О, как бы она лелеяла царевича, как бы преданно служила ему, ухаживала за ним!.. Она охраняла бы сон его; она не допустила бы к нему ни ворога, ни лихого человека; она бы жизни своей не пощадила, только бы выздоровел он, желанный, прекрасный...
      - Зина, подруженька, что же молчишь ты! - жалобно повторила Настя, обращаясь к гречанке. - Скажи мне, лучше ль царевичу?
      - Так же все, Настя... так же! - уклончиво отвечала Зина.
      - Не хочешь ты мне правды сказать!
      - Ай, Настя, как не хочу! Сама знаешь, как я тебя люблю. Душу бы отдала, не пожалела. Что же, если радостного нет, а только горестное.
      - Горестное?! Хуже ему? Ах, не томи ты меня, Зинушка! И так истомилась я, истерзалась. Ночь придет - сна ни в одном глазу. Так до утра нынче перед иконою простояла. Да и то... Ах, Зинушка, вымолвить страшно: молиться не могу...
      - Господь с тобою, милая! Какое слово сказала! Молись, молись, авось твоя молитва страдальческая дойдет до Бога... Говорят, что недужный горячее Бога просит, чем здоровый да счастливый...
      - Где уж мне, грешнице!.. Нет, Зина, сил не хватает!.. Творю молитву, крещусь, а перед глазами он... он... Сладкие речи шепчет, говорит: "Там соединимся!" Зовет с собою... Ах, кабы знал кто, что я испытываю... как обливается кровью мое сердце.
      Зина хотела сказать что-то, но Настя продолжала с волнением тихим дрожащим голосом:
      - Под утро заснула я и вдруг... Ах, девушка милая, и сказать боюсь... Приснился мне он... Худой стал, тощий, а глаза горят, словно звезды. Взял за руку... шепчет... Ах, Зина, что говорил он, что говорил!..
      - Что же, Настя?
      - Поклянись, Зина, что не выдашь никому!.. Поцелуй крест... Боюсь я за царевича... Ой, боюсь... Он сказал мне, - понижая голос, продолжала Настя в нервном возбуждении, - что вороги окружают его... что его уморить хотят... Он просил спасти его... Умоляет, плачет... А сам... сынка своего за ручку держит. Его, говорит, пожалей... Ох, Зинушка, он и ворогов своих лютых назвал...
      - Кого же? Кого? - проникаясь ужасом, прошептала Зина.
      Настя отрицательно покачала головой.
      - И сказать страшно, девушка... Обмерла я вся, похолодела и от робости проснулась. Не первую ночь вижу я его во сне, а только так ясно не бывало. Как еще позвали жидовина к царевичу, с той ночи и стал он мне сниться. А сегодня...
      - Скажи, Настя. Я не выдам тебя. Я помогу... Неужели изменю я крестному целованию?
      - На жидовина он... Да еще... Нет, нет, Зинушка, даже тебе сказать не смею!
      Несколько мгновений обе девушки молчали, подавленные невысказанным, но понятным подозрением. Время было жуткое и опасное. Донос, а за ним пытки и казнь, никого не миновали бы, и каждый ходил и говорил с осторожностью, близкой к робости.
      - А сегодня, - начала рассказывать Зина бойким голосом, - царь изволил потребовать жидовина к себе, бояр созвал и служилых всех и грозно приказывал, чтобы царевича хорошенько лечить...
      - Государыня тоже была там?
      - Была, как же, Настя, была она, и думку, сказывают, государю дала, чтобы постращать жидовина и чтобы бояре все слышали. Лекарь, видишь, сказал, что надо царевича травным варевом поить, а Елена Стефановна плакать начала, что изморит-де царевича... так вот царь-батюшка...
      - А София Фоминишна говорит: надо поить варевом? Да? Да? - горячо спросила Настя, и лицо ее все вспыхнуло.
      - Опомнись, Настя! - с испугом прошептала Зина.
      - Не могу я, не могу! Не дам я им извести царевича, не позволю! Я к царю пойду. Пусть казнить велит, пусть в темницу бросят меня. Я скажу ему... Сон... в руку.
