— Ну, как? — спросил Гаршин, пристально наблюдавший за Таниной реакцией.
      Таня постаралась вести себя профессионально.
      — Жалко, нет следующего кадра, — сказала она.
      — Там белое пятно. Затвор открылся как раз в тот момент, когда эта штука, — Гаршин ткнул пальцем в оружие на снимке, — выпалила прямо в объектив.
      — Кому это так повезло?
      — Одному свободному художнику. Ты его не знаешь, он у нас почти не публиковался. Специалист по аномальным съемкам. Давно охотился за этой милой компанией. И вот — отснял…
      — Да-а, — протянула Таня глубокомысленно. — Это тебе не летающие тарелки.
      — Точно, — подтвердил Гаршин. — Это симпатичные добрые ребята. И прелестная собачка.
      — Собачка — кавказская овчарка. Только очень уж большая. Даже слишком. Весит, наверное, килограмм под сто.
      — Откуда ты знаешь? — удивился Гаршин. — Кавказская?
      — Всегда мечтала о собаке, — объяснила Таня, — да вот как-то не получилось. Лучше всего разбираются в собаках те, у кого их нет. А кавказы — вообще моя слабость.
      — И этот пес, ты считаешь, чересчур велик?
      — Трудно сказать. Большой. Но они бывают даже выше метра в холке. А так — сантиметров восемьдесят… девяносто. Меньше дога, например. Но рост здесь не главное. Это очень серьезные песики, начальник. Пай-мальчики таких не заводят.
      — Ну, что ж, — сказал Гаршин. — С этой стороны ты подготовлена. Это хорошо. Я, например, собак побаиваюсь. А серьезных — особенно. Что еще заметила?
      — Ничего. — Таня снова перелистала снимки. Ей стало вдруг не по себе. «Да, будит воображение, ничего не скажешь. Собаки, которые сразу бросаются, и люди, которые без раздумий стреляют. И из чего, хотелось бы знать? И главное — зачем?»
      — В последнее время, — начал Гаршин издалека, — в нашем милом городке появилась одна интересная достопримечательность. Тебе машина эта не знакома?
      — Какой-то джип… но я никогда таких не видела. У него ведь шесть колес, да? — спросила Таня, и Гаршин понял: она уверена, что я сейчас разгадаю ей все загадки. Он до боли сжал челюсти. «Хотел бы я сам понимать, в чем тут дело».
      — Я не знаю, куда ты смотришь на улице в ночное время…
      — Я не хожу по улицам ночью, — сказала Таня. — Не имею такой опасной привычки.
      — Прости, — смутился Гаршин. — В мое время молодежь была несколько беднее… и романтичнее. Оттого, наверное, что беднее. Да и ночью в городе было, конечно, не так, как сейчас. А ты заметила, что по всем сводкам, даже неофициальным, в последние три года уличная преступность снизилась? И в городе стало гораздо меньше нищих…
      — Я заметила, что там страшно. — При этих словах Таню слегка передернуло. — Я просто физически ощущаю, что с наступлением темноты улицы затоплены страхом. А уж о подворотнях и говорить нечего. И раньше так страшно не было. Это, наверное, в нас самих. Мы так напугались за прошлые годы, что стали трусливы.
      — Ладно, — сказал Гаршин. — Отвлекись. Так вот, милая моя опасливая сотрудница, довожу до вашего сведения. Машина эта действительно о шести колесах, и действительно это джип, и называется он «Рэйндж Ровер». Точнее, это редкая модификация старого «Рэйндж Ровера», у которого в оригинале колес нормальное число. Особенность этого автомобиля применительно к Москве — в том, что днем ты его на улице не увидишь.
      Таня пожала плечами. Мало ли чего днем на улице нет.
