Артемий ехал, не останавливаясь, всю ночь и на рассвете добрался до небольшой деревушки, где жил приятель его покойного отца, Онисим Мартюхин.
      Это был уже старик с седою бородой и с густыми бровями, из-под которых прямо и открыто смотрели серые добрые глаза. Мартюхин не держал заезжего двора, где могли бы останавливаться путники, но для хорошего человека у него всегда находились доброе слово, теплый угол и хотя не роскошная, но горячая пища.
      Артемий привязал коня; войдя в комнату, перекрестился и отвесил хозяину троекратный низкий поклон.
      Мартюхин обнял юношу, поцеловал его и усадил на лавку рядом с собой. Пока хозяйка, немолодая женщина, хлопотала, чтобы накормить гостя, а холопы расседлали коня, Онисим осведомился:
      - Куда несет Бог, Артемочка?
      - В Москву.
      - Что так понадобилось? За делом или на побывку, к дядьям?
      Артемий и забыл совсем, что у него в Москве дальние родственники, которых он не видел с малолетства. Не имея права рассказать Онисиму истинную причину поездки, юноша вынужден был воспользоваться представившимся случаем.
      - Время выпало свободное, конь застоялся, работы никакой - вот и вздумалось, - уклончиво сказал он.
      - Доброе дело, Артемочка, доброе... родню забывать не следует... Знаю, ты сиротой растешь, на чужой стороне, под чужой кровлей...
      - Мне боярин Кошкин все равно что отец! - горячо возразил юноша.
      Онисим усмехнулся и покачал головой.
      - Ишь вспыхнул, точно солома от огня! Вот и отец твой, покойник, царствие небесное, такой же был... Чуть не по нем что - руби, коли... Хорошо это, Артемий, да только опаску надо держать... Буйной голове, чай, слышал, старики говорят, семь смертей грозит...
      - Семи не боюсь, а одной все равно не миновать!
      Мартюхину понравился ответ Артемия. Он ласково потрепал его по плечу и начал расспрашивать о Кошкине и других знакомых. Юноша отвечал, соблюдая осторожность, и даже не сказал о болезни князя Юрия, боясь, не дошла бы эта весть раньше его в Москву.
      Накормив и напоив гостя, старик дружески беседовал с ним, наказывая кланяться дядьям и его приятелям в Москве.
      - Много нынче идут туда, - говорил старик, - что ни день, то видишь: и конного, и пешего. Потянулись!.. Известно, на солнышке потеплее, а только не по старине великий князь дело ведет...
      - Под себя главную силу забирает! Удельным не по нраву...
      В восклицании юноши прозвучала молодая отвага, и старик ясно почувствовал, что сын его приятеля уже заражен новшеством. Старый и молодой, отживающий и вступающий в жизнь, они не могли смотреть одинаково. Так было, есть и будет во все века, во всех странах.
      Во время княжения Ивана III, когда Москва готовилась утвердить крепкое самодержавие, удельные князья, дружина, бояре, а за ними и другие сословия представляли разрозненные партии.
      Старики находили хорошим прежний порядок, молодые проникались идеей, провозглашенной с высоты престола, и жадно рвались послужить ей.
      - А ты знаешь ли, что теперь в Москве деется, - говорил Мартюхин. Старого обычая князь не держится и людей старых не жалует, не почитает. Обида великая идет. Прежняя дружина без дела скучает, а князь особо свою думу думает. Кого захочет, того и позовет, а то иногда - грех и вымолвить: запершись, сам, без свидетелей, у постели решения принимает!..
      Последние слова Мартюхин произнес почти шепотом.
      - Кто же в милости государя великого князя? - спросил Артемий, которого интересовало не порицание существующего порядка, а сам порядок.
      Но Онисим не слыхал или не хотел отвечать на вопросы юноши.
      - Которая земля меняет свои обычаи, та земля не долго стоит, продолжал он сумрачным тоном. - Как жили деды, так и нам велели. Как пришла "римлянка", так и замешалась наша земля. Начались настроения великие, а до тех пор жили мы в тишине...
