Улики

Дмитрий Бак

Улики

Дмитрий Быков

УЛИКИ ПЕРЕХОЖИЕ

Поэты не очень-то любят критиков, даже когда критики их хвалят. Это объяснимо: из всех литературных занятий поэзия – самое таинственное, и мы сами, может, не хотели бы, чтобы кто-то нам слишком подробно объяснял, как это получается. Своими ушами слышал, как один из самых знаменитых и титулованных русских поэтов говорил не менее титулованному и прославленному критику-структуралисту, сроду не сказавшему о нем плохого слова:

– Писал бы ты лучше прозу, честное слово, у тебя так хорошо получается! Я просто от рассказов твоих не могу оторваться!

Короче, прозаик может любить критика. И драматург тоже.

А поэт старается свое занятие обставить максимумом загадок, потому что на самом-то деле это довольно грубое ремесло. И тем, кто любит колбасу, лучше не видеть, из чего она делается. Скажем так: именно в поэзии наличествует максимальная дистанция между материалом и конечным результатом. Материал проходит слишком много стадий. Поэзия делается из сильных и, как правило, трагических эмоций, из горького и, по-ахматовски говоря, постыдного опыта. Поэтому говорить о ней вслух лучше не надо, пусть уж все происходит в тайне.

Но есть в России критик и филолог, которому разрешается писать о поэтах, и которого стихотворцы – даже терпеть не могущие друг друга – одинаково сильно любят. Это Дмитрий Бак, профессор РГГУ и двуязычный поэт.

Еще Тынянов говорил о том, что Мандельштаму пошел на пользу детский опыт – в доме говорили по-русски и по-немецки, и отец, по собственному мандельштамовскому признанию, русским владел неуверенно, слова ставил причудливо. Этот вариант освоения речи – «русский как иностранный» – помог и Баку: украинец по детству – западенец, идеально чующий мелодику мовы, он и в русских стихах ставит слова под углом, на глазах читателя пробивается к их подлинным значениям, избегает клише, потому что для него слова все еще имеют буквальный смысл. Пафос поэзии Бака – не традиционно лирический, а интеллектуальный и, я бы даже сказал, научный. Только анализу подвергается не чужое творчество, а собственное темное чувство, до истоков и причин которого Бак пытается дорыться. И структура большинства его текстов, собранных в этой книге, – и ранних, и, что интересно, поздних – сродни теореме: сначала – хаотичное на первый взгляд нагромождение слов, цитат, обрывков незаконченной мысли, из которого вырастает ясный, запоминающийся, афористичный финал. «Что и требовалось доказать». Отсюда же и пристрастие к сонетной форме, которая в идеале должна использоваться именно в таких случаях: теза и антитеза в двух катренах, синтез-силлогизм в терцетах. Прочие варианты от лукавого, и сам Шекспир, эту схему ломавший, композиционно ей следует.

При этом Бак – романтический поэт в самом чистом виде, с демоническим, одержимым страстями, сильным героем, который давно считает нормой конфликт с миром и временем, любит и одновременно проклинает одиночество, оберегает собственное достоинство.

Бак – максималист, отвергающий соблазн иронии и конформного примирения с собственной эпохой. У него серьезный перечень претензий к обеим Родинам. Отсюда его любовь и внимание к поэзии

Василя Стуса – другого максималиста и упорнейшего диссидента, погибшего на излете застоя в лагере, но не пошедшего на компромисс. Лидия Гинзбург – один из проницательных исследователей русской лирики – говаривала в минуты раздражения «Романтизм надо уничтожить», но признавала его высокую литературную эффективность, бесспорный художественный результат. Бак и живет, и пишет довольно трудно, и для читателя его стихи трудны, ибо требуют понимания, уважения и сотрудничества – соработничества, как говорили раньше. Но времена иронии кончились, так что книгу свою он выпускает вовремя.

Бак – поэт, чьи сочинения доказывают глубочайшее понимание законов лирики. И потому герои его критики – подчас весьма нелицеприятной – хором говорят: ладно, вам можно.

Хотя по мне, если честно, писал бы он стихи. Всем было бы лучше.