      — На это обратили внимание ночные извозчики, — продолжал Гаршин, — и от них информация прошла в нашу группу происшествий. А оттуда уже ко мне. Итак, факт номер раз: по ночам на улицах города появляются черные — все черные! — шестиколесные джипы, которые ездят быстро, даже нагло, и их никогда не останавливает милиция. Для себя еще отметим, что «Рэйндж» — машина дорогая, а уж такой и подавно. Их на заказ для арабских шейхов делали. Факт номер два: люди-то в машинах ездят, судя по снимкам… но вот только снимки отщелканы в момент, когда этих людей увидели впервые. Потому что стекла у машин то ли очень тонированные, то ли односторонней прозрачности, что тоже, согласись, любопытно. И факт номер три: у меня записаны номера этих самых машин. И задался я целью выяснить, а чьи же они такие? Номеров у меня четыре разных — значит, и машин этих минимум четыре. Хотя их больше, наверное. Ты знаешь, какой у меня отличный источник в ментовке. На этот раз он меня долго мурыжил, а потом сказал, что номеров таких в природе не существует.
      — Что же это за номера такие? — тихо спросила Таня.
      — А нормальные московские номера. На машинах они вроде бы есть. А мой источник откопать их не смог. Пропущены они в милицейском компьютере, понимаешь?
      — Круто, — сказала Таня. — Как я понимаю, это ты меня пугаешь. Допустим, я испугалась. А ужас наводить?
      — Сооружу-ка я нам кофейку. — Гаршин потянулся к стенному шкафу. — А ужас будет, будет… Я тебе сказал, что это задание — признание твоего мастерства в нашем деле?
      — Да, да, — кивнула Таня. — Давай я чашки сполосну.
      — Чистые вроде, — сказал Гаршин, выставляя на стол банку растворимого кофе, коробку с сахаром и чашки. Потом он нагнулся, и под столом зашипел не успевший остыть электрический чайник. После одного знаменательного пожара электронагревательные приборы были в редакции под строжайшим запретом. На случай внезапного обыска для чайника оборудовали специальную нишу в деревянном фальшборте, заслоняющем батарею отопления. Как в шпионских романах — с потайной дверцей, открывавшейся нажатием в строго определенном месте.
      — Так вот, — продолжил Гаршин, добывая из стаканчика с карандашами и ручками чайную ложечку. — Тебе пора расти. Бегать за привидениями и восхищаться экстрасенсами — это для тебя уже детский уровень. Нужно брать покруче. В конце концов, слабакам и шизофреникам в аномальной журналистике не место. Место в ней умным, эрудированным, уравновешенным и самую малость стебанутым. Как раз таким, как мы с тобой. Но здесь, чует мое сердце, понадобится женская рука. Объяснить почему?
      — А то! — сказала Таня. — Туман же сплошной.
      — Понимаешь, — Гаршин честно глядел Тане в глаза, — дело крайне непростое. Загадочные силы в нем замешаны. И силы эти странные попали в такую ситуацию, когда дальше отмалчиваться и прятаться им вредно. Того и гляди, мы напишем о них черт знает что. Куда удобнее взять нашего человека и рассказать ему ровно столько, сколько им выгодно. Плюс навернуть полкило лапши на каждое ухо. А грамотно организованные пи-ар — это в первую очередь грамотно подобранные уши для развешивания лапши. Смекаешь?
      — Не маленькая! — почти всерьез надулась Таня.
      — Очень хорошо, — кивнул Гаршин, бросая в чашки сахар. — Тогда должна понять, что, если пойду я, они будут напряжены. Потом, меня кое-кто еще помнит по старым временам… А если явится девочка симпатичная, ресницами похлопает — вот как у тебя это замечательно получается, — они и расслабятся. И лапши тебе, конечно, повесят на уши не по полкило, а по целому пуду. Но ты наверняка уловишь женской своей интуицией то, чего не замечу я. И уясни позицию: у газеты на них вроде как компромат, но они сами первые на нас вышли и сами заявили, что хотят все объяснить…. Понимаешь этику ситуации?
      — Кто «они»? — спросила Таня. — Ты забыл сказать, кто они.
      — Да? — удивился Гаршин. — Ну, а как ты себе это представляешь? Что я тебе скажу? Я что — знаю, что ли, кто они такие? Да я понятия не имею. Но судя по тому, что за человек мне позвонил… В общем, ты только напиши. А мировую известность я твоему материалу гарантирую. До тебя доходит или нет, что нам на крючок попалась настоящая спецслужба?
