Стройная брюнетка, с черными, как маслины, глазами, с черной, как вороново крыло, косой, смугло-бледная, с нежным румянцем на щеках и алыми пухлыми губами, Зина не походила на идеал женской красоты того времени, но тем не менее на гречанку заглядывались и старики, и молодые.
      Одинокая сирота вызывала чувства у многих, и многие юноши мечтали назвать ее своей женой, но Зина просила Софию Фоминишну не неволить ее и позволить жить по-прежнему. София снисходительно улыбалась и, трепля по щеке свою любимицу, думала:
      "Да и не хотела бы я тебя отдавать никому, девочка... Запрет тебя муж на семь замков, и будешь ты жить, не ведая счастья. Подождем, может, найдется добрый молодец, который тебе по душе, по сердцу придется. Только и счастья женского, если по любви сживешься да кулак у мужа легок".
      Когда Артемий заслужил милость Ивана и имел уже доступ в домашние покои государыни как лицо, исполняющее должность чашника, Софии Фоминишне приходила мысль, что красивый юноша был бы хорошим мужем для Зины.
      Не знала, конечно, государыня, что в Дмитрове есть у Артемия душа-девица, Любушка, о которой часто мечтал молодой придворный, и что ждет не дождется он, когда позволит ему Иван жениться на милой избраннице.
      Должность чашника была ответственная и почетная. Раньше ее исполняли пожилые люди, но Иван как-то разгневался на старика чашника и, увидав Артемия, поручил ему эту обязанность. Обязанность чашника заключалась в наливании вина государю и его семейству, причем чашник на глазах государя должен был отпивать глоток вина из ковша и затем подавать полный кубок государю.
      При развивавшейся с годами подозрительности Ивана III, а также при существовании "лихих дел" того времени было вполне понятным, что, привыкнув к Артемию, государь не желал отказываться от его услуг.
      Робкое замечание молодого человека, что есть у него суженая, вызвало со стороны стольника Лебедева, опытного царедворца, добрый совет:
      - Нет, Артемий, и не думай просить Ивана Васильевича!.. Он и жениться не позволит, и доверие к тебе иное станет иметь. Вспомни Володьку. Как осерчал государь. Не слуга ты мне, изволил он сказать, если гнездо свое свивать затеял. Одна голова - царю служит, а две - про третьего думу думают...
      Вздохнул Артемий, и затуманился взор его ясный. Часто вспоминал он свою Любушку-лебедушку, посылал ей поклоны, подарки, а самому не доводилось повидать девушку.
      Кошкин получил место посадника в бывшем уделе князя Юрия, приобрел власть и силу, но, хотя считал себя отчасти обязанным Артемию, когда молодой человек осмеливался напомнить о былом договоре, прерывал его на первом слове:
      - Чего торопишься с таким делом!.. Нечего толковать загодя... Я с тобою породниться не прочь, сам знаешь, а только дочке посадника за чашника выходить несподручно. Погоди, вот пожалует тебя великий князь Иван Васильевич, наградит землею, да волостью, да посадом, - и сказ другой будет.
      Счастье, о котором мечтал Артемий, отодвигалось на неопределенное время, а молодые силы кипели и сердце просило любви...
      Сдружившись с Кореневым, а через него и с другими молодыми людьми, Артемий, конечно, участвовал в разных пирушках и гулянках, ходил смотреть на кулачные поединки, то являвшиеся молодецкою забавою, то решающим фактором в каком-либо споре, ездил охотиться и вместе с товарищами посещал вдову Лушу, у которой и пенник и пиво считались особенно вкусными.
      При замкнутом образе жизни женщины того времени исключительной свободою пользовались вдовы, "матерые" или бездетные, все равно, и Луша, имевшая заезжий двор в слободе, под Москвою, славилась как веселая, "крутая" бабенка.
      У нее собиралась молодежь, желавшая покутить во всю ширь русской натуры, у нее подавались такие "пивные хлебцы", каких не умела сделать ни одна хозяйка, и жарились журавели как нигде!
      Кроме приюта для молодежи, "Лушкин дворик" имел и другое значение.