      - Будто в тишине, Онисим Петрович? - возразил Артемий, не имея сил сдержаться. - Мало ли крови пролито и городов да сел пожжено, мало ль народу погублено, когда брат на брата из-за удела шел?
      Мартюхин нахмурился.
      - Начетником, я вижу, стал ты, Артемий! Только... яйца курицу не учат. Кому бы говорить, да не тебе! Княжеского ты роду, Артемий, потомком Федора Ростиславовича Смоленского считаешься, а за свою, за вольность, постоять не хочешь! Да, закрыл глаза старик отец, не видит, какие думы у сыночка в голове ходят. Не такой он был! Он бы рудою* истек, кабы знал, что отнимают вольность Новгорода да младшего брата его, Пскова-города, а вам все с полагоря**.
      _______________
      * Р у д а - кровь.
      ** П о л а г о р я - полбеды.
      Артемий молчал. Уважение к возрасту собеседника заставляло его сдерживаться, и он даже сожалел, что вообще позволил себе возражать Мартюхину.
      - Прежде как было... не знаешь ведь - так стариков послушай, продолжал Онисим, принимая молчание юноши за согласие. - Если задумал что князь - дружине скажет, совет держит. Ум хорошо, а десяток - лучше! Не одобрят думы княжьей и скажут: "Ты, батюшка-князь, сам собою это замыслил, так не едем за тобою, мы об этом ничего не знали". И кончено! Ничего поделать нельзя! Начнет гневаться князь, дружина себе на уме. Молодцы были не нонешние... - с горькой усмешкой вставил старик, памятуя свою удаль. Возьмут и отъедут к другому князю. Да. А теперь что сталось? Уничтожили московские князья отделенные волости, позабрали под себя другие уделы и, словно в темницу, засадили и бояр, и дружину. Служи, услуживай, как я, значит, хочу, своей волюшки нет у тебя!..
      - У хорошего господина и служить не обидно, - вымолвил Артемий.
      - То-то хороший! Послужи, узнаешь... На проезжей дороге живу, слышу, что люди толкуют. Небось сам-то у князя Юрия на службе стоишь, да и отъезжать не ладишься... Не, Артемий, нет тебе моего слова! Верея, да Тверь, да Рязань постоят за себя. Бог даст веку князю Юрию, и он не отдаст своего удела. А пошлет Господь смертный час, братья, Андрей да Борис, постоят против Москвы. Им и Новгород и Псков поддержку дадут. Они и в Литве помощь найдут...
      Совершенно неожиданно для себя Артемию удалось узнать такие тайны, которые имели громадную важность в настоящую минуту, и он жадно слушал речь Мартюхина.
      Оказывалось, что против Ивана III, великого собирателя земли русской, создался заговор и Москве грозит опасность.
      Значит, не ради наследства налетели князья Андрей и Борис в хоромы больного брата. Они думали, что Юрий здоров, и желали увлечь его вместе с собою и с другими уделами, стремившимися отстоять свою вольность перед Москвой.
      Новгород, Псков, даже Литва обещают им свою помощь, и, кто знает, может и вправду, соберется их великая сила.
      Ведал ли Кошкин, посылая молодого гонца, какая туча собирается над Москвою, и написал ли все это в своей грамоте, крепко зашитой в шапке Артемия?
      Может быть, знал, но боялся поверить в такую тайну.
      И пока Онисим, вполне уверенный, что перед ним сидит сторонник задуманного предприятия, рассказывал различные подробности плана, юноша убеждался, что Кошкин не мог знать всего этого и только счастливая звезда привела его к Мартюхину, а крепкий пенник* кстати развязал язык старика.
      _______________
      * П е н н и к - напиток.
      - Хвалю я тебя, молодец, - заметил Онисим, успевший высказать гостю сокровенные тайны. - Надежный ты слуга... Спросил я тебя, зачем в Москву идешь, - не выдал. А ведь я знаю... знаю... Еще намедни проезжали князья, Андрей да Борис, так сказывали: "Пошлем гонца в Москву, попытай его. Молчит, значит, наш. Сам расскажи ему, что есть в запасе". Ловкий ты, Артема...
