- Кому помешала горе-горькая девица, и сказать не могу, а зла много ей причинили. В ту ночь, как царевичу хуже стало, не спалось мне долго. Вышел я на крыльцо, гляжу возок стоит за углом. Кто бы то был, думаю, да так и оставил, не спросил... Потом заснул я, крепко заснул и слышу крик женский. Хотел выбежать, смотрю дверь приперта: так и остался. Утром зовет меня царь и посылает с поручением. Я уехал. По дороге, может, изволишь знать, возле разрушенного татарвою монастыря, землянка есть. Вечерело уже. Дождь пошел, и ветер свищет и воет. Погнал я коня. Вдруг стон и плач женский. Словно надрывается кто, словно захлебнуться слезами хочет. Остановился я, слез, пошел к землянке. Каменьями завалена. Голос оттуда слышу... Место глухое. Людей - ни души, только лес шумит да ветер воет. Жутко стало мне. Перекрестился и вошел. На соломе, без куска хлеба... Настя...
      - Ты ее спас, Артемий! О, слава Богу! Слава Богу!
      Искреннее восклицание Софии вызвало слезы умиления на глазах Артемия. Давящий страх и подозрение, преследовавшие его, исчезли мгновенно.
      - Спас, государыня... Завернул я ее в платок, положил на седло и увез... В надежное место увез...
      - Что же она?.. Говорила... Кто ее... погубить хотел?
      Артемий отрицательно покачал головой.
      София побледнела. Ей показалось, не хочет он передать ей, что говорила Настя.
      - Кто же ее... кто?.. Знает она?
      - Испортили Настю, - печально вымолвил Артемий. - Она не в своем уме... Болтает всякую пустяковину...
      - Но что же, что именно болтает она?
      Львов горько усмехнулся.
      - Говорит, что она теперь на небе, с ангелами... Что умерла она... Царевича поминает... Несуразное толкует, бедная...
      София несколько успокоилась.
      - Где же она теперь?
      Артемий оглянулся и, как бы боясь быть услышанным чужими, прошептал:
      - У старицы Леонтии. Там ее поберегут, пожалеют...
      - Рассказывал ты все это царю или нет?
      - Никому не говорил, кроме твоей милости, государыня, и не скажу...
      София Фоминишна прошлась по комнате, нахмурив брови. Артемий следил за ней, стараясь понять, хорошо или дурно поступил он, так как понимание своей правоты и сомнение боролись в нем.
      Государыня сняла с шеи лаловое ожерелье и, подавая его Артемию, сказала:
      - На тебе... подари своей невесте... Ты хорошо сделал, Артемий... Спасибо тебе. Молчи о том, что знаешь... Не себя я жалею, видит Бог... Виноват тут один человек, и не злобою, не ненавистью виноват... А такое дело вышло...
      Львов низко кланялся и благодарил. София продолжала:
      - Насчет драки твоей я попрошу царя. Не стал бы только твой ворог болтать чего...
      - Нет, государыня, не изволь опасаться! Четыре доски да земля сырая не докащики...
      - Умер он разве?
      - Вышел от Луши не в своем виде, споткнулся и душу отдал... Не моя вина... Он обидел меня, а не я его... Пусть спросят свидетелей... Невесту мою обозвал он изменницей, говорил, что она замуж за другого идет...
      - Невесту? Сосватал разве?
      В комнату вошла и притаилась, боясь помешать государыне, Зина, имевшая право входить во всякое время. Ни София, ни Артемий не заметили ее присутствия.
      - Давно сосватал, матушка-царица, - пылко заявил Артемий, опускаясь на колени. - Сердцем люблю я ее и горько тоскую в разлуке... Не смел беспокоить тебя, государыня, а сегодня решился... Неволить стал отец... Боюсь за свою Любушку... Раньше, как чашником был, боялся просить царя, а теперь, на новой должности, есть женатые, может и мне милость выйдет... Заставь за себя Бога молить, царица-матушка! Смилуйся! Попроси...
      Тихий стон вырвался из груди Зины.
      Она закрыла глаза рукой и прислонилась к стене. Слезы текли из ее нежных очей, и горестно сжималось любящее сердечко.