      Там белозубая и пышнотелая вдовушка с бойкими глазами и с дерзко-ласковой усмешкой чаровала и старого, и малого своими песнями, своими речами да прибаутками: там, шепнув два слова хозяюшке, можно было и холопа достать продажного, и холопку хорошенькую, и удалого разбойника, за деньги готового убить кого хочешь; там, наконец, можно было найти знахарку-ведунью, у которой и приворотный корень, "обратим", и "могильное семя" - все имелось...
      Очень часто в веселой беседе молодых людей упоминалось имя прелестной гречанки Зины, и товарищи с завистью относились к Артемию, в силу своего положения при дворце имевшего возможность часто видеть девушку и говорить с ней.
      - Счастливый ты! - как-то заметил Максим Коренев со вздохом, выпивая залпом кубок вина. - На тебя Зина заглядывается просто...
      - Выдумал тоже! - вспыхнул Артемий.
      - Чего выдумал... Нисколько... Все видят и сказывают.
      Сначала Артемий горячо оспаривал замечание товарища, но потом и сам стал примечать, что Зина охотно смеется и болтает с ним, что ее щеки покрываются ярким румянцем, если невзначай он подойдет к ней.
      В летние вечера в саду при дворце собиралась вся молодежь: сенные девушки, молодые боярыни и боярышни - и качались на качелях, играли песни, хороводы водили, слушали шутников и смотрели на "плясцов", забавлявших Софию Фоминишну, Елену и маленького внучка Митюшку.
      София особенно любила "домрачеев" (гусельников) и "бахирей" (сказочников) и задумчиво внимала хитросплетениям народного творчества. Едва появлялся какой-нибудь новый бахирь, как Марфа уже спешила доложить своей государыне о ловком забавнике.
      Стоял ясный и теплый летний вечер.
      Из сада доносились веселые песни девушек и радостные вскрикивания Мити, сына Елены, которого тешили приближенные, придумывая всякие смехотворные выходки.
      Звучно смеялась Елена Стефановна, и дружно вторили ей придворные боярыни, а у Софии Фоминишны закипало сердце от досады, от глубокой печали: вот и государыня она, и жена царя Ивана, и сынок, ненаглядный голубочек, есть у нее, и бояре стали покорнее, а все же ноет душа, все страдает ее гордость.
      Могуч и здоров Иван Васильевич. Много лет еще может он властвовать, но... все под Богом ходим и своего смертного часа никто не ведает. Закроет свои очи светлые царь Иван, и все по-новому станет. Отойдет счастье Софии, и сыночек ее ненаглядный ни с чем останется.
      Блестящая звезда взойдет над головой Ивана Молодого, жены его Елены и сына Дмитрия.
      Оттого-то так и кланяются бояре Ивану Молодому, что ведают его будущее величие, оттого-то так и забавляют его сына, оттого и угождают Елене...
      София притаилась у окна и глядит в сад.
      Видит она старушку почтенную, жену воеводы Анну Кондратьевну, хитрую бабу. Чтобы потешить Елену, Анна и себя забыла. Ползает на карачках по лугу зеленому, а Дмитрий, малютка пятилетний, забрался ей на спину и, изображая всадника, поколачивает старуху и ногами, и кнутиком.
      Смеется Елена, до слез смеется, а за нею смеются и все присутствующие, смеется и Аннушка, довольная, что распотешила молодую княгиню.
      Кряхтит она от боли; ломит ей поясницу, с непривычки совестно ей перед сенными девушками, а Дмитрий увлекся и кричит:
      - Еще хочу кататься! Еще хочу!
      - Потешь ребенка, старая!
      - Чего же остановилась? Не видишь, Дмитрий кататься хочет!
      И снова начинается потеха, и звучит громкий смех...
      Не забавляла бы так Аннушка молодого князька.
      Она сама привыкла издеваться над своими смердами и холопками, но беда стряслась над ее мужем.
      Попался воевода в дурных делах. Враги ли его оклеветали, или и вправду лукавый попутал, а только разгневался на него Иван Васильевич, отнял воеводство и приказал разобрать дело по всей строгости.