      — Вскипело, начальник, — сказала Таня. И Гаршину ее тон показался не особенно дружелюбным.
 

***

 
      Тактический класс так и остался классом, только доску поменяли на дорогой многофункциональный экран. И сидели охотники за обыкновенными партами. В таких вещах Школу заставляли экономить. Она и так поедала слишком много денег.
      Но проще один раз потратиться на Школу, чем позволить тварям беспрепятственно выходить в город.
      Мастер сидел на столе, уперев ноги в батарею, и смотрел в окно. «Вторая» сыпалась по лестнице вниз, но даже сквозь ее страшный топот слышно было, что Боцман с Крюгером опять спорят. Пять минут назад они чуть не подрались, — только грозный окрик Хунты удержал охотников от мордобоя.
      — Ну? — спросил Мастер Зигмунда.
      — А чего ты от меня, собственно, хочешь?! - разозлился вдруг Зигмунд. — Что я тебе скажу такого, чего ты сам не знаешь?
      — Погоди. — Мастер зажмурился. — На полтона ниже, пожалуйста. И спокойненько мне ответь — что с людьми?
      — А сам ты не знаешь? Охренели люди. Просто охренели, вот и все.
      — Интересные термины использует психиатрия.
      — Я не психиатр, — надулся Зигмунд. — Я психолог.
      — А мне плевать, — с неожиданной злобой сказал Мастер. — Ты все равно больше не профессионал. У вас уже через три года простоя — дисквалификация. Но ты мог бы помочь. А ты не хочешь.
      — Дубина… — вздохнул Зигмунд. — Чем я помогу, если ты не в состоянии грамотно поставить мне задачу? Ты меня даже обидеть грамотно — и то не можешь… Недоучка. Двоечник несчастный.
      Мастер звонко клацнул зубами и отвернулся.
      — Я не двоечник, — гордо объявил он, глядя в пол. — Я прогульщик. И у меня нет способностей к иностранным языкам и физкультуре.
      — Угу, — кивнул Зигмунд. — Слышал я про такое редкое нервное заболевание. Ладно, не переживай. У тебя зато отличные способности задавать непонятные вопросы.
      — Люди стали истеричны, — сказал Мастер. — Как колли. Легко срываются, любая эмоция доходит до предела. Если смеются — обязательно до икоты. А уж если кто разозлится… И все такие, понимаешь, все! Это уже смахивает на массовый психоз.
      Зигмунд сидел, опустив глаза, и рассеянно дергал вверх-вниз клапан кармана, скрежеща «липучкой». Видно было, что он с Мастером в целом согласен, но не готов делать выводы на основании голой интуиции. Зигмунду очень хотелось запустить серию экспериментов и разложить по полочкам результаты. Он любил все раскладывать по полочкам, вешать ярлыки и бирки. Именно поэтому аналитиком во «Второй» числился не педант Зигмунд, а раздолбай Крюгер. С ним случались время от времени припадки вдохновения. С Зигмундом — никогда.
      — Мы все устали, Мастер. И ты в том числе.
      — Спасибо большое, что объяснил… Я хочу знать, на сколько нас еще хватит. И если в Школе произойдет взрыв — в какую сторону он будет направлен и какие примет формы. Осознал?
      — А почему бы тебе не спросить Доктора? Он же главный по этой части.
      — А почему бы мне не спросить тебя?
      Зигмунд вздохнул.
      — Ты же знаешь, что я дисквалифицирован. И я не сенс, я почти ничего не смыслю в биоэнергетике. Вообще, тебе не приходило в голову, что общение с тварями могло нас всех сильно изменить? Психику-то это затронет в последнюю очередь. Сначала должна начаться патология в самом организме…
      — Я думал об этом, — кивнул Мастер. — Но как раз Доктор считает, что нам тут ничего не грозит. Он никак свое мнение не обосновал, но был весьма категоричен. Так прямо и сказал: «Мертвых не бойтесь, бойтесь живых«.