      Юноше было невыразимо совестно.
      Волей-неволей он являлся вероломным другом. Мартюхин ошибся и принял его за союзника, а он, враг их замысла, посланный в Москву предупредить Ивана III, благодаря случайности оказался посвященным в самую сущность заговора...
      Одно мгновение Артемий готов был сбросить личину и сознаться, объяснить всю правду. Он не считал себя виновным, так как только воспользовался оплошностью врага, но ему было стыдно, что за радушие, за хлеб, за соль приходится платить изменой...
      Душа юноши возмущалась, но разум шептал, что следует пользоваться выгодою положения, что он может оказать великую помощь Москве и заслужить вечную благодарность боярина Кошкина.
      Образ Любушки встал перед мысленным взором Артемия, с колебаниями было покончено.
      Мартюхин, ставший особенно мягкосердечным, продолжал нахваливать гостя, но его искренние речи больнее ножа терзали юношу.
      Помимо смущения, испытываемого от этого незаслуженного одобрения, у Артемия возникли опасения.
      Если его приняли за гонца от князей Андрея и Бориса, значит, такой гонец вот-вот может явиться и Мартюхин поймет, какую змею пригрел на груди.
      Нужно было действовать решительно и энергично.
      Оставаться здесь, в Карзеневе, значило подвергать опасности не только себя, но и, главное, дело, которому он желал служить всей душой.
      Приедет гонец от князей, и Онисим, осознав свою ошибку, выместит весь гнев на изменнике. Он забудет былую приязнь к старику Львову, он не поймет, что идеи молодежи не могут зависеть от кровного родства, он не сумеет смириться с мыслью, что не подкуп, а сердечное влечение заставили Артемия перейти на сторону Москвы, он отнесется к юному другу, как к предателю, и убьет его, как ядовитую гадину.
      Грамотка Михайлы Ивановича попадет в руки врагов, и, кто знает, может, бедный старик головою поплатится за свою смелость!
      А великий князь московский никогда и ведать не станет, ради кого погибли старик и юноша, стремившиеся послужить великой идее.
      Удельные князья могут казнить и миловать свой народ, и никто спрашивать не смеет, за что погубили или пожаловали.
      - Спасибо, Онисим Петрович, за хлеб, за соль, за радушное угощение. На добром слове благодарствую, - решительно вставая из-за стола, сказал Артемий и низко поклонился хозяину. - Не обессудь, если чем не угодил.
      - Отдохнуть хочешь? Доброе дело, молодец! Всю ночь, чай, ехал, ответив на поклоны, возразил Мартюхин.
      - Не, Онисим Петрович, в путь пора...
      - В путь? И отдыхать не станешь?
      - Торопиться наказано.
      Артемий боялся, что старик начнет уговаривать его, а меж тем каждая лишняя минута под кровлей Мартюхина была для него крайне тягостна. Он мысленно решал, что не склонится ни на просьбы, ни даже на приказания, и с удивлением услыхал:
      - Да и мне наказано не задерживать тебя!
      Лошадь успела отдохнуть. Юноша вскочил на коня и, сопровождаемый конюхом и служилыми людьми, низко кланявшимися молодому гостю, выехал со двора Мартюхина.
      "Ну, теперь давай Бог ноги!" - подумал Артемий и, словно угадав, что несколько часов спустя за ним бросятся в погоню, свернул с Московской дороги на узкую тропинку, извивавшуюся среди леса и направлявшуюся в глубину чащи.
      Хоть и давно то было, а он езжал с отцом этой дорогой, мало кому знакомой, и помнил все извилины.
      - Вот смотри, сынишка, - говаривал отец, - направо возьмешь - в топь попадешь, налево двинешь - век не выйдешь, а если правдою, да силою, да путь срединою - на свет, на Божий, сразу угадаешь!
