13

Он стоял на мрачной бетонной площадке напротив конференц-зала Джекоба Джевитса.

Гадая, придет или не придет?

Или, точнее, если придет, убьет или нет?

Пеллэм внимательно изучил эту часть Адской кухни, где даже ослепительное солнце не могло скрыть господствующие блеклые краски. Здесь, на клочке земли между огромным конференц-залом и серой громадиной «Интрепида», авианосца времен Второй мировой войны, переоборудованного в плавучий музей, от жилых кварталов осталось только жнивье: заброшенные и сожженные одноэтажные домишки, кладбища разбитых машин, заборы с колючей проволокой, пустыри, заросшие сорняком, старые котлы и станки, проржавевшие насквозь.

После десяти минут неотрывного изучения старого военного корабля и снующих по Гудзону барж Пеллэм наконец услышал жизнерадостный голос, окликнувший его:

— Привет, долбанный псих.

Что ж, он все-таки пришел.

И выстрелы не прозвучали. По крайней мере, пока.

Человек шел к Пеллэму сквозь волны горячего воздуха, плавающие над раскаленным бетоном. Несмотря на жару, на нем по-прежнему была длинная черная кожаная куртка. И он по-прежнему был похож на обезьяну.

Засунув в рот сигарету, которая была у него в руке, парень представился:

— Джеко Дрю.

— Джон Пеллэм.

Они пожали друг другу руки.

— Пеллэм, а ты парень крутой. Не побоялся подать мне знак прямо перед носом у Джимми К.

Дрю произнес это с показной бравадой прирожденного неудачника.

Пеллэм отправился в гриль-бар на углу Десятой авеню и Сорок пятой улицы как раз для того, чтобы удить такую рыбу как Джеко Дрю. Он и не рассчитывал узнать что-либо от самого Джимми Коркорана, оказавшегося тем самым тщедушным хорьком, какого и ожидал увидеть Пеллэм, — разве что еще более ненормальным. Нет, он отправился туда за тем, чтобы найти осведомителя.

— Ты показался мне человеком, которому можно доверять.

Читай: «которого можно купить».

— Ну да, ты не ошибся. Джеко можно доверять, это точно. Но только до определенного предела, дружище. Только до определенного предела.

Пеллэм слабо улыбнулся. И протянул пять сотен, сумму, о которой они договорились, когда Пеллэм назвал ее вслух в баре, а Дрю вместе с банкой «Кока-колы» протянул ему промокшую салфетку с названием этого пустыря.

Дрю даже не взглянул на деньги. Просто сунул пачку банкнот в карман с видом человека, которого почти никогда не обманывают.

— Итак, что ты скажешь про своего босса? — спросил Пеллэм. — Он будет стараться прикончить меня?

— Не знаю, откуда мне? В любое другое время ты бы уже плавал в канале Хелл-Гейт в четырех разных пластиковых мешках. Но в последнее время старик Джей-Кей держит свои мысли при себе. Экстравагантные безумства закончились. Почему — сам не знаю. Сначала все думали, дело в женщине, но Джимми редко сходит с ума по телкам. И уж точно не по таким шлюшкам как Кати, с которой ты его видел. Так что я не знаю. Быть может, он вообще забудет о тебе. Моли бога об этом. Ради собственного же блага. Если Джимми захочет тебя прикончить, он тебя прикончит, и ты ничем не сможешь ему помешать. То есть, конечно, ты можешь уехать из штата. Но и только.

Они сели на скамейку. От жары у Пеллэма жутко чесалась спина. Он подался вперед. Докурив сигарету, Дрю тотчас же начал новую.

— Значит, эти дела поручают тебе, верно? — высказал догадку Пеллэм.

Дрю пожал плечами.

— Бывает.

— А у тебя мозгов побольше, чем у него.

Взгляд искоса и хитрая усмешка красноречиво рассказали о зреющем недовольстве низов. Пеллэм предположил, что в ближайшие шесть месяцев или Дрю, или Коркоран отправятся на тот свет. И решил, что скорее всего в живых останется Коркоран.

