Современная электронная библиотека ModernLib.Net

До встречи в раю

ModernLib.Net / Детективы / Дышев Сергей / До встречи в раю - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Дышев Сергей
Жанр: Детективы

 

 


Дышев Сергей
До встречи в раю

      Сергей ДЫШЕВ
      До встречи в раю
      Полковнику Владимиру Михайловичу Житаренко - бойцу, журналисту, погибшему на чеченской войне
      Иосиф Георгиевич Шрамм мысленно обмакнул перо в чернила и стал писать. Пользовался он, конечно, обычной шариковой ручкой, хотя давно мечтал завести перьевую, но все как-то не получалось. Он считал себя человеком старомодным, отрастил бородку клинышком, носил очки в золотой оправе и все собирался завести сюртук. После каждой встречи с пациентом он делал записи в тетради с твердой обложкой, на которой значилось: "Доктор И. Г. Шрамм". Хотя доктором в смысле научно-иерархическом не был. Он старался ничего не пропускать; даже если больной безнадежно-однообразно пускал пузыри или гнусаво нес привычный бред, еле справляясь с вываливающимся языком, Иосиф Георгиевич все равно что-нибудь да записывал, самозабвенно наслаждаясь россыпью своих мыслей, рассуждений и наблюдений, которые заносил в тетрадь аккуратными буковками... Разговор с пациентом он обычно начинал, слегка присюсюкивая: "Ну-с, молодой человек (или "голубчик")..." Но однажды жена передразнила его "ну-с" в "гнус", доктор сильно обиделся и больше так не говорил.
      Работал Иосиф Георгиевич, как уже можно было догадаться, в психиатрической клинике, и, между прочим, главным врачом. Втайне он считал себя крупнейшим специалистом и, безусловно, одним из выдающихся людей города. Город об этом не догадывался, впрочем, был он никчемным, скучным, с серыми одно- и двухэтажными домами, полупустыми магазинами, громоздким Домом культуры с не опознанной до сих пор каменной фигурой на крыше, скрипящими на ветру каруселями в умершем парке и, самое отвратительное, с пылью, неподвижно, круглосуточно висящей в воздухе. К вечеру жара спадала, оранжевое солнце тихо проваливалось за горизонт; грязные палисадники и дворы наполнялись людьми. В это время все в городе, будто по единому семейному расписанию, пили чай. И даже мухи в эти часы были не такими назойливыми. В общем, ничего особенного, обыкновенная южная провинция. Когда и кому пришло в голову устроить здесь психбольницу - разобраться ныне практически невозможно: слишком часто в последнее время менялись власти, торопливо сжигая после себя документы. Поговаривают, что у начальника, принявшего странное решение, тоже не все в порядке было с головой, и кончил он в конце концов в психушке, правда, в другой, номенклатурной. Но не будем судить его, тем более завидовать: даже "пятизвездочный" дурдом все равно остается дурдомом.
      А в городе жили обыкновенные, нормальные, славные люди, вели размеренный, здоровый образ жизни, и, конечно, ни к чему была здесь огромная, просто оскорбительно огромная лечебница для душевнобольных.
      Иосиф Георгиевич аккуратно выводил:
      "Больной Цуладзе Автандил отличается слабыми тормозными процессами... Тут доктор вспомнил, как больной назвал его приспособленцем, и решительно дописал: - ...и крайне низким уровнем сознания и эрудиции".
      Многих больных перевидал на своем веку Шрамм. Его душили, разбивали в кровь лицо, ломали руку, давили с хрустом его золотые очки. Но именно Цуладзе по-особому растревожил и расстроил доктора, да так, что не хотелось и признаваться в этом... Доктор знал, что больной четыре года назад совершил убийство, его признали вменяемым. Однако вернуть в тюрьму Автандила был не в силах. Тут надо сказать, что Иосиф Георгиевич был давним тайным сторонником фрейдовского психоанализа, не изменил ему и в эпоху плюрализма. И вот сейчас в его душе поселилось беспокойство. Он пытался отогнать навязчивую мысль, заставляя себя считать, что ее нет. Но в том-то и дело, что она была и по всем известным доктору правилам разрасталась в невроз, буквально натирала мозоль в его голове; мысль же была следующая: "Я ничтожество, я подавляю свои комплексы, я жалко сублимирую в своей писанине, которая на хрен никому не нужна!"