      Все ухаживали за Зиной, все любили ее. Но тот, кому она отдала свою привязанность - принадлежал другой...
      София обещала Артемию похлопотать за него и обнадежила молодого человека. Он был безгранично счастлив. Его беспокоили дошедшие слухи, что Кошкин неволит дочь, и он горячо стремился явиться освободителем своей ненаглядной Любушки.
      София услыхала чье-то тихое рыдание.
      - Кто тут? - спросила она с тревогой, что разговор ее с Артемием слышали посторонние.
      Ответа не было.
      Молодая женщина подошла к дверям и, увидав Зину, успокоилась. Но слезы любимицы озаботили ее.
      - Что с тобою, Зина? О чем? Что случилось?
      Девушка колебалась.
      - Ида... Ида... Очень больна... Умирает... Тебя просит она, государыня... - среди рыданий вымолвила Зина.
      - И ты плачешь так горько, потому что тебе жаль ее? О, милая ты моя девочка! Это хорошо, Зина... Это показывает, что у тебя доброе сердце.
      София обняла гречанку и поцеловала ее в голову. Девушка схватила руки государыни и, прижимая их к своей груди, шептала, обливаясь слезами:
      - Нет, нет, я злая... гадкая... я... завистница...
      Но этого чистосердечного признания никто не слыхал. Артемий вышел незаметно, София торопилась к Иде, здоровье которой сильно пошатнулось за последнее время.
      Мучительная сцена ожидала Софию Фоминишну.
      Бледная, с мрачно горящими глазами, с пересохшими губами, лежала старуха гречанка.
      Две лампады трепетно горели перед ящиком для икон, и только передний угол клетушки был освещен.
      - Я умираю, - заговорила Ида, сжимая холодными, костлявыми руками тонкие, нежные пальцы Софии, - и у меня нет даже последнего утешения. Я не могу... нет, не смею сказать священнику на исповеди свой грех. Я не могу!.. Не могу!..
      - Отчего?! - прошептала София, боясь вникнуть в тайный смысл признания старухи.
      - Отчего? Так, так... Если ты, мое дитятко, которое я вынянчила с колыбели, которое я лелеяла и обожала, не понимаешь, то где же им понять!.. Я... Я... Нет, не могу! - как стон вырвалось из груди гречанки.
      Несколько мгновений длилось тягостное молчание.
      София молчала. Ида глядела на нее, не отводя глаз, и под влиянием этого красноречивого взгляда с лица молодой женщины сбегал слабый румянец и выражение ужаса светилось в очах.
      - Ты - мать Васюты, Сонюшка, - заговорила гречанка, - а ты его меньше любишь, чем я... меньше... меньше! Ты желаешь ему счастья, но... но... ты не решишься собою пожертвовать ради него!.. Он... тот царевич... он умер... а наш царевич жив! Он, мой сокол ясный, он, будет царем... а не то... молдаванское отродье!..
      София с ужасом слушала гречанку.
      - Молчи... молчи! - прошептала она. - Безумная! Что ты болтаешь... здесь стены слышат... Твой бред могут принять за истину, ты погубишь нас всех!..
      - Бред? - повторила Ида. - Ты думаешь, я в бреду? А если это правда?..
      И старуха точно наслаждалась непритворным ужасом Софии. Ее охватывало стремление преступника, оставшегося безнаказанным и ускользающим от земного правосудия, похвастаться своим подвигом. Ощущая угрызения совести и даже раскаяние, она иронизировала над собой и над Софией. Иде хотелось плакать, но она смеялась; Ида желала найти примирение, а с уст ее срывались хвастливые речи:
      - Ради любви к царскому птенчику сделала я то, во что ты не веришь, что считаешь бредом. Спроси Леона... жида Захария... спроси.
      Голос старухи прервался. Глаза вышли из орбит, и судорога перекосила все лицо.
      Костлявые руки умирающей цеплялись за платье Софии, и молодая женщина с невыразимым отвращением глядела на свою бывшую няньку, к которой некогда питала такую горячую любовь, которой позволяла пестовать свое дитятко, Васюту, с которой говаривала так искренно...