      — А если он врет? Если мы все — подопытные крысы?
      — Нет, — улыбнулся Мастер, — мы не крысы. Мы охотники. Нас глупо использовать как расходный материал. Мы для этого слишком дорого стоим. Тем более что нас готовить по полтора года приходится.
      — Положим, это не нас, а собак…
      — Мне одно только нравится, — перебил его Мастер. — Пусть даже мы от тварей чего-нибудь подцепим, у нас на этот случай есть отличный градусник. Он же клизма.
      Зигмунд кивнул. «Разумеется, как же я не подумал. Допустим, пребывание в активной зоне действительно нас изменяет. Но главное — что мы не становимся на тварей похожи. Если в энергетике охотника появятся характерные для твари черты, первыми отреагируют собаки. А у них на тварей реакция однозначная…»
      — Давай пока эту тему оставим, — попросил Мастер. — Так что же люди?
      — Месяца два протянем как-нибудь. А дальше — прямо не знаю. И учти, я могу отвечать только за «Вторую». Мы сейчас с другими группами почти не общаемся, времени нет.
      — В других не лучше. Разве что «Трешка» — но она всегда была такая разболтанная… Все равно что вы теперь.
      — Я давно у тебя хотел спросить, — начал Зигмунд нерешительно. — А почему ты, собственно, с нами сейчас ходишь? У тебя ведь куча дел помимо охоты. Надорвешься, старик. Дай нам трех-четырех стажеров…
      — Главное, что от меня и толку немного, — подхватил Мастер, через слово посмеиваясь. — Мне Хунта не дает особо высовываться. Понимаешь, Зиг, ты же видишь, как я запутался… Если я не буду все время рядом с вами, я просто копыта отброшу. Я, наверное, из вас энергию подсасываю. И Карме не так одиноко. Она общительная…
      — Ты тоже общительный. И я не понимаю, почему ты сейчас ни с кем не хочешь поделиться. Объяснить хотя бы на пальцах, что задумал. Ты же не только себе плохо делаешь. Из-за тебя уже пол-Школы на ушах стоит.
      — А что, заметно? — встрепенулся Мастер.
      — Наши — заметили, — усмехнулся Зигмунд. Уйдя в начальники, Мастер самый плотный контакт сохранил именно с «группой Два», в которой был рядовым охотником, а позже — старшим. Здесь его лучше всего понимали, сюда он приходил за помощью, советом, поддержкой, да и просто отвести душу. «Вторая» не блистала таким созвездием талантов, как «Трешка». Не было в ней и таких яростных бойцов, как у Бати, в «группе Раз», с ее неповторимым атакующим стилем расчистки. Даже «Четверка», она же «Фо», фактически учебная, на три четверти из стажеров, внешне была поярче, чем группа Хунты. Но именно со «Второй» в Школе начиналось все — новая тактика, боевые приемы, экипировка. Группа Хунты ходила на самые трудные объекты. Как по волшебству, с новыми мерзостями тварей «Вторая» тоже сталкивалась раньше всех. И, разумеется, именно из «Двойки» распространялись по Школе охотничьи рассказы, заковыристый жаргон, странноватый этикет и своеобразная манера держаться «за забором».
      — Не могу я ни с кем поделиться, — сказал Мастер так грустно, что Зигмунд аж вздрогнул. — Все начнут обсуждать, строить версии… Меня же самого с толку собьют окончательно. И вообще, мне сейчас лишние мозги не нужны. Нужны только исполнители. А они есть, хотя сами не ведают, что творят. Так что терпите, мужики. Скоро все откроется.
      — Смотри, не надорвись, — повторил Зигмунд.
      — Ничего. Свое дело до конца доведу, а дальше — неважно. Школу примет Хунта, а я… отдохну.
      Зигмунд посмотрел на Мастера очень внимательно. В последние дни тот выглядел совсем никуда. Огромные глазищи уже не блестели, под ними красовались объемистые синяки. А главное — исчезла всегда отличавшая Мастера легкость — легкость общения и преодоления трудностей. Для Мастера никогда не было чересчур сложных проблем. Он никогда и ни за что не падал духом. Случались минуты задумчивости, когда он упирался в мироздание невидящим взором, и лучше было его в это время не трогать. Но все равно, возвращаясь к действительности, в первую очередь он улыбался тем, кто был рядом. Улыбался немного смущенно — будто побывал там, куда никому больше дороги нет. И это скорее всего так и было.