      Шрамм вздохнул, отложил ручку и призадумался. Неделю назад жена сообщила ему о беременности, такой несвоевременной и нелепой, когда вокруг все рушится, все ненадежно и былое благополучие рассыпается, как дом из песка. Людочка была на двенадцать лет младше его. У них росла общая дочь. Два старших сына Иосифа Георгиевича от прошлого брака жили отдельно... Но вот что самое ужасное: супруга надумала рожать! А накануне доктору приснился гадкий сон: будто он в исподнем качается на доске с каким-то мужиком, а его Людочка, тоже в исподнем, идет навстречу и вдруг садится на сторону незнакомца. Доска перевешивается, он, Шрамм, повисает в воздухе, ему очень страшно, он сучит ногами, а супруга и тот мужик бурно целуются.
      Доктор захлопнул свою тетрадь и вызвал старшую медсестру. Аделаида Оскаровна, женщина сорокалетнего возраста, молча уставилась на Шрамма. Такая у нее была привычка: смотреть долго, не мигая. Вероятно, она считала, что ее взгляд обладает магическим действием, подавляет и приводит в замешательство даже самых буйных.
      - Как там Малакина, по-прежнему не кушает? - спросил доктор.
      - Да. Пытались кормить насильно - так она кашляет, выплевывает.
      А еды и так не хватает.
      - Может, ее усыпить? - в раздумье произнес доктор.
      - Наверное, придется,- тут же согласилась медсестра.
      - Да, вот еще что. Сделайте больному Цуладзе инъекцию однопроцентного раствора апоморфина.
      - Апоморфина?! - Черные брови Аделаиды Оскаровны дрогнули, глаза еще более округлились.
      - Да.
      - Но ведь он вызывает сильные приступы тошноты, рвоту.
      Шрамм строго посмотрел на старшую медсестру.
      - Начинаем новый курс лечения. По специальной методике.
      Про себя он злорадно подумал: "Пусть почувствует, как меня тошнит от его блаженного умничанья!" После чего сделал приписку в тетради: "Попробуй, сволочь, апоморфину в задницу!" - И отметил заметное улучшение настроения.
      Худшие предположения доктора подтвердились: жена ему изменила, и не просто с кем-то, а с человеком, который уже при жизни стал легендой, устрашающим символом для врагов, всесильной и могущественной мессией, кумиром масс. Это был не кто иной, как Лидер национального движения Республики - Кара-Огай. Штаб-квартира его находилась волею судьбы в К. Буквально на следующий день после мучительных размышлений, догадок доктор своими глазами увидел супругу в белом "мерседесе" Лидера - и сразу все понял по ее глупо-счастливому выражению лица. Иосиф Георгиевич почувствовал боль и опустошение, он как раз собирался идти домой, но повернулся и потерянно побрел обратно в клинику, открыл кабинет, зачем-то достал свою тетрадь, рассеянно перелистал ее, схватил ручку, тут же бросил ее и расплакался.
      Кто-то вдруг постучал в дверь, осторожно и коротко. Иосиф Георгиевич быстро вытер слезы и сипло выдохнул:
      - Да-да!
      Это была старшая медсестра. Сейчас она не поедала его взглядом, наоборот, смотрела куда-то в сторону.
      - Вы позволите мне войти? Извините, Иосиф Георгиевич, я видела, как вы вернулись.
      - Пожалуйста. Доктор еле сдержался, чтобы не послать ее к черту.
      Женщина порывисто вздохнула.
      - Иосиф Георгиевич, при всем моем уважении к вам... Я очень уважаю вас... Но я не могу оставаться равнодушной. Возможно, это не мое дело. Но позвольте мне так не считать.
      - Покороче, пожалуйста! - От долгого предисловия перед неминуемой гадостью, которую собиралась выложить Аделаида, у доктора заныло сердце. "Что еще?"
      - Видите ли, речь о вашей супруге. Мне неловко и больно говорить об этом, я знаю вас давно, весь коллектив вас любит, уважает как интеллигентного человека, прекрасного, доброго. И на этом фоне, вернее, я хотела сказать, глядя на вас, я волнуюсь, мне очень жаль, но я не могу не сказать, что ваша супруга встречается с этим, руководителем, Кара-Огаем... Она умолкла и кончиками пальцев порывисто вытерла испарину на лбу.
      "Ишь как разволновалась, вобла пересохшая",- совершенно равнодушно подумал Иосиф Георгиевич.
      - Я это знаю,- бесцветным голосом произнес он. У вас все или есть еще что сказать?
      - Нет. Простите, если помешала. Я, наверное, бестактна... Дорогой Иосиф Георгиевич, ваша судьба, может, изменится, но знайте, что в моем лице вы всегда найдете поддержку, сочувствие, внимание. Если б вы знали, насколько глубоко мое уважение к вам...
      - Спасибо,- перебил доктор. Вы достаточно уважили. Благодарю вас.
      Доктор подошел к окну, и впервые его поразили своей грубой нелепостью металлические решетки; с пронзительной болью он ощутил, как они вобрали в себя его жизнь, молодость, надежды, мечты.
      * * *
      Лаврентьев спал - почти не дышал. Даже не храпел, как обычно, видно, обессилел. Потрескавшийся рот, массивный подбородок, безвольно опущенный на грудь. Не Лаврентьев, привычный энергоноситель, а полуживая рыба, загнанная в сеть...
      Ольга тихо отворила дверь, осторожно опустилась на стул перед забывшимся Лаврентьевым. Она подумала: "Мне кажется, что я знаю про него почти все".
      За черным окном перешептывались длинные ветви тополя. Они будто хотели заглянуть в маленький желтый кусочек окна и выяснить, почему обитатели дома прячутся за спинами и животами бесформенных толстяков, которые вповалку неподвижно лежали на подоконнике аж до самой форточки. Мешки на окнах имеют свойство преображать любое помещение, навеивая неистребимую складскую тоску.
      Один мешок прохудился, из него серой струйкой сыпался песок. Ольга проследила взглядом: на полу вырос маленький холмик. "Как в песочных часах,- подумала она. Только в обратную сторону уже не повернешь". И еще она вспомнила удивившую ее фразу о старых людях, из которых тоже песок сыплется: неужели это правда? Она поежилась, почувствовала мимолетную тревогу и, чтобы успокоиться, пристально всмотрелась в Женечкины черты. "И вовсе не такой он старый!" Даже сейчас, когда его лицо продолжало хранить болезненное напряжение, оно действовало на нее успокаивающе. Оля незаметно для себя задремала, ощутив сквозь сон, что дыхание их попало в такт, это необычное единение приятно поразило ее. Только у нее вздымалась грудь, а Женечка, как и все мужчины, дышал животом, ему мешал туго стянутый ремень. "Мне не стыдно смотреть на него",- подумала она. Оле захотелось погрузиться пальцами в его отросшие рыжеватые волосы, схватить и подергать бакенбарды, притянуть к себе, прижать к груди эту глупую и нелепую голову. Она протянула руки, но в последнее мгновение, сожалея, медленно отвела. Она попыталась вспомнить, когда последний раз спала с мужчиной. С кем н помнила, но вот когда... С некоторых пор мужские человеки вызывали у нее беспричинное раздражение, она устала быть в их глазах сексуальной жертвой. Особенно выводили из себя местные. И особенно после "суверенизма", от которого население просто стонало от счастья. Наиболее прыткие лица мужского рода сразу же и на полном серьезе бросились "приватизировать" всех "некоренных женщин". Потом поостыли... Счастье было недолгим, появились новые боги, все начали спешно вооружаться...
      Комната неожиданно поплыла. Чтобы удержать ее, Ольга судорожно схватилась за Женечкино колено - иначе бы рухнула с грохотом.
      Лаврентьев вздрогнул, поднял припухшие веки.
      - Чего тебе?
      - Извините, я случайно,- сипло произнесла Ольга.
      - Иди спать!
      Она поспешно встала, отодвинула стул. Коптилка мигала, высасывая последний керосин.
