Ода воздухоплаванию: Стихи последних лет
ModernLib.Net / Поэзия / Дмитрий Бобышев / Ода воздухоплаванию: Стихи последних лет - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(Весь текст)
Дмитрий Васильевич Бобышев
Ода воздухоплаванию
Скривился Кикапу: в последний раз,
Смеётся Кикапу – в последний раз.
Возьмите же кровавый таз -
Ведь настежь обе двери.
Тихон ЧурилинЧитателю
Книга-то ещё и не издана, и тем более – для гаданья пальчиками не перелистана… А поэзия – это поющая истина. Не навеки, так – на года… Неужели это только с виршами, или может и другой художник выразить произносимое свыше? Думаю, что да, тоже. Ежели сказал, не солгав его, в слове будет и смысл, и цвет, и вес, и, конечно же, вкус, а главное — верная и о главном весть. Вылепленное, оно – как пляска, а в цвете, – ещё и певчее, вещее… Сдобное, это же и есть Пасха для тебя, человече. Люди – всего лишь миры, не более… У любого мозг – полярный ледник. Сердце – солнце. Океаны болями и наслаждениями плавают в них. Вот им оно и надобно, бесполезное, но почему-то позарез и вдруг: это баловство со словом – поэзия, млекопитающая, как грудь. Шампейн, Иллинойс, июнь 2001
В конце тысячелетия
Облака высокого размёта, будто ангел растерзал этот воздух перистый за что-то, в чём завиновател, может, – за то, что дряхл он, выдохнутый нами? Разве небо – нашего полка? — ветхое, затрёпанное знамя, и жемчужится слегка. Сколько ж было этих гордых тряпок, треплющих плечо за эполет! Время тихо их пылило, дряблых. А теперь уже и нет. В прошлое сползает век, и, выйдя вон, вот-вот он будет весь. Раньше разве было время видно? В нынешнем ещё и – вес. А к тому – и густота, и крепость… Крепость? Мы на приступ не пошли. Перья, вроде, были. Где же эпос, кроме как: «А помнишь ли?…» Скоро встанет солнце, как сегодня. День как день, а мир – иной! Вот они – в тысячелетье сходни: сальдо в минусе и ноль. Потому, должно быть, в высях ало: облачный размёт и бел, да ал. Чтобы небо новое настало, ангел наше растерзал. Шампейн, Иллинойс, май 1997
Петербургские небожители
Анатолию Генриховичу Найману
1. Престолы
Этот город, ныне старый, над не новою Невой, стал какой-то лишней тарой, слишком пышной для него. Крест и крепость без победы и дворец, где нет царя, всадник злой, Евгений бедный, броневик – всё было зря… Ста чужих языков гомон, крик приказов у казарм — стихло всё. Как вымер город. А о людях что сказать? …Изначально заболочен и заклят Авдотьей… Пусть под имперской оболочкой люди есть, а город пуст. В эту выпитую чашу кто Истории дольёт? Ангел, вечно влево мчащий? — Не летает ангел тот. А когда-то заповедно, небо метя парой крил, Ангел Западного ветра этот город золотил. Он, креща в святую веру всё – от моря до земли, позлащал собой и ветер. Вниз его теперь свели. Был красой, грозой и силой! Шпиль – его былой престол; низведён, утрачен символ, обезангелел простор. Обескрылел и заветрел… И, топча петровский торф, кто живые, те не верьте: люди есть, а город мёртв. Был он весь как весть о чуде, списком каменных цитат был… Но что с той книгой будет, и кому её читать? За последнюю страницу кто заглянет в пустоту, на конце споткнув зегзипу? — Ветер лищет книгу ту. В эту цель конечну вперясь, разлетелся ветер Вест. Горизонт уж очень перист — где он, гений этих мест? Гений, города Летатлин, ангел был на луч воздет. Но и он, как обитатель: нет любви, и дома нет. На последний – не посетуй, то есть: гроб, гранит, металл. Много красного по свету Вест недаром разметал. Человек сгорел? – Горами свай людских, телесных дров там огромно догорает клятый век, петровский торф. 2. Силы
Людей полно. Конечно, тех, кто выжил, но у толпы я ни лица не вижу. Где, например, тот смертный, как Патрокл, кто жил пером, кто даже душу впрок в заветной лире прятал, сочинитель? Вон у Сатурна кровь на бороде, опять он жрал детей. Теперь ищите… Теперь не спрашивайте где. Страна-Сатурн с раззявленным болотом: четвёртый век в нём будет поперёк мой вертикальный город недоглотан. А гения и ангел не сберёг. Где сердце, мозг – всё враз? Где эпилептик, кому влепили вышку за ништяк, сказали бы теперь. Но, сдав билеты, вы эшафотом с ним переболейте, а после спрашивайте где и как. У дамбы – лужа. В ней кармин и охра. Как ярко хохотал комедиограф, луж осмеятель востроносый, который написал… который сжёг… Где ж он? Он там. Где там? Что за вопросы! Закат испепелённый – жёлт. Закат – как сотни зорь пылал. И розу слал незнакомке полубог, жених, — ей, а не Деве радужной на ризу… Но Русь, как будто чушка – чад своих, похавала его, красавца, в луже. А нам? А вам, оставшимся, тем хуже… И строгой царскосёлки вам не жаль? При звуках омерзительного бала сползла наплечь поруганная шаль, и – некому… Кто мог, того не стало. Вот ангел (то есть – песня!) отлетел, поблескивает близким устьем Лета, для рвенья всякого предел: удел речей и рек, словес и дел, и тел, и лысин умственных – властителя? поэта? — кто вековечья слишком восхотел. И Силы – с ног на голову всё это… 3. Души
Стали собственною одой — воздух, золото, гранит… И в воде – подобный вид: опрокинутый, а гордый, хоть и порчен, трачен, бит сей порфирородный город. Город-нищий, город-принц, где имперски мыслят камни в преломленье невских призм. Держит череп город-Гамлет (кто из них – по правде – мёртв?), и горит отцовский торф под ногами у актёра. – Где душа твоя? – Котора?… – Я их выводок найду в полуциркульном пруду, там, где и моя белела болью, что не с нею – тело… Но утешен: двух – союз там, где так стройна ограда, так слышны подсказы муз, что на волю б и не надо. И найдутся – души две в водоёме полукруглом. Лебедь с лебедем-супругом здесь брачуются в воде. Эти выгнутые выи (шея – к шее двойника) пишут буквы беловые в чёрной глади, меловые — мирового языка. Клювы в самый миг сближенья замыкают сердца знак обоюдный. Неужели счастье – вечно? Пусть бы так! Так, но гордых горл излуки лирой стали, Лаллой Рук, и из струн исторгся звук: – Счастью – миг, а век – разлуке. Пишет лиры и сердца дважды сдвоенная птица: – Миг, он может вечно длиться, век, он тоже ждёт конца. Город – улицы и лица… Не без моего лица. 4. Крылья
Когда Ульянов, как из брюк, из букв у города повыпал, и потаённый Петербург взял из Невы и выплыл. И ангел, возглавлявший небосклон, был тоже снят – в ремонт, а не на слом: паять, лудить (пожухла позолота)… Тогда я взялся за его пяту, ту золотую запятую, что небо отделяла от болота. (Его изъеденный доспех и створок симметрические братья в часовне висли на виду у всех. Да мог ли и воображать я, что он так спешится? А ведь крылат. Я дико возжелал рукопожатья, но дотянулся лишь до пят.) Довольно и того… Спастись! Перенестись – в иное, — равно-лазурны одиночество и высь, но позолота – внове. И – вековечить. Но уже вдвоём с огромным новым братом, и окормлять с ним о-плеч окоём, и делать кормчество крылатым. Чудовищны и Ариост, и Тассо. И даже я – представь и удивись — я в Боинг сел и – ввысь. А он остался. 5. Паруса
Отплавал по волнам Невы и гавани добротный бот… Смолистый барк? Теперь весь этот воздух, им возглавленный, летит во мрак. И не подвёл, а сдюжил, дело выполнил. Но, снаряжаясь в новый век, он золотит ветрила, руль и вымпелы, и: – Все наверх! Иль это галиот? Летит прославленный скрипучий бриг… Или – корвет? Да это же – для будущих послание, и – вскрыт конверт. А из него – листки… Не детям этим ли, депешу развернув, прочесть «Курс – Вест»?… И в молодом тысячелетии ответить: – Есть! И эта высь, и ангелы плечистые, что город сверху берегут, его к себе, крылатого, причислили вдруг, на бегу… И, – так держать, чтоб, главное, от берега! Вдаль, за таможенный буян, в те глуби, где Галактика, Америка, Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
|
|