      Но главное — он улыбался. И всегда был готов подумать за тебя, за тебя решить, то есть взять на себя ответственность. Не властно перехватить руль, а просто найти для всех лучший путь и разумный выход, справедливый и достойный. Поэтому авторитет Мастера в Школе был поистине безграничен. А любовь охотников к нему — просто бездонна. Более того, его слушались чужие собаки! Вероятно, на их взгляд, он был в стае доминирующий самец. У такого положения вещей был только один минус. Если Мастер в момент ставил на место кого угодно, то Карму образумить не мог в Школе никто. Она тоже была доминантом — среди псов. К сожалению, взрослая кавказка искренне считает членов семьи, в которой выросла, просто собаками той же породы, и не более того. Так что Карма порывалась время от времени навести порядок и среди охотников. О медиках да сенсах и говорить нечего, эту мелюзгу Карма, как правило, вообще не замечала.
      Зигмунд смотрел на Мастера и мучительно соображал, как поставить следующий вопрос. Фраза «Школу примет Хунта» была явно неспроста. Саймон, конечно, еще молод, но всем известно, что его кандидатура одобрена Базой и всячески поддерживается Штабом. Вплоть до того, что инцидент со стрельбой по фотографу на мнение Штаба никак не повлиял. И тем не менее Саймон больше не ходил на расчистку. Мастер якобы натаскивает его на принятие оперативных решений. Ну-ну. Врите дальше. Но сейчас объясните мне, что я должен передать Хунте.
      — Ты когда Саймона в группу вернешь? — спросил Зигмунд небрежно.
      — Никогда, — и Мастер улыбнулся чудесной своей широкой улыбкой. Только глаза у него при этом стали такие злые, что Зигмунд вскочил, пробормотал: «Ну, я побежал, ладно? Нехорошо, там ребята ждут…» — и пулей вылетел из класса.
 

***

 
      Когда Гаршин окончил свой рассказ, за окном стемнело, а в комнате было душно от табачного дыма. Таня сидела в кресле с ногами и грызла ноготь. На Гаршина она не смотрела.
      Гаршин открыл форточку и отпер дверь. Потом вставил в розетку телефонный шнур и в десятый раз включил чайник. Таня молчала.
      В общем и целом гаршинский рассказ был логичен. Необычен — да, но не более того. «Аномальному» журналисту приходится иметь дело с необычным каждый день. Главное — уметь понять, где кончается шизофрения и начинается действительно Чужое, Неведомое. Шизофрении в поведанной Гаршиным истории не было ни на грош. Да, она изобиловала провалами и неясностями. Сначала, пока Гаршина отвлекали звонки и визитеры, Таня пыталась что-то домыслить сама в эти паузы, но у нее мало что получалось. Потом Гаршин отключил телефон и запер дверь. Вот что он рассказал, путаясь, сбиваясь и откровенно нервничая.
      Фотографер, которого Гаршин рассекречивать отказался и предложил «для ясности» называть Ивановым, позвонил в три часа ночи. Гаршин, конечно, звонку несказанно обрадовался, о чем тут же и заявил. Но Иванов в категорической форме попросил его заткнуться и слушать. Уже через минуту Гаршин, у которого сна не осталось ни в одном глазу, прилепил к трубке микрофон-присоску и нажал кнопку диктофона. На телефоне стоял многоцелевой ответчик, но он звонко щелкал при включении, а Гаршин боялся, что Иванов ударится в панику.
