А ты должна гореть от восторга, что он жив, что вернулся». Уже в аэропорту Элла подумала, что неплохо бы купить букетик цветов, чтобы подчеркнуть значимость момента, тем паче что бабки у стоянки такси почти задаром отдавали гладиолусы. Но опять же, позвонила из автомата маме - та отговорила. «Вообще-то цветы по этикету он обязан преподнести тебе. И вообще, доча, не суетись, не принижай себя. Вы оба в равной мере хлебнули лиха. Ждать - это не меньший подвиг, чем где-то там исполнять интернациональный долг. И ты ждала, ты хранила верность. Знай себе цену!»
      Элла смотрела, как пассажиры выходят из самолета и идут по бетонке к терминалу. Герасимова пока не видно, значит, еще есть время соответственно подготовить себя. Она придирчиво смотрела на свое отражение. Сделала радостное, восторженное лицо, разомкнула полные губы, обнажила зубы… М-да, такое выражение бывает, наверное, у счастливчиков, которые в «Спортлото» тысячу рублей выиграли. Он же вернулся из Афгана, а не из Анапы, он же, так сказать, герой, кровь проливал, родину защищал. Значит, встречать его надо со слезами на глазах… Элла напряглась, но со слезами ничего не получилось, чтобы их выдавить, нужно было хотя бы минут пятнадцать. Черт с ними, со слезами. С лицом бы разобраться. Значит, так. Брови. Они должны быть безвольно опущены по краям, как у уставшей от слез женщины. Лоб чуть наморщить - но только самую малость, чтобы лицо не выглядело старым. Глаза - полны любви, боли и страданий. Губы сжаты, со страдальческим изломом, подбородок дрожит… Вот так лучше. Сохранить бы эту позицию до его прихода, не смазать.
      Она даже дышать перестала и осторожно, словно наполненный до краев горшок, повернула голову. А вот и он! Идет к терминалу, чуть ссутулившись. Похудел, осунулся. Какой-то не такой. Сейчас начнет орденами звенеть и взахлеб про свои подвиги рассказывать. Нос задерет так, что о-е-ей, не подступись! Этого Элла боялась больше всего. Боялась потерять свою цену, боялась, что не она, а Герасимов станет центром внимания и восхищения. А Элла что? Совсем дешевка, получается? Совсем пустое место? Правильно мама учила - надо все время заставлять мужа уважать себя, надо мягко и тактично принижать его, убеждать его в том, что его заслуги - это в первую очередь заслуги жены. Если этого не делать, то муж в конце концов возомнит о себе слишком много, перестанет замечать достоинства супруги и уважать ее. А без достоинств что Элла из себя представляет? Собственно, ничего. Ни рожи, ни кожи, как иногда мама шутит. Но это тайна, что у Эллы ни рожи, ни кожи! Тайна за семью печатями, о которой Герасимов не должен узнать никогда в жизни…
      Все, не отвлекаться! Собрать в кучу страдальческое выражение! Он уже близко. Уже смотрит по сторонам, выискивая ее в толпе встречающих. Как-то он странно одет. Брюки военные, а вместо рубашки - серенькая дешевая футболка, явно не из Афгана. Элла однажды видела знакомого ее подруги, который служил в Афгане прапорщиком. Ах, как тот был одет! Мама родная! Джинсы «Поп джинс» с цветной окаемкой по контуру карманов, черный батник с короткими рукавами и вышитыми желтыми звездами на груди, белые кроссовки, солнцезащитные очки с перламутровыми стеклами и золотистым ярлычком. Он как на улицу выходил - все вокруг оборачивались. Еще привез подруге настоящую дубленку, пушистую, пахнущую каким-то зверем, с кожаным поясом, да какой-то обалденный чайный сервиз на шесть персон - там и чашки с блюдцами, и сахарница, и еще какая-то фигня вроде маленького кувшинчика. А самое главное - чайник! Большой, с изящно изогнутым носиком, с витиеватой ручечкой. И у него была одна замечательная особенность. Когда он стоит на столе - ничего особенного. А стоит взять его, так чайник начинает тихонечко играть, мелодично-мелодично, будто гномики маленькими фарфоровыми молоточками тюкают. Элла, помнится, обзавидовалась. А подруга утешила: «Не бойся, твой тоже все это привезет! Мужики из Афгана шмотки вагонами вывозят!» А еще этот прапорщик привез кучу чеков «Внешпосылторга», и они с подругой ходили отовариваться в «Березку»! Но про этот поход подруга почти ничего не рассказывала - боялась, что пронюхают воры и ограбят квартиру. Элла еще за месяц до прилета Герасимова тоже ходила в «Березку». В сам магазин ее не пустили, но зато Элла переписала в блокнот график работы, перерыв на обед, выходные и не преминула заметить, что рядом с магазином крутятся какие-то подозрительные кавказцы и все время шепотом спрашивают ее, не хочет ли она поменять чеки.
      Ну вот, он ее уже увидел, улыбается. Так, все внимание - к себе. Страдальческое лицо. Влажные глаза. Элла столько его ждала! Столько бессонных ночей, столько слез в подушку! Это так трудно - ждать. Это настоящий подвиг. И он вернулся живым только потому, что «она умела ждать, как никто другой». (Спасибо маме, она очень кстати напомнила эти замечательные стихи!) Он обязан ее очень-очень любить, он непременно должен носить ее за это на руках… Вот, встретились. Обнялись, поцеловались… Слезы были бы сейчас очень кстати… Слова бы какие-нибудь найти… Чем-то от него пахнет… Чем-то чужим, незнакомым… Усы колючие… Какой-то жесткий, тугой, как ствол корявого дерева… О чем же в такой ситуации говорят жены?
      - Как долго я тебя ждала…
      Ужасно фальшиво прозвучало, но ничего иного в голову Элле не пришло. Кажется, эта фраза из фильма «Москва слезам не верит». Элле она ужасно понравилась, потому и осталась в памяти. Они с мамой обрыдались, когда досматривали финальную сцену… Надо же что-то еще говорить. А что?
      Герасимов тоже молчит, тоже не знает, что сказать, но слова не подыскивает. Думает. Прислушивается к себе. Но чувства, эта неорганизованная толпа непредсказуемых обезьянок, затихли, недоуменно переглядываются, не знают, как реагировать: скакать и улюлюкать от восторга, швыряться банановыми корками, ломать ветки, раскачиваться и скалить зубы либо впасть в дрему, лениво почесываться, выковыривать из щетинки блошек… Чувства сами не знают, что происходит.
      «Какая-то она не такая», - подумал Герасимов. Лицо вроде знакомое, привычное, но что-то в жене изменилось, добавилась какая-то неуловимая черта… Герасимов почувствовал, что невольно сравнивает Эллу с Гулей. Гуля красивее, утонченнее, изящнее. И она… как бы это сказать… она честная, но не в том смысле, что никогда не лукавит, а что не вешает на себя маски. Ее лицо, глаза, губы, брови не подчиняются воле, но напрямую связаны с сердцем; захочет, например, рассердиться («вот сейчас как стану злой!») или рассмеяться на плоскую шутку начальника - ничего не получится, на лице все будет написано: и что не сердится вовсе, и что совсем не смешно, а даже очень глупо пошутил начальник. У Эллы же сразу видно, что выражение на лице не ее, что оно придуманное, составленное, и в этом обман - она хочет казаться Герасимову другой. А почему не доверяется чувствам? Пусть они сами лепят лицо по своему усмотрению, у чувств всегда лучше и тоньше получается, чем у человека, если он, конечно, не талантливый актер… Да ладно, что это он в первую же минуту к жене придирается? Встречает. Соскучилась, должно быть.
      Он повел ее к выходу - стоять на проходе было невыносимо, тем более надо было заменить молчание решительным действием.
      - Выдача багажа там! - сказала Элла и осторожно потянула его в другую сторону.
      - Да какой багаж! - неловко отмахнулся Герасимов, мгновенно утонувший в пучине собственной вины. - Весь багаж у меня здесь…
      И он похлопал по карманам брюк, где лежали документы, деньги и банковский сертификат. Он вдруг понял, что если сейчас начнет рассказывать про обстрел под кишлаком Дальхани, про взорвавшуюся боевую машину пехоты, в которой по трагической случайности оказался его, Герасимова, чемодан, про море огня, крики раненых, лужи крови - про все то, о чем Элла не знала, знать не могла и вряд ли догадывалась, то прозвучит это как неприкрытая, наглая, бессовестная и кощунственная брехня.
      - У тебя что ж… совсем никакого багажа? - обалдела Элла. Ответ мужа показался ей настолько глупым, что она почувствовала себя неловко.
      - Совсем никакого, - подтвердил он. - Я банковский сертификат привез. Можем снять все рублевые накопления.
      Элла рассматривала лицо Герасимова. Она не узнавала его. Он ли это вообще? Из Афгана приехал? Но оттуда приезжают совершенно другими. Как тот прапорщик, приятель подруги. Вот кто настоящий «афганец», никаких вопросов и сомнений.
      - Ну ладно, - через силу произнесла Элла и направилась к выходу на площадь перед терминалом. - Нет так нет… Не багаж главное…
      Теперь она думала о том, как отреагирует мама на столь вызывающий и даже хамский поступок Герасимова - приехать из Афгана и ничего не привезти! Мама будет просто в шоке. Она так старалась, такой стол накрыла! И - здрасьте, явился не запылился, с пустыми руками, даже цветочков не купил.
      «Водки бы!» - подумал Герасимов и сглотнул. Так неловко получилось! У Эллы испортилось настроение. Она пыталась это скрыть, но, как всегда, у нее это получалось неестественно. Они снова молчали. Каждый был погружен в свои мысли, у каждого они были секретные, поделиться ими друг с другом нельзя было ни при каких обстоятельствах.
      «Зачем я, как дура, заикнулась про багаж? - корила себя Элла. - Теперь он будет думать, что мне, кроме шмоток, ничего больше не надо!»
      «Зря я после Дальхани не сел на вертушку и не вернулся на базу, - думал Герасимов. - Занял бы у ребят чеков триста, накупил бы в дуканах всякого говна, а потом уж поехал бы в Союз».
      Они шли рядышком на стоянку такси, ненароком касаясь друг друга. Можно было бы взяться за руки, но Элла не знала, нормально ли это будет выглядеть, а Герасимову такая мысль даже не пришла в голову. И все же его тянуло к ней: еще сказывалась инерция, та кинетическая энергия, которая выталкивала его в отпуск из проклятой страны, которая набирала обороты в горящей колонне и ускорилась до стремительного полета на таможне. И вот конечная цель его пути. Пора бить по тормозам. Вот Союз, вот жена, вот жизнь… Вот Союз, вот жена, вот жизнь… Вот Союз, вот жена, вот жизнь…
      Он повторял эти слова, словно убеждал себя в том, чего на самом деле не было; ощущался какой-то маленький некомплект, как бывает, когда заявляли и ожидали одно, а получили… Получили, в общем-то, то же самое, только без какого-то пустяка, без какой-то мелочи, но отсутствие этой мелочи почему-то здорово отравляло настроение. Он копался в чувствах: чего не хватает? Почему от полного счастья его отделяет крохотный недобор?
      Герасимов искоса рассматривал жену. Какая нелепая прическа! Волосы, словно спирали антенны, дрожат и качаются снизу вверх. У Гули волосы - черная с радужным отливом волна. Приподнимешь их обеими руками - тяжелые! Бросишь - и все засверкает, как агат… У Герасимова что-то болезненно сжалось внутри. Не надо вспоминать. Там было плохо. Там было отвратительно. Эти автомобильные сиденья, это грязное ведро, этот закопченный чайник. Убожество! Пещерный быт! Жена представлялась центральной фигурой совершенно иной жизни, наполненной красивыми и удобными предметами. И тишиной. Сама жена была тишиной, наполняющей комнату с намастиченным паркетом, белыми занавесками на окнах, белым потолком и ритмичным стуком настенных ходиков: тик-так, тик-так, тик-так. Все сглаженное, лишенное острых углов, резких звуков, горечи, твердости - всего того, что может поразить, шокировать, увлечь, убить или свести с ума. Пресный покой. Холодные подушки, упругие, взбитые, поставленные друг на друга пирамидкой. Чистота, от которой дохнут микробы. Лабораторная стерильность. Идеальная чистота эксперимента. Условие полной консервации.
      - Хочешь отдохнуть с дороги? - спросила она. - Ложись.
      Он осторожно лег, сминая покрывало и деформируя горку подушек. Холодно, крахмально. Белая тишина. Как в госпитале. Закрыл глаза… Водки бы. Стакан. Залпом. Без закуски. Чтобы прожгло насквозь.
      Перед глазами кружилось пламя наливников; фонтанировал кровью Кудрявый; скулил Думбадзе с бесстыдно обнаженной, ливерно-сизой, как головка фаллоса, костью; хрипел в истерике Ступин; причитал и тер узкие глаза Курдюк, разделивший на части Волосатого, и ревел, содрогаясь от боли, рыжий склон. Он вздрагивал от залпов реактивных ракет, на нем тлела пыльная шерсть, шевелились в ней человеческие обрезки, и стекала между его горбов, как из пробитой летки в домне, горящая колонна машин, похожая на расплавленное железо.
      Как все горящие колонны похожи друг на друга! Те же судороги, тот же огонь, те же вопли, густо нафаршированные несмолкающей стрельбой.
      - …у меня глаза из орбит повылазили, но я так и не увидел твои «блоки»! - кричал в микрофон радиостанции подполковник Быстроглазов. - Потому что расставлять их надо на дистанции сто метров, а не километр!
      Ему оппонировал майор из центра боевого управления, расположенного на базе, всего в каких-то двадцати километрах от колонны.
      - А где я вам столько техники возьму, чтобы через сто метров расставлять? - огрызался он, жестко и неумолимо переходя в глухую оборону - чтобы потом по шапке не надавали за ошибки в организации сопровождения колонны БАПО. - Вся техника, что была, стоит на «блоках».
      - Значит, надо было придать мне танковый батальон, чтобы я ехал спокойно!
      - Может, вам еще дивизию придать? - усмехнулся майор из ЦБУ. Он не чувствовал своей вины и стал говорить с подполковником расслабленно. - Из Пули-Хумри к вам на помощь идет бронегруппа. Сохраняйте спокойствие. Организуйте взаимодействие и отражайте нападение противника всеми имеющимися в вашем распоряжении огневыми средствами…
      Быстроглазов, проскочивший засаду через пламя горящего головного дозора, стоял в полный рост на своем командно-штабном бронетранспортере «Чайка» и прижимал к уху то один, то другой наушник.
      - Третий! Третий! Ответь Первому, прием!!
      Третий отозвался, и вместе с его голосом подполковник услышал какофонию боя: стрельбу, крики, надрывный вой бронетранспортера.
      - «Сто одиннадцатая» свалилась в кювет, вытаскиваю!
      - Третий! Тетка с тобой?
      - Да. Со мной, Первый…
      - Головой за нее отвечаешь, понял?!! Головой!!
      - Понял, Первый, понял. За тетку головкой отвечаю…
      Из-за скалы, которая могучим контрфорсом закрывала изгиб дороги, доносилась беспорядочная стрельба. С двух сторон дорогу обступали отвесные скалы - удобнее места для засады не найдешь. Еще до рассвета, за несколько часов до прохода колонны, это ущелье тщательно проутюжили три пары вертолетов. Они добросовестно обработали склоны и площадки, на которых могли быть оборудованы огневые позиции. Одному из вертолетчиков померещились в темноте костры и горящие автомобильные фары. Он поделился радостной новостью с вертолетной братвой. В сторону притаившегося во мраке кишлака, где страдающий бессонницей старец имел неосторожность чиркнуть спичкой, дабы найти пиалу с чаем, выплеснулся рой осветительных ракет, которые пометили лобное место. После этого пара «Ми-8» подвесила над глинобитными домами «люстры», эдакие висящие на парашютах софиты. И началось забавное и увлекательное действо. Один за другим вертолеты подныривали под светящиеся бомбы, плюясь огнем по освещенному кишлаку. Через несколько минут погасшие световые бомбы опустились на дымящиеся руины. Несколько пар «Ми-24» еще некоторое время патрулировали над колонной БАПО, просматривая местность и для острастки сбрасывая бомбы-«сотки», предназначенные для минирования придорожных зон, но ничего подозрительного не обнаружили и вернулись на базу для дозаправки и пересменки.
      Коварные моджахеды, которых вера сделала совершенно невосприимчивыми к страху, успели до подхода колонны обезвредить свалившиеся с неба минирующие бомбы и закопать их на дороге в качестве фугасов, на которых час спустя подорвались обе машины головного дозора. Одна из них перевернулась кверху гусеницами, другую взрывной волной снесло с дорожного полотна, и она, полыхая, зарылась передком в кювет. Быстроглазову, следующему за дозором на «Чайке», очень повезло, что груда покореженного металлолома не перегородила проезжую часть и подполковник смог выскочить из-под обстрела. Оставшаяся часть колонны увязла в перестрелке. Машины, не способные сопротивляться агрессии, коряво тащились по разбитой дороге, словно обезумевшие овцы, на которых напала стая волков. У клубной машины сорвалась с петель торцевая дверь, из проема вывалился край черной прорезиненной ткани для защиты экрана от солнца. Этот тканевый хвост, волочась за машиной, как половая тряпка, впитал разлитую на асфальте солярку и немедленно вспыхнул. Полевая кухня, с исколотым пулями фургоном, истошно выла мотором и тряслась по обочине, а внутри нее, как в большой погремушке, грохотали алюминиевые тарелки, черпаки, поварские ножи и катались по жирному оцинкованному полу банки консервов. Кузовной «КамАЗ» с агитационным хламом, плакатами, щитами наглядной агитации, разобранными кабинками для тайного голосования, урнами и брошюрами, как ни странно, несся сквозь автоматные трассеры и шлейфы дыма бойко и не имел заметных ран; правда, водитель с перепуга наехал на горящий трубопровод, машину подкинуло, и из кузова вывалился портрет генерального секретаря ЦК КПСС, седого, почти безглазого и на вид очень сурового мужика; портрет упал рядом с огнем, в считаные секунды потемнел и прогорел сначала посредине, где рот; затем пламя перекинулось на глаза и лоб.
      БМП с позывным «Третий», как и остальные гусеничные твердолобые машины, не боящиеся даже крупнокалиберных пуль, остановилась, чтобы подраться с обидчиками и выдернуть из кювета «сто одиннадцатый» бронетранспортер. Командир группы Шильцов, честно говоря, напрочь забыл, что Быстроглазов посадил в его машину медсестру Гулю Каримову. «Полезай в левое десантное отделение!» - распорядился Шильцов. Там, в самом нутре машины, было тесно и глухо, как в гробу, но безопаснее места Шильцов найти не мог, разве что проглотить Гулю. Пол и скамейка десантного отделения были завалены бушлатами и маскировочной сетью, и Гуля чувствовала себя там относительно комфортно, даже вздремнула во время пути, вспоминая Герасимова. Сам Шильцов и трое его бойцов, исключая водителя БМП, во время марша находились наверху, на броне, и про девушку все дружно забыли, потому как она не подавала никаких признаков жизни, ничего не просила и не выбиралась наружу во время коротких стоянок.
      И вот только когда колонна напоролась на засаду и на связь вышел Быстроглазов, Шильцов вспомнил про девушку. «Мать честная! - подумал он. - А с теткой мне что теперь делать?»
      БМП стояла посреди шоссе и, скрежеща гусеницами, рисовала на раздолбанном асфальте белые круги. Она вращалась на месте гораздо быстрее, чем мог вращать башню наводчик, и благодаря этому пушка плевалась огнем во все стороны, подобно тому как фонтанирует на газонах разбрызгиватель поливочной системы. Шильцов, будучи уже изрядно выпившим (на марше, в перманентном ожидании боя, он пил в обязательном порядке, а на базе, в передышках, - в необязательном), в перестрелку ввязался охотно. Он управлял боевой машиной вроде того, как управляют лошадью. Легким тычком ноги в правое плечо водителя Шильцов добивался правого поворота, в левое - соответственно левого. Удар ботинком по затылку - полный вперед. Если он ставил ботинок на голову бойцу, это означало: «Стоять!» Водитель, азербайджанец Абдуллаев, сам попросил Шильцова пинать его во время управления: «Мне так лучше понятно, чем когда вы говорите». Бойцы, сидящие на броне, палили по скалам из «калашей» и старались держать себя с тем же гонором, с каким разбирался с войной их командир. Словом, БПМ представляла собой некоего жуткого ежа, кружащегося на месте, и со всех сторон этот еж был смертельно колючим.
      Прикрытый свинцовым поливом БТР тщетно пытался выбраться из кювета, пробитые колеса шлепали по сыпучему брустверу ошметками резины и никак не могли зацепиться за грунт. Машина визжала, как подготовленный на убой кабан. БМП кружилась, натирая асфальт до дыма. От грохота стрельбы дрожал воздух. Гулю мотало и болтало в десантном отделении. Она расставила руки и ноги враспор, чтобы хоть как-то удержаться на месте и не разбить голову о металлические детали, торчащие повсюду. Она не понимала, что происходит снаружи, потому как посмотреть одним глазком на белый свет можно было лишь через небольшие бойницы, но и те были закрыты стальными шторками. «О-е-ей! - думала она. - О-е-ей! Куда это мы катимся?» Она скорее боялась, что БМП ухнет в какую-нибудь пропасть, нежели машину подорвут гранатой или она наедет на фугас. В отличие от мужчин, она плохо представляла себе последствия подрыва, а потому такая перспектива вовсе не казалась ей страшной. А когда вращение прекратилось, Гуля почти успокоилась и, чтобы не оглохнуть от грохота стрельбы, зажала уши ладонями, чем добилась почти полного комфорта.
      Остановиться Абдуллаеву приказал Шильцов, водрузив на лысую макушку бойца обе ноги в высоких шнурованных ботинках. Надо было выдергивать «сто одиннадцатый» бронетранспортер при помощи троса, потому как беспомощная машина уж очень напоминала черепаху, которая ползла-ползла по комнате, ткнулась своей глупой головой в стену, но не замерла, не дала задний ход, а упрямо продолжила скрябать лапами в надежде двинуться дальше. Только бойцы спешились, укрываясь от пуль за горячим телом боевой машины, только водитель выволок из десантного люка распушенный местами, жирно смазанный черный буксировочный трос, как в край гусеницы долбанула кумулятивная граната, выгрызла раскаленным добела пламенем звено, и гусеница развалилась. Осколком гранаты чиркнуло Шильцова по темечку, срезало лоскуток кожи вместе с волосами, и кровь залила командиру лицо. Он думал, что это пот, только какой-то маслянистый, и, вытирая его со лба, кинулся к заднему люку БМП.
      - Эй, военные!! - хрипло орал он. - Тетку вывели шустренько!! А то второй раз шизданут, мокрого места не останется!!
      Костлявый солдатик с мелким, мстительным личиком, по кличке Бур, стоял на одном колене под передком БМП и, прижимая автомат прикладом к животу, стрелял по дувалам; пули впивались в сухую глину, во все стороны разлетались камешки. Шильцов обозвал его дегенератом и объяснил, что стрелять надо по цели, а не просто так. Двое бойцов из «сто одиннадцатого» бронетранспортера перебежали к боевой машине пехоты.
      - Товарищ капитан! - горланил из люка наводчик Быков и, словно белым флагом, размахивал шлемофоном. - Первый вызывает! Первый! Ответьте Первому!
      - Пошли его на куй! - ответил Шильцов, продолжая размазывать кровь по лбу. - Скажи, что некогда…
      Быкову было страшно, он не любил Шильцова и не доверял ему. Солдату казалось, что командир группы слишком легкомысленный, а такой не внушает доверия в бою. Первый - он потому и первый, что умнее и опытнее, а значит, может что-то такое приказать, отчего сразу прекратится стрельба, и станет безопасно, тихо, и все бойцы уцелеют.
      - Он не может, - ответил Быков в ларинги. - А что ему передать?.. Как вы сказали?
      Интеллигентный Быстроглазов, как ни странно, ответил, как и Шильцов, тоже матом и никакого чудодейственного приказа не выдал. «Есть!» - зачем-то ответил Быков, отбрасывая ставший вдруг совершенно бесполезным источник связи с мудрым и могущественным Первым. Разбивая колени, он забрался на свой крохотный стульчик, взялся за рукоятки наведения и приник к окулярам. Желтый круг, покрытый паутиной прицельной сетки, и ничего больше не видать. Дым, пыль, бесформенные пятна. Он нажал пальцем кнопку электроспуска. Автоматическая пушка залязгала, плюясь снарядами. Заработала вытяжная вентиляция, слизывая синий дым. Еще очередь! Еще!!
      Абдуллаев ринулся выполнять приказ командира. Он схватился за вечно заклинивающую ручку двери десантного отделения, повис на ней, и только тогда дверь открылась.
      - Эй, дэвушка! - позвал Абдуллаев, ослепленный солнцем и потому ничего не видящий в темной утробе десантного отделения. - Выходи! Только быстра нада! Где ты там спрятался, а, дэвушка?
      Гуля зажмурила глаза от яркого света, который ворвался через люк ослепительным взрывом. Стрельба оглушила ее, и девушка невольно закрыла лицо руками. Абдуллаев хотел схватить ее за руку, чтобы вытащить, но промахнулся и зажал в кулаке воротник куртки.
      - Быстра нада!
      Шильцов, расставив руки, остановил мчащуюся прямо на него боевую машину техзамыкания.
      - Ты что, епанулся?!! - закричал на него почерневший за несколько минут боя лейтенант Мухин с покрытым пылью, как сединой, ежиком. Он обнимал башню, часто дышал и напоминал мужчину, которого раньше времени сдернули с женщины. - Уйди с дороги, ишак ты ферганский!
      - Стоять, сказал! - ответил Шильцов, не думая освобождать дорогу. - Не лей поносом! Женщину забрать надо.
      - Какую еще женщину?? Ниязов, вперед!! - прохрипел он своему водителю и дернулся телом, будто под ним был конь. И снова брызнул липкой слюной на Шильцова: - Я тебя сейчас по асфальту раскатаю, урод ты недоделанный! В голове ПХД и «летучка» горят, машины растащить надо, быстро убежал, бля!!
      Гуля запищала, когда Абдуллаев выдернул ее наружу. Боец был трезв и потому чувствовал себя под обстрелом не так комфортно, как Шильцов, но необыкновенное поручение помогло преодолеть вязкий страх. Он почувствовал себя суперменом, большим, сильным и отчаянно храбрым.
      - Ах, что ж ты так крычишь!! - поморщился он, ковыряя в ухе, и пригнул голову Гули. Можно и за талию взять. А как она пахнет хорошо. А ладошки у нее гладенькие!
      - Я боюсь… Мне страшно… - лепетала Гуля.
      Лучше умереть, чем признаться, что ему тоже страшно, что у него бурчит в животе, а в груди невесомость, и хочется упасть на землю, да еще зарыться в какую-нибудь глубокую-глубокую нору.
      - Да что тут страшно… - как можно уверенней произнес он. - Вот сюда, за броню… Ага… Все будет харашо… Не нада бояться, дэвушка.
      И под мышку ее, и ладонь вскользь прошла по ее груди.
      - Ой, мамочки!! - Она снова схватилась за лицо. - Что с нами делают!??
      Пушка БМП, разворачиваясь, просвистела над ними и оглушительно застучала. Гуля упала на колени. Пламя выгоняло из ствола снаряд за снарядом, и горячие волны оглушили и обожгли их. Абдуллаев тоже перепугался насмерть и присел на корточки.
      - Эй, Бык, дурак!! - закричал он, ударяя прикладом по броне. - Куда лупишь, салабон!! Вот же пиридурок…
      Он привстал, выглянул из-за брони, чтобы увидеть, готова ли вторая БМП принять девушку, открыт ли в ней люк десантного отделения, и тотчас в его лицо влепилась пуля от крупнокалиберного пулемета. Гуля даже услышала звук, похожий на шлепок, как будто ботинком в грязь - чвок! Абдуллаева с залитым кровавой слизью лицом откинуло назад, и он вешалкой упал на спину. У Гули крик застрял в горле. В первое мгновение она подумала, что солдат не туда сунул голову и выпачкался в красной масляной краске. На четвереньках подползла к нему, зачем-то пошлепала его по груди и посмотрела на лицо. Нет, нет, это не лицо человека! Это… это собранные в комок объедки с праздничного стола, перемешанные остатки селедки под шубой, свеклы с орехами, раздавленная клубника, дрожащие лепестки холодца и осколки косточек… Все это она уже видела в приемном отделении медико-санитарного батальона. Видела искромсанных, обезображенных, с изуродованными лицами, с лопнувшими животами, видела вывалившиеся из черепа мозги, вскрытые аорты, синие губы, желтые пятки; видела пульсирующие внутренности, острые края обломанных костей, развороченные грудные клетки, оторванные ноги, вытекшие глаза - но все это было для нее последствием какой-то жуткой бойни, некоего страшного, тайного преступления, механизм которого был ей неведом. В госпиталь привозили истерзанные тела откуда-то извне, из другого, недоступного ей мира, и она даже не пыталась представить себе, что в нем происходило, кто и какие совершал действия, приведшие к такому жуткому результату. Война, регулярно поставляющая в госпиталь этот страшный продукт, была для Гули адом, абстрактным и совершенным злом, гигантским клубящимся пламенем, похожим на атомный взрыв. А эта перестрелка… разве она так опасна? Вот же светит солнце, вот голубое небо, вот стоят деревья на обочине дороги, а вот Шильцов упирается обеими руками в передок БМП и ругается, как в пивнушке. А тот страшный, огромный, рвущий людей на части ад - он не здесь, он где-то далеко, в другом мире, куда Гуля никогда не попадет, а здесь всего лишь мелкое недоразумение, и пули посвистывают совсем не страшно, как росчерки тонкого пера, и автоматы тарахтят, как швейные машинки, и надо просто привыкнуть к грохоту и мату, и тогда тут совсем не будет страшно. Но почему же, почему же с Абдуллаевым случился этот кошмар? Это не могло произойти здесь. Бойца принесло сюда из далекого ада, он вывалился оттуда, где разрывается на части земля, и небо чернее ночи, и солнце облито кровью, и мечутся над головой огромные летучие мыши, и бродят повсюду звероподобные душманы с длинными и острыми, как у вампиров, зубами. Абдуллаев… Абдуллаев… Нелепость! Абсурд! Ты меня разыгрываешь! Ты не можешь быть таким страшным, таким изуродованным, таким несчастным!
      Гуля схватила бойца за куртку, дернула рассерженно, с обидой и на выдохе протянула длинную тоскливую ноту - может быть, она невольно запела о чем-то безутешном женском? Костлявый Бур катился по обочине, словно высохшая колючая ветка, подгоняемая ветром.
      - Выходи!! Ползком!! Сюда!! - кричал он из-под колес БТРа и махал рукой. Пули ложились рядом с ним, они пищали и пылили; Бур замолкал, опускал голову и несколько мгновений становился невидимым и немым, как будто уходил под воду. Гуля послушно устремлялась к Буру, но тот, кашляя и плюясь, начинал кричать совсем иное:
      - Куда??! Стоять!! Ложись, е-мое!! Пригнись же, бли-и-и-н!!
      Гуля снова падала у катков боевой машины, вокруг нее лопалась земля, что-то жужжало, свистело, происходила какая-то пыльная и прогорклая свистопляска, в которой принимали участие маленькие и озорные чертики.
      - Давай, вперед!! Перебежками!! - снова командовал Бур, почему-то напоминая большого краба, который сидел в густой тени БТРа и шевелил своими члениками. - Нет!! Стой!! Стой!! Поздно!! Замри там!! Ну тя на фиг… Я же говорю «быстро», и это значит быстро… Ай, суки, заепали…
      Он ткнулся лбом в землю и надолго замер, притворяясь мертвым. Пули, словно пчелы, почуявшие похитителя меда, стали подбираться к лежащему между колес бойцу: ж-ж-ж-ж… Сейчас накажут, вопьются в его тело, нашпигуют его собой, чтоб неповадно ему было мед жрать.