      Настя задыхалась, и капли пота проступали на ее лбу. Зина успокаивала ее, убеждала, но девушка мрачно внимала речам подруги. Подозрение, основанное на фактах, подмеченных чутьем любящей души, и связанное с ночными видениями, придавало ей непоколебимую уверенность. Она слушала рассказ Зины и горько усмехалась, удивляясь наивности гречанки.
      - Царь позволил жиДовину сварить лекарство для царевича, но приказал на дворовой кухне, при чашнике и при других чинах... не иначе. А как будет готово, то чтобы сам жидовин попробовал. Без того не дадут царевичу... Сама государыня такой совет дала...
      Но последние слова вовсе не успокоили Настю. Она продолжала также подозрительно смотреть на Зину, и если повеление Ивана Васильевича, чтобы лекарство приготовлялось с особою осторожностью, и являлось гарантией, то участие Софии Фоминишны возбуждало тревогу любящей девушки.
      "Она не желает добра царевичу. Она ненавидит его! - думала Настя. Недаром просил он спасти его. Она замышляет его погибель... Она!"
      Долго передавала Зина всякие новости дворцовые, и Настя молча слушала ее, отдаваясь своим думам. Решимость спасти царевича росла, захватывая все ее существо. Кроткая и нежная, она чувствовала, что в ней просыпается сила и никакая опасность не остановит ее.
      "Но что могу я сделать? Что? Как мне оградить тебя, прекрасный, милый царевич? Боже, научи... просвети!" - молилась Настя.
      - И как любят все царевича, - продолжала Зина. - Знаешь, Настюша, даже из Новгорода приехала старица Леонтия и привезла лекарство, что от ломоты помогает. Сказывал Артемий, каждый день приходят знахари, похваляются, что могут справить царевича, да нет им веры... Прогонять приказано.
      - Понятно... Жидовину вера есть, а другому, праведному, слова сказать не позволят.
      - А слыхала ты, Настюша, царь на жидовина строго-настрого взглянул и посохом грозно стукнул. Коли, говорит, не вылечишь мне сына, я тебя казнить прикажу. Почернел жидовин, сказывают. Боярин Ряполовский говорил, а я слышала.
      - Он-то чего не заступился? Ведь любит он царевича! - с отчаянием вырвалось у Насти. - Господи, да неужели правды-то нет! Позволяют жиду-ворогу извести царевича...
      - Царская воля, Настюша...
      И опять девушки замолчали, точно пахнуло на них холодом и сковало уста.
      Среди беседы, снова начавшейся между подругами, Зина, совершенно не ведая, что является пособницей преступного замысла Иды, сказала Насте:
      - Старица Леонтия такой водицы привезла, что болезнь бы как рукой сняло, а вот доступа ей нет. Тайком если полечить... Не смеют!
      Похвалы чудодейственной водице повлияли на Настю. Ей казалось, что она должна спасти царевича, что оттого к ней и являлся в сонном видении Иван Молодой и просил оградить его.
      Да, да, кому же, как не ей, спасти царевича от отравы? О, она все готова сделать... все, лишь бы охранить его жизнь.
      Поздно ночью, когда во дворце все заснуло и юноши-рынды сладко дремали на своих сторожевых постах, Настя как тень беззвучно скользила по темным сеням и переходам дворца.
      Воодушевленная мыслью спасти царевича, она крепко сжимала в дрожащей руке маленькую сулеечку, в которой заключалась чудодейственная жидкость. Как хватило у нее мужества на подобный поступок, как могла она решиться проникнуть в покои больного царевича - девушка не могла понять и сама.
      Много позднее, когда она припоминала эти минуты, ей казалось, что это был сон, а не действительность, что все случившееся пригрезилось ей и она не присутствовала при той ужасной сцене...
      Половицы жалобно скрипнули под ее ногами, когда она проходила по последним сеням. Девушка остановилась. Тихо и темно. Только луч луны, выглянувший на мгновение из-за облака, осветил край скамьи, на которой сидя спал рында Павлюк.