      О черных «Рэйнджах» с двумя лишними колесами Иванов прослышал уже давно. Поначалу интерес его был чисто обывательский — он видел фотографию такой машины в допотопном номере журнала «Англия» и воспылал желанием оценить диковинный аппарат наяву. Он даже навел справки, но единственный удлиненный «Рэйндж», который удалось найти в столице, оказался то ли десятой, то ли пятнадцатой тачкой в «конюшне» Гарика А. Акопяна, владельца заводов, газет, пароходов. Ее знали все московские джиперы, и была она вся такая белая. Иванов машину осмотрел, восхитился и задумался: а что с нее толку? Три ведущих моста и огромный багажник. Легендарный старый хлам. Пресловутые арабские шейхи перестали заказывать трехмостовые «Рэйнджи», когда появился джип «Ламборгини»… В общем, не так уж интересно, как могло показаться. И вообще, на тот момент Иванова куда больше занимали таинственные исчезновения диггеров. Большую часть рабочего времени он проводил в канализационных трубах в поисках легендарной Большой Московской Черной Крысы. И когда однажды Иванов и его напарник, возвращаясь ночью на пропахшей дерьмом машине с очередного подземного вояжа, вдруг увидели перед собой огромную черную корму, они сначала просто опешили. А потом рискнули начать преследование. Тем более что Крысу снять не удалось, а фотографии грязных диггеров, ползущих по теплотрассе, спроса не находили.
      «Рэйндж» шел по улицам мощно, уверенно, все его сторонились, и, чуть погоня затянись, оторвался бы. Но вдруг черный монстр сбавил ход и сдал вправо с явным намерением причалить к обочине. Слева как раз открылся соблазнительный переулочек, и напарник Иванова мгновенно туда свернул. Дело было на окраине, за полночь, улицы пустынны и едва освещены. Репортерская «Лада» встала между сугробов, не глуша, по доброй привычке, мотора, и Иванов, схватив камеру, побежал на угол — снимать.
      Там его ждало горькое разочарование. «Рэйндж» за это время укатил вперед метров на семьдесят. Иванов готов был выть от обиды — двигаться по улице перебежками на глазах таинственного экипажа странного автомобиля ему не улыбалось. Тут двери «Рэйнджа» раскрылись, на улицу ступили люди, и вид их был настолько удивителен, что Иванов пулей метнулся назад, к своей машине. Рванул из кофра здоровенный «Никон» с телеобъективом и в три прыжка оказался вновь на углу.
      Дальше он ничего толком объяснить не мог и фактически пересказывал со слов напарника. Гаршин этого человека не знал, но с Ивановым обычно работали тертые калачи, выполнявшие функции водителя-телохранителя. Отличный фотохудожник, Иванов был далеко не беден и мог себе такое позволить. Две-три недели в месяц он занимался постановочными съемками, после работы «лечил застарелый стресс», и ему просто необходим был кто-кто, чтобы отвезти домой расслабленное тело и центнер аппаратуры. В оставшееся время мэтр утолял детскую страсть к аномальным съемкам, где тоже без водки не обходилось, да и по шее можно было получить. Короче, не соскучишься. В итоге каждый новый ивановский напарник постепенно разлагался, привыкал к его странной тематике и даже начинал сносно фотографировать. Потом у него появлялась манера в кругу семьи разглагольствовать о полтергейстах и Большой Крысе, и через некоторое время он в глубоком смущении просил расчета.
      Последний напарник (допустим, Саня его зовут) был уже явно в той кондиции, когда переживания начальника воспринимаются как личные. Окинув взглядом переулок, Саня решил, что машина стоит отлично, вышел и бесшумно подкрался к Иванову, чуть забирая вправо, чтобы иметь свой угол обзора. Он услышал, как начала хлопать шторка ивановской камеры, прибавил шагу… и тут, по его словам, Иванов вспыхнул. Как будто на него с улицы навели мощный прожектор с очень узким лучом странного голубоватого оттенка. При этом волосы у Иванова буквально встали дыбом. Саня испытал нечто — «ну, как кулаком в переносицу». Из глаз у него брызнули слезы, но тут пламя исчезло, и оказалось, что Иванов валится навзничь, отлетая в сугроб, до которого от точки съемки было верных метра три. Тут Саня включился в игру. Он прыгнул вперед, схватил бесчувственное тело и зашвырнул его на заднее сиденье. Камеру спасать не пришлось — Иванов, хоть и явно в обмороке, держал ее мертвой хваткой. Саня прыгнул за руль и дал по газам. Вырулив из сугроба, он глянул в зеркало и чуть не бросил управление. Там, в зеркале, отражалось такое, перед чем померк даже ужасающий образ Большой Московской Черной Крысы.
      Машину уверенно догоняло чудовище. В тот момент Сане показалось, что это медведь, только почему-то серый. Чудовище неслось галопом, разевая страшную клыкастую пасть. Оно было лохматое, с непомерно широкими плечами, но самое мучительное впечатление производили его глаза. Саня готов был поклясться, что глаза эти горели ярко-зеленым огнем и зрачков в них не было. Просто круглые зеленые фонари. Они гипнотизировали, от их взгляда становились ватными мышцы, и Саня, мужик бывалый, ходивший и под пулю, и под нож, почувствовал вдруг, что у него отваливается челюсть, а нога сползает с педали газа. Тут чудовище сместилось влево, заходя со стороны водителя, и бесконечно длинная секунда, в течение которой Саня был слегка не в себе, кончилась. Человек утопил педаль до пола и двинул рулем вправо.
      Раздался удар, левое переднее окно рассыпалось в мелкое крошево, и у Сани над ухом лязгнули немыслимых размеров зубищи. Но машина уже набрала скорость — вдогонку ей донесся оглушительный, совершенно медвежий рев. Саня уходил от жуткого угла переулками, выжимая из машины все, что можно, и принципиально не глядя назад. Только выскочив на хорошо освещенный и не очень страшный проспект, он позволил себе бросить взгляд в зеркало. Никого там, конечно, не было. Тогда он стер со щеки теплую липкую слюну чудовища и попытался вытряхнуть из-за воротника осколки стекла. Потом вспомнил про Иванова и остановился.
      Иванов уже не был в шоке. Лицо его приобрело нормальный цвет, руки выпустили камеру, дышал он свободно и легко. Саня сунул ему под голову свернутую куртку и принял единственно верное решение — как можно быстрее ехать домой, к Иванову на квартиру. Туда, где лежит большая записная книжка с телефонами журналистов. Если Иванов не очнется, скажем, через час, Саня начнет обзванивать тех, чьи фамилии ему известны, и звать на выручку. То, что везти Иванова в больницу не след, Сане подсказало здоровое чутье отставного спецназовца. Пусть лучше дома полежит — живее будет. У самого Сани переносица уже не болела, но глаза отчаянно резало. Посреди мостовой красовался настежь открытый канализационный люк. Саня не стал ждать, пока из него покажется Большая Московская Черная Крыса, и рванул с места.
      Иванов на квартире проснулся. Двигался он с трудом, провал в памяти, характерный для обморока, у него тоже имелся, но небольшой. Во всяком случае, то, что они преследовали черный «Рэйндж», Иванов помнил. Остальное он узнал из весьма эмоционального рассказа Сани, и тут же уковылял в проявочную. Как ни странно, пленка засвечена не была. Она испытала какое-то воздействие — на всех отпечатках получилась «крупа». Но только шестой кадр превратился в белое пятно. Видимо, поразивший Иванова импульс был очень узко направлен. Впрочем, что это был за импульс и был ли он вообще, Иванов не помнил. Тут ему память отшибло начисто. В разговоре с Гаршиным Иванов свое тогдашнее состояние определил как «утюгом по голове». Гаршин, которого утюгом никогда не били, но однажды лупили кирпичом, посоветовал Иванову не отчаиваться. Гаршина состояние Иванова пока не очень интересовало. Его интересовали в первую очередь снимки. Еще он хотел знать, отчего это Иванов, особым патриотизмом никогда не страдавший, не хочет отдавать фотографии в зарубежное агентство. «Не знаю, — сказал Иванов. — Во-первых, очко играет. А во-вторых… опять-таки страшно. Тут просто торчат наружу уши нашего любимого государства, чтоб ему… Здесь все неспроста». И они пришли к соглашению. Заключали его на эзоповом языке, но поняли друг друга отлично.
      Известно, что в любой мало-мальски серьезной газете успешно трудятся на штатных должностях работники спецслужб. Обычно заведуют непрофильными отделами, иногда замещают главного редактора или ответственного секретаря. И уж кому-кому, а Гаршину досконально известно, что «аномальная» журналистика с самого ее возникновения курируется особенно жестко. Если ивановские фотографии пахнут государственной тайной, то продать их иностранцам — значит просто сунуть голову между наковальней и молотом. Самым разумным представлялось для начала передать снимки признанному авторитету по ловле летающих тарелок Гаршину и пусть он, авторитет, попробует опубликовать их. Если при прохождении снимков через газету Гаршин обнаружит противодействие, все ясно. Если снимки у него бесследно исчезнут из запертого кабинета — еще яснее. Ну, а коли их попрут у Гаршина с квартиры, тогда Иванову просто надо радоваться, что живым ноги унес.
      «Если же ничего подобного не случится, — рассудили они, — так Иванов потом себе еще наснимает». «Да я форменную охоту устрою на эти тачки!» — горячился слабым голосом Иванов. Разумеется, никакой более или менее правдоподобной версии о том, кто и почему в Иванова стрелял, выработать не удалось. Только слегка осмелевший Саня рискнул взять в руки фотографию и признал в чудовище московскую сторожевую необычно больших размеров и нестандартной расцветки. Облегчению его не было границ. А вот Иванов чувствовал себя все более и более неважно и насторожен был весьма. «Знаешь что, — сказал он Гаршину, — сделаем так. Сейчас я наклепаю отпечатков и попрошу Саню смотаться до вашей редакции. Оставит их у охраны, в конверте на твое имя. А то что-то мне неспокойно». И положил трубку. Гаршин остался сидеть у телефона и приходить в себя. История действительно была из ряда вон. В душе Гаршин Иванова проклинал. За фотографию летающей тарелки еще ни одного репортера не убили. А вот за фото диковинного оружия шлепнуть могли вполне. Это тебе не Крыса. В Крысу Гаршин, впрочем, не верил, хотя диггеры исчезали в московских подземельях большими группами, хорошо организованными и, судя по всему, даже вооруженными. Исчезали в процессе розыска исчезнувших. Черт их знает, куда они там деваются.
      — Их ест Крыса, — глубокомысленно сказала Таня. — По словам очевидцев, она ужас какая большая и очень черная. Только вот очевидцы ее толком не видели. Пугались и убегали раньше, чем она приходила. Ты знаешь, что подземные экскурсии закрыты уже полгода? Скоро в Москве не останется диггеров. Все, кто не испугался, ищут пропавших и тоже пропадают. А остальные по домам сидят и в туалет боятся зайти…
      — Я думаю, — заметил Гаршин, — что от Крысы отбиться можно. Даже от большой и черной. Даже от Московской. Диггеры — не дети. Здоровые лбы, нервы крепкие. Это в мое время они были сплошь ненормальные и друг с другом воевали. Газовые атаки устраивали, минировали проходы. Боролись за зоны влияния. Некоторые не выходили на поверхность месяцами. Знаешь, какие самые жуткие были у них рассказы? Что якобы существовал отряд по уничтожению крыс-мутантов. Ну, а заодно — и диггеров. Этакие душегубы в серебристых комбинезонах, с каким-то безумным оружием… правда, огнестрельным все-таки.
      — А он действительно был, такой отряд?
      — Кто ж его знает… — скорчил гримасу Гаршин. — На заре перестройки, когда любую туфту выдавали за сенсацию века, сняли ребята из «ВИДа» сюжет про диггеров-экстремальщиков, сталкеров так называемых. Тех, которые уже совсем… того. И в сюжете, я точно помню, было интервью с людьми из этого отряда. Якобы. Поди докажи, что мистификация. К тому же в начале девяностых кучу спецслужб распустили или сократили. Не знаю я, Танюшка, был он или не был. Зато я теперь уверен, что есть другой отряд. Тот, на который напоролся Иванов…