— У нас нет такого дерьма как крестные отцы и тому подобное. Но ты прав, я действительно иду под вторым номером. Мне часто приходится замещать Джимми. Особенно когда он теряет голову. А брат его легковес. Что делать: лифт не останавливается на каждом этаже. — Подумав, Дрю добавил: — Но я осторожный. Никогда не переступаю черту. Понимаешь, Джимми частенько ведет себя так, словно у него крыша съехала, твою мать. Но когда он успокаивается, он заботится о своих людях. И у него куча друзей, твою мать. — Дрю оглядел Пеллэма с ног до головы. — Ты говоришь без акцента. Ты не «переплывал через воду».

— Да, я родился здесь.

— Ты знаешь, что такое «Изумрудное подполье»?

— Нет.

— Понимаешь, приезжает человек из Ирландии, а здесь его встречает, как бы это сказать, целая сеть людей, которые помогают ему, пока он не встанет на ноги. Так вот, Джимми как раз этим и занимается. Не успел человек пройти таможню в аэропорту имени Кеннеди, а Джимми уже нашел для него работу и подобрал квартиру. Мужчины отправляются на стройку, женщины в бары и рестораны. На этом Джимми неплохо зарабатывает. Еще он устраивает браки тех, кто хочет получить вид на жительство, дает деньги в долг.

— Оставляя кое-что себе.

— О, Джимми ведь бизнесмен, разве не так?

Дрю посмотрел на черную громаду конференц-зала Джевитса, функциональную, угловатую, — так, словно она все еще была в упаковке. Он рассмеялся. Смех быстро перешел в кашель. Словно вспомнив о том, что ему пора снова покурить, Дрю зажег очередную сигарету.

— Ты правда снимаешь кино?

— Да.

— Я никогда раньше не встречался с киношниками. Я люблю кино. Ты смотрел «Жест милосердия»?

— В главных ролях Шон Пенн и Гэри Олдмен. Режиссер Эд Гаррис. Хороший фильм.

— Это про нас, — с гордостью произнес Дрю.

— И кто играл тебя? — насмешливо поинтересовался Пеллэм.

Этот художественный фильм про банду из Адской кухни не был основан на реальных событиях.

— Я об этом парне никогда не слышал, — совершенно серьезно ответил Дрю.

Они помолчали, поняв, что время светских любезностей подошло к концу. Настала пора перейти к делу. Пеллэм понизил голос.

— Так, слушай внимательно. Пожар в жилом доме на Тридцать шестой улице. Ходят слухи, за ним стоит Джимми.

Он повторил то, что рассказал ему Гектор Рамирес.

— Джимми? — переспросил Дрю. — Где ты слышал этот вздор? Не-ет. Джимми не устраивает поджоги старых домов.

— А я слышал, в этом доме жила та самая женщина, которая дала свидетельские показания в суде. И Джимми хотел расправиться с ней за это.

Дрю небрежно кивнул.

— Ах, это? Ты имеешь в виду то, как Спир Дриско замочил Бобби Финка? И это произошло на глазах у той самой латинос? Кармеллы Рамирес? Ну да, она действительно была очевидцем и действительно давала показания в суде. Но Дриско тогда так набрался виски, что Бобби Финка он порешил прямо перед модным рестораном, в субботу вечером. Свидетелей было было десять, сто. Даже если бы латинос не раскрыла свою пасть, Спир все равно отправился бы в «Аттику» на десять лет.

Пеллэм не собирался сдаваться легко.

— Но я слышал, что Коркоран и раньше устраивал поджоги.

— Естественно. Но только старые дома он никогда не трогал. Он занимался новыми. Все мы этим грешим. Твою мать, эти люди отнимают у нас наш район, что они ждут? «Кубинские лорды» и мы — мы сожгли то новое офисное здание на Пятидесятой улице.

— Рамирес тоже участвовал в этом?