      "О, если бы я знала... Если бы я знала! Если бы я могла подозревать! - думала София. - Нет, старуха бредит!.. Все это неправда... Не может быть! Как бы осмелилась она на такое дело?!"
      Полузакрыв глаза, Ида находилась в забытьи. Перед нею оживали сцены, оставившие наиболее сильное впечатление, но помимо ее воли воображение и память лихорадочно работали.
      - Леон - дурак... глупец... Золото... много золота - не хочу! Мало ли что! Заставят... Захарий... дочь - красавица... Не золото, так красота... жида да не соблазнить! Захарий торговался... Алчный старик... Бежать, говорит, придется... Лукаво смеется... думает: я - за деньги... глупец! Где ему понять... Васюта, Васюта, вот для кого... Ведь я все знала, все... я подслушала... я, как пес, следы нюхала... О, от меня не скроется. Царь начал советам Семена следовать... Иван Молодой - соправитель... наследник!.. А Васюта наш? Царский корень! Греческого царя, внук! Ему ничего? По правде ли будет? Отец, мать... даже мать... Горя мало! Не могу! Нет!.. Иван Молодой умрет!.. Слышите? Я говорю: он умрет! А... по-моему вышло! Что это, слезы? Плачьте! Васюта будет царем, да... А вы - плачьте!!
      - Ида! Ида! Опомнись! - с мольбою и с отчаянием шептала София, ломая руки.
      Но гречанка ничего не сознавала.
      Присев на кровати, она говорила без умолку, передавая шаг за шагом весь ход своего замысла, подробности его исполнения. Она рассказывала, как соблазнила она Захария, как по ночам ходила к нему, увеличивая плату сообразно с упорством Леона. Наконец хитрый жидовин согласился.
      Леон появился во дворце и начал поить больного своими травами, прикладывать к телу пузырьки с горячей водой.
      Царевичу становилось лучше!
      Старуха поняла, что Леон надувает и ее, и Захария. Она имела основание бояться измены и после долгих размышлений решила действовать на свой страх.
      Она достала у какой-то знахарки сильную отраву, сварила ее, даже подкрасила, чтобы на жидовское варево походило, и ожидала удобной минуты.
      Случай представился.
      Утомленная бессонными ночами, Елена заснула в своей опочивальне. Караул несли в тот день известные бражники, и Ида сумела подсыпать дурману в пенник и полпиво. Леон тоже свалился от доброй чарки вина с сонным зельем, и никто не помешал старухе проникнуть в палату царевича.
      - Ой, лихо было... жутко... - вспоминала Ида. - Темно кругом... Луна была, да скрылась... Половицы скрипят, а сердце во мне так и играет... Вижу Васюту... на московском столе, а кругом, на коленях, все вороги твои, Софиюшка. Налила я свое питье, старое-то выплеснула... Кончила дело! А тут... За руку меня хвать... Увезла я ее... отравила... Не вернется!.. Не скажет... - торопливо продолжала Ида. - Жизнь ее не сахарная... Пускай помирает!.. Настя-то, Настя... про нее говорю.
      София намочила платок в холодной воде и положила его на голову умирающей. Каждое слово Иды являлось ступенью к плахе, и, если бы это роковое признание было услышано Ряполовским, не корона, а темница грозила бы и Васе, и его матери.
      Ида очнулась, опомнилась.
      - Софиюшка... царица моя... дозволь мне Васюту повидать! Ангела Божьего... глазком одним... Смилуйся!
      Но София Фоминишна не позволила.
      Она ушла подавленная и потрясенная исповедью Иды и, упав на колени перед образом, горячо молилась.
      - Не вмени, Господи, ее грех Васе моему! - шептала она, рыдая. - Не ведала я... не знала этого!..
      Ида умерла, так и не повидав того, ради безумной любви к которому она совершила ужасное преступление...
      Глава XVI
      ЗАГОВОР
      Прошло несколько лет.
      Стоял ясный летний вечер, и в саду возле дворца, под качелями, снова раздавались громкие песни, смех и шутки. Молодые люди и девушки веселились и болтали между собой, а пожилые медлительно прохаживались или, присев на скамью, беседовали вполголоса.