      - Еще одни сени пройти, и кончено, - прошептала Настя, находясь в состоянии, близком к бессознательному. - Господи, помоги... укрепи меня... Какое счастье, что спят они... Никто не узнает... А если? Ну что же, пусть казнят меня смертью лютою, а я спасу его, царевича желанного!
      Сдерживая дыхание и прижимая руку к сердцу, вошла девушка в покой Ивана Молодого.
      Ночник-лампадка слабо озаряла большую комнату, где на широкой кровати, раскинувшись, спал царевич. Возле, на столе стояло "варево жидовское". Насте нужно вылить его прочь и заменить своим лекарством.
      Только теперь поняла девушка, за какое трудное дело взялась она. Ее руки дрожали, ноги подгибались. Она не смела взглянуть в прекрасное, истомленное страданиями лицо царевича и точно замерла на месте.
      Раздался шорох. Словно чьи-то тихие шаги приближались. Настя притаилась за занавеской и прижалась к стене.
      Ночник потух. В комнате было совсем темно, но звук шагов, тихих и осторожных, приближался с каждой секундой. Девушка напрягла зрение, но рассмотреть что-либо в полной тьме не было возможности.
      Прошло мгновение, другое, третье.
      Кто-то ходил по комнате, останавливаясь возле постели. Раздалось тихое плескание. Точно выливали что-то, переливали... Настя хотела крикнуть, но ужас перехватил горло. Она смутно догадывалась, что ее перехитрили.
      Кто был около постели царевича, кто? Лихой или добрый человек? Кто вошел тайком, как вор? Зачем?
      Луна снова выглянула из-за облаков.
      Высокая женская фигура скользнула мимо Насти. Девушка схватила ее за руку и с ужасом отшатнулась. Рука была холодна и жестка, как у мертвеца.
      Она подавила крик, готовый вырваться из груди, и, проявив невероятное усилие воли, провела ладонью по одежде удалявшейся фигуры. В ее руках остался шелковый платок с золотой каймой...
      "Она... Сама!" - пронеслось в голове Насти, и злоба, непримиримая ненависть вспыхнули в ее душе.
      - Я видела!.. Видела!.. - прохрипела она, бросаясь вдогонку.
      Еще секунда... и чьи-то сильные руки схватили ее, засунули ей в рот платок и повлекли темными переходами.
      Все это произошло с баснословной быстротой.
      Настя лишилась сознания и ничего не чувствовала, не понимала. Она словно упала в мрачную пропасть, откуда не существовало выхода.
      Наутро девушка очнулась в холодной клетушке на земляном полу, совершенно разбитая и изнеможенная. Ни капли света не проникало в ее темницу, ни единого звука не доходило до ее слуха, и отчаянный вопль вырвался из груди несчастной:
      - О, что они с ним сделали?! Что сделали, жестокие!! Неужели он отравлен?.. Я не успела спасти его...
      Заживо погребенная, любящая девушка думала не о себе, а о том, кто был ей дороже солнца вешнего, милее собственной жизни.
      Глава XIV
      СМЕРТЬ ЦАРЕВИЧА
      Мрачные дни наступили на половине царевича Ивана. С каждым часом, с каждым мгновением ухудшалось положение молодого человека, и для всех становилось ясным, что не только дни, но и минуты жизни больного сочтены.
      Царевич лежал, закрыв глаза, окруженные темными полосками, исхудавший, как скелет, с багровыми, запекшимися пятнами на щеках, с пересохшими губами, и тяжело дышал.
      Елена не скрывала более своего отчаяния, своих опасений и горько плакала, сидя в изголовье умирающего. Бояре шушукались, пожимали плечами и переглядывались между собою, находя положение крайне серьезным.
      Царь Иван Васильевич очень разгневался, узнав, что сыну стало хуже после лекарства, данного жидовином. Он приказал позвать к себе Леона и, бросив на него суровый, уничтожающий взгляд, вымолвил:
      - Смотри, лекарь, мое слово крепко... Коли не вылечишь мне сына, голову сниму... Отчего стало Ивану хуже, сказывай?