— Разумеется. Это единственное, относительно чего мы можем договориться. И я тоже там был, мой мальчик. О да, Джеко швырнул бутылку с «коктейлем Молотова». Но пойми, в этом нет ничего плохого, — с жаром заговорил он. — Нам принадлежала вся западная сторона. От Двадцать третьей до Пятьдесят седьмой. Она была нашей. Проклятие, теперь у нас ничего не осталось. Мы лишь защищаем свои дома — только и всего. От ниггеров, латиносов и козлов-риелтеров. Тех, кто пришел с востока от Восьмой авеню. — Дрю сделал глубокую затяжку. — Нет-нет, Джимми не поджигал тот дом. Я это точно знаю.

— Почему ты так уверен?

— Джеко точно знает. Понимаешь, Джей-Кей что-то задумал.

— Что?

Дрю объяснил, что Джимми Коркоран вместе с братом вложили деньги в недвижимость и в настоящий момент пытаются провернуть какую-то крупную сделку.

— Он говорит, что на этом деле заработает целый миллион. Так что Джимми сейчас меньше всего нужно привлекать внимание к Адской кухне, устраивая здесь пожары. Наоборот, Джей-Кей сам без раздумий пришьет того, кто устраивает у нас фейерверки. Им с Томом — это его брат — не нужны… гм… как бы это сказать?

Он умолк, подыскивая нужное слово.

— Потрясения, — подсказал Пеллэм.

— Точно. Им не нужны потрясения.

Пеллэм был склонен ему поверить.

— Хорошо, предположим, это сделал не Джимми, — сказал он. — Кто еще может за этим стоять?

— О, разве ты не слышал? Где ты был? Полиция уже схватила ту старую черномазую дамочку.

— Забудь о ней на минуту. Больше никто ничего не говорит?

— Ну, люди говорят, Джеко слушает. Джеко кое-что слышал.

— И что?

— Поговаривают про этого психа. Если ему заплатить, он сожжет все что угодно — хоть церковь, хоть школу, ему все равно. Женщин, детей — ему никого не жалко, понимаешь? Говорят, последние несколько недель он болтался на Тридцать шестой улице.

Пеллэм покачал головой.

— Я про него уже слышал. Ты знаешь, кто он?

— Нет.

Пеллэм разочарованно спросил:

— Я также ищу одного молодого парнишку. Светловолосый, лет семнадцать — восемнадцать. Педераст, торгует своим телом. Называет себя Алексом, но это не его настоящее имя. Знаешь кого-нибудь похожего?

— Ну, ты очертил добрую тысячу. — Прищурившись, Дрю всмотрелся в плоскую равнину Нью-Джерси. — Ты послушай Джеко. Это сделал Рамирес. Гектор эль-латинос. Гарантирую.

— Но в этом доме ведь жила его тетка.

— Ха, она наверняка давно съехала оттуда. Или, что более вероятно, ее выселили. Испанцы не любят платить за квартиру. Это я тебе точно говорю. Готов поспорить, Кармелла Рамирес уже устроилась на новом месте.

Пеллэм подумал, что Джеко прав. Рамирес не сказал ему всей правды.

— Уверен, что это он. Понимаешь, Рамирес недавно обчистил Джонни О'Нила.

— Это еще кто такой?

— Один тип, с которым у нас были кое-какие дела. Джонни снимает по всему городу квартиры и устраивает в них склады. — Дрю понизил голос. — Понимаешь, о чем я говорю?

— Ну, только ту часть, где говорится про снятые квартиры.

— Шш, молчи. Ни слова. Джеко оказывает тебе огромную честь.

— Договорились.

— О'Нил торгует оружием, понимаешь? Он снимал квартиру в том здании. — Джеко махнул рукой в сторону сгоревшего дома Этти. — О да, мой мальчик. У него там был тайник.

Он произнес это таким тоном, будто каждый житель Нью-Йорка должен был иметь тайник.

Пеллэм вспомнил про сгоревшие пистолеты, которые обнаружили на первом этаже пожарные.

— Так вот, на днях Рамирес остановил машину О'Нила и засунул ему в рот «глок». Сказал, чтобы он больше не устраивал склады оружия в этой части Кухни.

— И что ответил О'Нил?