      "Хотел я чисто вести дело, - мысленно оправдывался юноша, с горечью вспоминая только что пережитую сцену, а такой случай подвернулся, что и сам не рад... Прости, Онисим Петрович, не хотел я нанести тебе обиду, за хлеб, за соль злом отплатить... Такая, видно, линия вышла..."
      Юноша не мог быстро двигаться вперед. Тропинка была узка, бурелом и валежник заграждали путь. Вороной конь фыркал и поднимал уши, по временам шарахаясь в сторону, но Артемий ласково гладил его по шее, ободрял, и звук привычного голоса успокаивал Воронка.
      Прошло несколько часов.
      Пробираясь по лесной чаще, Артемий услышал какие-то отдаленные голоса и топот лошадиных копыт.
      Погоня! В Карзенево явился настоящий гонец, и за обманщиком послали вдогонку!
      Артемий ощупал оружие: за его поясом были шестопер и кистень; в кармане лежал булатный нож. Юноша приосанился и решил, что дешево не отдаст свою жизнь молодецкую.
      А голоса все приближались, и звук копыт звонко доносился по замерзшей почве.
      Погоня приближалась - столкновение было неизбежно...
      Глава IV
      В ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИХ ХОРОМАХ
      В одной из комнат великокняжеского дворца, стоявшего в Москве, на "Ярославском месте", у окна, на высоком точеном кресле, изукрашенном искусством иноземных мастеров и покрытом ярко-пунцовою "камкою", сидела София Фоминишна, супруга Ивана III, племянница греческого императора, видная и красивая женщина с умным лицом и ярко блестевшими черными глазами.
      Великая княгиня носила древнерусский наряд с низко, до полу, ниспадавшими рукавами парчового летника, с соболями вокруг ворота, с жемчужными запястьями, со сверкающим ожерельем, как носили по обычаю русские княгини, но этот широкий, совершенно не обрисовывающий стан наряд мало шел к ее стройной, прекрасно сложенной фигуре.
      Высокая шапка-столбунец, сияющая разноцветными каменьями, с бесценною опушью из соболя лежала на столе возле Софии.
      Она сняла ее с головы, так как не нравился, тяготил княгиню русский обычай, требующий, чтобы замужняя женщина не ходила непокрытой. И костюм этот, дорогой, нарядный и блестящий, тоже не по душе был молодой женщине.
      Там, далеко, под благословенным небом Греции и позднее в Риме, когда в силу политических причин, после падения Византии, отец ее, Фома Палеолог, с семейством нашел убежище под покровительством папы Павла II, она привыкла к иному складу жизни, к другим нравам, к легкой и более удобной одежде.
      Многое и многое поражало молодую и энергичную южанку, когда, повинуясь воле покровителя своего, Павла II, она, греческая принцесса, обручилась с великим князем Иваном III, приехала в Русскую землю и обвенчалась с будущим "государем всея Руси".
      Счастье улыбнулось сироте. Ивану, несколько лет уже вдовевшему после смерти первой своей жены, Марии Тверской, очень понравилась прекрасная гречанка, и он полюбил ее всей душой.
      Полюбила и София Фоминишна Богом данного ей супруга, но гордая и властная душа ее возмущалась тем рабски зависимым положением, в котором в силу традиции находились особы княжеского рода.
      Привыкнув к известной свободе, зная, что добрая жена - самый верный друг мужа, она живо интересовалась всеми делами Московского княжества, как внешними, так и внутренними, разговаривала со своим супругом, а подчас и советы разумные давала. Между тем приближенные бояре осуждали ее, находя, что не в свое дело вмешивается "римлянка".
      Даже и прозвище ей придумали оскорбительное!.. Все называли "римлянкой" или "гречанкой", а того не хотели понять, что она пылким сердцем болела за неустройство да рознь, мешавшие Руси взять настоящую силу!