      Испуганный жидовин упал на колени и в бессвязных выражениях клялся, что все делал и делает ради здоровья царевича, но очень сильная хворь к тому привязалась и с нынешней ночи стало больному хуже.
      - Смилуйся, государь великий царь, дозволь мне слово сказать, вмешался Василий Ознобиша, молодой боярин, с которым Иван III обращался особенно милостиво в последнее время.
      - Говори, послушаем! Фоминишна, останься, милая. При тебе желаем беседу вести, - добавил Иван, заметив, что супруга его хотела выйти из домашнего покоя, где происходил разговор.
      - Неможется мне что-то, государь Иван Васильевич. Голова болит...
      Иван, видимо, встревожился. Он горячо любил свою энергичную подругу, и одна мысль о возможности потерять ее заслонила даже тревогу по поводу опасного состояния сына.
      - Лебедушка моя, да что же это с тобою! - нежно шепнул он Софии, удерживая ее руку в своей.
      Глухой ропот пронесся среди бояр. Иван сверкнул очами, гордо закинул голову и тоном, вызывавшим страх в присутствующих, сказал:
      - Никак что говорите? Не слышу!.. Погромче сказывай, у кого дело есть, а пустых слов не люблю...
      Бояре подались назад. Все ясно почувствовали, что готовится грозная вспышка, один из тех моментов, когда деспотические стремления просыпались в душе великого князя и для него делались равны все: любимцы и тайные недруги, а жажда власти заставляла совершать даже несправедливость.
      Все молчали. Иван III усмехнулся.
      - Мне, вишь, показалось, что говорить ладитесь, так послушать хотел...
      Ознобиша сделал два шага вперед.
      - Ты позволил мне, государь, слово молвить. Смилуйся, выслушай.
      Молодой боярин низко склонил свою красивую голову, но София успела уловить взгляд Ознобиши, обращенный к ней с выражением непреодолимой ненависти. Она хотела помешать супругу выслушать речь Ознобиши, инстинктивно угадывая в нем врага, но было уже поздно...
      Иван молча кивнул головой, и Ознобиша начал:
      - Дозволь, государь, лекарю возле царевича быть и днем, и ночью... Не умеет он хорошо по-нашему говорить, так меня просит перевести его просьбу. Жидовин дал слово; хочет по совести служить...
      - Как так? - воскликнул Иван, стукнув посохом. - Кто смел моей воли ослушаться? Приказал я еще вчера, чтобы лекаря допускать невозбранно?..
      - Смилуйся, государь, не пустили...
      - Не сам ли жидовин заснул, а потом на других хулу наводит? произнес Полтев, сторонник Софии, тоже молодой и видный боярин, неожиданно выдвигаясь из толпы.
      Глаза Софии Фоминишны сверкнули торжеством, но никто из приближенных не успел заметить этого выражения. Молодая женщина обернулась и с безмолвным вызовом глядела на Ряполовского, угадывая в нем тайного зачинщика этой сцены. Кто останется победителем в завязавшемся споре, являлось для Софии вопросом громадной важности.
      В течение истекшей ночи здоровье царевича так ухудшилось и обнаружились такие загадочные припадки, что на выздоровление его исчезла всякая надежда.
      Среди бояр пошли всевозможные слухи, предположения и догадки, а Елена, рыдая и причитая над лежащим в забытьи супругом, выражала даже определенные подозрения...
      Само собой разумеется, что произнести это слово при Иване Васильевиче, которого уже называли грозным, никто не осмеливался, а тут вдруг появилась отчаянная головушка, Порфирий Ознобиша, прямая, честная натура, и, слово за слово, заспорил с Полтевым.
      Царь Иван Васильевич, нахмурив брови, слушал перебранку двух молодых бояр и крепко поджимал губы, что, как замечали близкие люди, не к добру бывало.
      Все придворные, затаив дыхание, молчали. Как истинные царедворцы, они выжидали, к кому будет выгоднее примкнуть, когда Иван спросит их мнения.