I

СОН РУДОКОПА (НОВАЛИС)

докопавшись до рудного места в подземном раю

открываешь не новые дивные дива

в полутёмном отрезке который с трудом узнаю

я совсем не скучаю один и не знаю Годива

помнишь ты или нет то что виделось где-то в тени

белоснежного паруса простыни белой на пляже

между двух летних дней против моря ладонь протяни

и почувствуешь соль и об этом потом не расскажешь

я лечу по кольцу в остановленном лихо такси

мимо сирых райкомов и сызнова сыгранных саун

там над градом и весью висит в облаках ты еси

не проси у меня ни кольца ни монеты расплавлен

этот рудный нетрудный и ломкий припой

оловянный стеклянный распев деревянного марша

в этом тесном краю достаю потолок головой

молодой и тяжёлой а дальше всё старше и старше

неделимый остаток сухой порошок в уголке

приоткрытого глаза химеры вмороженной в камень

узловатой как лампа твоя рудокоп вдалеке

освещает дорогу назад и худыми ногами

прошагал восемь раз за один поворот на лету

back in USSR  в пожелтевшем вернётся конверте

Пол Маккартни приедет в две тысячи третьем году

тридцать лет и два года спустя после медленной смерти

* * *

как зацепилась последняя ночь за улики

комом растущие в горле и нечем дышать

эти часы неподвижные эти улитки

это забвение рода числа падежа

ветер не сдержит уныло опавшие крылья

в тёмный зенит унесут оправданья и боль

всё что быльём поросло продолжается былью

из миллиона исходов возможен любой

это распутье летят паутинные нитки

к чёрту послать или к сердцу ромашку прижать

и зацепилась последняя ночь за улики

петелька шёлкова мыльце не жить не дышать

SIN. CLEARANCE[1]

дурнота в подвздошье клонит

долу голову ко дну,

грех бессвязный вавилонит —

четверть силы на кону;

бледный конь при всём народе

хочет по небу взлететь:

во аду ли в огороде,

вполовину ли, на треть —

не унять вины ванильной,

переспелой в аккурат

к распродаже половинной;

колет, рубит всех подряд

клон румяный, бес опасный —

легионом золотым

искривляет взор атласный:

где ни тына, там алтын;

…погляди: из грешной глины

взрос бааловой главой

хьюго босс неумолимый,

хьюлетт-паккард вековой

Bochum

* * *

И вот завеса в храме раздралась надвое.

Мф., 27, 51

Хочу ехать с тобой в электричке межрегиональной

(интеррегиональбан удобный, зелёный такой),

в третий раз расскажу, как – насыщен

                                                   туманною манной —

пропадал, оживал и опять умирал под пятой

Поядавшего пламя – народ, пересозданный дважды;

как, увидевши Край, Краснолицый в сомненьях упал

на лице свое и на одежды, и влажный

рот разинул в одном из Господних зеркал,

обращённых к земле мимо ангелов, мимо проклятий,

огибая пророчества, Силы минуя, и вот,

усомнившийся гибнет и серое, пыльное платье,

подминая под спуд, на лице свое присно падёт;

просто в линию вытянуть эти прирейнские плёсы,

только Мюльхайм и Дуйсбург оставить в покое лесам —

и пустой горизонт резедою сырой отзовётся,

и завеса – на две половины взлетит к небесам.

Bochum

* * *

Былой диагноз: «пульм эт кор

ин нор.» (что значило – «всё в норме»)

запомнил из рецептов сорных,

всегда звучавших, как укор.

По вечерам я слышал хор —

дуэт, верней сказать, и в форме

военной был отец, и в корне

всегда был прав, что твой сапёр.

Мои родители-врачи

имели цель: лечи, лечи! —

над каждым словом совещались.

«Не навреди!» – так Гиппократ

им диктовал и обещал из —

бавить бед, обману рад.

* * *

Не форсировать! Олететрин!

Я внимал, как глухая тетеря,

полурусским словам – не моим,

но как будто понятным по мере,

предназначенной давним врачом —

педиатром для лёгкого слуха

эскулапа-коллеги, причём —

на старуху бывает проруха! —

продираясь сквозь дебри густых,

дребезжащих, как жесть, приговоров,

я смотрел, как видна из-за них,

мимо детских опасливых взоров,

моя мама; вкушая, вкусих

мало мёда диагнозов устных,

терапевт участковый проник

в педиатровы речи прокруста;

а над ними, в затылок дыша,

глоссолалия тучей косою

бурей слов неопознанных шла

раскалённым бронхитовым строем

* * *

остаётся немногое: подле котельной

серый полдень был так тороплив, суетлив

и податлив, как воск. Там, премного болтлив,

я рассказывал Жеке и Сане отдельно

(а потом ещё вместе) фантастику. Их

удивление было особого сорта:

как-то эти истории в душах своих

размещали они, и ни бога ни чёрта

не старались призвать, чтоб сюжетов густых

Примечания

1

Здесь: очищение; полная распродажа.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.