      Много интересного и загадочного произошло за это время.
      София Фоминишна, имевшая такое громадное влияние на супруга и много способствовавшая внешнему и внутреннему величию Московского государства, потеряла былую власть.
      Царь Иван Васильевич поддался хитрым проделкам приближенных бояр: Патрикеева, Ряполовского и других сторонников их и стал недоверчиво относиться к своей подруге.
      Даже к сыну своему от второго брака, к миловидному и стройному юноше, князю Василию, охладел царь.
      Все его симпатии были обращены теперь к Елене и к ее сыну, тоже выросшему уже и превратившемуся в красивого молодца Дмитрия.
      Чем сумели они привлечь сердце Ивана III, как заставили нежного супруга и отца забыть о другой семье и равнодушно относиться к горю Софии и Василия, - никто не знал и не понимал.
      В стороне от молодежи стояли два боярина и с озабоченным видом говорили между собой. Один из них - Семен Ряполовский, значительно постаревший, другой князь Кубенский, молодой и видный мужчина лет тридцати пяти, с окладистой бородой и блестящими глазами.
      - Я тебе говорю, князь, - повторил Ряполовский, - что дело кончено!.. Не придется гречанке радоваться! Сегодня сказал государь, что станет венчать на великое княжение внука своего, Дмитрия. При всех нас сказал...
      - А как же Василий? Ведь сын... родной сын!
      - Твоя забота!! Чай, дело-то решенное.
      - Так-то так, а все же...
      Ряполовский гневно взглянул на собеседника.
      - Не знаешь ты разве, князь, что с самой смерти царевича Ивана невзлюбил государь Фоминишну. Прежде бывало, войдет она в комнату, даже засветится все лицо у Ивана Васильевича, а теперь... Побледнеет, словно испугается... И к Василию он прежней любви не имеет. После допроса, когда жидовина Леона пытали, с той поры царь совсем переменился. Елену жалеть стал, а Софию Фоминишну ровно опасаться начал...
      - Что ты говоришь, боярин, - с негодованием воскликнул Кубенский. Так разве виновата София! Никогда не поверю!
      Ряполовский лукаво усмехнулся.
      Он и сам не допускал мысли, что София виновна в смерти царевича, но ему было выгодно распространять подобные слухи в интересах партии Елены, и он не брезговал ничем, лишь бы одержать победу над ненавистной гречанкой, обессилившей боярскую партию.
      - Не помнишь, верно, что говорил жидовин?
      - Отлично помню, - возразил Кубенский. - Он твердил, что не травил царевича, что в его смерти никто не повинен, что умер он от сильной хвори, что камчугом называется.
      - То-то, помнишь! А для чего жидовин Захария с дочкой убежал из Москвы, как только Леона в темницу посадили? Для чего Ида, старуха, отравы наелась? Для чего София-то со слезами да с плачем великим пощады жидовину просила? Так, неспроста, видно? Эх ты, головушка! На войне-то ты молодец-молодцом, а в жизни - баба тебя обойдет...
      Ряполовский засмеялся и отошел, а Кубенский остался подавленным. Всякий раз, когда заходила беседа о загадочной смерти царевича, об исчезновении Насти и других событиях, Кубенский горячо спорил, доказывая, что сама София ни в чем неповинна. Может быть, слуги ее да сторонники перестарались, а сама она и знать не знала, и ведать не ведала...
      Бледное и задумчивое лицо Софии возбуждало глубокую симпатию в душе Кубенского, и он не мог согласиться с клеветой врагов ее, что она виновата в смерти царевича.
      - Что ты, Артемий, все один ходишь? - окликнул он Львова, поравнявшегося с ним.
      - С кем же мне быть? От молодых отстал, к старым не пристал! - с горечью отвечал Артемий.
      Кубенский и Львов были давнишними друзьями, но не виделись какое-то время. Кубенский ездил в Литву, а Артемий испытал много тягостного за эти годы и долго болел. Он тоже выглядел утомленным и усталым.