      - Смилуйся, государь, позволь правдивое слово молвить, - смело обратился к царю Полтев. - Жидовин Леон поужинал, да, видно, пенника не в меру хватил. Как сидел на лавке, так до утра и проспал...
      - Не ты ли его угостил без меры, боярин? - дрогнувшим от негодования голосом воскликнул Ознобиша. - Выслушай, государь, истинную правду скажу: пошел лекарь к царевичу - не пускают. Говорят: започивал с минуту времени, погодить надо. А тут Полтев поесть предложил. Жидовин с утра пищи не принимал. Отощал совсем. Поел, а Полтев пенником да полпивом угощать стал и затем продержал его.
      - Неверно показываешь, Ознобиша! Еще до сумерек я из палат царских вышел, а ты говоришь, будто затем я с жидовином бражничал... Не по совести, не по чести...
      - Видел тебя Петька Борзой! Не я лгу, а ты! - с гневом вскричал Ознобиша, хватаясь за оружие.
      - Чего бесчинствуешь! - остановил Ряполовский, опуская руку на плечо Полтева. - Забыл, где находишься, что ли.
      Словно наслаждаясь затруднительным положением врагов и их взаимным озлоблением, Иван Васильевич усмехался. Ознобиша увлекся и с горячностью человека, обличающего неправду, доказывал Полтеву, что его речи лукавы и ложны, что сам он видел его вместе с жидовином, что рынды подтвердят, что Леона не впустили к царевичу. Полтев взглянул на Софию.
      Звучный голос молодой женщины на мгновение ошеломил присутствующих.
      София как будто не слыхала спора Ознобиши и Полтева. Она сидела в стороне, разговаривая с Марфою, и белой нежной рукою терла правый висок. Вся сцена носила домашний характер и не заключала в себе ничего официального. Это был как бы семейный суд старшего в роде боярина, перед которым, однако, трепетали младшие члены, зная, что он может и покарать, и помиловать.
      - А что, боярин Сергей Петрович, исполнил ты мой приказ, чтобы принесли купцы бархату алого да камки золотой? - с самым простодушным видом спросила София, прерывая разговор с Марфой, и, подойдя к Ивану Васильевичу, что-то шепнула ему.
      Лицо Ивана III прояснилось. Он ласково улыбнулся супруге своей и кивнул головой.
      - Добре! Добре! - отвечал он.
      - И красив как будет наш Васюта в кафтане алого бархата! - вполголоса заключила София. - Что же принесут купцы?
      Полтев отвечал прерывающимся голосом:
      - Как приказала ты, матушка-царица, той минутой и сходил. Не медлил, государыня, не виновен... Еще сумерки не наступили, как вышел из дворца и до утра в палате не бывал. А он, видишь, говорит: бражничал я!..
      Спор бояр сошел, что называется, на нет, и, хотя противники продолжали обмениваться злобными взглядами, царь заговорил о чем-то другом, а дурочка Дунька на четвереньках подползла к Софии и, изображая пса, начала жалобно лаять и выть.
      Весело улыбнулась София Фоминишна, а вслед за нею рассмеялся и Иван. Боярская распря была забыта, и только Ознобиша не мог успокоиться.
      Дворецкий доложил, что обедать подано. При рокоте барабанов, под согласную игру дворцовых гусляров царь и царица направились к столу.
      Некоторые из приближенных были приглашены государем, другие разошлись, толкуя о происходившей сцене.
      Обед начался очень весело. Начиненные гуси, индейки с чесноком, похлебки мясные, рыбные и сладкие в изобилии стояли на столе. Пенник, брага, полпиво и фряжские вина навевали радостные мысли. О болезни царевича как-то забыли, но вдруг среди общего оживления принесли мрачные вести:
      - Царевичу очень плохо!
      Царь Иван Васильевич поднялся с места грозный и негодующий. Он сурово взглянул на приближенных, гневаясь, что они скрывали от него истину, и с досадою сказал Ряполовскому:
      - Я тебя еще утром спрашивал, а ты...