      - Черт, из Москвы должны позвонить. Этот...
      - Там уже все спят. Давно...
      - Должен позвонить этот... чтоб язык у него сгнил... Ч-чемоданов! Он покосился на короткую юбчонку Ольги. Какого черта так вырядилась?
      - Жарко,- произнесла она заранее приготовленный ответ и почувствовала, как по обнаженным ногам пробежал холодок. "Дура набитая. Только это ему сейчас и надо!"
      Скрипнула дверь, появилась голова в очках, за ней проскользнул и сам хирург Костя по кличке Разночинец. Он молча подошел к Лаврентьеву, слегка пошатнулся, его очки тревожно блеснули. Костя стал неторопливо раскладывать на столе различные вещички: зеркальную коробочку со шприцем, пузырек, ватку; потом он задрал у клиента рукав и, прыснув из иглы в небо, воткнул оную в руку. Так же бессловесно Разночинец собрал эти почти культовые предметы и уже направился к двери, когда лаврентьевский голос его остановил:
      - Ты опять пьян. Посадил бы тебя на губу, но сейчас это было бы слишком экстравагантно. Спирт остался?
      - Принести?
      - Не надо. Докладывай.
      - Принял роды. Мальчик.
      - Хорошо. Это к войне.
      - Заштопал трех аборигенов.
      Лаврентьев задумался. Костя решил, что самое время улизнуть: впрыснутое начнет рассасываться, шефу станет хорошо, в прогалинах черепной коробки н отчетливо и свежо, потом начнется энергетический позыв к действию; а ведь ему, Костику-Разночинцу, очень хотелось спать. Уйти, прихватив оставленный за дверью еще теплый от солнца автомат 5,45 калибра, пуля н гуляка-телорванка. Он, хирург, нетеплокровное животное, и то ужаснулся до рвоты, когда впервые увидел, что натворил этот заостренный кусочек тускло-желтого цвета.
      Костя осторожно попятился к двери, но Лаврентьев снова остановил:
      - Садись, будешь писать.
      Костя обреченно сел, снял очки, стал протирать глаза, потом стекла. Закончив, придвинул большую книгу с разлинованными синими листами: в ней что-то учитывалось.
      - Сегодня на этом столе лежали три миллиона рублей и два золотых слитка. Очень приличных. Они хотели, чтобы я продал им три танка.
      - А кто это был? - испуганно спросила Ольга.
      - Не перебивай! - сверкнул белками глаз Лаврентьев. И один из них, Салатсуп или Супсалат, выложил на стол гранату и сказал, что подорвет меня на хер и всех их троих заодно, если я не уступлю. Но (это, Костик, выдели толстыми буквами) гвардии подполковник Лаврентьев в сложившейся экстремальной ситуации не дрогнул, проявил хладнокровие и воинскую смекалку, уверенно и четко послав представителей Нацфронта на... Что они незамедлительно и исполнили. Жертв и разрушений нет... Этого же дня была обстреляна машина, направлявшаяся во второй караул. Ранен в руку офицер Скоков. Напролет...
      Ольга вышла, Лаврентьев переместился за стол, на котором находились папка с приказами, стакан с потекшими ручками, сломанными карандашами, а также обрезанная под основание снарядная гильза, которая служила пепельницей. Рядом матово отсвечивал тяжелый черный телефон, который болезненно вздрагивал от неурочных звонков,- сейчас забывшийся в коротком полусне, но все еще переполненный чьими-то голосами, криками, матом, треском, хрипом...
      Лаврентьев вдруг испытал желание поднять трубку, выйти на "Рубин" в столицу Федерации, пока еще была телефонная связь, и от души нахамить какому-нибудь заспанному дежурному генералу в штанах с примявшимися лампасами, ошарашить убийственной "прямой речью", чтоб у того коленки подкосились, чтоб поразить в душу, неожиданно, как плевком из унитаза... "Товарищ генерал, тут такие дела, короче, кофе закончился! Что-что?.. Сам-то небось пьешь сейчас? А ежели не пришлете, будем на танки менять! Чего-чего?.. Знамо дело - на кофе! А, уже проснулся, голубчик! Что это я такое позволяю себе и кто я таков? Да, так точно, командир 113-го полка, нос до потолка. Нет, я вполне нормален. Где мой заместитель? Повез личный состав полка на Черное море - купаться. А я тут один, самолично... Ну, ладно, покедова. Столице привет, товарищ генерал. Да ты не огорчайся, я понимаю, надо ж, угораздило, прямо на твое дежурство такие звоночки. А ты не докладывай. Ну, ладно, давай, будь здоров, смотри там, чтоб все по уставу, не маленький, генерал все же!"
      Лаврентьев обожал московских генералов. Паркетные тихони Генштаба, они на оперативных телефонных просторах превращались в величавых полководцев, лучезарных и мудрых наставников, суровых и требовательных радетелей за державу. В последнее время они все чаще обрушивались на Лаврентьева массой звонков. Но повышенное внимание выражалось не в материальной помощи, а во множестве указаний, которые он получал по всем аспектам жизни и службы; Лаврентьев также отвечал на всевозможные, по большей части странные, вопросы, и его ответы, вероятней всего, затем использовались как составляющая мякоть для докладных записок, всяких там справок и отчетов...
      Вряд ли кого интересовало, какие горячечные видения тревожили Лаврентьева. В его ногах молча стояли трое крепколобых мужчин, напоминая своим безучастным видом консилиум, на котором никто не отважится произнести вслух роковой диагноз, чтоб затем приступить к развязке. Рядом с кроватью стояли: майор Штукин, хирург Костя с принадлежностями для инъекций и прапорщик-охранник, вооруженный автоматом. Каждый из них выражал общее ситуативное единство и - одновременно - контрастную противоположность. Штукин в этом "консилиуме" являл собой "вершителя судеб", Костя, разумеется, врачевателя, а прапорщик с автоматом символизировал неотвратимую смерть. Все трое по привычке прислушивались к звукам выстрелов, коротких очередей и взрывов за окнами. Они пришли, чтобы прервать сон командира и посмотреть на его реакцию: над плацем летают пули, срезают верхушки деревьев, с визгом влетают в стены, откалывая штукатурку, и, что особенно печально, пока невозможно определить, какая из сторон так настойчиво обрабатывает нейтральную зону, которой и являлся 113-й полк.
      - Евгений Иванович,- произнес Штукин.
      - Товарищ гвардии подполковник,- позвал командира Костя-Разночинец.
      - Подъем,- после долгой паузы не очень уверенно подал голос прапорщик, вспомнив свое недавнее старшинское прошлое, которого лишился по причине отсутствия личного состава.
      Командир поморщился, приподнялся, сел, прислушался.
      - Стреляют?
      - Со всех сторон лупят! - торопливо стал докладывать Штукин. Люди - все по боевым расчетам.
      - Через забор не лезут?
      - Кто? - уточнил Штукин.
      - Ну не наши же...
      - Нет... Пока - нет.
      - Как полезут - стрелять на поражение,- сказал Лаврентьев.
      - Наших? - спросил Штукин, окончательно запутавшись.
      - Ихних,- сохраняя хладнокровие, ответил Лаврентьев.
      - А наши и не полезут, чего им туда лезть! - заметил прапорщик.
      Лаврентьев вышел в коридор, миновал сонно мигающего дежурного за стеклом, тот замедленно встал, вышел из дежурки и уже на улице пристроился за майором и прапорщиком.
      И в самом деле выстрелы доносились со всех сторон. А рядом, на футбольном поле, стоял многоголосый вой беженцев. С неделю назад они прорвались в полк, заполонили буквально каждый свободный метр, все пустующие помещения, спасаясь от лиходейства своих земляков. День и ночь они молили судьбу и всевышнего о пощаде, о каре для врагов, а в затишье просили воды, кормежки, кричали, угрожали, требовали навести порядок в городе, то есть перестрелять всех гонителей и мучителей. Офицеры молча терпели нападки, отводили воспаленные глаза, уже не видя конкретных лиц, а только копошащуюся массу цветастых халатов, шаровар, платков, тюбетеек, коричневых рук, белых бород. Несмотря на отупляющую усталость, они чувствовали в себе позывы милосердия; благородное чувство осталось от стародавних времен, когда все - и нынешние беженцы, и боевики с черными, прогоркшими автоматами, и сами военные - были объединены общей целью, единодушием, времяощущением, по крайней мере так считалось, декларировалось и настойчиво прививалось. Теперь все это обернулось смутной виной. Жалость, былые восторги, украшения и прочая слюнявость исчезли, остался ноющий, саднящий раздражитель, избавиться от которого не было никакой возможности.