      Тяжелую борьбу приходилось выносить энергичной женщине. Оставаясь наедине с женою, Иван и сам начинал иногда вести с ней деловые беседы, прислушивался к ее мнению и поступал, как она советовала, но никогда не признавал ее правоты, и выходило, что она будто другое говорила, а он по-своему решил, оттого и ладно стало.
      Мало-помалу София Фоминишна привыкла к такому положению и даже одобряла его мысленно.
      Узнали бы бояре да дружина, что ее совет принял великий князь, против правды пошли бы, потому что "негоже бабу слушать; у нее долог волос, но ум короток"...
      Но молодую женщину огорчало другое.
      Окружали Ивана недобрые люди, старавшиеся ссорить мужа с женой, не брезговавшие никакими наговорами.
      Много лет уже изнемогала Русь под гнетом Орды татарской, платила ей дань и признавала ее власть над собою. Тяжело и обидно было великому князю московскому кланяться нехристям-ханам и повиноваться их воле; но разрозненна и слаба была Русь, невмоготу ей казалось свергнуть владычество, которое признавали и отцы, и деды.
      Смелые и храбрые дружинники и воеводы, прославившие себя в поле ратном, отвергали предложения Ивана, едва желал он "посчитаться с татарвой". Помнили они, какой бедой, разорением и нищетой оканчивались нашествия Орды, и недаром до сих пор сохраняется в народе поговорка: "словно татаре - бояре прошли".
      Иван III думал свою думу и исподволь стремился добиться выполнения своего желания. Расчетливый, медлительный и осторожный, он не любил решительных поступков и, надумав что-либо, так и этак прикладывал и примеривал, соображая, как будет лучше и полезнее.
      Зато уже приняв решение, какое-нибудь дело, Иван рано или поздно исполнял его, удивляя современников хладнокровием, выдержкою и стойкостью.
      Вот эти-то хладнокровие и наружное спокойствие князя-супруга огорчали Софию Фоминишну.
      Пылкая и энергичная южанка не хотела знать преград.
      Ей мечталось достигнуть всеми признанного могущества Москвы, падения всех уделов и волостей, Новгорода и Пскова. Ей представлялся высокий и стройный Иван III не в великокняжеском венце, а в царственной короне, величающийся именем "осударь". Она рисовала себе картины той роскошной и блестящей жизни, которую вели римские цезари, и понять не могла, как властелин такого обширного княжества не стремится достичь того могущества, на которое он имеет неотъемлемое право...
      И вот София старалась всеми силами влиять на супруга, то ласкою, то хитростью, то серьезно, то шуткою подстрекая в нем желание соединить Русь в одно целое, свергнуть ханское иго и принять титул государя. Она не догадывалась, быть может, что эта великая идея давно уже зародилась и жила в сердце Ивана, но великое рабство приучило князя к осторожности.
      Но не только эта забота лежала на сердце Софии Фоминишны. Кроме матери Ивана, старицы* Марии, нелюбовно относившейся к жене сына, к "гречанке", внесшей в княжеские хоромы всякие новшества, во дворце жил Иван Молодой, сын от первого брака Ивана III, с женою Еленою, дочерью молдавского господаря, молоденькою, хорошенькою женщиной, олицетворявшей истинный идеал допетровского периода.
      _______________
      * С т а р и ц а - старуха.
      Лицемерно скромная, почти никогда не поднимавшая потупленного взора своих голубых очей, она проводила все время в тереме среди мамушек, нянюшек и определенных ей боярынь, слушая всякие наговоры на Фоминишну и делаясь центром дворцовых сплетен.
      Елена невзлюбила мачеху с первой встречи.
      Каждый поступок Софии, всякое ее слово, взгляд, смех веселый, все, что так чаровало Ивана, до сих пор не видавшего свободно ведущих себя женщин, - все являлось как бы осуждением типу прежних княгинь и их последовательниц.
      - Князь наш великий у постели сам третей думу думает, с женою совет держит, - с благочестивым ужасом шептали придворные кумушки, передавая друг другу, что "римлянка" околдовала своего супруга.