— А что он мог ответить? Он сказал: «Слушаюсь, мистер латинос! Больше не буду, сэр!» А ты сам что бы ответил, если твои зубки вцепились бы в девятимиллиметровый ствол? Так что я думаю вот что: Рамирес прослышал о пистолетах от своей тетки, взбесился и нанял того придурка, чтобы тот спалил дом дотла.

Пеллэм покачал головой. Значит, Рамирес рассказал ему только часть всей правды.

— Ты не окажешь мне одно одолжение? Порасспрашивай насчет этого Алекса. Мне очень нужно его найти.

— О, Джеко будет держать глаза широко открытыми. Я шепну кое-кому нужное словечко. Мне приходится встречаться с разными людьми. Если в этом деле будет что-то для меня, Джеко узнает все что нужно.

Пеллэм снова достал бумажник.

Но Дрю покачал головой. Казалось, он был чем-то смущен.

— Нет, я имел в виду совсем не это. Ты мне уже заплатил. Я хочу сказать, когда ты будешь снимать свой фильм, помни обо мне, хорошо? Просто позвони Джеко. Когда снимали тот фильм, «Жест милосердия», ваши киношники должны были сначала поговорить со мной. Я хочу сказать, есть же какие-то законы, которые запрещают снимать кино про твою жизнь, сначала не посоветовавшись с тобой. Я имею в виду, твою мать, что я вовсе не хочу стать звездой. Я просто хочу сняться в кино, твою мать. У меня получится. Я точно знаю, что у меня получится.

Пеллэму пришлось приложить все силы, чтобы удержаться от улыбки.

— Джеко, если дело дойдет до подбора актеров, я обязательно с тобой свяжусь. Можешь не сомневаться.

Этти Вашингтон стояла у окна камеры женского отделения центра предварительного содержания под стражей.

Окно находилось высоко над головой, и через грязное стекло почти ничего не было видно. Но проникающий сквозь него свет действовал на пожилую негритянку успокаивающе. Она думала о Билли Дойле, вспоминала, как они любили выходить из дома, гулять по району. Вежливо раскланиваясь с соседями. Гарольд Вашингтон, второй муж Этти, тоже не любил сидеть дома, хотя он по природе своей скорее предпочитал оставаться на одном месте. Они вдвоем с Этти, когда Гарольд бывал дома и находился в более или менее трезвом состоянии, усаживались на крыльце и не спеша уговаривали бутылку. Оставшись одна, Этти открыла для себя наслаждение удобного кресла-качалки перед окном. Наслаждение, которого, похоже, она оказалась лишена навеки.

Ошибки. Этти вспоминала об ошибках, которые совершила в течение всей долгой жизни. О секретах, о лжи… Серьезной и не очень. О том, как из малозначительных прегрешений вырастали крупные неприятности. Как все добрые дела, которые она старалась творить, таяли как дым.

И еще Этти вспоминала выражение лица Пеллэма, когда та сучка рассказала всем в суде о ее судимости. Этти гадала, навестит ли снова он ее после этого? Вряд ли. Зачем? О, эта мысль причиняла ей острую боль. Впрочем, в этой боли не было ничего удивительного. Этти с самого начала знала, что рано или поздно Пеллэм навсегда исчезнет из ее жизни. Он мужчина, а мужчины всегда уходят. Неважно, кто они: отцы, братья или мужья. Мужчины всегда уходят.

У нее за спиной послышались шаги.

— Мать, — с притворной заботливостью спросила Хатейк Имахам, — как ты себя чувствуешь? Ты себя хорошо чувствуешь?

Этти обернулась.

Позади грузной женщины столпились полукругом остальные заключенные. Они медленно надвигались на Этти. Шестеро оставались в противоположном конце камеры и следили за коридором. Этти никак не могла взять в толк, зачем они выстроились в цепочку. И вдруг до нее дошло, что эта шестерка не позволяет охране видеть то, что происходит в камере.

Этти прошиб холодный пот. То же самое чувство она испытала давным-давно, когда в дверь квартиры позвонили двое мрачных полицейских и спросили, не приходится ли ей сыном Фрэнк Вашингтон. Можно им войти в квартиру? Им нужно кое-что ей сказать.