      И тут, как раз за столовой, все увидели темные фигурки, штурмующие забор. Беженцы тоже увидели их, вой стократно усилился - утробный и страшный женский вой. Лаврентьеву показалось, что в это мгновение отчаянно закричала сама земля.
      Офицеры открыли огонь. Первыми упали те, кто успел перелезть через забор. Потом на главной аллее прапорщик-часовой установил пулемет Калашникова и тут же тугой очередью ударил в сторону ворот. А с той стороны тяжелым грузовиком таранили железные прутья. В него впилась кинжальная очередь, он застыл, уткнувшись слепо в ворота. Наконец на башенке бронетранспортера включился крупнокалиберный пулемет, прошелся по кромке бетонного забора, круша ее в пыль, стальные "жуки" с хрустом впивались в стволы деревьев, вырывая огромные щепки. Боевиков как сдуло.
      Боевая машина рванулась к воротам, полоснула очередью по грузовику, машина вспыхнула, с оглушительным хлопком рванули бензобаки. На фоне языков пламени красные звезды на воротах КПП выглядели зловеще и символично.
      - Вот в чем сермяжное счастье жизни военного,- вслух подумал Лаврентьев и отдал распоряжение аккуратно сложить за забором трех мертвых боевиков и отбуксировать обломки грузовика, как только они остынут до нормальной температуры.
      По аллее возбужденно прохаживался полуоглохший прапорщик-часовой, ни к кому не обращаясь, потирал руки и говорил:
      - Хорошо я им вмочил! Ух, как ответственно впиндюрил!
      * * *
      Из больницы Иосиф Георгиевич вернулся поздно вечером. На столе он увидел клочок бумаги, который оказался запиской. Доктор поспешно взял ее, и буквы запрыгали перед глазами.
      "Вся моя жизнь с тобой была сплошной ошибкой,- с недоумением, переходящим в ужас, читал он размашистые строки. Твои невыносимые причмокивания за обедом, твои вывернутые ноздри, руки в старческих веснушках, твои глупости и умничанье! Меня тошнит от всего, что связано с тобой. Прости, но я не могу, меня медленно убивает твой запах, напоминающий прокисшее молоко. Мне надоело стирать твое вонючее белье и еще более вонючие носки. Кроме того, ты ЧМО и в достаточной степени идиот, как и все твои друзья в психушке, и мне доставляет огромное удовольствие сказать об этом. Мне всегда не хватало настоящего мужика, который драл бы меня, как козу. Кстати, ребенок мой будущий не от тебя. Не вздумай меня искать. Это бесполезно и даже опасно. Будешь приставать тебе оторвут все выпуклости. Я ухожу к Кара-Огаю. Дочка пока будет у мамы, потом я ее заберу. Алименты оставь себе. Извини за немного резкий тон. Спасибо за совместную жизнь. Будь здоров. Не твоя Людмила".
      Иосиф Георгиевич трижды прочитал эти безобразные откровения, прежде чем до него окончательно дошел их разрушительный смысл; это был замедленный и беззвучный обвал, ослепляющий взрыв, крушение первооснов жизни; он почувствовал, как пол уходит из-под ног. Нетвердой походкой доктор дошел до дивана, грузно рухнул в него, судорожно, как раненая птица, вцепился в подлокотник и тут уже разрыдался бурно, страшно и чуть-чуть театрально.
      За стеной начали остервенело стучать: наверное, подумали, что громко включен телевизор, но скорее соседи были просто черствыми людьми, да и им хватало своих страданий.