      Бросили воеводу Перебоева в темницу, в подвал сырой и холодный; иной день дадут хлеба, а иной и так просидит.
      Всхлопоталась Аннушка, как бы выручить мужа. Просит одного из прежних друзей, просит другого - отворачиваются и слушать не хотят.
      Разгневался государь Иван Васильевич, так уж какое тут заступничество! Молчи да кланяйся, не то и тебе достанется.
      - Не торопись, Кондратьевна, - посоветовал ей один добрый человек: Выждать время надо. Придет веселый час, тогда можно будет слово молвить.
      - Найди путь к Софии Фоминишне, - добавил другой советчик. - Пожелает помочь тебе - так все сделает...
      - А не то Елену Стефановну попроси. К ней Иван Васильевич, государь наш, милостив стал.
      Достала Аннушка дорогих соболей, купила игрушек самых лучших и сумела проникнуть к Елене. Несколько дней уже изощрялась бедная старуха, льстила, угождала и паясничала, чтобы только заслужить милость и затем вымолвить свою просьбу, но все не удавалось улучить минуты.
      Не зная, какие причины заставляют так поступать Аннушку, София Фоминишна с презрением смотрела на нее.
      Приход Марфы нарушил размышления государыни.
      Она принесла известие, что бахирь, которого желала послушать София, явился.
      - Хорошо, приведи его сюда! - стремясь отдохнуть от своей тоски, сказала она.
      - Прикажешь, государыня-матушка, звать Елену Стефановну? Она ведь тоже до сказок охоча... - лукаво спросила Марфа.
      - Делай что сказываю!
      Марфа низко поклонилась и вышла. Через несколько мгновений она возвратилась со стариком сказочником, а вместе с ними пришла и гречанка Ида.
      Из сада все так же доносились веселые речи, смех и песни, так же жизнерадостно раздавался голосок Мити и его серебристый и звонкий хохот и так же болезненно отдавались эти звуки в душе Софии.
      Несколько нараспев говорил старик Хрисашка свою сказку. Сюжет ее был оригинальнее, чем обычные повествования такого рода, и София Фоминишна заинтересовалась речью бахиря, умевшего оттенять рассказ, а в драматических местах даже ударявшего по гуслям, отчего впечатление усиливалось.
      Сказка заключалась в следующем.
      Жил старик старый и богатый. Было у него два сына: Дубинушка и Березушка. Дубинушка был глупый и чванливый, а Березушка умный и ласковый, и жен они себе взяли подходящих. Дубинушка женился на Осинушке, а Березушка взял Ивушку. Первая была хитрая и лукавая, нравом изменчивая, а вторая - добрая и покорная, на всякое дело пригодная.
      Любил старик младшего сына и должен был любить старшего, потому кто раньше рожден, тому и счастья больше отпускается. Дает старик Дубинушке кусок пирога в явь, а Березушке два тащит, да только чтобы люди не видели... Купил он Осинушке жемчуга скатные, а Ивушке и того лучше, но просит: не носи на людях, родимая, увидят - засудят нас с тобою. Живем мы в диком лесу, пню вместо образа молимся, а все же нельзя мне по сердцу жалеть, надо по крови да по разуму...
      - И стал обижаться Дубинушка, - продолжал бахирь, - говорит: потерялося мое отечество, миновалася моя храбрость молодецкая, никому не грозен я, не люб, не памятлив. Прикажи мне, батюшка, твое дело делати, потому стар ты, из ума выживаешь, коли младшего в роде лучше старшего почитаешь. Обиделся старик, закручинился, нахохлился, да и пошел к соседям. А соседи-то запрошены, да замолены, да посулами улещены. С молодым, с Дубинушкой, им придется вековать, а старика-то с огнем на том свете ищут... И стали соседи недобрую весть вещать. Поделись, говорят, с сыном, с Дубинушкой, а Березушку с Ивушкой отпусти на четыре стороны. Не ко двору они нам, не нашего племени... Не то, говорят, у Дубинушки-то силушки да и подсилья немало прикоплено... Ухнет да гаркнет - послугов немало явится! Ходят татаре по нашему по лесу, ищут пособников, кинжалы точат... Все, кого обидел ты, кто досаду-зависть таит, все с Дубинушкой заодно пойдут, и не сдобровать твоим Березушке с Ивушкой, когда закроешь ты свои глазоньки...
      - Довольно, старик! Надоела мне твоя сказка! Незанятная она! нахмурив брови, вымолвила София, понимая намеки бахиря, и взглянула на Иду.
      Преданная гречанка молча кивнула головой.
      - Дай ему денег и отпусти! - приказала София Фоминишна.
      Ида вышла вместе с Хрисашкой.
      Молодая женщина обернулась к окну и, крепко стиснув руки, прошептала:
      - Что это значит? Ко мне подсылают выведчиков? Новые козни затеяли? Я думала: все успокоилось... А это... ловкие проделки...
      - Говори, что это значит, Ида? - строго спросила София. - Тебе, должно быть, известно все... Зачем ты допустила этого... выведчика...
      - Выведчика? Нет, государыня... это не разведчик... Он прислан Грушевым.
      - Грушевым?.. Значит, есть опасность?
      Ида наклонилась к уху Софии и произнесла:
      - Иван хочет при отце соправителем быть...
      София Фоминишна гордо выпрямилась и закинула голову.
      - Этому не бывать! - воскликнула она, и в глазах ее сверкнули непреодолимая воля и грозный вызов...
      Глава X
      ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ
      Прошло еще некоторое время.
      Вражда между Москвою и Новгородом оставалась, и князья Андрей и Борис все также изыскивали средства противостоять возрастающему могуществу Ивана III.
      Некоторые из бояр, воевод и ратных людей, понимая бесполезность дальнейшей борьбы с Москвою, бросали своих князей и "отъезжали" под Москву, но остающиеся еще упорнее отстаивали права князей и вольность новгородскую.
      Между боярами даже в самом Новгороде развивалась вражда и царил дух партий.
      В таком большом центре, каким являлась тогда Москва, все эти партии, несомненно, имели своих сторонников и борьба обострялась, принимала мрачный колорит.
      Особую силу представляли при дворе Семен Ряполовский и муж его дочери, князь Иван Патрикеев, любимцы царя и потому властные вельможи, по слову или взгляду которых низко склонялись головы заслуженных и почетных людей.
      И вот с этими-то могущественными боярами приходилось бороться Софии.
      Слух, переданный Идою, оказался верным.
      Ряполовский и Патрикеев уговаривали Ивана Васильевича сделать соправителем Ивана Молодого и венчать его как своего наследника.
      Твоя воля делать как пожелаешь, говорили, коли прежде этого не водилось, так ведь и царей на Руси не бывало.
      Конечно, не о величии Руси заботились эти бояре.
      У них была своя цель. Они боялись, как бы не осилила их "гречанка" и не вздумал бы Иван Васильевич назначить преемником себе сына Софии, Василия...
      Иван Молодой осуждал все новшества, введенные благодаря Софии Иваном III, он говорил, что бояре по-прежнему должны играть главенствующую роль в обсуждении дел, что допускать жену к разговорам о важных вопросах не принято, что нарушение прежних обычаев к добру не поведет.
      Понятно, что Иван Молодой стал человеком, вокруг которого группировались все недовольные существующим обычаем и втихомолку осуждали всякую новинку.
      Михайло Иванович Кошкин находился в хороших отношениях с обеими партиями, но душою отдавался идеям Софии Фоминишны и оказывал ей немаловажные услуги, передавая все, что творилось на половине Ивана Молодого.
      София ценила преданность старика и не раз говорила себе, что этот человек жизни не пожалеет ради ее слова.
      Кошкин и Грушевский составляли ядро партии Софии, и, пока Иван Васильевич вершил текущие дела, милуя или казня виновных, пока ратные люди под начальством воевод утверждали крепость молодой Руси, во дворце московского государя тихо щелкали коклюшки и плелось вездесущее "придворное кружево".