Хатейк продолжала спокойным голосом:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

— Ну, ничего, — ответила Этти, тревожно переводя взгляд с одной женщины на другую.

— Но ты чувствуешь себя лучше, чем тот мальчишка, мать.

— Какой мальчишка?

— Тот маленький мальчик, которого ты убила. Хуан Торрес.

— Я его не убивала, — прошептала Этти, отступая назад и прижимаясь спиной к стене. — Нет, я его не убивала.

Она в отчаянии посмотрела в сторону решетки, но цепочка женщин полностью скрывала ее.

— Я знаю, стерва, это твоих рук дело. Это ты убила маленького мальчика!

— Я никого не убивала!

— Око за око!

Грузная женщина надвигалась на Этти. У нее в руке была зажата зажигалка. Другую зажигалку держала в руке молодая Данетта, которая стояла рядом. Где они их раздобыли? Вдруг Этти все поняла. Данетта умышленно добилась того, чтобы ее арестовали, и тайком пронесла в тюрьму зажигалки.

Хатейк шагнула еще ближе.

Этти отпрянула было назад, но затем неожиданно сделала выпад вперед, ударяя рукой в гипсе Хатейк по лицу. Гипсовая повязка с громким стуком ударила в нос. Грузная женщина, вскрикнув от боли, повалилась на пол. Остальные растерянно застыли на месте. Некоторое время никто не двигался.

Наконец Этти сделала глубокий вдох, собираясь крикнуть и позвать на помощь, но вдруг почувствовала у себя во рту вкус грязной тряпки. Кто-то подкрался к ней сзади и засунул ей в рот кляп. Хатейк вскочила на ноги и, вытирая окровавленный нос, хищно улыбнулась.

— Отлично, мать, отлично.

Она повернулась к Данетте. Та зажгла зажигалку и бросила ее Этти на халат. Пожилая негритянка попробовала было сбить пламя, но две женщины схватили ее за руки, лишив возможности двигаться. Тонкая хлопчатобумажная ткань быстро прогорела насквозь.

— Напрасно ты вздумала курить здесь, мать, — с укором промолвила Хатейк. — Это запрещено. Может привести к несчастному случаю. Видишь ли, эти дешевые зажигалки — они иногда протекают. Из них выливается горящий газ. Он сжигает волосы, сжигает лицо. Иногда человек погибает, иногда нет.

Хатейк подошла к ней вплотную, и Этти ощутила на волосах и на щеке ледяное прикосновение сжиженного бутана. Зажмурившись, она попыталась вырваться из рук державших ее женщин.

— Пустите меня, — повелительным тоном произнесла Хатейк, выхватывая зажигалку у Данетты.

Грузная женщина пробормотала еще что-то, но Этти не смогла разобрать слов за своими собственными криками и мольбами о пощаде. Послышался щелчок, шипение, а грузная женщина надвигалась ближе и ближе, держа горящую зажигалку словно факел.

14

Звезда может «открыть» фильм.

«Открыть».

Классический голливудский термин, внушающий благоговейное почтение, который означает: «добиться того, чтобы как можно больше людей потратили свои трудовые доллары и купили билеты на общенациональную премьеру, — чтобы на следующий день создателям фильма не пришлось объяснять своим женам, любовницам, руководству кинокомпании и журналистам, почему они потратили чужие миллионы на совершенно провальную ленту.»

Фильм может «открыть» раскрученная звезда.

Или сногсшибательный сценарий.

В наши дни успеха можно добиться даже только за счет спецэффектов, особенно если они включают в себя красочные взрывы.

Но ничто во всей вселенной не может «открыть» документальный фильм. Документальные ленты могут быть просветительными, трогательными и вдохновенными. Они могут представлять собой высшую форму кинематографического творчества. Но они не способны делать то, ради чего люди ходят в кино на художественные фильмы.

Документальные ленты не могут помочь бежать от действительности, на несколько часов забыть все и просто получить наслаждение.

Идя пешком по центральному Манхэттену навстречу мрачной ярмарке судов и тюрем, Пеллэм размышлял: он снял четыре независимых фильма, все четыре из которых стали культовой классикой, а два завоевали награды на престижных фестивалях. У него есть почетные дипломы Нью-Йоркского и Калифорнийского университетов, присужденные за достижения в области кинематографии. Он опубликовал десятки статей в «Кинематографисте» и «Независимом ежемесячном журнале о проблемах кино» и может на память повторить диалоги из большинства фильмов Хичкока. У него безукоризненная репутация в мире кино.

Во всех восемнадцати киностудиях и продюсерских компаниях, куда он обратился с предложением снять этот документальный фильм, ему ответили отказом.

О да, на словах все встречали идею «К западу от Восьмой авеню: устная история Адской кухни» с восторгом и одобрением. Но ни одна из крупных студий не выделила ни доллара в поддержку этого проекта.

Расписывая свой замысел, Пеллэм объяснял, что этот район предлагает восхитительную смесь преступлений, героизма, коррупции и красоты.

— Пеллэм, это все красивые, высокие слова, — объяснил ему хороший приятель, вице-президент отдела развития компании «Уорнер бразерс». — А сейчас красивые, высокие слова не превращаются в хорошие фильмы.

Один лишь Алан Лефтковиц проявил хоть какой-то интерес, но он не имел даже смутного представления, о чем будет фильм.

Тем не менее Пеллэм питал в отношении своей работы большие надежды и считал, что она заслужит номинации на премию «Оскар», — убежденность эта основывалась в значительной степени на одной встрече, произошедшей в прошлом июне на Тридцать шестой западной улице.

— Прошу прощения, — спросил Пеллэм, — вы живете в этом доме?

— Да, живу, молодой человек, — ответила пожилая чернокожая женщина.

В ее глазах блеснула спокойная уверенность, веселье. И ни тени тревоги.

Пеллэм посмотрел налево и направо.

— Похоже, это последний жилой дом в квартале.

— Когда-то здесь не было ничего кроме жилых домов. Вот здесь стоял дом, в котором я прожила сорок лет. Видите пустырь? Вот тут? А в этом доме я живу уже, так, дайте-ка сообразить, уже лет пять или около того. Как вам это нравится? Почти полвека в одном и том же квартале. Черт возьми, подумать страшно!

— Ваша семья прожила в этом районе всю жизнь?

Негритянка поставила на тротуар тонкий полиэтиленовый пакет с двумя консервными банками, двумя апельсинами и полгаллонной банкой вина.

— А то как же. Мой дед Ледбеттер приехал сюда из Роли в 1862 году. Его поезд прибыл на вокзал в десять часов вечера. Дед вышел в город, увидел на улице несколько десятков мальчишек и воскликнул: «Господи, почему вы не дома?» А они ответили: «О чем это ты? Это и есть наш дом. Ступай своей дорогой, старик.» Дед так переживал за этих мальчишек. Про тех, кто ночевал на улице, говорили: «они носят знамя». Так приходилось жить тысячам подростков. У них не было никакого дома.

Она говорила без тени акцента, низким, мелодичным голосом, — голосом профессиональной певицы, как впоследствии выяснил Пеллэм.

— Красивое было здание? — спросил Пеллэм, глядя на пустырь, заросший сорняком, где, судя по всему, стоял дом, в котором пожилая негритянка жила раньше.

— То, в котором я жила? Та старая лачуга? — Женщина рассмеялась. — Она просто разваливалась! Знаете, однако, я должна рассказать вам кое-что интересное. По крайней мере, мне это показалось интересным. Когда дом сносили, тут собралась большая толпа тех, кто жаловался. Понимаете, люди устроили митинг протеста. «Не отнимайте у нас дом! — кричали они. — Не отнимайте у нас дом!» Я хорошо знаю тех, кто живет в нашем районе, но этих людей я не узнала. Думаю, это были студенты из Ист-Вилледжа, потому что от них пахло хорошим протестом. Вы меня понимаете? Профессиональные горлодраны.