      Елена видела, как горячо любил Иван свою красавицу жену, как позволялось ей многое такое, о чем со страхом помышляли другие женщины, и в ее сердце закралась зависть, а затем явилась и родная сестра ее ревность.
      Иван Молодой не по склонности женился на Елене. Он исполнил приказание отца, а душа его по-прежнему принадлежала чудной красавице Насте, дочери Данилы Дмитриевича Холмского, прозванного за храбрость да за удальство "Образцом". Воля Ивана разлучила влюбленных, и молодой князь повиновался своей судьбе.
      Он стал добрым мужем Елене, но только редко когда жена наследника княжеского престола слыхала от супруга слово истинной ласки или привета... Услужливые кумушки передавали ей все слухи, что ходили по Москве, и Елена со злобою узнала, как тосковал Иван Молодой по своей зазнобушке, как и теперь, в сумерки, боясь чужого глаза, ездит он на сером коне мимо богатых каменных палат Образца...
      Не смеет Настя выглянуть из своего терема, не смеет даже посмотреть на того, кто для нее милее солнца вешнего, и отцветает девичья красота, тускнеет блеск взора от бессонных ночей, от горячих тайных слез.
      Не соперница Настя для княгини Елены, и не след бы Елене знать даже, какое страдание перенес ее супруг, но молодая женщина видит, как лелеет свекровь свою подругу, как властна и опасна София Фоминишна, и еще больнее сознает свое горе.
      Только одним и гордится Елена Стефановна перед свекровью молодою, только одно у нее есть счастье великое, за которое отдала бы София Фоминишна все свои жемчуга богатые, да лаллы, да яхонты и изумруды, которыми любо ей так играть и которые любо пересыпать в руках, наслаждаясь переливом разноцветных каменьев, - но Бог не даровал ей такой милости!
      Есть у Ивана Молодого и у супруги его Елены Стефановны сынок-первенец, малютка Дмитрий, а у Софии Фоминишны что ни весна все рождаются дочери, и плачет втихомолку гордая гречанка, сознавая свое горе.
      Не корит и не упрекает ее Иван III Васильевич, но у Софии сердце кровью обливается, когда видит она, что в послеобеденный час, когда гусельники и сказочники (бахири) тешат великого князя, он с любовью ласкает маленького внука.
      Принесут мамушки и нянюшки малюток-княжон. Хорошенькие они, пригожие, белые и румяные, и на отца, точно вылитые, похожи, но Иван только мельком взглянет на них, поцелует наскоро и опять забавляется с Митенькой, играет с ним, даже за бороду себя теребить позволяет.
      Строгий и суровый, озабоченный делами и непокорностью Новгорода, замышляющий крупные перемены, творящий суд и расправу единым словом княжеским, Иван III все забыл на минуту, когда Митя впервые пролепетал слово "деда"!
      Преобразилось лицо великого князя. Обнял он малютку, прижал к своей груди и гладит головку Мити, а у самого слезы навернулись на глазах и задрожали гордые уста.
      Щедро он пожаловал тогда и сына, и невестку. Приказал принести ларец с драгоценными уборами и самый лучший из них, что горел рубинами и алмазами, подарил Елене.
      С каким торжеством посмотрела счастливая мать на свою соперницу, и София не может забыть этого взора!
      Куда девалась и скромность Елены, когда она потом хвасталась в своем тереме перед приближенными боярынями! Ей казалось, что теперь должна ей поклониться Фоминишна, что из любви к внуку Иван всякий почет окажет ей, а не "бездетной" княгине, потому что "дочеришки" не доставляют гордости никакой матери.
      Приближенные боярыни, мамушки, нянюшки и сенные девушки, тоже пожалованные на радостях княжеской милостью, вторили Елене, и молодая женщина упивалась восторгом от одержанной победы, забывая всякую осторожность.
      Но стены великокняжеских хором и тогда имели уши!
      Час спустя Матреша, умная и лукавая женщина, любившая ловить рыбу в мутной воде, уже побежала с докладом.
      София Фоминишна узнала все подробности, и ее черные, густые брови нахмурились, а красивое лицо побледнело с досады.