      - Помилуй, государь великий князь, не смел обеспокоить твою царскую милость. Давно хворал царевич, сам ведать изволишь. То полегчает, то опять будто хуже станет...
      Иван Васильевич наскоро окончил обед и пошел к сыну.
      Царевич был без памяти, но, когда отец приблизился к его смертному одру, молодой человек очнулся и открыл глаза.
      Возле его постели находились духовные лица, приближенные бояре, рыдающая жена и маленький сын, пытливо смотревший на всех своими бойкими, умными глазами.
      - Батюшка... батюшка... - прошептал царевич, едва шевеля пересохшими губами. - Не жилец я на белом свете... Душит меня... давит... здесь... Хотел я тебе словечко... батюшка...
      Иван сделал повелительный жест, и все придворные отошли в сторону. Елена перестала плакать и, прижимая платок к губам, тоже смотрела на мужа.
      Наступила торжественная минута.
      Царевич должен был высказать царю-отцу свою предсмертную просьбу, выразить мольбу, чтобы снял государь свое нелюбье и простил его вину пред ним и пред Еленою.
      Отец и сын очутились лицом к лицу.
      За все время болезни царевича, последовавшей за известною сценой на опушке рощи, Иван не виделся с сыном. Сначала он сильно гневался на ослушника, а затем придворные не допускали его к больному, боясь заразы.
      Но сегодня, когда распространился слух о грозящей опасности, в сердце отца зазвучали могучие ноты родительской нежности.
      Все наносное исчезло и даже слова Софии оказались бессильны. Ряполовский, Патрикеев и сторонники царевича торжествовали. Сторонники "гречанки" были в тревоге.
      Одно слово умирающего царевича могло разрушить все их планы и раскрыть тайны.
      "Что если он узнал, что Настя увезена из Москвы и томится в темнице?" - с ужасом думала София и с трепетом переглядывалась со своими пособниками. "Ах, зачем они это сделали. Зачем!"
      - Батюшка... родимый... прости меня, - говорил царевич, целуя руку отца. - Не гневайся... Покарал меня Господь... Побереги сыночка... бедный... сиротка будет... враги кругом, как змеи шипят.
      - Никогда я не служил неправде, Иван! Не будет обиды ни сыну, ни жене твоей... Слово мое верно. Снял я нелюбье свое и жалую тебя по-прежнему...
      - Спасибо тебе, батюшка!.. Спасибо, родимый... Еще... еще одно словечко... Смилуйся над... Настей... Невиновата она... я один... вин-о-ват...
      Царевич снова лишился сознания и тяжело упал на подушки. Все засуетились возле него, и Леон начал приводить больного в чувство.
      Имя Насти долетело до слуха Софии. Она поняла, какая опасность грозит ей, и решилась спасти девушку.
      Когда Иван и София вышли из комнаты царевича, мучительная тревога овладела молодой женщиной.
      София не знала, на какое преступление решилась преданная Ида, обожающая сына своей госпожи. Ей говорили, что Настю нужно было увезти, так как она являлась опасной, но все подробности ночной сцены оставались неизвестны для Софии.
      Молодая женщина приказала позвать к себе Артемия, но его нигде не могли найти. Он исчез куда-то, и, как говорили, его видели мчащимся во весь опор на окраине города.
      - Надо привезти Настю обратно к тетке, - сказала София, обращаясь к Иде. - Зачем было делать такую глупость? Царь захочет ее простить, потребует к себе и вдруг...
      - Насти нет уж там, - мрачно отвечала старуха.
      - Нет?! Ну и отлично. Значит, она у тетки...
      - Прости, матушка-царица, беда случилась.
      - Беда? Какая? Умерла... Настя?
      - Хуже!.. Выкрали девушку... Выкрали или сама сбежала, а словно в воду канула... Ни следу, ни вестей!
      Эта новая неожиданная опасность произвела гнетущее впечатление на Софию.
      Гордая женщина не сомневалась, что Настю спасли сторонники царевича и Елены, что, имея в руках такое орудие, они могут жестоко повредить планам противной партии.