Так или иначе, только представьте себе, кого я там встретила? Одну женщину, с которой познакомилась давным-давно. Много-много лет назад. Ей было уже под девяносто. Она была замужем за мужчиной много старше ее, он содержал конюшни и поставлял лошадей в армию. Когда-то Адская кухня была конюшнями Нью-Йорка. Здесь до сих пор сохранились каретные сараи фиакров. В любом случае, эта женщина — она родилась в том самом доме, который сносили. Инида Джонс. Не Анита, как вы могли подумать. И-ни-да. Южное имя, из Каролины. Она прожила много лет в Гарлеме, затем вернулась назад в Адскую кухню. Всю жизнь была такой же бедной, как я. От колыбели до могилы, от колыбели до могилы. Послушайте, мистер, не подумайте, что я на вас обижаюсь, но все же почему вы улыбаетесь?

— Можно спросить, как вас зовут?

— Этти Вашингтон.

— Послушайте, миссис Вашингтон, меня зовут Джон Пеллэм. Как вы смотрите на то, чтобы сняться в кино?

— Я? В кино? Черт побери. Слушайте, а почему бы нам не подняться ко мне? Выпьем вина.

Интервью начались на следующей неделе. Пеллэм пешком поднимался на шестой этаж, включал видеокамеру и просто не мешал Этти Вашингтон говорить.

И она говорила. Рассказывала про свою семью, свое детство, свою жизнь.

В возрасте шести лет она сидела на обрывке украденного ковра у окна, слушая, как мама и бабушка по очереди рассказывают об Адской кухне начала века. Оуни Мэдден, «Крысы» — самая жестокая банда в городе.

— …Мой дед Ледбеттер, он употреблял в своей речи много жаргона, который нахватался на улицах в молодости. Так, про полицейского он всегда говорил: «фараон». «Лохом» называли человека, которого легко обмануть, например, в карты. Джин именовался «голубой смертью». А «капуста» была деньгами. Мой брат Бен, бывало, смеялся и говорил: «Дед, сейчас такие слова уже никто не употребляет.» Но он ошибался. Дед всегда называл то место, где жил, «стойлом». Понимаешь, свой дом. И сейчас все говорят так же.

В десять лет Этти пошла работать: устроилась в мясную лавку подметать усыпанные опилками полы и заворачивать мясо.

Когда ей исполнилось четырнадцать, умерла бабушка Ледбеттер, которую Этти очень любила и страшно боялась. Она умерла летом, в жару, в воскресенье за неделю до своего девяностодевятилетия, сидя на кровати рядом с Этти.

В пятнадцать Этти наконец бросила школу и устроилась работать на целлюлозно-бумажную фабрику, затачивать ножи и резаки на длинных кожаных ремнях за двадцать центов в час. Одни рабочие доплачивали ей за усердную работу. Другие зазывали ее на склад и щупали ей грудь, предупреждая никому не говорить об этом. Один попытался было сунуть руку Этти между ног, но прежде чем он успел предупредить ее никому не говорить об этом, ему в бедро глубоко вонзился его же собственный нож. Его перебинтовали и дали оплачиваемый выходной. Этти выгнали.

В семнадцать лет она по вечерам бегала по клубам на Пятьдесят второй улице, чтобы послушать, как поет Бесси Смит.

— …В Адской кухне особых развлечений не было. Но если маме и папе удавалось откладывать доллар — другой, они отправлялись на улицу Бауэри в Ист-Сайд в один из так называемых «музеев», которые на самом деле были совсем не тем, что ты думаешь. Это были центры развлечений — варьете, паноптикумы, танцплощадки. Водевили. Если маме и папе хотелось чего-нибудь особенного, они шли в «Маршалл» на Пятьдесят третьей улице. Ты, наверное, никогда о таком не слышал — был такой ночной клуб для черных. Эх, какие были времена… В «Маршалле» пела Ада Овертон Уокер. И Уилли Диксон.

Когда Этти исполнилось тридцать восемь лет и за спиной у нее уже было целое десятилетие пения в кабаре, она оставила это занятие. Этти влюбилась в красивого ирландца Билли Дойла, дамского угодника, который, к тому же, судя по всему, имел криминальное прошлое (Пеллэм еще не потерял надежду услышать конец этой истории).

К тому времени, как Этти стукнуло сорок два, выяснилось, что ничего путного из брака не получится. Ей не сиделось на месте; она очень хотела петь. Билли тоже не сиделось на месте. Он хотел добиться успеха, найти свою нишу в жизни. В конце концов он заявил Этти, что отправляется искать лучшее место, а как только его найдет, сразу же позовет ее к себе. Разумеется, он так и не вернулся, и это разбило Этти сердце. Единственной весточкой, полученной от Билли, стала короткая записка, приложенная к свидетельству о разводе, полученному в штате Невада[46].

В сорок четыре Этти вышла замуж аз Гарольда Вашингтона, который через несколько лет пьяным утонул в Гудзоне. Во многих отношениях хороший мужчина, трудолюбивый и порядочный, он тем не менее все равно оставил слишком много долгов для человека, не игравшего на скачках.

Этими рассказами заполнялась одна видеокассета за другой. Пять часов, десять, двадцать.

— Не может быть, чтобы тебя интересовало все это, правда? — не раз спрашивала Пеллэма Этти.

— Продолжайте, Этти. Я снимаю.

Пеллэм уговаривал себя не зацикливаться на ней и поговорить и другими обитателями этого печально знаменитого района. Он и говорил — с некоторыми. И все же сердцем «К западу от Восточной авеню» оставалась Этти Вашингтон. Билли Дойл, семейство Ледбеттеров, семейство Уилксов, семейство Вашингтонов, «сухой закон», профсоюзы, гангстеры, эпидемии, Великая депрессия, Вторая мировая война, портовые склады, океанские лайнеры, жилые дома, домовладельцы.

Он снимал Этти. И съемки продолжались бесконечно.

До того, как ее арестовали по обвинению в поджоге, а затем и в убийстве.

И вот, в этот знойный полдень охранник в форме протянул Джону Пеллэму пропуск и провел его по затхлым коридорам, где приторный запах моющего средства соседствовал со зловонием мочи. Пройдя под аркой металлодетектора, Пеллэм зашел в комнату свиданий и стал ждать.

Сегодня в центре предварительного содержания под стражей царил полный хаос. Где-то далеко слышались крики. Кто-то выл, кто-то орал благим матом.

— Me duele la garganta![47]

— Ах ты, сука…

— Estoy enfermo![48]

— Ах ты, сука! Сейчас я приду и заткну твою поганую пасть!

Пять минут спустя стальная дверь, выкрашенная зеленой краской, открылась с полифоническим скрипом. Вошедшая охранница взглянула на Пеллэма.

— Вы ждете Вашингтон? Ее здесь нет.

Пеллэм спросил, где она.

— Поднимитесь на второй этаж.

— С ней все в порядке?

— На второй этаж.

— Вы мне не ответили.

Однако охранница уже вышла.

Поблуждав по тускло освещенным коридорам, Пеллэм наконец нашел темный закуток, который ему указали. Там царила такая же грязь, но было чуть тише и прохладнее. Взглянув на пропуск, охранница пропустила Пеллэма в следующую дверь. Войдя внутрь, Пеллэм с удивлением увидел Этти, сидевшую за столом со стиснутыми руками. Ее лицо было забинтовано.

— Этти, что стряслось? Почему вы здесь?

— Это изолятор, — прошептала пожилая негритянка. — Меня пытались убить.

— Кто?

— Женщины из камеры внизу. Они прознали о смерти мальчишки Торреса. Меня здорово провели. Я принимала их за своих друзей, а они с самого начала собирались меня убить. Луис добился разрешения перевести меня сюда. Мне повезло, охранницы вбежали как раз тогда, когда эти женщины собрались меня поджечь. Джон, они облили меня какой-то горючей гадостью и хотели поджечь мне лицо. У меня обожжено лицо.

— Как вы себя сейчас чувствуете?