      Сегодня утром Иван Васильевич в беседе с женою впервые, да и то мельком заметил:
      - Не по себе мне что-то... Поясницу ломит. К погоде, видно. Завернут скоро дожди, холода, вот и ноют косточки.
      - Прикажи позвать Леона, государь. Хороший лекарь, многих облегчает... Помню, отца моего тоже лечил такой же жидовин, и много поздоровел он.
      Иван наморщил лоб. В нем все сильнее развивалась подозрительность, и иногда даже к любимой жене он относился недоверчиво.
      - А татарского князька помнишь, Фоминишна? Брался вылечить жидовин, а вместо того... Чай, не забыла, как родичи князька топорами зарубили лекаря?
      - Ты позволил им, государь! - словно упрек сорвалось с уст молодой женщины, глубоко возмущавшейся грубым заморским лекарем.
      Иван Васильевич усмехнулся и провел рукой по бороде.
      - Нельзя было и не позволить. Не ведаешь разве, что за жизнь - жизнь полагается! Не смерда убил он, не холопа и не за вину. Погоди, Фоминишна, приказал я дьяку, Гусеву, законы писаные сделать и назову их "судебником". Тогда все будут ведать, как им по правде жить...
      София промолчала.
      - Да, много еще, много дела ждет наша Русь, - продолжал Иван задумчиво. - Все ходим под Богом, и надо о будущем думу думать...
      - Полно, государь! Оставь мрачные мысли! Твоему веку конца не видать. Силен ты, красив... Молодцу-сыну не уступишь, даром что много великих дел совершил ты... Не верь людям, Иван Васильевич, в свою сторону тянут...
      - Ты чего-либо слышала? Сказывай!
      - Про князей да про Новгород я, - заметила София.
      - А, про них! Долго терпели, Фоминишна, недолго осталось... Сокрушу вольницу и засну спокойно. Надо мне о другом подумать. Кто мое дело продолжать станет... Кто докончит начатое? Неужели опять вразброд пойдет наша Русь великая и опять начнутся ссоры да раздоры?..
      - Твоя воля, государь... Сам ведаешь, кто тебе подмогою верною был, кто для тебя своей крови не пожалеет.
      Иван III прищурил глаза и глубоко вздохнул.
      Да, знал он, кто мог бы с честью и неослабною энергией продолжать его дело, чья железная воля ни перед чем не отступила бы, но... это существо было - женщина.
      Старший сын, Иван, был законный наследник, но, увы, великие замыслы отца не встречали в нем того отклика и сочувствия, которого жаждал видеть первый русский царь. Василий, дитя энергичных и убежденных родителей, о, в этой головке, наверное, воскреснет великая дума, но... теперь это еще малютка... Назначить наследником его, покориться влечению сердца и нарушить обычай. Нет, нельзя... Нельзя!
      - Бояре толкуют, что пора Ивану соправителем быть, - после недолгого молчания заговорил государь. - Сам я с девяти лет при отце был соправителем, пора и Ивану, привыкать надо... Закроешь очи, так порядок будет по крайности, а то опять вразброд пойдут. Хочу венчать я Ивана...
      - Боярам в угоду? Волю их исполнить желаешь? Что же, и точно пора...
      - Фоминишна!
      - Правду говорю, государь! Не Иван заботится о том, не о царстве и думы его... Вижу я руку Холмского да Патрикеева... Для себя стараются, а не Ивану...
      - Что Ивану?
      - Не гневайся, государь, позволь сказать. Любит Иван свою прежнюю зазнобушку и супротив твоей воли идет... Оттого и хочет боярская дума, чтобы Иван в силу вошел. Повадно им будет!.. Закроешь светлые очи, так, может, и Васюту нашего, кровь твою царскую, - подчеркнула София, - из дворца да на удел посадят... Видано ль, слыхано ль, чтобы царь самодержавный свою волю другому отдавал?! "Бояре толкуют!" "Бояре хотят!" Нешто ихнего разума слушаться? Вспомни, государь, что они тебе про татарских послов советовали! Вспомни...
      - Ладно, ладно! - прервал Иван, недовольный горячностью жены. - Что про Ивана-то ты сказала? Любит зазнобушку прежнюю? Настю?
      - Любит и тайком видается с нею...
      - Ой, Фоминишна, правда ли?
      - Спроси тех, кто своими глазами глядел, кто тебе, государю, не побоится правду сказать, кому и светит солнце, да не ослепляет, у кого слово честное и душа чистая!
      - Что-то не пойму я, на кого указываешь!
      - Кошкин, Михайло...
      - Эге, старик, а зорче молодых! - со зловещей улыбкой сказал Иван Васильевич, не допускавший и мысли, чтобы сын осмелился ослушаться его воли, и негодовавший на Холмского, считая его пособником.
      - И другие видят, государь, да... Молчать выгоднее...
      - Вот как! Не слыхал еще я такой мудрости!
      - И не то еще узнаешь, государь, - возразила смелая женщина. - Коли заведешь, что в одном дому да два хозяина будет, так и станут хитрить. И нельзя иначе, государь Иван Васильевич... Тебе служи, да и вперед заглядывай. Надо ведь и будущему царю угождать...
      Последние слова Софии, как удар ножа, подействовали на Ивана III.
      Стремившийся к самодержавию, он сам готов был отказаться от него, увлеченный мыслью закрепить право престолонаследия. Советы бояр явились эгоистичными, а он поверил их разумной искренности...
      "А сын его Иван... еще не получив желанного признания, он уже позволяет себе нарушать волю отца. Что же будет потом?"
      Иван Васильевич внимательно выслушивал речи жены.
      София рассказывала ему, что Иван все ездил мимо окон Насти, а теперь, благодаря пособничеству одной из мамушек боярышни, имеет с Настей тайные свидания. Князь Холмский на войне; у Насти нет матери, и она гостит у тетки, что живет возле дворца. Сквозь калитку в уединенной части сада сходятся влюбленные, и, кто знает, может быть, получив власть, Иван сумеет упросить митрополита нарушить брак с Еленой и дочь Холмского сделается государыней...
      София Фоминишна хорошо знала характер Ивана III и умела выбирать выражения, задевавшие его за сердце.
      Цель молодой женщины была достигнута. Досада и недоверчивость загорелись в душе Ивана, и он мысленно решил, что предоставлять сыну большую власть было бы слишком опасно.
      - Сам я хочу их видеть! - сказал Иван суровым тоном.
      - Приходи, государь, хоть сегодня ввечеру... Может, и накроешь голубков...
      - И если это окажется правдой, тогда... Нет, Иван, не бывать твоей власти! Не умеешь в малом повиноваться, не получишь и большего...
      В это мгновение крошечные, пухлые ручонки уцепились за опущенную руку Ивана Васильевича и на колени к нему, звонко смеясь, карабкался малютка сын Вася.
      - Птенчик ты мой! Милый! - умиленным тоном произнес государь, любуясь тому, с какою настойчивостью карабкался ребенок и как блестели его глазки. - О, да молодец же ты, Васюта! Так! Так! Хватайся! Что взял в руки - никогда не уступай. Помни: се мое, а то - тоже мое! Гляди-ка, Фоминишна, каков у нас сынишка! Сам влез... Я не помогал ему. Сильный будет!..
      Молодая мать горделиво улыбалась, но даже в эту минуту, посвященную родительской нежности, она не могла забыть точившей ее мысли.
      - На что ему сила! - грустно вымолвила она. - Не ему придется Русью править... Не ему доведется счастье продолжать великое дело отцовское!
      - Эх, Фоминишна, что загодя плакаться! - перебил Иван, недовольный, что впечатление семейного счастья и то отравляется политикой. Он жаждал отдыха, а София, следуя своему плану, пользовалась всяким случаем, чтобы утвердить свою идею.
      Иван Васильевич нежно ласкал краснощекого, бойкого мальчика, и в выражениях, которые невольно срывались у него, звучал отклик на тайные думы, слышалась горечь...
      - О, из тебя будет прок. Ишь крепыш какой! Эх, Васюта, кабы ты да пораньше родиться догадался! Я бы тебя... на охоту с собою взял... Хочешь на коне покататься, а? Так вот конь бежит: топ... топ...
      Отец проснулся в царе, и только родительские ощущения волновали его, а София мысленно молилась, чтобы вразумил Бог Ивана и отвратил его сердце от недостойного сына к достойнейшему, к ее ребенку...
      Когда Иван ушел к себе, София позвала Иду.
      - Вечером придет государь... хочет сам видеть их! - сказала молодая женщина и с тревогой посмотрела на гречанку.
      - Увидит! Что есть, того не скроешь!
      - Ида, помни свою клятву! Если все это окажется обманом, если разгневается государь...
      Старуха взглянула на малютку, беззаботно игравшего на ковре у ног матери, и, упав на колени, простерла руки к образу:
      - Ида не лжет! Ида умеет быть преданной! Ида не отступит от своей клятвы! Настя и он будут в саду...
      - А... Елена?.. Ей ты скажешь?
      - Она уже знает все, - не поднимая головы, прошептала старушка и отвернулась.
      - Мне страшно, Ида... Недоброе тут что-то...
      Гречанка быстро поднялась с колен и горячо, со страстью, заговорила:
      - Недоброе?! А с тобою, моя царица, с тобою, они добром поступают? Да? Ты не ведаешь, зачем просила Елена Стефановна Наталью вернуть? Не знаешь, что на твою жизнь они умышляли? Нет? Младенца Божьего, Васюту нашего, и того щадить не хотят... Не могу я доводить до тебя, государыня, все изветы и злобу боярские, но ты ведаешь: пса верней твоя Ида старая... И во сне и наяву одна у меня дума сладкая: увидать нашего голубя, птенчика милого, на московском престоле... Пусть умрет старая Ида! Пусть в яму ее закопают, как пса, а не придется им торжествовать над греческою кровью!
      Глава XI
      САМОПОЖЕРТВОВАНИЕ
      Наступил вечер.
      Великий князь, Иван Молодой, задумчиво бродил по саду, прислушиваясь к каждому шороху, и румянец появлялся на его бледных щеках, а глаза начинали лихорадочно блестеть.
      Заветное желание его повидать Настю и обменяться с нею несколькими словами готово было исполниться. Девушка склонилась на уговоры Зины и на советы лукавой Марфы, говоривших, что Иван Молодой истосковался до недуга и болен сердцем.
      И самой Насте страстно хотелось видеть царевича в последний раз, чтобы проститься с ним и покинуть родную семью. Она сказала отцу, что желает поступить в монастырь, и Холмский не решался насиловать волю дочери.
      Он знал ее сердечное горе и жалел бедную девушку.
      Ни царевич Иван, ни скромная, кроткая Настя не подозревали, что являются жертвами интриги.
      Ида и Марфа ловко подстроили всю эту комбинацию, и даже Зина, принимавшая участие в судьбе Насти, не думала, что ей выпала роль предательницы.
      Назавтра царевичу предстояло ехать к войску и, быть может, лишиться жизни, отстаивая принцип самовластия, которому в душе он совершенно не сочувствовал; он должен надолго покинуть Москву и потеряет возможность даже издали взглянуть на милую девушку.
      Как обрадовался царевич, когда шепнула ему Зина, что Настя придет к калитке.
      В этот день он был особенно ласков с Еленой и с сыном, как будто заранее искупая свой невинный поступок. Царевич не замечал, что глаза жены ревниво следят за ним, что молодая женщина гневно кусает губы и нетерпеливо ждет вечернего часа.
      На половине Софии Фоминишны тоже волновались и тревожились, но и повода не давали заметить, что знают что-либо. Две партии взаимно обманывали друг друга и, восхищаясь своею хитростью, считали противников забавными глупцами.
      Зина подружилась с Настей, временно гостившей у тетки, Татьяны Дмитриевны Холмской, и, узнав ее горе, всей душой жалела девушку. Они гуляли по саду, обнявшись, и откровенно разговаривали обо всем, что может занимать юные головки.
      Устраивая для подруги тайное свидание, Зина и о себе позаботилась. Ей хотелось повидаться с Артемием, и сегодня сговорились они встретиться в саду.
      - Приди, Артемий, непременно, - сказала Зина. - Надо мне тебе одно дело сказать.
      - Хорошо, приду! - спокойно отвечал Артемий, любивший болтать и смеяться с бойкой девушкой.
      Незадолго до вечера, когда Зина распевала какую-то песенку, София Фоминишна незаметно очутилась сзади нее.
      Увидав государыню, девушка вспыхнула.
      - Что так весела ты, Зина? Чему радуешься?
      - Хорошо мне жить возле твоей милости, государыня! Добрая ты, ласковая к сироте... Другим у отца с матерью не так хорошо живется...
      - Ничего у тебя нет на душе, чтобы ты мне сказать хотела? - спросила София.
      - Нет, государыня... Ничего нет.
      - Правда? Меня ты обманывать не станешь?
      Зина покраснела еще больше.
      Единственный секрет ее: двойное свидание, назначенное на этот вечер... Но разве посмеет она сказать, что любит Артемия?..
      - Правда... - прошептала Зина.
      "Вероятно, она сама ничего не знает или не понимает!" - подумала София, ощущая смутное неудовольствие из-за интриги Иды и опасаясь за ее исход.
      Царевич Иван пришел в сад значительно раньше, чем следовало, и, бродя по лугу, время от времени поглядывал на дворцовые сени и различные переходы, с которых видны были и калитка, и лужок.
      "Еще подсмотрит кто да батюшке передадут! - думал молодой человек. Эх, зачем не захотел отец моего счастья, моей радости! Был бы я ему еще лучшим слугой, еще ретивее бы исполнял его волю... Ах, Настя! Настя!.."
      Словно в ответ на это восклицание послышался легкий шорох, и в темных летниках с платками на головах показались две женские фигуры.
      Одна из них была Настя. Царевич узнал свою радость, ее походку, и сердце его трепетно сжалось.
      - Не уходи... останься... я боюсь! - донесся до него голос Насти. Девушка испугалась и старалась удержать свою подругу.
      Но Зина тихо засмеялась в ответ и скрылась в легком сумраке августовского вечера.
      Забывая всякую осторожность, царевич бросился к Насте и, взяв ее за руку, довел до большого камня у опушки рощи.
      - Настя... голубка... Как извелась ты... похудела! - смотря на девушку и не веря своим глазам, произнес Иван.
      - Не такая стала?! Хуже... Знаю, знаю... Слезы не красят, царевич, грустно возразила Настя.
      - Царевич! Нет, зови меня, как прежде... Иваном... Ваней... Помнишь, когда мы еще детьми играли вместе... когда твой брат и я - мы ссорились, а ты мирила нас... Господи! Давно ли все миновало, а сколько горя пережито! Думал: не выжить... с тоски пропаду, а нет же... не посылает Бог смерти...
      - Не говори так, царевич, тебе великая судьба на небе предназначена... Ты должен терпеть... Все к лучшему!
      - Настя! Кто научил тебя так думать, так говорить! - воскликнул уязвленный Иван. - Или басурмане, что у отца твоего живут, натолковали тебе такие речи... Ты не жалеешь о нашей разлуке? Ты не плачешь, как прежде? Не тоскуешь?
      - Царевич, не брани меня, не осуждай. Нам выпали разные пути, и надо покориться!.. Я тосковала и плакала, пока не понимала всего. Афоня-странник и священные книги, что он научил меня читать, раскрыли предо мною новый мир... Нет, царевич, не о смерти тебе надо просить у Бога... Нет! Пусть даст он тебе силы исполнять свой долг священный!
      Иван с изумлением внимал речам Насти. Чем-то чуждым и холодным веяло от этой прелестной и веселой девушки, очевидно повторявшей чужие слова.
      - Настя! - воскликнул он. - Довольно! Не хочу я такие речи от тебя слушать. С утра до ночи повторяют мне одно и то же. Пойми, истосковался я, измучился... Пожалей меня... Скажи ласковое словечко, чтобы... помирать было легче.