      - Расскажи ты мне, как поживал, Артемий? - между прочим спросил Кубенский. - Я думал, женатым тебя застану, а ты все бобылем ходишь. Нехорошо, брат!
      Эта шутка приятеля больнее ножа ударила Львова. Он отвернулся и под каким-то предлогом отошел в сторону.
      Вспоминать свои разбитые надежды было невыразимо тяжело для Артемия.
      Его Любушка, его солнце красное, оказалась изменницей. Она вышла замуж за другого, за родного брата Патрикеева, и не неволею, а по своей охоте.
      Артемий долго хворал, узнав про свое несчастье, и даже поступил в монастырь, но, проведя года два послушником, снова возвратился в мир.
      Это время не прошло для него бесследно.
      В уединенном монастыре он узнал много тайн, касающихся Патрикеева, Ряполовского и даже Елены, невестки царской.
      Львов жаждал мести. Он мечтал о ней, как влюбленный о первом свидании, и обстоятельства складывались в его пользу.
      Нужно было только выждать удобную минуту и нанести удар. Заговор, в котором принимала участие лучшая молодежь того времени, ширился и зрел во всех концах государства, и одного знака со стороны Артемия было достаточно, чтобы все сторонники Софии и ее сына отдали ей свою жизнь и честь.
      Но София Фоминишна требовала осторожности.
      Зина была посвящена в тайну заговора.
      Она по-прежнему любила Артемия, но, зная, что он все еще горюет по Любушке, мирилась со своею злою судьбою.
      Правда, пылкая девушка ревниво следила за Артемием, мысленно решая:
      "Не мой, так ничьим не должен быть! Никому не отдам... Поймет он, как я его люблю и жалею... Лишь бы не поздно было..."
      А Львов и не догадывался, какую сильную страсть внушил он Зине. По-прежнему болтая с нею, он привык смотреть на хорошенькую девушку, как на сестру, и обращался с нею дружески просто и откровенно. Раз он даже сказал ей, что ему понравилась одна из ее подруг, Катя, прислужница Софии, и Зина сумела выжить ее из дворца.
      Подойдя к качелям, Артемий увидел Зину и спросил ее:
      - А где же Катя?
      - Была да сплыла, Артемий!
      - Нет, в самом деле?
      - Верно тебе говорю. Нет у нас Кати больше.
      - Куда же она девалась? Замуж, может, вышла? - помолчав, добавил он, думая, какая странная судьба преследует его.
      - Замуж! - протянула Зина. - Нет, нечиста на руку оказалась... у государыни вещи пропадать стали. На всех подозрения пали. Поглядели в сундук Кати, а там, Господи, словно у купца-складника: всякого жита по лопате!..
      Конечно, Зина ни одним словом не обмолвилась, что это она сама подвела соперницу из желания удалить ее.
      Как прежде, так и теперь, высокое чувство любви иногда толкает людей на низменные поступки. Зина даже гордилась своею хитрой уловкой и злорадно смотрела на Артемия.
      Львов стоял, опустив голову.
      - Артемий, а Артемий, скажешь ты мне правду, что я спрошу? волнуясь, обратилась Зина к молодому человеку.
      - Скажу, надо быть... Нет у меня тайны на душе!
      - Ты... любил Катю? По сердцу она тебе была?
      - Не, Зина, не... Так она, пригожая девушка, добрая, веселая... А любить... Да разве могу я любить кого, если сердце все выболело, исстрадалось?.. Это, Зина, не вспоминай лучше!
      Зина вертела в руках платок. Она была крайне смущена.
      - Неужели ты все еще не забыл ее... изменницу? - прошептала она. - На диво твое сердце, если так... Не могла бы я любить того, кто изменил мне... клятвы забыл... насмеялся надо мною...
      - Эх, Зина, не ведаешь ты, что не Любушка виновата. Много я об этом думал, много ночей не спал, пока в монастыре находился. Не к Любушке злоба моя, не к ней... Что ваша девичья да бабья воля! Показался молодец: начал под окнами на коне-игруне ездить да через старух разные подсылы делать... Отец вдовый на службе на государевой занят, а тут еще Патрикеев про меня слухи распускать стал... будто я с дворцовыми девушками голову теряю... Да, Зинушка, мил да любим близкий друг, а о далеком и сердце болеть перестает.
      - Неправда! Неправда, Артемий! Далекий-то еще дороже... Чего-чего не передумаешь о милом, коли весточки долго не имеешь... Вот как ты уехавши был...
      Но Львов не слушал девушку. В душе его поднялась буря негодования против Прохора Патрикеева, отнявшего у него любимую девушку. Он жаждал мести, он мечтал о ней с наслаждением и уже предвкушал ее сладостную отраву.
      - Всем и все прощу я, - произнес Артемий тихим голосом с таким выражением, что Зина вздрогнула, - но Прохору никогда... Сложит он голову на плахе...
      - Ой, что ты говоришь, Артемий! Бог с тобою!
      - Правду говорю, Зина! Будет время, вспомянешь слова мои... Недаром прожил я в монастыре... Многое привелось узнать...
      К беседующим подошел Поярок, приятель Артемия, и Зина отошла. Она остановилась в стороне, но не спускала глаз с любимого человека, любуясь его красотой и ощущая готовность жизни не пожалеть ради его счастья.
      - Слышал? - шепнул Поярок, молодцеватый юноша, обращаясь к Львову. Решил царь... Венчать Дмитрия будет...
      - Быть не может! Верно ли известие?
      - Митрополиту сам сказал...
      - А София знает?
      - Нет еще. Наши волнуются... ропщут...
      - Еще бы! Не допустим мы... Сегодня надо посоветоваться и действовать... Знаешь ли, Поярок, у меня такие вести есть, что и Елена, и сын ее, и друзья их - все в темнице сидеть будут...
      - Молчи, Артемий! Эка голова шальная! Погубить всех нешто хочешь?.. Услышат, беда...
      Львов усмехнулся.
      - Не боюсь я, брат, ничего и никого! Много дела я на себя принял, и, пока не справлю его, смерти моей не бывать!
      - Не про смерть и толкую. Ты нам нужен... Без тебя как в лесу будем, дружище. Коновод ты наш... Смотри, никак наш царевич идет?
      - Он и есть. Погляди-ка, и Дмитрий тут... Дядя и племянник, а словно враги заклятые друг против друга...
      Василий, стройный юноша с черными глазами и русыми кудрями, спадавшими на плечи, стоял, прислонившись к дереву, неуверенный, с тихой грустью в глазах.
      Его именем составлялся заговор и вербовались сторонники, а он не знал ничего и не подозревал, какие замыслы вынашивают гордая София и ее союзники.
      Юноше было только обидно, что за последние годы к нему стали относиться пренебрежительно, что даже отец, некогда любивший и нежно ласкавший его, круто изменился. Все симпатии были на стороне Дмитрия, принимавшего общее поклонение как нечто законное и не упускавшего случая оскорбить Василия.
      Вот и сейчас - Василий хотел качаться на качелях, а Дмитрий пришел и приказал ему уступить, да, приказал...
      - Уйди прочь, - сказал он сурово. - Я хочу качаться!
      В доме отца своего и матери он чувствовал себя чужим... Его могли обижать, относились непочтительно.
      "За что же это? - спрашивал себя Василий. - Что я сделал дурного? А матушка моя... О, моя матушка всегда была на высоте призвания. Учитель объяснил мне ее значение, указал на подвиги ее... Зачем же отец не ценит ее? Почему Елена и Дмитрий имеют такую власть великую, а я... я даже качаться не могу в саду отца моего?"
      Горько было на душе юноши, и не мог он осилить своей тревоги, своих печальных мыслей.
      Но вот глаза юноши блеснули и щеки вспыхнули.
      С крыльца спускалась прелестная девушка в длинной телогрее с рукавами до полу, в повязке, вышитой жемчугом, вся розовая, нежная, с голубыми, как небо, очами.
      Это была Маша, дочь князя Юхотского, по сиротству взятая Софией к себе и пользовавшаяся ее любовью.
      Василий страстно любил девушку, но никогда не показывал своей привязанности и даже не смел мечтать, что Маша полюбит его. Но он ревновал ее к Дмитрию, чересчур заигрывавшему с хорошенькой сироткой.
      Наступили сумерки. Маша искала кого-то, переходя от одной группы к другой, и, наклоняясь, всматривалась в лица.
      Веселые песни по-прежнему оглашали площадку. Молодежь шушукалась и смеялась. Старики разошлись по разным углам. Девушки окликали Машу, спрашивая, кого она ищет, но Маша не отвечала, продолжая свои поиски.
      Василий следил за ней глазами. Он думал, что мать послала Машу за ним, и ожидал, что та подойдет к нему.
      В это мгновение Дмитрий спрыгнул с качелей и, схватив Машу, крепко обнял ее, прижал к себе и с нахальным выражением сказал:
      - Меня ищешь, Машура! Знаю, знаю, меня! Ну, поцелуй меня покрепче...
      Маша отбивалась, не смея крикнуть...
      Ласки Дмитрия становились назойливее. Угодливые придворные разошлись, не решаясь мешать господской потехе.
      - Оставь меня... оставь, царевич... Богом прошу! - задыхаясь, прошептала Маша со слезами в голосе.
      - Поцелуй и обними покрепче... Ожерелье подарю!
      - Не хочу я твоего ожерелья... Оставь меня!
      - А! Моего не хочешь! Видно, Василий богаче меня? Или его и так поцелуешь...
      - Оставь меня! Не нахальник Василий... Не станет обижать девушку...
      Взбесившийся Дмитрий поднял Машу и готов был уже поцеловать ее, как возле него появился Василий.
      - Оставь Машу, Дмитрий! - сказал он, сверкая глазами. - Оставь, я тебе говорю!
      - Ах ты, молокосос! Туда же! Убирайся прочь, не то я тебя...
      Вне себя Василий схватил Дмитрия за горло, и молодые люди вступили в борьбу.
      Маша успела ускользнуть.
      Василий одолевал Дмитрия, но их поспешили разнять, и Дмитрий, озлобленный, негодующий, продолжал осыпать соперника оскорбительными словами.
      Василий несколько раз порывался броситься на Дмитрия, но его удерживали. Он сжимал кулаки и весь дрожал от бессильной злобы, а Дмитрий, пользуясь правом и властью, издевался над ним.
      К Василию подошел Артемий.
      - Уйди, царевич, - тихо сказал он. - Не кулаком тебе бороться с ним...
      - Я хочу отомстить ему! Он... он мать мою оскорбил!.. Он...
      - Пойдем, царевич, я дам тебе орудие мести... Все готово... Нужно только твое согласие, твое мужество...
      Василий смотрел с удивлением.
      Артемий отвел в сторону Василия и в общих чертах сообщил ему о давно готовом заговоре и назвал участвующих.
      - Сегодня ночью, - заключил он, - последнее совещание в комнате твоей матери. Медлить нельзя... Еще день, два, и, пожалуй, тебя и твою мать в темницу посадят. Все готово. За тобою дело, царевич...
      Какая-то тень скользнула из-за дерева, возле которого они разговаривали, но молодые люди не заметили ее. Львов был озабочен своим планом и судьбой Василия.
      Глава XVII
      РАСПЛАТА
      Наступила ночь.
      Все крепко спали, и только в комнатах Софии светился огонек. Но ее мысли были далеки от половины Ивана III, давно уже супруг не посещал свою жену в ее хоромах.
      Смерть царевича Ивана как бы создала непреодолимую границу между царем Иваном Васильевичем и Софией Фоминишной. Подозрительность Ивана сумели раздуть до грандиозных размеров. А София была слишком горда и чиста, чтобы унизиться до оправдания.
      Кроме Артемия и Поярка, главных вдохновителей заговора, в палатах Софии собрались молодые бояре, вояки и дьяки, всей душой принадлежавшие к ее партии.
      Тут были Полтев, Палецкий, Хрул, Скрябин, Гусев и многие другие. София сидела на высоком кресле, а за нею стоял Василий, молча внимавший речам заговорщиков.
      Долго уже продолжалось совещание, а царевич еще ни слова одобрения не вымолвил.
      - Чего же ты хочешь, Артемий, не пойму я, - наконец сказал он.
      Голоса разговаривающих смолкли.
      Артемию, князю Львову, выпало на долю подробно объяснить царевичу мотивы, план и конечную цель заговора.
      Докладчик начал издалека.
      - Когда я был в монастыре, - говорил он, - то узнал, что еретики, раскольники не изгонялись, хотя митрополит много работал против них. Но потом приехал из Киева жид Схария и привез с собою пятерых жидов, которые распространили новую ересь, еще более жестокую.
      - А, это "жидовская ересь!" - сказал Полтев. - Знаю! У нас много таких еретиков развелось. И попы, и монахи...
      - Они отвергают таинства, Святую Троицу, Божество Иисуса, иконы, монашество, все... Христиане да с жидами в согласие вступили!
      - Да, - продолжал с горячностью Артемий, - нехорошее дело, позорное, а еще того хуже, что приближенные царя покровительствуют ей:
      - Кто же это? Кто?
      - Говори, Артемий...
      - Тут все свои, не бойся!
      Артемий назвал целый ряд сторонников ереси и заключил:
      - Не только Ряполовский и Патрикеевы придерживаются этой ереси, но даже Елена и сын ее Дмитрий, которого решил царь венчать на княжение.
      Глухой ропот прокатился среди присутствующих.
      - Правда ли это, Артемий? - спросил Василий.
      - Головой отвечаю, царевич... Погоди, дай время только, все выведу... обличу...
      Многие из присутствующих подтверждали слова Артемия. Все это знали, но говорить было опасно.
      Князь Львов продолжал:
      - Если сказать царю всю правду - не поверит. Сила Ряполовских и Патрикеевых велика больно. Сгниешь в темнице, и конец делу. Другое тут надо сделать...
      - Говори же... Мы готовы...
      - Жизни не пожалеем за царевича Василия!
      - Какой же это царь Дмитрий будет, если он еретик...
      - Понятно, сделается великим князем, так нашему царевичу несдобровать! Как он сегодня вцепился... Убить готов... задушить...
      - Бежать тебе надо, царевич, - продолжал Артемий, обращаясь к Василию, - да, бежать... Все готово... Рать ожидает тебя в десяти верстах, и лошади стоят у заднего крыльца. Нельзя тебе оставаться здесь... Когда уедешь, когда увидит царь, какая сила стоит за тобою, он захочет правды дознаться. Не Ряполовского спросит он тогда, не Патрикеева и узнает, что не согласен русский народ под началом у еретиков быть.
      - Мне? Бежать? - произнес царевич, обводя всех вопросительным взглядом.
      - Да, да, царевич, надо!
      - Погубят тебя иначе...
      - Ты наша надежда светлая!
      - Матушка, родная моя... Что ты скажешь?
      Все затаили дыхание. Наступала торжественная минута.
      - Да, Василий, ты должен бежать и с ратью верных людей вернуться к Москве, - решительно вымолвила София.
      - Ты, мать моя, всегда учившая меня любить и уважать отца, советуешь выступить против него?
      - Твой отец ослеплен... Он сбился с истинного пути...
      - Матушка, нам ли, подданным, осуждать его?
      София опустила голову.
      Да, она всегда говорила сыну о любви и беззаветной преданности отцу. Могла ли она требовать от него нарушения заветов, ею же внушенных и укрепленных? А между тем обстоятельства круто изменились, и только смелый, энергичный поступок сына мог разрушить ту стену, которую создали лживые и хитрые царедворцы, преследовавшие личные цели.
      - Царевич, - вмешался Коптев, - подумай, что творится вокруг. Ты, родной сын Ивана Васильевича, русского царя, ты ни власти, ни силы не имеешь... Сын молдаванки оскорбляет тебя...
      Василий побледнел.
      - Мы видели сейчас, как он набросился на тебя. На твоей стороне была правда, а ты должен был уступить... Горько глядеть нам, что ты, царского корня сын, в унижении пребываешь, - сказал Гусев.