      Тут его осенило: да ведь это неправда, это просто шутка! Люся куда-то спряталась, она разыгрывает его. Сейчас он найдет ее, она засмеется, нехорошая маленькая проказница, он тоже засмеется вместе с ней, вытрет слезы и попросит больше никогда так не шутить, потому что это жестоко и очень обидно... Доктор бросился во вторую комнату, открыл шкаф. Все вещи ее висели на месте, это укрепило уверенность доктора. Он кинулся на кухню, со вчерашнего дня в раковине осталась грязная посуда. "Вымою, вымою, все сделаю, лишь бы отыскалась!" - всхлипывая, думал Иосиф Георгиевич.
      Но Люси не было - ни в туалете, ни на балконе, ни под кроватью.
      Доктор постарался совладать с собой, слабость прошла, появилась решимость немедленно действовать.
      - За любовь надо бороться! - прошептал Иосиф Георгиевич и поразился неожиданной глубине и емкости этой фразы. Он тут же бросился на улицу.
      Освещаемый ночным светилом, Шрамм бежал, не чувствовал ног, делая не свойственные возрасту и своему характеру прыжки.
      Что-то разорвалось, в мгновение ослепило и оглушило доктора, он инстинктивно пригнулся; шибануло гарью. Он понял, что ему едва не отстрелили ухо.
      - А ну, стой! Руки за голову! - рявкнули из темноты.
      Доктор немедленно подчинился.
      - Точно - фундик! Давай сюда.
      Ноги у доктора отяжелели, как во сне, он шагнул в сторону голосов, продолжая держать руки за головой. И, прежде чем различил лица, получил некрепкий удар в челюсть, покачнулся, но мужественно удержался на ногах.
      - Давай, живо к стенке!
      Спотыкаясь, ничего не понимая, Шрамм подчинился, застыв у стены незнакомого дома. "Главное - не перечить им, ведь я ни в чем не замешан",- лихорадочно успокаивал он себя, хотя хорошо знал, что в нынешние времена людей приканчивали просто от скуки.
      - Фундика заловили! - раздался торжествующий голос.
      - Надо его замочить! - добродушно отозвался другой.
      Доктор не был искушен в жаргоне, но понял моментально, что дела его н скверней не придумаешь.
      - Повернись! - крикнули у него над ухом.
      Доктор торопливо выполнил команду.
      - Урюк, через какое плечо поворачиваться надо?
      В лицо ударил свет фонаря, а в боку он почувствовал ствол автомата.
      - Отставить! - последовала команда.
      Доктор послушно повернулся через левое плечо, как учили когда-то на военной кафедре мединститута.
      - Фундик? Лазутчик? Отвечай, собака!
      - Я никакой вам не фундик. И не собака! - оскорбленно ответил Иосиф Георгиевич. Я доктор медицины.
      - Доктор? - Один из незнакомцев рассмеялся. И куда ж ты собрался так поздно - клизмочку ставить? Или укольчик в попку? Говори!
      - Я ищу свою жену,- чистосердечно ответил доктор.
      Люди, а их уже собралось немало, от души рассмеялись.
      - Опоздал, дядя! Ее, наверное, уже где-то оттягивают.
      Кто-то сзади схватил его за волосы, резко рванул голову назад. Другой приставил нож к горлу.
      - Говори, пес, куда шел?
      - Мне в горсовет... хрипло проговорил он.
      - Ага, сознался! - обрадовался мужчина с короткой бородкой, видно, старший. Сейчас ты у нас все расскажешь, фундик гребаный, фуфлыжник, грязь болотная, дерьмо свиное...
      - Салатсуп, да это же доктор психушный! Он в дурдоме работает. В круг протиснулся парень, которого, как и остальных, Шрамм видел первый раз в жизни.
      - Доктор, говоришь? - заинтересовался Салатсуп. А раны огнестрельные лечить можешь?
      - Нет-нет! - поторопился отказаться Шрамм, сразу уловив, какую перспективу ему хотят предложить. Я психиатр, это совершенно другая, понимаете, кардинально другая специальность.
      - Что такое "кардинально"? - строго спросил Салатсуп.
      - Ну, это, как сказать лучше,- залепетал доктор,- ну, это совсем другая работа. Я лечу душевные болезни и никакие другие. И если нужны консультации в этой области...
      - Ты, старый дуралей, считаешь, что мы психи? - взорвался кто-то из молодых. Фундиков иди лечить, козел!
      В конце концов боевикам надоело потешаться над доктором, а когда они узнали, где собирается Иосиф Георгиевич искать свою жену, приумолкли. Салатсуп по-хорошему посоветовал проваливать поскорей домой, укрыться одеялом, а наутро забыть все, что хотел сделать ночью. Доктора подтолкнули и посоветовали идти по освещенной стороне, чтобы случаем не подстрелили.
      Люсю он увидел уже утром, недалеко от горсовета. Она сидела в белом "мерседесе" Лидера, с царственной небрежностью развалясь на заднем сиденье. Ослепительно светлые волосы в беспорядке рассыпались на бархатных чехлах. "Как она совершенна и безупречна",- с болью подумал доктор. Он тут же заметил на ней новое ярко-красное платье со стоячим воротом и глубоким вырезом на груди, который подчеркивал красоту ее гибкой шеи и матовой кожи... Возле машины скучал битюг в черной куртке с автоматом на плече.
      Подойдя, доктор решительно рванул дверцу, но она не поддалась; тут же битюг, вскинув автомат, бросился к нему.
      Люся, к счастью, вступилась. Открыв окно, она властно крикнула:
      - Курбан, оставь его! Это мой... знакомый.
      - Выходи, пойдешь домой! - Иосиф Георгиевич предпринял последнюю энергичную попытку, даже просунул руку за стекло.
      Она натужно рассмеялась, обнажив белые зубы. Охранник покосился на них, ухмыльнулся и покачал головой. Он курил "мальборо".
      "Какие у нее колючие глаза",- подумал Иосиф Георгиевич, мучительно сознавая, что несправедливая ее ненависть высасывает ему душу, изнуряет, приносит страдания. И вдруг он почувствовал, как накатило, наплыло болезненное наслаждение.
      - Не бросай! - застонал он. Не бросай. Хочешь - изменяй, рожай от него детей, только не уходи! Не будь настолько жестокой. Хочешь - бей, плюй на меня, но не уходи. У нас же дочь, пойми, ей нужен отец.
      - У нее будет настоящий отец.
      - Я имею права!
      Люся вышла из машины.
      - Ты всегда был занудой. Она прищурилась. Если не будешь действовать на нервы, я разрешу тебе иногда встречаться с ней. И имей в виду: мне достаточно сказать одно слово - и из тебя вынут все внутренности, а твою голову наденут на палку и отнесут к твоим психам. Тут у них новая мода появилась - голову отрезать. Не хотелось такое говорить, но сам знаешь, они на все способны. Да, возможно, через пару-тройку дней заеду, возьму что-нибудь из моих тряпок. Пустишь?
      Люся отставила в сторону ногу, специально, чтобы она засветилась в разрезе, играючи притопнула. Было, было что показывать. Охранник, вывернув голову, глянул плотоядно, клацнул зубами.
      - Приходи,- быстро сказал Иосиф Георгиевич.
      Люся проворно прыгнула на сиденье, Иосиф Георгиевич поторопился прикрыть дверцу. Как он потом корил себя за эту плебейскую услужливость: сам, своей рукой отринул любимую женщину! И еще дверцу прикрыл. "Мерседес" рванулся белой птицей, бесшумно набрал скорость, оставив позади черные обожженные дома, развалины, грязь и мерзость жизни, а также несчастного доктора Шрамма. На его бороду капали крупные слезы. Он страдал искренне, глубоко, задыхаясь от рыданий, думая о том, как ему плохо, как жестоко обошлась с ним судьба и что он вряд ли переживет предательство любимого человека...
      * **
      Вместе с Лидером к Лаврентьеву приехали полевой командир Салатсуп, девица неопределенных лет в потрепанных джинсах и сопровождающий ее вертлявый паренек с тонкими губами.
      - А это кто? - спросил Лаврентьев, ткнув в их сторону.
      - Американское телевидение,- ответил Кара-Огай.
      - На кой черт ты их привез?
      Лидер не ответил. Девица подошла, виляя бедрами, и залепетала что-то на своем. Парень тут же стал переводить:

  • Страницы:
    1, 2