      Когда злоумышляли на нее бояре и дружинники князя, стараясь противодействовать ее планам и советам, София боролась еще с большею энергией и с помощью уловок достигала победы. Ее кипучей натуре была даже приятна подобная борьба, и надежда на торжество не оставляла ее.
      Молодая женщина знала, что мысли Ивана III вполне совпадают с ее желаниями и мечтами, что великий князь стремится овладеть всеми уделами, свергнуть иго татарское и принять титул государя, но только исподволь и медленно идет к своей цели.
      Если случались между ними споры и несогласия, то только потому, что Софии казалось все легче и проще, а Иван III понимал трудность и важность исторической задачи, доставшейся на его долю.
      Вековое различие характеров мужчины и женщины сказывалось и тут: Иван размышлял и действовал; София жила сердцем и негодовала на медлительность, принимая осторожность за славянскую пассивность.
      Да, бороться с боярами для Софии Фоминишны было гораздо легче, чем с этим новым, могучим врагом, с малюткой-первенцем Ивана Молодого, возбудившего такую горячую любовь в сердце деда.
      София возненавидела и ребенка, и родителей его, видя, что они стремятся принизить ее значение, а она принадлежала не к таким натурам, чтобы покоряться судьбе.
      Сидя у окна на стуле, София смотрела на красивый вид Москвы, любовалась куполами церквей, выдававшимися среди рощ, не совсем еще потерявших листву, на стены Кремля, на дома бояр, имевшие оригинальные очертания благодаря пристройкам, и, мысленно переносясь на далекую родину, мечтала, что и здесь скоро будут воздвигнуты красивые здания, богатые храмы и обширные монастыри, что Москва сольется с ближними слободами и составит один большой и великолепный город.
      Иван III уже вызвал из-за моря строителей, которые начали возводить постройки, вызывающие удивление обывателей. Он пригласил также монетчика и лекарей, он во многом последовал указаниям просвещенной супруги своей, и София Фоминишна могла бы сказать себе с гордостью:
      - Греческая царевна содействовала введению христианства в языческую Русь, а я внесла луч западного света в эту грубую жизнь, и историк отметит мое воспитательное влияние...
      Но София была далека от подобных размышлений. У нее ныло и болело сердце, уязвленное торжеством соперницы, и она придумывала, как бы унизить Елену и Ивана Молодого, как бы отвратить любовь деда к внуку.
      В числе приближенных к Софии находились две женщины, преданные ей и готовые все сделать ради одной ее улыбки.
      Жена тысяцкого, Марфа Ивашкина, и хорошенькая гречанка Зина пользовались доверием великой княгини, и теперь она ожидала прихода Марфы, которой поручено было выведать кое-что об Иване Молодом и об Елене.
      Ситуация обострялась, и София Фоминишна не могла колебаться слишком долго.
      В близком будущем для нее мелькала светлая надежда. Княгиня готовилась снова стать матерью, и ее сердце трепетало при мысли, что Бог услышит ее пламенные мольбы и пошлет ей сына!
      Марфа, молодая женщина с бойким взором, веселая и ловкая, обладала способностью разгонять тоску и среди прибауток высказывать такие вещи, которые другой не сошли бы с рук. Но ее считали шутницей и не обижались на резкое и правдивое слово.
      - Долго ты замешкалась, Марфа! - встретила София вошедшую и низко кланявшуюся женщину.
      - Кабы все дела переделала, так и вовсе бы не прийти пред твои очи ясные, княгиня-матушка! Сама знаешь: возьмешь иголку, а нитка-то тянется; вытащишь рыбину, а она в воду ладится. То-то оно и есть. Приказ твой исполняючи, жизнь оберегаючи...
      - Ну будет причитывать, говори толком!
      Марфа огляделась вокруг и шепнула Софии на ухо:
      - Без того нельзя, матушка-княгиня... Вести нехорошие. Могильным запахом повеяло...