      София Фоминишна крепко стиснула руки.
      - Это все твои глупые выдумки, Ида! - с горечью вымолвила она. - Иди, оставь меня!..
      Гречанка чувствовала себя незаслуженно оскорбленной и, опустив голову, вышла из комнаты.
      "Разве не стараюсь я для Васюты-царевича! - думала она. - Жизни своей, души не пожалела! Знаю я, кто нам враг заклятый. Это все Семен да Иван, зятья, орудуют. Погодите, соколики, будет и на нашей улице праздник!"
      Перед рассветом дождливой и долгой ночи, когда тьма медленно сменялась робкими и бледными лучами пасмурного дня, жалобные вопли огласили дворцовые палаты.
      Царевич Иван Молодой скончался.
      Глава XV
      КУДА ОНА ДЕЛАСЬ?
      Незадолго до смерти царевича Москва одержала победу над Новгородом и вечевой порядок был уничтожен.
      Смолк колокол, сзывавший на вече, умерли на плахе сыновья Марфы Борецкой, и сама посадница заканчивала дни своей жизни в темнице...
      Новый великан свалил и уничтожил старого.
      Покорились Ивану III его братья, Андрей и Борис, фактически убедившись, что не осилить им могущества Москвы... Много крови было пролито в то время, много людей пострадало в этой долгой борьбе права с обычаем... Но, как это всегда бывает, после бурных событий наступило затишье.
      Узкие рамки настоящего романа не позволяют нам касаться описания русской жизни того времени во всех сферах, а также падения веча. Наша задача посильно представлять ход событий (в картинках и образах скромной хроники), подготовивших тот или иной факт.
      Сила, влияние и власть Ивана III возрастали с каждым годом. Теперь уже иноземные государи присылали к нему послов и величали его царем, хотя фактически первым русским царем считается внук Ивана III, Иван IV, Грозный.
      Озлобленная неповиновением Ивана Васильевича, Золотая Орда совершала набеги на русские земли и разоряла города и посады, уводила в плен подданных царя и чинила немало зла.
      Борьба с Золотой Ордой являлась неизбежной, но Иван колебался, стараясь мирным путем уладить дело. Не хотелось царю начинать кровопролитие, и он желал дать отдохнуть народу, пережившему много тяжелого за время падения веча и столкновения между братьями Ивана III.
      Царь Иван Васильевич приводил в исполнение многие из своих планов. Думные дьяки составляли судебники; иноземные мастера, вызванные из Италии и Англии, строили храмы, дворцы и украшали город; торговцы заморскими товарами приезжали в Москву и год от года распространяли различные новинки. Даже в женских и мужских нарядах замечалась некоторая перемена. Все становилось богаче, роскошнее и более напоминало блеск придворной жизни на Западе, чем простой сравнительно быт прежних князей московских.
      Молодежь, более чуткая ко всему новому, сочувственно относилась к Софии, вводившей новые порядки и стремившейся окружить супруга и себя пышностью и величием, виденным при дворе римских цезарей.
      После смерти Ивана прошло достаточно времени, а лекарь Леон все еще томился в темнице.
      Народная молва называла его погубителем молодого царевича и требовала казни над отравителем. Но у Леона были заступники, и решение судьбы его откладывалось со дня на день.
      София Фоминишна, похудевшая и побледневшая за последнее время, грустно смотрела в окно, не слушая болтовни Марфы, желавшей успокоить свою повелительницу.
      Царица и ее любимица занимались работой. Они вышивали молодому царевичу Василию разноцветным бисером оплечья и обшивки рубашки на алой шелковой ткани, и Марфа трещала, восхищаясь каждым стежком Софии.
      Но вот молодая женщина отложила рукоделие, бросила иглу и задумалась. Марфа не спускала глаз с государыни, стараясь угадать, о чем задумалась царица, как бы угодить ей ловким словом, веселой шуткой, интересной сплетней.
      Несколько раз уже Марфа пыталась повести разговор о последних новостях, но София Фоминишна не слушала. Тяжелые думы терзали ее, и болела душа гордой женщины.
      - Изволишь ли ведать, государыня, что вечор очень большая драка случилась между дворцовыми людьми и молодыми боярами? Посчитались здорово... Особливо...
      София молчала.
      - Елена Стефановна у царя заступничества просить ладится.
      Прежняя невозмутимость.
      - Сказывали ейные прислужницы, что теперь будет Артемию лихо... Гневается на него Елена Стефановна. Лучше бы парню и не приезжать...
      - Приезжать? Разве Артемий вернулся? - с живостью спросила София.
      - Вернулся, государыня. Ночью приехал, да и дернула его нелегкая к Лушиному дворику пристать. А там пир горою идет. Известно - молод, покутить охота. Стали бражничать да песни петь, а там и подрались... Из-за Насти и распря пошла...
      - Как из-за Насти? Знают разве, где она?
      То известие, которого так добивалась София и о котором не решалась спрашивать из боязни погубить Иду, оказалось общим достоянием... О нем говорили в разгульной компании, среди молодежи...
      София Фоминишна с тревогой внимала рассказу Марфы.
      Теперь она узнала, что Артемий не тайком уехал из Москвы. Его послал Иван с секретным поручением и никому не сказал об этом. Но один из дальних родственников Насти говорил, что пойдет к царю челом бить на Артемия, так как видел, что юноша вез какую-то девицу, закутанную платком...
      Исчезновение Насти подало повод к подозрению, и у Луши на заезжем дворе толковали об этом факте, когда среди кутящей компании появился Артемий, измученный, забрызганный грязью и усталый от долгого пути. Произошло объяснение, окончившееся дракой, и, как слышно, оскорбитель пришиблен до смерти...
      София жестоко испугалась.
      - Скорее позови ко мне Артемия, - приказала она.
      Марфа возвратилась и сообщила, что Артемий у царя.
      "Боже мой, - со страхом думала София, - что теперь будет! Артемий может сказать Ивану Васильевичу что-нибудь опасное для меня... После смерти царевича Елена опять вошла в силу... Жалеет ее очень царь... Дмитрия ласкает больше, чем сына... О, Господи, Господи, что же это!.. И зачем Ида сделала такое дело... Не принесет нам счастья чужое горе... Не красен человек слезами ближнего... Но как же мог Артемий увезти Настю? Нет, тут что-то ужасное есть... непонятное..."
      В ожидании прихода Артемия молодая женщина переживала мучительное состояние. Она боялась заглянуть в будущее и трепетала, вспоминая прошедшее.
      Наконец явился Артемий.
      Молодой человек успел возмужать, и красивое лицо его стало еще более выразительным. В глазах Артемия, в манерах и голосе замечалась энергия и нравственная сила.
      Гордая и властная София ощущала смущение под взглядом Артемия. Она угадывала, что молодой человек стал участником ее тайны, и не знала, кого видит она перед собою: врага или союзника.
      - Благополучно ли съездил, Артемий? - спросила София.
      - Съездил благополучно, государыня, и царское дело хорошо справил, а вот назад приехал не на радость.
      - Слышала я, сказывают... Подрался на пиру?..
      - Изволила слышать, государыня? И из-за чего драка началась, ведаешь? - с изумлением произнес Артемий.
      - Нет, об этом не знаю... Расскажи. Попрошу для тебя государевой милости. Или ты к Елене Стефановне с челобитной пойдешь? - с легкой насмешкой заключила София.
      Артемий вспыхнул.
      - Для царя Ивана Васильевича и для тебя, государыня, был я всегда верным слугой. Крест целовал и кресту измены не сделаю. Только позволь, государыня, правдивое слово молвить. На правду да на честь я присягу принимал, а злое дело покрывать не стану...
      - Царь не заставит служить неправому делу!
      - Ведаю, государыня, верно говорить изволишь, а только под царскую руку псари себе волю дают... Изволишь ли ведать, что с Настей сделали?
      - С Настей? Нет, не слыхала...
      Артемий начал рассказывать, кипя негодованием: