Михаил Афанасьевич Дмитриев
      У тихой Серебрянки
      Мемуары
      В книге рассказывается о боевой и политической деятельности Серебрянской подпольной комсомольской организации и 10-й Журавичской партизанской бригады на Гомельщине в годы Великой Отечественной войны, о руководстве партии вооруженной борьбой в тылу врага.
      Содержание:
      Хотя и снят с военного учета
      Дорога начинается с первого шага
      И подо льдом речка течет
      Не пали духом
      Встреча с партизанами
      Соратники и враги
      Народ все видел, все знал
      Поединок
      Всюду были помощники
      С учетом обстановки
      Бой у Сверженя
      Держись, парень!
      Хитростью и силой
      Боевой апрель
      Вместо эпилога
      Мужество
      по-новому
      встает,
      когда к нему
      приходит
      испытанье.
      Н.С.Тихонов.
      Михаил Афанасьевич Дмитриев с первых дней Великой Отечественной войны активно включился в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. Будучи невоеннообязанным, он добровольно вступил в Кормянский истребительный батальон. Затем стал одним из организаторов и руководителем подпольной комсомольской организации в Серебрянке Журавичского района. Весной 1943 года М.А.Дмитриев перешел в 10-ю Журавичскую партизанскую бригаду, где был пулеметчиком, командиром отделения. Потом его назначили вторым секретарем Журавичского подпольного райкома комсомола, помощником комиссара по комсомольской работе и начальником особого отдела партизанского отряда.
      В своей книге М.А.Дмитриев рассказывает о боевой и политической деятельности подпольщиков и партизан, о работе партийных и комсомольских органов по руководству борьбой в тылу врага.
      В настоящее время М.А.Дмитриев - ректор Мозырского педагогического института имени Н.К.Крупской. Он является Героем Социалистического Труда, заслуженным учителем БССР, кандидатом педагогических наук.
      ХОТЯ И СНЯТ С ВОЕННОГО УЧЕТА
      1
      Машину трясло на выбоинах, подбрасывало на рытвинах. Фанерный чемодан подпрыгивал и все норовил опрокинуться. Я прижал его правой ногой к борту, к теневой стороне, чтобы масло не растаяло и не запачкало новую рубашку и конспекты. Ну, рубашку можно отстирать, конспекты взять у Петра Барабанова. А вот если масло зальет курсовую работу - это настоящая беда. Я писал ее весь май и половину июня. Толстую тетрадь так быстро не перепишешь, а ведь скоро госэкзамены...
      На довском перекрестке шофер притормозил. Я воспользовался остановкой и открыл чемодан. Нет, масло в холщовой тряпочке еще не растаяло. Зато моей курсовой работе, оказывается, всю дорогу угрожала банка сметаны. И когда только мать сунула ее в чемодан? Вечно она боится, чтобы сынок не проголодался, хотя мне уже скоро двадцать, и, кажется, сам бы мог о себе побеспокоиться. Общую тетрадь в коленкоровом переплете сунул под пиджак, пристегнул ремнем. Пусть там чуточку и помнется, ничего не поделаешь.
      Шоссе нырнуло в густые аллеи берез. Высокие деревья с обеих сторон наклонились над дорогой, будто белесые две стены охраняют проезжих от ветра, а вверху, где сходятся они, - сплошная зеленая крыша, вроде от дождя. Зеленый тоннель лишь изредка обрывается, чтобы пропустить под деревянным мостом светлую речушку или чтобы на проезжих взглянула окнами в резных наличниках старинная деревня, а то и просто один-единственный домик - не то лесника, не то дорожного мастера.
      За светлой березовой стеной мелькают поля вперемежку с болотами, густые леса с редкими полянами.
      Кузов нашей полуторки уже битком набит пассажирами. Сегодня суббота, работ в середине июня не так уж много, а надо подготовиться к сенокосу, к уборке, и люди едут на базар. Женщины говорят о чем-то своем, мужчины толкуют о хороших косах, которые привезли в хозмаг, ругают кого-то за плохие точильные бруски.
      - Один песок, да и только...
      Седой дед, примостившийся на скамейке возле меня, укоризненно качает головой:
      - Э-э, милые! Так можно век прожить и косу ни разу не наточить. Я вам расскажу, вот послушайте... - Но машина как раз въезжает на мост, и дед молчит с минуту. - С четырнадцати лет я пользуюсь клинкерным кирпичом с довского шоссе заместо бруска...
      - О-о, так его не разобьешь и в голенище не сунешь. Да и шоссе опять-таки...
      - Захочешь - обточишь, ежели ты косарь. - Дед замолк и тут же повернулся ко мне, дышит табачным дымом: - А что мы сами себе добра не хотим? С краю берем кирпич тот, а заместо его другой кладем. Да что тебе говорить! Ты и косы в руках не держал.
      Хотел было сказать, что, хотя я и учитель, каждое лето косить приходится. Но в это время лес расступился, и широкий приднепровский луг в синих рукавах стариц и озер раскинулся перед нами. Насыпь поднималась все выше. И вот впереди сверкнул широкой полосой серебристо-голубой Днепр. За ним длинной линией выдвинулись большие дома.
      Рогачев! Говорят, что назвали его так потому, что он стоит в углу, образованном впадением Друти в Днепр, так сказать, на "рогу".
      Дважды в год я бывал в здешнем институте на сессиях. Что же принесет мне нынешняя, последняя? А вдруг не последняя? Вдруг "срежусь" на экзаменах. Хотя на прежних сессиях у меня не было ни одного провала. И к этой готовился каждый день: перечитал и законспектировал все, что рекомендовали преподаватели.
      Машина остановилась на площади, и уже минут через десять я здоровался с Барабановым. Загорел мой Петр как негр. И когда он успел? Учится на стационаре, сейчас сдает экзамены, казалось бы, не до пляжа. А я будто из заснеженных краев явился. Да и откуда быть загару: целый день в школе, вечера за тетрадками, учебниками, книгами. В воскресенье можно поваляться на солнышке, но не разрешают врачи.
      После обеда я сдал свою работу. Старший преподаватель Василий Семенович Болтушкин удивленно приподнял левую бровь, перелистал и недовольно произнес:
      - Ого, а больше не могли написать?
      Сессия началась. Но следующий день круто изменил мою судьбу. Это было 22 июня 1941 года,
      2
      Петр Барабанов стоит впереди меня. Я чуть выше его, но он широкоплеч, весь налит силой и здоровьем. Прошу его стать позади меня. Он сперва упрямится, но потом уступает.
      За столом военком - человек средних лет, перекрещенный желтыми ремнями, с двумя шпалами на петлицах.
      Люди суровы и молчаливы. Очередь движется быстро. И вот я оказываюсь лицом к лицу с военкомом. Он листает военный билет, на миг останавливается, вчитываясь в одну-единственную фразу. И вдруг поднимает голову, пристально смотрит на меня:
      - Так что же вы хотите, товарищ Дмитриев? Вы же сняты с военного учета. Сняты по болезни.
      - Я выздоровел, товарищ военком.
      - Где справка?
      - Я из Кормянского района. А здесь на учебе.
      - Езжайте в свой военкомат...
      Некоторое время еще теплится надежда, но военком уже протянул руку за документами моего товарища. И вот заполняет повестку Петру Лаврентьевичу Барабанову. Значит, его призовут в армию.
      А что же делать мне? Снова подхожу к столу.
      - Так вам неясно? - В голосе военкома раздражение. - Езжайте в Корму и, если здоровы, вас мобилизуют.
      Поздно вечером добрался в свой райцентр, зашел на сборный пункт. Там, как и в рогачевском, полно народу. Протиснулся к столу, но военком не стал меня слушать. Идите, мол, домой, надо будет - вызовем.
      В окнах райкома комсомола еще горел свет. Пошел туда. И здесь теснота. Правда, тут одна лишь зеленая молодежь - лет по 16-17. Первый секретарь Николай Рытиков пожал руку, расспросил кое о чем, а потом сказал:
      - А мне, думаешь, легко здесь сидеть, от всех вас отбиваться? - Затем продолжал более участливо: - Не горюй, потребуешься - сообщим.
      1 июля меня вызвали в райком и направили рядовым бойцом в Кормянский истребительный батальон. Разношерстным был он и по возрасту, и по профессиям. В основном это "белобилетники" (освобожденные по состоянию здоровья от службы в армии), работники милиции, председатели сельских Советов и колхозов, руководители некоторых районных учреждений и вчерашние десятиклассники. Зачислили меня в 1-ю роту, которой командовал Александр Иосифович Сцепура, заведующий райздравотделом. Батальон вооружили винтовками различных марок. Были итальянские, английские, наши "трехлинейки". Мне досталась английская - с большой мушкой и своеобразным затвором.
      И сразу же послали в деревню Сырск организовать молодежь и жителей на возведение укреплений. Вместе с председателем сельсовета обошел все дома. Никто не отказался идти на работу. Грунт на нашем участке попался глинистый, твердый, но каждый старался перевыполнить норму. Часто появлялись немецкие самолеты, обстреливали из пулеметов. Нас инструктировали, что в таких случаях нужно открывать огонь. И стреляли, хотя не видел, чтобы кто-нибудь из обычной винтовки не то, что сбил, а повредил вражескую машину.
      Ночью бойцы истребительного батальона несли патрульную службу на дорогах: останавливали проходившие автомобили, проверяли у всех документы и т.п. Некоторых задерживали для уточнения: кто они, куда следуют, с какой целью. Бывали случаи, когда местные жители наводили нас на след подозрительных лиц. Мне часто помогала студентка комсомолка Екатерина Васильевна Савельева.
      Однажды в полдень меня послали охранять мост между Сырском и Кормой. Вскоре над поселком закружил самолет-разведчик. Он спускался все ниже и ниже. Уже отчетливо вижу кресты на крыльях. Стоять у моста стало опасно, и я спрятался невдалеке в кустах ивняка.
      Самолет еще раз развернулся и, почти касаясь труб спиртзавода, летел прямо на меня. Я выстрелил. Затем еще два раза. Фашистский стервятник поднялся выше, словно испугался моих выстрелов, сделал еще один круг над Кормой и ушел на запад.
      Женщины из соседних домов видели этот поединок с самолетом, некоторые хвалили, а одна набросилась на меня:
      - Да куда тебе с этой пуковкой против самолета!
      А через часа полтора, надсадно воя, сюда прилетели шесть бомбардировщиков. Наш маленький городок впервые оглушили взрывы. Я лежал на дне окопа у самого моста и плотно прижимался к земле.
      Когда фронт стабилизировался на Днепре, бойцы истребительного батальона доставляли раненых из полевых госпиталей в Корму. Здесь в районной больнице и ближайших домах на скорую руку оборудовали временный госпиталь. На наши плечи легло и такое - подобрать в помощь медперсоналу девушек и молодых женщин, чтобы они стирали бинты, белье, а из дома приносили раненым молоко и фрукты. Не раз доводилось нам сопровождать к фронту обозы с хлебом, сухарями, мясом. А ночью мы обычно находились на постах: охраняли пекарню, которую оборудовали прямо в парке возле Сырска, патрулировали перекрестки дорог, улицы.
      Однажды истребительный батальон подняли по тревоге. На грузовиках мы помчались в Руднянскую лесную дачу вылавливать немецких летчиков, которые выбросились из самолета, подбитого нашими истребителями. Фашисты отстреливались. Двоих летчиков поймали и привезли в Корму.
      Постепенно батальон уменьшился количественно. Остались лишь старики, кое-кто из руководящих работников района, милиционеры да несколько таких, как я, негодных для несения воинской службы в регулярных частях. Остальных мобилизовали в армию.
      А работы все прибавлялось. Готовились к уходу в подполье, если немцы оккупируют район. В лесных чащах создавали склады продуктов, обмундирования и оружия.
      В ночь на 14 августа нам, назначенным патрулями, прочитали приказ: в случае отхода советских войск и появления немцев, уходить за Сож, в деревню Бель.
      Тревожной была эта ночь. По дорогам двигались обозы с ранеными, брели беженцы. Почему-то не слышно было канонады. Только огромное зарево в полнеба полыхало на западе, косой дугой захватывая и северную часть.
      Пекарню, возле которой я стоял на посту, в полночь эвакуировали. Мне так хотелось уйти вместе с теми, кто обслуживал ее. Но приказ есть приказ.
      Я забежал в Сырск за Катюшей Савельевой, с которой связывала меня давняя дружба, а затем заглянул в школьную квартиру, где жили мои родители. Их не оказалось: ушли с последними частями Красной Армии. Катюша упросила меня взять и Нину Савельеву, ее двоюродную сестру. Втроем мы отправились за Сож.
      Командир роты Александр Сцепура приказал мне вернуться в районный центр и разведать обстановку. Вместе со мной пошла Нина Савельева, которая уже не раз помогала бойцам истребительного батальона.
      Под вечер мы были в Корме. Нину я оставил в густом картофлянике на огородах, отдал ей свою винтовку, а сам кустами вишняка пробрался к центру, свернул на улицу Ильющенко. Она вела прямо на Сырск. И вот тут, в небольшом промтоварном магазине, я впервые увидел немцев. С засученными рукавами они рылись на полках. Летело на пол все: куски ситца, посуда, какие-то коробки.
      Я решил тихонько проскользнуть мимо, но из-за поворота навстречу вышли два немца.
      - Золдатен!
      Я повернул в сторону, хотел перебежать через дорогу в открытую калитку, но в тот же миг кольнула мысль: "Он вскинет автомат, и пуля догонит меня на середине улицы..."
      - Хальт! - раздался снова тот же голос.
      Медленно, будто не меня это касается, оборачиваюсь. Немец держит в одной руке автомат, а другой подзывает меня. Не тороплюсь, обдумываю, что сказать ему.
      - Руссиш золдатен? - Он тычет рукой мне в грудь.
      Не ждал я, что первый вопрос гитлеровского оккупанта будет таким.
      - Золдатен?! - Он отступает на шаг, поднимает автомат.
      - Нет, я студент. Сту-дент!
      - Студент капут! - Немец угрожающе трясет автоматом.
      За спиной услышал всхлипывания. Чьи-то руки обняли меня, женщина на немецком языке что-то объясняет солдату.
      Это Ефросинья Самойловна Исаченко. Она местная. Встретишься на улице, поздороваешься, как и со многими, вот и все знакомство с ней. Но она заверяет немца, что я ее сын, что мы вместе ищем свою корову, что я действительно студент.
      - Студент? - недоверчиво переспросил немец и сдернул с моей головы кепку.
      Густые длинные волосы в дополнение к гражданскому костюму, видимо, убедили, что перед ним не красноармеец.
      Всю остальную часть Кормы мы прошли с Ефросиньей Самойловной. Навстречу двигалась большая колонна грузовиков, за ними тянулись тягачи с пушками, следом шли четыре легковые автомашины. Окутанные пылью, ехали велосипедисты. Побрязгивая какими-то железными ребристыми коробками, неторопливо пылили пешие. Беспрерывный поток немецких частей катился через Корму на Чечерск. В лесную же сторону района, к Сожу, гитлеровцы не сворачивали. Это хорошо: можно будет сейчас же уйти к своим. Я сказал Ефросинье Самойловне, что пойду обратно. В ответ она кивнула на окна, показала глазами на огороды. В садах и за плетнями уже расхаживали немцы. Видно, какая-то часть располагалась здесь на ночлег.
      - Лучше, Афанасьевич, переночуй у меня, а утро свое покажет.
      - Может, домой пойти? Тут рукой подать.
      - Домой нельзя. Всюду немцы.
      Утром Прасковья Архиповна Савельева, мать Катюши, наша хорошая соседка, проводила меня за Сож. Когда проходили мимо нашей хаты, я не выдержал, заглянул во двор: везде разбросаны разорванные книги, тетради, оконные проемы зияют темнотой, и только в одном окне колышется на сквозняке занавеска, окаймленная кружевами - рукоделием Лидочки, моей средней сестры. На подворье ни гогота гусей, ни кудахтанья кур - тихо, будто на кладбище в будний день...
      Что же произошло с семьей? Жива ли мать? Жив ли отец? Он же коммунист, да еще орденоносец, учитель, депутат райсовета. И, как бы угадав мои мысли, Прасковья Архиповна говорит:
      - Слава тебе господи! Ушли-таки, успели. В Белев уехали, к Тасе. Просились с красноармейцами на восток, да кто возьмет с такой семейкой? Только отец с младшеньким Витей уехали с нашими...
      - Вот и хорошо. Мама с детьми останется в Белеве...
      Но наша соседка думает совсем иначе. И она права. От Кормы до Белева рукой подать, всего 7 километров, притом мать остановилась у старшей дочери, и немцы могут легко ее отыскать и схватить. Пострадает и семья моей сестры.
      Значит, надо иное место найти для семьи. А где? И мы с Прасковьей Архиповной перебираем деревню за деревней, поселок за поселком, которые расположены вдали от районного центра.
      - А если в Серебрянку?
      Прасковья Архиповна одобрила мой выбор. Во-первых, эта деревня в другом районе, в Журавичском. Во-вторых, там живут дедушка с бабушкой - родители моей матери. Значит, не так уж будет подозрительным, что в лихую годину дочь с малыми детьми приехала туда...
      Целых пять километров шел с Прасковьей Архиповной глухими тропинками вдоль Кураковщины, мимо Зеньковины до самого Сожа. Через реку переправился на лодке, меня обстреляли гитлеровцы, но, к счастью, благополучно достиг берега. Пришел в деревню Бель.
      Навстречу бежала Катюша Савельева, за ней Нина, которая раньше меня перебралась через реку.
      - Вернулся! Невредим!
      От радости они смеялись, пели.
      - Ну, Михаил, выкладывай, что видел, что разузнал? - спросил командир роты Сцепура, радуясь моему возвращению.
      Разговор был коротким. Обстановка ясна, и Сцепура принимает решение: всем бойцам готовиться к отходу в лес. Мне же приказал снова идти в Корму, затем в Белев и помочь семье укрыться в более надежное место. Это задание должен был выполнить за трое суток и вернуться к своим, в урочище Панасова Поляна.
      - Теперь и я пойду с тобой, - говорит Катюша. - Мы должны быть только вместе.
      В сумерках мы с Катюшей осторожно на той же лодке переплыли на правый берег Сожа и глухими тропинками добрались до Сырска. На рассвете в дом, где мы остановились, зашли немцы. Один из них резко бросил:
      - Комм, медхен! Шнель, шнель!
      И увели Катюшу.
      Ну, думаю, я вам ее не отдам! Пошел за гитлеровцами. Если будет грозить Катюше опасность, то зубами вцеплюсь волкам в горло.
      Привели ее в пустой дом на окраине Сырска. На полу полно мусора, битого кирпича, валяются снопы. Катюшу заставили убирать весь этот хлам. Я с облегчением вздохнул. Стал ждать Катюшу тут же во дворе.
      К вечеру я добрался в Белев, а утром следующего дня семья выехала на телеге в Серебрянку.
      Малышам - Наде и Володе - эта поездка нравилась. Они то спрыгивали с телеги и бегом обгоняли ее, то снова взбирались на пушистое сено. Что понимали? А мама молча вытирала слезы. Старшие - Василек, Петя, Лидочка шли хмурые, подавленные.
      Когда мы свернули на большак, пришлось прижаться к самой обочине. Навстречу с грохотом неслись мотоциклисты. Натужно взвывая на песчаных подъемах, шли машины, полные немцев.
      Уже стемнело, когда подъехали к Серебрянке. На шоссе постепенно замирало движение. Мы решили въехать в деревню не по главной улице, а через переулок, со стороны Малашкович, чтобы лишний глаз не видел нас.
      Подъезжаем к дому дедушки. Тихо. Вхожу в хату, а там... немцы.
      - Вер ист дас? Кто такие? Как сюда попали?
      Бабушка как могла старалась объяснить, что это ее дочь приехала со своими детьми. Но немец поднял шум: мол, руссиш швайн хотел стащить пистолет...
      - Найн, геноссе, - подыскивая слова, начал оправдываться я. - Нихт, геноссе. Я и не думал брать. Зачем он мне, геноссе.
      Глаза немца стали еще более злыми.
      - Геноссе?! - В тот же миг две пощечины обожгли мне лицо.
      Я отшатнулся и навзничь упал на широкую лавку, а немец с минуту еще орал на меня. Школьные знания немецкого языка позволили понять только то, что мне товарищем может быть только свинья, а не он, представитель великой Германии.
      Туго пришлось бы от таких "квартирантов", если бы пробыли они здесь дольше. Но, к нашей радости, часа через два немцы уехали.
      Утром я ушел туда, где и положено было мне быть, - в свой район, за Сож. Но оказалось, что Бель уже наводнена гитлеровцами. В условленном месте нашего батальона не было, и никто не мог подсказать, где находится он.
      Минуло трое суток. Решил зайти в Струмень. Думал, что, может, в этой лесной деревне, найду своих. Дважды ночевал у Павла Редуто, а днем бродил по лесу в надежде встретить кого-либо из батальона. Напрасно бродил: товарищей так и не нашел. Правда, подобрал четыре винтовки. Спрятал их под выворотом у дороги на Кляпин. Верил, что оружие пригодится. И вернулся в Серебрянку.
      Там все шло по-прежнему. Приезжали небольшие немецкие воинские подразделения, останавливались на сутки-другие и уходили на восток. На шоссе почти весь день не редел поток пехотинцев и машин.
      В Серебрянке вскоре подружился с Михаилом Прохоровым. Что скрепило нашу дружбу? Может, то, что он, как и я, приезжий и тоже прячется в этой деревне у родственников вместе с семьей. Его отец, как и мой, коммунист. Прохоровы остановились в колхозной бане: если узнают немцы, родня не пострадает из-за них. А может, потянуло меня к Михаилу то, что он, как говорится, уже понюхал пороху. Служил в Красной Армии, под Жлобином попал в окружение, неделю был в плену, затем бежал.
      Какие бы причины ни вели нас на сближение, но мы стали настоящими друзьями. Хорошо было с этим высоким, подтянутым парнем. В спорах Михаил горячился, даже мог обидеться, но вскоре отходил и снова улыбался, шутил. И все же чувствовалось, что в своих беседах мы не затрагиваем самого главного, что-то не договариваем.
      Однажды, сидя возле хаты дедушки, я прямо спросил:
      - Так что же будем делать, Миша?
      Он долгим взглядом посмотрел на меня, затем на улицу, по которой сновали, засучив рукава, немцы, хмуро прислушался к лязгу гусениц на шоссе и поднялся с места:
      - Пойдем-ка от этого грохота в лес и подумаем. А заодно и грибков поищем...
      ДОРОГА НАЧИНАЕТСЯ С ПЕРВОГО ШАГА
      1
      Тихо и спокойно в лесу. Сюда не доносились грохот с шоссе, чужой говор. Здесь все Рыло родным, знакомым с детства. Тоненько попискивали синицы, вдали, как всегда с перерывами, барабанил дятел. Золотистые листья уже присыпали привядшую траву.
      Мы шли молча, будто боялись нарушить лесную тишину. Подосиновики, маслята, старые боровики и грузди попадались нам часто, но мы, кажется, забыли, зачем пришли сюда. Вдруг Михаил нагнулся, начал разгребать желтые листья клена.
      - Боровики?
      - Таких бы побольше! Иди-ка погляди какой! Быстрее шагай сюда!
      Возле толстого клена лежал ручной пулемет с широким раструбом на конце ствола, с сошками, но без диска. Ржавчина лишь местами тронула его металлические части, ложа потускнела от сырости.
      - Ну, теперь берегитесь, гады! - Михаил кляцнул затвором и зло усмехнулся.
      Прядка белокурых волос пересекла его нахмуренный лоб. Глаза Михаил напряженно прищурил, будто высматривал в лесных зарослях притаившегося врага. Мысленно я представил его в военной форме, справедливого и строгого командира, требовательного к себе и другим. Да, с таким смело пойдешь в огонь и в воду.
      - Ну, тезка, начало есть! Нас двое, а "Дегтярев" - третий. Как раз полный боевой расчет. Так что повоюем!
      - Двое - совсем мало, - возразил я. - Это почти ничто.
      - Ну, ты брось! Главное - начало... Вот давай-ка лучше, как старики говорят, посидим рядком да поговорим ладком.
      Совсем неслышно ронял старый клен большие листья, будто не хотел мешать нашему разговору.
      - Да, ты отчасти прав: нас двое и пулемет - это мало, - продолжал Михаил. - Но все-таки согласись, что даже дальнее путешествие начинается с первого шага. Конечно, лучше, если бы нас было много. Но где взять людей? Постой, погоди, не перебивай! Допустим, есть молодежь в Серебрянке, но не подскажешь ли ты мне, на кого можно положиться?
      В словах Прохорова, конечно, была истина. Хотя в Серебрянке мы знаем почти каждого, но как знаем? И я, и Михаил приезжали сюда как гости, встречались с молодежью только на вечеринках. Каждый в это время добр и весел. Но чтобы человека узнать, надо пуд соли с ним съесть. А мы вместе только проводили иногда праздники, не работали, не жили рядом. Не знаем ни привычек, ни характеров серебрянских юношей и девушек.
      - Так на кого же положиться? - снова спрашивает Михаил. Спрашивает не у меня, скорее у самого себя.
      - На комсомольцев. Да и родню, наверное, легче вовлечь.
      - Да-а, ты прав! - Теперь глаза его повеселели и на лбу стало меньше морщинок. - Как ты думаешь, Мария наша подойдет? А Броня?
      Это его сестры, двоюродная и родная.
      Я предлагаю своего Василька, четырнадцатилетнего брата, Нину Язикову, соседку, молодую учительницу. Спорим о Викторе и Ане Потеевых, но все-таки решаем, что подойдут.
      - Итак, подведем итоги. - Михаил одной рукой гладит ложу пулемета, на пальцах второй подсчитывает: - Мария, Броня, Василек, Нина, Виктор - пять. Затем - Аня и мы вдвоем. Всего восемь человек. Н-да, наполовину женская команда... Нет-нет, так не пойдет!
      А я доказываю ему, что именно они, четверо девушек, могут подсказать нам, кто здесь настоящий боевой парень. Девушки местные, следовательно, знают, кому доверять. А Василек, хоть и подросток, но настолько вездесущ, что все узнает, а главное - никто в малыше не заподозрит нашего разведчика.
      - Ты говоришь, словно давно обдумал все! - удивился Михаил. - А ну-ка признайся, правда ли это?
      И я признался, что был бойцом истребительного батальона, что есть у меня винтовки и что недавно ходил в Корму в разведку, затем пытался встретиться со своими товарищами, но никого не нашел. Однако твердо верю, что встречусь с ними: живет в Корме Катюша Савельева, она поможет установить связи, а когда придется расширять их, будет для нас незаменимым человеком.
      - Хорошо, - улыбнулся Михаил. - Но я вовсе не сторонник вовлекать в борьбу девушек. Война - сугубо мужское дело.
      Я не стал с ним спорить.
      В Серебрянку вернулись поздно, потому что сначала спрятали в лесной глуши ручной пулемет, а затем долго бродили в надежде найти еще какое-либо оружие. Но ничего, даже обыкновенных патронов, не нашли. Зато повезло в другом. Мы набрели на старую вырубку, где возле трухлявых пней было столько опят, будто кто-то специально посеял их тут.
      Нарезали полные корзины: надо же чем-то оправдать полдня, проведенного в лесу.
      - Ох и нажарим да наварим! - всплеснула руками бабушка.
      Дедушка строго посмотрел мне в глаза и стал свертывать цыгарку, затем долго высекал огонь кресалом. Наконец сделал затяжку и с дымом выдохнул:
      - Чем лынды бить, пошел бы к соседям картошку копать. Пуд-второй не будет лишним.
      2
      Утро выдалось дождливое, ветреное, но к полудню небо прояснилось, снова барашками заклубились кучевые облака, и солнечные лучи щедро сыпанули на землю.
      Мы с дедушкой выбрались из-под сумрачного навеса, где с самого утра плели корзины. Не ладилось у нас: не то лоза попалась хрупкая, не то наши руки несноровисты, и дедушка сказал:
      - Парить нужно, только парить!
      Я про себя улыбнулся: "Лозу или руки парить?"
      Печку бабушка истопила еще на рассвете, в ней уже не распаришь лозовые прутья, чтобы они стали гибкими, неломкими. Дедушка выкатил во двор бочку из-под керосина с одним вырезанным днищем. Он поставил ее на кирпичи, развел огонь, а я таскал из колодца воду.
      Долго пришлось дожидаться, пока нагрелась вода и пока прутья, опущенные в бочку, стали эластичными. Зато потом работа пошла веселее.
      Шестая корзина была уже поставлена в тенек на завалинку, когда во двор заглянул Михаил Прохоров.
      - Доброго здоровьишка честным труженикам! - улыбаясь, он приподнял клетчатую кепку. - Значит, на хлеб насущный вы уже сегодня заработали?
      Дедушка что-то недовольно пробормотал себе под нос и снова весь ушел в работу. Михаил подмигнул мне и выразительно кивнул на калитку: мол, выйди, поговорить надо.
      Как только за мной захлопнулась калитка, он прошептал:
      - Ты знаешь, тезка, нашел диски к пулемету. Целых три диска! Стрельнем, а? Сегодня, сейчас?
      - Хорошо. Через десять минут я - как штык!
      Пообещал, а вовсе не подумал, что нам надо сплести еще две корзины дедушка заготовил восемь каркасов. Я подложил сосновых щепок под бочку, сунул в горячую воду пучок прутьев и стоял, переминаясь с ноги на ногу, будто провинившийся школьник.
      - Что, бежать надо? - улыбнулся дедушка. - Ну, беги, беги. Недаром же Мишка заглядывал, недаром. Только вот что я тебе скажу: вы уже не маленькие, думайте-мозгуйте, коли что-либо такое, голову не теряйте.
      Через час мы уже колдовали над пулеметом. Миша, оказывается, прихватил с собой чистые тряпочки и даже шомпол от винтовки. Я знал устройство пулемета. Прохоров же с закрытыми глазами мог разбирать и собирать его. Все-таки В армии служил.
      - Пошли на шоссе! - твердо сказал Михаил.
      Возле одной елочки с обрубленной вершиной мы притаились, наблюдая за дорогой. По ней шли колонны машин. Решили ждать легковую. Она появилась для нас неожиданно в сопровождении мотоциклистов и броневика. Михаил рванул с плеча пулемет, но я тут же схватил его за руки:
      - С ума сошел... На каждом мотоцикле по три фашиста...
      Он потянул пулемет к себе, но я крепко держал его, прижимая книзу. Пока между нами шла безмолвная борьба, мотокавалькада скрылась за дальним поворотом шоссе.
      - В детский сад тебе надо, в ясли! - почти крикнул Михаил.
      - А тебе надо фляжку, обязательно...
      - Зачем?
      - Холодная вода промывает мозги, и они лучше соображают, - ответил я.
      Он больше ничего не сказал, только приоткрыл затвор, из канала ствола выскочил патрон.
      Снова нарастал протяжно-нудный гул, но уже с противоположной стороны, из Рогачева. Потянулась колонна грузовиков с солдатами в кузовах, затем пошли тягачи с пушками на прицепе. Потом шоссе опустело.
      Минут десять стояла тишина. Но вот отозвалась синица, за ней - вторая, совсем рядом с нами начали перебранку драчливые сойки.
      И вдруг мы услышали нарастающий гул. Вскоре он заглушил веселое треньканье синиц.
      На шоссе показалась грузовая машина с какими-то ящиками в кузове, нагроможденными выше кабины. Михаил весь напрягся, пальцы, сжимавшие пулемет, вдруг побелели. Вобрав голову в плечи, он чуть скосил глаза вправо, затем влево. Кроме этой машины, ничего на шоссе не было. Вот она уже совсем близко. Гулко ударила дробь. Ручной пулемет дрожал в руках Прохорова, а из широкого раструба выпрыгивал малиновый огонь.