      - Скажешь тоже... Что выдумала! - не доверяя, но в то же время ощущая и беспокойство, и любопытство, заметила княгиня.
      - Марьюшкину участь помнишь? - так же тихо и значительно продолжала Марфа. - Тебя грозят извести...
      - Посмотрим! - вскричала гордая София. - Я - не Мария Тверская! Я не заброшенная жена, нелюбимая мужем! Не удельного князя я дочь!.. Мой отец... мой дед был царем Константинополя! Шутить с собою я не позволю! Говори, Марфа... сейчас говори: кто грозит извести меня?
      София стояла, гордо закинув голову. Величие выражалось в ее осанке, в повороте шеи, в строгом взоре, проникавшем в душу лукавой наперсницы.
      - Княгиня-матушка, помилуй, не гневайся! Сглупа слово молвила, себя не помнила. Сказку услыхала, да на быль перевела. Смилуйся, государыня.
      Слово "государыня" смягчило гнев Софии. Она опомнилась, сообразила, что не следует запугивать усердную слугу, и, наслаждаясь самым звуком желанного титула, чуть-чуть усмехнулась.
      Марфа достигла своей цели. Теперь великая княгиня выслушает ее рассказ с особым вниманием и поймет, какую верную помощницу имеет она.
      Но, выказывая Софии Фоминишне свое горячее усердие, Марфа служила не только ей... Были у нее свои счеты, которые она и желала свести, но для ограждения себя необходимо было придать личному делу более важный смысл.
      В то далекое время из-за одного неосторожного слова гибли не только сановные люди, но и даже любимцы. Следовало держать ухо востро и следить за малейшим колебанием ветра.
      Марфа знала, что София Фоминишна негодует на Елену, но не имеет повода придраться к ней, и, как кречет на княжеской охоте, указывала на дичь.
      Глава V
      ПРИДВОРНЫЕ КРУЖЕВНИЦЫ
      Марфа рассказала Софии Фоминишне, что Елена, похваляясь любовию к ней великого князя Ивана, говорила, что может теперь у "дедушки" всякую милость испросить, а чего пожелает, так уж непременно на своем поставит.
      Великая княгиня молча внимала речам Марфы. На сжатых губах молодой женщины скользила презрительная усмешка.
      - А чего просить ладится, не объясняла? - сурово спросила София.
      - Всего, говорит, у меня много-перемного: и уборов, и камней разноцветных... Чего хочет моя душенька, говорит, все-то есть у меня... Пожелать даже лень нападает - само валится, - нараспев продолжала наперсница, лукавым взором следя за выражением лица княгини. - И точно, государыня, ты моя матушка, диву я далась, как почла свои летники выкладывать. Один одного лучше! Другой другого богаче! Даже в глазоньках сверканье пошло...
      - Видно, нелюбимой жене слаще живется!
      - И чего не сладко, матушка-княгиня! Помирать не надо! Муж не любит бояре жалуют!
      - Бояре? Не слыхала я что-то.
      - Не для явности, матушка-княгиня, скатны* жемчуга Иван Юрьевич прислал... А уж и жемчуга! - качая головой и всплескивая руками, повторила она. - Красоты да крупноты незнаемой! И в твоей казне великокняжеской, поди, не сыскать таких!
      _______________
      * С к а т н ы - крупные.
      Но Марфа напрасно старалась задеть женское тщеславие Софии. Не нарядам и не уборам могла завидовать гордая гречанка. Любовь Ивана III, величие и значение - вот что было дорого Софии, вот ради чего боролась она.
      Известие, что Иван Юрьевич Ряполовский, один из приближенных к Ивану, поднес Елене дорогие жемчуга, возбуждало не зависть, а подозрение.
      Значит, и в самом деле становилась люба и грозна Елена, если такие смелые и гордые начали заискивать перед ней! Значит, Иван Молодой и вправду при отце да власть забирает?.. Нет, не потерпит София Фоминишна такого унижения! Сумеет она, как и прежде, разрушить всякие козни, и опять супруг любимый шепнет ей в минуты ласки: