Один Бог знает, как там - в Афгане, в атмосфере, пропитанной прогорклой пылью, на иссушенной, истерзанной земле, где вклочья рвался и горел металл, где окровавленными бинтами, словно цветущими маками, можно было устлать поле, где бойцы общались друг с другом только криком и матом - как там могли выжить женщины; мало того! как они могли любить и быть любимыми, как не выцвели, не увяли, не превратились в пыль? Один Бог знает, один Бог…
 

 

 
      Начальник политотдела, олицетворение моральной чистоты, эталон безупречного поведения в службе и в быту, еще раз обрушил свой тяжелый кулак на дверь. Алкоголь притупил восприимчивость, и полковник не почувствовал боли.
      - Герасимов, открывай!
      Подполковник Куцый, заместитель начпо, стоял рядом и, сжимаясь подобно потревоженной улитке, с трепетом ожидал развязки. Его внешность оправдывала фамилию. Подполковник в сравнении со своим начальником выглядел мелким, каким-то пришибленным, недоразвитым. У него были узкие плечи, настолько узкие, что даже свисали края погон. Песочного цвета куртка-афганка скукожилась на рахитичной груди. И голова была мелкая, сплюснутая с боков.
      - Вот же сука! - пробормотал главный коммунист дивизии и ударил в дверь еще раз.
      Казарма затаилась. Солдатам, которые оказались свидетелями этой сцены, было интересно. Редкостное зрелище! Большой начальник пытается взять командира шестой роты старшего лейтенанта Герасимова с поличным.
      Куцый, как и положено активной шестерке начальника политотдела, стал проявлять усердие.
      - Дневальный! Герасимов точно у себя? - крикнул он солдату, который стоял у тумбочки и с трудом подавлял веселье.
      - Так точно, товарищ подполковник. У себя.
      Солдаты бродили по казарме, делая вид, что заняты своими делами. Всем было страшно интересно, чем же все закончится.
      - Наверняка пьян и спит, - предположил Куцый. - На парткомиссии сгною…
      - Старшину сюда! - взревел начпо.
      - Старшина!! - громче подтявкнул Куцый.
      Старшина Нефедов не обнаружился. Он знал о происходящем и наблюдал за обстановкой издалека. Начальник политотдела был ему до лампочки. Как, собственно, любой штабной офицер. Нефедов не состоял в партии, комсомол тоже ему на хер не нужен был. На криминале его ни разу не поймали. Прицепиться к прапорщику было трудно. Он не пропустил ни одной войны - а чем здесь еще можно было испугать?
      - …твою мать!! - теряя контроль над собой, взревел начпо. Его мрачное, одутловатое лицо побагровело. - Здесь есть кто-нибудь из офицеров? Монтировку мне!!
      - Боец, бегом принеси лом!! - срываясь на фальцет, крикнул Куцый дневальному.
      Приближался финал. Сладкая развязка. Клетка захлопнулась, и птичка наконец-то попалась. Куцый лично видел, как Герасимов провел в распоряжение роты медсестру из медсанбата Гульнору Каримову. Десятки раз ему доносили об отношениях командира шестой роты и медсестры стукачи, но впервые Куцему удалось увидеть это собственными глазами.
      - Не стой! Сбегай за ломом! - прохрипел начпо. Он сам уже не рисковал отойти от двери, чтобы не упустить птичку. Куцый метнулся к выходу из модуля, хватая за рукава всякого солдата, оказавшегося рядом: «Лом! В этой гребаной роте есть лом или нет? Бегом лом мне!» Обделенный умом, он не понимал, что выглядит смешно и нелепо и солдаты едва скрывают улыбки.
      Кто-то принес штыковую лопату.
      - Взламывай! - приказал солдату начпо.
      Солдат был молодым, потому попался под руку Куцему. Он еще боялся начальников больше войны и потому без промедления воткнул ржавый штык между наличником и дверью. Дверь заскрипела. Солдат осторожно надавил на черенок. В душе бойца метались противоречивые чувства. С одной стороны, он тупо следовал приказу. Но в то же время краем мозга осознавал, что за сломанный замок придется отвечать перед командиром роты.
      Дело застопорилось. У начпо повысилось артериальное давление от нетерпения. Он во всех деталях представлял себе эту сладостную сцену: тррррах! дверь срывается с петель, и он видит бледного, затравленного Герасимова. Офицер стоит посреди кабинета и торопливо застегивает ширинку. Где-то в углу, пытаясь уменьшиться в размерах, раствориться, стать невидимой, мечется, путается в одеждах Гуля Каримова. У нее заела «молния» на джинсах, никак не удается застегнуть их. Белый батник с вышитыми на груди желтыми звездами надет наизнанку, воротник перекосило, в разрезе виден лифчик со спутавшимися лямками. Смазливая кукла, судорожно комкающая свой открывшийся всем позор… Но нет, нет, Гуля меньше всего интересует начпо! Он глянет на нее только мельком, губы его дрогнут в презрительной усмешке, и он тотчас переведет взгляд на Герасимова. Вся спесь сойдет с этого пацана в этот постыдный момент. Вся его напускная гордость исчезнет без следа! Начпо посмотрит в глаза ротного - в них будет раскисать самая лакомая его добыча, ради которой он сейчас раздувается перед обитой авиационным дюралем дверью. Страх и унижение, жалкий взгляд побежденного - вот что надо было начальнику политотдела. Увидеть страх и унижение в глазах Герасимова! Кто-нибудь может себе представить это величайшее удовольствие?
      Этот момент был слишком близок, чтобы у начпо хватило терпения смотреть на то, как солдат ковыряет кончиком лопаты в дверной щели. Он выхватил лопату у солдата и со всей дури ударил в середину двери. Куцый на всякий случай отступил на шаг - начпо мог нечаянно задеть его древком. Грохот разлетелся по казарме. Солдаты уже не бродили, они держались на приличном расстоянии, глядя на полковника, как на клоуна посреди цирковой арены.
      - Герасимов!! - рявкнул начпо, в последний раз предлагая ротному добровольно сдаться.
      И тут произошло нечто необъяснимое. Кто-то приблизился к начальнику политотдела со спины - слишком близко, явно перейдя черту субординации.
      - Вызывали, товарищ полковник?
      Начпо опустил лопату и повернул голову. Перед ним стоял Герасимов. Старший лейтенант Герасимов, командир шестой роты. Сухой, как вобла, коричневый от солнца, постриженный наголо. И эти глаза, эти поганые бесстрашные глаза, холодные, бесстрастные, как стекляшки с бездонной синевой.
      Начальник политотдела едва сдержался, чтобы не ударить Герасимова штыком - в переносицу, точь-в-точь между этих нахальных глаз. Опустил лопату. Сердце колотилось с частотой сто сорок ударов в минуту. Полковника корежило от ненависти.
      - Где был? - едва разжимая зубы, процедил начпо.
      - В медсанбате на перевязке, - спокойно ответил Герасимов.
      - Ты, плядь, почему не открывал, мы к тебе уже полчаса ломимся!! - закричал Куцый.
      Солдаты, наблюдавшие за происходящим, прыснули от смеха. Куцый стал малиновым. Начпо мысленно выругался в адрес своего заместителя, редкостного дегенерата, подвинул его локтем в сторону, встал едва ли вплотную к Герасимову, прикоснувшись к нему округлым животом.
      - Пьян?
      - Трезв.
      Начпо сжал кулаки. Он знал, что Герасимов врет, врет, врет, у него рыльце в пушку, он тоже подонок, тоже трус, тоже плядун, вор, пьяница и скотина! Такой же, такой же! Ничуть не лучше остальных, ни на граммульку, ни на капельку. Потому что здесь все такие, все до одного! Но, подлец, не сдается, не колется, не скручивается в узел под гнетущим взглядом начпо. Ну, говно, все равно сломаю! Все равно размажу по плацу! Хер тебе, а не второй орден! И заменишься ты у меня в Забайкалье, в самый гнилой гарнизон, и там, уёпище, будешь свою гордыню демонстрировать до конца жизни!
      - От тебя пахнет водкой! - пророкотал начпо.
      - Вы ошибаетесь.
      Идиотская лопата! Куда ее теперь деть? Солдаты ухохатываются. Ублюдочная рота! Ублюдочная дивизия! Эти уроды не почитают офицера с большими звездами. Начпо для них - хер собачий! В Союзе при виде начальника политотдела молодые солдаты ссутся от страха. А здесь возомнили себя героями, никого не боятся. Вы, скоты, у меня попляшете. Вы у меня из боевых выползать не будете! Вы у меня месяцами на точках гнить будете! Чтоб вы все обосрались от дизухи и тифа. Черти грязные!
      - Куцый, очистите казарму, - произнес начпо, давясь словами.
      - Пошли все вон!! - завопил Куцый.
      Начпо навалился на Герасимова взглядом. Этого взгляда боялись почти все офицеры. Особенно те, кто делал себе карьеру, планировал поступать в академию или мечтал замениться в престижный округ - в Одесский или, скажем, Киевский. Герасимов, сучонок, был еще молод для академии. Должность комбата не выпрашивал. Хорошее местечко в Союзе не высматривал. Он вообще ничего не хотел. Завел себе, гаденыш, бабу, сожительствует с ней и думает, что будет как сыр в масле, пока не надоест. И пофиг ему начальник политического отдела дивизии… Ничего. Не таких здесь ломали. Герасимов - коммунист. А эта удавка пострашнее войны. В Союзе у него жена. Здесь - ППЖ, Гуля Каримова. На партийном языке это называется аморальное поведение. В два счета можно вылететь из партии. А исключения из КПСС врагу не пожелаешь. Конец карьере. В академию не поступишь, должность не получишь. Будешь до конца своих дней торчать в каком-нибудь вшивом гарнизоне. Начпо запросто может поломать Герасимову жизнь. Запросто!
      Он схватил ротного за куртку, попытался притянуть к себе. Почувствовал хорошо выраженное сопротивление. Характер показывает, дерьмо! Сгною! Раздавлю… Ва-а-а, да от него духами смердит! Он только от бабы оторвался. Она в его кабинете…
      - Там, там, - кивнул Куцый, поймав вопросительный взгляд начальника. Куцый своей головой отвечал за эту охоту. Он видел, как Герасимов привел в расположение роты медсестру. Деться ей было некуда. Мышеловка захлопнулась.
      - Вы хотите зайти в кабинет? - спросил Герасимов.
      «Красивый, подлец!» - мысленно отметил начпо. Сухощавый, черты лица правильные, брови черные, ровные, почти сросшиеся над переносицей. И взгляд - хоть икону пиши. Весь в себе, с достоинством и умом. Совершенно самодостаточный тип. А у начпо фигура грузная, тело рыхлое, с животом уже бесполезно бороться. Волосы редкие. А что вы хотите - на двадцать лет старше Герасимова. Но у начпо власть. Он таких сынков, как Герасимов, горстями ломал, с легкостью убеждая, что все его офицеры выпачканы в войне и нет никого, кто остался бы чистым. На реализации разведданных дома грабил? Нет? Хорошо. Значит, задержанных афганцев обыскивал и афгани у них отнимал. И этого не было? Ладно. Значит, сдавал в дуканы сгущенку, сигареты и тушенку из продпайка. Не сдавал? Черт с тобой, но сам-то в дуканах отоваривался? На чеки Внешпосылторга, предназначенные только для наших военторговских магазинов, джинсы покупал? Что, и этого не было? Ну, это уже фантастика. Но допустим, допустим, допустим! А с бабой из медсанбата (военторга, столовой, политотдела и т. д.) спишь? Жене своей изменяешь? Даже если и этого не было, то ты все равно не святой, ты пьешь водку, ты нарушаешь правила хранения оружия и боеприпасов, и в роте у тебя бардак, и неуставные взаимоотношения среди солдат, и вши, и нарушения правил гигиены, и чарс бойцы покуривают… В общем, клейма ставить негде.
      - Открывай кабинет, Герасимов!
      Он звякнул ключами, аккуратно вставил ключ в личинку. Какая выдержка! Начпо почуял неладное. Герасимов распахнул дверь, отошел в сторону. Начпо, а следом за ним Куцый зашли в кабинет. Рабочий стол, самодельный диван из водительских сидений, платяной шкаф, решетка на окне.
      Начальник политотдела почувствовал, что ему не хватает воздуха. Этот сопляк издевается над ним! Он смеет упорствовать. Он выскальзывает из рук, как угорь.
      - Куцый!! - сдавленно произнес начальник политотдела.
      Подполковник, округлив глаза, пожал плечами:
      - Я сам видел…
      Начпо отворил створку шкафа. На пол посыпались скоросшиватели. Развернувшись, начпо молча вышел из кабинета. Куцый засеменил за ним. Ну, сучонок, держись! Солдаты прятали глаза, скрывая бесноватое веселье. Начпо скрипел зубами. Остановился, схватил кого-то за локоть:
      - Солдат, почему подворотничок грязный?!
      Не к тому прицепился. Этот на полголовы выше полковника и, судя по равнодушному взгляду, дембель. Дембеля в Афгане ничем не возьмешь. Ему все похер. Он прошел войну, он рисковал жизнью, ему через две недели домой. Клал он на начпо с высокой башни. Голый жилистый торс блестит от пота. На правом плече мутная наколка: «ДРА - ОКСВА» и орел какой-то дегенеративный с непомерно большой головой.
      «Где-то я этого бойца уже видел», - подумал начпо, направляясь к выходу.
      - А я только с реализации вернулся, товарищ полковник, - ответил солдат, искривляя рот, словно за щекой у него каталась жвачка. - Потому и подворотничок грязный.
      Это он так улыбался - половиной рта. Опухоль еще не сошла, если пощупать щеку, то внутри нее перекатывался твердый шарик, напоминающий горошину. Недавно всей ротой смотрели - в двадцатый раз, наверное! - фильм «Афоня», и на том эпизоде, где Куравлев рассказывает девушке, как он глазом о самолет ударился, все взорвались смехом: «Кудрявый, это почти как ты!» Кудрявый ударился щекой о боевую машину пехоты. Точнее, о ее пушку. Роту обстреляли под Центральным Багланом, бойцы распластались по броне, открыли ответный огонь, наводчик орудия развернул башню в сторону дувалов, и пушка с размаху Кудрявого по роже - хрясь! Гематома была такой, что заплыл глаз, превратился в щелочку. «Бля, как с такой рожей на дембель?!» Санинструктор посоветовал под холодным душем постоять полчаса. Кудрявый так и сделал. Только вернулись, первым побежал в баню. Подергал за ручку - душевая заперта изнутри. Тут бойцы потянулись, кто первым сдал оружие, магазины, оставшиеся гранаты и сигнальные ракеты. Грязные до черноты, прокопченные солярной гарью, пропыленные, липкие от загустевшего пота - полотенце на шею, мыло в кулак и вперед, в ротную баню, сколоченную из снарядных ящиков, собственность и гордость шестой роты. А Кудрявый с заплывшей рожей стоит у запертой двери, за ручку дергает: «Что за плядь там заперлась?» Дневальный подбежал, страшное лицо сделал: «Мужики, там начальник политотдела! Курите покедова!» Но тут подошел командир роты Герасимов. Тоже в трусах и с полотенцем на шее. «Почему стоим? Какой еще начальник политотдела? Баня истоплена для нас. Кудрявцев, взломай дверь!» Кудрявцев вооружился гаечным ключом из ЗИПа, просунул его под дверную ручку, чуть приналег плечом, и дверь распахнулась. В предбаннике сразу образовалась толчея, грязные трусы полетели в кучу, жопастые дистрофики ринулись в душевую. Опаньки! А оттуда выкатились две распаренные, лоснящиеся рожи. Начальник политотдела, красный, как клубника, и Танька-машинистка. Оба замотаны в простыни, мокрые волосы торчат во все стороны, глаза испуганны, бегают туды-сюды. «Вон отсюда!! - рявкнул начпо. - Герасимов, хер моржовый, какого куя ты сюда эту ораву запустил?!» Бойцы заржали. Кто впереди был, на машинистку вылупились. Баба почти голая, простыня мешает подробности рассмотреть. Стоит, скосолапившись, не слишком-то стыдясь, только губки брезгливо надувает: солдатня вонючая удовольствие испортила. Кудрявый одним глазом все ее контуры, изгибы и выпуклости в себя впитал, руками крепко мужское естество обхватил - хорошо, что не успел намылить, не удержал бы. «Воооон!!» - бегемотом заорал начпо. Но его никто особенно не испугался. В простыне он вовсе на начальника не похож. Так, мужичишка пузатенький, рыхлый, молочный, как плавленый сырок. А Танька - ах, какая конфетка, леденец, ягодка! Какая мокренькая, скользкая, мягонькая, руками бы ее всю облапить, об себя потереть, вверх-вниз, туда-сюда, да прижать, сильно-сильно, и всю эту застоявшуюся, мучительно-нудную войну - фрррру, долой, до конца, до капли, как из пулемета… «Герасимов, сука, урод!! Ко мне в кабинет через полчаса!! - плевался словами начпо. - С партбилетом!!» Бойцы попятились. Просоляренная худоба с белыми ягодицами, исцарапанными, обкусанными, изъязвленными руками, с черными лицами, оплеванными войной, сожженными остроугольными плечами, выдавилась из бани. Дверь с треском захлопнулась. «Товарищ старший лейтенант, извините!» - оправдывались солдаты перед Герасимовым. Они понимали, что за это удивительное зрелище расплачиваться будет их командир. Но зато какое зрелище! Вот потому Кудрявый не смог сдержать улыбки, когда встретил начпо в коридоре, и улыбнулся ему криво - по-другому не мог. Презрение не утаишь, да и зачем таить? Начпо - говно, его заместитель - тоже. Начпрод - говно, замполит батальона - тоже говно. Многие офицеры - говно. Только Герасимов - настоящий мужик. Свой в доску. Он, собственно, такой же солдат, все через себя пропустил, весь Афган на брюхе исползал. Жаль только, что коммунист. Коммунист - это все равно что под пули идти без броника, без боеприпасов, без гранат, без каски. Голяком. Босиком по колючкам. И всякая шваль вроде начпо может с тобой что угодно сделать.
      Кудрявый вынул из кармана осколок зеркала, потер его о штанину, посмотрел на свою щеку. До дембеля пройдет. До дембеля совсем чуть-чуть. В зеркале мелькнул серо-зеленый борт вертолета. Пара «Ми-24», разрывая лопастями воздух, пролетели над полком, заложили вираж и пошли в облет посадочной полосы. Борттехник Викенеев снял со штыря пулемет, с грохотом опустил его на рифленый пол. Потом ухватился за края створки и выглянул наружу. Внизу, на голом желто-сером плато, разлинованном оградами из колючей проволоки, высыхала под солнцем база. Ровными рядами стояли пеналы щитовых модулей, игрушечная техника, по окружности тянулся пунктир окопов охранения. Вертолет накрыл базу своей тенью, накренился набок и заложил новый вираж.
      - Винтомоторная группа в норме! - доложил он командиру вертолета и ударился головой о потолок кабины. Хорошо, был в шлеме.
      Теперь пара неслась над расположением эскадрильи. Зачехленные вертолеты, млеющие на стоянках, с высоты были похожи на затаившихся пауков. Стремительным жучком через взлетную полосу к вертолетным стоянкам несся «УАЗ» командира эскадрильи. Сверху все казалось мелким и безобидным. Ведущий вертолет уже приземлился и пополз по металлической решетке, будто пятнистая ящерица. Викенеев снял с головы шлем, отсоединил кабель. Командиру эскадрильи уже доложили. Сейчас начнет грузить по полной программе. Он требует от вертолетчиков результатов и точности. Но точность попадания достигается только маленькой высотой. А маленькая высота - риск. Викенеев и все другие нормальные вертолетчики ненавидели Афган. Эту убогую землю они старались держать от себя на расстоянии, и чем больше расстояние, тем лучше. Летать над Афганом - все равно что общаться с грязным, вонючим и агрессивным бомжем. Пусть хрипит и брызгает слюной - но на приличном расстоянии. С большой высоты Афган смотрится привлекательно и безобидно. Дома, верблюды, деревья - словно игрушечные. Вертолетчики любят игрушки, у них затянувшееся детство.
      Обороты на ноль. Отключение подачи топлива. Отключение электропитания… Провисшие лопасти стали замедлять свой бег по кругу. В раскаленном редукторе еще что-то булькало и переливалось, но двигатель уже начал остывать. Откинулась потертая крышка фонаря, из кабины, похожей на стеклянный гроб, выбрался оператор-наводчик. Командир - через пассажирскую кабину. Когда гаишник ругает за то, что водитель проехал на красный свет, - это не унижает достоинство мужчины. Но вот когда комэска говорит, что у вертолета была слишком большая высота, это равносильно обвинению в трусости. Ну что он кричит на этих парней в песочных комбезах? Не хотят они опускаться ниже, в гробу они видали этот Афган, где из каждого кишлака могут влупить по вертолету из «ДШК», и горячая очередь пропорет брюхо вертолета, перебьет электропроводку, топливные патрубки, разворотит редуктор, и отяжелевшая махина, нелепо хватаясь за воздух спутанными лопастями, рухнет вниз, и шиздец игрушкам, прощай детство!
      - Вы «каплю» не туда положили, - сказал комэска уже тише.
      Командир вертолета все знает. Он мнет панаму, со скучающим видом смотрит на свои ботинки. Ему насрать на то, что он сбросил бомбу на мирный кишлак. Не на свой же квартал, где живет его семья! Он вообще всерьез не воспринимает серые рисочки и кубики, рассыпанные по земле. Он никогда не видел дувал вблизи. Афган для него - мультипликация, декорация для кукольного театра. Он живет в эскадрилье, в седьмой палатке, рядом с баней и диспетчерской вышкой. Он пьет спирт, читает художественную литературу, часто стирает шмотки и придумывает новые ухищрения, как провезти в Союз чеки, джинсы и дубленки, а назад - водку. В бензобаке уже трудно, таможенники пронюхали, да и пехота жалуется, что водка сильно отдает бензином. Но вертолет - страна чудес. Там есть много лазеек, куда таможеннику не добраться. Например, специальные лючки, опечатанные печатями. Под этими лючками - секретная аппаратура, срывать пломбы и открывать лючки запрещено даже таможенникам. Но командир вертолета знает, как открыть лючок, не повредив пломбы. А туда можно два тюка с джинсами спрятать.
      - Иди, Душман, иди. Нет у меня ничего, - сказал вертолетчик мелкому, скрюченному псу цвета застиранного комбинезона и потрепал собаку за ухом.
      Пса по кличке Душман командир вертолета привез с собой из Союза. Отправляясь в Афган, сунул в сумку вместе с бутылками пива. Сам даже не понял, зачем это сделал, зачем ему такое страшилище, жертва хаотических случек? Подохнет, подумал командир, поднимая вертолет в воздух и беря курс на Афганистан. Но Душман прижился на новом месте и, свернув кренделем свой облезлый хвост, каждое утро сопровождал вертолетчиков от палаток до летного поля. Кормился он объедками из столовой и, будучи единственной бродячей собакой на базе, ходил где вздумается, беспрепятственно помечая пахучей мочой бетонные столбы с колючей проволокой.
      - Душман! Душман! Ко мне! На! На! - поманил пса затосковавший от скуки часовой.
      Пес, не останавливаясь, перемахнул через заграждение (он знал, что у часовых ничего с собой не бывает, они только делают вид, что протягивают угощение), перебежал дорогу, вспаханную танковыми траками, на приличном расстоянии обежал КПП штаба дивизии (оттуда иногда швыряли в него камнями) и легкой трусцой устремился к казармам. Как-то его там угостили сгущенкой - вкуснейшая вещь! Солдат, горько пахнущий гусеничной техникой, патроном продырявил банку в двух местах, перевернул ее над лохматой собачьей мордой, и потекла вязкая бело-серая струйка с головокружительным дурманящим запахом. Ах, с каким упоением Душман вылизывал свою липкую грудку, тер лапами по макушке и ушам, а потом сладко их обсасывал. Солдаты хохотали, лили сгущенку псу на хвост, спину, а он был рад, аж поскуливал от счастья, кружился волчком, пытаясь ухватить зубами хвост, превратившийся в безумное лакомство. Потом у него закружилась голова, он упал в тени модуля и лениво клацал зубами, отгоняя надоедливых мух.
      Может, еще раз угостят?
      Он подбежал к модулю, посмотрел по сторонам, но никого не увидел. Сел напротив окна, свесил язык. Жарко. Тихонько тявкнул. Герасимов, следивший из окна своего кабинета за начпо и Куцым, увидел Душмана. «Погоди, у меня сосиски остались!» Импортные баночные сосиски были отвратительными на вкус, пересоленными и по консистенции напоминали прессованный клейстер. Эту дрянь принес старшина роты Нефедов - больше нечем было закусить. Герасимов открыл окно, затем поднял решетку (она была закреплена только вверху и лишь создавала иллюзию своей незыблемости) и бросил собаке сосиску. Затем вернул решетку в прежнее положение и закрыл окно.
      Он подошел к тумбочке, сдвинул ее в сторону, затем подцепил лезвием ножа край линолеумного квадрата. Это была крышка люка, закрепленная на полу двумя петлями.
      - Ты там не уснула?
      Под крышкой была яма. Не слишком глубокая, сантиметров семьдесят, да в ширину на два локтя. В яме жила желто-зеленая жаба, старая-престарая. Но сейчас постоянную обитательницу нельзя было увидеть. В яме на корточках сидела молодая женщина. Это Гуля Каримова, медсестра из медико-санитарного батальона, подруга Герасимова, его походно-полевая жена, главная причина моральной деградации офицера.
      Он подал ей руку.
      - Я думала, он найдет меня.
      - Об этом погребе никто не знает, кроме нас с тобой.
      Она отряхивала джинсы. Совсем новенькие, два дня назад купила в дукане у Паленого. Герасимов кончиком ботинка подцепил крышку. Жаба, сверкая глазками-бусинками, смотрела на него со дня ямы. Крышка захлопнулась.
      - Пощупай мои руки, - сказала Гуля. - Я замерзла.
      Он взял ее ладонь, притянул к себе, обнял худенькие, угловатые плечи. Жалость волной прошла по груди, поднялась к глазам. В горле запершило. Она унижается только ради него. Лично ей наплевать, если начальство увидит ее в кабинете командира роты. Ей за это ничего не будет. Даже морального груза она не почувствует. Даже если ее застукают голой. Гуля - женщина свободная, к тому же в партии не состоит. А вот ему могут поломать карьеру, сослать в гнилой забайкальский гарнизон, понизить в должности. И, конечно, начнутся гадкие разбирательства с женой… Да, с женой…
      Гуле было странно думать о жене Герасимова. Она никак не могла поверить в то, что у Герасимова есть жена. Бред какой-то! В Союзе его ждет какая-то другая женщина, которая без утайки, на всех законных основаниях будет с ним жить, ложиться к нему в постель, распоряжаться его зарплатой, стирать его рубашки и журить его за позднее возвращение с работы. Это какая-то выдумка, зазеркалье, плохой сон. У Герасимова только одна женщина - она, Гуля Каримова. Просто их семейная жизнь имеет некоторые особенности, ее нельзя выставлять напоказ, о ней нельзя рассказывать посторонним, и срок жизни этой семьи ограничен сроком службы в Афгане. Вот такие странные особенности у этой семьи.
      Герасимов пихнул под диван нагрудную раскладку, «лифчик», как ее называли, битком набитую магазинами, раскрутил винт и опустил спинку. Гуля закрыла глаза, когда он лег на нее. Она всегда в такие минуты закрывала глаза. «Это особенность всех женщин?» - мимолетно подумал Герасимов. А как его жена? Она тоже так делает? Да он и не видел никогда ее лица вот так. Они никогда не занимались любовью при свете.
      В дверь постучались. Гуля протяжно вздохнула, слабо отстранила Герасимова от себя.
      - Сегодня неудачный день, - прошептала она. - Лезь в окно, а мне снова в яму.
      - Кто?! - крикнул Герасимов.
      - Товарищ старший лейтенант! - раздалось в ответ. - Вас командир батальона вызывает.
      Подождет. Комбат, капитан Мельников, человек терпеливый. Во всяком случае, никогда ломиться в чужой кабинет не станет.
      Герасимов встал, подошел к окну, приоткрыл створку, закурил заплесневелый «Ростов» из офицерского пайка. Он слышал, как Гуля взяла чайник, а затем звонко ударили струи воды о дно ведра. Завершающие аккорды симфонии любви. Почти целый год было так. Гуля встречала его с рейдов, с реализации, с сопровождения колонн, смешивалась с толпой солдат у входа в модуль и с этим бряцающим потоком, с этой пыльной желтой рекой, пахнущей грубым потом и солярной гарью, проникала внутрь. И летела джинсово-батниковым инородным телом по проходу мимо двухъярусных коек, мимо зарешеченной, как ментовский «обезьянник», оружейной комнаты, обитой железом каптерки, вечно красной ленинской комнаты в канцелярию командира роты. А со всех сторон - и в спину, и в лицо - обстрел солдатскими взглядами, очарованными, похотливыми, завистливыми, участливыми, ошеломленными, глупыми - всеми возможными калибрами. Многих она уже знала: привет, Кудрявый! Снова ссадину ковырял? Занесешь инфекцию, и так морду разворотит, что мама родная не узнает… Здравствуй, Цыпа, здравствуй. Тебя брали на боевые? Значит, ты уже не чмырь, ты настоящий боец… Касимов, здороваться надо! Привет, парни, привет! Я очень рада, что у вас без потерь…
      Потом, стараясь хоть как-то сдержать дыхание да приструнить гарцующее сердце, робко толкала дверь канцелярии, словно «сынок», почему-то на цыпочках заходила, будто Герасимов спал или проводил совещание, прикрывала за собой дверь, а дальше надо было побыстрее-побыстрее обнять его, прижаться к его землистой шее, чтобы спрятать дурацкие, однообразно повторяющиеся, мучительно надоевшие слезы. «Гуля, осторожно, я четыре дня не брился!» Канцелярия стала их островком, маленьким миром, принадлежащим только им двоим. Герасимов вырыл погреб - копал по ночам, не привлекая солдат. Потом придумал поднимающуюся решетку на окне. Потом соорудил диван из водительских сидений, который легко превращался в двуспальную кровать…
      Год пролетел, как брачная ночь. Ее сухие, с остренькими трещинками губы, ее шепот, крепко прикушенный стон, закрытые глаза, плеск воды над ведром, шелест одежды стали содержанием его второй половины жизни. Первой половиной была война. Гадкая, отвратительная, порочная, осточертевшая сверх всяких пределов, нашпигованная инфекционными болезнями и ублюдочными начальниками… В Союз! Скоро в Союз. В нормальный, цивилизованный мир, где можно спокойно, без оружия, ходить по улицам, где в магазинах полно водки, где повсюду кишат толпы женщин с открытыми лицами, голыми руками и ногами, и к ним запросто можно подойти, спросить время, улицу или остановку автобуса, и они разомкнут накрашенные губы и певуче произнесут понятные слова, и повсюду зеленые деревья со свежей влажной зеленью, и фонтаны, и газоны, и розы, и пиво, и докторская колбаса, и можно упасть под куст, раскинуть руки, уставиться пьяно-счастливыми глазами в небо и слушать, как сигналят машины, скрипят трамваи, цокают каблуками по асфальту женщины… СССР - страна женщин и водки. СССР - это рай… Скоро, совсем скоро…
      Он выкинул окурок, и окурку навстречу, едва разминувшись, пролетела жирная муха с зеленым перламутровым брюшком. Влетела в комнату, заложила вираж вокруг лампочки, затем устремилась к женщине, которая застегивала «молнию» на тугих джинсах, снизилась над ведром, но изучить его содержимое ей не позволили - махнули батником, и с потоком воздуха муха вылетела обратно. Она не стала набирать высоту и взяла курс по давно изведанному маршруту. Сначала летела вдоль дорожки, выложенной из бетонных плит и обсаженной по бокам чахлыми кустиками. Она знала, что здесь нет ничего, дорожка лишь помогала ей не сбиться с пути, и потому не отвлекалась по мелочам. Вот она пролетела мимо офицерской столовой, похожей на самолетный ангар. Оттуда тянуло аппетитными запахами, но муха не поддалась соблазну. Пробраться в столовую было очень трудно. На входе висели марлевые шторы, в которых можно было запросто запутаться. И тогда кранты. Но даже если повезет и муха залетит внутрь вместе с кем-нибудь из офицеров, то это еще не означает, что ей удастся наесться от пуза. Хитрые официантки не расставляли тарелки с едой заранее, а дожидались, когда офицеры сядут за стол. А уж если офицер сел, то хрен к его тарелке подступишься. Локти на стол, грудь вперед, голову пониже - и давай черпать ложкой. Попробуй, подлети к такому! Особенно начальник политотдела отличается своим негуманным отношением к летающим особям. «Люба! (Это начальник столовой, толстая-претолстая бабища!) Что вы тут мух напустили?! Вы когда последний раз липучки меняли?! Не надо мне басни рассказывать, я же вижу, что на них уже живого места нет, хуже виноградной грозди!» В варочном цехе и на раздаче поспокойней, но там очень жарко, запросто можно свариться, пролетая над каким-нибудь котлом. Лучше всего на заднем дворике, куда выносят отходы. На жаре помои начинают бурлить, пузыриться, запах очень хороший. Там можно вволю покушать, но для главной Миссии место было неподходящим. А муха сейчас готовилась выполнить Миссию.
      Вот библиотека. Такой же ангар, как и столовая, только чуть пониже. Там вообще делать нечего. Даже дерьма нет. А риск быть прихлопнутым тяжелым томиком Льва Толстого очень велик.
      Вылетев за КПП, муха повернула вправо и полетела вдоль рядов колючей проволоки. Теперь ее путеводным компасом был запах. Он едва-едва улавливался, но муха знала, что просто сегодня попутный ветер, а значит, запах уносит в другую сторону. С каждой минутой мухе становилось все тяжелее. Она забеспокоилась: успеет ли?
      Громко лязгая гусеницами и отрыгивая черный дым, ее обогнала БМП, боевая машина пехоты. Похожая на маленький танк, юркая, болотно-зеленая машина везла на своей броне солдат с голыми, влажными, словно вылепленными из сырой глины торсами. Двое сидели на башне, держась за крышки люков, а один, как капитан корабля, - впереди, на ребристой «палубе». Его лицо наполовину закрывали большие солнцезащитные очки, губы были плотно сомкнуты, на шее болтался амулет - цепочка и жетон с личным номером. Рядом, накрытый плащ-палаткой, лежал еще один боец. Наверное, он устал и решил прикорнуть. Нога в драной кроссовке, выглядывающая из-под брезента, раскачивалась из стороны в сторону. Похоже, они приехали издалека, так как успели здорово запылиться.
      Муха вильнула в сторону. Она не переносила боевые машины. От них только пыль и гарь. Некоторое время она летела рядом и вскоре догадалась, что БМП едет туда же, куда летит она. Насекомое заволновалось: не конкуренты ли? - и прибавило скорости.
      Вот и конечная цель пути - большая палатка из зеленой прорезиненной ткани, стоящая на самом краю гарнизона. Дальше - только траншеи и посты боевого охранения, а за ними - минные поля. Муха села на козырек тамбура, отдышалась, с наслаждением втянула в себя ароматный запах. Успела! Она почистила задними лапками крылышки, пошевелила отяжелевшим брюшком и направилась внутрь палатки пешком. Теперь главное - не суетиться и проявить хитрость. Люди здесь неторопливые, тормозные, будто пыльным мешком прихлопнутые, они не станут материться и гоняться за мухой со скрученной газетой. Этим людям все по барабану, все до глубокой фени. И они все время пьяные.
      Муха перевернулась и пошла по провисшему тканевому потолку. Ее огромные глаза, состоящие из тысяч сегментов, вобрали в себя фрагменты предметов и, словно из осколков зеркала, составили единое изображение… Вот, пожалуй, здесь!
      Она остановилась, замерла, чтобы не привлечь внимание человека, работающего у железного, как в столовой, стола. Человек, несмотря на жару, был в резиновых сапогах, в резиновых перчатках, в прорезиненном фартуке. В одной руке он держал шланг, из которого текла вялая струйка воды. Второй рукой он ворочал голое тело, лежащее на столе, направляя струю на пятна грязи и крови. Муха рассматривала тело оценивающе. Конечно, не ахти. Свежий. Слишком свежий. Даже запаха еще нет. Должно быть, этой ночью перестал жить… Человек в фартуке кинул шланг под ноги и перевернул тело на спину. Муха сразу увидела глубокую рану с рваными краями в верхней части живота. Кожа по краям была вывернута наружу, изнутри выглядывали сизая пленка кишок и желтоватый, тонкий, как недрожжевой блин, жирок. Совсем худющий мальчишка! На груди еще несколько сморщенных дырочек от пуль, похожих на куриные гузки. Но это совсем неподходящие площадки. Что ж, придется довольствоваться тем, что есть.
      Муха спикировала вниз, дважды облетела человека в фартуке и села на заостренный подбородок мертвеца. Человек в фартуке махнул шлангом, сгоняя насекомое, вода попала убитому в ноздри, в полураскрытый рот, запузырилась там. Муха взлетела. Это был обманный маневр. Теперь человек в фартуке будет выворачивать мертвому голову, чтобы слить воду. Полминуты у мухи есть. Успеет! Она сделала еще один облет внутри палатки, уже не упуская из поля зрения мясо-красную рану, затем стремительно спикировала вниз, на живот, с едва обозначенной волосистой дорожкой, подбежала к ране, уселась на оголенную ткань, только-только тронутую разложением, и принялась откладывать яйца. Ее перламутровое брюшко ритмично опускалось и поднималось, словно игла швейной машинки, и в сочной складке раны выстраивался стройный ряд бледно-серых яиц. Еще, еще… Она спешила, человек в фартуке сдавливал пальцами крылья носа мертвеца, изгоняя воду, словно помогал ему высморкаться. Тут он увидел ее, взмахнул шлангом, направляя струю на муху. Она как раз успела завершить кладку. Несколько капель воды попали на нее. Это пустяки. Облегченная муха с места взлетела к потолку, сделала несколько кругов, любуясь своей работой, и, удовлетворившись, вылетела из палатки вон.
      Человек в фартуке кинул шланг под ноги и выключил воду. Осмотрел тело - не осталось ли крови или грязи, приподнял правую ногу за большой палец с бугристым желтым ногтем, отвел ее в сторону. Промежность относительно чистая. Сойдет! Нога гулко ударилась о железный стол. Теперь надо его одеть. Самая трудоемкая работа. Тело окоченело, руки и ноги не сгибаются, как у дешевой пластиковой куклы. Хорошо, кто-то догадался распарывать рубашки и кители на спине. Человек в фартуке приподнял холодную и скользкую, как рыба, руку мертвеца и стал натягивать на нее рукав рубашки. Покумарить бы и спиртяшки долбануть, да начальник поторапливает. Вот-вот борт придет, а еще надо успеть запаять цинк, заколотить ящик да погрузить его в «ЗИЛ». Человек в фартуке на гражданке работал фельдшером. Когда попал в Афган, ему предложили стать Человеком В Фартуке. Он отказался. Сказал, хочу в полк, ходить в рейды и на засады, вытаскивать раненых ребят из-под огня, зарабатывать ордена и медали. Детство в жопе играло. Уж чуть было не отправили его на дивизионную операцию в Панджшер. Но тут покачивающейся походкой подошел какой-то странный человечек с мутными глазами и, попыхивая обслюнявленным окурком, сказал, что лучше подмывать и накачивать формалином других, чем чтобы это делали с тобой. Это был первый довод. Самый главный. А второй чисто житейский: спирт будешь хлебать аки молоко у бабушки в деревне. А в полку в лучшем случае бражку цедить. Потому что весь спирт, который выделяется на медсанчасть, забирают командир полка, начштаба и замполит. А отсюда, из палатки, стоящей на самом краю базы, никто спирт не забирает. Брезгуют. Боятся.
      Второй довод придал ускорение первому. Прав оказался тот человечек с обслюнявленным окурком. Вот он сейчас заглянул в палатку. Мутные глаза плывут, в обескровленных губах мокнет окурок.
      - Ты еще долго будешь возиться, жопа? Почему лоток в крови? Почему шприц на полу валяется? Ты рану заштопал?
      - Заштопал.
      Соврал, конечно. А какая разница? Штопай, не штопай - ничего уже не изменится.
      Обслюнявленный окурок полетел на пол. Человечек (рост сто шестьдесят вместе с высоченными каблуками - ни у кого в дивизии таких нет!) сел за стол, налил в мензурку спирта из бутылки и, вытянув губы, медленно и сосредоточенно выпил. Снова закурил. Морщась от едкого дыма, склонился над бумагами - низко-низко, едва носом не коснулся сопроводиловки. Длинный чуб при этом чуть съехал на лоб. Человечек стригся редко, волосы налезали на уши и воротник куртки, но не мешали. Они слиплись от жира и прекрасно держали форму. Можно было даже не пользоваться расческой. Пригладил ладонью - и достаточно. Никто не делал ему замечаний. У человечка было привилегированное положение в дивизии. Иногда встретит его какой-нибудь заезжий «бугор» из штаба округа: «А вы почему без головного убора, товарищ старший лейтенант? Э-э, да вы вообще пьяны!» - «По-другому нельзя, - икая, отвечал человечек. - Я начальник «Черного тюльпана». И тотчас сопровождающий офицер торопливо разъяснил «бугру» на ухо: «Это начальник морга, товарищ генерал… Было много работы. Вы же в курсе, что случилось под Багланом…»
      И делали человечку рукой, мол, проваливай скорее, ату тебя, тьфу-тьфу, свят-свят-свят!
      Он появлялся у штаба дивизии, у столовой, дома офицеров или библиотеки неожиданно, словно материализовался из воздуха, причем из воздуха несвежего, спертого, пахнущего мертвечиной. Всегда пьяненький, гаденький, обсаленный, с неизменно мутными глазками. У него не было друзей, с ним мало кто здоровался за руку, с ним старались не пересекаться. А начальник морга знал об этом и, по всей видимости, получал удовольствие от своей маленькой власти над людьми.
      Подышав на штемпель, выпачканный чернилами, начальник морга хлопнул им по сопроводиловке: «Вскрытию не подлежит!» Человек в фартуке раскочегаривал паяльную лампу. Тело, кое-как одетое в рваное тряпье (какая разница! Вскрытию не подлежит, туда хоть труп козы в генеральском мундире клади, никто не узнает), уже опустили в оцинкованное корыто, накрыли крышкой. Расплавленное олово ртутным ручейком заполнило щели. Начальник морга глянул в маленькое мутное окошечко, устроенное на боковой стенке цинкового гроба. Нормалек! Покойник выглядит как космонавт перед стартом. Лицо спокойное, расслабленное, губы чуть-чуть разомкнуты, между ними проглядывает край верхних зубов. Хорошие зубы! Классные зубы! Беленькие, ровненькие, блестящие. Наверняка в школьные годы пружинку носил, мама заставляла - противно, неудобно, одноклассники смеются, но надо, надо, сам же спасибо скажет, когда зубы, как грибы после дождя, начнут расти, а челюсть за таким бурным ростом не поспеет, и зубам станет тесно, и полезут они друг на друга, как бухарики в очереди за водярой.
      Начальник морга взял из стеклянного шкафа маленькое стоматологическое зеркальце (с его помощью проверяли наличие посторонних предметов в глотке покойников) и посмотрел на свои зубы. Желтые, кривые - дрянь!
      - Загружать, товарищ старший лейтенант?
      Начальник морга густо намазал клеем полоску бумаги с надписью «Ряд. Босяков Юрий Петрович» и пришлепнул ее - наискосок - к ящику.
      - Загружай!
      Два молодых тощих чмыря из инфекционного отделения медсанбата (почти излечились после гепатита) взялись за деревянный ящик с двух сторон - эть! Начальник морга поморщился, покачал головой.
      - Эй ты, сынок! Я к тебе обращаюсь, жопа! - крикнул он. - И как ты спиной грузить будешь? Встаньте оба к кузову боком!.. Вот же дебилов прислали… Боком, я говорю! У тебя где бок, желтолицый? Там, где печенка твоя недоразвитая, чучело! А теперь на «раз-два» - и взяли!
      Один из солдат не удержал тяжелый ящик, выронил, и его край упал ему на ногу. Солдат запрыгал от боли.
      - Идиоты, - резюмировал начальник морга. - Что ж вы его бросаете? Это ж ваш боевой товарищ, можно сказать…
      - Тяжело, товарищ старший лейтенант… А у вас сигаретку можно?
      - Какую еще тебе сигаретку, доходяга?! Взяли быстро и погрузили в кузов! Раз-два! Вон уже «гробовщик» на посадку заходит… Ошизеть можно от такой работы…
      Подскакивая на ухабах, «ЗИЛ» пылил по дороге в сторону аэродрома. Цинковый гроб, заколоченный в глухом деревянном ящике, грохотал в кузове. Крепко держась за скамейки, по обе стороны от него сидели доходяги в госпитальных пижамах. Они смотрели на ящик и прятали друг от друга глаза. Им скоро выписываться. Госпитальная лафа кончилась. Неделю еще подержат, привлекая на всякие работы, а потом пинком под зад - и в роту. Инфекционный блок, окруженный по периметру колючкой, останется в памяти как сладкий сон. Для них это был рай. Там все по-другому. Валяешься на койке сутки напролет, вставая только для того, чтобы сгонять в засыпанный хлоркой сортир. Там нет злых сержантов. Там не ходишь в караулы. И самое главное - там нет войны, нет засад, мин, реализаций, обстрелов, оглушающей трескотни автоматов, горького чада горящих бэтээров, криков офицеров, воплей раненых. Там даже нет воинских различий, там все одного звания - засранец. Милое, ласковое, чуть насмешливое звание, гарантирующее жизнь. Засранец Иванов. Засранец Петров. Засранец Сидоров. Все, кто попадал в инфекционный блок, мечтали до конца своей жизни оставаться засранцами, лишь бы не возвращаться в роту. В роте живешь с постоянными мыслями о цинковом ящике. «Не, меня точно убьют. Мне не повезет. Гадом буду, убьют. Кранты мне. Сдохну. Поймаю пулю в лобешник, как Беренчук. Или подорвусь, как Мирзоев. И мои ноги будут собирать по обочине. Или как Зинченко из шестой роты, которому голову гранатометом оторвало. Разорвалась голова, как арбуз, - весь взвод мозговой слизью забрызгало…»
      От таких мыслей клацают зубы, дрожат руки и прыгают в животе кишки. И сразу хочется по большому, как в острый тифозный период, когда бегаешь на очко раз по сорок за сутки, причем в половине случаев не добегаешь, обсираешься по пути, оставляя за собой желтые блямбы. Их потом выздоравливающие засранцы смывают хлоркой.
      Чмыри держались за скамейки, чтобы не тюкнуться головой о металлическое ребро тента, смотрели на ящик и представляли, как там, внутри, подпрыгивает мертвец. Уж наверное, и рубашка, и китель, распоротый на спине, сбились на груди мятым комком, и ноги сплелись буквой Х, и руки куда попало… Машина затормозила, пыль влетела в кузов. С грохотом открылся борт. «Выгружай!» Тут уже рев моторов самолета, настолько громкий, что кажется, будто в голове что-то разрывается, и так страшно-страшно становится, как при обстреле. «Бегом! Быстрее! Не спать!»
      Схватились дрожащими руками за края ящика. Ах, как тяжело! В пальцы впиваются занозы, колени сгибаются, а шея, кажется, становится тонкой-тонкой, и сейчас руки вместе в плечами оторвутся, кожа сорвется, и останется один скелет. «На рампу! Заноси!»
      Они понесли ящик к самолету, страшному, ревущему чудовищу с раскрытой, порочно развороченной задницей, через которую было видно черное чрево. На краю рампы стоял летчик в голубом комбезе и шлеме, крепко прижимая к голове наушники. «Клади! Опускай! Дальше не надо!» Ничего не слышно, что им орут! Начальник морга разбирается с двумя прапорщиками, которые спорят между собой, кто полетит сопровождающим. Все трое раскрывают рты и размахивают руками. Летчик стучит начальника морга по плечу: «Рядом с самолетом курить нельзя!» Начальнику морга пофиг, он лишь перекатывает языком мокрую сигарету в другой уголок рта: «Мне можно!» Под масксетью толпится группа дембелей, преимущественно женщины, ждут команду на посадку. Они одеты неестественно пестро, все в джинсах с расшитыми разноцветными веревочками карманами, в батниках с цветными звездами и флагами, а вокруг необъятных размеров сумки и чемоданы… Чмыри спускаются по рампе, поглядывая на женщин и выковыривая из ладоней занозы. Сейчас эти тетки погрузятся в самолет и улетят в Союз. Каких-нибудь полтора часа полета - и они в другом мире. Если инфекционный блок - это рай, то Союз - вообще что-то запредельное. Бесконечный кайф, вечно тлеющий косяк, бездонная кружка с водкой, что-то нежно-голубое, цветастое, хохочущее, теплое, нежное, с водяными брызгами, радугой и пионерскими галстуками. Нет-нет, этого никогда уже не будет. Их убьют в глиняном кишлаке, прострелят нахрен, оторвут головы, вспорют животы, вывалят кишки в пыль - жрите, мухи! А потом закидают по частям в ящик, запаяют, как в консервной банке, и отправят маме: «Ваш сын геройски погиб, выполняя интернациональный долг…» Мама за сердце схватится, е-мое, а какой это еще долг за ним числился? Всего ж восемнадцать было, никаких долгов набрать вроде не успел. Разве что мне немного должен - за мои бессонные ночи, за мои слезы, когда у тебя ушко болело или зубки резались, за стояние в очередях в молочной кухне, за вечные походы в поликлиники, и там очереди, и нервы, и рабское унижение перед принципиально немногословными врачами: «Скажите, а вот эта… невралгия… это очень опасно? А изменения на глазном дне - это как? Это что ж, он теперь видеть плохо будет?» И слезы, слезы. Да еще по учителям бегала и заискивающе: «Здравствуйте, Мариванна, вы уж простите нас, мы с этой математикой традиционно не в ладах, вы только скажите, что нам делать, мы день и ночь ее зубрить будем…» И всем подарочки - ой, тяжело от зарплаты отрывать, но что поделаешь? Врачам надо сунуть, учителям надо сунуть, и чтоб путевку в пионерлагерь достать, тоже без коробки конфет не подходи. Вот так по мелочам, но все, что должна была, все заплатила. Какие еще такие интернациональные долги? Это какой же огромный должище был, что только жизнью искупить его можно? Да уж лучше мамаша сама бы в петлю полезла: нужна стране жизнь, так забирайте мою, а мальчишку-то оставьте в покое, дайте немного пожить да девчонок потискать…
      Чмыри закурили, думая об одном и том же. Болезнь, зараза такая, отступила. Дело идет к выздоровлению. Скоро в полк, в цинковый гроб, и станут его затаскивать в самолет какие-нибудь чмыри да ронять в пыль.
      - Товарищ старший лейтенант! Может, мы вам еще что-нибудь погрузим?
      - Все, бойцы! - ответил начальник морга. Его затуманенный взгляд плыл, как винные пробки, брошенные в ручей. - На сегодня погрузка закончена. Что, понравилось? Прыгаем в кузов! Быстренько, быстренько!
      Дело швах. Инфекционный блок, этот спасительный остров, тает в тумане. Чмыри переглянулись. Есть один способ продлить свое пребывание в раю. Один хороший и проверенный способ. Но для него нужны деньги. Чеки или афошки. А чтобы добыть денег, надо что-то украсть и продать прапору. А способ простой, как все гениальное. В инфекционный блок каждый день поступают желтушники. Ядреные, как лимоны, желтушники. Доходяги с желтыми глазами и ушами. Ни на что не годные задохлики. Еле ноги передвигают, волоча в себе свой неподъемный билирубин. Работать не могут, курить не могут, есть не могут. Грош им цена. Вот только ссут они чрезвычайно ценной мочой. Темной, красно-коричневой мочой, похожей на квас. Эта моча офигенно заразна. Сбрызнул ею кусочек хлеба, сожрал - и гепатит тебе обеспечен, пожелтеешь как миленький! Но для этого счастья нужны деньги. Одна столовая ложка волшебного эликсира стоит от десяти до тридцати чеков. Большие деньги. Для солдата, который не ходит на боевые и сидит за колючей проволокой, это очень большие деньги, невозможно большие, просто немыслимо большие.
      Чмыри забрались в кузов, наблюдая оттуда за пестрой толпой, которая устремилась к самолету, волоча за собой корабельных размеров сумки. Ух, до чего же счастливые эти бабы! В Союз улетают. И все у них есть. И шмоток немереное количество, и чеки, рассованные по тайникам, и эти тела - такие бедрастые, сисястые, жопастые. Ах, как им повезло, что у них есть такие тела! Ну просто сожрать хочется! В каждой клеточке безмерно кайфа! В каждой складочке океан удовольствия! В каждом пупырышке и волоске! Что за несправедливость такая? Почему им все, а кому-то - ничего? И увозят они с собой свои колышущиеся тела в Союз, а там эти тела нафиг никому не нужны, там такого добра навалом, а здесь так мало, так мало, ну просто кончить можно от досады!
      - Пожалуйста!! - перекрикивая рев моторов, объявил комендант аэропорта, крепко сжимая в руке список. - Кто улетает в Союз, постройтесь в одну шеренгу. Загранпаспорта у всех есть? Кто не зарегистрировался?.. Женщина! Я к вам обращаюсь!
      Но женщинам сейчас не до него. Они мыслями уже в Союзе, в пригороде Ташкента, в аэропорту Тузель, в пункте таможенного досмотра. На ушко друг дружке передают разные женские секреты, где и как лучше спрятать чеки, чтобы не нашли.
      - Люсь, ты лучше здесь это сделай. Там будет уже поздно. Во-первых, негде, а во-вторых, там все насквозь просматривается.
      - Вот же я дура, - хлопает себя по лбу Люся и озирается по сторонам: где бы стащить с себя джинсы и перепрятать скрученную в тугую трубочку пачку чеков.
      Комендант за год службы всякого повидал, привык, что мочатся под колеса самолета, пьют на рампе, лезут под лопасти винтов, блюют в отсеке, но от зависти к женщинам избавиться не смог. Чекистки! Проститутки! Без всякого труда, в свое удовольствие, такие деньжищи зарабатывают! А в его рабочем столе только дешевый хлам пылится. Десятка три китайских ручек да пара упаковок с презервативами. Вот такие дерьмовые бакшиши дарят за то, что он вносит людей в списки улетающих в Союз. Подумать только! Он сажает людей в самолет, который везет их в Союз (трудно подобрать современный аналог этому величественному понятию. В общем, это что-то, супер-пупер, безграничное счастье, Сейшелы-Мальдивы-Канары, возведенные в охренительную степень), и лишь некоторые из них преподносят ему в знак благодарности бакшиш, да и то в виде дешевой авторучки.
      Овеянные исходящей от провожающих крутой смесью зависти, злобы и обостренного либидо, женщины начали погружаться в самолет. Ругань, толкотня на рампе, радостное предвкушение от встречи с Родиной и плохо скрытый страх перед грядущей таможней. Кое-кто уже заранее подготовил пакет с набором дешевых штучек: кусачки для ногтей, кассету с записью Пупо, авторучку, кулон «Мадонна», очки солнцезащитные складывающиеся в футляре. Когда ушлый и прекрасно осведомленный таможенник начнет вкрадчиво выяснять, как удалось библиотекарше с ежемесячным окладом в сто восемьдесят чеков за неполный год заработать две дубленки, лайковый кожаный плащ, семь пар джинсов «Поп», магнитофон «Тошиба», японский чайный сервиз с мелодией, четверо наручных часов с калькулятором, да при этом еще накопить тысячу двести чеков наличными, вот тогда-то, в этот критический момент, пакет с безделушками надо незаметно, но очень убедительно передать таможеннику. Если не поможет, то всучить еще пару кроссовок (чуть ношенные, но он не заметит). Говорят, такая система действует безотказно.
      И тут вдруг происходит нечто нестандартное. Совершенно невозможный феномен. По рампе самолета, запланированного в Союз, движение всегда только в одну сторону - внутрь. Обратно не хочет никто. Кто проник в самолет, спешно занимает место на лавке, крепко хватается за ее края, сумку между ног, чемодан - рядом, чтобы все время был в поле зрения, и ни шагу назад. Ни-ни! Только вперед, на Север, над пустынями, горными ущельями, лавируя между душманскими «стингерами», домой, домой, домой! И тьфу, тьфу на этот поганый Афган, чтоб мои глаза его больше никогда не видели! Но что это с продавщицей военторга, Ирочкой Афанасьевой? Она кинулась вон из самолета, волоча за собой сумки и неподъемный чемодан.
      - Я не полечу… Я не могу…
      - Ирка! - кричат изнутри соратницы. - Дура! Вернись!
      Дура не возвращается. Она плачет, крутит головой и бурлачит свой багаж подальше от самолета. Комендант в замешательстве. Ничего подобного он еще не видел. Как фамилия?.. Вы в самом деле не хотите лететь? А самолета больше не будет, чтоб вы знали! В плане на завтра точно не стоит. А что будет послезавтра, одному черту известно. Колонной на Хайратон поедете. На броне. А дорогу на Ташкурган обстреливают каждый день. Да и попробуйте найти офицера, который взял бы вас под свою ответственность. Вам это надо? Этот геморрой вам нужен? Подумаешь, какая цаца - с гробом она лететь не может.
      Но у Ирочки уже истерика. Она крутит головой, тащится муравьем все дальше и дальше и даже не оглядывается. При чем тут гроб, идиоты! При чем тут гроб… Платка нет, высморкалась в батник, потом вытерла им же глаза. Остались черные разводы. Она села на чемодан, отдышалась. Уф, как тяжело, как давит и болит в груди. И все померкло вокруг. И небо темное и мрачное, и солнце злобное, и так гадко-гадко на душе. А ведь надеялась, что никогда не узнает войны, что отработает за прилавком магазина два года, где лишь кондиционированная прохлада, очередь, ищущие взгляды солдат, шелест чеков, банки «Си-си», сигареты, печенье, сгущенка, праздничные наборы, салями и икра, отложенная для начальства, «Ирочка, солнышко, дай мне без сдачи пачку чая, я не могу стоять, меня начштаба вызывает!», «Ируся, привет! Не слышно, когда магнитофоны подвезут? На Новый год будут?», «Мне упаковку «Боржоми»! Да, орден обмываю. Вечером придешь?» И так каждый день, с утра до вечера, товар-чеки-покупатели. Мужиков куча, раскладываешь их, словно пасьянс, прикидываешь, на кого ставку сделать. Белкин, командир девятой роты, хороший парень, но женат и не слишком щедр на подарки. Бурцев, начальник артиллерии, хоть и холостой (врет, наверное), но уж какой-то тупой и скучный, с ним Ирина два раза спала - в самом прямом смысле этого слова, крепко, с храпом. Сидоренко, начальник склада ГСМ, богатый, щедрый, заводной, но уж больно охоч до баб и выпивки, с ним серьезные отношения не построишь. Тинченко, пропагандист политотдела, слишком циничен; приходит чистенький, аккуратненький, одеколоном пахнет: «Так, Ирина, я дарю тебе джинсы, но это не только за сегодняшний раз, но и еще на будущее, потому что эти джинсы стоят восемьдесят чеков, а для одного раза это слишком многовато…» - да и труслив он до тошноты: делает свое дело и все время прислушивается, кто по коридору ходит, кто о чем там балакает, не произносит ли кто его фамилию… А как сделает все, что хотел, выйдет в закуток, где умывальник, и плещется там долго-долго, бряцает стеклянными пузырьками с какими-то едкими растворами - спринцуется, протирается, не дай бог венерическую заразу подхватит! Венерические болезни - самое страшное, что может случиться с офицером политического отдела. Это хуже пьянства и глупости, хуже подлости и трусости. Потом, старательно пряча глаза и скрывая брезгливость, он выметается из комнаты - тихо-тихо, как мышь, а предварительно высовывает голову в коридор и смотрит, чтобы не было никого. Словом, от этого Тинченки самой помыться хочется как следует.
      И вот пролетело два года, а ставка так и не была сделана. Ничего серьезного. Все мимолетно, впопыхах, скрытно, шепотом, да все по пьяни, с запахом лука и сигарет, когда мозги задурены, и слезы льются безудержно, когда вдруг кажется - все! влюбилась! нашла! вот оно, счастье! - а на утро нестерпимо стыдно, пасмурно и пусто на душе.
      А с тем солдатиком что было? Обвал нежности и жалости. И никакого стыда. И не было желания отмыться с мочалкой. Как сон - короткий, яркий, счастливый, в котором почти не помнишь деталей, а только лишь ощущение, большое и светлое ощущение воздуха, пространства и полета… Был вечер. Ирина уже закрывала магазин. Осталось пересчитать и погасить чеки, поставить на сигнализацию, запереть двери и сдать под охрану разводящему караула. Она уже взялась за засов, но дверь вдруг распахнулась, и унылый пыльный пейзаж заслонил собой он. Наверное, солдат долго бежал, чтобы успеть до закрытия, и потому часто и глубоко дышал и не смог сразу ничего сказать. Ирина научилась их различать. Это был не «сынок», скорее всего дембель, хоть и без отпечатка высокомерия и жестокости на лице. Ростом выше ее на целую голову, белесый, словно альбинос, настолько белесый, что почти невозможно было разглядеть его нежную щетину на подбородке и скулах. Губы розовые, мальчишеские, а глазки - просто не оторваться! Голубые глазки! Настоящие голубые, а не вяло-серые, какие тоже почему-то называют голубыми. Он снял панаму и стал обмахиваться ею, как веером. Прозрачные капельки пота скользили по его щекам.
      - Я… это… за сигаретами…
      - Магазин уже закрыт, - ответила Ирина и слабо потянула ручку на себя.
      Как все продавщицы, она умела отвечать покупателям грубо и решительно, но сейчас почему-то не хотелось грубить. Она не могла оторвать взгляда от этих удивительных глаз и даже улыбнулась помимо воли.
      - Мы завтра утром на блок выезжаем, - стал торопливо объяснять он. - На целый месяц… а сигарет нет… Мне только двадцать пачек «Примы»… У меня без сдачи…
      Она ничего не сказала, отступила на шаг, впуская его внутрь, закрыла дверь на засов. «Надо же, какие красивые солдаты бывают!» - подумала она с удивлением, открывая для себя удивительную новость. Раньше она никогда не вглядывалась в лица солдат. А что высматривать? Серая, безликая масса, запуганная, несчастная, безропотная. Ирина зашла за прилавок, потянулась к верхней полке за сигаретами. Она чувствовала его взгляд и не понимала, что происходит с ней. На ней был сарафан до колен, желтый с красными цветами. Легонькая, хорошо обтягивающая тело тряпка. Не новая, не самая лучшая из ее гардероба. И ножки у Ирины не ахти, чуть полноватые, с излишне крепкими икрами. И каблук низкий, «рабочий», на котором нетяжело стоять весь день за прилавком. Словом, объект не самый привлекательный, по союзным стандартам - на троечку с плюсиком. Но Ирина вдруг почувствовала себя актрисой на сцене, освещенной софитами. Нет, не просто актрисой, а отчаянно-смелой танцовщицей в кабаре, этакой примадонной, воплощающей в себе ослепительную порочную красоту, море наслаждения и горько-сладкую женственность… Она встала на цыпочки, вытянулась в струнку (во всяком случае ей казалось, что в струнку) и стала перебирать пачки сигарет. Снять с полки двадцать кровяно-красных коробочек можно было быстро, за один подход, но Ирина делала все медленно, позволяя любоваться собой долго. Ей было приятно и легко, она знала, что сейчас являет собой совершенство, ее недостатки замечательным образом превратились в достоинства, и красивый парень рассматривает ее со скрытой жаждой, и она красива до головокружения, до безумия, и в сумрачном зале над прилавком вершится торжество красоты и страсти.
      Она выложила сигареты на прилавок, глядя на солдата открыто и чуть насмешливо. Она видела, что с ним творится. Он прятал свои чудесные глаза, движения его были неточные, когда он укладывал сигареты в пакет. Он старался скрыть свое волнение, свое участившееся дыхание и так крепко стискивал зубы, что вряд ли смог бы что-либо сказать. «Как легко ты потерял голову!» - подумала Ирина. Это ее забавляло. Она назвала сумму. Солдат не понял, он сейчас не мог думать о деньгах и не понимал смысла чисел. Переспросил - хрипло, не своим голосом и закашлялся. Ирина улыбнулась. «Какой славный мальчишка!» Он протянул ей деньги - неуверенно, словно хотел прикоснуться и погладить какого-то прекрасного, но непредсказуемого зверька. И она протянула руку, медленно, не спуская с него глаз, уже почти наверняка зная, что сейчас произойдет, что становится непреодолимым искушением. Он выронил деньги на прилавок, схватил ее руку, потянул к себе; в его небесных глазах блестели мольба и страх. Он творил что-то недопустимое, недозволенное, совершал преступление, он ожидал, что прекрасная женщина сейчас отдернет руку, громко закричит, ударит его по щеке. Но она позволяла держать себя за руку и продолжала улыбаться, и эта покорность испугала солдата еще больше. Он замер, лихорадочно дыша. «Ну что же ты?!» - спросила Ирина - вслух или мысленно, сейчас уже не вспомнить. Он сделал шаг и кинулся в манящую пропасть. Обежал прилавок, попутно обрушив пирамиду из пустых коробок, схватил ее за плечи, но тотчас почувствовал, что надо не так (забыл, черт возьми, как надо девушку обнимать!), опустил руки на талию, прижал к себе, стал целовать жадно и поспешно - скорей, скорей, пока не отняли это божество! Она попятилась, уводя его с собой в подсобку - там стоял топчан, но у солдата не хватило терпения идти так далеко, начали подкашиваться ноги, и вся его военная, снайперская, комсомольская, дембельская сущность залилась могучим инстинктом, и все в нем сразу увязло, замерло и подчинилось. Что он делал, что он делал!! Он поднимал подол ее сарафана, оголял ноги - это же просто бесстыдство, пошлость, но какая сладкая, сволочь, почему так невообразимо хочется такой пошлости? Почему, почему, почему?
      О-о-ох! - и выдохся, обмяк, словно его сразило пулей. Она гладила его скользкую от пота кожу. Какой он гладенький, ровненький, упругий, и пот его молодого тела пахнет чем-то домашним, семейным, пахнет субботним вечером в семейном кругу, кинокомедией «Кавказская пленница», абажуром, низко висящим над круглым столом, диваном с расшитыми подушечками, плотными шторами на окнах, пушистым ковром - всем тем, что хранит тепло домашнего очага.
      - Извините… Извините, пожалуйста…
      Он одевается, застегивается. Его щеки пылают. Ему нестерпимо стыдно.
      - Извините меня…
      Глупый! Ирина отряхнула сарафан, расправила складки, повернулась к солдату спиной.
      - Застегни, пожалуйста… Нет, там надо крючок наложить на пряжечку… Ну поставь их под углом друг к другу, а потом выпрями…
      Он торопится, волнуется, ничего не соображает. Расстегнуть лифчик сумел, застегнуть - нет.
      - Тебя как зовут?
      - Юра.
      - Ты откуда будешь такой глазастый?
      - Из Подмосковья.
      - Я почему-то так и подумала. У вас там, в Подмосковье, все такие красивые?
      Он немного успокоился. С мужчинами всегда надо говорить после этого. Он должен понять, что нормальная жизнь продолжается.
      - Спасибо вам большое…
      Он уже одет, застегнут на все пуговицы, даже панаму на голову нахлобучил.
      - На здоровье… Поцелуй меня еще разочек, Юра Босяков, и топай! Магазин пора под охрану сдавать.
      - А откуда вы мою фамилию знаете?
      В глазах - испуг, недоверие. Смешные эти мужики! В каждом холостяке сидит боязнь долга перед женщиной, с которой он спал, боязнь тугого брачного ошейника, детей или алиментов.
      Ирина подошла к солдату, опустила руки ему на плечи, поцеловала медленно, сладко.
      - Твоя фамилия на внутреннем кармане куртки хлоркой выведена. Не комплексуй, Босяков! У тебя хорошая фамилия… Мне сразу представляется крепкий деревенский парень, бегущий босиком по утреннему лугу, а вокруг туман, роса, кони…
      Она почти сразу забыла о нем и никогда, наверное, не вспомнила бы, если бы не ящик с гробом, стоящий в черном нутре самолета, и на нем бумажная наклейка «Ряд. Босяков Юрий Петрович». Сама не поняла, чего вдруг разревелась и отказалась лететь. Жаль мальчишку. Жаль. Очень жаль. Хорошие у него были глазки, голубенькие, и кожа гладкая-гладкая, как попочка у младенца. Все, протащили через мясорубку, перекрутили, смяли. Отбегал пацан свое по утреннему росистому лугу.
      Не посмотрела бы на гроб, так бы и не узнала, и жил бы этот губастенький мальчишка в ее памяти еще долго-долго.
      - Ну что?! Надумала?! - орет комендант. Первый раз за все время, пока он в Афгане, приходится уговаривать человека лететь в Союз.
      - Я другим бортом полечу! - не оборачиваясь, кричит Ирина.
      - Другого сегодня не будет! И завтра не будет! Полеты прекращены на неопределенное время! У духов «стингеры» появились!
      Женщина не реагирует. У коменданта заострился подбородок, он махнул рукой, подав знак летчику, и пришла в движение рампа. Железное чудовище закрывало пасть. «Прощай, Босяков, прощай!»
      «Чекистка! - с ненавистью подумал комендант, придерживая панаму на голове, чтобы не сдуло. - Мало чеков нагребла? Еще хочется? Уже совать некуда, уже все забито, но тебе все мало? Ну ты, бля, у меня улетишь! Я тебе устрою!»
      Никто еще так не унижал его, как эта плачущая тетка, сидящая на чемодане.
      Она махнула проезжающему грузовику, по-мужски ловко закинула сумки в кузов, села с водителем рядом.
      - Что, испугались? - спросил водитель участливо. Он видел, как Ирину уговаривали зайти в самолет. - Вам в дивизию?
      Грузовик попылил по дороге в объезд ВПП. Солдат-водитель приободрился. Он впервые видел рядом человека трусливее себя. В сравнении с этой женщиной он сам себе казался едва ли не героем.
      - Мне тоже поначалу неприятное было все это, - сказал он, ловко выворачивая руль и объезжая глубокую выбоину, пробитую гусеничными машинами. - Потом привык. Главное - настроить себя философски. Все это - жизнь. Все мы - смертны… Что вы говорите?
      Ирина ничего не говорила. Она просто высморкалась. Солдат искоса поглядывал на нее и придумывал жуткую историю про войну и смерть. Именно придумывал, потому что на боевых солдат никогда не был и очень надеялся никогда не быть. Ему посчастливилось попасть в хозяйственный взвод, и в его обязанности входило разъезжать на «ЗИЛе» по всей базе, развозить ящики с продуктами по складам, со складов - в столовые, из столовой увозить парашу и сливать ее за нижним КПП, где паслись душманские коровы; возил он гробы из морга на аэродром, детали для вертолетов, оцинкованное железо, боеприпасы, заменщиков, дембелей - словом, возил все, что подлежало перевозке с одного места на другое. Парням, которые ходили на боевые, он немного завидовал, особенно дембелям с медалями и орденами, но зависть его была абстрактной, и на подвиги его, мягко говоря, не тянуло. При мысли о войне его прошибало потом и бросало в дрожь, он не мог говорить, потому как челюсти сводило судорогой, затылок немел и терял чувствительность, ноги и руки становились ватными, и с подлой навязчивостью по ночам случался энурез. Солдат ненавидел войну, как скорпиона, как мерзкую жабу с ядовитыми бородавками, как глистов. Эта война, невидимая, тихая, безмолвная, обитала где-то за пределами базы, за шлагбаумом КПП, за линией окопов, колючей проволоки и минных заграждений, и, когда солдат начинал задумываться о ней и вглядываться в пыльную даль с оглаженным контуром песчаных гор, внутри него все сжималось, превращаясь в тяжелый сырой комок, в голове начинало звенеть, и этот звон стремительно поднимался до самых высоких нот, превращаясь в истошный визг. И тогда солдат, боясь сойти с ума, затыкал обкусанными пальцами уши, зажмуривал глаза и, оказавшись в этой глухой темноте, мысленно говорил: «Мамочка, мамочка, спаси меня, не дай помереть, господи, не дай помереть, так жить хочется, только бы не попасть туда, только бы пронесло, только бы живым вернуться…»
      Наверное, его слишком напугали, когда он только прибыл на базу с бледной и прозрачной от страха командой. Ну, про традиционное пожелание от дембелей «Вешайтесь, чмыри!» он слышал еще в учебке. Оно его не испугало, но насторожило. Потом командир отделения, распределяя койки в палатке, паскудно пошутил. Глянул на солдата оценивающе, прищурив один глаз: «Рост какой?» Какой, какой… А фиг его знает! Тут от впечатлений не то что рост - фамилию забудешь. Сержант подтолкнул солдата к деревянному колу, поддерживающему крышу, поставил зарубку над темечком, что-то пометил в своем блокноте, покачал головой: «Плохо!» - «Что плохо, товарищ сержант?» - «Рост плохой». - «В каком смысле?» - «Гробов на сто семьдесят два сантиметра уже не осталось. Ты слишком высокий. Когда в ящик положим, придется согнуть тебе колени». А на следующий день его отправили в морг, затаскивать в «ЗИЛ» «Груз-200».
      Война шептала где-то недалеко, посылая зловещие приветы солдату. Он издали видел, как с боевых вернулся батальон, как, лязгая траками, кружились на месте боевые машины пехоты, присыпанные солдатами, словно торт жареными орешками, как снимают с брони безжизненные тела в расхристанном, рваном обмундировании, до тошноты выпачканном в крови. Убитые! Мертвые! Трупы! А-а-а-а, нет! нет! нет!
      И он снова затыкал уши и зажмуривал глаза, прячась в своей уютной и глухой темноте. Он знал, что он трус, но ничего не мог с собой поделать, настолько не мог, что даже не пытался перебороть страх, даже не помышлял о такой невозможной для себя цели.
      А война отрыгивала жуткие слухи. Колонна «КамАЗов» поехала на карьер за песком. Это где-то рядышком, минут десять или пятнадцать езды. Водители не взяли с собой оружие - зачем? близко ведь! - даже куртки не накинули, голые по пояс, веселые, уверенные в себе, дембель скоро, прощай, поганая страна! Карьер не нашли, спросили у таксиста. Тот кивнул, езжайте за мной, щас покажу. Привез на какой-то пустырь, поросший высокой травой. Через три часа пропавшую колонну нашли. «КамАЗы» уже догорали. В траве лежали голые и безголовые тела солдат. У многих были отрезаны половые органы и вспороты животы. Отрезанные головы пришлось искать долго - их раскидали по всему полю. Полк неделю трясло от ужаса.
      Самое херовое, учили сержанты, это попасть к духам в плен. Лучше сразу подорваться гранатой. Пшик - и на том свете. Ни боли, ни страха. Чтоб наверняка, надо гранату к животу прижать или, что еще лучше, к горлу. Разворотит так, что духи не тронут тело, не станут его обезображивать. Не ссыте, сынки, после подрыва гранатой никто еще живым не оставался, никто не корчился от боли. А вот если попадешь в плен, вот это полная задница. Насчет пыток духи очень изобретательны. Например, любят они «снимать рубашку». Разденут вас догола, подвесят к дереву за руки, затем аккуратно надрежут ножом кожу - вот здесь, пониже пупка, по окружности, и задерут кожу наверх, словно майку, до самой головы. В идеале должно получиться так, чтобы волосы лобка оказались на темечке. Разумеется, ничего не видишь, потому как голова оказывается как бы в кожаном мешке, задыхаешься, кишки медленно вываливаются, но ты инстинктивно пытаешься их удержать, напрягаешь мышцы живота и тем самым продлеваешь свои мучения. Мух налетает миллионы! Облепляют твои внутренности, жрут, жалят, жужжат. Говорят, где-то под Джелалабадом духи «сняли рубашку» с нашего солдатика, так тот десять часов мучился, дышал через дырку в кожаном мешке, которую сам же прогрыз… Но это тоже фигня. Есть штучки куда более изощренные. Например, снимают с пленного штаны и сажают голой задницей на ведро, как на унитаз. В ведре дремлет кобра. Ее пока ничто не беспокоит. Но когда под ведром разжигают костер, кобре становится горячо, и она пытается выбраться из ведра через единственное доступное отверстие - задний проход несчастного пленника. Это дьявольское развлечение невообразимо мучительно…
      Хрясь! Водитель вовремя не притормозил, машина подскочила на ухабе, клубы пыли поплыли над фанерными модулями вечно пустующего разведбата. Теряя очертания, пыль припорошила угловатые крыши, чахлые кусты, выложенные из бетонных плит дорожки и грязным туманом двинулась к медсанбату. Эта мутная субстанция с прогорклым запахом древности и нищеты, из которой на восемьдесят процентов состоит воздух Афганистана, проплыла над дощатой сценой, сколоченной для приезжих певцов, на которой недавно выступала вечно молодая Эдита Пьеха; пыль бесшумно накрыла медико-санитарный батальон с голубой воронкой фонтана посредине, заставила повернуться к себе спиной двух солдат в госпитальных пижамах, забилась в оконные щели, заползла в марлевые занавески на форточках. Гуля Каримова с опозданием закрыла форточку, включила посильнее поддув воздуха из кондиционера и застыла у окна, глядя на унылые столбы ограждений.
      Вот уже неделю ее мучило тягостно-тоскливое чувство. В нем и безысходность, и ревность, и обреченность, и уныние. Герасимову дали отпуск по ранению. Он его не просил, не писал рапорт, не намекал, не проставлялся. Военно-бюрократическая машина сработала, на удивление, быстро и четко. Медкомиссия написала заключение и положила его на стол командира полка. Тот подписал его и передал начальнику штаба. Начштаба не поленился зайти в строевой отдел и распорядиться насчет отпускного билета для Герасимова. Все закрутилось. В штабе шелестели бумажки, и от этого звука Каримову коробило. Через пару дней они расстанутся. Валера сядет в самолет и полетит в Союз, в ташкентский Тузель. Потом он пересядет в другой самолет и полетит во Львов. И там, в городе-герое, в терминале аэропорта, в зале прибытия, его встретит жена.
      Гуля стояла у окна и выстукивала пальцами по подоконнику, словно играла на пианино.
      Жена… Слово какое странное. Жесткое, дрожащее, напоминающее жука в спичечном коробке: же-на, жу-жу… Гуля не знала, как выглядит та женщина, какого цвета ее волосы, какие у нее глаза, как она одевается, в какой ночнушке ложится в постель. Она старалась не думать об этом, потому как мысли о законной жене Валеры Герасимова были мучительны, и Гуля с трудом подавляла крик. Ничего более несправедливого она не знала. Самые подлые войны в истории человечества, самые коварные убийства, величайшие трагедии и ужасающие катастрофы представлялись ей более справедливыми и естественными, чем факт существования у Герасимова какой-то там жены. Живет, понимаете, баба в Союзе, ходит по магазинам, кафе, жрет докторскую колбасу, мороженое, пьет шампанское, крутит задом налево-направо, цокает, плядище такая, каблучками по асфальту, не заливается соленым потом, ничем не рискует, ни за что не борется, не скрипит зубами, принимая раненых, не сходит с ума от их истошного крика, да еще приличные почтовые переводы получает регулярно - и в довершение всего она еще и законная жена с полным комплектом прав на Герасимова! С какой такой стати?? Где же справедливость?? Почему этой мымре все права, а Гуле Каримовой - никаких, хотя именно она, Гуля Каримова, выбрала, выходила, вернула к жизни Валерку, она боролась за него, она показывала свой нрав, сохраняя свое достоинство и честь, она была верна, она была горда, она превратилась в белую ворону, она объявила войну всем - ради того, чтобы быть с Валеркой! И вот вдруг выясняется, что у нее нет никаких прав, и весь этот мир, что связан с Валеркой, принадлежит другой…
      Гуля покусывала губы и все ожесточеннее стучала пальцами по подоконнику. Значит, во Львове его будет встречать жена. Кинется ему на шею: «Дорогой!!!» Он будет ее целовать. В нем оживут уже почти забытые воспоминания и чувства. Он подумает: вот она, моя единственная, моя жена, моя верная законная супруга, вот она - настоящая жизнь. А все, что было там, в мерзком Афгане, - это дурной сон, заблуждение, затмение разума, безобразная ошибка, которую надо забыть, забыть, забыть!
      Гуля заплакала. Она чувствовала, что теряет Валерку. Чудовищная несправедливость торжествовала. Он говорил: «Я люблю тебя». Но он говорил это здесь, в Афгане. А там у него другая жизнь. Другая планета, другая эпоха. Все, что здесь, туда не переносится. Это разные, несовместимые субстанции. Ах, как быстро зажила рана на его плече! На удивление, быстро. Гуля дважды в день делала ему перевязку. Иногда брала все необходимое с собой и перевязывала его в ротном кабинете, в том маленьком и счастливом мире, принадлежащем только им. Она беспокоилась за стерильность. Протирала руки спиртом, прежде чем вскрывать упаковку с бинтом. Валерка смеялся: «Если бы ребята увидели, на что ты переводишь спирт, они бы убили меня!» Гуля включала настольную лампу, придвигала ее к дивану, на котором лежал Герасимов, внимательно осматривала плечо - нет ли отека, покраснения. Потом аккуратно отдирала марлевую нашлепку, фиксирующую повязку. Рана заживала на глазах, дырочка от пули затягивалась. Быстро, очень быстро. Антибиотики уже не нужны. По окружности - смазать йодом. Саму ранку - зеленкой. И стерильный тампон сверху. «Не жжет?» - спрашивала она, дуя на Валеркино плечо. А он запускал пятерню в ее волосы, теребил, гладил: «Я люблю тебя».
      Если бы она где-то ошиблась, немножко нахалтурила, всего чуть-чуть, у него мог бы начаться сепсис. Если есть необходимые антибиотики, это не страшно. Усиленная терапия, капельница, постельный режим. Еще минимум месяц он провел бы в медсанбате. Гуля была бы рядом с ним почти круглые сутки. Еще целый месяц они были бы вдвоем! Какое это счастье - ухаживать за ним! Невообразимое счастье, от которого захватывает дух. Ах, если бы Валерка болел долго-предолго!
      Гуля закачала головой, кинулась к тумбочке, вынула сигареты, вышла на крыльцо… Вот же дура, опилками набитая! До чего уже додумалась! Чтобы Валерка болел долго…
      Она торопливо курила. Солдаты подметали дорожку вокруг фонтана и поглядывали на нее. Им тоже хотелось курить, но они не знали, этично ли «стрелять» сигареты у женщины. Ситуация нестандартная.
      - Курите, - сказала Гуля, положила пачку на скамейку и вернулась в отделение.
      «Так, спокойно!» - призвала она себя и, сняв белую шапочку, расчесалась у зеркала. Валера женат. Гуля знала об этом с самого начала и никаких иллюзий не строила. Он сам все делал. Он сам пошел к ней. Его предупреждали, объясняли, чем он рискует. Валера не остановился. Значит, он сделал выбор. Он не скрывал своего отношения к Гуле, он всем открылся, но не позволял себя поймать, как мальчишку, ворующего яблоки в чужом саду. Абсурдная ситуация: все знают, что он живет с Гулей, но никто не может уличить его в этом.
      Ей представлялось, что Валерка бежит по тонкому льду, лед за ним трещит и ломается, останавливаться нельзя, возвращаться - тем более. Только вперед, и чем быстрее, тем лучше. У многих офицеров были женщины, но чтобы вот так ломался лед за спиной…
      Дело в том, что Гуля была предназначена начальнику политотдела. Ее прислали на базу специально для него. Сначала в Кабул. Там штаб армии, первичный отбор. Самых красивых девушек оставляли при штабе, рассовывали по различным должностям и кабинетам для украшения службы начальства. Кто похуже, отправлялись на периферию, в дивизии. Самых страшненьких перефутболивали в штабы стоящих отдельно полков и батальонов. Начальник политотдела дивизии не захотел довольствоваться остатками после первичного отбора, позвонил знакомому кадровику в штаб армии.
      - Михалыч! Что ты мне все время каких-то крокодилов присылаешь? В Советском Союзе красивые женщины перевелись?
      Михалыч лично пообещал начальнику политотдела подобрать для него красивую бабу. Через два месяца в медсанбат прибыла медсестра Гуля Каримова. В этот же день командиру позвонили из штаба армии и предупредили: кто на Каримову глаз положит, тому будет очень грустно служить. А начальнику политотдела отрапортовали: груз доставлен! Спортсменка, комсомолка, красавица!
      Начальник политотдела велел командиру артдивизиона истопить для себя баню, прибрался в своих апартаментах, поменял простыни, накрыл стол, колбаски порезал, баночный сыр вывалил на тарелку, вино-водка, югославские конфеты - красота! Смахнул пыль с магнитолы, вставил кассеты Розенбаума и Пугачевой. Помощнику по комсомольской работе приказал: Гулю Каримову ко мне на собеседование с комсомольским билетом!
      Встретил он ее в кабинете, встал из-за стола, растягивая губы в улыбке и едва сдерживая голодный взгляд, протянул руку. Присаживайтесь. С уплатой членских взносов все в порядке? Общественной работой занимались? Комсомольские поручения были?.. Да, хороша баба! Какие формы! Бедра! Грудь маленькая, но это даже лучше. А мордочка просто загляденье! Глаза черные, чуть раскосые, носик кверху, бровки как ниточки, зубки ровные, блестящие. Что-то в ее лице озорное, хулиганское, даже дерзкое, и какое, должно быть, сильное и гибкое ее тело, как дурманяще пахнут ее волосы, как свежи и вкусны ее губы, как нежна кожа… Начальнику политотдела стало жарко. Он добавил мощности кондиционеру, путано и бегло обрисовал военно-политическую обстановку, поинтересовался планами на будущее, желанием вступить в партию, обратил внимание на необходимость серьезного отношения к ленинскому зачету и пригласил на ужин к себе домой, потому как на довольствие в столовой ее поставят только завтра утром.
      Гуля растерянно кивала, плохо понимая, о чем говорит этот грузный мужчина. Ей все тут было в диковину, она еще не пришла в себя после полета на военном транспортнике, после Кабула и штаба армии, после беглого, полного мутных намеков инструктажа и советов попутчиц, и ее робость и смятение все больше возбуждали начальника политотдела. «Я тебя в обиду не дам, - заверил он, неожиданно перейдя на «ты». - Здесь у нас сложилась хорошая традиция брать шефство над комсомолками. Я лично буду следить за тем, чтобы у тебя были все условия для плодотворной работы и идейно-политического самосовершенствования».
      Она еще ничего не понимала, а дивизия уже знала, что это Гулька-Начпо, и на нее с плохо скрытой завистью и ненавистью пялились машинистки, официантки, инструкторши по культмассовой работе, продавщицы и медсестры. Вот же сучка! Только приехала, и сразу под крылышко самого начальника политотдела дивизии! А это значит, что здесь она будет как сыр в масле кататься, и шмоток у нее будет навалом, и в дуканы, когда захочется, и продукты у нее будут самые лучшие, и вино, и шампанское. И, конечно же, власть. Попробуй скажи кривое слово подруге самого начальника политотдела! И заискивать придется, и стелиться перед ней: «Гулюшка, солнышко, а ты не могла бы попросить Владимира Николаевича, чтобы он отправил ходатайство в брянский горсовет об улучшении жилищных условий моей мамы… Гулюсик, намекни Владимиру Николаевичу, чтобы представил моего Ткачева к досрочному «капитану»… Гулюнчик, выручай! Завтра в Союз борт летит, меня в списки не внесли, а мне так срочно в Ташкент надо!» И будет Гулюсик самолично решать, чью просьбу можно принять во внимание, а чьей - пренебречь. А то как же! Влиятельная особа! Гулька-Начпо!
      Но так могло быть в будущем, а пока Гуля Каримова, растерянная, со спутавшимися мыслями, возвращалась в медсанбат, смутно догадываясь о том, что все произошедшее - не случайно, что она уже попала в переплет, втянулась в какую-то игру, правила которой ей еще не известны.
      А начальник политотдела доложил члену военного совета о ходе подготовки к выборам в местные советы народных депутатов и успешном изучении личным составом дивизии материалов пленума ЦК КПСС, затем сходил в баню, попарился, тщательно перебрал все свои кожные складки, промыл их и прополоскал, освежился иностранным одеколоном и пошел к себе в апартаменты. Там он придирчиво осмотрел стол, поменял местами бутылки и баночки с газированным напитком «Си-си», добавил еще баночку рижских шпрот, включил музыку, поправил на окнах непробиваемые шторы. Он немного волновался: все ли у него получится, как положено? Война - это такая фигня, что все человеческое из тебя вышибает. Это, блин, не санаторий. Это безобразие и издевательство над организмом. Война, одним словом… Больше не нашлось слов о войне, на которую полковник собирался списать свои возможные неудачи. Собственно, о ней он знал только по тактическим картам и политдонесениям. Для начальника политического отдела дивизии места в боевых порядках не предусматривалось. На него возлагалась обязанность вдохновлять солдат и офицеров на подвиги во благо идей интернационализма - ни больше ни меньше.
      Но Гулю Каримову он ждал в тот вечер напрасно. Молоденькая медсестра в то самое время, когда полковник сдувал пыль с навороченного «Шарпа» и прибавлял звук песне «Все могут короли», плакала навзрыд, сидя на жесткой и скрипучей солдатской койке в своей комнате. За окном шелестел песком ветер «афганец», сквозь тонкие фанерные перегородки доносились звуки музыки, звон посуды и разговоры; кто-то гремел в коридоре тазами, шумела вода, шлепали по линолеуму тапочки. Обычная женская общага, к которой Гуле не привыкать. Обычная, в общем-то, воинская часть. Обычные вокруг офицеры со стандартными шуточками и липкими намеками. И столовая более-менее, Гуля видала и похуже. Вот только пациенты в палатах не совсем обычные. Никто ее не подготовил, не предупредил. «Пойдем, познакомишься с контингентом…» Пошли по палатам. И там Гуле стало плохо. Вроде все знала и понимала: да, здесь война, тут стреляют, тут подрываются на минах. Но каким умом можно понять молодого офицера-таджика (лет 25, не больше), у которого по колени ампутированы ноги. БТР перевернулся и придавил, словно огромными тисками. Лежит на койке красивый парень с хорошими белыми зубами и плачет. Культи перебинтованы, сквозь бинты просочилась кровь. Потом ее подвели к солдату, у которого осколком от кумулятивной гранаты срезало нижнюю челюсть. Кунсткамера! Фильм ужасов! Затем при ней сделали перевязку сержанту с неимоверно распухшим синюшным лицом без глаз, без губ и без носа - БМП подорвалась на мине, солдата вышвырнуло взрывной волной через люк, и он ударился лицом о броню. Носовой хрящ расплющился и вошел в носоглотку, все передние зубы раскрошились и вонзились в нёбо, оба глаза вытекли, и отекшие веки вывернулись наружу.
      Гуля выбежала из модуля, закрывая ладонями лицо. Истерика по полной программе. Здесь привыкли, что новички так реагируют, кто-то криво усмехнулся и покачал головой: «Присылают же слабонервных!» Гуля плакала долго, даже подвывать начала. Ее соседке по комнате, высокой и худой медсестре Ирине, эти вопли скоро надоели, и она прикрикнула:
      - А ну прекрати! Быстро возьми себя в руки! Не знала, куда едешь?
      Гуля, безуспешно борясь с собой, покрутила головой - не знала.
      - Теперь будешь знать! И хватит орать, людей только пугаешь!
      Гуля в одно мгновение возненавидела эту грубую женщину, этот медсанбат, эту нищую и жестокую страну, в которой происходили такие страшные вещи. Возненавидела все, что было вокруг нее. Одиночество, отчаяние и боль охватили ее. Стемнело. Где-то за стенкой что-то шумно отмечали. Тихо звучал мужской баритон. В ответ раздавался визгливый женский хохот. «Как они могут?!» - с ужасом думала Гуля. К ней зашел ее новый начальник, ухоженный, плотненький капитан-анестезиолог. Сел рядом на койку, весело потребовал вытереть слезы. Потом сказал: «Ты им нужна».
      Это было не красивое словечко, это была правда. Очень нужна была Гуля и безногому таджику, и солдату без челюсти, и сержанту без лица, и контуженному старлею с пулевым ранением плеча. Старлея звали Валера Герасимов. Когда ему разрешили вставать, он стал ходить к ограде за столовую. Там был укромный закуток в тени столовой, стояли наспех сколоченный стол и скамейки. Друзья приходили к Валере каждый день, приносили сигареты, холодный шашлык, самогон, который называли мадерой. Они сидели там тихой компанией, изредка выдавая свое присутствие взрывным хохотом. Гуля вычислила Валеру.
      - А ну-ка разбежались быстро, пока я командира не позвала! - сказала она строго и шлепнула ладонью по столу. Подпрыгнули две пластиковые кружки. Хорошо, что уже пустые были.
      - Уходим, уходим, - ответил командир взвода Сачков. Его представили к ордену Красной Звезды, но в штабе армии представление завернули. Сачков оказался беспартийным. Он заикался, а передний верхний зуб был частично сколот, оттого Сачков напоминал дворового хулигана.
      Валера взял медсестру за руку и представил ее:
      - Мой ангел. Она меня выходила.
      Гуля покраснела. Она вовсе не сердилась и выследила Герасимова не потому, что рьяно следила за соблюдением режима. Валера ей нравился, и она неосознанно стремилась чаще попадать в поле его зрения и оказываться в центре его внимания.
      - Может, твой ангел выпьет с нами? - предложил Кавырдин, командир пятой роты, пьяница и дикарь, вжуть одичавший за год пребывания на блокпостах. Он приехал на базу всего на день - привезти «двухсотого» и забрать молодое пополнение. Лицо его было черным и сморщенным от солнца и соляры. Его рота живым и бессменным щитом стояла вдоль дороги между Южным Багланом и Пули-Хумри. Кавырдина обстреливали каждый день, то сильно, то не очень, а он огрызался и пил. Духи жгли колонны, Кавырдин растаскивал горящие машины, матерился в эфире, прикрывал броней хрупкие «КамАЗы», плевался свинцом по кустам и обломкам дувалов и снова пил. Он вместе с бойцами месяцами спал в технике, жрал стылую, крошащуюся баночную перловку, баловался косячками, настаивал брагу в канистрах из-под бензина и регулярно заваливал проверки по политической подготовке. Его ругали, объявляли выговора, его фамилия стала нарицательной, этаким синонимом разгильдяйства и безответственности, ему грозили разжалованием, требовали немедленно исправить недостатки, оформить ленинскую комнату, завести журнал политзанятий, законспектировать труды классиков марксизма-ленинизма, но Кавырдину все было похер, он не исправлялся, он безостановочно продолжал отстреливаться, плеваться свинцом, лезть в огонь, материться в эфире и пить. Он был нерадивым офицером, и эта нерадивость отпечаталась на его лице: с него не сходило выражение вечной вины перед сытыми и облизанными генералами из Ташкента и Москвы. Простите, чмо я болотное, а не идейно-образцовый офицер; простите, что мне некогда обустроить ленинскую комнату, расписать планы занятий с личным составом, посадить цветочки вокруг палатки, помыть бойцов, постирать обмундирование, навести на щеках здоровый румянец, а глаза заполнить молодцеватым блеском - таким, как на картинках в общевоинском уставе; простите, что я, как жаба болотная, месяцами сижу в промасленной, прогорклой бээмпэшке, гляжу в триплекс, выискиваю среди развалин чалмы, что я грязный, небритый, худой, злой, что мне жопу подтереть нечем, потому как почту привозят всего несколько раз в год и газет «Правда» всем не хватает; простите, что духи упертые, как черти, и стреляют изо дня в день, и у меня уж сил нет воздействовать на них, уж сколько патронов, подствольных гранат, снарядов перемолотили - не счесть, а толку все никакого, простите, простите, простите… Ах, вот опять стреляют, «летучку» сожгли, я бегу в огонь, я стреляю, я матерюсь в эфире, я вытаскиваю людей из пламени - черного, копотного, - вот такая я грязная и безответственная скотина, нет у меня ленинской комнаты и, наверное, никогда не будет…
      И своими закопченными пальцами с обломанными ногтями он взял пластиковую кружку (позаимствовали в инфекционном отделении), плеснул в нее самогона из синей бутылки из-под пива и придвинул Гуле.
      Гуля, ангел Валеркин, даже сразу не сообразила, как ей поступить. Безобразие, конечно, это все, но какое забавное безобразие, какое милое, и парни какие хорошие: словами не передать, почему с ними рядом так приятно, так тепло и просто. Гуля зажмурила глаза от собственной дерзости, взяла кружку.
      - Ну, ладно. За здоровье. За ваше здоровье…
      Выпила, поперхнулась, закашлялась. Увидел бы эту сцену командир, так сразу бы слюной подавился. Медсестра квасит с больными за модулем!
      Что-то привязало ее к Валерке. Она восхищалась им. Она видела его полураздетым на перевязках, и ей представлялось, что она видит его душу, такую же обнаженную, очень простой конструкции и очень живую. В нем удивительно сочеталось жизнелюбие с пофигизмом. Он на все смотрел с тем снисхождением, с каким взрослый человек смотрит на заботы и проблемы ребенка. Он ничего не боялся, он словно был бессмертным, как бог, и ему принадлежал весь мир. К своему ранению он относился так, будто его тело было дешевым, но вполне надежным приспособлением, которых в каждом магазине - завались, лежат на полках, покупай не хочу, если надо будет, то поменяю на новенькое; да что ж ты так трясешься над этой раной, да фиг с ней, налепи пластырь и давай лучше о любви помурлычем; какая война? да черт с ней, с этой войной, нашла, чем голову забивать, лучше ответь, знаешь ли ты, как из сухого печенья и сгущенки торт сделать? Тогда слушай, рассказываю… И так с ним было хорошо, так спокойно, так просторно, словно рассыпались вокруг них все стены и препятствия, и повсюду - только зеленые бескрайние поля да голубое небо…
      Она влюбилась в него, как идиотка.
      Начальник политотдела подослал к ней помощника по комсомолу Белова. Тот, несмотря на свое потное и пахучее телосложение, умел расположить к себе женщин. Отвел Гулю к фонтану, прогнал бойцов, скребущих жесткими вениками по дорожкам, и начал издалека. Вот, мол, приближается ленинский зачет, надо законспектировать работы да выполнить поручения и вообще пора включаться в активную жизнь подразделения, принимать участие в выпуске стенной газеты… давай-ка присядем… и тут еще вот какое дело… понимаешь, здесь ты оказалась не случайно, тебя должны были направить в полковой медпункт в Пули-Хумри. Понимаешь, жуткое место, сплошной тиф и гепатит, жара, пыль, грязь, привозная вода. Понимаешь, молодые женщины там за год в беззубых старух превращаются… Но вот благодаря усилиям Владимира Николаевича тебя, понимаешь, оставили здесь. И теперь он как бы берет над тобой шефство. Понимаешь, здесь женщины сами по себе не могут быть. Восточная страна, и все такое. Здесь женщины должны находиться при мужчине… Так положено. Такая традиция… Вот библиотекаршу знаешь? Так она как бы с Николаем Сергеевичем, ну да, со спецпропагандистом. А начальницу столовой знаешь? Она Рящучка, то есть она с замом по тылу Рященко… Понимаешь, да? А ты, значит, с Владимиром Николаевичем… как бы… Он тебе, значит, всякое хорошее добро, а ты, значит, как бы с ним… Понимаешь, да? И если он тебя приглашает к себе, то отказываться не следует. И ни с кем, понимаешь, любезничать не желательно. А Герасимов, чтоб ты знала, женат, и вообще он человек нехороший, у него потерь много, недавно под Айбаком у него половина роты полегла. На него уголовное дело завести хотели, да пожалели…
      Говорит, а сам маслянистыми глазами поглядывает на ее ножки, ручки, пухлыми пальчиками щелкает, изо всех сил старается, волнуется - а то как же! Если бабе мозги как следует не вправит, то Владимир Николаевич ему яйца оторвет, и ни ордена, ни замены в Одесский округ.
      - Я подумаю, - ответила Гуля.
      - Ага, подумай, - согласился Белов. - Только побыстрее. Владимир Николаевич ждать не любит. И вообще он такой человек, что если кто ему понравится, то это надолго. И если не понравится, то тоже, считай, навсегда… Это я про Герасимова. Не порти парню карьеру. Ты же его подставляешь.
      И чтобы как-нибудь смягчить чрезмерную прямолинейность, Белов не по теме добавил:
      - Ты в библиотеку еще не записалась? Книжки писателя Василия Белова читала?
      - А что, это ваш родственник?
      - А то как же!
      - Отец, что ли?
      - Еще спрашиваешь!
      - Правда? - восхитилась Гуля.
      Белов врал, к писателю Василию Ивановичу он никакого отношения не имел, но врал мягко, косвенно, подводя собеседников к тому, чтобы они первыми спросили о его родственных связях с классиком отечественной литературы. Вообще помощник по комсомолу любил приврать. Ему не хватало славы и почета. У начальника политотдела он был мальчиком на побегушках, за что его презирали боевые офицеры. Белов страдал, сочинял о себе всякие геройские небылицы и распускал слухи по дивизии. За пределы базы он выезжал всего пару раз и как-то попал под обстрел. Белов ехал в кабине «КамАЗа» и, как только загрохотали выстрелы, сжался в комок, спрятался за бронежилетом, который висел на боковом стекле, сунул голову под приборную панель. В роте сопровождения тяжело ранили солдата. Солдат ехал на бронетранспортере, прикрывал огнем незащищенные «КамАЗы», и пуля угодила ему в щеку, раздробила часть челюсти. Белов позже распустил слух, что во время боя был с тем солдатом рядом и буквально на себе вынес его из-под огня. Потом он красочно расписал этот эпизод в наградном листе. Многие офицеры при политотделе зарабатывали ордена не мужеством в бою, а собачьей преданностью начальнику.
      - Что-нибудь случилось, Гуля? - спросил Герасимов, остановив медсестру в коридоре. - Ты уже не приходишь ко мне, как раньше, не разговариваешь со мной.
      Она заглянула ему в глаза. Ее взгляд кричал о любви. «Я хочу, хочу приходить к тебе! Хочу разговаривать с тобой! Мне очень трудно без тебя!»
      Гуля рассказала ему о разговоре с Беловым. Герасимов повеселел.
      - Валера, я боюсь испортить тебе карьеру. Я не думала, что здесь все так… так сложно.
      - Погоди, о карьере потом поговорим. Ты мне, пожалуйста, ответь прямо: кого выбираешь, меня или начальника политотдела?
      Она ответила. И понеслось. Каждый вечер после работы она из медсанбата приходила к нему. Валера вырыл в кабинете погреб, посадил на петли оконную решетку, выставил в шкафу заднюю стенку и вырезал лаз в перегородке, отделяющей казарму от кабинета. Никто не мог застать его вместе с Гулей в кабинете. Начальник политотдела взбесился. Потом успокоился. И это спокойствие было страшнее, чем бешенство. Полковник хладнокровно продумывал, как он будет гнобить и ломать Герасимова. Для этого у него был весь арсенал средств, какие имеют в своем распоряжении начальники политических отделов во внутренних, «мирных» округах, плюс к этому суперсредство, жуткое чудище, пожирающее людей пачками, этакая геенна огненная - война.
      Для начальника политотдела война сидела на цепи. Он знал, что она рядом, но лично ему вреда не принесет - цепь слишком короткая. Но у него была власть отправлять к чудовищу других людей. У него была власть, почти как у бога: ему было дано решать, кого подвергать риску, а кого нет, у кого отнять жизнь, а кому сохранить.
      И этот жалкий старлей еще выпендривается???
      Чувство тоски и самоуничижения накатывало на Гулю регулярно. Сейчас - особенно сильно, так, что сдавило в груди и стало тяжело дышать. Она встала под кондиционером, подставила холодному потоку лицо, закрыла глаза. Она - лишнее звено, осколок, засевший в человеческой плоти. Она ломает Валерке не только карьеру, она ломает его семью. Парня в Союзе ждет жена. Через пару дней они встретятся, и все встанет на свои места. Настоящая жизнь там, на севере, за речкой. А тут - сплошное сумасшествие, дурной сон, светопреставление. Здесь все ненормально.
      Герасимов позвонил ей вечером, ничуть не опасаясь ушей коммутаторщиков.
      - Ты почему не идешь домой?
      - У меня нет дома, Валера. У меня койка в общежитии.
      - Что-нибудь случилось? - после паузы спросил он.
      - Ничего не случилось, Валера. Тебе надо готовиться к отлету в Союз. Я не хочу тебе мешать.
      Такое уже было. Что-то похожее она уже говорила, когда накатывало в очередной раз. После ссоры они не встречались день, от силы два, потом все возвращалось на свои круги: кабинет (дом), диван из водительских сидений (супружеское ложе), жаренные на электроплитке кабачки с тушенкой (домашняя кухня), и как будто не было проблем, как будто не обречена была на гибель эта наспех сколоченная модель счастливой семейной жизни. Иногда к ним приходил командир взвода лейтенант Саня Ступин. Молодой и незрелый, совсем мальчишка. Ему еще не приходилось прочувствовать войну. Всего раза три ездил на сопровождение колонн, обошлось без обстрелов. Герасимов смотрел на него, и сердце его сжималось от жалости: «Детский сад какой-то, а не офицер!» Выпив с ним спирта, Валера откидывался на спинку стула, макал колечки лука в соль и говорил:
      - Ты, Саня, ничего не бойся. Просто иди вместе со всеми и делай, что должен. И не стесняйся спрашивать. У меня спрашивай, у старшины спрашивай. Забей себе в голову: так надо. Не я, так другой. Мы будем делать это. Эта война выпала нам, от нее никуда не деться. Но запомни самое главное. У тебя есть родители, знакомые, друзья, девушки. Им всем будет очень жалко тебя потерять. Помни об этом. Все время помни об этом. Ты понял меня, Саня?
      Саня ничего не понял. Как можно воевать, делать то, что предписано обязанностями командира взвода, и вместе с тем стараться угодить родным, которым будет очень жалко его потерять? Но он кивал головой, делал умное лицо, будто все понял и определил для себя стиль поведения на войне. Собственно, Валера Герасимов тоже ничего не понимал в этом вопросе. А вот Гуля, слушая разговор, искренне верила, что Валерка знает какую-то военную хитрость, и он обязательно останется живым, на крайний случай его только ранят. Легонечко. Как в первый раз, в плечо. И больше ничего с ним не случится, потому что с войной можно договориться, и Валерка договорился. А Саня еще «сынок», ему учиться и учиться надо.
      Саня учился. Ротный был для него не просто командиром. Он был для него абсолютным авторитетом, истиной, библией, в которой были даны все ответы про жизнь и смерть. Саня платил ему своей верностью. Он знал про погреб и тайный выход через окно. Он часто провожал Гулю в женский модуль и бегал за ней по просьбе Герасимова. Он был молод, жаден до женских ласк, а Гуля была ослепительно красива, но помыслы его в отношении подруги командира были всегда безупречно чисты. Она сама брала его под руку, когда они шли из полка в медсанбат, а Ступин деревенел от этой близости, немел и отвечал на вопросы девушки скомканно и невпопад. Она ему безумно нравилась, но у него ни разу не появилось даже мимолетной мыслишки, что можно было бы воспользоваться доверием командира и переманить Гулю к себе. В отличие от Герасимова Ступин был холост, и это было серьезным преимуществом. Ведь мог бы он запросто прижать ее к стене модуля в каком-нибудь укромном уголочке и, покрывая ее лицо горячими, как пулеметная очередь, поцелуями, предложить: «Выходи за меня! Распишемся в советском посольстве в Кабуле, нам выделят комнату в модуле, вместе заменимся в Союз, получим квартиру, будем жить в масле! Бросай ты на фиг этого Герасимова, у него куча проблем, не женится он на тебе никогда, у него жена, квартира, все на мази, ты для него всего лишь временная утеха, ППЖ, а я буду тебе настоящим и верным мужем. Да и не пью я так, как Герасимов!»
      Сказал бы он так - и неизвестно еще, какие сомнения и замыслы родились бы в голове девушки. Но Саня был бесконечно далек от такой подлости. На Гуле лежало священное табу. Она принадлежала командиру. Это была женщина его ротного. Женщина командира. И сей факт являлся для Ступина абсолютной истиной, не подверженной пересмотру ни через годы, ни через столетья. Словом, гейзер лейтенантской святости, сотканной из житейской неопытности и юношеской наивности.
      Ступин переживал за целостность этой бутафорной семьи так, словно это была его собственная семья. Он их мирил, сводил, склеивал, если что-то вдруг разбивалось. Он считал, что он просто обязан это делать, потому что, во-первых, семья - свята, а во-вторых, Герасимов - просто порядочный и очень хороший мужик, и все, что связано с ним, имеет безусловный знак плюс.
      Как-то они сутки стояли на блоке, обеспечивали проход колонны десантно-штурмовой бригады. Кто-то из солдат, едущих на броне, подстрелил барана - неподалеку паслось стадо. Герасимов, чтобы избежать скандала, приказал спрятать барана в бронетранспортере. С ним и вернулись на базу, в автопарке освежевали, половину тушки отдали особисту, чтобы не было лишних вопросов, остальное Герасимов поделил между взводами. Окорок достался ему.
      - Ты баранину умеешь готовить? - спросил он Ступина. - Дуй ко мне в кабинет, включай плитку и жарь. Гуля, наверное, уже заждалась. А я сбегаю к вертолетчикам за водкой.
      Когда ротный пришел в кабинет, Ступин уже заканчивал готовить жаркое, расстелил на столе газеты, расставил кружки.
      - А Гуля где? - спросил Герасимов.
      - Она не приходила.
      - Не приходила? Странно… Поскучай немного, я схожу за ней.
      Вернулся Герасимов скоро. Молча швырнул фуражку в угол кабинета, с досадой пнул ногой табурет.
      - Случилось что-нибудь? - спросил Ступин.
      Герасимов ответил после недолгого молчания:
      - Она обиделась на то, что мы задержались в автопарке, и ушла в модуль старших офицеров.
      - А про модуль тебе кто сказал?
      - Одна сволочь из политотдела… Убери третью кружку!
      Герасимов поставил на стол бутылку водки, сорвал с себя ремень и портупею, зашвырнул их под диван.
      - Наливай!
      - Насчет модуля старших офицеров тебе могли сказать неправду, - предположил Ступин.
      - Только не надо меня успокаивать. Все нормально. Отдыхаем… Тебе сколько раз надо повторять, чтобы ты налил?
      - Валера, я не буду пить.
      - Тогда топай, я тебя не держу! Баранину солдатам отдай.
      Ступин зашел в казарму, расстелил койку, надел бушлат и вышел наружу. С наступлением ночи подморозило, и тонкий ледок ломко хрустел под ногами.
      Гуля, оказывается, была в доме офицеров на фильме.
      - Ты только не говори, что я за тобой ходил, - попросил Ступин.
      - Он думает, что я была в модуле старших офицеров? - уточнила она. - Кто это сказал?
      - Он не говорит.
      - Какой ужас, - прошептала Гуля. - Валера меня убьет.
      Он повел Гулю к Герасимову, собираясь защищать честное имя девушки. Его беспокоило то, что у Герасимова в кабинете был пистолет. Самому Ступину еще никогда в жизни не доводилось переживать ревность, но он искренне верил в то, что она способна затмить сознание. А если ревность подпитать водкой… Месяц назад пьяный прапорщик, «замок» хозвзвода, на почве ревности швырнул в окно своей женщины гранату РГД. Рвануло так, что вылетела оконная рама. Женщину спасло только то, что в этот момент она спала на койке, и взрывная волна, пропитанная дробленым металлом, прошла над ней. Прапорщика не судили, у него было много друзей на базе, он снабжал народ дрожжами.
      Дрожжи были сухие, специально подготовленные для полевых условий. В сладкой теплой воде у них начиналась реакция, не хуже чем в водородной бомбе. Брага по виду и консистенции напоминала клейстер. Черпали и пили ее кружками, студенистые комки плохо размешанных дрожжей разжевывали и глотали. Кто еще не привык к этому пойлу, тех иногда тошнило, но привыкали к местной «мадере» удивительно быстро и легко.
      Герасимов брагу пил крайне редко, предпочитал раскошеливаться на водку. На войне шерстили брошенные дуканы, находили шароп в полиэтиленовых кульках. Этот местный афганский самогон из кишмиша был необыкновенно дурным на вкус и запах, но по мозгам давал неплохо. После реализации, спускаясь к технике с блоков, после подсчета потерь, после всего пережитого зловонный шароп шел как родниковая вода.
      На базу шароп попадал редко. Это была желчь войны, лимфа души, слезы мертвых. Мутная гадость с низшим пределом качества была незаменима на войне. На новогоднем вечере в офицерской столовой была только водка, замечательная советская водка с золотистыми пробками. Для женщин заготовили лимонную шипучку «Си-си» - если смешать ее с водкой, то получится шампанское. Пригласительные выдали всем офицерам полка, свободным от несения службы в новогоднюю ночь, и, разумеется, всем женщинам. Герасимов и Гуля приводили себя в порядок в кабинете. Герасимов постирал форменную повседневную рубашку и стал сушить ее утюгом. Гуля надела длинное платье с золотистым люрексом, которое купила в дукане, туфли на высоком каблуке, затем надолго приросла к зеркалу. По казарме поплыл чарующий запах косметики. Солдаты проходили мимо кабинета командира роты, невольно замедляли шаги и шумно втягивали воздух носом. У многих от волнения стали слезиться глаза. Они привыкли к запаху горелой солярки и пыли, и от запаха духув, который вырвал из глубин памяти что-то светлое, счастливое, доброе и веселое, они впадали в ступор. «Что-то похожее уже было в моей жизни», - думали бойцы, поводя носом у двери кабинета, и не могли поверить, что когда-то давно у них были новогодние вечера, девушки, танцы, музыка, головокружительный запах духов… Безумно, безумно давно это было, да и было ли вообще?
      В роте стали собираться друзья Герасимова, чтобы всем вместе отправиться в столовую. Пришел холеный, стерильно-чистый, гладко побритый доктор Кузнецов из медсанбата; с шумом подвалили старший лейтенант Зайцев, замкомандира восьмой роты и командир минометного взвода пятой роты Хлопков, оба подвыпившие, оба с усами, высохшие, агрессивно-веселые; забежал на секунду и исчез в неизвестном направлении Гена Спиваков, начальник связи батальона. Герасимов стоял в клубах пара, прижимая горячий утюг к рукаву рубашки. «Саня! - позвал он Ступина. - Забирай Гулю и идите в столовую. Я подойду чуть позже!»
      Ступин, взволнованный доверием и гордый от того, что такая красивая девушка идет с ним под руку на глазах у всего полка, спотыкался всю дорогу. Гуля смеялась, придерживала его: «Ты что, уже отметил Новый год?» Она аккуратно переступала через металлические скобы на бетонных плитах, и сердце ее билось часто и счастливо. Она идет на новогодний бал! А там - свет, музыка, накрытые столы, гости! Какое счастье! Как трепещет ее душа от восторженных предчувствий! Как у Золушки, вырвавшейся из нищеты и унижений и поднявшейся на самый пик красоты, любви и восхищения.
      Но - ай-ай-ай! - какая досада! В зале уже было полно народа, и все места заняты. Из штаба и политотдела дивизии пожаловали незваные гости. Наглость - второе счастье. Сначала здесь погуляют, потом, под самый Новый год, к себе пойдут. И плевать им, что места в столовой определены только для офицеров и прапоров полка. Ступин переводил отчаянный взгляд от стола к столу. Хоть бы Гулю посадить. А она уже сама увидела подруг, те ей руками махали, свободный стул показывали. Она выпорхнула, побежала в центр зала собирать овации и восторженные взгляды.
      Через несколько минут подошел Герасимов. Он встал в дверях на холодном сквозняке и с усталой печалью оглядел веселящийся зал. Там уже появился Дед Мороз с ватной бородой и гнусавым голосом «сына писателя» Белова. Зажурчала, забулькала в кружках халявная водка. Женщины дружно хихикали и аплодировали. Незваные гости прятали лица и жадно хлебали спиртное. Ступин сжимал кулаки и был близок к тому, чтобы начать выкидывать чужаков из столовой. Обидели его командира!
      А Герасимов встретился взглядом с Гулей, улыбнулся ей стылыми глазами и пошел в казарму.
      Ступину показалось, что мороз забрался ему за воротник. Убьет командир Гулю! Как пить дать убьет!
      Он застрял на пороге столовой, не решаясь оставить Гулю и побежать за командиром. А она - счастливая, молодая, цветущая - даже не догадывалась о нависшей над ней опасности. Она вырвалась из грязи и жестокости войны, она вернулась в давно оставленный ею мир, где сердце, ожидая счастья, бьется в сладкой истоме, где сверкает новогодняя мишура, и неслышно кружатся снежинки, и празднично пахнет духами и спиртным, и перед глазами кружится хмельная круговерть из конфет, улыбок, ватной бороды и музыки… Танцы, танцы, тоненькие каблучки цокают по бетонному полу, счастья вам, счастья вам!
      Бедный Ступин, еще не видевший большой крови, приходил в ужас от своей фантазии: он видел Гулю лежащей на полу в бурой луже, и вокруг нее люди, люди, все перепуганы, кто-то зовет врача, а она лежит, тростиночка, в золотистом платье с люрексом, и край приподнят, бесстыдно оголяя бедро, обтянутое чулочком. Врача, врача!
      Он дождался, когда девушка снова стала видеть, когда оглядела зал потухшими глазами, что-то сказала подругам, накинула на плечи чей-то бушлат и пошла к модулю шестой роты. Ступин, как тень, за ней. Перебежками, от угла к углу, от умывальника к сортиру, от клумбы к щиту наглядной агитации. Если Герасимов ее убьет, то Ступин убьет Герасимова. А потом сам застрелится. Красиво и жутко!
      Гуля зашла в кабинет. Ступин, сдерживая дыхание, присел на койке, прислушался. Крики, плач Гули, грохот мебели. Дверь распахнулась, Гулю словно вытолкнули оттуда. Девушка, вбивая каблуки в пол, стремительно пошла к выходу. На порог, скрипнув сапогами, выступил Герасимов. В галифе и тельняшке. Руки в карманах. Пьяные глаза полны сдержанного упрямства.
      - Дорогу в женский модуль найдешь? Или проводить? - крикнул он вдогон. Повернулся, скрипнув сапогами, увидел Ступина. На лбу обозначилась глубокая морщина. Кивнул, зайди, мол. В кабинете налил лейтенанту полстакана водки, придвинул ломтик хлеба, вскрытую банку тушенки.
      - С Новым годом, бля…
      Потом лег на диван, руку - на лицо и затих.
      Через десять минут Ступин был уже в женском модуле. Фанерная хибара дрожала от музыки. Из комнат доносились смех, звон посуды, грохот сапог. По коридору двигались расплывчатые тени офицеров. Часовой, оказавшийся в самом эпицентре праздника, изрядно захмелел, оперся о стену и глупо улыбался. Ступин здесь еще никогда не был. В этот рай входили только самые ушлые, смелые и проворные или те, кто уж совсем не мог обойтись без женщин и готов был платить. Таких, как Ступин, здесь еще никогда не было. Он постучал в комнату, где жила Гуля. Второй раз стукнуть в дверь не успел, Гуля приоткрыла дверь, прищурилась. В ее комнате было темно, и в тусклых лучах коридорного света ее шелковая ночнушка стала переливаться золотистыми бликами.
      - Пошли! - скомандовал Ступин.
      Она сопротивлялась недолго и весело. Смеялась, когда Ступин пытался ворваться в комнату, плеснула в него водой из кружки, а он, стараясь не задерживать взгляда на ее обнаженных плечах, играл роль бесстрастного и тупого надзирателя, для которого нет ничего важнее, чем доставить девушку по нужному адресу и вручить ее в распоряжение своего командира. И все. И вроде как плевать ему, что она такая красавица, что сейчас в его власти, что почти обнажена, и лицом можно почувствовать тепло ее молодого стройного тела, и можно даже прикоснуться к ее руке, а можно разыграться как следует, завестись в азарте, когда прощается многое, схватить ее в охапку, зарычать, как лев, уткнуться лицом в ее живот, чтобы ей стало щекотно, чтобы рассмешить до слез, поднять на руки, и тогда правая рука окажется на ее ляжках, а левая обовьет спину, заберется в нежное подмышечное тепло, и это все будет как бы игра, как бы понарошку, и останется всего один шаг до койки, и надо будет всего-то чуть-чуть склонить голову, чтобы достать своими губами ее губы… Но Ступин - сама святость, чистый, честный мальчишка, прячущий свое возбуждение как величайший позор и грех, терпеливо дождался Гулю в коридоре, подал ей руку и повел к командиру.
      Ибо это командира любимая женщина, ему принадлежащее сокровище, его собственность, его добыча; и вообще они вдвоем такая красивая пара, и Ступину так хочется, чтобы у них все было хорошо, чтобы любили друг друга долго-долго, до конца жизни, преодолевая тяготы и несчастья вдвоем, крепко держа друг друга за руки. Только так должно быть, и не иначе. И у него, Ступина, когда-нибудь будет так - верно, чисто и красиво. Как у командира с Гулей.
      Ступин строил идеальную модель любви.
      Утром они пригласили его на кофе. Оба подпухшие, невыспавшиеся, с красными глазами, но веселые, счастливые.
      - Саня, мы твои должники, - сказала Гуля. - Ты сохранил нашу семью.
      Это было слишком громко сказано. Гуля всегда была склонна преувеличивать. Она забывалась. Она говорила «мой Валерка», что можно было оспорить. Она часто употребляла слово «всегда»: «я буду любить тебя всегда», «мы будем вместе всегда»… Бетонная дорога, которую она накатала для них двоих, вдруг со страшным треском лопнула, ощетинилась арматурой, раздробилась на острые камни. Валерке дали реабилитационный отпуск после ранения. Ему дали, а ей - нет. Он уедет, она останется. Мало того, он уедет к жене, он станет принадлежать ей.
      Гулю обкрадывали средь бела дня, а она ничего не могла поделать, не могла возмутиться, закричать, позвать на помощь. Стояла у окна, глядя, как солдаты подметают территорию, и кусала губы. «Ну и пусть проваливает! Сейчас позвоню и пожелаю счастливого пути. Провожать не буду. У меня много работы. Надо сказать девчонкам, чтобы освободили мою койку в женском модуле. А то раскачивается на ней всякий, кому не лень».
      Она подошла к телефону. Чтобы связаться с коммутатором, надо было покрутить ручку, приводящую в действие электрический генератор. Волна тока полетит по проводам, где-то на узле связи зазвенит звонок. Девчонки рассказывали, что такими телефонными аппаратами наши офицеры пытают духов, заставляя их признаться в своих злодействах. Два проводка к ушам - и давай крутить ручку. А то еще к половому члену привяжут. Не смертельно, но жутко больно. А кто первый додумался до этого? Не в Афганистане же эта идея снизошла на чью-то озлобленную голову!
      Она вынула из гнезда трубку - тяжелую, черную, с тангентой посредине. Нажмешь на нее - и становится слышно собственное дыхание. Можно поговорить с собой, поплакаться, пожаловать, посетовать. Чтобы покрутить ручку, надо придерживать аппарат. Неудобная штука, рук не хватает.
      - Линия занята, ждите! - грубо ответил связист.
      Линия занята. В проводах мерцают электрические сигналы, металлические мембраны дребезжат, словно их пытают, измученные током слова воспроизводятся в искаженном, угловато-колком виде. Если бы слова текли по проводам подобно телеграфной ленте с печатными буковками, то можно было бы надрезать провода и вылить слова на стол, а потом, как пазлы, составить из них предложения. Получилось бы что-то вроде этого:
      - Когда Герасимова выписали?
      - Четыре дня назад.
      - Ему разве положено отбывать отпуск при части?
      - Что вы, Владимир Николаевич! В Союзе! Только в Союзе! Может поехать в санаторий, может отдыхать в семье. По выбору.
      - Так какого черта он мне уже три дня глаза мозолит и не уезжает?
      - Так вылетов, говорят, целую неделю не будет. «Стингеры» вроде бы у духов появились…
      - Я в курсе… Хорошо, Гриша, спасибо за информацию.
      Через минуту начальник политотдела позвонил командиру отдельного вертолетного полка Воронцову.
      - Сергей Михайлович, когда ближайший борт на Союз?
      - Не раньше чем через неделю. Все вылеты штаб ВВС запретил. А вы в Союз собрались, Владимир Николаевич?
      - Да не я. Надо одного гаврика срочно отправить. Он после ранения, ему на реабилитацию. Жалко парня.
      - Ничем не могу помочь. Пусть ваш гаврик потерпит маленько, подождет. Как командующий даст добро, я его первым бортом отправлю.
      «А хрена с два! - подумал начпо, опуская трубку. - Колонной поедет. Завтра же! Первой же колонной наливников до Термеза!»
      Ему не терпелось сообщить эту новость Герасимову лично. Он проявит заботу об офицере. В глазах начальника политического отдела будет плескаться море тепла и добра. «Что ж ты здесь протухаешь, дорогой мой? Гони в Союз, домой, к любимой жене! Туда, где березки, пиво и красивые женщины. Туда, где не стреляют, не рвутся мины, где в магазинах принимают рубли, где будешь спать с супругой на белоснежных простынях и не надо будет отмахиваться от мух и кашлять от пыли. Завтра с утра хватай свои манатки, беги на КПП и прыгай в бронетранспортер. Я распоряжусь, и тебе выделят лучшее место. Поедешь, как на правительственной «Чайке». С ветерком, с комфортом. Каких-нибудь двести километров, и ты выедешь из этой проклятой страны, а там Термез, автобусы, школы, больницы, пионеры, памятники, парки и скверы. Подарки жене купил? Она, поди, ждет не дождется тебя. Ночами не спит, всю подушку проплакала, дни и часы считает, когда увидит тебя, любимого, родного…»
      Начпо без свиты в полк не ходил, взял с собой Белова. Под торопливую и бессвязную болтовню помощника по комсомолу дошли до модуля шестой роты. На площадке перед казармой проходил строевой смотр. Рота готовилась к сопровождению колонны. Перед каждым бойцом на асфальте лежала стопка вещей первой необходимости. Без них солдат - все равно что голый. Все равно что черепаха без панциря. Что улитка без ракушки. Просто кусок молодого, восемнадцатилетнего мяса. И вот она, вся драгоценность, греется на солнце: каска, бронежилет, раскладка с магазинами и сигнальными ракетами, радиостанция (кому положено), коробки с сухим пайком на три дня, фляга с водой, цинки с магазинами, вещмешок, индивидуальный перевязочный пакет. Но это для начала, мелочь. Еще будут автоматы и пулеметы, минометные плиты и стволы, мины в ящиках, гранатометы и гранаты к ним, да еще будут раненые вместе со всем их снаряжением, еще будут душманские трофеи, еще будут кровоточащие раны, крики и набухшие от крови бинты, еще будет ужас и грохот стрельбы - и все это нести в гору, в гору, на жаре, на жаре, под крики сержантов, с мыслями о далеком-далеком доме, которого, наверное, не будет, никогда уже не будет.
      - Рота, смирно! - крикнул лейтенант Ступин так отчаянно звонко, будто наступил на колючку. Солдаты вытянулись, как рыбы на кукане. Медлительные, отрешенные, задроченные войной, караулами и строевыми смотрами. Истощенные, закопченые, запыленные, обреченные - хорошо, что вас мамаши не видят и не знают, как вы врете им про службу в Монголии.
      - Где командир роты?
      - В расположении. Позвать?
      Нет, он сам зайдет к нему в кабинет. Он прихлопнет его вместе с Гулей, как тараканов. У лейтенанта глаза бегают, он чувствует опасность, но предупредить командира не может. Какое удовольствие - ловить с поличным и убеждать, что начпо не обмануть и не провести, потому что он не только начальник, он сильный и волевой человек, он лидер, он вожак, от него здесь зависит все. Полковник выстрелил собой по казарме, быстрым шагом подошел к двери кабинета, стукнул кулаком, заведомо зная, что она заперта.
      - Герасимов, открывай!
      Белов подтявкнул, дублируя приказ.
      На двери лаково блестит большая фанерная заплатка. И новый замок. Который по счету?
      - Герасимов!!
      - Командир роты, немедленно откройте! - добавил помощник по комсомолу и ударил по двери кулаком, как молотком.
      - Ломай, - сквозь зубы процедил начпо, чувствуя, как в его груди что-то твердеет, тяжелеет и становится трудно дышать. Он замахнулся в третий раз. Рука у полковника тяжелая, лучше не попадаться.
      - Да, товарищ полковник…
      Начпо и помощник обернулись. Герасимов стоял за его спиной. Глаза издевательски веселые: ну что, съел в очередной раз?
      - Открывай, - едва разжимая зубы, выдавил начальник политотдела.
      Герасимов звякнул ключами, раскрыл дверь, предусмотрительно отошел в сторону, пропуская гостя. Комсомолец липкими глазками заглядывал в кабинет через плечо начальника. Начпо вошел плотно и динамично, словно поршень внутри шприца. Кабинет пуст. Но запах духов! Запах женщины! Запах его женщины! Она была здесь только что! Мгновение назад! Начпо не обманешь, он чувствует это молодое стройное тело, эти губы, впалые щеки и томные глаза! Он глянул на окно - на нем металлическая решетка. Он распахнул створку шкафа. Потом склонился и заглянул под диван. Потом под стол. Пнул табурет. Стиснул зубы до боли.
      - Кто поведет роту на сопровождение?
      - Лейтенант Ступин.
      - Ты его проинструктировал?
      - Проинструктировал.
      - Что ж, пойдем, посмотрим. Список личного состава мне!
      И вышел, двинув плечом зазевавшегося в дверях Белова. На улице поставил Ступина перед собой.
      - Боевые листки взяли?
      - Да!
      - Карандаши, фломастеры?
      - Так точно!
      - Показывай!
      Ступин вытряхнул вещмешок рядового Матвеева, который помимо того, что должен был стрелять, бежать, наступать, атаковать, окапываться, отстреливаться, прикрывать товарищей, окружать, прочесывать, перевязывать, ползти и терпеть, обязан был в свободное от боя время выпустить боевой листок, в котором отметить отличившихся и пожурить нерадивых бойцов (если, конечно, останутся живы). На асфальт выпал тугой свиток, на торцы которого были натянуты презервативы - чтобы не помялся, не раскрутился и не промок.
      - Это что?!! - взвыл начпо - и херась Ступина свитком по лицу! - Агитаторы и политинформаторы к работе готовы?! Тезисы последнего пленума ЦК КПСС изучили?!! Кто мне ответит?!!
      У начпо слюна выступила на губах. Солдаты растерянно переглядывались, тупо разглядывали сложенные у ног бронежилеты, коробки с патронами, рассованные по секциям, словно ворованные яблоки по карманам, гранаты. Они не понимали, о чем он говорит. Какой пленум? Зачем он им? Не подохнуть бы, на мину не наступить бы, не схлопотать пулю и уж, конечно, не попасть бы в плен, не дай бог, не дай бог…
      - Рота не готова к сопровождению! - выдохнул начпо. - Герасимова сюда! Где Герасимов?
      - Командир роты! - тявкнул Белов.
      - Да, товарищ полковник…
      Он опять за спиной начпо! Привидение, а не офицер, как из-под земли выскакивает! И опять в глазах насмешка. Наглый, развратный, омерзительный тип, недостойный звания коммуниста! Сука, падаль, дерьмо! Обласканный, обцелованный незаконной женщиной, его, начальника политотдела, женщиной! Сейчас ты у меня поулыбаешься!
      - Смертные гильзы у всех есть?
      Не дождавшись ответа, схватил за плечо солдата, который стоял ближе всех, отогнул край воротника. Там была пришита гильза. Внутри нее должна быть скрученная до толщины спички бумажка с фамилией, именем, отчеством, группой крови и домашним адресом.
      - Чем дырки заделали?
      - Глиной.
      - Была же дана команда хлебным мякишем! Крепко держится?
      Начпо потянул гильзу изо всех сил, так, что боец не устоял, качнулся вперед, наступил полковнику на ботинок.
      - А если осколком срежет? Если сгорит к едрене-фене? Если ему полтуловища вместе с этой гильзой оторвет?
      - Верхнюю или нижнюю половину? - уточнил Герасимов.
      Солдат побледнел. Речь шла о его туловище. Его уже резали, разрывали на части, сжигали. Он представлял себя то без верхней половины туловища, то без нижней. И та и другая картины были омерзительными.
      - Ты мне тут не умничай! - прорычал начпо.
      - Данные на солдата имеются не только в гильзе, - пояснил Герасимов. - На кармане брюк хлоркой написана фамилия.
      - Одной фамилии мало! - Начпо не знал, к чему придраться, и обрушил свой гнев на то, что подвернулось. - Нужны еще имя-отчество, число и месяц рождения, домашний адрес, имена родителей…
      - Все эти данные я знаю.
      - Наизусть?
      - Да.
      Начпо поспешил поймать ротного на слове.
      - Список личного состава мне!
      Ему принесли список. Начпо клокотал от острого желания унизить Герасимова.
      - Я называю фамилию, а ты продолжаешь. Поехали! Василенко.
      - Игорь Николаевич, - тотчас по памяти ответил Герасимов. - Родился тринадцатого января шестьдесят четвертого года в селе Свердловка Липовецкого района. Отец Николай Иванович, мать Тамара Петровна.
      - Вознюк! - выхватил начпо следующего из списка.
      - Василий Иванович, шестнадцатого марта шестьдесят третьего года рождения, село Бортниково Тульчинского района. Отец Иван Владимирович, мать Зоя Александровна.
      Солдаты и Ступин оживились от восхищения. Те, чьи фамилии были названы, зарделись от гордости и волнения. Ротный произнес вслух название родного села! И его услышал сам начальник политотдела. Такая честь! И живописное Бортниково, утонувшее в зеленых облаках садов, словно отторглось от верхних пластов украинских степей, с треском, с ревом разрывая корни вековых ветелок, с белеными хатками, солнечными стогами, с плетнями, увенчанными рыжими кувшинами, с тенистыми рвами и оврагами, с разбитыми дорогами, с коричневыми стадами - взлетело, подобно огромной летающей птице, пронеслось над морями и горами и приземлилось где-то неподалеку, вон за той ржавой горой, осыпанной песком и пылью; слышите, как мычат коровы и звенит бубенчик на шее белой козы, обдирающей сочную ветку ивы? Герасимов все там знает. От Герасимова, как от бога, ничего не скроешь. Он - солнце, он выше всех, он все видит и все слышит, что делается во всех этих Бортниковых, Свердловках, Глазовых, Шауленых, Запольях, Заречьях, Житнях, Сиховых, Васильковых, Лесных, Перевальных, Зубровках, он родом изо всех этих сел и деревень, он плоть от плоти солдатской, у него под сердцем комок земли оттуда…
      Начпо замолчал, смял список. Эта погоня с клацаньем зубов вдруг стала его забавлять. Белов поймал улыбку начальника и тоже заулыбался, словно случайное отражение в осколке битого зеркала. Тут и солдаты заулыбались. Не совсем понятно, что происходит, куда вдруг испарился его гнев, но поддержать положительное начинание надо.
      Начпо снял кепи, вытер взопревший лоб платком и снисходительно махнул Ступину: «Продолжайте!» А сам подошел к Герасимову, обнял его за плечо, повел в тень модуля.
      - Что ж ты, братец, не сказал мне, что тебе дали отпуск по ранению? И сидишь тут, в зное и грязи, в то время когда семья уже воет от нетерпения! Гони, парень, отсюда, гони в Союз!
      Герасимов кинул короткий и настороженный взгляд на начальника политотдела. Чего это он вдруг такой заботливый стал?
      - Вылететь не могу, товарищ полковник.
      - А почему не можешь? Что за проблема? Подошел бы ко мне, я бы помог. Тебе же надо срочно лечиться, набираться сил, выкарабкиваться из этого мушиного дерьма и опять почувствовать себя нормальным мужиком, правильно я говорю? Я бы тебя запросто на ближайший борт посадил бы…
      - Запрещены вылеты.
      Герасимов сказал и по какому-то неуловимому движению на лице полковника, по быстрой, как молния, искорке в его глазах понял, что начпо знает о запрете лучше его.
      - Что ты говоришь?! - фальшиво воскликнул полковник и смял розовый лоб. - Вылеты запрещены? Ерунда! Мы так просто не сдадимся! Отправляйся с колонной. Завтра утром, с наливниками, под охраной собственной роты. Отправляйся и восстанавливай здоровье! Гони отсюда пулей! Чтоб завтра утром духу твоего здесь не было! Ты понял, Герасимов? Мне нужен здоровый, полноценный командир роты, а не инвалид. Я должен быть уверен, что после ранения у тебя не возникнет никаких осложнений. Завтра же, голубчик, в Союз, на родину, отдыхать, пить шампанское и забывать, забывать всю эту поганую жизнь!
      Герасимов остановился, стал рассматривать глаза начальника политотдела. Правильно он понял слова полковника? Завтра отправляться в Союз с колонной наливников? Трястись по изгрызенной минами дороге в раскаленном «ЗИЛе» и чувствовать за своей спиной тонны бензина? Ехать верхом на тротиловой шашке, на бомбе, приведенной в боевое положение, через вечно стреляющий кишлак Мадраса, ощерившийся разбитыми вдрызг дувалами, похожими на гнилые зубы; через кишлак Алиабад, пропитанный ненавистью к шурави и заселенный легендарно меткими стрелками и никогда не промахивающимися гранатометчиками; через овеянный дурной славой Баглан с пропыленными серыми улочками, с жидкой тенью узколистых деревьев, где притаился жестокий и мстительный народец, где столько раз Герасимов кромсал, крошил, взрыхлял всей моторизированной и огневой мощью свой роты землю, дувалы, дома, подвалы, что даже неодушевленные объекты его запомнили и сделали своим кровником, - через эти остро-пронизывающие жернова, через все эти огнетворные искры ехать в отпуск на бензовозке?
      - Я не тороплюсь, - ответил Герасимов. - Могу подождать самолета…
      - Зато я тороплюсь, - прервал его начпо и выразительно заглянул в глаза ротному. - Я беспокоюсь о твоем благополучии. Меня волнует состояние твоего здоровья. Это для меня превыше всего.
      - Я так и понял.
      - Ну, если понял, так выполняй. Иди, мой дорогой, собирайся! Я тебе приказываю.
      Полковника на мгновение накрыло тенью, и от треска лопастей задрожал воздух. Над полком пронеслись вертолеты - очень низко, так, что людям, стоящим на плацу, в нос шибанул запах сгоревшего керосина. Вертолеты напоминали крокодилов, стремительных, агрессивных, напоенных кровью. Они отработали, облегчились и сейчас были подвижны и юрки. Днище одной из машин было в нескольких местах пробито крупнокалиберными пулями от ДШК, рваные края дыр резали воздух и издавали своеобразный свист, который, впрочем, стоящие внизу люди не могли услышать из-за грохота лопастей. Вертолеты сделали свое дело и теперь, кидая на землю стремительную тень, шли на базу. На прокопченных, обугленных бортах, покрытых пляшущими маскировочными пятнами, тускло горели красные звезды. Вертолеты только что отработали по кишлакам Дальхани и Мадраса, через которые завтра пойдет колонна. Всего несколько минут назад под крыльями разомкнулись замки подвесной системы и вниз полетели объемно-детонирующие авиабомбы. Одна упала на обочину дороги, другая - прямо посреди двора, где стоял запряженный в арбу ишак, еще две легли рядышком у подножия скалы. Металлические оболочки бомб пенно лопнули, подобно тому как разбивается об асфальт бутылка пива. Маслянистое облако взрывчатого вещества вмиг окутало покосившийся сарай, квадратный дом с подслеповатыми окнами, телепающего на ишаке старца, мальчишку с плетеной корзиной на голове, старое накренившееся дерево, обугленный остов «КамАЗа», лежащий в кювете кверху днищем, двух душманов, играющих в нарды в тени покосившегося дерева. Люди и животные успели почувствовать горячую липкую волну с прогорклым запахом и увидеть, как вдруг пожелтело все вокруг, словно им на глаза надели очки с толстыми светофильтрами. Но воспламенения не произошло. Даже во время испытаний объемно-детонирующих авиабомб часто случался отказ взрывателя и распыленная субстанция не воспламенялась.
      Желтое облако, окутавшее ущелье, искрилось и мерцало в лучах солнца. Оно напоминало гигантскую стекловидную медузу. Желтое чудовище ждало огня. Ведомая пара вертолетов спикировала на заполненное взрывоопасной взвесью ущелье и воткнула в него полдюжины ракет. Облако взорвалось, расширилось, и ущелье сразу стало тесным, как водительское сиденье для раздувшейся подушки безопасности. Ударная волна догнала вертолеты, пнула их под днище, да так, что у летчиков клацнули зубы.
      - Вот это бабахнуло! - не сдержал эмоций борттехник Викенеев, глядя вниз через проем в борту. В его глазах отражалось пламя, которое выворачивалось наизнанку и перебродившим тестом выползало из ущелья.
      Ветер быстро отогнал в сторону раскаленный воздух. Осела пыль. Ослепший и оглохший душман с непокрытой головой корчился на обочине дороги, царапал корявыми пальцами опаленную бороду и размазывал кровь, толчками вытекающую из ушей. Его глаза были раздавлены избыточным давлением, и теперь обожженные глазницы заполняла горячая дымящаяся слизь. Душман тихо постанывал и качал взад-вперед головой. Хорошо, что он ослеп и не мог видеть, что вместо кишлака теперь было голое поле с раскиданными по нему обожженными телами, - вот бы испугался!
      - Мы там все с говном перемешали, - доложил командиру эскадрильи, который управлял ведущим вертолетом, наводчик-оператор ведомого. Это он обстрелял ракетами газовое облако. - Идем домой?
      - Разведчиков в Мадрасе из пулемета обстреляли, - ответил командир. - Набираем высоту, иди за мной. Если я не зашибу, писданешь «эской»…
      Через пять минут Викенеев заорал в ларинги:
      - Командир, под нами «сварка»! Командир, в нас попали!!!
      Под ними был тот самый кишлак Мадраса, точнее, его руины. Любая уважающая себя колонна поливала его изувеченные дувалы свинцом всякий раз, когда проезжала мимо. Независимо от того, стреляли из Мадрасы по колонне или нет. Сейчас в руинах сидел какой-то бородатый поганец и, прижимаясь выпуклым лбом к горячему металлу, стрелял короткими очередями по плоским брюхам вертолетов. Обшивочная дюраль лопалась под ударами тяжелых крупных пуль, но бронированный лист выдержал, только нагрелся. Сверху казалось, что в дувалах работает сварщик - мерцает яркая звездочка.
      - Прикрывай!!! - закричал ведущий ведомому, и Викенеев, вращая тяжелый казенник пулемета на створке, поливал жарившуюся под ним землю. Ведущий дал залп по «сварке» ракетами, но промазал и теперь стремительно набирал высоту и уходил на второй круг. Ведомый, как и было ему велено, отработал по цели экспериментальным, «негуманным» оружием, спустив со стапелей «С-5С». Сотни тысяч стальных стрелок, словно перья Гарпии, нашпиговали воздух над кишлаком. Пулемет заглох, «сварка» погасла.
      - Фарш, - констатировал комэска, когда ведущий вертолет приземлился на лужайке, и экипаж приблизился к своей жертве.
      Сквозь тело душмана прошло не меньше сотни стрелок, превратив его в бесформенный, измочаленный кусок мяса, налипший на казенник оружия. Надо было забрать трофей. Борттехник пожертвовал ветошью, которой пользовался при обслуживании вертолета. Взялся за еще теплый ствол, опрокинул пулемет со станины, выволок его из-под груды фарша и обмотал ветошью выпачканный кровью и ошметками мяса металл. Грузили пулемет минут двадцать пять. Жара усиливалась, казенник облепили зеленые трупные мухи.
      - Я вертолетчик!! - орал командир, поднимая «Ми-24» в воздух и закладывая крутой вираж курсом на базу. - Почему я должен возить чьи-то тухлые кишки??
      Но все же его переполняло чувство гордости, потому он и пролетел совсем низко над полком, демонстрируя всем пробитое днище. За трофей наверняка представят к ордену. У главаря местных моджахедов подобных трофеев было столько, что он уже со счету сбился, но полученные за советские «калашниковы», гранатометы и пленных солдат деньги пересчитывал регулярно, точно знал, сколько надо отложить на нужды отряда, сколько - на подкуп людей из афганских частей, царандоя и ХАДа, сколько переправить в семью. Он вошел со своими людьми в разбомбленный Дальхани, добил выстрелом в голову скрюченного под пуком соломы дуканщика с начисто оторванными ногами, щелкнул лепестком предохранителя на автомате и сквозь зубы сказал:
      - Русских мы будем жечь, подрывать, резать, расстреливать днем и ночью, всякий раз, когда они будут проезжать по этой дороге. Мне доложили, что они проедут здесь завтра. Колонна наливников…
      Его бородатые воины разбрелись по руинам в поисках денег и еще чего-либо ценного, а главарь обыскал труп дуканщика, потом перетряхнул его размотавшуюся чалму, которая валялась рядом, и подобрал с земли выпавшую из нее денежную скрутку. Он размотал нитку, разровнял купюры на колене. Это были чеки «Внешпосылторга», проклятые деньги русских. Дуканщики брали их у шурави охотно, более охотно, чем местные афгани, но менее охотно, чем доллары. Главарь моджахедов бизнесом никогда не занимался, он был воином Аллаха от рождения и по сути своей и плохо понимал, зачем дуканщики принимают в качестве платежного средства эти странные бумажки. У него никогда не хватало терпения на коммерцию, когда требовалось проводить всякие хитрые манипуляции с бумажками, чтобы получить прибыль. Ему было проще взять силой все, что ему было нужно. Когда идет война, деньги валяются под ногами… Ладно, что пришло, то пришло. Главарь сунул чеки в карман. В Кундузе обменяет их на доллары. А с долларами можно неплохо отдохнуть в Пакистане.
      Эти чеки «Внешпосылторга», лежащие в пропотевшем кармане душмана, дней десять назад получил у полкового финансиста Валера Герасимов. Всю получку он оставил в дукане, покупая подарки для родных. Маме взял отрезок ткани на платье, жене - две пары джинсов и два белых батника с желтыми звездами, теще - авторучку и браслет от давления. Потом еще набрал всякого мелкого хлама для друзей. Посмотрел на покупки, которые дуканщик бережно сложил в полиэтиленовый пакет, и затосковал. Маловато вроде бы. Покупать подарки нелюбимой женщине - наказание. Герасимов словно выполнял какую-то нудную обязанность. Но без подарков нельзя. Из Афгана все что-нибудь привозят, это обязательный атрибут, это показатель истинности, неподдельности воина-интернационалиста - приволочь с собой чемодан всяких диковинных штучек.
      Чеков осталось еще полно, и Герасимов стал с унынием смотреть на полки. Детская одежда не нужна, детей у Герасимова нет и, по-видимому, в ближайшее время не предвидится. Хорошо бы прихватить японскую магнитолу, но здесь она стоит дороже, чем в полковом магазине, и для таможни потребуется справка из военторга. Может, купить кожаный плащ? Или кроссовки?
      - Что-нибудь еще хочешь? - спросил дуканщик.
      - Скажи, а что еще можно подарить жене?
      Дуканщик оживился, его черные глаза заблестели. Он показал белые зубы, повернулся к полкам.
      - «Недельку» возьми.
      «Неделька» - набор женских трусиков из семи штук с различными рисунками на лобном месте. На любой вкус. Есть простые, отмеченные надписями «Monday», «Tuesday», «Wednesday» и так далее. Есть с изображением цветов, кошек, птичек. А есть и с изображением сексуальных поз, чтоб голову не ломать - вот тебе подсказка на каждый день, задери жене юбку, посмотри на рисунок, напоминающий силуэт двух акробатов, и верши то же самое… Трудно придумать что-нибудь более пошлое и неподходящее для подарка нелюбимой жене, с которой, наверное, надо разводиться.
      - Нет, «Недельку» не возьму.
      - Тогда чайный сервиз. Джапан. С музыкой. Или кожаную курточку. У тебя жена какая? Худенькая? Маленькая?
      Герасимов растерянно кивал, представляя Гулю. Худенькая и маленькая… Нет, при чем здесь Гуля? Сейчас речь об Элле, о женщине, с которой он расписан. Элла по росту вровень с Герасимовым - сто семьдесят шесть. Крепкая, крупная, плечистая. Когда идет, делает широкие шаги. По лестнице поднимается - каждую вторую пропускает. Как-то ошиблась с замком и вместо того, чтобы отпереть дверь, стала его запирать. В результате ключ сломался, часть его осталась в замочной скважине, пришлось потом личинку менять. Любимая одежда - джинсы и брюки. Любимая обувь - кроссовки. Сильная женщина. Что ей надо для полного счастья?
      В общем, взял Герасимов кожаную куртку, заведомо зная, что Элла в нее не влезет. Плевать. Это ее, Эллины проблемы. Забери барахло и отстань. Дай побыть одному, посидеть в безлюдном сыром парке, где пахнет сочной листвой и мокрой землей, побродить по знакомым улочкам, посидеть в прокуренных пивнушках, поглазеть на людей, послушать их разговоры. Это такое счастье - жить и потреблять небольшие человеческие радости. Герасимов посидит в парикмахерской, сходит в кино, пообедает в кафе, позвонит друзьям. Он никуда не будет спешить, не будет укрываться, прислушиваться, пригибаться, ползать, выискивать, кричать. Он будет спать днем, затем полдничать, просматривать вечернюю прессу, он будет вежливым и учтивым с соседями и знакомыми по улице. Он будет похож на холеного бюргера, проживающего остатки своих дней в сытости и комфорте. Он будет каждую секундочку наслаждаться миром и покоем. Кто знает, что такое война, знает цену миру.
      Подарков получился целый чемодан. Чтобы закрыть замки, Герасимову пришлось встать на крышку коленом. Гуля зашла к нему в кабинет тихо, присела на диван, словно тень, посмотрела на Герасимова затравленно.
      - Я слышала, ты едешь завтра?
      - Да.
      - С колонной?
      - Начпо приказал.
      - Это же опасно, Валера! Неужели нельзя дождаться самолета? Тебе так не терпится, что ты готов рисковать?
      Ее слова задели его, потому что она ненароком произнесла правду: ему не терпелось уехать в Союз.
      - Гуля, милая, - не оборачиваясь, произнес он. - Я здесь рискую почти каждый день. И это не причина, чтобы торчать еще неделю. К тому же мне приказал ехать начпо.
      Ее душило чувство безысходности. Она тупо смотрела, как он запирает замки на чемодане. Это конец. Она его теряет. Да и Герасимов - уже не Герасимов, а его объемное изображение, словно в стереокино. Протянешь к нему руки, попытаешься обнять - и окунешься в пустоту.
      - И когда… колонна отправляется?
      - В семь… Черт, куда я положил загранпаспорт и отпускной? Не видела?
      - Перед тобой, на столе.
      - Что тебе привезти?
      Он обнял ее. Гуля закрыла глаза. Не он, не он! Это чужой.
      - Время пролетит быстро, - успокаивал он ее. - Ты и не заметишь.
      - Ты написал ей, что приезжаешь?
      - Кому? - Герасимов отстранился, весело заглянул девушке в глаза, ласково потрепал ее за кончик носа.
      Гуля не знала, как назвать ту женщину. Сказать «жене» язык не поворачивался. Имя тоже не хотелось произносить, как что-то неприличное, ругательное. Она не стала уточнять вопрос и произнесла скомканно:
      - Значит, завтра в семь…
      Она будто прикидывала в уме, в котором часу ей надо встать, чтобы успеть подойти к колонне. Но уже знала, что провожать Герасимова не пойдет. Ни за что не пойдет!
      - Да, в семь.
      - Я пойду?
      - Давай… Мне еще надо Ступину дела передать.
      Он не спросил, придет ли она его провожать. Они расставались как-то непонятно: то ли окончательно, то ли предварительно. Никто не хотел произносить прощальных слов, откладывая их на будущее. Судорога свела Гуле рот. Она повернулась и, не чувствуя ног, вышла. Все рухнуло. Конец жизни. Он, превратившись в белого голубя, улетает отсюда куда-то вверх, к солнцу, к зелени, цветам и фонтанам, к невообразимой счастливой и яркой жизни. А она останется здесь, в глубокой серой яме, где одна сплошная пыль, которая словно серым пеплом припорошила ее туфельки с золочеными застежками. А Герасимов глянул ей вслед, легко подавил в себе чувство жалости. Наверное, как-то иначе они должны были проститься, но как? Просто у него нет времени, он торопится, еще нужно сделать кучу дел, проинструктировать Ступина, погладить рубашку - Герасимов поедет в повседневной рубашке! Тускло-зеленая, из плотной ткани, в которой на жаре жарко, тело становится липким, воротник темнеет от пота. Но это в Союзе она «повседневная», то есть обычная, будничная, а здесь ее надевают по большим праздникам и отправляясь в Союз. Нет на свете праздничнее одежды, чем повседневная рубашка с накладными погонами и золотистыми звездочками! Она - символ травы, а значит, жизни.
      Забежал командир минометной батареи Валентин Турченко с перебинтованной головой - ударился лбом о крышку люка, когда БТР подскочил на колдобине, теперь ходит с повязкой, в медсанбат ложиться не хочет.
      - Я слышал, ты завтра в Союз едешь? Не прихватишь дубленку для моей жены? Тебя в Термезе встретит мой человек, передашь ему.
      - А если на таможне отберут?
      - Не отберут!
      - А все же?
      - Да и хрен с ней! Валера, попробуй, по гроб обязан буду! У меня замена только в сентябре, а у нее день рождения через неделю.
      - Упакуй хорошо.
      Потом пришел командир саперного взвода Серега Сычев, худой, как грабли, с едва отросшим ежиком на голове - Серега последовал странной традиции многих полковых офицеров бриться наголо Восьмого марта.
      - Привези хомуты из Союза. У кого ни спрашивал - нет. Мне всего-то десяток нужен. Они в каждом хозяйственном продаются. По семь копеек за штуку. А я тебе «итальянку» подарю, цветочный горшок из нее сделаешь.
      - Свою «итальянку» используй для очистки сортиров, - посоветовал Герасимов. - Хоть всю базу говном забрызгаешь, зато выгребная яма будет чистой… На бумажке напиши, какие именно хомуты нужны, а то забуду.
      Он был тороплив, нарочито грубоват, скрытно взволнован. В Союз! Предел мечты любого бойца или офицера. Отсюда - туда, вырваться, ожить, воскреснуть! О том, что придется возвращаться, думать не хотелось. Эта мерзость - возвращение - состоится когда-нибудь потом, не скоро, в какой-то другой эпохе, а сейчас впереди маячил только желанный отъезд. Ему завидовали зеленой завистью все. Все, кроме командира гранатометного взвода Грызача, который со своим немногочисленным и деградированным подразделением бессменно торчал на макушке горы Дальхани, блокируя дорогу на Ташкурган. Грызач появлялся в полку один раз в два-три месяца, чтобы пополнить боеприпасы. Выглядел он всегда безобразно. Вонючий, черный от грязи, копоти и загара, заросший, лохматый, с дурными глазами, полными злобного восторга, Грызач бродил по расположению полка, наводя своим видом ужас на молодых офицеров, только прибывших из Союза. Он болтался по базе всегда в одной и той же одежде, если, конечно, грязное, насквозь просаленное и прокопченное тряпье можно было назвать одеждой: это были растоптанные высокие ботинки без шнурков, зауженные, неопределенного цвета бриджи, десантная тельняшка (спрашивается, при чем тут тельняшка в мотострелковом полку?), маскхалат без пуговиц, подпоясанный на впалом животе брючным ремнем, и короткая штормовка с капюшоном, в котором, как в кармане, всегда можно было найти припрятанные на черный день окурки. Командование полка шизело от его вида, но максимум, на что были способны офицеры штаба, так это поскорее обеспечить Грызача всем необходимым и выпихнуть назад, на гору Дальхани. Призывать Грызача к аккуратности, уставному виду и офицерской совести, как, собственно, и наказывать, не было никакого смысла, ибо хуже, чем уже было, Грызачу сделать никто не мог. Он достиг такого дна, ниже которого была разве что только мучительная смерть. Круглый год Грызач со своим взводом и ротой, которой был придан, выживал на лысой верхушке горы в кольцевом замкнутом окопе, обложенном со всех сторон каменной кладкой и мешками с песком. Бойцы спали вповалку на камнях, еду разогревали на солярке в пустых коробках из-под патронов, за водой спускались к арыку, безбожно забивали косяки и настаивали брагу в круглой ямке, выстланной плащ-палаткой. Душманы редко атаковали этот опорный пункт, проявляя, должно быть, чисто человеческое сострадание и уважение к небывалому стоицизму шурави.
      В этот вечер Грызач тоже забрел к Герасимову.
      - Слышал, в Союз собираешься? Будешь в Термезе, кинь в почтовый ящик, - попросил он, протягивая Валере незакленный конверт. - Это письмо мой бабе. Не хочу, чтобы штамп полевой почты стоял. Я ей не говорю, что в Афгане служу. Пусть думает, что комендантом Термеза.
      В конверт было вложено цветное фото, на котором совсем не похожий на себя, чистенький, холеный, улыбающийся Грызач позировал в плавках на берегу какого-то живописного лесного озера.
      Боеприпасы и провиант были получены, и Грызач, поднимая ботинками перемолотую гусеницами пыль автопарка, направился к своей БМП, такой же грязной, замасленной и черной, как и он сам. Неподалеку, к своему несчастью, пробегал пес Душман. Грызач поманил собачку, потрепал ее за ухом, пощупал выступающие через толстую кожу жилистые мышцы и затолкал барбоса в десантное отделение. Три часа спустя ошалевший от езды в душном и темном чреве боевой машины Душман выполз на свет божий и, щурясь от лучей заходящего солнца, пометил каменную кладку опорного пункта гранатометного взвода. Принюхиваясь к новым запахам, он неторопливо обследовал окопы, порылся в куче пустых консервных банок, спугнув тучу мух, затем забрался на мешок с песком и жалобно тявкнул на остывающие унылые горы. Такой же тощий и жалкий боец Курбангалиев, зажав дрожащее тело собаки между ног, выстрелил псине точно между ушей, сверху вниз, чтобы пуля, пройдя навылет, воткнулась в землю. Потом он вспорол псу живот, выгреб кишки, желудок и печень, торопливо и не очень умело содрал кожу и, распластав тушку на плоском камне, мелко порубил ее штык-ножом. Жаркое он готовил в цинковой коробке, предварительно растопив в ней несколько комочков свиного жира из тушенки, потом крепко посолил и под конец добавил полбанки заплесневелого плавленого сыра. Взвод, пожирая жаркое, дружно лязгал ложками и похваливал. Получилось вкусно.
      Прапорщик Нефедов подобным кулинарным мастерством щегольнуть не смог. Отвальная получилась более чем скромной. По поручению Герасимова он купил у вертолетчиков бутылку водки за тридцать чеков, потом натолок трофейным кинжалом печенья, залил разбавленной сгущенкой, подогрел на паяльной лампе. Получилась «манная каша», которая пошла в качестве гарнира к разогретой тушенке. Пили водку торопливо, все разговоры были только о Союзе, о том, в какие кабаки Герасимов сходит, в каком санатории будет кайфовать, а при желании может и на море махнуть, в Одессу или Крым. В Крыму портвейн суперский, а в Одессе, естественно, знаменитый «Гамбринус» с вечным прокисшим пивным духом, липкими почерневшими столами, низкими прохладными сводами. Эх, Валера, Валера, везуха тебе!
      - Ты, командир, отдыхай, лечись и ни о чем не думай! - напутствовал Нефедов.
      Ступин в перерывах между тостами выбегал в расположение, проверял, доставили ли бойцы боеприпасы со склада, в том ли количестве получены гранаты, сигнальные ракеты, цинки с патронами. Водка кончилась быстро, хотя больше сотрапезников не было - офицеров в роте осталось всего двое, да один прапор. На места погибших новых еще не прислали. Не так-то просто найти новых. Дураков нет.
      - Обстановка сейчас на дороге нормальная, - заверял прапорщик, кусая луковицу, как яблоко. - Довезем тебя, командир, с ветерком… А что, уже ничего не осталось? Эк, как мы быстро ее приговорили…
      Он тряс пустую бутылку над кружкой. Герасимов поглядывал в окно и сам не знал, хочет он сейчас, чтобы пришла Гуля, или уже не надо, уже не к месту, уже иная ситуация, он уже в пути, и между ними расстояние увеличивается, растет поминутно, и зачем оборачиваться, возвращаться? В Союз! В Союз! А с Гулей он еще все успеет, Гуля там, где плохо, где черно, где боль, смерть и ненависть, а этого добра в жизни всегда в избытке.
      Роте придали «таблетку», медицинский тягач, приплюснутый, как черепаха, безглазый, набычившийся, тупой, похожий на ленивого и упрямого жука, которого детишки гоняют соломинками, а он бегать не желает, лапы спрятал, бронированную мордочку спрятал, насупился, надулся - фиг вам! Нефедов с пяти утра таскал ее на буксире по парку, пока она изволила завестись. Командирский чемодан к КПП, где выстраивалась колонна, несли по очереди два бойца. Герасимов шел налегке, оборачивался иногда - не мелькнет ли за бетонными столбами, за тритоновыми телами вертолетов и серыми пеналами модулей знакомый тонкий силуэт. Когда подошел ближе к линии охранения, вдоль которой, словно пирожки на прилавке, лежали горы мешков с песком, оборачиваться перестал. Сюда, на край света, уже никто просто так не ходит, а тем более гражданский персонал.
      Нефедов, полуголая, коричневая от загара обезьяна в больших солнцезащитных очках, в куцей безрукавке, нашпигованной магазинами, гранатами и ракетами, уже сидел на броне БМП. Дюралевый медальон поблескивал на его груди. Махнул рукой командиру, сверкнул фиксой: «Сейчас поедем! С ветерком!» Выстреливая черной копотью, кромсая спрессовавшуюся глину, к шлагбауму подъезжали боевые машины, тяжелые, юркие, громкие, грязные, как стадо испуганных слонов. Пыль отравляла небо, закрашивала деревья и пожухлую траву, словно из баллончика, серо-желтой краской. Окруженные бронированной техникой, сбились в кучу неповоротливые, длинные, безропотные наливники. Ну, точно ламантины, выбравшиеся на берег! Лакомство для пироманов. В наливнике на 99 процентов все горит и взрывается. Прыгай в кабину, Герасимов! И с ветерком!
      Он не стал выбирать машину и разыгрывать лотерею. Забрался на БМП - так привычнее и надежнее. Можно сказать, родное рабочее место. Вот только повседневная, отстиранная рубашка черт знает во что превратится! «Чемодан в десантное отделение!» - «А тут все коробками забито, товарищ старший лейтенант!» - «Значит, в другую бэшку!» Бойцы принялись заталкивать чемодан в горячее чрево головной БМП, словно в багажное отделение самолета.
      - Товарищ старший лейтенант, он у вас называется «мечта оккупанта»?
      - Поаккуратнее, у меня там сервиз.
      - Склеите потом.
      Ступин носился вдоль колонны как угорелый. Ротного принципиально не замечал. Нет его. Убыл ротный в отпуск. Теперь он, Ступин, командует ротой. Приятно и тревожно. В груди холодок ответственности, но осознание власти придавало сил.
      - Саша, не суетись! Пошли на хер водителя «таблетки», пусть потом, как тронемся, встанет перед техзамыканием. Убери его подальше, вот туда, под сосны!
      Герасимов сказал это и язык прикусил. Никак не может без подсказки обойтись. Угомонись же, командир хренов! Дай парню самому покомандовать. Ступин первый раз берет под свою ответственность колонну. Ему же так хочется! Он же так старается! Все, мысленно поклялся Герасимов, больше ни слова. Пусть Ступин делает все так, как считает нужным.
      Зарычали, заревели головные гусеничные машины, черный дым, как из вулканов, взметнулся вверх. Трогай, вперед, поехали! Первыми саперы, за ними три БМП второго взвода, затем один за другой наливники. Металлический удав, выгибаясь и грохоча, выползал на дорогу. «Не растягиваться! - орет в ларингофоны Ступин. - Шестой наливник, бля, какого черта застрял!!! Где этот урод водила, двиньте ему по мозгам!!!»
      Он уже сорвал голос. Рановато. Слишком нервничает парень, слишком напрягается. Кто-то из бойцов сунул Герасимову продавленный, изъеденный кусок поролона под седалище. Антенна на командирской машине плетью хлестнула по ветке дерева, сбила высохшие иголки. Задрожала земля под грузом сотен тонн железа. Герасимов зачем-то еще раз обернулся - бессмысленно, из-за пыли и клубов дыма ничего не видно, да и не стоит оглядываться, база, колючка, техника, модули, медсанбат, окровавленные бинты, тифозный лазарет, начпо, боль, ложь, прогибоны остались позади, в прошлом, перестали быть реальными, осязаемыми, как терминал аэропорта, машинки и людишки из иллюминатора взлетевшего самолета - это уже не материя, это уже ставшая умельченной и игрушечной память.
      И только вперед, вперед! Мысль Герасимова обгоняла колонну, летела к Союзу, пронизывая горячий пыльный воздух, и вместо рева мотора ему слышался гул турбин пассажирского самолета, и улыбчивая стюардесса уже надорвала корешок билета, и вот салон самолета, полки, вещи, клацанье застежек, «простите, это какое место? А вы не позволите сесть моему сыночку у иллюминатора?», «прошу всех пристегнуть привязные ремни, курить на борту самолета категорически запрещается, командир корабля желает вам приятного полета, откиньте столики, сейчас вам будет предложен легкий завтрак», и дальше, дальше каждая минута, каждое мгновение будет наполнено густым, плотным счастьем, в движении вперед весь смысл, вся радость бытия и смысл жизни, только не оборачиваться, не оглядываться, и будь что будет…
      Герасимов ехал верхом на стальной сороконожке. Лязгающая, всепожирающая тварь выбрала средой обитания эту выжженную пустыню с туманными горами на горизонте, это вечно запыленное небо, эту разбитую дорогу с оболваненными, обстриженными деревьями по обочине, с непрерывающейся цепочкой разбитых дувалов, похожих на археологические раскопки неандертальского поселения в центре пустыни Гоби. Сороконожка ползла среди руин каменного века, пропитанных высохшим концентратом дремучей злобы, ненависти и жестокости. Сороконожка сама стала такой же злобной и ощетинилась своими многочисленными жалами во все стороны, и на кончике каждого дрожала смерть, и распирало лязгающее ленточное тело сжатым пламенем, и возбуждение добралось до кончиков стволов и прицельных мушек, и вот-вот пламя должно было выплеснуться наружу, брызнуть горячими струями во все стороны, залить, размолотить, растерзать останки глинобитных стен со странными, непонятными, трудными названиями: Дивана, Хазара, Кандахари, Гудан, Чулузан, Баладури, Хисейнхель… Кто их придумал? Зачем? Какой смысл называть то, чего не должно быть, что будет сожрано сороконожкой?
      Солнце все выше, все жарче, бойцы раздеваются, собирая пыль потными телами, горячие моторы работают без устали, измеряя афганскую землю отрезками гусеничных лент, словно рулеткой. Стволы качаются, головы солдат качаются, антенны рассекают воздух. Мы здесь, чтобы убивать, не так ли, командир роты Герасимов? Но Герасимов об этом уже давно не думает. Загрубело, заросло, зарубцевалось в мозгу то место, в котором рождаются подобные мысли. Он не знает, что происходит. Но знает, что есть и что надо делать. Есть задача, ее надо выполнять. Есть цель, ее надо давить. Есть пулемет, из него надо стрелять. Есть раны, их надо перевязывать. Есть страх, его надо перетерпеть. Есть погибшие, их надо вытаскивать, опознавать и отправлять на базу. Есть бойцы, их надо беречь, материть и учить. Все очень просто. Здесь все состоит из таких парных субстанций, двойных молекул: одна белая, другая черная. И не надо думать, не надо ничего придумывать, все уже придумано кем-то большим, могущественным и невидимым, как бог. И этот бог пожелал, чтобы молекулы противодействовали, чтобы копошились, двигались, взаимно сопротивлялись, и бог надавил на сморщенный, коричневый, с профессиональной мозолью палец. Палец, подчиняясь воле, плавно-плавно потянул спусковой крючок. Взаимодействуя друг с другом, пришли в движение шептало, боевая пружина, ударник; и вот он, словно маленький ювелирный молоточек, стукнул в середину капсюля. Тот щелкнул внутри патрона, выплевывая искру. Порох, долго скучавший в наглухо закрытой камере, воспламенился, зашипел, зеленоватый дымок в мгновение превратился в могучего джинна, развернул плечи, уперся ногами в дно патрона, а спиной в подошву пули - и ах!! раззудись плечо!! Пуля, тупая дура, которая до этого прикидывалась мертвой, выскочила из гнезда, словно испуганная кукушка из часов, помчалась по скользкому от смазки стволу, вращаясь по нарезке, как в карусели - ах, весело-то как! Голова кругом, дух захватывает, и вращение все быстрее, и свет в конце тоннеля все ближе! А джинн, куражась, совсем разыгрался и так наподдал, что у пули аж все онемело внутри, и она зажмурилась от столь острых ощущений. И вот, наконец, - фыррррр! Вылетела из тесного и душного ствола на волю, аки птица из дупла, и, разрывая притупленной головкой горячий воздух, засвистела над землей. Воздух упругий, густой, прозрачный, как вода в горном озере, не пускает, пытается удержать, обволакивает полированное тельце пули волнистыми струйками. А мы его пробуравим, а мы его как сверлом - вжик! И дальше, дальше, дальше, лишь в полете есть упоение! И лететь бы так всегда, как комета в космическом пространстве, в полую, дырявую во все стороны бесконечность. Но что-то торчит впереди, прямо по курсу, не разглядеть… Что-то надвигается, застилает голубое небо и шерстяную линию горизонта, что-то податливое, теплое, гладкое…
      Пуля аж зажмурилась от страха, втянула головку в тельце, напряглась - эк щас влепится со всей дури!
      И влепилась, и продырявила чью-то мокрую от пота кожу, чуть пониже родинки, со скрипом вошла в натянутую мышцу шеи, разорвала продольные волокна, задела край пульсирующей артерии, выбив из нее кусок упругой стенки, и чуть не захлебнулась от фонтана крови, хлынувшего на нее. «Во че натворила! Во че натворила!» - лихорадочно думала пуля, продвигаясь дальше, к белому ограненному позвонку. Ей было и страшно, и озорно, и она вошла во вкус, ей захотелось проникнуть в самую глубь этого странного, такого раскислого и в то же время такого сложного мира, но ее силы слабели, стремительный бег замедлялся, и последнее, на что ее хватило, так это выбить шейный позвонок и порвать жилистую струнку, на которую позвонок, словно бусинка, был нанизан…
      Расплескивая кровь из дырявого горла, Кудрявцев повалился на броню. Сидящий с ним рядом пулеметчик Баклуха не сразу понял, что случилось, и машинально отодвинулся, но тотчас вляпался в кровь, растекшуюся по броне, посмотрел на ладонь, тараща пропыленные глаза, толкнул Кудрявцева в скользкое от пота плечо:
      - Ты че, Кудрявый? Кудрявый, ты че?
      Тотчас рядом оглушительно разорвалась головная машина, подскочила, тряханула землю своим весом, башню вместе с пушкой вырвало, словно пробку от шампанского, подкинуло вверх упругим пламенем, гусеничные ленты размотались, как шнурки на ботинках у неряхи, машина встала поперек дороги и зачадила. Наводчику Тищенко, сидящему в башне, оторвало голову, и ослабевшей взрывной волной его швырнуло на броню. Перевалившись через рваный край башенного проема, он свесился, как выстиранная рубашка на бельевой веревке. Из рваной шеи толчками выплескивалась черная кровь. Издали казалось, что бойца укачало и его рвет.
      Остановившаяся колонна затарахтела, во все стороны полетели пули: вверх, вправо, влево. Сороконожка забилась в конвульсиях, ощетинилась и начала испускать салют. Две гусеничные машины технического замыкания попытались проехать в голову колонны, к чадящей БМП, но застряли между скальной стеной и наливниками, помяли им бока, скрутили в бараний рог свисающие с машин металлические лесенки и подножки, но так и не пробились. Солдаты сыпались с брони на дорогу, пригибались, падали в пыль, бешено крутили головами, стреляли черт знает куда. Никто не видел, где спрятались душманы. Все кричали:
      - Вон, вон! Справа! На горе! На горе!
      - Уберите бээмпэ!! Столкните ее к ибене матери, а то наливники пожгут!!
      - Прекратить стрельбу!! Не стрелять!! Не стрелять, пидоры вонючие!!!
      - Здесь раненый!! Где доктор!? Позовите кто-нибудь доктора!!
      Доктора звал Баклуха. Стоя на коленях, он пятился под прикрытие БМП и волок за собой несопротивляющегося Кудрявцева.
      - Прекратить стрельбу!! - срывая горло, кричал прапорщик. Жилистый, мускулистый, загорелый, он перебегал от машины к машине и пинал ногой валяющихся в пыли солдат. Было похоже, что он проверяет, труп или еще живой. К чадящей боевой машине, перегородившей дорогу, согнувшись, бежал Ступин. Ремень от автомата волочился по пыли. На щеках высыхали капли слез и пота, от них оставалась коричневая сетка, похожая на боевой раскрас. Он издавал протяжный гортанный звук. Лейтенант был похож на сумасшедшего, убегающего от врача со шприцем. Чем ближе он был к горящей машине, тем яростней сплевывал и выкашливал: «У, блиии… у, блиии!» Близко подойти не смог, рухнул на колени и пополз, упираясь автоматным прикладом в землю. Обезглавленное тело поджаривалось, рукава куртки тлели и дымились. Лейтенант разглядел на руке убитого большой волдырь, шевелящийся от жара, и ядовито-малиновые пятна, покрытые каплями растопленного подкожного сала.
      - У, бли-и-и-и-н! - выдавил Ступин и тотчас завопил что было сил: - Раскуярить!! До говна!! Разорвать!! В жопу!! Всех!! Рота… приказываю… - Вскинул автомат и стал стрелять по голому, облизанному ветрами холму беспрерывной дурной очередью. - Всех… всех… до говна… А-а-а-а-а!!!
      Рота дружно поддержала трескотню Ступина, и все вокруг оглушительно затрещало, зашипело, застучало - тра-та-та-та-та! Все сразу, дружно, одновременно застучали, закричали: ну-ка, кто длиннее, кто громче??! Вот вам, вот вам, не дадим слова ответного сказать, заглушим, затрещим, так командир приказал, летите, пули, летите, густо-густо, как манная каша!
      Старшина схватился за голову. Он сорвал голос, да и нога устала бить лежащих солдат. Спятил Ступин! Увидел обезглавленный труп наводчика и спятил. Куда рота палит? В пустоту! Надо замолчать, заткнуться, замереть, прислушаться и засечь, откуда ударили по колонне, где гады затаились. А этот вопль, свинцовая тошниловка во все стороны бессмысленна и опасна. Враг притаился за камнем, лежит, улыбается из-за бороды и ждет, когда у роты кончатся боеприпасы. Потом высунет трубу гранатомета, наведет прицел еще на какую-нибудь машину и снова - бздык! И гори она синим пламенем.
      - Не стрелять, уроды!! - сипел он.
      Он почувствовал, как его кто-то властно толкнул в шею, принуждая пригнуться.
      - Витя, прикройся!
      Это Герасимов, начищенный, отутюженный, непозволительно ярко сверкающий золотом погонных звездочек. Отпускник хренов.
      - Командир, Ступин ибанулся!
      Герасимов, осклабившись, держался за броню, высматривал из-за башни гадов, подбивших головную БМП. Не видать. Холмы мертвые, пули из них пыль выбивают, как из старого матраца.
      - Витя, снайпера сюда… - процедил он на ухо прапорщику. - И перенацель первый взвод, пусть прикрывает нам задницу.
      - Ага, сделаю, командир. Ты хоть броник накинь, сверкаешь звездами…
      Какой на фиг броник! Времени нет, надо быстрее отвести колонну. Расстегивая на ходу рубашку - раздеться, что ли, решил, чтобы стать таким же голопузым, как солдаты? - Герасимов побежал к Ступину. Тот, стоя на колене, менял магазин, торопился, не попадал в пазы.
      - Прекратить огонь! - крикнул Герасимов. - Курдюков!! Башню на сто восемьдесят и свали БПМ на обочину!
      Курдюк, круглолицый, узкоглазый, явно наполовину нерусский, торчал в люке механика-водителя. Он запутался в приказах. Ступин приказывал невнятно, в перетирку с матюгами. И не поймешь, себе ли самому приказывал или всей роте: «Огонь!! На хрен!! Огонь!! К ибене-фене!» Герасимов требовал противоположно другое: прекратить огонь, отвернуть ствол в тыл и столкнуть горящую машину на обочину. Герасимов главнее, хотя сейчас он не совсем ротный, а какой-то ненастоящий, бутафорный, поддельный. В непривычной зеленой рубашке с погонами и звездочками, в брюках и коричневых туфлях здесь, за колонной, среди ржавых голых тел, безрукавок, напичканных магазинами и гранатами, среди катков и траков боевых машин, мата-ругани-стрельбы он выглядел нелепо, как инородное тело, как режиссер среди загримированных, одетых в костюмы актеров.
      - Ты посмотри, что они сделали?!! Ты посмотри… - орал Ступин, передергивая затвор автомата. - Всех уепу на фиг!! Командир, я их с говном перемешаю!!
      И снова - ба-ба-ба-бах! Пылевые фонтаны пробежали по склону холма.
      - Ступин, прекрати!!
      - Я их, бля… Я их…
      - Они не там, дурила!! Прекрати стрелять!!
      - Тищенку убили, уроды!! - Тра-та-та-та-та!!! - Голову оторвали!! Лучший наводчик!! Уёпища куевы! - Пух-пух-пух-пух!!
      Герасимов кинулся на лейтенанта, повалил его на землю. Раскаленный автоматный ствол ткнулся в пыль и затих.
      - Товарищ прапорщик! - не поворачивая головы, звал снайпер Власенко, он же Волосатый. - Вон там, левее, где ложбинка… Как у верблюда между горбами… Да-да, где камень на дороге лежит, выше на два мизинца… Они там… Гранатометчик, по-моему… Сейчас я его сниму…
      Приник к окуляру, задержал дыхание, мягко надавил на спусковой крючок. Шпок! Винтовка дернулась в его руках, пуля прошмыгнула над дорогой и склоном холма и срезала одну фалангу на мизинце гранатометчика. Тот ахнул, присел на дне ямки, затряс от боли рукой, потом сунул обрубок пальца в рот и стал сосать кровь. Его товарищ в мятом коричневом читрали, какой носил Ахмадшах Масуд, ухмыльнулся, и под черными усами сверкнули хорошие белые зубы. Гранатометчик дождался, когда острая боль притупится, и сплюнул кровавую слюну, да неудачно - вишневая пенка застряла в курчавой бороде. Внимательно посмотрев на торчащий из пульсирующего обрубка остренький кончик кости, афганец промокнул липкое месиво о подол шальвар-камиса и присыпал растертой в пальцах глиной. Теперь ему пришлось тянуть за спусковой крючок средним пальцем. Но все равно получилось хорошо. Граната, выпустив огненный реактивный хвост, полетела почти по тому же маршруту, каким сюда прибыла снайперская пуля. Ударившись о черный бок цистерны наливника, она прожгла кумулятивной струей дырку размером с человеческую голову, мгновенно раскалила и воспламенила спертый вонючий воздух, находящийся внутри, и цистерну разорвало, словно футбольный мяч, попавший под колесо грузовика. Рваные осколки металла, соревнуясь друг с другом по скорости, со свистом полетели во все стороны. Закрученный, как высохший ивовый лист, кусок железа размером с апельсиновую шкурку подчистую срезал коленную чашечку на правой ноге сержанта Думбадзе. Командир отделения только собирался перебежать от одного наливника к другому, но сделал всего пару шагов. Чувство было такое, словно нога по колено угодила в тиски. Он упал на бок и, не успев приготовиться к боли, заорал страшным голосом. Из порванной штанины выглядывала нога с оголенным белоснежным суставом. Нехорошая штука - потеря чашечки. В лучшем случае всю оставшуюся жизнь придется ходить с костылем. Думбадзе матерился по-грузински, катался на спине, задрав изувеченную ногу, чем напоминал симулирующего футболиста. Дурак, зачем побежал, зачем? Надо было рухнуть на землю и прикрыть голову руками! Назад, назад, время! Надо отмотать его, повторить этот нелепый эпизод! Надо все переиграть, как в детстве, когда папа ставил мат в шахматах, а маленький Думбадзе возвращал фигуры на прежнее место, но снова проигрывал и снова возвращал поверженного короля на доску. Так и сейчас, еще можно успеть, время еще не заскорузло, тот проклятый миг еще не отлетел далеко, его еще можно поймать, ухватить за шкирку, и капли крови полетят в обратную сторону, вопьются в мякоть мышц, расползутся по капиллярам, и восстановит прежнюю серповидную форму мениск, и прилетит, как маленькая летающая тарелочка, коленная чашечка, встанет на свое место, закроет голубовато-белый оголенный сустав, натянет на себя кожу, как одеяло, - и вновь Думбадзева нога станет сильной, подвижной, крепкой. Станет настоящей ногой футболиста - короткой и волосатой. И беречь эту ножку, не забывать о ней, лелеять и холить до самого дембеля. Ибо кому он на хрен нужен со срезанной чашечкой? Кому молодой инвалид нужен? Это же все, абзац, можно ставить крест на всей будущей жизни, на женитьбе, на успешной работе, на футболе, на друзьях, на прогулках, на загулах и кутеже на ночных улицах Батуми, и прощай, девочки, прощай, молодость! До старости костылями цокать будет, урод, нищий, грязный, обоссанный урод!!
      Думбадзе перевернулся на живот, вонзил ногти в сухую землю, потянул отяжелевшее тело. Назад, назад, к горящей машине, вернуться, переписать жизнь заново, все неправильно, не так, не так, папочка, родненький, давай переиграем!
      Матвеев услышал, как выкрикивает грузинские слова Думбадзе, и оперся об автомат, приподнял плечи, чтобы лучше видеть сержанта, как тотчас голова бойца встретилась с пулей. Ее полет был свежим, она только что выпорхнула из ствола, еще не успела устать, ослабеть и с озорством влепилась Матвееву в висок, пронзила вязкий мозг и, выломав приличный кусок кости, вывалилась наружу с другой стороны.
      Баклуха в это время уже сорвал голос, призывая на помощь доктора. Он лежал на броне, спрятавшись за люком, стрелял неизвестно в кого и орал. Кровяной фонтан из горла Кудрявого уже ослаб, уже не бил толчками, а лишь жирно смазывал шею, словно кто-то невидимый мазал кистью.
      Курдюк, выдавливая из машины всю ее мощь до последней капельки, таранил горящую БМП и сдвигал ее к обочине. Мотор страшно ревел, выстреливал в небо черными клоками дыма, гусеницы скрежетали, растирали в пыль щебенку. Горящая машина будто приварилась к земле, она упиралась разутыми катками, боролась за каждый метр. Она молила, чтобы ее не сваливали в канаву, она еще послужит, ее можно отремонтировать, поставить на место башню, заменить мотор, натянуть гусеницы, отскоблить почерневшую броню от копоти и заварившейся крови. И снова в бой! Ей рано на свалку, она еще молодая, только-только с поточной линии Курганмашзавода, где ее старательно собирали из тяжелых деталей. А какой контроль на сборке! Лучшие специалисты, техники, инженеры, отладчики, монтеры, электрики. Все вокруг нее суетились, шпиговали электроникой, точными и умными приборами, тщательно выверенными в лабораториях и НИИ, замеряли ход ствола, точность прицелов, соответствие параметров двигателя стандартам. Каждый винтик, шурупчик и болтик затянули, каждый узел отрегулировали, сочленения смазали, корпус покрасили, на полигоне испытали. Не машина, а конфетка! Новенькая, блестящая, вкусно пахнущая свежей краской. И все в ней работало как положено, во благо будущих блистательных побед. И как она гордилась, что может послужить Отчизне в самых что ни на есть боевых условиях. Как радовалась экипажу, как прикрывала их от вражеских пуль своей могучей броней, как старалась не подвести, не заглохнуть, не опрокинуться на запредельных подъемах, и глотала афганскую пыль вместе с солдатами, и перегревалась на невыносимой жаре, и показывала чудеса выносливости и неприхотливости, работая на старом, иссиня-черном масле, с кипящей системой охлаждения, с забитыми фильтрами, с подтекающими патрубками - понимала, это издержки войны, надо перетерпеть, не сломаться: бойцам вон тоже не сладко, тоже без жрачки и воды, на одном кумаре сидят, аж лица почернели. И с ужасом смотрела на обгоревшие остовы своих собратьев, валяющихся на обочинах дорог, и думала: нет-нет, со мной такого никогда не случится, с кем угодно, но только не со мной, ведь я вылита из лучшего металла, во мне лучший двигатель, крепкая броня, зоркая оптика, беспощадное орудие, а какие парни управляют - золото, а не парни! Промчусь сквозь войну, сквозь пули и взрывы, аки железный болид сквозь тучи, я бессмертна, всесильна, непобедима!
      И сейчас она цеплялась лопающимися от жары катками за грунт, отчаянно сопротивлялась натиску своего собрата. Не уйду с дороги, не поддамся! Этого не может быть! Этого не должно быть! Нет, нет, нет!!
      Эта упрямая и неподвижная дура перегородила дорогу и не позволяла колонне выйти из-под обстрела. «Уж если меня сожгли, то пусть и остальные горят синим пламенем», - думала она. А Курдюк давил разношенным ботинком со стертой подошвой на педаль акселератора, отходил назад для разгона, снова и снова ударял острым передком БПМ по горящей груде металла, раскачивал, разворачивал, приподнимал агонизирующую машину. Герасимов стоял в эпицентре этой схватки, пятился спиной к пламени, жестикулировал: то двумя руками на себя, будто обмахивался в душном помещении, то вытягивал правую, крутил ею, рисуя в воздухе круг, то поднимал обе руки над головой и складывал их крестом.
      - Давай, давай, Сережа, жми!! Надави бочком! Крутанись на месте!
      Герасимов знал, что надо делать сейчас и что - вслед за этим. Он старался не встречаться взглядом со Ступиным. Лейтенант был неузнаваем. Половину его лица занимали глаза. Рот был искривлен, голос - как у пролаявшей всю ночь собаки. Он успел опустошить все свои магазины и теперь, привалившись к колесу «ЗИЛа», торопливо и зло набивал магазины патронами.
      - Командир, мы зря теряем время! Надо атаковать позиции противника… Ты вмешиваешься в мои дела… Сейчас я командую ротой… Рота!! Слушай мою команду!!
      Его команда утонула в лязге и скрежете металла. Горящая БМП опрокинулась на бочок, несколько мгновений балансировала и медленно-медленно повалилась кверху дном. Из-под нее во все стороны полетели огненные брызги. Содрогнулась земля.
      - Первая машина! Пошла, пошла!! - кричал Герасимов, размахивая руками.
      Путь был свободен. Железное чудовище, обретя свободу, зашевелилось и принялось вытягиваться. Боевые машины техзамыкания высвободились из плена и, двигаясь на малом ходу, плевались свинцом по склону горы. Залпы их были тяжелыми и звонкими. Гора дрожала. Моджахед в коричневом читрали, похожий на своего кумира Масуда, корчился на дне канавки с развороченной крупнокалиберной пулей грудью, кровь хлюпала под ним; моджахед елозил жесткой бородкой по камням, скрипел зубами и тонко-тонко выл. Его товарищи, неразличимые за серым бруствером, продолжали прицельно стрелять, переводили мушки автоматов с одной цели на другую. Никто не пытался помочь раненому, облегчить его страдания. Это была уже прерогатива бога. Всевышний ощупывал тело умирающего, прежде чем взять его к себе, и под его могущественными перстами тело выгибалось, перекатывалось, дрожало. Гранатометчик неподвижно лежал рядом, накрыв голову руками. Труба, из которой он так удачно выстрелил дважды, была заботливо прикрыта молитвенным ковриком, потому песок и пыль не могли причинить ей вреда. Над головой гранатометчика дико визжали пули. Огневая точка была засечена, теперь по ней лупили не меньше десятка стволов. Гранатометчик лежал с закрытыми глазами и шептал молитву. Он знал, что умереть в бою - это высшая доблесть и прямой путь в рай, и все равно ему было немного страшно. Он жалел, что не успел сделать третий выстрел. Теперь пальнуть вряд ли удастся. Голову не высунешь. А так хочется разорвать в клочья еще одну БМП! И чтобы разметало во все стороны стоящих рядом солдат, и чтобы засеять обочину ошметками тел, обрызгать кровью горячие придорожные камни. Гранатометчик испытывал известный лишь настоящим бойцам военный голод. Это когда никак не можешь насытиться кровью своих врагов, когда лишаешь жизни этих суетливых полуголых существ, этих неправедников, этих свиней, сваливаешь на землю одного, сжигаешь второго, разрываешь третьего, и уже только входишь во вкус, только в тебе стремительно разгорается азартный аппетит, как колонна дает отпор, заставляет залечь, затаиться и уходит, выскальзывает из рук - такая лакомая, желанная, сладчайшая добыча. И тот странно одетый человек, который руководил расчисткой дороги, уже недосягаем. Он уже под прикрытием брони, уже помогает затаскивать в десантное отделение раненых и убитых. «Кто он?» - подумал моджахед и, осторожно приблизив руку в голове, стал выковыривать из уха песок.
      Убитых грузили в левое десантное отделение, раненых - в правое. В левое пошли безголовый Тищенко, механик-водитель БМП Захарчук, тело которого было настолько порезано осколками, что стало разваливаться на куски, когда его подняли, и Матвеев со сквозным черепно-мозговым ранением. В правое занесли тяжелого и почти безнадежного Кудрявого с плотно перебинтованной шеей (повязка была насквозь пропитана кровью и напоминала пижонистый красный шарфик), Думбадзе и замка Максимова со сломанной рукой - взрывом его смахнуло с брони, сержант пролетел метра три и упал в придорожную канаву. Фельдшер вколол ему двойной промедол. Сержант кайфовал, улыбался и слюнявил в губах короткий окурок. Все, отвоевался! До дембеля точно пролежит в госпитале. Значит, впереди полная гарантия на жизнь и сплошное счастье. А за ранение как минимум медаль дадут, «За БэЗэ», а может быть, даже «За отвагу». Родной поселок пластом ляжет, когда он явится в парадном мундире с медалью. «Тише, братцы, по плечу сильно не хлопайте, рана еще не зажила!» Весь поселок просто ошизеет. Кто бы мог подумать, что тихоня и мямля Максимов станет героем! Вернулся с войны, с медалью, с ранением! Полный улет! «Гришуня, ты расскажи, как там, в Афгане этом?» - «Да че рассказывать, ребята?.. У кого сигаретка есть? Ты только прикури сам, а то мне рукой трудно управляться… Че рассказывать? Нормально. Воюем помаленьку. Вычищаем от духов страну…» - «А страшно там, Гришуня?» - «Да по-всякому. Бывало, конечно - о-е-ей!» - «Как же ты теперь с рукой-то будешь?» - «Да вот так и буду. За все надо платить, ребята… Ладно, не зацикливайтесь. Переживем как-нибудь… Водки налей! Да полный, полный, до краев. Во, хорош… Первый тост, братва, я выпью не чокаясь, за погибших товарищей. И второй тоже. И третий… Только не обижайтесь, вам меня все равно не понять. Не понять, да…»
      - Рота, слушай мою команду!! - хрипло надрывался Ступин. Он лежал на груди, придерживая на голове почерневшую от пота и копоти панаму, и плевался в пыль. - Ориентир - высота безымянная!! Первый взвод атакует с правого фланга…
      На четвертом выстреле Волосатый промахнулся - так ему во всяком случае показалось. Он мгновение удерживал в координатной сетке оптического прицела узел чалмы, мягко потянул за спусковой крючок и ощутил привычный удар резинового ободка в бровь. Пуля сбила верхний срез бруствера, обозначила себя пыльным облачком и впилась, должно быть, в стенку окопа. Волосатый оторвался от прицела, опустил голову, зажмурил глаза. Несколько секунд на передышку, надо отдохнуть глазам, надо затаиться, чтобы сохранить себя, потому как тот, кому пуля была предназначена, сейчас скрежещет зубами от злости и азарта, отыскивает затаившегося снайпера между коптящих наливников, хочет поймать его в скобочку прицела.
      Но тот, кому пуля была предназначена, сейчас бодал шероховатую стенку окопа высоким коричневым лбом и крякал, словно отхаркивался от песка, попавшего в горло. Пуля нашла его висок, пробила тонкую костную стенку под большим углом и вывалилась наружу вместе с глазом. Глазное яблоко моджахеда, похожее на недоваренное перепелиное яйцо, повисло на кровеносных сосудах, безобразное, страшное, с дурным зрачком. Оно покачивалось, липло к щеке, на него, словно молотый перец, сыпался песок. Потерявший рассудок от боли и черноты, моджахед мял скрюченными пальцами щеку, сдавливал глазное яблоко, этот горячий вязкий комок, пытался затолкать его в пустую глазницу. Но стекловидная масса была уже мертва, она уже не могла пропускать сквозь себя свет, преломлять в хрусталике мир, уменьшать его до размеров конопляного семени и проецировать на сплетенные в сетку нервные волокна. Этот неутомимый проводник пейзажей и портретов тягучей каплей упал на дно ямы, и все, что он когда-то видел: дом с плоской крышей, тщательно выметенный двор, худую немногословную ханумку Ойсулав со сморщенным землистым лицом, маленького, дерзкого сына Нодыра, милого, как все мальчишки его возраста, который так любил ездить с папой на базар, старуху-мать, вечно сидящую на корточках у открытого очага, старшую дочь Лачинай, тоненькую и упрямую, как ствол молодого саксаула, с искрометным и почти неуловимым взглядом, таким же острым, волнующим и родным, какой был когда-то давно-давно у юной Ойсулав, - все это разноцветье жизни, радовавшее моджахеда, угасло в одночасье, увязло в горячей черной смоле и вмиг сгорело в ней. Весь мир утонул вместе с любимыми и родными лицами, осталась только чернота бесконечная, тяжелая, неодолимая. Снайперская пуля выбила единственный глаз моджахеда, второго у него не было, с самого детства не было, после того как младенцем упал в канаву, заваленную сухими ветками унаби с длинными и острыми, как гвозди, шипами.
      «Сейчас… Сейчас я его шлепну», - думал Волосатый, снова приникая к окуляру прицела. Он стал ждать, когда над бруствером появится чалма, но его заметили, с вершины холма в его сторону полетели автоматные пули. Волосатый опустил голову, пополз назад, под прикрытие колеса. «Все равно я тебя достану!» Он бревном скатился в кювет, там дополнил магазин патронами, которые позвякивали в его карманах. Согнувшись, побежал к БПМ, распластался у ее гусениц. «Я тебя достану…» Он расставил пошире локти, раскинул ноги, вжался грудью в придорожную пыль. Приклад - в плечо, пальцы крепко обхватили цевье, палец лег на спусковой крючок. Какой-то придурок, пробегая мимо, по неосторожности задел его ботинок. «Кто там, бля, как слон!!» Раскаленные, запыхавшиеся от боевой работы, накачанные удушливыми выхлопами, проползли мимо две машины третьего взвода. Они расчистили проход колонне и теперь, безостановочно плюясь свинцом по холму, прикрывали уцелевшие наливники. Путь свободен! Можно трогаться! И скорее, скорее отсюда!
      - Сдай назад!! Назад!! - кричал механик-водитель первой БМП Курдюку - его машина не позволяла пробиться в голову колонне.
      Курдюк торчал в люке, поворачивая свое плоское лицо то в одну, то в другую сторону, словно это был прожектор. Приказов было слишком много, он их выполнял, но они сыпались со всех сторон - и приказы, и угрозы, и вопли раненых. На все надо было реагировать. А Курдюк не успевал. Ему надо было время, чтобы сообразить. Его мозг не мог работать так быстро. Слова и эмоции требовали осмысления. Его просят сдать назад. Но там же, у десантных люков, ребята грузят раненых.
      - Сдай назад, урод узкоглазый!! Ты мне проехать не даешь, нудила ты долбаный!!
      Рука легла на рычаг передач. «Сам ты нудила!» Это слово было для Курдюка непонятным, а потому более обидным, чем «узкоглазый». Узкоглазый - это вообще не оскорбление. Это качественное определение. Его так все в роте называли, даже ротный. «Молодец, Узкоглазый, не сдрейфил. Я тебя к медали представлю!» Не соврал, представил, вот только где-то в штабе зарубили, наградной вернули с размашистой надписью в верхнем углу: «Подвиг недостаточно убедительный». Ротный прочитал, смял наградной и как врежет кулаком по стене: «Вот же суки штабные!» А Курдюк и не расстроился слишком. Зря ротный на штабных работников обижается. Правы они. Ну какой Курдюк подвиг совершил? Никакого. Сидел себе за штурвалом управления да делал то, что приказывали. Если вперед, так вперед. Назад так назад. Случалось, стену огня пронизывал, наматывая на гусеницы кипящую солярку из пробитого топливопровода. На зажатую со всех сторон позицию пробивался, помогал раненых из-под огня вытаскивать. Ну, прикрывал броней ребят, «КамАЗы» и наливники - так ведь броней БМП, а не своим телом! Ну, с предельным креном по горной тропе над пропастью проезжал - всем бойцам велел с брони спрыгнуть, один опасное место проехал: если вниз свалится, то хоть жертв будет минимум. Ребята хлопали и свистели от восторга: «Молоток, Курдюк! Недаром у тебя глаза узкие, ни хрена не видишь, высоты не боишься, только давишь на педаль газа и все тебе по фигу!» Так за что медаль? Правы штабисты, они люди мудрые, за просто так боевые награды раздавать не станут…
      Курдюк чуть надавил на педаль акселератора, мотор предупредительно зарычал, кашлянул черным дымом, и БМП с громким лязгом двинулась назад. Тринадцать тонн адского металла запрессовали землю. Гусеница налегла на распластавшегося Волосатого. Снайпер готовился выстрелить, приник к окуляру, затаил дыхание, ничего не видел и не слышал: «Сейчас… покажись только… только краешком…» Воздух, который он вобрал в грудь, с отвратительным звуком вырвался из горла, как если со всей дури прыгнуть на надутую грелку: прррру-фффф! И за ним следом из горла бурый фонтан с ошметками внутренностей.
      - Стоять, Курдюк!!! Стоять, дебил!!! - взвыли голоса, и автоматные очереди вверх, и прикладами по броне. - Ты что, скотина узкоглазая!! Ты куда прешь… О, бля, что он наделал!!!
      А тут же рядом Ступин растирает дорожную пыль грудью:
      - Второй взвод атакует слева!!
      Ничего не видит, ничего не слышит, наполнен безумством мести и параграфами боевого устава сухопутных войск. Прямо-таки дурак! Чем больше убивают его ребят, тем сильнее жаждет он расправиться с душманами. Думает, что все здесь решает он. Надо только скомандовать, и все будет чики-чики, надо только не струсить, подняться первому, показать пример бойцам - и они с криком «ура» кинутся за ним.
      Ступин вскочил на ноги - неуклюже, с колен, как-то по-стариковски, даже оперся в землю прикладом, будто костылем.
      - Рота… за мной… в атаку…
      Голос его срывался, тонул в нескончаемом грохоте стрельбы и лязге гусениц, дробился на отрывистые и жалкие всхлипы, и никто командира в тот момент не услышал и не увидел, кроме Волосатого, у которого завершалась короткая агония. Он увидел лейтенанта, и это был последний кадр, который успел запечатлеть его мозг; снайпер дернул рукой, откидывая от себя винтовку, на шее набухли вены, из ушей и глаз брызнула кровь. В гаснущем сознании увязла и остыла последняя мысль, что-де надо было позвать лейтенанта на помощь - он бы помог, такой решительный и смелый офицер обязательно помог бы, обязательно, как пить дать… А в сотне метров от него на дне ямы умирал моджахед с выбитым глазом. Он стоял на четвереньках, мотал головой и кашлял, как подавившаяся костью собака. Кровяная слизь вытекала из его головы вместе с жизнью. Моджахед уже не думал о семье, вся его жизнь вместе с прошлым и будущим превратилась в боль и мрак. Руки его подкосились, и моджахед ткнулся лицом в землю. Кто-то из его соплеменников, шурша одеждами, подполз, схватил за плечо, развернул и увидел забитую сырой глиной глазницу. «Как нехорошо он умирает!» - подумал он с содроганием и ударом приклада перебил товарищу основание черепа. Потом лег на бруствер, разгребая локтями сухую землю, и принялся стрелять по колонне, переводя прицел с одной фигуры на другую. Но попасть уже было тяжело, колонна пришла в движение. Объезжая горящие наливники и боевые машины пехоты, колонна набирала скорость. Человек в странной ярко-зеленой рубашке стоял на обочине и размахивал руками, регулируя движение. Моджахед перевел прицел на него. Но только он начал давить на спусковой крючок, как человек вдруг кинулся вперед, едва ли не под колеса проезжающему мимо наливнику.
      «Ой, бля! Совсем рехнулись офицеры!» - подумал Чебурек, сидящий за рулем наливника, и едва успел нажать на педаль тормоза. Он подумал, что офицеры дерутся. Командир роты Герасимов в прыжке свалил с ног лейтенанта Ступина, и оба покатились по пыли. Ступин страшно кричал, и его лицо было пунцовым. Герасимов крепко держал лейтенанта за ворот куртки - то ли душил, то ли пытался затащить под капот машины. Вокруг плясали фонтанчики пыли, словно невидимые лягушки прыгали вокруг дерущихся.
      - Таварищ… таварищ… - задыхался Ступин. - Таварищ старшитинан… Сейчас я исполняю обязанности командира роты и прошу… Я б… повторять не буду… да ёп твою мать!
      Ступин попытался вывернуться, но Герасимов ударил его по скуле кулаком.
      - Да успокойся же ты, придурок!!
      Чук-чук-чук! - закружились вокруг них пули. Моджахед очень старался, целился изо всех сил - так ему хотелось распороть зеленую рубашку автоматной очередью. Ступин ударился затылком о буксировочный крюк.
      - Сейчас я командую ротой!!
      - Ты идиот.
      - Ты в отпуске? Так биздуй в отпуск и не мешай мне!
      - Лезь в машину, Ступин! Колонну надо вывести из-под огня.
      - Надо разъепенить этих подонков!! Отпусти меня!! Я один их раскуячу! А за себя не беспокойся!! От тебя ничего не требуется!! Спрячься за броней!! Ты в отпуске, ты имеешь право…
      Герасимов разбил Ступину нос. Тот хлюпал на вдохе, плевался красным.
      - Пошел, пошел!! - кричал Герасимов, приказывая наливнику возобновить движение.
      БМП Курдюка оставалась неподвижной, будто насмерть приварилась к земле, будто была гайкой, закрученной туго-туго на болт. Баклуха дрожал на броне вместе с пулеметом, извергающим огонь. Бойцы, приникшие к телу машины, уворачивались от горячих гильз. Никто не знал, что надо делать, и лишь лениво отстреливались, думая о Волосатом. Куда его в таком виде? Часть поясницы вместе с позвоночником раздавлена, причем так, что тело разваливается на две части, стоит лишь тронуть. И с Курдюком беда: сидит на корточках перед Волосатым, качается вперед-назад и скулит, скулит.
      - Отставить истерику, Курдюков! - хрипло произнес Ступин. Он потерял голос, призывая роту в атаку, но не снял с себя бремя ответственности за судьбу подразделения. - Отставить, я сказал, истерику… Прекратить! Вы же боец, комсомолец… - И по щекам Курдюка - шлеп-шлеп. - Прекратить… Взять себя в руки… - Шлеп-шлеп-шлеп… - Убрать сопли!
      И снова Герасимов объявился рядом. Ну, как назло! Как бельмо на глазу! Как надоедливая муха! Ну почему он не полетел самолетом? Почему лезет не в свое дело?!
      Прапорщик Нефедов, сверкающий белками глаз орангутанг, голое чудовище, чья кровь состояла из смеси спирта и пороха, на протяжении всего боя не терял из виду Герасимова.
      - Закрой командира! - рыкнул он в ларинги своему механику-водителю, и, когда БМП поравнялась с Герасимовым и накрыла его своей жаркой тенью и облаком пыли, прапор встал во весь рост на жалюзи трансмиссии, с легкостью вскинул тяжеленный пулемет и от бедра - по склону: тра-та-та-та-шух-шух-шух! - Лежать, бача!! Голову вниз, сучара!! Всем лежать, куесосы вонючие!!
      - Взяли! - сказал Герасимов бойцам и схватился за горячие и липкие руки Волосатого. Кто-то стал поднимать ноги.
      - Блин… он рвется…
      Странная почва на обочине дороги - кровь не впитывается, смешалась с пылью, чавкает под ногами, как пашня в весеннюю распутицу. Все, кто грузил в десантный люк рвань, оставшуюся от Волосатого, с ног до головы выпачкались в крови.
      - Поднимайся на броню, - сказал Герасимов Курдюку.
      - Что ты с ним цацкаешься?! - взвыл Ступин. - Он должен взять себя в руки. Он обязан вести боевую машину! Он солдат, а не баба!
      Герасимов толкнул солдата в спину, мол, пошевеливайся, а сам побежал к передку, ухнул в люк и повел БМП в голову колонны. Ступин в ярости дернул себя за волосы, огляделся по сторонам, будто забыл, кто он и куда ему деться, и вскочил на броню к Нефедову. Прапорщик еще водил из стороны в сторону раскаленным стволом, выискивая цель, но его запал уже угас, злость выплеснулась, и потому он с легкостью и даже недоумением позволил отобрать у себя пулемет. Тяжелое оружие вмиг приросло к рукам лейтенанта, стало частью его тела, а сам он превратился в пулю, загнал себя в ленту, вместе с ней забежал под крышку ствольной коробки в приемник, оттуда воткнулся в ствол, подставив свой тыл под удар затвора - и понесся по стволу, подгоняя себя горьким, как яд, желанием отомстить, а потом вылетел - туда, к склону, к окопу, к полосатой чалме, к ненавистной бороде, к лохматым бровям и черным глазам, чтобы впиться, проткнуть морщинистый лоб насквозь, да чтоб брызги сукровичные по земляным стенкам, да чтоб было так больно и страшно - ой-е-ей, да чтоб за каждой капелькой его крови хлынул ниагарский поток слез всяких немытых ойсулав, лачинай, нодырок, чтоб они выплакали, выревели всю свою кровь вместе со слезами и иссохли, как пустынные камни! И не один раз Ступин проделал этот фокус - снова обернулся пулей, снова со скрежетом пробрался по темным железным ходам, в которых движение регулируют и упорядочивают умные и точные механизмы: чвык - чук - чик - чвак! - и Ступин уже снова в стволе, разгоняется до бешеной скорости и снова летит в лобешник, в лобешник гаду! И снова, и снова, и снова! Вот подивился бы душара, если б поймал такую пулю на лету и рассмотрел бы ее внимательно: там глаза есть, и губы, и щеки надутые, и все это ка-а-а-а-ак лопнет кровавой виноградиной! Уссаться от смеха можно!
      Машина дернулась, рванула с места, но не это заставило Ступина прекратить огонь. Раскалившийся едва ли не докрасна ствол заклинило, пулемет замолчал. Все, приемник заперт. Прием окончен. Пора сдуваться. Ступин упал на колени, словно его выворачивало от большого количества водки, оперся руками о раскаленный ствол и даже не заметил, как зашипела кожа, не почувствовал горелого смрада.
      Радиоволны, пересекаясь с трассерами пуль, разлетались во все стороны и, будь они видны глазу, напоминали бы взъерошенную голову модницы, сделавшей себе «химию» из мелких кудряшек. Мат заместителя командира взвода накладывался на спокойное бормотание оперативного дежурного:
      - Зубр, доложите обстановку! Я не понял, какая ориентировочная численность противника?
      - …накройте их огнем, на куй… пришлите вертушки… с двух сторон лупят, голову поднять нельзя… у нас несколько «двухсотых» и «трехсотых»…
      - Где Ступин? Вы слышите меня? Вы можете ответить на мой вопрос, сержант! - кричал в трубку оперативный дежурный, просоленный собственным потом. Одной рукой он сжимал трубку, близко-близко поднеся ее к губам, будто намеревался откусить микрофон.
      - …вышлите подмогу… они нас сожгут к едрене-фене… у нас «двухсотые»… «двухсотые», говорю у нас… я тебе щас построчу по ибалу, ишак поносный, что ты небо поливаешь, срань… это я не вам, товарищ подполковник…
      - Зубр, немедленно дай связь Ступину! Ты слышишь меня? Я хочу переговорить со Ступиным!
      Электромагнитные колебания изгибались над землей, словно черви на крючке. Подполковник, упарившийся в душной дежурке, вытер пот рукавом и направил на себя вентилятор. Сержант продолжал орать в эфире, телефонная мембрана скрежетала в трубке, но подполковник его уже не слушал. Все равно он не мог ничем помочь. Его дело - известить командование, а оно уж пусть принимает решение, отправлять ли на помощь погибающей роте вертушки или бронегруппу или дать команду артиллерийскому дивизиону биздануть из «Града» по квадрату, накрыть духовскую засаду реактивными снарядами, да так, чтобы все там смешалось, перекопалось, перелопатилось и прожарилось - наши, ваши, все подряд.
      «Хе, бля…» - подумал он, отстраняя от уха трубку - уж слишком громко кричал сержант, барабанные перепонки просто в кровь разодрались, и тотчас вспомнил, как утром, сразу после приема дежурства, он просматривал списки откомандированных, госпитализированных и убывающих в отпуск офицеров. «Ё-мое! Так с этой колонной, кажись, Герасимов в отпуск умотал!»
      Открытие оказалось необычным, что-то в нем было особенное, вкусненькое. Подполковник даже начал улыбаться и даже закурил, хотя всего минуту назад загасил окурок в самодельной пепельнице из спиленной гильзы, и во рту было горько от вонючего, заплесневелого табака пайкового «Ростова». «Ху-ху!» - подумал он, ощущая прилив сил, и оглядел ряд гудящих радиостанций, которые громоздились на столе, словно агрессивные роботы из какого-то научно-фантастического фильма про космос.
      Понеслась инфа по проводам, по голым медным нервам, от одного полевого телефона к другому. Гуля Каримова была в модуле, стирала в большом облупленном тазу полевую форму Герасимова, корячилась над шуршащей пеной, сдувала черную челку со лба. Ее позвал дневальный, торчащий на входе: «Каримова, к аппарату!» У нее был выходной, но из медсанбата звонили и по выходным, когда не хватало сестер. Но сейчас на проводе ждал не начальник Гули, а помощник по комсомольской работе Белов. И сразу криком с замаскированным восторгом: ыть-мыть, пум-хум! Ты разве не в курсе… Как, до сих пор не в курсе? Э-э, мать, так нельзя! Уже все в курсе, а ты… Да твой Герасимов попал под обстрел! Где, где… В фанде. И «двухсотых» до фигища, и «трехсотых». Заваруха такая, что, мама, не ешь меня сырую… Эй, Гуль, Гуль! Че трубку кидаешь…
      И в душе Белова что-то так приятненько зашевелилось, не поймешь, что именно, но приятненько! И вроде ничего особенного не случилось, ну, подумаешь, обстрел, почти каждый день где-то в кого-то стреляют, и убитые бывают, и наливники горят, но вот сейчас что-то особенное происходит, какая-то малюсенькая, вкусненькая подлянка загорелась в душе у жирного капитана. И, сорвав кепи с липкой, обильно политой одеколоном головы, он кинулся в политотдел дивизии. Только бы первым донести эту новость, только бы не протухла по пути! Вот сейчас ее, свеженькую, трепыхающуюся, как вырезанное из живой груди сердце - еще сокращается, еще дрожит, переливается на солнце перламутровыми прожилками и синеватыми пленочками…
      - Владимир Николаевич!! Только что оперативный сообщил… Под Дальхани… Наша колонна…
      Начпо стоял под кондером, холодный ветер, как струя душа, растекался по его плешивому темечку.
      - Знаю… - коротко бросил он.
      Белов понял, что полковник знает, да не то. Не загорелась еще в его душе такая же вкусненькая подлянка.
      - Так с этой же колонной Герасимов поехал…
      Как ни пытался Белов сдержать улыбку - она выперла на его лицо помимо его воли. Теперь хорошо видно, как подлянка в нем сияет, переливается своими червивыми гранями.
      - Ну и что?! - Полковник насупил брови, взял фарфоровый чайник - тот оказался пуст. Тогда взял бутылку «Боржоми», но не нашел, чем открыть, и раздраженно поставил ее на стол - бац! - Ну и что, Белов?!
      - Так… - развел руками Белов. - Ситуация… Мало ли что… Гуля Каримова, может случиться, будет сама по себе… Там стрельба - о-е-е-ей…
      - Тьфу, дурак! - вдруг взревел начпо. - Скотина! О чем думаешь? Там люди гибнут! Там уже четырех бойцов положили! Уже как минимум четыре матери будут биться головой о сыновние гробы! А твоя голова чем занята? Ты мне план по ленинскому зачету на утверждение принес? Где план, я тебя спрашиваю? Пять суток ареста! Пошел с глаз моих долой!
      «Не в духе!» - подумал Белов, вываливаясь из кабинета. На пороге политотдела он застрял, раздумывая, где бы лучше заняться планом: или в своем кабинете, превращенном в склад агитационной рухляди с готовыми транспарантами, избирательными урнами, коробками с канцтоварами, книжками «Политиздата» и прочим дерьмом, или в жилом модуле. В модуле есть кондер, но в комнате наверняка парится кто-то из офицеров штаба: начнутся долгие и пустые разговоры о делах и бабах. Здесь же, в политотдельской каморке, пыльно, жарко и тесно. «Пять суток ареста! - обиженно подумал Белов. - Вот же сволочь неблагодарная. Для него же стараюсь…» Удовольствие, которое принесла подлянка, оказалось до обидного коротким. Электромагнитное возбуждение телефонной мембраны, пронесшееся по проводам и вонзившееся в его мозг, быстро угасло. Таким был этот мозг, такова его физиологическая особенность - электрический импульс, доставив короткое удовольствие, быстро увяз в тягучей мозговой слизи. Гуля Каримова от точно такого же электромагнитного возбуждения корчилась перед тумбочкой с телефонным аппаратом, словно в ее мозг вживили два электрода и с силой покрутили ручку, вырабатывающую ток. У нее была иная физиология, извращенная, ненормальная, можно сказать, идиотская физиология любящей женщины. От мелкого дрожания телефонной мембраны, которая издавала звук, похожий на шуршание насекомого, Гуля испытывала совершенно непереносимую боль, какую не прочувствовал даже Думбадзе, когда пятеро бойцов затаскивали его на броню бронетранспортера. Он скрипел зубами, и плакал, и даже скулил волчонком, если взгляд натыкался на бело-красный срез кости, но, когда ему вкололи промедол, боль утихла, сознание заполнил сладкий туман. «Замок» Максимов со сломанной рукой по-братски двинул его в плечо и, протянув зажженный окурок, празднично сказал:
      - Ничего, зема, выкарабкаемся! Ага?
      «Ага», - подумал Думбадзе, уводя свои мысли, как коней, куда-то далеко-далеко, в небесную даль, подальше от своей ноги, от пыльного, задымленного нутра бронетранспортера, воя двигателей и стрельбы. Ага, выкарабкаемся, все будет хорошо. Непременно. Разве может быть иначе? Фигня все… А дымок-то какой пахучий! Косячок, что ли?
      А склон уже содрогался, как от боли, и в него пучками вонзались реактивные снаряды, выпущенные с подвесных систем вертолетов. Боевая пара, перемалывая горячий воздух, блестела остеклением кабин и с шипением выпускала дымные шлейфы. Склон орал, фонтанировал сухой землей, плевался ошметками дерна и раздробленными камнями; вместе с ними в воздух подлетали фрагменты человеческих тел, покореженные гранатометы и автоматы. Колонна была уже далеко, и бойцы не могли полюбоваться на это премилое зрелище. Ракеты входили в грунт мягко, как иголка в ягодицу больного: мяк-мяк-мяк, а потом лопались, зло выскакивали из-под земли, словно ужаленные джинны, и мельчили все, что находилось вокруг. «Вот вам, вот вам, вот вам!!! - твердили вертолетчики, демонстрируя чудеса воздушной акробатики, и раз за разом загоняли в склон очередную партию остроносых ракет. «За наших ребят, за сожженные наливники, за нашу кровушку!» С мыслями о мести выводил винтокрылую машину командир вертолета, делал ручкой управления запредельный крен, опускал нос на запредельную крутизну, резко нырял вниз, выравнивал тангаж у самой земли и давал команду открыть огонь. С такой же неуемной жаждой разъепать всех подряд давил на кнопку электроспуска оператор-наводчик. Его желудок сжимался, сердце учащало ритм, а рот переполнялся кислой слюной, когда из цилиндрической кассеты с шипением вырывались ракеты и втыкались в землю. Одна, вторая, третья, сильные, твердые, точные, и так мягко входят, входят, входят в грунт: кто бы знал, какое это наслаждение - насиловать землю! «Вот вам, вот вам, вот вам!!! - огрызались моджахеды и, скрипя порчеными зубами, давили на спусковые крючки пулеметов. - За наши дома, разрушенные вами, за наших детей, убитых вами, за нашу землю, оскверненную вами!» И летели навстречу черным вертолетам жалящие трассеры, срезали куски обшивки с бешено вращающихся лопастей, пробивали плоские пятнистые животы, усеянные пупырышками заклепок, рвали топливные шланги и маслопроводы, воспламеняли электрические провода, застревали между разогретых зубьев шестерен. «Ах, уроды грязные!!! Чурки недоделанные!!! - входил в азарт командир вертолета, взбираясь повыше, к солнышку, и пикируя с него прямо на головы моджахедам. - Получите!! И еще!! И еще!!» Вертолет дрожал и стонал, извергая ракеты. Внизу все взрывалось и горело. Склон, словно раненый зверь, дергался от боли. Его кожа дымилась, свисала ошметками, обнажились потроха. «Ну, держитесь, русские свиньи!» - орал моджахед, до боли прижимаясь щекой к телу пулемета и не видя уже ничего, кроме перемалывающих воздух вертолетов, растопыренных, как лапы орла, крыльев с подвесками. Онемевший от долгого напряжения палец снова и снова давил на спусковой крючок. В вырезе прицельной планки дрожал блестящий, прозрачный, как мыльный пузырь, фонарь. И в нем - мерзкий человечек в большом шлеме с темным забралом, что делало его похожим на огромную муху. Да это муха и есть, большая трупная муха, она жужжит, кружит над моджахедом, вращает своей тяжелой головой, водит из стороны в сторону глазами-блюдцами; надо убить эту мразь, прихлопнуть отвратительное насекомое, переносчика болезней и смерти. И незаметно исчезли страх и волнение, и вой ракет перестал резать моджахеду нервы, и он с мертвенным спокойствием взял кабину пилота на прицел и в нужное мгновение потянул за спусковой крючок. Командир вертолета только хотел взять ручку на себя, как винтокрылая машина напоролась на очередь; пули пробили стекло с удвоенной силой, суммарно сложенные скорости вертолета и пуль породили особо жестокую силу. Осколки бронированного плексигласа и стальные стружки от пулевой рубашки влепились пилоту в шлем, вырвали из него часть металла и загнали его в глубь черепа, вмиг разжижили и вскипятили мозг и расплескали его по подголовнику сиденья. Летчик-оператор не увидел этого, так как кресло командира находилось за его затылком, но почувствовал удар, от которого вертолет вздрогнул и стал заваливаться на бок. Он позвал командира по внутренней связи, но только один раз, и сразу отодвинул этого человека на самые дальние околицы своего сознания, а центр заняли прицельная сетка и ручка управления. Оператор в отведенные ему секунды повел вертолет вверх, прямо в синее небо и, как только перепаханный склон оказался под ним, одновременно скинул две фугасные бомбы «ФАБ-500».
      Это был рискованный маневр, две мощные бомбы на небольшой высоте могли сдуть вертолет, изрешетить его осколками, но оператор об этом не думал, он скидывал бомбы тем резким, неосмысленным движением, с каким мы, содрогаясь от отвращения, опускаем ногу на какое-нибудь мерзкое и опасное насекомое, допустим, на ядовитого паука. Бомбы лопнули с небольшим интервалом - одна в середине склона, другая на его макушке, взметнув в воздух тонны песка, превращая в пар все живое, сплавляя воедино камни, металл и людей. Взрывная волна, как свора выпущенных на волю бешеных псов, понеслась во все стороны, сметая, сравнивая, опрокидывая все, что попадалось по пути. Хвостовая балка удирающего вертолета надломилась, машина закружилась вокруг своей оси, разбрасывая по сторонам ошметки обшивки и покореженные детали, грохнулась на землю, вспыхнула и взорвалась. Борттехника Викенеева вышвырнуло из вертолета через проем за несколько секунд до этого. Он ударился головой о рукоятки пулемета, но сознание не потерял, успел выдернуть парашютное кольцо. Высота была урезанная, к тому же еще горбатили свои шершавые спины холмы, и едва купол парашюта наполнился и стал гасить падение, как борттехник рухнул на сыпучий склон. Тормозя ногами и руками, раздирая локти в кровь, он проехал на спине несколько метров и, наконец, остановился. Угасающий купол очень кстати зацепился за камни. «Ни хера себе вывалился!» - подумал Викенеев. Его сердце колотилось с такой силой, что казалось, от этих ударов содрогается склон. Борттехник перевернулся на живот, поднес к лицу содранные в кровь ладони. Боли он не чувствовал, ладони онемели. Вокруг стояла какая-то неправдоподобная подводная тишина, лишь откуда-то издали доносились тяжелые хлопки разрывов и треск автоматов. Фал опутал ногу, борттехник дернул ногой, словно ее обвила мерзкая змея, и стал торопливо тянуть фал на себя. На его конце находился мешок с переносным аварийным запасом. В нем - автомат с патронами. Самое главное сейчас - автомат с патронами. Вне вертолета Викенеев чувствовал себя голым и совершенно беззащитным, словно недоразвитый цыпленок, которого вынули из яйца и кинули рядом с муравейником. Посвистывали пули. Викенеев торопился. У него все получалось плохо. Фал застревал между камней. Он бросил веревку и принялся отстегивать привязную систему. Надо спрятать парашют. Духи ценят летчиков и гоняются за ними, как за самой лакомой добычей. Издеваться будут всем стадом - за разбомбленные кишлаки, за разметанные «ФАБами» дома, за растерзанных жен и детей. Под общий хохот отрежут ему яйца, а потом сунут палку в задницу, да провернут раз сто - в общем, сделают «вертолетик». И с этой палкой оставят его истекать кровью посреди кишлачной площади. Голодные и трусливые собаки будут приближаться к нему несмело, алчно поглядывая на пропитанный кровью песок. Самые крупные твари первым делом отгрызут уши, а шавки послабее и помельче начнут лизать бурые кровавые пятна на земле, широко раздувая ноздри и чихая.
      С оглушительным треском из-за холма показался «Ми-8» поисково-спасательной службы. Он кружился на месте, поливая огнем духовские позиции, но тотчас накренился, завыл на высокой ноте и камнем пошел вниз. Ему перебили редуктор, но не успел Викенеев страшно выругаться, как из глубины ущелья выпорхнула вторая машина. «А видит ли он меня? Сейчас как херакнет по склону ракетами!» Борттехник снова дернул фал, но безрезультатно, и тогда он покатился кубарем по склону, натыкаясь спиной и грудью на острые камни. Где же этот проклятый аварийный запас? Руки его тряслись, ноги сами по себе ходили ходуном. Ага, вот он, уткнулся под валун. Викенеев вытащил автомат, неточными движениями стал пристегивать спаренные магазины. Надо обозначить себя сигнальным патроном. Счет идет на секунды. Сейчас и эту вертушку грохнут, ей-богу грохнут! Борттехник дернул за шнурок сигнального патрона, гильза зашипела, разбрызгивая огненные брызги, а затем повалил густой красный дым. Увидели, увидели! Борттехник вскочил на ноги. Духи стали лупить по вертолету из безоткатных орудий. От грохота лопастей и взрывов у Викенеева сотрясались кишки и желудок. Подхватив аварийный запас, он со всех ног кинулся к зависшему над землей вертолету. О, как он бежал! В училище стометровку быстрее чем за 15 секунд ни разу пробежать не мог. Разгонялся изо всех сил, молотил ногами часто-часто, но все равно наступал какой-то предел, и скорость не нарастала, как он ни бился, и все проигрывал своему сопернику, и все получал бананы по физо. А сейчас словно оседлал реактивный снаряд, словно обрел пропеллер, как у Карлсона, и полетел-полетел, обгоняя пули и снаряды, к спасительному вертолету, и душа вырывалась вперед, и жажда жизни опережала на полкорпуса, и вот-вот разорвутся сердце и легкие от нечеловеческой нагрузки, но вот его подхватили крепкие руки, затащили внутрь вертолета, и машина тотчас взмыла в воздух, и опять кто-то застрочил из пулемета, и замелькали в страшной круговерти горы, камни, высохшие русла, безоблачное небо и солнце, похожее на разорвавшийся снаряд.
      - Глотни спирта! Выпей, говорю!
      Ему совали под нос флягу. Край горлышка стучал о зубы борттехника. «Успел ли Колян выпрыгнуть?» - думал Викенеев, глотая жидкий огонь.
      Колян, летчик-оператор, выпрыгнуть не успел. От удара о землю у него разломилась тазовая кость и хрустнул позвоночник - острый позвонок пропорол кожу аккурат между лопаток и пропотевший комбинезон и уткнулся в спинку сиденья. Летчик как бы пригвоздил себя своей же костью. Он не почувствовал боли - тело перестало воспринимать боль, и даже когда фонтан горящего бензина плеснул ему в лицо, летчик лишь с удивлением отметил, что огонь вовсе не красный, а зеленый, да еще нашпигованный золотыми искорками - такую феерию можно увидеть, если сильно-сильно надавить кулаками на глаза. Когда летчик был маленький, этому фокусу его научили деревенские мальчишки. «Хочешь золото увидеть? Сожми кулаки и дави в глаза!» Давили не только до золотых искорок, но до тупой боли, растекающейся на весь мозг. От этой боли хотелось реветь. Но мальчишки терпели, ждали, когда в бесконечной, бездонной черноте появится золотое облако и, стремительно разрастаясь, накроет собой все-все-все… Гуля Каримова, схватившись за лицо руками, причиняла себе такую же боль и мычала; шла по коридору, сбивая тазы и тапочки, и мычала. Черт знает, какими путями просачивается информация - может, на лбу у медсестры проступили строчки из донесения о происшествии под кишлаком Дальхани или, может быть, она сама про это выстонала - в общем, через пять минут весь женский модуль знал, а все бабье, что оказалось рядом, впилось взглядами в Гулю.
      Видели бы вы эти глаза! Прожектора, а не глаза! Темный коридор залил ослепительный свет, и посыпалось под босые ноги медсестры битое бутылочное стекло. Она ступает по нему мягко, неслышно, гнутые чешуйчатые края осколков сочно врезаются в отшлифованную пемзой гладенькую пяточку - сплошное удовольствие. Каждый шаг - и режут. Мягко. Нежно. Каждый шаг - и стекло входит в мякоть. Тихо-тихо. Нежно-нежно. А если Гуля качнется, упрется рукой о стену, так и стены тоже осыпаны битым стеклом, и все сверкает, переливается. Слух ложится на слух, третий слух примешивается, да еще кто-то вздохнет, буркнет что-то не по теме, предположит или спросит, но ком слухов катится быстро, и замешивается в него черт знает что.
      - Пятнадцать человек погибло.
      - Всю колонну почти положили…
      - Всю? Значит, и… тоже…
      - Что «тоже»? Герасимова убили?
      - Слышали? Герасимова убили!
      - Герасимова духи расстреляли. Сначала издевались, потом расстреляли…
      Стекло. Одно сплошное стекло. Бабье смаковало новость. А когда видишь, как новость корежит человека, смак особый. Конечно, жалко девчонку, но такова жизнь, не все коту масленица. Думала, что привязала к себе Герасимова, свила гнездышко в его канцелярии - и теперь как у Христа за пазухой? Нет, рыбка, тут жизнь суровая, тут нос задирать не следует, и губы особенно не раскатывай. Как мужик пришел, так мужик и уйдет, тут за каждую граммульку счастья бороться надо, а ты все хапанула, вертихвостка драная, на всех свысока поглядывала - как же, такого красавца оторвала, такого мужика качественного! - и думала, что теперь жизнь как ковровая дорожка побежит среди кустов малины и клубники в березовую рощу? Ан нет, сладенькая ты наша, так в жизни не бывает, высоко хотела взлететь, да забыла, что больно падать будет. И вообще не пара тебе Герасимов, не пара! Тебя под начпо сюда прислали, вот и шла бы прямиком в его модуль, не хрен своевольничать и характер показывать! Возомнила ты о себе слишком, вот в чем вся беда. Носом крутить вздумала, перебирать начала: целый начальник политотдела тебе не понравился, брезговать посмела. Обидела человека, нашего мудрого и заботливого руководителя, а он такие обиды не прощает, это ты заруби себе на носу. И впредь будешь умнее, поделом тебе наука, здесь мужиками не разбрасываются, здесь они на вес золота, потому что война, голубушка, война вокруг веет, а это значит, что нам только кажется, что мужиков много; это мираж, золотце, на самом деле их очень, очень мало, намного меньше, чем нас…
      А Гуля ка-а-а-ак шарахнет ногой по ведру, и мыльная пена - брызь по стенам! Молчать, куры недотраханные! Сварливое, говорливое бабье, отбросы, отстой, никому не нужные телеса! Молчать, не разевать свои злые рты, не сверкать глазами, не червивиться между чужих губ! Вы недоделы, на вас только в просолдаченных гарнизонах позариться могут, да еще на зонах. И все. Вы отребье, откидон, вы брошенные, никогда не любимые, ничем не привлекательные особи. Там, в Союзе, в нормальной жизни вы все тетки, черствые, заплесневелые сухари, которыми может утешиться только очень голодный человек. А здесь - единственное место на земле, где вы можете почувствовать себя Женщинами. Но это самообман, мираж, вам не остановить время, не приволочь Афган в Союз, и этот сказочный сон когда-нибудь закончится, и прогремят часы, и вы снова станете заплесневелыми сухарями - вот эти мысли отравляют вам существование, и потому вы так сверкаете глазами через дверные щели.
      Она сменила тапочки на туфли и, не застегивая, пошлепала в них по пыльной дороге в штаб. Ей казалось, люди оглядываются, перешептываются за ее спиной: вон, вдова пошла… Какое гадкое, позорное слово - вдова. Типа безногая. Или безглазая. В общем, ущербная, недоделок. Добежать бы скорее до комнаты оперативного дежурного. Там все всё знают. Там нет этого удушающего незнания. Там светло и прозрачно, и сидят компетентные люди, готовые ответить на любой вопрос ясно и четко.
      Ее жизнь размазалась, растеклась, как акварельный рисунок, попавший под дождь. Ничего не ясно, все смешалось, потеряло контуры. Цели нет, смысла нет, одни цветные завихрения вокруг, и сама растворяешься в них, перетекаешь из одного угла картины в другой. Лишь один четкий контур остался - это комната оперативного дежурного, провонявшая сигаретным дымом, топчаном, потом и обувью. По телефонным проводам и волнам радиоэфира сюда сливаются кровавые ручейки, из тяжелых корпусов радиостанций, похожих на гробы, брызжет ошметками разорванных, разжиженных тел, здесь аккумулируются вопли командиров, просьбы о помощи, отчаянная ругань и стоны раненых. Здесь клоака, сливная воронка войны, все мокрое и склизкое, что остается на месте боевых действий.
      От дыма не продохнуть. Глаза щиплет. Несколько офицеров, раскуривая сигареты, обступили станцию. Один сидит, прижимая телефонную трубку к уху, второй стоит, согнувшись буквой «г» и водрузив локти на стол, третий сидит на краю стола… Они перебирают потроха, липкие фрагменты, выискивают в тягучей грязи цифры и фамилии.
      - Герасимов… - произнесла Гуля. Ей не хватало воздуха. Она стояла посреди комнаты и не знала, что еще сказать. Любое слово, пристегнутое к этой фамилии, казалось чудовищным. «Герасимов погиб?», «Герасимов выжил?», «Что с Герасимовым случилось?». Никак не сформулировать вопрос.
      - Вам что надо? - спросил подполковник, сидящий за столом. У него была большая коричневая залысина, пухлые щеки и стесанный, совсем неразвитый подбородок. Казалось, что голову офицера накачали насосом. Если на воздушном шарике нарисовать глазки, ушки и ротик, то получится очень похоже.
      - Я узнать… Насчет Герасимова…
      Подполковник отмахнулся и, выпуская дым в тусклый датчик радиостанции, громко и отчетливо, разделяя слова паузами, сказал:
      - Зубр, еще раз по третьей графе… Семнадцать? Семь… Зубр, я говорю: по третьей графе!
      В трубке что-то хрюкало. Надутый подполковник морщился и качал головой.
      - Ни куя не разобрать…
      - «Стрижи» отработали? - спросил капитан, который сидел на краешке стола.
      - И на малой высоте, и по полной программе… - Подполковник затянулся, пепел упал на тетрадный лист, покрытый цифрами. - У каждого ККР и по два блока УБ-32.
      - С говном смешали…
      - Ага… Зубр, Зубр, ответьте Первому!
      Тут Гуля расплакалась. В комнату входили еще какие-то офицеры. Она мешала, ей следовало уйти отсюда, но она утратила волю, она устала, вымоталась, ее напор и решимость иссякли, и ничего не оставалось больше, как стать той, кем она и была - слабой женщиной, которая всегда плачет, чтобы вызвать к себе сострадание.
      Мужчины любят плачущих женщин. Такую женщину - даже если она совершенно незнакома - можно обнять, приголубить. Плачущая женщина, как и танцующая, становится намного доступней, ее подмоченный статус уже иной, и мужчинам прощаются многие вольности. Начальник политотдела, оказавшийся здесь кстати, вскинул брови, сердце его дрогнуло.
      - Вы что это, товарищи офицеры, девушку обижаете? - строго спросил он, но это была такая дурацкая, общепринятая шутка. А Гуля не поняла, что фраза затасканная, дежурная, как и эта провонявшая комната, и, повинуясь своей природной женской слабости, потянулась бездумно к сильному, большому, способному на сострадание человеку. Она припала к груди начпо и тут уж отпустила все тормоза, заплакала навзрыд.
      - Зубр! Зубр! - кричал оперативный дежурный, отравляясь сигаретным дымом. - Ответьте первому!
      - Владимир Николаевич, - захлебываясь слезами, произнесла Гуля. - Вла-адимир Ни… Николаевич…
      - Пойдем, пойдем, - ласково заговорил начпо, обнимая девушку за плечико. - Не надо плакать. Сейчас мы все узнаем. Здесь у них всегда неразбериха. Я сейчас по своим каналам запрошу. Не надо плакать…
      Они вышли в пыльный зной. В небе стрекотали вертушки, пара «Ми-8» поисково-спасательной службы заходила на посадку, опуская на землю полусонного, пьяного донельзя борттехника Викенеева.
      - Не надо плакать… Сейчас мы все узнаем…
      Гуля кивала, шмыгала сопливым носом, утирала глаза. Хорошо, что она темненькая, «чуречка», никогда не красила ресницы в связи с отсутствием необходимости - ее реснички всегда черные, аспидные, пушистые, на солнце радужно переливаются. Веер, нежное опахало, а не реснички!
      Он привел ее в модуль старших офицеров - с того торца, где был вход для начальствующего состава, отпер дверь своей «квартиры», бережно, с мягкой властью подтолкнул девушку, прибавляя ей решимости перешагнуть порог. Снял с умывальника вафельное полотенце, протянул ей:
      - Садись. Не плачь. Сейчас мы все узнаем.
      Его голос был спокойный и твердый. Гуля почувствовала, как к ней возвращаются силы. Она доверилась этому человеку. С ним будет все хорошо. У него огромная власть. Ему подчиняется вся дивизия. Он наделен силой Коммунистической партии Советского Союза. Он идет только вперед, к победе коммунизма. Над ним реет красный стяг с портретом великого Ленина. Его слова всесильны, потому что верны. У него в помощниках - отряды верного комсомола, авангарда советской молодежи. Все, что он делает, - он делает правильно. Где он, там светло, радостно, гремит оркестр, взлетает салют, трепещут на ветру флаги и раскачиваются красные гвоздики…
      С жестяным скрежетом он открыл баночку лимонной шипучки и протянул ей.
      - Сейчас мы все узнаем…
      Она уже не плакала, лишь изредка всхлипывала и маленькими глотками пила колючую воду. Проклятый Афган! Мерзкая, ублюдочная страна! Почему она встретилась с Герасимовым здесь? Почему не в Андижане, не в Фергане, не в Ташкенте, прекрасном городе фонтанов и роз, где с прилавков Алайского рынка сваливаются грозди сладчайшего винограда, где огненными вулканами высятся горы помидоров, где продавца не разглядишь за бастионами, сложенными из болгарского перца, персиков, хурмы, где среди арбузных завалов чувствуешь себя муравьем на галечном пляже. Почему они не встретились там, у веселых и шаловливых фонтанов на площади Ленина, где встречаются сотни тысяч молодых людей и, упиваясь любовью, бегают под куполом изумрудных брызг по мраморным парапетам? Почему у них с Герасимовым не как у людей? Почему им достался этот ужасный Афган, пыльный, жаркий, голодный, злой, населенный пещерными существами, не знающими ни цивилизации, ни добра, ни любви, а только оружие да кровь? Почему?! Почему?! Почему?!
      - Да не плачь же ты! У тебя уже глаза красные!
      Начпо сел за телефон.
      - «Доменный»! Почему долго не отвечаешь, Доменный?! Что ты мне тут оправдываешься? В мотострелковую роту захотел? По боевым тоскуешь? Я тебе устрою… Ну-ка быстренько дал мне Багульник!.. Алло! Багульник! Замполита немедленно! Живым или мертвым! Поднять, найти, выкопать! Пять секунд даю! Время пошло…
      Обернулся на Гулю, подмигнул ей. Она тихонько высморкалась в полотенце. Хороший он мужик, этот Владимир Николаевич. Хороший мужик. Но разве он может воскрешать людей? Он хорохорится, показывает характер. Его-то точно не убьют, он на войну не выезжает. Разве что раз в полгода поторчит день-другой на командном пункте дивизии, когда разворачивается большая, образцово-показательная операция, посуетится среди проверяющих генералов из штаба округа, проследит, чтобы вдоволь было холодной минералки, чтобы в палатке для отдыха койки были застелены свежими простынями, чтобы насчет пожрать и выпить не было проблем. Вот и вся его война. А настоящую войну, со стрельбой, взрывами, кровавыми бинтами и воплями раненых, тянут ротные и взводные Ваньки да копченая безымянная солдатня.
      - Алло! Богданов, ты?.. Стой, стой, не тараторь, потом доложишь…
      Гуля скомкала полотенце, выпрямила спину, подала плечи вперед - не пропустить бы ни одного слова. Мамочка родненькая, хоть бы этот невидимый и далекий Богданов сказал хорошие слова. Хоть бы этот миленький, добренький, хорошенький дядечка сжалился над ней и сказал нужные слова, хоть бы пощадил, хоть бы его сердечко дрогнуло; ах, зря начпо говорит с ним так строго, Богданов может струхнуть и сказать совсем не то, что нужно. Лучше бы Гуля поговорила с ним - ласково-ласково, как кошечка, тихо-тихо, как лесной ручеек, и Богданов не сдержался бы, его душа размякла бы, как глина в руках гончара, и он сказал бы: «Жив, жив твой Герасимов!»
      - Колонна наливников уже прибыла в твое хозяйство?.. Стой, стой, не тарахти! Все это я знаю! Ты вот что сделай: немедленно выясни, что там со старшим лейтенантом Герасимовым. Диктую: Геннадий, Евгений, Роман… Записал, да? Он в составе колонны ехал в отпуск. Ротой командовал лейтенант Ступин. Лично выясни, Богданов! За информацию головой отвечаешь. Сам, своими руками пощупай этого Герасимова, проверь его документы, сличи фотографию и дай мне точную и исчерпывающую информацию. Если что напутаешь - партийный билет положишь мне на стол. Ты понял, Богданов? Я жду доклада через десять минут.
      Он положил трубку, взглянул на девушку:
      - Сейчас мы все узнаем.
      Десять минут! Как долго! Это целая вечность. Она взглянула на часы, висящие над низкой и широкой кроватью с лакированными торцами - такие обычно в гостиницах. Удобные, жесткие, не скрипят. Не то что панцирные койки… Во рту солоно. Гуля тронула губы ладонью. Покусала до крови.
      - Кушать хочешь?
      В углу стоял холодильник. Такая роскошь для здешней жизни! Большой, домашний, уютный и аппетитный «Саратов».
      - Салями есть… - Начпо перебирал завернутые в бумагу продукты. - Сыр голландский. Коньячок. Это мне из Кировабада привезли… Ага, я знаю, по чему ты давно соскучилась! По селедке! А у меня есть настоящая балтийская сельдь пряного посола. Целая банка! Попробуешь? С черным хлебом, ага?
      Она смотрела на часы. Черт, всего три минуты прошло!
      - Почему он не звонит? Сколько нам еще ждать?
      Начпо толкнул дверь холодильника, она с пуком захлопнулась. По комнате проплыла волна колбасного запаха. Какая селедка? У нее только Герасимов в голове! Зациклилась на одном, ничего больше не воспринимает. Не женщина, а облако: ты ее хоть обнимай, хоть палкой бей, хоть проходи сквозь нее - все одно.
      - Это можно так целый час ждать, - произнесла Гуля. Голос ее стал совсем слабым. Она задирала голову, смотрела на часы, а когда опускала, на щеку скатывалась слеза.
      - Наберись терпения! - осадил ее начпо, и тотчас противно затрещал телефон.
      Гуля вскрикнула, вскочила. Начпо широкими шагами приблизился к аппарату.
      - Слушаю… Ну?..
      Тишина.
      - Это не твоего ума дело… Я с этим сам разберусь… Правильно, это его дело…
      Тишина.
      Гуля не выдержала, схватила начпо за руку.
      - Ну, что там?!! Не молчите же!!
      Он положил трубку, повернулся к ней. На широком лице полковника - широкая улыбка. А девчонка-то, девчонка, вы только посмотрите на это чудо! Вот это глаза! Мурашки по коже от такого взгляда! Черные звезды, а не глаза! Губки дрожат, а верхняя до чего же миленькая, чуть вздернута кверху, так и хочется аккуратно прихватить ее зубами. Хороша, чертовка! А ведь девчонка-то его, персональная, специально присланная в качестве помощницы для ведения домашнего хозяйства. А какая-то мелкая шлаебень перехватила. Но сейчас она принадлежит ему, начпо. Сейчас она жить без него не может. Сейчас она стоит рядышком, близко-близко, так, что можно уловить запах хвойного мыла и еще… какой-то особенный женский запах, очень-очень приятный, волнующий. Начпо потянул носом. У него давно не было женщины, напряжение приходилось снимать мастурбацией, после которой он приходил в политотдел, вызывал офицеров и устраивал разнос.
      - Ну что же с Герасимовым?!! - выдала Гуля низким, сорванным голосом - нет, даже не голосом, а ревом.
      Она сейчас умрет, если он не ответит… Какое у нее изумительное лицо! В нем вспученная энергия самки, вся женственность сконцентрировалась в глазах. Наверное, так выглядят женщины за несколько мгновений до оргазма… Полковник не выдержал, тронул Гулю за щеку, медленно провел по ней ладонью… Она просто изумительна… Это его женщина, его… Как она дышит… И мягкий запах ее тела… Бесовское создание!
      - Да жив твой Герасимов, - ответил он. - Цел и невредим. Продолжает ехать в отпуск к любимой жене.
      Ее глаза беспокойно еще двигались, но что-то неуловимое произошло в них, расслабилась, отпустила чудовищная энергия. О-о-о-оххх… Ее плечи опустились, брови разомкнулись, исчезла складка между ними.
      - Это правда? Бочкарев не ошибся?
      - Не Бочкарев, а Богданов… И он не ошибся. Да что с твоим Герасимовым могло случиться? Во время обстрела он благополучно отсиживался в бронетранспортере, да еще два бронежилета на себя надел. Он же отпускник, ротой не командовал!
      Гуля оседала. Она напоминала снеговика под солнцем. Она не устоит, понял начпо и как-то легко и естественно завел руку девушке за спину. Хороша девчонка, талия тонкая, спинка крепкая, такие у нее крутые виражи везде… И пахнет как сладко молодуха!
      - Он жив и здоров, Гуля, - произнес начпо и чуть-чуть напряг руку, на миллиметр приблизив девушку к себе. Сопротивления не было. - Он жив и здоров, чему я искренне рад. Но он сюда уже не вернется…
      Она вмиг отшатнулась, вскинула голову, нахмурилась.
      - Почему?
      - Потому что его жена работает в окружном госпитале секретарем военно-врачебной комиссии.
      Ну, эта верхняя губка - это просто издевательство над мужчиной! Это же какая-то клубничка, а не губка: дразнится, чуть приподнявшись, оголяет блестящий ряд зубов.
      - Ну и что с того, что работает, - быстро ответила Гуля. - А ему-то какая от этого радость?
      - А такая радость, что ей ничего не стоит состряпать заключение в отношении раненого мужа и перевести его на нестроевую должность. А это значит, что в Афганистан он уже не вернется…
      Полковник рисковал. Он решился на резкий маневр - отсечь Герасимова сразу, одним взмахом. Крови будет много, боли будет много, но зато уже не приложишь его обратно, и Гулю уже можно не выпускать из своих объятий. И все встанет на свои места, и дивизия вздохнет с облегчением. Ибо убедится в незыблемости существующих негласных законов. И начпо, потерявший лицо, опущенный старшим лейтенантом, вернет себе прежний авторитет и статус. И сделано это будет красиво: неторопливо, спокойно и уверенно, как неумолимая поступь коммунистической партии к славной победе коммунизма. И Герасимов не останется обиженным, получит второй орден Красной Звезды, останется служить во внутреннем округе, сохранит семью и партийный билет. И вся эта благодать зиждется исключительно на мудрости начальника политического отдела.
      Гуля отрицательно покачала головой. Она была поглощена мыслями о Герасимове и дурными словами начпо и даже не замечала, что давно находится в его объятиях.
      - Не может такого быть. Он мне сказал, что вернется через две недели.
      - Естественно. Разве мог он сказать тебе, что уже не вернется сюда никогда?
      - Вы говорите неправду.
      - Я всегда говорю правду, Гульнора. Запомни это. Всегда. Начальник политотдела дивизии не может говорить неправду.
      - Знаете что, Владимир Николаевич…
      Она вдруг увидела себя со стороны, увидела, что находится в странной близости с полковником, увидела, что это чужая квартира, чужой холодильник, чужая кровать, и отстранилась от тучного тела начпо.
      - Я знаю, Гульнора, что ты хочешь мне сказать… Но пойми, что Герасимову ты нужна только здесь. Мужикам не хватает баб - вот сермяжная правда жизни. Может быть, это звучит грубо, но так оно и есть. В Союзе у него все в порядке: жена, любовницы, подруги. А здесь нужен временный заменитель семьи, суррогатная жена, пэпэжэ…
      - Кто?!
      - Походно-полевая жена.
      - Вам нужна суррогатная жена, Владимир Николаевич? И вы остановили свой выбор на мне?
      - Ты мне нравишься, Гульнора.
      - А мне нравится Герасимов.
      - Ты думаешь, у тебя есть право выбора?
      - А что, по-вашему, я не человек?
      Начпо опустил руки.
      - Гульнора, здесь идет война. И здесь все решают мужчины, а не женщины. Здесь у вас нет права голоса. Доверьтесь мужчинам. Покоритесь. Так легче будет выжить.
      - Кого мне любить, решаю я.
      Она была так смешна и наивна со своей детской гордостью.
      - Ты так думаешь? - вкрадчиво спросил начпо.
      - Уверена!
      Он кивнул, сунул руки в карманы и стал ходить по комнате. Гуля перестала быть ему интересной. У него пропало всякое желание убеждать ее в своей правоте. В душе осталось черствое раздражение.
      - Что ж, хорошо, - произнес он. - Я восхищен. У тебя сильное и светлое чувство. Мне кажется, что тебя не сломают обстоятельства. Мне всегда было трудно отправлять женщин медсанбата на «точки», где в очень трудных условиях несут службу офицеры и солдаты. Там грязь, холод, бытовая неустроенность, круглосуточное боевое дежурство, бесконечные обстрелы. Пищу готовят на солярной печке, спят вповалку на голых камнях, месяцами не моются, страдают поносом, истощением, вшами. Им нужна медицинская помощь. И я всегда мучаюсь, когда утверждаю списки медсестер, командируемых на «точки». Я же понимаю, каково им несколько дней прожить в таких условиях. Даже самые сильные и волевые женщины ломаются, получают тяжелейшие душевные травмы. А ты очень сильная. Ты сильнее любой другой. Ты все выдержишь. Я в тебя верю…
      Гуля не понимала, о чем он говорит. Она устала быть здесь. Ей нужно было побыть одной, замкнуться в себе, успокоиться, остыть, порадоваться тому, что с Герасимовым ничего страшного не случилось, он жив и здоров, может быть, он уже пересек границу с Союзом и уже окунулся в великое мирное и хлебосольное счастье. Что он уже не в этом дерьме, и вражеские пули его миновали, и огонь горящих наливников не опалил, и не контузило, не ударило, не размочалило - сохранила судьба этого милого пофигиста, ее любимого рыцаря, ее красавца, ее ласкового вояку. Ее мысли со скоростью радиоволн передались ему; Герасимов почувствовал теплую волну и сразу представил Гулю - такой, какой он увидел ее в первый раз, в белом халате и косынке. «Хоть бы она ничего не узнала», - подумал он, но если бы его девушка работала в столовой или машинисткой в штабе, то весть об обстреле до нее дошла бы нескоро - к вечеру или вообще к утру следующего дня. А медсестры узнают о большой крови первыми. И вот уже над колонной, поднимая лопастями пыль, пролетела пара «Ми-8». Авиационный корректировщик давал пилотам целеуказания. Металлические стрекозы, гася скорость, зависли над укатанной ветрами площадкой, затем медленно сели. Лопасти продолжали вращаться, в клубы пыли уже устремились БТРы с убитыми и ранеными на броне.
      Вдоль колонны шел прапорщик Нефедов с пулеметом на плече, еще не остывший после боя, еще горячий и злой. Думбадзе с отрезанной штаниной и туго перебинтованным коленом устроил истерику: «Нет!! Не надо!! Не полечу!!» Он держался за ствол пулемета и отталкивал уцелевшей ногой всякого, кто пытался стащить его с брони. Его черные глаза вылезли из орбит, он одурел от войны, в мозгах что-то замкнуло, и солдат стал бояться вертолетов.
      - Да ёпни его по роже! - посоветовал Нефедов фельдшеру.
      Выжившие наливники сбивались в стадо на пустыре перед расположением батальона, кружили по спирали. Рычащие бронетранспортеры, набитые горьким дымом боя, разъезжались веером по секторам, вставали в охранение. Сотрясая землю, к колонне ползла тяжелая танковая рота - еще полчаса назад она спешила на помощь, теперь нужды в ней не было, и танкисты остановили своих железных слонов на обочине, высунулись из люков, ждали команды, следили издали за погрузкой убитых и почему-то чувствовали себя виноватыми. Думбадзе разбили губу ударом кулака, он притих и позволил занести себя в вертолет. Но крепко зажмурил глаза, стиснул зубы, и кровь затекла на его раздвоенный подбородок, там запеклась и стала напоминать узкую щегольскую бородку. Пилот в выгоревшем до белизны комбезе стоял у распахнутого люка, беспрестанно приглаживал мечущийся в потоке воздуха рыжий чуб и орал на Нефедова, который руководил погрузкой.
      - Ты обизденел, что ли? И трупы, и раненых, и пленных - все до кучи? Это тебе вертолет, а не «КамАЗ»!
      - Ты, летун, мозги мне не парь. Мне особист сказал, что духов в первую очередь, - огрызнулся Нефедов. Летчик был очень храбрым человеком, коль позволил себе так грубо говорить с прапорщиком.
      - Тогда раненых повезу во вторую очередь! - выпалил летчик, но тотчас понял, что сказал глупость, за которую от выжаренного недавним боем прапора можно схлопотать по физиономии.
      - Сам-то хоть понял, что сказал?.. - Нефедов повернулся к солдатам с носилками и махнул голой жилистой рукой: - Заноси!
      Кто из раненых мог, поднимался в вертолет самостоятельно. Ошалевшие, отрешенные, маловменяемые из-за больших доз промедола. Они перешагивали через трупы, покачивались, придерживались за боковые борта, нечаянно наступали на раскинутые руки своих умерших товарищей, давили подошвами ботинок ладони, скрюченные пальцы, вялые ноги, грязные пятки. Волосатый, которого занесли по частям, был прикрыт промокшей накидкой, из-под нее выглядывал зеленоватый затылок бойца. Другую - нижнюю - часть затолкали под скамейку. Раненые не испытывали страха, они были промежуточным звеном между лежащими на рифленом полу мертвецами и полными жизни и горячей энергии бойцами.
      - Рассаживаться плотнее! Оружие на предохранители! Гранаты, запалы, ракеты, огни - все из карманов долой!
      В темном салоне вертолета плыли белые пятна бинтовых повязок. У кого лоб, у кого плечо, у кого нога, у кого грудь. Привидения! Думбадзе забился в самый угол, согнулся пополам, заткнул уши пальцами. Его мелко трясло, потом начало рвать, пустой желудок выворачивался, солдат раскрывал рот, икал, крутил головой, но даже не мог сплюнуть, во рту все высохло и выгорело.
      - Не ссать, военные! - приободрил Нефедов раненых, заглянув в салон и убедившись, что еще полно места для пленных духов. - Ваш ждут госпиталь, чистые палаты, медсестрички, усиленная жрачка и полная кайфушка! Ступин всем напишет наградные!
      - Товарищ прапорщик, спасибо вам…
      - Спасибо в стакан не нальешь, зема. Перед дембелем рассчитаешься… Заводи духов, Абельдинов!
      Сержант Абельдинов в старой, прожженной «эксперименталке» без рукавов, дал ногой пинка худому, черному, как шахтер, афганцу со связанными за спиной руками. Чалма у того тут же съехала на глаза.
      - Бегом в вертолет, сука! Голову пригнуть! По сторонам не смотреть!
      Зачем он кричал афганцу по-русски? Второго пленного, в светлом, почти белом шальвар-камизе, похожем на скомканные и спутанные простыни, Абельдинов ударил прикладом по затылку. Афганец слезливо ойкнул и быстро-быстро запричитал. Руки его были связаны куском колючей проволоки, на коричневых морщинистых ладонях запеклась кровь.
      - По сторонам не смотреть! Приклеиться к полу и затухнуть, уроды плешивые!
      Пилот, стоявший поодаль и наблюдавший за погрузкой, сплюнул и покачал рыжей головой:
      - Я куею от этой пехоты!
      Пленных афганцев посадили на пол рядом с убитыми. Они косились на результаты своего труда. Раненые косились на афганцев. Как ни странно, ни у кого из них не воспылало чувство мести. Было пришибленное любопытство - кто они такие, что по нам стреляли? А какие у них руки - с когтями или с присосками? А ноги - с копытами или ластами? А какие носы и уши - железные или пластмассовые? Пилот втянул стремянку, захлопнул дверь и перед тем, как скрыться в кабине, взглянул на сержанта, который, как судья, восседал между пленными и ранеными.
      - Все в порядке?
      - Заепись! - кивнул сержант и показал большой палец.
      Лопасти застучали, загудели, тени побежали по лицам недавних врагов, вертолет оторвался от земли. Металлический пузырь уносил в себе отсеченную плоть войны. На базе, у ВПП аэродрома, мертвых ждал начальник «черного тюльпана», сидел на подножке грузовика, щурился от солнца, курил, поглядывал на часы и думал, что вряд ли успеет сегодня к концу дня закачать все тела формалином. Раненых ждали две полевые санитарные машины, санитары сидели в тени машин на корточках и плевали себе под ноги. Пленных афганцев ждали наш особист и его коллеги из местного ХАДа - немногословные, узколицые пуштуны в темных костюмах и светлых рубашках без галстуков, садисты и мастера непереносимых пыток. Пилота ждали офицерский модуль и баня. Вертолет ждала стоянка с металлическим рифленым полом. Каждому свое.
      Герасимов отвернулся от накатившего на него пыльного шара, поднятого с земли вертолетными лопастями. Кое-как, ибо это было бесполезно, он отряхнул рукава рубашки, проверил в карманах документы и измочаленную стопочку чеков. Это все, что у него осталось. Чемодан «мечта оккупанта» с подарками жене, с новенькими джинсами, батниками и парой белоснежных кроссовок разорвало в клочья в подорванной боевой машине.
      - Ну же, ну! Ступин! Держи себя! - приговаривал Герасимов, шлепая себя по груди. Пыль уже успела смешаться с потом Герасимова и кровью Волосатого, и эта коричневая субстанция намертво впиталась в рубашку. Другой рубашки у Герасимова не было. Стираться было негде.
      - Командир…
      Ступин задыхался. Ему не хватало воздуха. Герасимов несильно стукнул его кулаком в плечо.
      - Ну же, Ступин! Расслабься, не накручивай себя!
      - Командир… У меня все это перед глазами…
      - Не надо, не думай. Выкинь на хер эту войну из головы. Просто делай то, что должен, а что будет, то будет.
      - А что я должен делать, командир? Что тут вообще можно сделать?
      - Сберечь людей, Ступин. Здесь не Сталинград. Ты должен беречь людей. Ты должен быть спокойным, как бегемот, и делать все, чтобы сберечь людей. Не надо атак и подвигов! Всю страну все равно не перекуяришь, Ступин! Здесь нам надо только выжить!
      - Командир, тебе легко говорить… - Ступина трясло. Он пытался раскурить сигарету, отчаянно высасывая из нее дым. Сигарета была надломана, лейтенант этого не видел. - Ты умеешь быть спокойным… Ты всегда такой… А я, нудила… я… я только всем мешал…
      - Все, успокойся! - Герасимов хлопнул Ступина по липкому плечу. - Иди к людям и командуй.
      - Все в жопу… Какой из меня командир…
      - Ступин! Делай, что должен!
      - Командир… Командир, ты всегда был таким? Тебя что-нибудь может вывести из себя?
      - Ничто, Саня. Я бронебойный. Мне все по фигу.
      - Все-все?
      - Все.
      - А как это у тебя получается? Как ты можешь?
      - А вот ходи и все время повторяй про себя: поепать, поепать-пать-пать… Хорошо помогает.
      - Блин, Волосатого раздавило… Лучший снайпер в роте…
      - Не надо, Саня. Забудь… И я уже обо всем забываю. Все. В Союз, в Союз… Больше не могу ни видеть это, ни слышать, ни думать об этом… Я поехал, Саня. Комбат свой бэтээр дал, до реки подвезет.
      - Давай.
      - Забудь, понял?
      - Понял.
      Ступин хотел было обнять ротного, но Герасимов, не заметив его порыва, отвернулся и побежал к рычащей бронированной машине, на которой сидели химик батальона старлей Черняков и пятеро солдат-желтушников. У всех печень была развалена, как у конченых алкоголиков, но мальчишки были счастливы, так как их перекидывали в Союз на лечение.
      Герасимов не стал прощаться с Нефедовым, с солдатами. Он больше не мог видеть угловатые, желто-серые фигуры бойцов, боевую технику, оружие, не мог слышать лязг гусениц и клацанье автоматных затворов. Его уже воротило от всего, с чем ассоциировалась война. Граница была совсем рядом, настолько близко, что, должно быть, даже пуля не остановила бы Герасимова, и он, истекающий кровью, все равно полз бы по горячей степи к Союзу. Его не остановили бы ни вооруженный отряд моджахедов, ни минное поле, ни даже мутный и ретивый Пяндж. Герасимов сейчас был не просто человеком, озабоченным какой-то целью. Он представлял собой сгусток невообразимой по своей силе энергии, направленный строго на север, к берегу реки, с которого начинается Советский Союз. Туда, только туда!
      - Ну-ка, придави!! - кричал Герасимов в люк боевой машины и тактично толкал ногой плечо сидящего внизу водителя. - Газку, газку!!
      Бронетранспортер и без того мчался на всех парах. Техник роты, прапорщик Дытюк, сидел в башенном люке, одной рукой придерживал потертый шлемофон, а другой держался за крышку и с удивлением поглядывал на старшего лейтенанта в зеленой рубашке, покрытой жуткими бурыми пятнами. «Куда это он в таком виде? А где его вещи?» Прапорщику часто приходилось отвозить к мосту отпускников и заменщиков, у всех были совершенно неподъемные чемоданы и сумки. Самой полезной тарой считалась парашютная сумка, какие водились только у десантуры. В нее можно половину дукана запихнуть. Это только дембеля уходят налегке, с «дипломатом» и полиэтиленовым пакетом. А офицеры, прапорщики и служащие надрываются, аки верблюды. Тащат в Союз все, что только можно. Что на подарки, что на продажу, что для себя. Ну, уж две-три пары джинсов каждый, кто едет в Союз, ну просто обязан увезти. И по мелочи еще: кусачки, кассеты с «Пупо», складные очки, китайские авторучки. Без этого - ты не афганец. В Союзе тебя не поймут… Может, у старлея все карманы чеками набиты?
      Прапорщик еще раз скользнул взглядом по сгорбленной фигуре Герасимова. Не похоже, что его карманы забиты чеками. Странный парень. Может, с головой у него не все в порядке? Глаза слезятся, слезы льются по грязным щекам - то ли плачет, то ли смеется. И смотрит только вперед, не отрывает взгляда от дрожащего в знойном мареве горизонта, даже не оглянулся ни разу, когда с места трогались. Желтушники - и те хоть обернулись, помахали руками своим товарищам, которые оставались на этой земле. А этот - ни-ни, только вперед, вперед, и как можно скорее, словно птица, улетающая от надвигающейся зимы к солнцу.
      И гнался за этим солнцем; оно уходило, а он молотил крыльями. Движение в противоположную сторону от войны - уже само по себе счастье. Чем она дальше, тем сильнее расслабляются тело и нервная система. Отдалить войну от себя по максимуму, оградить ее бурной рекой, пограничными столбами, закидать тоннами пустынного песка, занавесить ее пиками Копет-Дага, Памира, потом казахскими степями, оренбургскими полями, присыпать, как салатом, брянскими лесами, раскатать поверху болотный дерн Белоруссии, да придавить тяжелой мощью Красной площади и Кремля. Все! Закопана, похоронена!
      Герасимов плыл по Союзу, как во сне. Каждая его частичка, каждая секунда, проведенная в нем, доставляла неописуемое наслаждение. Мелкие обиды и недоразумения не доставляли ему дискомфорта. Равнодушным взглядом он скользил по таможенному залу, где плакала навзрыд кругленькая, тугая, как перетянутая веревками любительская колбаса, работница Кабульского военторга. Ее обыскивали особо тщательно, распотрошили все ее семь сумок и чемоданов, потом отвели за ширму и обнаружили, что женщина натянула на себя три пары джинсов - одни на другие. Теперь она плакала, обнимая свой багаж. У нее намеревались отобрать все это бесценное тряпичное сокровище, таможенник с разыгравшимся аппетитом уже принес какую-то служебную бумагу и, расписывая ручку на обрывке газеты, спрашивал: «Фамилия, имя, отчество». Женщина плакала, нежно и бессильно перебирала стопки джинсов, словно ручки и ножки своих детей, и никак не могла назвать свою фамилию.
      Герасимов не замечал странных взглядов, обращенных на него, прошел таможню как билетный контроль в кинозал, и - в Союз!
      У него кружилась голова. Он шел по улицам зеленого восточного города, удивляясь тому, что здесь можно ходить без оружия, выпрямившись, не спеша. На какой огромной территории обеспечено надежное прикрытие! Можно с тротуара сойти на зеленый, влажный от поливочной системы газон, не рискуя наступить на противопехотную мину или «лепесток». Можно свернуть в узенький проулок и быть уверенным, что тебе не влепят в спину очередь. Можно зайти в магазин и купить водки по десять рублей за бутылку (почти даром! В Афгане у вертолетчиков он покупал за 30 чеков), да докторской колбаски, да пивка для рывка, да еще копченой рыбки, да цыпленка, да сыра…
      - «План» привез? «План» есть?
      Тихое бормотание мирных мужиков с зеленоватыми лицами отвлекало Герасимова лишь на мгновение. Он улыбался и отрицательно качал головой. Мирные люди на улицах оборачивались, провожая его взглядами. Почему все на него смотрят? Ну да, рубашка не совсем свежая. Волосы растрепаны. Небрит. Похож на пьянчугу. Но на лицах мирных людей не брезгливость. Они смотрят на Герасимова, как смотрят в цирке на тигров. Восхищение, уважение, страх. Любопытство. Прошли два мирных курсанта, отдали честь. На привокзальной площади остановил мирный патруль. Вооружены только штык-ножами - считай, что вообще без оружия. Бледнолицый капитан потребовал документы. «Из Афгана? - в голосе зависть и защитное презрение. - Герой, значит? Почему нарушаем форму одежды?»
      О чем он говорит?
      - У вас рубашка грязная! Следуйте за мной в комендатуру!
      - Это не грязь. Это кровь. Я убитых в вертолет грузил. А постираться негде.
      Узкие губы мирного капитана скривились. Он хмыкнул, смерил Герасимова надменным взглядом и вдруг с необъяснимой ненавистью прошипел:
      - Знаешь, сколько я таких сказок уже выслушал? Все вы, плядь, сплошные герои, все вы кровью истекали! Сидите там, по три оклада гребете, корчите из себя неприкасаемых! А мы здесь вроде как куйней занимаемся. Что вы! Грудь вперед, разойдись, афганец идет! И квартиры вам без очереди, и санатории, и дома отдыха. А мы тут по пять лет в сараях ютимся, из нарядов не вылезаем. Да знаю я, как вы там ордена и чеки зарабатываете! Следуйте за мной, товарищ старший лейтенант! Воинские уставы написаны для всех!
      - Удостоверение отдай, - попросил Герасимов.
      - Возьмешь у коменданта гарнизона!
      Герасимов выхватил удостоверение, несильно толкнул капитана в грудь и легко, с наполняющим душу весельем, побежал по улице. За его спиной исходил криком капитан, гремели сапогами патрульные солдаты.
      - Эй, брат, сюда, сюда! - позвал Герасимова мирный чернявый парень, сидящий за рулем «жигуля».
      Герасимов запрыгнул в машину, та сразу тронулась с места, помчалась по улице.
      - Из Афгана, брат?
      Герасимов кивнул, оглянулся, помахал рукой.
      - Чеки меняешь?
      - У меня мало чеков. Все сгорело.
      - Сгорело? А сколько есть? Рубль тридцать за чек дам… Ну, давай по рубль пятьдесят. По два, больше не могу, брат, клянусь - не могу. По два рубля, хорошо?
      Потом Герасимов ел плов в уличном кафе, запивал его водкой, которую чернявый парень налил в фарфоровый чайник. Потом мирная компания увеличилась, пили уже в парке на скамейке. Незнакомые люди просили Герасимова рассказать о том, как там. Он не знал, как, какими словами это можно сделать. Пожимал плечами, молчал и пил. Рядом разгорелся спор, кто-то кого-то толкал, хватал за грудки, кто-то показывал на Герасимова и хлопал себя по груди. Чернявый парень убеждал, пятился, закрывал Герасимова собой. Герасимов не понимал ни слова. Он оставил спорщиков, пошел через кусты куда-то в ночь. Задрав голову, смотрел на мирное звездное небо, шлепал ботинками по влажному газону, царапал руки, продираясь сквозь упругие заросли роз. «Я в Союзе, я в Союзе!!» - крутилась в его голове мысль, сводящая с ума от радости.
      Он умылся в фонтане, потом болтал о любви с мирными девчонками, потом снова забрел в какой-то ресторан, где пил шампанское на брудершафт с мирным бородатым мужиком, называвшим себя капитаном дальнего флота. Официант откровенно вымогал щедрые чаевые. Капитан дальнего флота уснул на столе. Ночной город радужными огнями кружился перед глазами Герасимова. Обрывочные и нестройные воспоминания о войне казались ему жутким и грубым вымыслом. Он не хотел вспоминать о Гуле. Союз, как могучий и чистый водопад, сильно и быстро сорвал с него коричневые пальцы войны. Кассовый зал аэропорта был заполнен людьми под завязку. Воздуха и билетов не было. У окошек томились огромные мирные очереди, люди обмахивались журналами, газетами и ладонями. Толстые бабки в длинных бархатных халатах и платках с золотыми нитками, восседали на мешках и узлах, сваленных в кучу. Пассажиры разлагались от усталой ненависти друг к другу. Кассирши сидели за стеклянными перегородками и с провокационным спокойствием читали книги. Герасимова не пропустили к окошку и не позволили спросить о наличии билета. «В очередь! - брызгая слюной, орали мирные люди, намертво оцепившие все подходы к кассе. - Мы тоже все спросить! Встаньте в очередь, а потом спрашивайте!» Девушка в национальном полосатом халате осторожно заметила, что «товарищ офицер приехал из Афганистана», но ее тотчас заглушили; очередь справедливо заявила, что не они посылали товарища офицера в Афган. «Как она догадалась, что я оттуда?» - удивился Герасимов и встал в конец. Невысокий мужичок с мокрой лысой головой предупредил, что за ним «занимали еще шестеро, но билетов все равно нет и не будет». Было совсем непонятно, чего в таком случае народ ждет.
      Герасимова морило в сон. Он завидовал бабкам, лежащих на тюках. Его незаметно толкнули в плечо. Небритый человек с беспокойными глазами едва слышно предложил билет «на любое направление». Отошли в сторону. «Паспорт и деньги, - сказал человек. - Двойной тариф».
      Через час Герасимов спал в кресле самолета на высоте 11 600 метров. По правую руку от него молодая мамаша никак не могла справиться с капризным ребенком. По левую руку сидел полный краснолицый мужчина; он часто и тяжело дышал, считал свой пульс, вытирал платком пот со лба и полными ужаса глазами косился в иллюминатор. Самолет покачивало, иногда подкидывало на воздушных кочках, и мужчина стремительно бледнел и дрожащей рукой доставал из кармана валидол. Он боялся лететь. Герасимов не мог понять, что именно так пугало мужчину. Под ними же Союз! А значит, что ни ДШК, ни ПЗРК, ни «стингер» по самолету не ударит. С этой земли же не стреляют! Полет совершенно безопасный. Все равно что прогулка по парковым газонам - хоть ходи, хоть бегай, хоть валяйся - на мине не подорвешься. Это же такое благо - без боязни ходить, без боязни летать. Толстый дурачок этого не понимает. Все люди, которые живут в Союзе, это благо получают просто так, задаром. Они должны быть расслабленны и веселы. Они должны скакать от радости с утра до вечера, как козлы. Все их заботы и печали - ничтожны, потому как накрыты великим благом. Здесь не опасно, здесь не надо трястись за свою шкуру. Здесь не стреляют, не жгут, не пытают, не подрывают. Здесь можно жить и строить планы на будущее, не добавляя «если, конечно, не погибну». Уу-аа-уу-аа, - на плач ребенка отзывался самолет, словно он прочитал мысли пассажира в грязной военной рубашке, сидящего на месте 8 «б», и выражал свою полную солидарность. Самолет был тертый калач. Как-то он угодил в план Министерства обороны, и его погнали в Кабул за дембелями. Забрал парней на поджаренной кабульской бетонке и глубокой ночью отправился назад, в Союз. Черный крест взметнулся в черное афганское небо. Никаких стробов, никаких сигнальных огней, никакого света в салоне. Все наружное и внутреннее освещение было выключено. Заменщики застыли в тревожном оцепенении. Никто не спал, не дремал. Все тихо дышали, смотрели в темноту и слушали гул двигателей. «Вот сейчас ка-а-а-ак шизданет ракета в двигатель!» - думал каждый. Самолет взбирался вверх по крутой спирали, и подъем был настолько крут, и перегрузки столь велики, что трудно было удержать голову - под собственной тяжестью она заваливалась то на плечо, то на грудь. Подальше от земли, подальше от мрачных ущелий, в которых затаились кровожадные дикари с зенитными комплексами, вверх, вверх, к звездам! И летчики вели самолет в томительном напряжении. Эх, если бы двигатели работали бесшумно! Тогда самолет не только увидеть было бы невозможно, но и услышать. Летел бы он, словно крадучись, совершенно бесшумно, как летучая мышь. Но три двигателя общей мощностью 30 тысяч лошадок - это не хухры-мухры. На какую бы высоту ни взобрался, все равно внизу будет слышно, особенно ночью. И проснется, заворочается на своем каменном ложе моджахед, откинет рваный хитон, раскроет рот, прислушается, буркнет что-то невразумительное и станет расчехлять увесистую трубу «стингера». Помолится наспех, вскинет систему на плечо, прицелится на звук и - пшик! - полетела узконосая тварь с зеркальными глазами на тепло двигателей, стремительно, мощно пронизывая воздух, как торпеда воду; и с каждой секундой все выше, выше, и ее чувствительная головка будет умело управлять оперением, и ракета станет рыскать в черном небе, как волк, бегущий по следу жертвы, и когда почует жар двигателей, то уже полетит прямо, как по натянутой струне, легко догоняя тяжелый самолет, с ходу вонзится в сопло двигателя, разорвется внутри, разворотит рубашку, обвитую патрубками, как венами, искромсает лопатки, перерубит крыло, и в ужасе встрепенутся пассажиры, и горячая волна подлого страха ошпарит их сердца, и вскрикнет борттехник в кабине: «Пожар правого двигателя!» - и командир попытается взять ситуацию под свой контроль, и закричат самые нервные пассажиры, когда почувствуют, что самолет заваливается на бок, переворачивается вверх дном, и последнее в их жизни пламя озолотит отблесками черные глазницы иллюминаторов… Так они думают, пассажиры, дембеля, которым уж поднадоело общаться со смертью, для которых крушение самолета никак не входит в планы - да хватит уж, полтора года на смерть озирались, ее поганый оскал принимали во внимание и обязательно учитывали, когда задумывались о завтрашнем дне. А теперь неохота помирать, коль уж выжил, выкарабкался, с орденом-то на груди, с новеньким «дипломатом», где чудные подарки из дуканов, когда уже маманька с папаней не дни, а часы до встречи считают - нет, теперь погибать западло. И сидят они в кромешной тьме и, наверное, с удивлением замечают, что им страшно, страшно до жути, как было давно-давно, под первым в жизни обстрелом. Ой, парни, пронесло бы! Хоть бы эта бородатая сука, что в каменной щели затаилась, проспала, хоть бы у нее понос начался, хоть бы спусковой крючок на «стингере» заклинило, хоть бы, хоть бы… И уж пальцы немеют, сжатые в замок, и зубы ноют, и скулы от напряжения сводит. Щас ка-а-ак шарахнет, щас как грохнет… Не дай бог, не дай бог. И вздрагивает весь салон от хлопка крышки багажного ящика. «Да какого куя, зема, костями своими гремишь?!! - негодует весь салон. - Сядь на место, мучитель, не шурши ластами, притихни!!» - «Да вы че, братцы, всполошились?! Я только флягу хотел достать, водички попить…» - «Перебьешься! Затухни! Спать не даешь!»
      Врут они, никто не спит, да в темноте не увидишь. А напряжение все не отпускает, грудь словно гипсовая - так свело, что вздохнуть тяжело, слово сказать тяжело, даже повернуться в тягость. Когда же граница, когда же, наконец, Союз? Почему так долго летим? По кругу, что ли, через Джелалабад и Кандагар? А летим ли вообще? Прильнешь лбом к заиндевевшему иллюминатору - ни черта не видать. Один сплошной мрак. Ни огонька внизу, ни искорки. Проклятая страна. Черная, зловредная, коварная. Когда ж Союз, пестрый, веселый, жизнерадостный, бесконечно строящий какой-то мудреный коммунизм? Где ты, родная, ласковая, как девица?
      И вдруг салон пронзает бешеный звонок - оглушительно громкий, сумасшедший, какой-то запыхавшийся, с огромными глазами, примчавшийся откуда-то из района пилотской кабины, с эврикой, с новостью, и будто сняли с паузы видеозапись, и все пришло в движение, и вспыхнул нестерпимо яркий свет, и цветными огоньками расцветились крылья самолета, и салон залила волна единого вздоха облегчения: СОЮЗ! СОЮЗ! Мы пересекли границу! Под нами уже не Афган! Мы выжили! И страшное напряжение сразу отпустило, оттаяла грудь, и наполнились воздухом легкие, и от головокружительного счастья хочется петь и кричать, и тут уже артиллерийским дивизионом загрохотали крышки багажных ящиков, дембеля начали распатронивать свои запасы, пошли по рядам бутылки с самогоном и шаропом, запрудили весь проход полосатые черти, столпилась у туалетов очередь, и закурили все, даже некурящие. Ура! Все кончилось! Все самое страшное позади! Мы выжили!
      Над Союзом - это и не полет вовсе. Это прогулка на лодке по пруду парка культуры и отдыха. А вы, толстый дядечка, все за пульс хватаетесь, на каждой воздушной ямке бледнеете, трясетесь за свою жалкую жизнь. По самолету-то не стреляют! Чего ж вы боитесь?
      Самолет, взбалтывая пассажиров, как в огромном миксере, летел через ночь к рассвету. Афган остался где-то очень далеко позади. Герасимов не оглядывался, он интуитивно чувствовал это огромное расстояние, что отделяло его сейчас от Гули, от пыли, от унылых модулей и серых, одетых в мятую рвань бойцов с неживыми глазами. Он думал о предстоящей встрече с женой. Нельзя сказать, что он очень хотел этой встречи, но не сомневался, что она будет приятной. Ее облепили какие-то полузабытые воспоминания, что-то уютное, малоподвижное и пресное, в общем, полная противоположность войне. И пресность эта сейчас была Герасимову в охотку, как все новенькое - хорошо забытое старенькое. И тело, и душа, истерзанные предельной остротой и горечью, желали стариковского комфорта и покоя. Гуля сидела в складках его памяти, как стакан теплой водки, выпитой натощак, как сигарета, обжигающая горло, как заросли роз, разрывающие тело до крови. И она, выплакавшая все стратегические запасы слез, в эти минуты точно так - же вспоминала все оборванные ночи, проведенные в кабинете Герасимова. С его отъездом ей пришлось вернуться в женский модуль, на свою сиротливую койку, которую обитательницы модуля использовали для своих ночных маневров. И здесь ей было пресно и душно, как в санатории для престарелых. Койка казалась слишком просторной, слишком мягкой, рядом сопела новенькая соседка - машинистка из политотдела, строгая дама, чья расческа у рукомойника с намотанным на ней клубком седых волос всегда вызывала у Гули позывы тошноты. Здесь было слишком спокойно, чтобы можно было крепко и быстро заснуть, экономя каждую минутку. Здесь не надо было говорить шепотом, не надо было прислушиваться к голосам за стеной в готовности мышкой юркнуть в подпол, здесь Гуля находилась на законных основаниях, ее бессонные мучения на этой койке не противоречили нравственному кодексу, и это почему-то напрочь отбивало сон.
      Она встала раньше, чем надо было, и, не обращая внимания на ворчание соседки, долго и шумно умывалась под фыркающим краном, стянула волосы резиночкой, сняла развешенные на веревке трусики - всю «Недельку», подаренную Герасимовым, упаковала в сумку, похожую на школьный портфель. Туда же кинула туалетные принадлежности, десяток индивидуальных перевязочных пакетов на всякий случай: не дай бог ранит кого-нибудь или у нее раньше времени месячные начнутся; ИПП - штука универсальная, использовать можно при всяком случае, связанном с кровотечением. Ну, и еще кое-что по мелочи: влажные салфетки, чтобы протирать лицо, ночной крем, маникюрный набор, лак для ногтей, губную помаду, хозяйственное мыло. Думала, взять ли порошок, но, повертев коробку в руках, оставила - где там стираться и сушиться? Лучше побольше с собой чистого белья набрать.
      Потом надела выстиранную и отглаженную накануне «афганку» Герасимова. Это не было актом дерзкого вызова дивизионной общественности. В одном из африканских племен замужним женщинам выбивают передние зубы, в другом вышедшие замуж красавицы вешают на мочки ушей длинные жемчужные серьги. В Индии замужние женщины вставляют в ноздрю кольцо. Аборигенки Новой Зеландии, связанные семейными узами, татуируют себе губы и подбородки. В Афгане жены и матери надевают паранджу. В нормальной стране, Советском Союзе, семейные женщины носят обручальные кольца. А в ограниченном контингенте прижилось такое правило: отправляясь в незнакомые уголки дивизии, женщина надевала форму своего возлюбленного и тем самым показывала, что она занята, она - ППЖ. Спокойнее, товарищи офицеры! Не надо краснеть и пыхтеть, товарищ прапорщик: видите на моих погонах звезды? Это значит, что мой защитник - старший лейтенант, и я вам не советую совершать необдуманные поступки и вызывать у него чувство ревности.
      В семь утра она уже была на задворках разведбата, где собиралась колонна. Сердцевину ее составлял БАПО - боевой агитационно-пропагандистский отряд, подчиненное начальнику политотдела образование, которое разъезжало по гарнизонам, «точкам» и кишлакам, внушая всем подряд оптимизм и веру в революцию и попутно отстреливаясь от нападок моджахедов. Сейчас перед БАПО стояла задача объехать всю зону ответственности дивизии и объяснить отупевшим от войны, завшивленным, обкуренным, истощенным, просоляренным бойцам, что где-то далеко, в прекрасном и счастливом Союзе, грядут выборы в местные советы, что является высочайшим примером советской демократии и величайшим доказательством единства партии и народа в едином шествии к нашей высокой цели - коммунизму. Попутно предполагалось показывать изголодавшим, одуревшим от холода и жары, зачерствевшим от стрельбы, крови и смерти бойцам художественные фильмы о войне, для чего в состав колонны включили походную киноустановку с подгнившим, прохудившимся в некоторых местах экраном. А заодно, балуя озверевших от неугасаемой жестокости, огрубевших от кумара и вседозволенности бойцов культурно-просветительными мероприятиями, оказать им квалифицированную медицинскую помощь.
      - Смотри, здесь все, что необходимо, - говорил Гуле капитан медицинской службы Карпенко, подозрительно сутулый и многословный сегодня. Он дрожащим пальцем надавил на язычок большого саквояжа с красным крестом на боку и открыл крышку лишь после нескольких мучительных неудач. - Все упаковано, все в соответствии со сроком годности. Вот ромазулан, вот энзистал, вот дифлюкан, вот ровамицин, вот лемови… лемаце…
      - Левомицетин, - подсказала Гуля.
      Он все время уводил взгляд, и невозможно было заглянуть в его глаза и выяснить, то ли капитан медицинской службы мучается от жестокого похмелья, то ли ему стыдно, что в опасную поездку отправляется не он, а эта девушка, невероятно нелепо выглядящая рядом с военным железом. И начальник колонны подполковник Быстроглазов, выпускник института иностранных языков, никогда не знающий, что ему делать со своей невостребованной интеллигентностью здесь, на войне, понятия не имел, зачем начальник политотдела воткнул в колонну это милое улыбчивое существо, и куда его теперь посадить, чтобы было покомфортнее и безопаснее, и где потом разместить на ночлег, и как оградить девушку хотя бы от безудержного офицерского мата, солдатской грубости, массового ссанья на обочину во время привалов, повальной антисанитарии и замасленных банок с холодной тушенкой. Как сберечь девушке нервы и пока что не окончательно загаженное впечатление о военных? Как потом, после марша, смотреть ей в глаза и хорохориться перед ней, ежели она узнает всю подноготную, все неприкрытое нутро подполковника Быстроглазова, которое ничто так безжалостно не обнажает, как война?
      Гусеничные машины кружились на месте, сдирая с земли скальп, коптили небо, угрожающе раскачивали антеннами. Антенны напоминали стайку мелких змеек, вставших торчком и отлавливающих некую летающую живность. Для антенн добычей были короткие радиоволны с мелкой амплитудой, напоминающие зубчики ножовки по металлу: «Общая команда! Заводи!.. БТР «сто одиннадцать»! Я не ясно выразился? Кому там прочистить уши, козлы сраные! Техническое замыкание! Чего вы дергаетесь? Кто дал команду трогаться с места? Сейчас я вас самих под траки положу!» А вот радиоволны, большие, покатые, вальяжно гуляющие по афганским просторам, пролетали мимо, не обращая на такую мелочь внимания. Великаны, хозяева радиоэфира, они покоряли сотни километров, задевая своими горбатыми спинами стратосферу, отражаясь от гор и облаков, оттого начальник политотдела, разговаривая со знакомым кадровиком из штаба армии в Кабуле, слышал свой же голос, похожий на многократное эхо.
      - Михалыч! Что ты мне… халыч! Что… все время каких-то… ты мне все время… крокодилов присылаешь… каких-то крокодилов… Прислал бы нормальную… присылаешь. Прислал бы… бабенку, только без особого гонора нормальную бабенку, только… а то у меня нет времени ухаживать… только без особого гонора… И не слишком молодую… а то у меня нет времени ухаживать… я ведь уже старый, Михалыч… И не слишком молодую… А, Михалыч?.. старый, старый… халыч… халыч… халыч…
      Начпо морщился, отнимал трубку от уха, смотрел на нее, будто хотел увидеть того маленького подлеца, который сидел внутри и передразнивал его. И в помещении львовского аэропорта слова диктора пьяно двоились и троились, но там это никого не раздражало, а жену Герасимова Эллу даже радовало: получалось, что приятную новость повторяли несколько раз:
      - Прибыл самолет… прибыл… рейса 263… самолет… рейса 263…
      Она стояла на горячем сквозняке перед распахнутыми дверями, ведущими на летное поле, и смотрела на свое отражение. Так коротко она, конечно, зря постриглась. Ей не идет короткая стрижка - тифозный парень, а не женщина. Да ладно, для одичавшего в Афгане сойдет. А вот то, что на румяна не поскупилась, это хорошо. Лицо должно полыхать от волнения и радости. Пусть увидит, какая она красная и взволнованная. Сначала хотела выглядеть бледной, ненакрашенной, как безутешная вдова. Но мама отговорила: «Бледная женщина с невыразительным лицом оставляет впечатление безразличной, холодной, болезненно равнодушной барышни. А ты должна гореть от восторга, что он жив, что вернулся». Уже в аэропорту Элла подумала, что неплохо бы купить букетик цветов, чтобы подчеркнуть значимость момента, тем паче что бабки у стоянки такси почти задаром отдавали гладиолусы. Но опять же, позвонила из автомата маме - та отговорила. «Вообще-то цветы по этикету он обязан преподнести тебе. И вообще, доча, не суетись, не принижай себя. Вы оба в равной мере хлебнули лиха. Ждать - это не меньший подвиг, чем где-то там исполнять интернациональный долг. И ты ждала, ты хранила верность. Знай себе цену!»
      Элла смотрела, как пассажиры выходят из самолета и идут по бетонке к терминалу. Герасимова пока не видно, значит, еще есть время соответственно подготовить себя. Она придирчиво смотрела на свое отражение. Сделала радостное, восторженное лицо, разомкнула полные губы, обнажила зубы… М-да, такое выражение бывает, наверное, у счастливчиков, которые в «Спортлото» тысячу рублей выиграли. Он же вернулся из Афгана, а не из Анапы, он же, так сказать, герой, кровь проливал, родину защищал. Значит, встречать его надо со слезами на глазах… Элла напряглась, но со слезами ничего не получилось, чтобы их выдавить, нужно было хотя бы минут пятнадцать. Черт с ними, со слезами. С лицом бы разобраться. Значит, так. Брови. Они должны быть безвольно опущены по краям, как у уставшей от слез женщины. Лоб чуть наморщить - но только самую малость, чтобы лицо не выглядело старым. Глаза - полны любви, боли и страданий. Губы сжаты, со страдальческим изломом, подбородок дрожит… Вот так лучше. Сохранить бы эту позицию до его прихода, не смазать.
      Она даже дышать перестала и осторожно, словно наполненный до краев горшок, повернула голову. А вот и он! Идет к терминалу, чуть ссутулившись. Похудел, осунулся. Какой-то не такой. Сейчас начнет орденами звенеть и взахлеб про свои подвиги рассказывать. Нос задерет так, что о-е-ей, не подступись! Этого Элла боялась больше всего. Боялась потерять свою цену, боялась, что не она, а Герасимов станет центром внимания и восхищения. А Элла что? Совсем дешевка, получается? Совсем пустое место? Правильно мама учила - надо все время заставлять мужа уважать себя, надо мягко и тактично принижать его, убеждать его в том, что его заслуги - это в первую очередь заслуги жены. Если этого не делать, то муж в конце концов возомнит о себе слишком много, перестанет замечать достоинства супруги и уважать ее. А без достоинств что Элла из себя представляет? Собственно, ничего. Ни рожи, ни кожи, как иногда мама шутит. Но это тайна, что у Эллы ни рожи, ни кожи! Тайна за семью печатями, о которой Герасимов не должен узнать никогда в жизни…
      Все, не отвлекаться! Собрать в кучу страдальческое выражение! Он уже близко. Уже смотрит по сторонам, выискивая ее в толпе встречающих. Как-то он странно одет. Брюки военные, а вместо рубашки - серенькая дешевая футболка, явно не из Афгана. Элла однажды видела знакомого ее подруги, который служил в Афгане прапорщиком. Ах, как тот был одет! Мама родная! Джинсы «Поп джинс» с цветной окаемкой по контуру карманов, черный батник с короткими рукавами и вышитыми желтыми звездами на груди, белые кроссовки, солнцезащитные очки с перламутровыми стеклами и золотистым ярлычком. Он как на улицу выходил - все вокруг оборачивались. Еще привез подруге настоящую дубленку, пушистую, пахнущую каким-то зверем, с кожаным поясом, да какой-то обалденный чайный сервиз на шесть персон - там и чашки с блюдцами, и сахарница, и еще какая-то фигня вроде маленького кувшинчика. А самое главное - чайник! Большой, с изящно изогнутым носиком, с витиеватой ручечкой. И у него была одна замечательная особенность. Когда он стоит на столе - ничего особенного. А стоит взять его, так чайник начинает тихонечко играть, мелодично-мелодично, будто гномики маленькими фарфоровыми молоточками тюкают. Элла, помнится, обзавидовалась. А подруга утешила: «Не бойся, твой тоже все это привезет! Мужики из Афгана шмотки вагонами вывозят!» А еще этот прапорщик привез кучу чеков «Внешпосылторга», и они с подругой ходили отовариваться в «Березку»! Но про этот поход подруга почти ничего не рассказывала - боялась, что пронюхают воры и ограбят квартиру. Элла еще за месяц до прилета Герасимова тоже ходила в «Березку». В сам магазин ее не пустили, но зато Элла переписала в блокнот график работы, перерыв на обед, выходные и не преминула заметить, что рядом с магазином крутятся какие-то подозрительные кавказцы и все время шепотом спрашивают ее, не хочет ли она поменять чеки.
      Ну вот, он ее уже увидел, улыбается. Так, все внимание - к себе. Страдальческое лицо. Влажные глаза. Элла столько его ждала! Столько бессонных ночей, столько слез в подушку! Это так трудно - ждать. Это настоящий подвиг. И он вернулся живым только потому, что «она умела ждать, как никто другой». (Спасибо маме, она очень кстати напомнила эти замечательные стихи!) Он обязан ее очень-очень любить, он непременно должен носить ее за это на руках… Вот, встретились. Обнялись, поцеловались… Слезы были бы сейчас очень кстати… Слова бы какие-нибудь найти… Чем-то от него пахнет… Чем-то чужим, незнакомым… Усы колючие… Какой-то жесткий, тугой, как ствол корявого дерева… О чем же в такой ситуации говорят жены?
      - Как долго я тебя ждала…
      Ужасно фальшиво прозвучало, но ничего иного в голову Элле не пришло. Кажется, эта фраза из фильма «Москва слезам не верит». Элле она ужасно понравилась, потому и осталась в памяти. Они с мамой обрыдались, когда досматривали финальную сцену… Надо же что-то еще говорить. А что?
      Герасимов тоже молчит, тоже не знает, что сказать, но слова не подыскивает. Думает. Прислушивается к себе. Но чувства, эта неорганизованная толпа непредсказуемых обезьянок, затихли, недоуменно переглядываются, не знают, как реагировать: скакать и улюлюкать от восторга, швыряться банановыми корками, ломать ветки, раскачиваться и скалить зубы либо впасть в дрему, лениво почесываться, выковыривать из щетинки блошек… Чувства сами не знают, что происходит.
      «Какая-то она не такая», - подумал Герасимов. Лицо вроде знакомое, привычное, но что-то в жене изменилось, добавилась какая-то неуловимая черта… Герасимов почувствовал, что невольно сравнивает Эллу с Гулей. Гуля красивее, утонченнее, изящнее. И она… как бы это сказать… она честная, но не в том смысле, что никогда не лукавит, а что не вешает на себя маски. Ее лицо, глаза, губы, брови не подчиняются воле, но напрямую связаны с сердцем; захочет, например, рассердиться («вот сейчас как стану злой!») или рассмеяться на плоскую шутку начальника - ничего не получится, на лице все будет написано: и что не сердится вовсе, и что совсем не смешно, а даже очень глупо пошутил начальник. У Эллы же сразу видно, что выражение на лице не ее, что оно придуманное, составленное, и в этом обман - она хочет казаться Герасимову другой. А почему не доверяется чувствам? Пусть они сами лепят лицо по своему усмотрению, у чувств всегда лучше и тоньше получается, чем у человека, если он, конечно, не талантливый актер… Да ладно, что это он в первую же минуту к жене придирается? Встречает. Соскучилась, должно быть.
      Он повел ее к выходу - стоять на проходе было невыносимо, тем более надо было заменить молчание решительным действием.
      - Выдача багажа там! - сказала Элла и осторожно потянула его в другую сторону.
      - Да какой багаж! - неловко отмахнулся Герасимов, мгновенно утонувший в пучине собственной вины. - Весь багаж у меня здесь…
      И он похлопал по карманам брюк, где лежали документы, деньги и банковский сертификат. Он вдруг понял, что если сейчас начнет рассказывать про обстрел под кишлаком Дальхани, про взорвавшуюся боевую машину пехоты, в которой по трагической случайности оказался его, Герасимова, чемодан, про море огня, крики раненых, лужи крови - про все то, о чем Элла не знала, знать не могла и вряд ли догадывалась, то прозвучит это как неприкрытая, наглая, бессовестная и кощунственная брехня.
      - У тебя что ж… совсем никакого багажа? - обалдела Элла. Ответ мужа показался ей настолько глупым, что она почувствовала себя неловко.
      - Совсем никакого, - подтвердил он. - Я банковский сертификат привез. Можем снять все рублевые накопления.
      Элла рассматривала лицо Герасимова. Она не узнавала его. Он ли это вообще? Из Афгана приехал? Но оттуда приезжают совершенно другими. Как тот прапорщик, приятель подруги. Вот кто настоящий «афганец», никаких вопросов и сомнений.
      - Ну ладно, - через силу произнесла Элла и направилась к выходу на площадь перед терминалом. - Нет так нет… Не багаж главное…
      Теперь она думала о том, как отреагирует мама на столь вызывающий и даже хамский поступок Герасимова - приехать из Афгана и ничего не привезти! Мама будет просто в шоке. Она так старалась, такой стол накрыла! И - здрасьте, явился не запылился, с пустыми руками, даже цветочков не купил.
      «Водки бы!» - подумал Герасимов и сглотнул. Так неловко получилось! У Эллы испортилось настроение. Она пыталась это скрыть, но, как всегда, у нее это получалось неестественно. Они снова молчали. Каждый был погружен в свои мысли, у каждого они были секретные, поделиться ими друг с другом нельзя было ни при каких обстоятельствах.
      «Зачем я, как дура, заикнулась про багаж? - корила себя Элла. - Теперь он будет думать, что мне, кроме шмоток, ничего больше не надо!»
      «Зря я после Дальхани не сел на вертушку и не вернулся на базу, - думал Герасимов. - Занял бы у ребят чеков триста, накупил бы в дуканах всякого говна, а потом уж поехал бы в Союз».
      Они шли рядышком на стоянку такси, ненароком касаясь друг друга. Можно было бы взяться за руки, но Элла не знала, нормально ли это будет выглядеть, а Герасимову такая мысль даже не пришла в голову. И все же его тянуло к ней: еще сказывалась инерция, та кинетическая энергия, которая выталкивала его в отпуск из проклятой страны, которая набирала обороты в горящей колонне и ускорилась до стремительного полета на таможне. И вот конечная цель его пути. Пора бить по тормозам. Вот Союз, вот жена, вот жизнь… Вот Союз, вот жена, вот жизнь… Вот Союз, вот жена, вот жизнь…
      Он повторял эти слова, словно убеждал себя в том, чего на самом деле не было; ощущался какой-то маленький некомплект, как бывает, когда заявляли и ожидали одно, а получили… Получили, в общем-то, то же самое, только без какого-то пустяка, без какой-то мелочи, но отсутствие этой мелочи почему-то здорово отравляло настроение. Он копался в чувствах: чего не хватает? Почему от полного счастья его отделяет крохотный недобор?
      Герасимов искоса рассматривал жену. Какая нелепая прическа! Волосы, словно спирали антенны, дрожат и качаются снизу вверх. У Гули волосы - черная с радужным отливом волна. Приподнимешь их обеими руками - тяжелые! Бросишь - и все засверкает, как агат… У Герасимова что-то болезненно сжалось внутри. Не надо вспоминать. Там было плохо. Там было отвратительно. Эти автомобильные сиденья, это грязное ведро, этот закопченный чайник. Убожество! Пещерный быт! Жена представлялась центральной фигурой совершенно иной жизни, наполненной красивыми и удобными предметами. И тишиной. Сама жена была тишиной, наполняющей комнату с намастиченным паркетом, белыми занавесками на окнах, белым потолком и ритмичным стуком настенных ходиков: тик-так, тик-так, тик-так. Все сглаженное, лишенное острых углов, резких звуков, горечи, твердости - всего того, что может поразить, шокировать, увлечь, убить или свести с ума. Пресный покой. Холодные подушки, упругие, взбитые, поставленные друг на друга пирамидкой. Чистота, от которой дохнут микробы. Лабораторная стерильность. Идеальная чистота эксперимента. Условие полной консервации.
      - Хочешь отдохнуть с дороги? - спросила она. - Ложись.
      Он осторожно лег, сминая покрывало и деформируя горку подушек. Холодно, крахмально. Белая тишина. Как в госпитале. Закрыл глаза… Водки бы. Стакан. Залпом. Без закуски. Чтобы прожгло насквозь.
      Перед глазами кружилось пламя наливников; фонтанировал кровью Кудрявый; скулил Думбадзе с бесстыдно обнаженной, ливерно-сизой, как головка фаллоса, костью; хрипел в истерике Ступин; причитал и тер узкие глаза Курдюк, разделивший на части Волосатого, и ревел, содрогаясь от боли, рыжий склон. Он вздрагивал от залпов реактивных ракет, на нем тлела пыльная шерсть, шевелились в ней человеческие обрезки, и стекала между его горбов, как из пробитой летки в домне, горящая колонна машин, похожая на расплавленное железо.
      Как все горящие колонны похожи друг на друга! Те же судороги, тот же огонь, те же вопли, густо нафаршированные несмолкающей стрельбой.
      - …у меня глаза из орбит повылазили, но я так и не увидел твои «блоки»! - кричал в микрофон радиостанции подполковник Быстроглазов. - Потому что расставлять их надо на дистанции сто метров, а не километр!
      Ему оппонировал майор из центра боевого управления, расположенного на базе, всего в каких-то двадцати километрах от колонны.
      - А где я вам столько техники возьму, чтобы через сто метров расставлять? - огрызался он, жестко и неумолимо переходя в глухую оборону - чтобы потом по шапке не надавали за ошибки в организации сопровождения колонны БАПО. - Вся техника, что была, стоит на «блоках».
      - Значит, надо было придать мне танковый батальон, чтобы я ехал спокойно!
      - Может, вам еще дивизию придать? - усмехнулся майор из ЦБУ. Он не чувствовал своей вины и стал говорить с подполковником расслабленно. - Из Пули-Хумри к вам на помощь идет бронегруппа. Сохраняйте спокойствие. Организуйте взаимодействие и отражайте нападение противника всеми имеющимися в вашем распоряжении огневыми средствами…
      Быстроглазов, проскочивший засаду через пламя горящего головного дозора, стоял в полный рост на своем командно-штабном бронетранспортере «Чайка» и прижимал к уху то один, то другой наушник.
      - Третий! Третий! Ответь Первому, прием!!
      Третий отозвался, и вместе с его голосом подполковник услышал какофонию боя: стрельбу, крики, надрывный вой бронетранспортера.
      - «Сто одиннадцатая» свалилась в кювет, вытаскиваю!
      - Третий! Тетка с тобой?
      - Да. Со мной, Первый…
      - Головой за нее отвечаешь, понял?!! Головой!!
      - Понял, Первый, понял. За тетку головкой отвечаю…
      Из-за скалы, которая могучим контрфорсом закрывала изгиб дороги, доносилась беспорядочная стрельба. С двух сторон дорогу обступали отвесные скалы - удобнее места для засады не найдешь. Еще до рассвета, за несколько часов до прохода колонны, это ущелье тщательно проутюжили три пары вертолетов. Они добросовестно обработали склоны и площадки, на которых могли быть оборудованы огневые позиции. Одному из вертолетчиков померещились в темноте костры и горящие автомобильные фары. Он поделился радостной новостью с вертолетной братвой. В сторону притаившегося во мраке кишлака, где страдающий бессонницей старец имел неосторожность чиркнуть спичкой, дабы найти пиалу с чаем, выплеснулся рой осветительных ракет, которые пометили лобное место. После этого пара «Ми-8» подвесила над глинобитными домами «люстры», эдакие висящие на парашютах софиты. И началось забавное и увлекательное действо. Один за другим вертолеты подныривали под светящиеся бомбы, плюясь огнем по освещенному кишлаку. Через несколько минут погасшие световые бомбы опустились на дымящиеся руины. Несколько пар «Ми-24» еще некоторое время патрулировали над колонной БАПО, просматривая местность и для острастки сбрасывая бомбы-«сотки», предназначенные для минирования придорожных зон, но ничего подозрительного не обнаружили и вернулись на базу для дозаправки и пересменки.
      Коварные моджахеды, которых вера сделала совершенно невосприимчивыми к страху, успели до подхода колонны обезвредить свалившиеся с неба минирующие бомбы и закопать их на дороге в качестве фугасов, на которых час спустя подорвались обе машины головного дозора. Одна из них перевернулась кверху гусеницами, другую взрывной волной снесло с дорожного полотна, и она, полыхая, зарылась передком в кювет. Быстроглазову, следующему за дозором на «Чайке», очень повезло, что груда покореженного металлолома не перегородила проезжую часть и подполковник смог выскочить из-под обстрела. Оставшаяся часть колонны увязла в перестрелке. Машины, не способные сопротивляться агрессии, коряво тащились по разбитой дороге, словно обезумевшие овцы, на которых напала стая волков. У клубной машины сорвалась с петель торцевая дверь, из проема вывалился край черной прорезиненной ткани для защиты экрана от солнца. Этот тканевый хвост, волочась за машиной, как половая тряпка, впитал разлитую на асфальте солярку и немедленно вспыхнул. Полевая кухня, с исколотым пулями фургоном, истошно выла мотором и тряслась по обочине, а внутри нее, как в большой погремушке, грохотали алюминиевые тарелки, черпаки, поварские ножи и катались по жирному оцинкованному полу банки консервов. Кузовной «КамАЗ» с агитационным хламом, плакатами, щитами наглядной агитации, разобранными кабинками для тайного голосования, урнами и брошюрами, как ни странно, несся сквозь автоматные трассеры и шлейфы дыма бойко и не имел заметных ран; правда, водитель с перепуга наехал на горящий трубопровод, машину подкинуло, и из кузова вывалился портрет генерального секретаря ЦК КПСС, седого, почти безглазого и на вид очень сурового мужика; портрет упал рядом с огнем, в считаные секунды потемнел и прогорел сначала посредине, где рот; затем пламя перекинулось на глаза и лоб.
      БМП с позывным «Третий», как и остальные гусеничные твердолобые машины, не боящиеся даже крупнокалиберных пуль, остановилась, чтобы подраться с обидчиками и выдернуть из кювета «сто одиннадцатый» бронетранспортер. Командир группы Шильцов, честно говоря, напрочь забыл, что Быстроглазов посадил в его машину медсестру Гулю Каримову. «Полезай в левое десантное отделение!» - распорядился Шильцов. Там, в самом нутре машины, было тесно и глухо, как в гробу, но безопаснее места Шильцов найти не мог, разве что проглотить Гулю. Пол и скамейка десантного отделения были завалены бушлатами и маскировочной сетью, и Гуля чувствовала себя там относительно комфортно, даже вздремнула во время пути, вспоминая Герасимова. Сам Шильцов и трое его бойцов, исключая водителя БМП, во время марша находились наверху, на броне, и про девушку все дружно забыли, потому как она не подавала никаких признаков жизни, ничего не просила и не выбиралась наружу во время коротких стоянок.
      И вот только когда колонна напоролась на засаду и на связь вышел Быстроглазов, Шильцов вспомнил про девушку. «Мать честная! - подумал он. - А с теткой мне что теперь делать?»
      БМП стояла посреди шоссе и, скрежеща гусеницами, рисовала на раздолбанном асфальте белые круги. Она вращалась на месте гораздо быстрее, чем мог вращать башню наводчик, и благодаря этому пушка плевалась огнем во все стороны, подобно тому как фонтанирует на газонах разбрызгиватель поливочной системы. Шильцов, будучи уже изрядно выпившим (на марше, в перманентном ожидании боя, он пил в обязательном порядке, а на базе, в передышках, - в необязательном), в перестрелку ввязался охотно. Он управлял боевой машиной вроде того, как управляют лошадью. Легким тычком ноги в правое плечо водителя Шильцов добивался правого поворота, в левое - соответственно левого. Удар ботинком по затылку - полный вперед. Если он ставил ботинок на голову бойцу, это означало: «Стоять!» Водитель, азербайджанец Абдуллаев, сам попросил Шильцова пинать его во время управления: «Мне так лучше понятно, чем когда вы говорите». Бойцы, сидящие на броне, палили по скалам из «калашей» и старались держать себя с тем же гонором, с каким разбирался с войной их командир. Словом, БПМ представляла собой некоего жуткого ежа, кружащегося на месте, и со всех сторон этот еж был смертельно колючим.
      Прикрытый свинцовым поливом БТР тщетно пытался выбраться из кювета, пробитые колеса шлепали по сыпучему брустверу ошметками резины и никак не могли зацепиться за грунт. Машина визжала, как подготовленный на убой кабан. БМП кружилась, натирая асфальт до дыма. От грохота стрельбы дрожал воздух. Гулю мотало и болтало в десантном отделении. Она расставила руки и ноги враспор, чтобы хоть как-то удержаться на месте и не разбить голову о металлические детали, торчащие повсюду. Она не понимала, что происходит снаружи, потому как посмотреть одним глазком на белый свет можно было лишь через небольшие бойницы, но и те были закрыты стальными шторками. «О-е-ей! - думала она. - О-е-ей! Куда это мы катимся?» Она скорее боялась, что БМП ухнет в какую-нибудь пропасть, нежели машину подорвут гранатой или она наедет на фугас. В отличие от мужчин, она плохо представляла себе последствия подрыва, а потому такая перспектива вовсе не казалась ей страшной. А когда вращение прекратилось, Гуля почти успокоилась и, чтобы не оглохнуть от грохота стрельбы, зажала уши ладонями, чем добилась почти полного комфорта.
      Остановиться Абдуллаеву приказал Шильцов, водрузив на лысую макушку бойца обе ноги в высоких шнурованных ботинках. Надо было выдергивать «сто одиннадцатый» бронетранспортер при помощи троса, потому как беспомощная машина уж очень напоминала черепаху, которая ползла-ползла по комнате, ткнулась своей глупой головой в стену, но не замерла, не дала задний ход, а упрямо продолжила скрябать лапами в надежде двинуться дальше. Только бойцы спешились, укрываясь от пуль за горячим телом боевой машины, только водитель выволок из десантного люка распушенный местами, жирно смазанный черный буксировочный трос, как в край гусеницы долбанула кумулятивная граната, выгрызла раскаленным добела пламенем звено, и гусеница развалилась. Осколком гранаты чиркнуло Шильцова по темечку, срезало лоскуток кожи вместе с волосами, и кровь залила командиру лицо. Он думал, что это пот, только какой-то маслянистый, и, вытирая его со лба, кинулся к заднему люку БМП.
      - Эй, военные!! - хрипло орал он. - Тетку вывели шустренько!! А то второй раз шизданут, мокрого места не останется!!
      Костлявый солдатик с мелким, мстительным личиком, по кличке Бур, стоял на одном колене под передком БМП и, прижимая автомат прикладом к животу, стрелял по дувалам; пули впивались в сухую глину, во все стороны разлетались камешки. Шильцов обозвал его дегенератом и объяснил, что стрелять надо по цели, а не просто так. Двое бойцов из «сто одиннадцатого» бронетранспортера перебежали к боевой машине пехоты.
      - Товарищ капитан! - горланил из люка наводчик Быков и, словно белым флагом, размахивал шлемофоном. - Первый вызывает! Первый! Ответьте Первому!
      - Пошли его на куй! - ответил Шильцов, продолжая размазывать кровь по лбу. - Скажи, что некогда…
      Быкову было страшно, он не любил Шильцова и не доверял ему. Солдату казалось, что командир группы слишком легкомысленный, а такой не внушает доверия в бою. Первый - он потому и первый, что умнее и опытнее, а значит, может что-то такое приказать, отчего сразу прекратится стрельба, и станет безопасно, тихо, и все бойцы уцелеют.
      - Он не может, - ответил Быков в ларинги. - А что ему передать?.. Как вы сказали?
      Интеллигентный Быстроглазов, как ни странно, ответил, как и Шильцов, тоже матом и никакого чудодейственного приказа не выдал. «Есть!» - зачем-то ответил Быков, отбрасывая ставший вдруг совершенно бесполезным источник связи с мудрым и могущественным Первым. Разбивая колени, он забрался на свой крохотный стульчик, взялся за рукоятки наведения и приник к окулярам. Желтый круг, покрытый паутиной прицельной сетки, и ничего больше не видать. Дым, пыль, бесформенные пятна. Он нажал пальцем кнопку электроспуска. Автоматическая пушка залязгала, плюясь снарядами. Заработала вытяжная вентиляция, слизывая синий дым. Еще очередь! Еще!!
      Абдуллаев ринулся выполнять приказ командира. Он схватился за вечно заклинивающую ручку двери десантного отделения, повис на ней, и только тогда дверь открылась.
      - Эй, дэвушка! - позвал Абдуллаев, ослепленный солнцем и потому ничего не видящий в темной утробе десантного отделения. - Выходи! Только быстра нада! Где ты там спрятался, а, дэвушка?
      Гуля зажмурила глаза от яркого света, который ворвался через люк ослепительным взрывом. Стрельба оглушила ее, и девушка невольно закрыла лицо руками. Абдуллаев хотел схватить ее за руку, чтобы вытащить, но промахнулся и зажал в кулаке воротник куртки.
      - Быстра нада!
      Шильцов, расставив руки, остановил мчащуюся прямо на него боевую машину техзамыкания.
      - Ты что, епанулся?!! - закричал на него почерневший за несколько минут боя лейтенант Мухин с покрытым пылью, как сединой, ежиком. Он обнимал башню, часто дышал и напоминал мужчину, которого раньше времени сдернули с женщины. - Уйди с дороги, ишак ты ферганский!
      - Стоять, сказал! - ответил Шильцов, не думая освобождать дорогу. - Не лей поносом! Женщину забрать надо.
      - Какую еще женщину?? Ниязов, вперед!! - прохрипел он своему водителю и дернулся телом, будто под ним был конь. И снова брызнул липкой слюной на Шильцова: - Я тебя сейчас по асфальту раскатаю, урод ты недоделанный! В голове ПХД и «летучка» горят, машины растащить надо, быстро убежал, бля!!
      Гуля запищала, когда Абдуллаев выдернул ее наружу. Боец был трезв и потому чувствовал себя под обстрелом не так комфортно, как Шильцов, но необыкновенное поручение помогло преодолеть вязкий страх. Он почувствовал себя суперменом, большим, сильным и отчаянно храбрым.
      - Ах, что ж ты так крычишь!! - поморщился он, ковыряя в ухе, и пригнул голову Гули. Можно и за талию взять. А как она пахнет хорошо. А ладошки у нее гладенькие!
      - Я боюсь… Мне страшно… - лепетала Гуля.
      Лучше умереть, чем признаться, что ему тоже страшно, что у него бурчит в животе, а в груди невесомость, и хочется упасть на землю, да еще зарыться в какую-нибудь глубокую-глубокую нору.
      - Да что тут страшно… - как можно уверенней произнес он. - Вот сюда, за броню… Ага… Все будет харашо… Не нада бояться, дэвушка.
      И под мышку ее, и ладонь вскользь прошла по ее груди.
      - Ой, мамочки!! - Она снова схватилась за лицо. - Что с нами делают!??
      Пушка БМП, разворачиваясь, просвистела над ними и оглушительно застучала. Гуля упала на колени. Пламя выгоняло из ствола снаряд за снарядом, и горячие волны оглушили и обожгли их. Абдуллаев тоже перепугался насмерть и присел на корточки.
      - Эй, Бык, дурак!! - закричал он, ударяя прикладом по броне. - Куда лупишь, салабон!! Вот же пиридурок…
      Он привстал, выглянул из-за брони, чтобы увидеть, готова ли вторая БМП принять девушку, открыт ли в ней люк десантного отделения, и тотчас в его лицо влепилась пуля от крупнокалиберного пулемета. Гуля даже услышала звук, похожий на шлепок, как будто ботинком в грязь - чвок! Абдуллаева с залитым кровавой слизью лицом откинуло назад, и он вешалкой упал на спину. У Гули крик застрял в горле. В первое мгновение она подумала, что солдат не туда сунул голову и выпачкался в красной масляной краске. На четвереньках подползла к нему, зачем-то пошлепала его по груди и посмотрела на лицо. Нет, нет, это не лицо человека! Это… это собранные в комок объедки с праздничного стола, перемешанные остатки селедки под шубой, свеклы с орехами, раздавленная клубника, дрожащие лепестки холодца и осколки косточек… Все это она уже видела в приемном отделении медико-санитарного батальона. Видела искромсанных, обезображенных, с изуродованными лицами, с лопнувшими животами, видела вывалившиеся из черепа мозги, вскрытые аорты, синие губы, желтые пятки; видела пульсирующие внутренности, острые края обломанных костей, развороченные грудные клетки, оторванные ноги, вытекшие глаза - но все это было для нее последствием какой-то жуткой бойни, некоего страшного, тайного преступления, механизм которого был ей неведом. В госпиталь привозили истерзанные тела откуда-то извне, из другого, недоступного ей мира, и она даже не пыталась представить себе, что в нем происходило, кто и какие совершал действия, приведшие к такому жуткому результату. Война, регулярно поставляющая в госпиталь этот страшный продукт, была для Гули адом, абстрактным и совершенным злом, гигантским клубящимся пламенем, похожим на атомный взрыв. А эта перестрелка… разве она так опасна? Вот же светит солнце, вот голубое небо, вот стоят деревья на обочине дороги, а вот Шильцов упирается обеими руками в передок БМП и ругается, как в пивнушке. А тот страшный, огромный, рвущий людей на части ад - он не здесь, он где-то далеко, в другом мире, куда Гуля никогда не попадет, а здесь всего лишь мелкое недоразумение, и пули посвистывают совсем не страшно, как росчерки тонкого пера, и автоматы тарахтят, как швейные машинки, и надо просто привыкнуть к грохоту и мату, и тогда тут совсем не будет страшно. Но почему же, почему же с Абдуллаевым случился этот кошмар? Это не могло произойти здесь. Бойца принесло сюда из далекого ада, он вывалился оттуда, где разрывается на части земля, и небо чернее ночи, и солнце облито кровью, и мечутся над головой огромные летучие мыши, и бродят повсюду звероподобные душманы с длинными и острыми, как у вампиров, зубами. Абдуллаев… Абдуллаев… Нелепость! Абсурд! Ты меня разыгрываешь! Ты не можешь быть таким страшным, таким изуродованным, таким несчастным!
      Гуля схватила бойца за куртку, дернула рассерженно, с обидой и на выдохе протянула длинную тоскливую ноту - может быть, она невольно запела о чем-то безутешном женском? Костлявый Бур катился по обочине, словно высохшая колючая ветка, подгоняемая ветром.
      - Выходи!! Ползком!! Сюда!! - кричал он из-под колес БТРа и махал рукой. Пули ложились рядом с ним, они пищали и пылили; Бур замолкал, опускал голову и несколько мгновений становился невидимым и немым, как будто уходил под воду. Гуля послушно устремлялась к Буру, но тот, кашляя и плюясь, начинал кричать совсем иное:
      - Куда??! Стоять!! Ложись, е-мое!! Пригнись же, бли-и-и-н!!
      Гуля снова падала у катков боевой машины, вокруг нее лопалась земля, что-то жужжало, свистело, происходила какая-то пыльная и прогорклая свистопляска, в которой принимали участие маленькие и озорные чертики.
      - Давай, вперед!! Перебежками!! - снова командовал Бур, почему-то напоминая большого краба, который сидел в густой тени БТРа и шевелил своими члениками. - Нет!! Стой!! Стой!! Поздно!! Замри там!! Ну тя на фиг… Я же говорю «быстро», и это значит быстро… Ай, суки, заепали…
      Он ткнулся лбом в землю и надолго замер, притворяясь мертвым. Пули, словно пчелы, почуявшие похитителя меда, стали подбираться к лежащему между колес бойцу: ж-ж-ж-ж… Сейчас накажут, вопьются в его тело, нашпигуют его собой, чтоб неповадно ему было мед жрать.
      - Бу-у-ур!! - орали бойцы из-за брони. - Чего вы там застряли?!!
      - Абдуллу убило!! - отзывался Бур, не поворачивая головы. - Прикройте, а то я даже пёрнуть спокойно не могу!
      - Бур, где тетка?!! Тетка цела?!!
      Тетка, она же Гуля Каримова, сидела на корточках у разорванной гусеницы и теребила в руках прорезиненный мешочек индивидуального перевязочного пакета. Она вытащила его из нарукавного кармана машинально, подчиняясь отработанному рефлексу медицинского работника, который видит перед собой окровавленного человека, но Абдуллаев был мертв, его переход от жизни к смерти был мгновенным, не занял даже доли секунды, и потому суетиться, бороться, отбиваться от наползающего могильного холода не было нужды. А Бур прижимался к земле своим худым телом, кусал губы, кряхтел, плевался, матерился, вращал зрачками и все никак не мог заставить себя вскочить на ноги и пробежать каких-то десять метров. Вот вроде созрел, настроился, и его жилистое тело уже напряглось для броска, и он весь натянулся, как тетива, и ткнул несколько раз носком ботинка в землю, чтобы зацепиться получше, и уже грудь приподнял - ну точно как на стартовой колодке в легкоатлетической секции «Динамо», в которой когда-то давно пригоршнями греб медали, кубки и грамоты, ибо не было ему равных в беге на стометровке. И вот сейчас… ну же, Бур, не дрейфь, ты же не человек, ты худая угловатая молния, ты же пронзаешь воздух, как стрела, как бумеранг; вот же цель, неимоверно близко, почти что рукой дотянуться можно, вот она, жалкая, перепуганная насмерть брюнеточка, не утратившая привлекательности даже среди такой дури; рвани к ней, она беспомощна, она красива, она нуждается в тебе; Бур! ну что же ты, Бур! быстроногий олень, гепард, хлыст! Ты сможешь, ты быстрее пули, осколка и огня, вставай же, беги… ну представь, что ты получишь тетку в награду, представь полковую баню, и в ней никого, только ты и она; она голая, вообще голая, совершенно, стоит босыми ногами на мокром деревянном полу, по ее коже скользят струи воды, грудь блестит, сосочки коричневые, иди-иди, лижи ее, трогай ее, клади руку куда хочешь, все дозволено, все…
      - А-а-а-а! - заорал Бур, сгреб судорожным движением пыль и выскочил из-под колес. Ветер в ушах, сердце в пятки… а-а-а-а… ноги молотят, пространство скручивается в пружину… а-а-а-а… близко, уже близко… не догони меня, пуля, лети себе мимо, не трогайте меня, осколки, не разорвись, мое сердечко… Ах! Что это? Неужели пуля достала? Не может быть! Но почему острый удар в шею, словно раскаленным добела гвоздем ткнули? И почему земля стала на дыбы и ударила по лицу наотмашь? И почему в глаза плеснул красный свет? И почему она кричит… и трудно дышать… и клокочет в горле… и стало как-то мутно вокруг… и в ушах нарастает гул… глотать, глотать эту солоноватую гадость… только не захлебнуться, не захлебнуться, глотать…
      Он полз по земле, судорожно выталкивая языком наполнившую рот кровь. Гуля схватила его за белую от соли куртку, потянула на себя, изо всех сил упираясь ногами в землю.
      - Что с тобой?? Что с тобой, солдатик…
      Бур попытался встать - стыдно же корчиться перед теткой, - но руки подогнулись, и он ткнулся лицом ей в ноги. Закашлялся, со стоном вдохнул, подавился кровью, затряс головой, как собака, которой вода попала в ноздри, и захлебнулся окончательно. Еще полминуты его грудь содрогалась от толчков, легкие еще боролись за жизнь, но сознание уже безвозвратно ушло, упорхнуло в недосягаемую даль, где навеки осталась терракотовая беговая дорожка со строгими белыми линиями, стартовыми колодками и такой манящей, такой желанной финишной ленточкой…
      А Гуля все сопротивлялась, все тянула худое тело на себя, и стонала, и плакала, и зачем-то прикладывала резиновую подушечку ко рту солдата, залитому до краев кровью.
      - У тебя же есть минометы, Пичуга!! - надрывался в переговорное устройство Быстроглазов. - Разметай этих сук, смешай их с дерьмом, прапорщик!! Я тебе приказываю открыть беглый огонь по противнику!!
      Лицо начальника колонны был красным, одутловатым, глаза аж на лоб вылезли, будто он дул в саксофон. Но он, наверное, зря так надрывался. Старший техник роты прапорщик Пичуга половину слов не понял - такая особенность у армейской связи: чем громче орешь, тем неразборчивее речь. Да еще несмолкающий грохот и крики. Разобрал только слово «миномет», выбил ногой боковой десантный люк и стал выкидывать наружу минометную плиту, трубу, треногу.
      - Минометный расчет, к бою!!
      Загрохотали солдаты ботинками по броне. Тяжелая плита ухнула кому-то на ногу, кому-то хомутом придавило палец. Крики, ругань, мат.
      - Скорее!! Засекут!! - вопил прапорщик, высовывая лысую голову из люка. - Принимай ящик!
      И его, как тару с зимними яблоками, уложенными на стружку, ногой, ногой! Быстрее, чмыри! По кишлаку!! Огонь!! Бойцы толкаются, ползают, друг на друга вопят, друг друга ненавидят - все козлы, уроды, все делают не то, что надо, и только мешают.
      - Мину! За дувал! Готов!
      Боец опустил в стоящий торчком ствол железного головастика. Головастик заскользил по трубе жопой вниз, напоролся на штырь, взрыватель сработал и как наподдаст в зад! Мина вылетела, с угрожающим свистом набрала высоту, перевернулась головой вниз и отвесно - херась! - на глиняную крышу. Через мгновение взрыв разметал хилое убежище, разлетелись в стороны дощечки, комья, пучки соломы, перья от подушек. Кружась, через пустынную улочку перелетело чье-то рваное тело и налипло соплей на дувал.
      - Мину! Ближе пятьдесят! Огонь!
      Взметнулся в небо второй головастик - черный, тупой, лобастый. Развернулся, глянул сверху на кишлак и вниз! У-у-у-и-и-и!! Кто не спрятался, я не виноват! С легкостью пробил крышу овчарни, лопнул внутри, среди теплых овечьих боков, коротких ножек с кудрявыми завитками, среди загаженных хвостиков и розовых мордочек, и давай все подряд рвать на части и раскидывать: рога, копыта, клоки шерсти; вот полетели кишки, сжимаясь, извиваясь, как удавы; вот футбольным мячом взметнулась баранья голова с черными глазами навыкате; а вот что-то неожиданное, инородное, похожее на детскую руку, такую кукольно-маленькую, но грязненькую, с белыми ноготками, один из которых - на мизинце - покрыт облупившимся красным лаком… А мне по фиг, я мина, я тупая, моя черепная кость сварена из слоистой стали, а мои мозги - тротил. Сами виноваты, незачем было детей среди овец прятать…
      Третья мина легла на левой окраине кишлака, четвертая - по центру. «Огонь!! Огонь!! Огонь!!» - захлебывался прапорщик. Кишлак превращался в белых голубей, взлетал в небо пыльными стаями. По истоптанной, обрызганной кровью обочине пробежала свеженькая, только вступившая в бой боевая машина техзамыкания, на скорости спрыгнула с дорожного полотна и через виноградные кусты рванула к дувалам. Пушка сокращалась от спазмов, извергала снаряд за снарядом. За железным чудовищем, наматывающим на катки хрустящую лозу, двинулась БМП Мухина. Закрепить успех!! Не дать противнику поднять голову!! Дави все подряд, круши, разметывай! Проявляя предусмотрительность, подползли еще две гусеничные машины, плюнули по разу в сторону дувалов, остановились, выдыхая горячий черный смрад. С одной из них спрыгнул Быстроглазов, подбежал к Гуле. Девчонка оглохла и ослепла.
      - Прекратить огонь!! - рявкнул он минометчикам, которые продолжать класть мины.
      - Прекратить огонь, олухи, нудозвоны, пидарасы!! - продублировал команду прапорщик Пичуга, вываливаясь из бронетранспортера и пинками отгоняя солдат от раскаленной трубы. - Своих накроете, уроды!!
      Гулю шатало, как на корабле в шторм. Она не понимала, куда ее ведут, зачем заставляют лезть в БМП. Ей было все равно, страх застыл, как клей, он уже сделал свое дело и больше не вызывал никаких реакций. Она все еще сжимала в кулаке липкую подушечку, время от времени смотрела на нее, силясь понять, для чего она нужна. Она уже ухватилась за края люка и была готова пригнуть голову и забраться внутрь, но тут на нее снизошло озарение, и ей стало страшно - она, медсестра, ничего не делает, когда вокруг столько ее работы!
      - Я должна помочь… раненые… - забормотала она. - Где моя сумка…
      - Полезай в машину! - сорванным голосом прохрипел Быстроглазов. - Потом! Потом! Здесь тебе нельзя, нельзя!!
      Он сам не понял, почему сказал, что здесь нельзя. Вроде все самое страшное осталось позади и со стороны кишлака утихли выстрелы. Но был бы рядом командир группы Шильцов, он сказал бы приблизительно то же самое. Тишина после боя бывает страшнее самого боя, потому как наступает время подводить итог и осознанно доводить до конца то, что сделать раньше не удалось. Сопротивление противника сломлено, и в опустошенные, измотанные души бойцов начинает заливаться приторно-сладенькое, вязкое чувство мести, от которого мучительно тянет внизу живота и холодит спину… БМП протискивалась между дувалами и оглушала своим ревом узкие улочки кишлака. Шильцов шел впереди машины походкой пижона, разгуливающего по вечернему бульвару. Одна рука в кармане, в другой - автомат. Он шел неторопливо и размеренно, а за ним ползло прирученное чудовище. Бойцы, обтирая плечами дувалы, шныряли от калитки к калитке, закидывали во дворы гранаты, от глухих хлопков которых заходились истошным криком перепуганные насмерть куры. Шильцов шел так, словно знал, куда идет. Наводчик Быков крутился в своей башне, через триплексы высматривая среди серых изгибов стен что-либо живое и шевелящееся. Несколько раз ствол пушки нацеливался ровнехонько в затылок Шильцову, и Быков даже останавливал пушку в этом положении, испытывая неясную тоску и сожаление. Водитель Ниязов вел свою БМП по другой улице, нарочно задевал броней рыхлые, истонченные стрельбой дувалы, обрушивал их и оголял внутренние конструкции дворов.
      - Ушли, - весело сказал Шильцов, равнодушно глядя на то, как бойцы ударом ноги вышибают двери в калитках. - Никого. Стерильно. Ни одной душары не осталось.
      Он ошибся. Сначала бойцы выволокли из сарая немощного старика, который не мог стоять и, едва его перестали держать за воротник, присел, широко расставив худые полированные колени. Потом нашли грязную зловонную старуху, замотанную в черное тряпье. Потом двух ишаков, которых тотчас пристрелили. Под гусеницы БМП загоняли кур - все равно их невозможно было есть, сколько ни вари.
      - Пистец, - сказал Шильцов, сверкая глазами. Он дошел до центральной площади. Навстречу ему ползла БМП Мухина. - Все съепались. Какие они, однако, прыткие. Как кузнечики…
      Быстроглазов нашептывал по радиостанции (голос сорвал вконец, вообще говорить не мог), требуя, чтобы бронегруппа вернулась на шоссе.
      - Пусть заткнется, - попросил Пичугу Шильцов. - Я сам знаю, куда и когда мне надо возвращаться… А это кто?
      - Это бача, товарищ старший лейтенант…
      В выбитом проеме стоял подросток лет тринадцати, босоногий, в обрезанных до колен брюках, в старом английском мундире с золочеными пуговицами, тонконогий, грязный до черноты. Шильцов скользнул по нему взглядом и на мгновение встретился с пронзительными, совершенно спокойными глазами.
      - Ладно, пошли назад, - сказал он сам себе.
      БМП кружилась посреди площади, дробя гусеницами и растирая в пыль невысокую кладку колодца. Откуда-то доносился звон стекла - бойцы выбивали уцелевшие стекла в окнах. Под ногами трепыхались придавленные и подстреленные куры. На улицу вылетали рваные подушки; подожженные, они источали густой, с омерзительным запахом дым. Бача продолжал стоять в проеме и, казалось, с интересом наблюдал за шурави.
      - Эй, командор! - негромко, почти беззвучно позвал он, и Шильцов тотчас оглянулся - он будто ждал, что его позовут. - Командор! Я тебя в рот выепу! Понял?
      БМП Мухина развернулась рядом с обвалившимся колодцем, приподняла тонкий ствол пушки, выстрелила осколочным снарядом по окнам двухэтажного дома; саманная крыша разлетелась в стороны, брызнули из окон стекла. Ниязов, ухватившись обеими руками за густую шерсть, затаскивал овцу в десантное отделение; перепуганное животное сопротивлялось, блеяло, бойцы подгоняли, пинали в мягкий зад ботинками. Рядом, за обваленным дувалом, разгорался стог сена. Бойцы, подзадоривая пламя, швыряли в огонь сорванные с веревок шторы и другие тряпки, найденные в домах.
      Шильцов подошел к мальчику.
      - Храбрый, да? - спросил он, опустив ладонь на бритую голову.
      Бача смотрел на него снизу вверх.
      - Будущий душман? Подрастающее поколение? Где русских слов понахватался, воинствующий онанист?
      - Я тебя в рот выепу, - повторил бача.
      - А дотянешься, дегенерат?
      - Потом уши отрежу, - добавил мальчик.
      - Уйди, - попросил Шильцов, скрипнул зубами, несильно оттолкнул мальчика от себя и пошел по глубокому гусеничному следу. Ему вслед полетел камень, ударил между лопаток. Шильцов вернулся. На его щеках полыхал румянец, в глазах отражалось пламя горящего сена.
      - Не буди во мне зверя, говнюк!! - едва сдерживаясь, крикнул он и толкнул мальчика сильнее, отчего тот попятился и стукнулся спиной о дувал.
      - Пидарас! Гандон! - сказал бача.
      Шильцов схватил худую шею, сдавил пальцы.
      - Я не могу бить детей, порочный волчонок… Но потерпи лет пять, тогда я тебя размажу по дувалу, а твои кишки намотаю твоей мамаше на шею.
      Он сжимал пальцы, мальчик задыхался, на его глазах выступили слезы, но, силясь оторвать руку командира от своего горла, он все же выкрикнул:
      - Пидарас!
      Шильцов взмахнул кулаком и ударил мальчишку по губам.
      - Заткнись, ссыкун!!
      Бача сплюнул кровью и вцепился в приклад автомата, висящего у Шильцова на плече.
      - Пидар! Пидар!
      Шильцов ударил еще раз, потом вогнал кулак под худые ребра.
      - Дикарь вонючий!! - ревел он. - Кусок душманского дерьма!! Отпрыск уродов!! Блоха!! Клоп!!
      Бача согнулся пополам от боли и стал бодать бритой головой стену. Сбежались солдаты, стали оттаскивать Шильцова. Он орал, хрипел, рвался, он умирал от ненависти, он брызгал кровавой слюной, потом подбежал Мухин, втиснулся между Шильцовым и бачой.
      - Ты что?!! - негодовал Мухин. - Озверел?!! Ты озверел!!
      - Да, я озверел!! - ревел Шильцов, вытягивая жилистую шею. - Пошел на куй отсюда!! Все пошли вон!! Все!! Я озверел!! Я животное!!
      - Вали отсюда, придурок, пока жив!! - накинулся кто-то на бачу. Посыпались пинки под тощий зад мальчика.
      - Тебя от водки переклинило!! - на высокой ноте вещал Мухин и тряс Шильцова. - Ты понял меня, тупица?
      - Я ничего не понял!! Ничего!! Пошел в жопу!!
      - Посмотри, шизик, во что ты превратился!!
      - Пидар!! Пидар!! - вопил из-за дувала бача, размазывая слезы по грязным щекам.
      - Уходим! Парни, уходим! - созывал бойцов перепуганный Пичуга.
      За уходящей броней спешили последние солдаты, наспех закрепляли мины-растяжки на входе во дворы, подкладывали под подушки гранаты без чеки, устанавливали противопехотные «итальянки» у порогов в хижины и кидали горящие спички в последние уцелевшие стога. От пожарища тянуло нездоровым, тягостным теплом, какое выделяет гниющая субстанция, это было тепло лихорадящего тела, пылающей гнойной раны, и Герасимов в полусне пытался сорвать его с себя, вырваться на чистый холодный воздух; он дернул ногами, и одеяло съехало на пол; он схватился за воротник футболки, оттянул ее книзу, обнажая липкую вспаренную грудь - снять, соскоблить с себя эту гадость, выползти из этой трупной слизи! Он глубоко вздохнул, напрягся и… проснулся. Тотчас сел на кровати, опустив ноги на пол.
      Сердце колотилось, в голове звенело. Разгоряченное тело быстро остывало, и теперь от прикосновения к снежным подушкам по коже пробегала волна озноба. Белые стены, белый потолок, сквозь тонкие занавески в комнату проникал молочно-белый свет. Я в Союзе, мысленно повторял Герасимов, с остервенением массируя голову. Я в Союзе. А война далеко. Очень далеко.
      Память заволокло туманом. Где-то мелькнул смутный образ Гули - теперь она стойко ассоциировалась со словом «война». Герасимов встал с кровати и неслышно приблизился к чуть приоткрытой двери. Из большой комнаты доносились приглушенные голоса. Тянуло разноцветными кулинарными запахами. Эстетично цокали вилки о тарелки. Дрожь пробежала по телу Герасимова. Это операционная! Холодный цокот инструментов. Тупое звяканье кусочков металла, упавших на дно лотка. Отрывистые разговоры: скальпель! зажим! тампон! Да, да! Этот самый металлический лоток для инструментов, изогнутый в форме желудка, вызывал у Герасимова необъяснимый тошнотворный страх. Лоток да еще прорезиненная пеленка - две вещи, на которые он не мог спокойно смотреть и не мог о них даже вспоминать. Их первыми заносят в операционную и последними выносят - уже обрызганными кровью, а бывает, что лоток до краев заполнен ею, аж переливается и в нем плавают тяжелые вишневые сгустки, а дно тихонько царапают кусочки металла… Как это страшно! Как страшно… Скальпель! зажим! Тампон!
      - Грибочки! Спасибо, я лучше водочки… По секрету скажу вам, Валерия Владимировна… да, выпьем, выпьем, не будем греть понапрасну… так вот, я скажу вам, что в Верховном Совете готовится постановление о льготах «афганцам»… Благодарю! И колбаски тоже! Кладите-кладите, не жидитесь…
      - Так они ж еще совсем молодые! Какие им льготы? - кажется, это голос тещи.
      - А у нас щедрое государство…
      - Ой, как я обожаю петрушку! Я стебельки никогда не выкидываю, а мелко крошу и - в суп… Вы, Артур Михайлович, говорите, что у нас государство щедрое? Щедрое, да не в ту сторону…
      - Товарищи! Товарищи! Не богохульствовать!
      Сдержанный смех. И снова вилки по тарелкам, скальпели по лоткам - цок-цок-цок.
      Они пьют кровь и жрут человеческое мясо!
      - Так что, совсем ничего не привез?
      - Ни-че-го, - это опять теща. - Наверное, все пропил.
      - Понять можно, - незнакомый голос. - Там все-таки опасно.
      - Да ладно вам, Любочка! А на шахте работать не опасно? А самолеты водить? Везде опасно. И у меня в стоматологии работать опасно. Пациент прихлопнет рот - и нету пальцев.
      Снова смех.
      - И что ж, - теща, - всем-всем подряд будут давать льготы? И какие, интересно узнать, льготы?.. О, товарищи! Мой дорогой зятек проснулся! Валерочка, дорогой, проходи! Мы тебя разбудили?
      Элла вскочила из-за стола, бабочкой припорхнула, поцеловала, взяла за руку, повернулась к гостям - вот, мол, мой суженый, я так рада, я так горжусь! Теща, длинная, сухая, с высоким начесом, который делал ее еще более длинной, сидела во главе стола, как раз напротив трюмо, и, приветствуя Герасимова, пошевелила пальчиками. По левую от нее руку семафорило красными щеками круглолицее существо с короткой, как у тифозника, стрижкой - сразу не разберешь, мужчина это или женщина. По правую сидел седовласый мужчина с крупным горбатым носом, горбатой спиной и живыми, подвижными глазками. Он поднялся из-за стола, промокнул салфеткой губы.
      - А это Артур Михайлович, - представила мужчину теща и, судя по тому, каким тоном она это сказала, следовало догадаться, что Артур Михайлович - большая шишка и в этом доме он пользуется особым положением.
      - Очень приятно, - сказал Артур Михайлович и, оказывая Герасимову знак повышенного внимания, даже вышел из-за стола. - Наслышан. Герой! Воин-интернационалист! Лучший представитель, так сказать, советского офицерского корпуса!
      - Артур Михайлович работает в обкоме партии, - предупредила теща и молниеносно - зырк на себя в зеркало.
      - В высоких инстанциях, - уточнило краснолицее существо.
      - Не надо об этом! - скромно отмахнулся Артур Михайлович. - Ну что ж, налейте же герою! Да не рюмку, а стакан! Что ему ваша рюмка? Как слону кувшин. Правильно я говорю, Валера?.. И до дна, до дна!
      Теща поймала взгляд Герасимова и кивнула, мол, если Артур Михайлович просит, то надо уважить.
      - Ой, давайте я вам салатика положу! - засуетилась Элла и вывалила разноцветную кучу на тарелку Артура Михайловича.
      - Страшно там? - спросил Артур Михайлович, нанизывая на кончик вилки горошину и затем тщательно ее пережевывая.
      - А то, - сказало краснолицее существо.
      - Я вас умоляю, Артур Михайлович! - капризным голосом произнесла теща и снова - зырк на зеркало. - Давайте не будем об этом! Ни слова об Афганистане! Табу! Как будто ничего не было. Так ведь, Валера?
      - Ну пусть человек расскажет о своем, так сказать, геройстве, - мягко настаивал Артур Михайлович, выкапывая из кучки салата квадратик соленого огурца. - Много душманов убил, сынок?
      - Нет, нет, нет! - категорично возразила теща, вскинула тонкие руки и поправила прическу. - Поберегите нервы моего дорогого зятя! Ничего не было! Он вернулся к нормальной жизни! Я закрою уши, если он скажет хоть слово.
      - Что ж, не буду настаивать, Валерия Владимировна! - легко сдался Артур Михайлович.
      - Ты ничего не кушаешь, - шепнула на ухо Герасимову Элла. - Хочешь выпить? Ну давай с тобой вдвоем чокнемся… За нас…
      - Артур Михайлович, может, уже нести горяченькое? - старалась теща. - Вы ведь знаете, я просто обожаю готовить. Хотя у меня не всегда получается. То сгорит, то пересолю. А сколько я посуды перебила - батюшки!
      - Это к счастью, - умозаключило краснолицее существо.
      - Вы знаете, Артур Михайлович, мои руки живут отдельно от меня. Миленькие, говорю им, в жизни все надо держать крепко, а они - хрясь! - и снова роняют тарелку… И салат на себя переворачивала, и компот. Потом догадалась и стала готовить голой, чтобы одежду не пачкать…
      - Ну, Лерчик, тебя понесло! - вспыхнула от восторга Элла, необычно, в духе современных веяний называя мать.
      - Ой, доча, закрой уши! Артур Михайлович, дорогой, что ж вы как именинах… Я точно знаю, от чего вы не откажетесь. Эллочка, неси скорее кулебяку! Кулебяка у меня всегда хорошо получается. Вы уж только простите меня, Артур Михайлович, такую непутевую, если вам покажется, что я слишком много положила лука. Я когда его режу, то реву белугой и забываю о количестве. Могла и перестараться… Разрезай, доча, пополам. Артуру Михайловичу самую сладкую серединку…
      - А давайте-ка я вам анекдот расскажу, - предложил Артур Михайлович, искрометно поглядывая на Герасимова. - Только почему у нашего дорогого зятя пустая рюмка? Ну-ка, налейте ему! Жена! Ты чего за мужем не ухаживаешь?
      - Я налью, Артур Михайлович! - подсуетилась теща. - Как же я забыла про своего любимого зятя? Держи, Валерочка, за твое здоровье! Мы тебе всегда рады, помни об этом всегда. Мы любим тебя такого, какой ты есть, и ничего нам от тебя не надо, и не подарки главное!
      - Золотые слова, - кивнул Артур Михайлович. - За это и выпьем… А что ж ты, Валера, не чокаешься?
      Герасимов не ответил, поднялся из-за стола, глядя на бурое пятно на скатерти. Молча выпил. Сел. Протянутая рука Артура Михайловича повисла над столом, из рюмки, которую он держал, пролилось несколько капель.
      - М-да, - произнес он. - У героев свои причуды.
      Теща заволновалась, порозовела. Зять отчебучил хамство. Надо было срочно как-то сгладить неловкую ситуацию.
      - Он просто устал с дороги. Голова кругом. Да, мой дорогой зятек?
      - Лерчик, да у него глаза ввалились, - поддержала мать Элла.
      - Извините, - сказал Герасимов. - Это третий тост… У нас там так принято…
      - В одиночку пьют только алкоголики, - изрекло краснолицее существо.
      - Что за тост? Расскажите всем! - потребовал Артур Михайлович.
      - Рассказать?.. Зачем вам это… нет, не стоит… Это так, афганская придумка…
      - Тогда я расскажу обещанный анекдот! - не стал настаивать Артур Михайлович и снова завладел всеобщим вниманием.
      - Да! Да, - обрадовалась теща. Неловкую ситуацию проехали. Артур Михайлович не обиделся на придурочные заморочки зятя. - Я обожаю слушать, как вы рассказываете анекдоты. Я просто ухахатываюсь, Артур Михайлович!
      - Тогда представьте себе: Афган, казарма, койка… - Артур Михайлович выждал смысловую паузу, чтобы все успели проникнуться. - На койке, в сапогах, лежит толстый прапорщик и от нечего делать бьет мухобойкой мух. Одну прибил, вторую, третью. Так проходит час, другой, уже весь пол мушиными трупами усеян. Замахивается прапорщик в очередной раз, и тут вдруг муха говорит ему человеческим голосом: «Не убивай меня, товарищ прапорщик! Я любые твои три желания выполню!»
      Теща выдавила из себя смех. Краснолицее существо сказало: «На золотую рыбку похоже». Элла начала собирать грязные тарелки.
      Артур Михайлович воткнул вилку в кружок копченой колбаски и продолжил:
      - Прапорщик обрадовался. Держит муху за крылышки и говорит: «Сделай так, чтобы я в Одесский военный округ заменился!» Шпок! И он тотчас перенесся на берег Черного моря, лежит на песочке, слушает шум волн. Муха поторапливает: «Приказывай, что еще хочешь?» Прапорщик почесал затылок: «Чтобы у меня была жена молодая и красивая!» И тут же рядом с ним появилась полуобнаженная красавица…
      - Это уже эротика, Артур Михайлович! - привлекла к себе внимание теща. - Но почему полуобнаженная? Почему не голая?
      - Хорошо, голая, - согласился Артур Михайлович.
      - Вот так-то лучше.
      - Лерчик, ты сколько шампанского сегодня выпила?
      - Ну, муха говорит: «Давай третье желание!» Прапорщик думал, думал, долго чесал затылок и наконец выдал: «А пускай будет так, чтобы я ни хрена не делал, но денег до фига получал!» И тут все закружилось, завертелось, и прапорщик снова оказался в Афгане, в душной казарме, на своей койке. Лежит и мух бьет.
      Все, кроме краснолицего существа, рассмеялись.
      - Смешно? - спросил Артур Михайлович у Герасимова.
      - Очень, - ответил тот.
      - А что, - спросила теща, выуживая из ломтика селедки косточку. Не совсем было понятно, к кому конкретно она обращается. - Там действительно много получают?
      - Как, Валера? - перекинул вопрос Артур Михайлович. - Там много офицеры получают?
      - Сто восемьдесят чеков «Внешпосылторга» плюс три оклада в рублях на сберкнижку, - ответил Герасимов.
      - В месяц? - ахнула теща.
      - В месяц.
      - Партия и правительство ничего не жалеют для своих сыновей, - сказал Артур Михайлович и сделал такой жест рукой, будто это он платил сыновьям из своего кармана.
      - Так это сколько получается? - считало вслух краснолицее существо.
      - Чеки у нас можно обменять по курсу один к двум, а то и один к трем, - пояснил Артур Михайлович.
      - Это пятьсот сорок рублей! - восторженно воскликнула Элла.
      - И еще плюс столько же в рублях! - не сдержала эмоций теща. - Ой, мне таких денег никогда не заработать, хоть я с утра и до вечера в поликлинике пропадаю.
      - Это ж больше тысячи в месяц получается? - не веря в реальность, произнесла Элла и как-то странно взглянула на Герасимова. - А за год набежит… набежит…
      - Двенадцать тысяч, - металлическим голосом объявило краснолицее существо.
      - Да это ж целая машина «Волга» получается! - воскликнула теща и схватилась за сердце.
      - Да, получается, - согласился Герасимов. - Если только не убьют.
      Последняя его реплика была воспринята как нечто лживое, фальшивое, даже циничное, словом, неприличное до безобразия, отчего незаметно скривил губы Артур Михайлович и теща повела бровью, махнуло рукой краснолицее существо и напряженно улыбнулась Элла.
      - Вас не убьют, - заверил Герасимова Артур Михайлович, наполняя свою рюмку. - Мы за вас молиться будем.
      - Непременно, - сухо согласилась теща. - Только давайте не будем о грустном. Ни слова об этом Афганистане! Табу! Кому положить салат «Ренессанс»? Моя доча готовила. Пальчики облизать можно! Артур Михайлович? Ну хоть ложечку! Мне что, раздеться перед вами, чтобы вы согласились?
      Большую часть жизни теща провела в стоматологических кабинетах, нависая над раскрытыми ртами пациентов. Большую часть своей жизни она высверливала темные, рыхлые, обломанные участки кариеса, расширяла буром полость, потом забивала ее при помощи шпателя цементом. И ничего она не слышала, кроме жалоб, свиста бормашины да клекота слюны в глотке. У нее не сложилась семейная жизнь, она не насытилась мужскими восторгами в свой адрес, недолюбила, недоцеловалась, недораздевалась. Ее угловая комната с двумя большими окнами и огромным трюмо была обвешана собственными фотопортретами эпохи давно ушедшей молодости. Элла встала под одним из таких портретов, разительно напоминая мать, но только прической и глазами, да еще разве что манерой говорить, спорить, привлекать к себе внимание и заискивать перед мужиками.
      - Валера, я хочу тебе кое-что сказать, - произнесла она, когда застольный шум приглушила закрывшаяся дверь. - Давай договоримся: то, что было, прошло и никогда уже не вернется. Как сказала мама: будто ничего не было. Это отрезанный ломоть. Мы его выбросим и начнем жить заново.
      - Да, - ответил Герасимов и притянул жену к себе. - Да… Мы начнем жить заново…
      Он начнет жить заново в этом мире, где звон посуды лишь отчасти напоминает звуки операционной, где женщины видят кровь в дни месячных, а мужчины - когда порежутся бритвой; где о войне никто ничего не знает, знать о ней не хочет и даже слушать о ней не желает, ибо тот, кто говорит о ней, быстро и жестко отрывает себя от этого мира, опускает между собой и ним высоченный железный занавес, похожий на лезвие гильотины, и эту преграду не сковырнуть, не подкопать, не обрушить. Никогда, никому, ни слова, ни полслова не рассказывать о войне! Не поймут. Отдалятся. Возненавидят. Мир способен воспринять вернувшихся с войны лишь в гробах. Выжившие - все равно что воскресшие, снятые с креста. Ну как можно смотреть им в глаза, видеть пробитые гвоздями ладони и ноги, шрамы под ребрами, исполосованные плетьми спины? Как можно это видеть и после этого уважать себя? Но мы ведь тут тоже не икру ложками жрали! И не развлекались, и не забавлялись! Мы тоже, как и вы, мы тоже! И детей рожали, и кариесы высверливали, и в очередях стояли, каждую копейку считая, и, главное, ждали - а потому у нас тоже руки пробиты и головы увенчаны терновыми венками. Мы такие же, такие же, не спорь, не говори, не открывай рта, слушать не буду, уши заткну, глаза зажмурю, отвернусь, не было у тебя ничего, не было, не было, нет-нет-нет!
      Ты чувствуешь, Герасимов, как отпускает, как слабеет хватка металлической клешни, что так долго сжимала твое сердце? Ты чувствуешь, как начинаешь оживать, и очистился горизонт твоей жизни, и он прозрачен, свеж, напоен светлым дождем? Ты чувствуешь, как на тебя снисходят золотые лучи? Не оглядывайся, отцепи от себя этот страшный якорь, выключи этот сводящий с ума грохот гусеничной техники, вертолетных лопастей, автоматных очередей, минометов, гаубиц; разбей динамик, из которого несутся треск и шипение команд, криков о помощи, монотонное, безнадежное, многочасовое повторение чьего-то позывного, зашифрованного имени, которое уже не числится в списках живых. Разве ты знаком со всеми этими далекими и безликими грызачами, власенками, ступиными, нефедовыми, шильцовыми, баклухами, думбадзами? Посмотри же в глаза жене!
      - …посмотри мне в глаза, - попросила Элла. - Скажи, это было?
      Она держала в руках лист. Строчки ровные. Слова разборчивые. Буквы - эталон каллиграфии.
      … «Уважаемая Элла Леонидовна! Как коммунист, я обязан поставить вас в известность, что ваш муж на протяжении одиннадцати месяцев сожительствует… политорганы обязаны строго следить за морально-нравственным обликом офицеров… я заверяю, что предприму все усилия для сохранения вашей семьи… будет строго наказан… неусыпный контроль со стороны товарищей и партийной организации… в соответствии с требованиями нравственного кодекса и коммунистической морали…
      Заместитель начальника политического отдела подполковник А. Куцый». - Скажи, - произнесла Элла, медленно перегибая письмо пополам, а потом еще раз пополам. - Ведь этого не было? Не было, Валера? Ведь ничего не было, так ведь?
      Ничего не было. Ничего. Ты права, Элла. Ты права, как твоя мама. Вы с ней засаживаете жизнь цветами и травами, чтобы головокружительный запах забил прогорклый запах дыма. Вы рассаживаете повсюду скрипачей и виолончелистов, чтобы они заглушили лязг гусениц. Была бы возможность - выстирали бы, выполоскали, выбелили бы хлоркой мозги.
      - Во-первых, с сегодняшнего дня ты прекращаешь пить. Больше - ни капли. Все, хватит.
      Элла рисует эскиз будущей жизни. Это одно сплошное солнце, облака и птицы.
      - Во-вторых, ты увольняешься из армии. Артур Михайлович пообещал назначить тебя инструктором в обком комсомола. Ты не представляешь, какая нас ждет жизнь! У тебя будут служебная машина, спецпаек, квартира, путевки за границу, уважение, почет, власть… Тебе надо завтра же купить костюм и пойти на собеседование. Обязательно нацепи свой орден…
      - Он не цепляется, Элла. Он привинчивается.
      - Не придирайся к словам. Ты стал заносчивым. Не забывай, что пока ты там… пока ты там был, моя мама очень много для тебя сделала. А ты, между прочим, даже пустячного сувенира ей не привез. Ну ладно, забудем все обиды. Я не сержусь. И мама тоже. Мы тебя простили.
      Строительство новой жизни идет бешеными темпами. Цветы вокруг распускаются прямо на глазах, со скрипом и скрежетом. Виолончелисты дрочат смычки до дыма.
      - Еще надо распределить деньги, которые у тебя на книжке. Во-первых, заплатить маме за твое проживание здесь. Второе: купить шифоньер и стиральную машину - это пригодится в будущем, когда у нас появится бэби. Дальше: надо купить телевизор для маминого начальника, чтобы он отправил ее на переподготовку - тебе как афганцу в универмаге без очереди продадут…
      Герасимов прислушался. Нет, уже почти не слышно, как кричит Ступин и скулит Курдюк… Сейчас все купим, родная. Сейчас весь мир купим!
      Артур Михайлович распрощался. Он позволил теще поухаживать за собой и надеть на себя пиджак. В прихожей поцеловал ей ручку. Теща посетовала на то, что руки у женщин стареют быстрее, чем тело. Герасимов поразился тому, как блестят его туфли - ни единой пылиночки! И вообще здесь нигде не было пыли. Можно окно настежь раскрыть, и даже если внизу проедет машина, воздух останется прозрачным, как родниковая вода… Но нет, нельзя вспоминать про пыль, табу!
      Как-то незаметно в квартиру просочился сосед Эдик. В сумрачной прихожей его почти не было видно, только глаза поблескивали, словно «сварка», огоньки крупнокалиберного пулемета под днищем вертолета… Стоп, стоп, стоп! Нельзя! Табу!
      - Привет, - сказал Эдик шепотом. - Приехал? Ну, как там? Слушай, будь другом, привези пару батников и джинсы… Вот бумажка, я тут размеры записал. И еще ручку чернильную - там, говорят, ручки клевые. Это не мне, это начальнику надо. Он как узнал, что у меня сосед в Афганистане, так каждый день про ручку напоминает. Ладно? А я тебе потом… тоже… Вот список, возьми! Не забудешь? Тут я еще записал кое-что, но это так, по мелочам…
      Теща прислушивается из кухни, уши от напряжения раскраснелись. Самой просить гордость не позволяет, снова послала дочу.
      - Валера, - сказала Элла. - Маме джинсы надо привезти. «Поп» не надо, лучше «Топ». Я сайза ее не знаю, сейчас обмеряю сантиметром и скажу… А чеков у тебя совсем нет? Совсем-совсем? Зря, конечно, ты их не привез. У нас в «Березке» импорта всякого навалом… Когда ты пойдешь деньги с книжки снимать? Я с тобой… Слушай, а почем там у вас лайковые плащи? Мне на осень такой плащ обязательно нужен. А говорят, детские вещи там дорогие. Что, в самом деле очень дорогие?.. Ах, если бы ты знал, как меня Маринка замучила! Ты не помнишь Маринку? Да подруга моя, с которой мы всегда на барахолку ходим. Привези ей кусачки для ногтей, она где-то их видела, теперь ни спать, ни есть не может, такие хочет…
      Но эти хромированные крокодильчики с вогнутой мордочкой вовсе не главное. Нужно держать руку на пульсе моды. Герасимов с Эллой теперь фигуры иного ранга, и следует соответствовать статусу. Пару отрезов на платье из люрекса - пока не вышел из моды. Маме - черный, доче - светлый. Японский кассетник, показатель материального благополучия и престижа… Ты записывай, записывай, Герасимов, не хлопай ушами. И не отставай от жены, которая тащит тебя по многолюдной улице в салон-парикмахерскую «Чародейка». Отдаешь себе отчет, что такое обком партии? Как там надо выглядеть? И не вздрагивай же так от каждого хлопка автомобильных глушителей - это не стрельба, не сжимайся пружиной, если сбоку неожиданно распахнется дверь парадного - это не душман, не уходи от действительности, не теряйся в толпе. Эти люди, шлифующие тротуар, не враги и не друзья. А кто? Да никто. Не поддаются квалификации. Человеческая масса, советский народ. Не обращай внимания, не фильтруй, не пытайся вглядываться в глаза, рассматривать складки одежды - в них не спрятано оружие, не греется английский кинжал или отполированный до белизны китайский «калаш». И в магазинах не торгуйся, это не дуканы, здесь цены зафиксированы советской экономикой… Сворачивай налево, через проходной двор. Не оглядывайся, никто не пошлет тебе в спину автоматную очередь. А теперь направо - срежем метров сто. Да что ж ты так боишься газонов?! Табличка «Не ходить!» вовсе не означает «Осторожно, мины!». И перестань гладить себя по груди, проверяя, сколько в «лифчике» осталось магазинов и патронов. На тебя смотрят как на идиота… Что тебя заинтересовало? Да, это водка. Четыре сорта. По червонцу за бутылку. «Девушка, три бутылки… Нет, четыре. А лучше давайте шесть!» Ты спятил! Зачем тебе столько? Взгляни, Элла в шоке! Она дергает Герасимова за руку, оттаскивает от прилавка. «Нет-нет, девушка, ничего не надо! Извините!» - «Голову морочаете!» - ворчит продавщица и возвращает бутылки на стеллажи. «Это с собой, в Афган! - сопротивляется Герасимов и отрывает мелкую, но цепкую ладошку жены от своей руки. - Две бутылки залью в китайский термос, еще две - в резиновую грелку. Оставшиеся две провезу официально». - «Потом, потом! Сейчас не о водке ты должен думать!» - проявляет настойчивость Элла.
      Наверное, Элла права. Она мудра. Она маяк, который показывает направление к новой жизни. В дверях магазина Герасимов сильно задел плечом какого-то человека. Не обратил внимания, пошел дальше. Но его окликнул голос:
      - Эй, братан! Афган?
      Герасимов обернулся. Жилистый мужик, постриженный почти наголо, с медным от загара лицом и шеей; под носом топорщатся неряшливые усы; вокруг глаз, словно трещинки, расползлись светлые морщинки; одет в новенькие синие джинсы с разноцветной каймой на карманах, что так странно сочетается с пожухлым, «рабочим» лицом… Но самое главное - глаза. По ним точно не ошибешься. Да, красноватые, да, подпухшие, но снимает последние сомнения своеобразный приглушенный блеск, легкая тоска во взгляде и выжидающая, пронизывающая внимательность.
      - Афган, - ответил Герасимов, поворачиваясь и медленно приближаясь к незнакомцу. Проклятье! Вмиг рухнула та хрупкая перегородка, которую Герасимов с таким трудом возводил. И прошлое хлынуло на него горькой водкой.
      - Откуда, брат?
      Незнакомец выпятил грудь, шлепнул по полу кроссовкой:
      - Двести семьдесят восьмая отдельная дорожно-комендантская бригада, Джабаль-ос-Сарадж. А ты?
      - Сто сорок девятый мотострелковый, шестая рота. Кундуз.
      - В отпуске, браток?
      - В отпуске!
      - В наших краях бывал?
      - Самого Джабаля не помню, но вот усерадж был точно, - ответил Герасимов затоптанной афганской шуткой.
      Незнакомец рассмеялся, протянул руку:
      - Сашка.
      - Валера… В этом году, весной, мы в ваш район десантировались на реализацию.
      - А я с колонной на Файзабад через Кундуз проезжал четырнадцатого июня. Слушай, а ты Горемычкина знаешь? Он прапорщиком в противотанковом дивизионе служит.
      - Нет, не слышал.
      - Мой кореш.
      Их толкали. Они всем мешали, но никого не замечали. Какой-то рослый мужчина с кривым носом обругал их матом. Сашка в ответ гаркнул на весь магазин:
      - Эй ты, чувак! Еще слово - и ты труп! Быстро закрыл хайло и проглотил язык!
      Здоровяк послушался, заткнулся, пристроился в хвост очереди за колбасой и стал невидим. Элла, поджимая губы, пыталась улыбаться и незаметно щипала Валеру за локоть. Но он ее не видел и не слышал. Прошлое вернулось в виде щемящей сердце горько-сладкой тоски. Просто обвал - не выкопаешься. Сашка, этот незнакомый прапор из далекой дорожно-комендантской бригады, оказался родным человеком, самым родным, роднее Эллы.
      - Слышь, Сань, может, по стопарику?
      - Конечно! Держи червонец!
      - С ума сошел? Убери бабки, я сам… Эй, товарищ продавщица! Бутылочку «Столичной»! Спокойно, граждане, я воин-интернационалист, только из Афгана, мне можно без очереди…
      Очередь притихла. Продавщица заулыбалась первый раз за последние семь лет.
      - Сдачи не надо, красавица! Пошли, Сашок, в сквер! Слушай, ну, тогда, в апреле, когда была реализация, ваших много полегло. Ой, много!
      - Четверо. Четвертый умер уже в Баграмском госпитале.
      - Да я слышал. Но и ваш Кундуз, блин, ну его на куй… Таких нам шиздюлей вставили…
      - Валера, - льдисто произнесла Элла, пытаясь повернуть мужа лицом к себе. - Нам надо идти. Ты записан в парикмахерскую на четырнадцать тридцать.
      - Потом! - отмахнулся Герасимов, даже не взглянув на жену. Он хлопал Сашку по плечу, разглядывал его лицо, выискивал в нем отметины того жуткого, но манящего прошлого - черт подери, как давно они не виделись! До встречи в магазине они были каждый сам по себе в этом шумном, многолюдном, странном городе - считай, попали в окружение, и вот теперь встретились, и теперь их голыми руками не возьмешь, они ж братья, они, блин, афганцы, они ж, е-мое, тверже стали!
      Сели на лавку. Глаза в глаза. Сашка откупорил бутылку. Как пить? Да из горла, конечно, по очереди! Родные ж. Давай, Валерка, за нас, за то, что выжили! Давай, Сашок! А я, Валер, недавно другана потерял. Он в баграмском инженерно-саперном батальоне служил. Мы из одного военкомата призывались. Подорвался на фугасе. Всего размолотило на кусочки. Закидали в гроб его ботинки да хэбэшку, запаяли - и жене… Понимаю, Сашок. Я когда в отпуск ехал, так пятерых бойцов потерял… Давай за них, Валер, за наших пацанов… Да, Сань, давай за ребят…
      - Валерий! Имей совесть! Ты же обещал мне, что больше ни капли! Что ты делаешь! Ты же как алкоголик! На лавке, из горла! На тебя противно смотреть! Или ты сейчас идешь со мной…
      Кто эта бесцеремонная и глупая женщина? Откуда она тут взялась? Как смеет она трепать языком в тот момент, когда Валерка с Сашкой пьют третий тост за погибших ребят? Как это несуразное бледное существо позволяет себе говорить с ними таким тоном? Встала бы рядом да выпила молча, как всегда делала Гуля Каримова… Гулечка… Гуленька. Солнышко, звездочка, милая, любимая, родная… Где же ты? Почему тебя здесь нет? Где мы вообще, Санек? Где наши бойцы, где броня, где «калаши»? Да все тут, Валер, в душе, в башке! Оглянись - вокруг залитые по самую горловину солнечным жаром терракотовые горы, а над ними, едва различимые, почти неподвижные, висят «вертушки», словно высотные ястребы, поймавшие восходящие потоки воздуха; а по дороге пылит колонна, боевые машины пехоты переваливаются с бугра на бугор, будто вереница катеров по морским волнам; броня облеплена людьми, они издали напоминают комок старой пергаментной бумаги; люди неподвижны, их глаз совсем не видно, руки опущены, из-под ног торчат стволы. Чуть ближе, в огороженном «колючкой» парке боевых машин, дробится по пронумерованным площадкам танковый батальон. От рева и дрожи Земля сходит с орбиты и гаснет солнце. Едва поднимая ноги, бредет в расположение саперный взвод, трупно-уставший, с дюжиной трофейных мин, похожих на песочные кексы, с торчащими из рюкзаков щупами; идут уставшие бояться парни, уставшие быть осторожными, уставшие жить, а потому желающие ошибиться первый и последний раз. Гулко шаркает по дороге поредевшая мотострелковая рота; солдаты безликие и бесформенные, белые и пыльные, как мучные черви, выпотрошенные близким общением со смертью, с притупленным, намозоленным рефлексом на смерть. Командир бредет где-то с краю, чуть поодаль от строя, будто ему стыдно, будто корит себя за то, что увел на войну больше ребятишек, чем привел. Потери напоминают о себе пустыми провалами в строю, заполненными лишь тенями выживших; эти провалы никто не смеет занять, сержанты не могут приказать бойцам заполнить пустоты, чтобы придать роте вид сплоченной и тугой коробочки. Погибшие еще пока здесь, в немом строю, идут с товарищами плечо к плечу, они будут здесь до тех пор, пока сохраняется строй, пока бойцы держат шеренги; но как только строй рассыплется, разбредется - тогда погибшие исчезнут окончательно и воспарят на небо, и будут напоминать о себе разве что ночью - нетронутыми, аккуратно заправленными койками… Ты понимаешь, Сашка, что самое страшное в жизни - это пустая солдатская койка? Я как представлю ее - душа переворачивается, и так плохо становится, так тяжко, такой стылый космос заполняет грудь… Понимаю, Валера, понимаю. Если б ты знал, как я рвался в этот отпуск, как мечтал о ресторанах, о троллейбусах, о пиве, о женщинах! А как окунулся в этот рай, так сразу почувствовал - что-то не то. Как собака в аквариуме. Тесно, душно, муторно. Я понял, что не так думаю, не о том говорю, не то вижу, не то слышу. Мы другие, Валер. Нас война под себя переделала. И я начал дни считать, быстрее б вернуться. Два ящика водяры выпил. Четыре привода в милицию, дюжина разбитых носов и челюстей! Все равно тону и задыхаюсь. Муторно, Валер. Здесь я одинок. Здесь я как танк без орудия и башни - грохочу среди «Жигулей» и «Запорожцев», люди на меня пальцем показывают. Назад, в Афган, хочу. К ребятам в бригаду… А где же та женщина, что тебя за руку тянула? Обиделась? Понимаю, не складывается. Кто нас, козлов, выдержит? У меня ведь тоже здесь была баба. Поверишь, меня аж трясти от нее начало. Когда с тифом в баграмской инфекционке валялся, то так не лихорадило, как здесь. Так у тебя, значит, жены нет? Что значит - в Афгане? Она там, а ты здесь? И как же ты, Валер, до сих пор трещинами не изошел от тоски и волнений? Как же ты не подох еще?
      Прапорщик Сашка все понимал, а этого понять не мог. Оставить в Афгане свою боевую подругу, самого родного человека, наироднейшего, самого проверенного, прокаленного, свое оружие, свою броню, в которую вплетены кровеносные сосуды, питающие сердце, и мерцающая нервная вязь, передающая разум, доброту и любовь, - оставить это сокровище в Афгане, а самому прилететь в Союз и жрать водку?
      Нудак ты, Валера… Ладно, отлипни от горлышка, захлебнешься. Благодари бога, что Сашку встретил. У него в штабе округа, на узле связи, кореш служит. Сейчас пойдете к нему, и он тебя за минуту с твоей любимой соединит. Да, пару бутылок водки хватит. Бакшиш какой-нибудь для него есть? Ну, ручка, гондон или кассеты? Ничего нет? Ну да, откуда у тебя бакшиш? Ничего за душой, кроме сберкнижки, которую Элла уже выпотрошила в свою сумочку. Ладно, Сашка отдаст японский «Пилот». Ему этого говна не жалко. Тем более на святое дело… А делов-то при наличии кореша на узле связи! Раз плюнуть: Рубин, соедини с Силикатным! Алло, Силикатный, дай мне Золотарник… Алло, что ж ты так долго не отвечаешь, Золотарник? Бегом соединил меня с Лощеным! Лощеный, соедини с Венозным! Кто, кто… Министр обороны спрашивает, пора уже по голосу узнавать… Венозный? Что-то тебя совсем плохо слышно, дорогой. Дай-ка быстренько женский модуль… Это дневальный? Представляться надо как положено, солдат! Позвать к телефону Гульнору Каримову! Разбудить, поднять с постели, вынести на руках, если будет сопротивляться. Скажи, что министр обороны срочно требует…
      В трубке минуту шипела тишина. Пьяный Герасимов ждал, когда Гуля ответит, когда она приблизится к нему настолько близко, насколько цивилизация научилась приближать любящие сердца, разделенные тысячами километров. Прапорщик Сашка с корешем вышли в коридор, чтобы не мешать. Герасимов ждал, дышать боялся, перекладывал трубку от одного уха к другому. Гуленька, родной мой человечек! Как тяжело, как мучительно осознавать то расстояние, которое пролегло между нами. Ты полусонна. Ты согрета постельным теплом. Твои волосы смяты. Твои губы слабы. Тебе не хочется подниматься, накидывать поверх ночнушки трехзвездочный бушлат и выходить в темный, продуваемый сквозняками коридор. Но ты все-таки приближаешься к исцарапанной, вечно качающейся тумбочке, на которой стоит полевой телефон, прижимая к груди серый колючий воротник бушлата. Я чувствую твое тепло. Я слышу твои шаги, твое дыхание…
      - Алло! Вы меня слышите?
      Стеклянный холод хлынул откуда-то сверху, растекся по жилкам Герасимова, закристаллизовался, сковал руки, ноги, шею - не пошевелиться. Это не ее голос. Это дневальный. Значит, она не смогла подойти к телефону. Она не захотела. Ее нет в женском модуле. Ее нет…
      - Мне сказали, что Каримова на выезде. Она выехала сегодня с колонной БАПО.
      - Куда выехала? - машинально спросил Герасимов. Вопрос глупый. Куда еще можно выехать с колонной БАПО? Не в Сочи же!
      - Не знаю, - ответил дневальный. Он очень громко говорил, наверное, перебудил весь модуль. - Но БАПО сегодня обстреляли. Сожгли несколько машин. Каримова в модуль не вернулась.
      Молодой солдат. Глупый. Разве можно так - открытым текстом про обстрел? Разве можно говорить об обстреле и отсутствии Каримовой в женском модуле в такой причинно-следственной связи?
      Герасимову показалось, что из трубки в ухо ударил электрический разряд - мощный, горячий, острый - и пронзил до самой сердцевины мозга. Он скрипнул зубами, ухватился за край стола. Проклятый Афган. Надо все узнать, всех обзвонить. Поставить на уши ЦБУ и командование медсанбата. Надо узнать в мельчайших деталях, что случилось с колонной БАПО, кто погиб, кто ранен… Сейчас… Сейчас. Он только возьмет себя в руки…
      Но хрупкая конструкция из телефонных соединений уже рушилась, как сбитая палкой весенняя сосулька, дробилась на сегменты, на рубины, золотарники, венозные и силикатные, и они сверкающими нитями улетали куда-то в черное пространство, и женский модуль с выстуженным коридором и дневальным у раздолбанной тумбочки стремительно удалялся, уменьшался в размерах, превращаясь в холодную колкую звездочку.
      - Валер, заканчивай! Больше нельзя!.. Куда ты, Валер! Да что с тобой?! Да куда ж ты бежишь?!!
      - Я возвращаюсь в Афган.
      - В Афган?!! Ополоумел?!! У тебя весь отпуск впереди!! Да погоди ж ты!! Вот же дикий человек, совсем плавленые мозги!!
      Герасимову надо торопиться, пока не остыла колонна БАПО, пока драма, случившаяся с ней, не покрылась пылью времени и еще можно что-то изменить, что-то исправить и переиграть. Надо снова составить сегменты венозных и силикатных, выстроить из них длинную путеводную нить, этакую гигантскую компасную стрелку, и безостановочно двигаться по ней до самой цели, до далекого-далекого женского модуля, где за фанерной дверью ждет теплая, нежная, сонная Гульнора Каримова, и прильнуть к ее податливым губам, и прижать ее тоненькое тело к себе, и обвить ее руками, и почувствовать своей грудью, как часто бьется ее сердце… И до этого счастливого мгновения всего ничего - на такси до аэропорта, затем самолетом до Ташкента, оттуда снова на такси: «Куда, брат, везти?» - «На пересылку». - «В тюрьму едешь??» - «На другую пересылку. В Тузель». - «А-а-а, так бы и сказал, что в Афган!»
      На пересылке, в провонявшей грязными носками и водкой палатке, где ждут своей очереди улететь на войну десятки офицеров и прапоров, надо записаться на борт. Если сделать бакшиш коменданту, то можно попасть на ближайший «Ил-76». В этой чудовищной летающей корове, похожей изнутри на спортзал или складской ангар, вперемешку с чемоданами, с проглоченными слезами, с напряженным ожиданием чего-то безрадостного, с перегаром, с тягостными мыслями, с многочасовым унылым гулом двигателей вытерпеть отсечение от себя Союза и того радужного счастья, какое было связано с ним. И перестроить себя, переделать, выбросить из души все нежное, слезливое, оптимистическое, сжаться, покрыться панцирем недоверия и жестокости, научиться говорить коротко и мало, научиться видеть и слышать; и незаметно выкурить в кулачок пачку сигарет, и смириться с судьбой - теперь ты под ее командованием. А под крылом уже серые, красные, желтые и оранжевые холмы с оголившимися на сыпучих склонах черными скалами, похожими на гнилые зубы, и снежные пики Гиндукуша, и глубокие, вечно затененные ущелья, утонувшие в зеленых ресницах рощ и полей. И кишлаки, похожие на греческие узоры, угловатые, квадратно-спиральные начертания, лабиринты смерти, двери в преисподнюю - повсюду, куда ни кинь взгляд. Притаились. Ждут: иди-иди сюда, мы готовы принять, зайди за серый ноздреватый дувал, покрытый, как щетиной, торчащими соломинками, походи по узким улочкам, покрути шеей во все стороны в надежде увидеть врага раньше чем в затылок вопьется пуля. Идите сюда, неверные, отсюда выхода нет. И пусть порхают над глиняными стенами юркие реактивные самолеты «стрижи», облегчаясь над кишлаками и оставляя под собой все те же руины. Пусть тяжело плюются гаубицы, брызжут воющим огнем «грады», пусть накатывается на шедевр глиняного зодчества гусеничная техника и топчется там до усрачки - все останется как прежде, ибо руины бомбежки не боятся. Века стояли и еще века простоят.
      Потому задрюченная походно-полевым бытом рота, налипшая на макушку Дальхани, зря боеприпасы не расходовала и с наступлением сумерек вела беспокоящий огонь исключительно по открытым полянам, аккуратно кладя мины между кишлаками. О подходе колонны БАПО исполняющий обязанности командира гарнизона Грызач узнал за пятнадцать минут, растолкал напившегося бражки старшину роты Хорошко и, подталкивая его в спину, велел пробежаться по всем позициям и предупредить бойцов, чтобы спрятали в камнях косяки и застегнули все пуговицы на куртках, а если пуговиц нет, то заправили куртки внахлест и потуже затянули ремни. А если ремней нет, то пусть натянут на себя маскхалаты, да чтоб штаны с резинкой были сверху. А у кого нет маскхалатов, то пусть закопаются в камни, чтоб не видно и не слышно было. И встретить начальника колонны в соответствии с требованием устава, по всей форме. И провести гостей в расположение роты мимо мин-растяжек, «лепестков» и куч дерьма, упаси господи, вляпаются… Так, что еще? Порнушный чешский журнал - с глаз долой, а не дай бог офицер политотдела подумает, что здесь не проводится работа по политико-нравственному воспитанию воинов и не бывает комсомольских собраний. Блин, почему у солдат такие черные руки и рожи? Вымыть немедленно! Нечем? Сам знаю, что нечем. Тогда поплюйте на ветошь и протрите. И выкиньте нафиг пепельницу, сделанную из черепа съеденного Душмана. А-а-а, забыл! Самое главное! Яма с бражкой! Закрыть ее носилками и снарядными ящиками, а чтобы запах не выдал, облейте штаны рядового Мамедгаджиева соляркой и подожгите, пусть смердит. Что еще? Всем улыбаться, на вопросы отвечать четко, знать основные наказы последнего пленума ЦК КПСС и весенние тезисы партии и правительства…
      А сам Грызач, одергивая на себе покрытый жирной коростой маскировочный халат, брел по камням к колонне и чесал щетину обгрызенными ногтями. Гости из дивизии появлялись в этом тухлом гарнизоне размером сто на сто метров крайне редко. Начальники по обыкновению предпочитали проноситься мимо и не останавливаться под горой Дальхани, дабы не видеть грязных, как сапожная щетка, бойцов, не пожимать им руки и не интересоваться их настроением и проблемами. БАПО, по-видимому, не вписался в график движения и не успел до заката солнца прибыть в относительно уютный и просторный ташкурганский полк. Быстроглазов принял решение заночевать здесь. Он уже успел протереть бархоткой ботинки, поправить куртку, приладить к лысой макушке кепи и ждал, когда подойдет Грызач, представится, доложит, в общем, встретит, как положено.
      Тоскливое место! Быстроглазов смотрел на пустые бочки из-под солярки, зияющие многочисленными пробоинами, сквозь которые просвечивало небо. За окопами, окольцевавшими гарнизон, в неглубоких ямках, прятались минометные расчеты. Высокий бруствер, осыпанный окурками и пустыми консервными банками, был часто порезан смотровыми щелями. Из них на подполковника пялились десятки глаз. Бойцы первый раз за последний год видели здесь столь высокопоставленного начальника.
      Грызач, покачиваясь на ветру, приблизился к Быстроглазову, шлепнул рваным кедом по пыли и объявил:
      - Исполняющий обязанности командира пятой роты старший лейтенант Грызач.
      Быстроглазов был на этой «точке» первый раз, а на базе Грызача никогда не встречал. Вид неопрятного человека, напоминающего оборванца, его покоробил.
      - Вы кто? - удивился он, глядя по сторонам.
      - Я же сказал… исполняющий обязанности…
      - А где штатный командир роты?
      - Ногу оторвало. В госпитале. Нового пока что не прислали… Вон! - Грызач повернулся и махнул в сторону склона.
      - Что «вон»?
      - Нога.
      Быстроглазову стало нехорошо.
      - Что ж так… ногу оставили…
      - А как ее стянуть? - равнодушно ответил Грызач и стал ковыряться в ухе, извлекая янтарные комочки. - Мы и «кошкой» пытались, и палками - далеко, не достать. На своей же мине подорвался. Схема у нас есть, но со временем грунт пополз вниз, и мины переместились. Он сделал один шаг - херак! - и ногу оторвало. Часа три лежал, истекая кровью, пока не пришли саперы и не прочистили к нему тропу.
      - Ну, хорошо, - свернул тему Быстроглазов. - Мы остаемся у вас на ночлег. Ведите в расположение.
      - Понял. Только вы идите за мной след в след, потому что здесь повсюду мины. Если шагнете в сторону, я за последствия не отвечаю.
      По тропе, усыпанной битыми камнями, поднимались двое. Шли в ногу: раз-два, раз-два. Один дурачился, а другой верил, что вокруг мины.
      Дошли до бочек. Зрелище, открывшееся Быстроглазову, привело его в уныние. Боец со спущенными штанами сидел на корточках на «минном поле» и старательно тужился. Увидев подполковника, он вскочил и, натягивая на ходу штаны, побежал к минометной яме и нырнул под маскировочную сеть.
      - У вас что, туалет на минном поле? - с подозрением спросил подполковник.
      - Когда как, - уклончиво ответил Грызач. - Бойцы тут каждый камешек знают и скачут между ними, как зайцы по пашне.
      - А вы почему в таком виде, товарищ старший лейтенант? - начал сердиться Быстроглазов. - Где ваши погоны? Где ремень? Где подворотничок? И почему вы такой грязный? Постираться негде?
      - Так точно, негде. Была баня, так три месяца назад звено «грачей» бомбовыми ударами разнесло в щепки - приняли баню за духовскую огневую точку. Вот видите, штаны тлеют? Это мы дымом себя обозначаем, чтобы еще раз не шизданули.
      - Вы, старший лейтенант, дурак или только притворяетесь? - на всякий случай спросил Быстроглазов.
      - Нет, я командир гранатометного взвода Грызач, - как ни в чем не бывало ответил офицер. - Сижу на этой «точке» безвылазно уже полтора года…
      - Ладно геройствовать! - строго приструнил офицера Быстроглазов. - Подумаешь, подвиг совершил! Мы, между прочим, тоже не в санатории отдыхали. Только что из-под обстрела, чтоб вы знали. И бой был жестоким! - Подполковник придал голосу твердость. - Офицеры и солдаты проявляли образцы мужества и самоотверженности… - Он осекся, почувствовав, что начинается скатываться на пафос. Но, черт возьми, а как сказать о том, что было, другими словами, да чтоб не фальшиво получилось? Кто-нибудь знает?
      - Я в курсе, - ответил Грызач доброжелательно. - Двести седьмая бээмпэшка от нашей роты стоит на блоке. Надеюсь, мои бойцы хоть немножко помогли вам? А я, честно говоря, впервые вижу у нас здесь подполковника из политотдела дивизии. Как говорится, добро пожаловать! Располагайтесь. Будьте как дома.
      - Вы нас… кхы-кхы! Вы нас покормите? - спросил Быстроглазов. У него почему-то стало першить в горле - то ли от едкого дыма, идущего от тлеющих штанов, то ли вдруг подкрались к горлу и цепко схватились за трахею, не давая вздохнуть, жалость и стыд.
      - Покормим, - пообещал Грызач, повернулся к костру и гаркнул: - Курбангалиев!! Доставай красную икру, салями, коньяк, свиные обивные, маринованные грибочки и накрывай стол!
      - И вот еще, - добавил Быстроглазов, с содроганием глядя на широколицего бойца в лоснящемся от кулинарного жира свитере, который вываливал в чадящие жестяные коробки прессованные комки перловой каши. - Надо организовать ночлег.
      - Организуем. Персонально вам предоставлю нары в нашем офицерском общежитии… Осторожно, голову пригните!
      Грызач предусмотрительно приподнял край маскировочной сети, на которой, словно вяленая рыба, висели задеревеневшие дырявые носки - штук семь.
      - Стирать негде, - пояснил он, - так мы их выветриваем и прожариваем на солнце. И запах уничтожается на корню… Сюда, пожалуйста! Не споткнитесь, здесь ящики с минами и цинки с патронами. А это наша бытовая комната.
      Подполковник остановился и посмотрел. Между двумя валунами размером с человеческий рост была натянута плащ-палатка. Каменный пол этой берлоги был присыпан то ли мелкой соломкой, то ли перьями, выпотрошенными из подушки. Когда глаза подполковника привыкли к тени, он понял: это волосы - черные, светлые, курчавые, прямые. Здесь же, в каменных нишах, лежали ржавая механическая машинка для стрижки и пластмассовый приборчик для бритья со сломанной ручкой.
      - Хотели сжигать, - пояснил Грызач, кивая на волосы, - но уж больно смердят. Потом нашли применение. Собираем их и закатываем в ветошь. Получается отличный утеплитель, которым забиваем щели в каменной кладке.
      - Вы что ж, на костре готовите? - спросил Быстроглазов, поглядывая на то, как Курбангалиев палкой помешивает какое-то липкое серое варево в цинковом коробе.
      - А где ж еще? - удивился наивности вопроса Грызач. - А прием пищи осуществляется на огневых позициях - бойцы ведь находятся в них бессменно. У каждого свой котелок и ложка. Поел, песочком протер - и чисто. А это наше офицерское общежитие.
      Грызач с треском распахнул хилую, с щелями, дверь, сколоченную из снарядных ящиков. Быстроглазов некоторое мгновение в нерешительности стоял на пороге, всматриваясь в подвальный мрак с тяжелым застоявшимся запахом милицейского следственного изолятора.
      Сделано все было по уму, на совесть. В крепкий каменистый грунт были вкопаны гильзы от гаубичных снарядов, а в них вставлены бревна, которые поддерживали провисший тряпично-фанерный потолок. Между этих же бревен были навешаны дощатые нары и панцирные сетки. На полу громоздились коробки с консервами, пачки сигарет, грязные, промасленные бушлаты, бронежилеты, автоматы, рюкзаки, медицинские сумки, ботинки, мины-«итальянки», ракетницы, и на горе этого военного хлама стоял разбитый, с торчащими проводами, обмотанный изолентой кассетный магнитофон. Под низким потолком в проволочном каркасе висела сплющенная гильза, из которой торчал фитиль, сплетенный из ватной начинки бушлата.
      Как они тут живут, ужаснулся Быстроглазов. Это же дно, последняя стадия нищеты и убогости! Здесь хуже, чем в каких-нибудь диких племенах на Крайнем Севере. До какой черты дошли эти люди! Но ведь они не просто здесь нищенствуют, отбывая свой срок. Они ежедневно, ежеминутно выполняют боевую задачу, держат оборону, прикрывают участок дороги. И это наша доблестная, непобедимая Советская Армия? Этот немытый, небритый, исхудавший, покрытый чирьями и с ввалившимися глазами человек - офицер? Какие выборы? Какие постановления партии и правительства? Этих несчастных бы в баню, отскоблить, вычистить, побрить, а потом в госпиталь, полечить, откормить, а потом в санаторий, чтобы вернуть к нормальной жизни. Но разве он, Быстроглазов, может что-нибудь сделать для них? Что он может, кроме как недовольно морщиться, сокрушенно качать головой и перечислять все новые и новые «недостатки»?
      - К выборам готовы? - спросил Быстроглазов, и его тотчас едва не стошнило от столь идиотского вопроса.
      - Так точно! Кабинку для тайного голосования мы соорудим из двух плащ-накидок, в качестве стола используем снарядный ящик…
      - Хорошо, - буркнул Быстроглазов, перебивая Грызача и выходя наружу. - Наши офицеры будут ночевать в технике, а здесь подготовьте место для женщины.
      - Для кого? - переспросил Грызач. Он подумал, что ослышался либо подполковник его разыгрывает.
      - Для медсестры. С нами приехала медсестра. Кстати, больные у вас есть?
      - Больные? Откуда ж у нас больные? - усмехнулся Грызач и беспокойно посмотрел по сторонам, машинально поправляя на себе тряпье. - Хотя… Я спрошу у бойцов, может, у кого-то понос или грибки на ногах…
      - Спросите, - с трудом выговорил Быстроглазов. - А насчет ужина для нас не беспокойтесь. Мы, пожалуй, обойдемся своими запасами. Насколько я понял, у вас тут с продуктами проблема.
      - Бывает, - признался Грызач. - Иногда «вертушки» нам подкидывают. Но если только на них рассчитывать, можно с голодухи подохнуть. Обычно я беру две брони и еду в дивизию. Это когда есть кого оставить вместо себя. Но так редко бывает. Обычно здесь только один офицер, а остальные сидят на блоках, прикрывая колонны, или на реализацию уходят… А где медсестра-то?
      - По ночам не беспокоят? - проигнорировал вопрос Грызача Быстроглазов.
      - Когда как… - И Грызач снова оглянулся по сторонам. Потом сделал какое-то странное движение рукой, словно хотел размазать птичий помет, который свалился ему на темечко. - Осторожно, товарищ подполковник, тут растяжка.
      Не только растяжка, но и дерьмо, подумал Быстроглазов. Отличительная особенность нищеты и деградации - изобилие отходов человеческой жизнедеятельности в непосредственной близости от очага и полное отсутствие рядом с этими отметинами клочков бумаги. Ужас, ужас! Советская молодежь, комсомольцы, строители коммунизма. Во что их превратила война!
      У него накатывались на глаза слезы. Побыстрее бы забраться внутрь своей «Чайки», в уютное железное нутро, где пахнет смазкой, топливом и резиной, где на полу устроено ложе из двух новеньких матрасов, сложенных бутербродом, да белеет белоснежным конвертом комплект свежего белья, и новенькая упругая подушка, и его, Быстроглазова, персональное одеяло из верблюжьей шерсти. Как скинет он ботинки, как помоет ноги под холодной струей воды из канистры, как ляжет на хрустящие простыни, как сладко вытянется и зажмурит глаза, чтобы поскорее заснуть и забыть весь этот кошмар. А перед этим еще накатит полкружки водки - есть у него личный запас во фляжке. И закусит плавленым сыром и тушенкой. Каждый сам как может приспосабливается к войне. Но жить вот так, как Грызач, - нет-нет, никогда, лучше умереть сразу…
      Темнело быстро, горы на горизонте серели, становились прозрачными, плоскими, будто их наклеили на темно-синее небо. Командир группы Шильцов раскидывал отрядную технику по позициям; боевые машины лучами выстраивались вокруг гарнизона. Гуля стояла рядом с ним, терпеливо дожидаясь, когда ей определят место для ночлега. Она была единственной женщиной среди огромного количества мужчин и, безусловно, инородным телом, привнесенным сюда искусственно и без смысла. Здесь все что-то делали, офицеры и сержанты кричали, солдаты бегали, техника скрежетала и дробила камни, солнце опускалось за горы, воздух остывал, а она просто ждала, когда для нее придумают какое-нибудь полезное занятие. Занятие ей нашел Грызач. В «офицерском общежитии» он поставил друг на друга два снарядных ящика, накрыл их серой простыней и зажег фитиль в самодельной лампе.
      - Внимание! - крикнул он на весь гарнизон. - Больные, хромые, косые, горбатые - все сюда, на прием к врачу!
      Гуля сначала оробела, но потом освоилась, сосредоточилась и принялась раскладывать на импровизированном столе содержимое медицинской сумки. В сумерках ей не удалось рассмотреть гарнизон, и слава богу, что не удалось, но осталось недоумение: почему для медосмотра личного состава ей выделили какой-то вонючий погреб? Почему не предоставили, допустим, фельдшерскую или, на крайний случай, кабинет командира роты. В ее представлении все кабинеты всех командиров рот должны быть такими же уютными, комфортными и чистыми, какой был у Герасимова. Да ладно, на крайняк можно было бы оборудовать временный медпункт в офицерской столовой. Даже казарма сгодилась бы! А что это за сарай, метр на метр, с тусклой коптилкой под тряпичным потолком? Что это за нары? Что за тряпки и коробки кругом? Может, это чулан для хранения старого хлама?
      Ей еще не сказали, что она будет здесь ночевать.
      Грызач первым пошел на прием, плотно закрыл за собой дверь, сел на табурет и, чувствуя нарастающее волнение, стал рассматривать Гулю. С ума сойти, какая она красивая! Необычная. Неземная. Длинные волосы. Гладкие, без щетины, щеки. Шея белая, чистая, без фурункулов и прыщей. А руки какие! Мама родная! Чистенькие, почти прозрачные. Ноготочки ровненькие, пальчики точеные, тоненькие, ни царапин, ни заусениц, ни трещин. Это откуда такие руки берутся-то? Это из какого фантастического мира она сюда приехала? А пахнет как вкусно! А голос какой…
      У Грызача закружилась голова. Он ухватился за края табуретки, чтобы не упасть. Богиня! Пресвятая дева! Икона!
      - Какие у вас проблемы? - спросила Гуля, очень волнуясь. Собственно, сейчас она вела прием, как настоящий врач. Это было первый раз в ее жизни.
      - У меня? - переспросил Грызач не своим голосом, кашлянул и, отчаянно придумывая какую-нибудь жалобу, стал рассматривать свои руки. Боже, какие у него руки! Под стол их! За спину их! Убрать немедленно, отрезать, выкинуть, сжечь, чтобы эта прозрачная святость не увидела их.
      «Какой он замызганный!» - думала Гуля, рассматривая офицера. Герасимова она ни разу не видела таким. Когда Валера возвращался с боевых, то, прежде чем встретиться с Гулей, надолго уединялся в бане с мылом, шампунем и бритвенным станком. Она привыкла видеть его в чистом обмундировании, гладко выбритым, пахнущим одеколоном. Только один раз она видела его грязным, с почерневшим от щетины и гари лицом, в рваном, покрытом бурыми пятнами маскхалате, с ввалившимися, полными смертельной усталости глазами. Это было минувшей весной, когда Герасимов вернулся с армейской операции из Джабаль-ос-Сараджа. Он подъехал на своей боевой машине прямо к медсанбату, чтобы выгрузить раненых. Истерзанных, окровавленных, поломанных, изрезанных бойцов вытягивали из десантных отделений. Их было много, очень много. Не хватало носилок, и фельдшеры таскали раненых на себе. Многие бойцы стонали и кричали. Кто-то здесь же, у гусениц, терял сознание, падал, умирал, и врачи, звеня капельницами, инструментами, разрывая на ходу стерильные упаковки, бережно прижимая к груди пакеты с донорской кровью, разворачивали на пыльной дороге реанимацию. Гуля увидела Герасимова, сидящего на броне, и в первое мгновение не узнала его. А когда узнала, то ужаснулась, но выгрузка раненых уже закончилась, БМП дико заревела и, развернувшись на месте, помчалась в полк. Она потом стала его бояться, словно узнала о некой тайной, скрытой стороне жизни Герасимова. Эта вторая сторона жизни присутствовала в нем постоянно, лишь до поры до времени скрываясь и ничем не выдавая себя.
      - Вы… - пробормотал Грызач, не в силах оторвать глаз от девушки. - За что ж это вас сюда?
      Гуля почувствовала неловкость. Грызач, должно быть, хотел сказать комплимент, но добился противоположного эффекта. Хорошего человека в такую дыру не пошлют. Значит, Гуля в чем-то провинилась, раз ее сюда зашвырнули.
      - Служебная командировка, - ответила она сдержанно, без какой бы то ни было интонации. - Покажите руку!
      - Зачем?
      - Что у вас с пальцем?
      - Фигня, - ответил Грызач. - Минометной трубой придавил.
      - Он же у вас распух!
      - Да я глиной замазал… Пройдет…
      Гуля начала сердиться:
      - Вы или показывайте палец, или выходите.
      Грызачу кровь ударила в лицо. Стыд какой! Зачем он сюда пришел? Да еще несет какую-то чепуху. Он незаметно протер палец краем маскхалата и нерешительно протянул руку.
      - Ужас, - поставила диагноз Гуля, рассмотрев воспаленный, набухший палец. - Как вы ходите с ним?
      - Да без проблем…
      - Будете принимать антибиотики… Не дергайтесь!
      Она обильно смазала палец зеленкой, потом обмазала его тетрациклиновой мазью.
      Весть о том, что на «точку» приехала обалденно красивая врачиха, мгновенно облетела все окопы, щели и огневые точки. Бойцам хотелось посмотреть на живую женщину. У двери в «офицерское общежитие» образовалась очередь. «Деды», оставив молодых на позициях, ломанулись за медицинской помощью. Грызач сидел вместе с прапорщиком Хорошко у бражной ямы и, черпая из нее кружкой, внушал:
      - Не вздумай к ней соваться, конь ты бельгийский. Ты на свою харю давно в зеркало смотрел?
      - Имею право. Меня постоянно мучают головные боли, - упрямился Хорошко, поднося к носу дольку луковицы.
      - Меньше браги жрать надо, тогда голова болеть не будет!
      - Кончай наглеть, командир! Сам сходил, а я что, лысый?
      - Ты ее испугаешь своим видом! Она хрупкое и нежное существо.
      - Это какая такая? Не понимаю. Ты нормально можешь объяснить?
      Брага была теплой, нагревшейся за день на солнце. Часто попадались склизкие комочки. Грызач их выплевывал, а Хорошко жевал. Минометные расчеты открыли беспокоящий огонь. Через каждые две-три минуты земля вздрагивала от разрыва мины: бум-ссссшшшш!
      - Она в белом халате? - допытывался Хорошко.
      - Нет. В эксперименталке. Старший лейтенант.
      - Так у нее есть звание?
      - А ты как думал, пес смердячий? Она может тебя построить, а потом на куй послать.
      Быстроглазов вздрогнул от первого разрыва мины, даже немного пролил из фляги на грудь. Потом догадался, что лупят не по нему, и стал жевать спокойно, изредка делая небольшие глотки. «Эти разрывы - как колотушка ночного сторожа, - подумал он. - Спать буду спокойнее».
      Он доскреб тушенку, выкинул банку наружу через люк, погасил лампочку дежурного освещения и вытянулся на матрасе.
      Заместитель Грызача Селиванов, без пяти минут дембель, надел парадный китель. У всех парадки хранились в полковой каптерке, а Селиванов привез свою сюда. Долгими часами, тоскуя о Союзе в прокаленном желудке боевой машины, он вышивал на рукавах тончайшей медной проволокой дубовые листья и звездочки. Многое еще было недоделано, еще не удалось выторговать у полковых прапорщиков серебристый аксельбант и золотистые рифленые буковки СА. Даже левый погон не был пришит до конца. Но зато орден Красной Звезды уже сидел на своем законном месте, играя кровавыми бликами. Чтобы ботинки блестели, он смазал их соляркой, а большое прожженное пятно на брюках прикрыл «калашом»; оружие Селиванов держал в опущенной руке, за цевье, и делал это столь же расслабленно и естественно, как если бы это был портфель. Сержанту в голову не приходило, что идти на прием к врачу с оружием - по крайней мере нелепо; ему вообще ничего не приходило в голову, кроме одного необузданного желания посмотреть вблизи на живую девушку.
      Его земляк Кацапов, тоже готовящийся осенью на дембель, обзавидовался, когда увидел, как преобразился Селиванов, и, желая произвести на врачиху еще больший эффект, вооружился тяжеленным пулеметом Калашникова с пристегнутой к нему коробкой и торчащей оттуда лентой. Молодые бойцы, подражая дембелям, тоже вооружились. Какой-то недотепа по фамилии Удовиченко (весенний призыв) напялил раскладку, карманы которой были набиты магазинами, сигнальными патронами и гранатами.
      - На что жалуетесь? - спросила Гуля Селиванова, уже справившись с неуверенностью и чувствуя себя настоящим врачом. - Почему вы молчите? Боец, вы в рот воды набрали?
      У Селиванова от волнения язык онемел. Пялясь на Гулю, он теребил пуговицу на кителе и прислушивался к странному огненному чувству: ему казалось, что давно затянувшаяся рана на боку вдруг разорвалась по швам, из нее вырвалось пламя и стало стремительно распространяться на все тело. Вот уже горит грудь и низ живота, вот уже обожгло пах, ошпарило член, и он, собака, раздувается, твердеет, упирается тупой головкой в жесткий шов ширинки.
      - Мы так и будем в молчанку играть?
      Пот выступил на лбу сержанта. От ударов его сердца вздрагивал стол. Второй человек, вторая живая субстанция, которая скрытно сидела в нем, вдруг поперла наружу. Селиванов уж и забыл про нее, эту вторую, параллельную плоть. Он привык осознавать себя бойцом, который стреляет, бегает, кричит на «сынов», материт духов, получает боеприпасы, расставляет посты, добывает трофеи - в общем, является деталью большого военного механизма. И уж почти совсем забыл, как в деревне его называли соседские старухи, что он молодец, плядун, который куем груши околачивает, он ёпарь, хахаль, гроза девок, жеребец; и вот этот второй, которого сельчане характеризовали такими словечками, вдруг ожил и начал заявлять о себе… Селиванов густо покраснел, ему стало тяжело дышать. Ему казалось, что у него между ног выросла третья нога, тугая, звенящая, нахальная и непослушная. А ну как сейчас врачиха прикажет ему встать, да начнет оттягивать Селиванову веки, да простукивать ему грудь? Обязательно ведь заметит его позор, да не просто заметит, а упрется в него, налетит, как на сосновый ствол, - вот стыдоба будет!
      Он поставил между ног автомат, потом закинул ногу на ногу - не помогло, слишком поздно, момент был упущен. Этот отросток, придаток, единственная деталь мужского организма, живущая сама по себе и не зависящая от воли хозяина, уже заняла стартовую позицию и устремила свой наконечник к зениту.
      - Знаете что, товарищ сержант, у меня нет времени переглядываться с вами…
      Он невнятно пробормотал, что уже ничего не болит, и, шурупом повернувшись на табурете, выскочил наружу, будто его взрывной волной смело. «Ну как она? - обступили его бойцы. - Раздеваться заставляет?» - «Ой, дура, опилками набитая! - отбрехался Селиванов. - И стра-а-а-ашная, как атомная бомба!»
      Очередь быстро рассосалась. Кацапов тоже пулей вылетел из «офицерского общежития», а Удовиченко, как и остальные «сыны», вообще не рискнул обратиться за медицинской помощью. Прием закончился. Шильцов вынес вон солярную коптилку, от которой у Гули щипало глаза и разболелась голова, а вместо нее привесил к потолку два фонарика. Стало светло и уютно. Гуля приподняла край изжеванного матраца и увидела под ним две противотанковые мины. Некоторое время стояла над ними и раздумывала, удобны ли мины в качестве подголовного валика.
      «А вот эти взрывы, - спросила она Шильцова, - всю ночь будут?»
      Шильцов из двух гнутых гвоздей сделал крючок и скобу, забил булыжником, а потом проверил, надежно ли закрывается. Запор чисто символический, сорвать крючок можно одним легким движением руки, но Гуле так будет спокойнее. А снаружи перед дверью поставил часового. «Если что, дашь очередь вверх, - сказал он солдату. - Понял?» - «Понял», - ответил Ниязов, хотя совершенно не понял, что означает «если что».
      В смоляном мраке ночи залипло все. Ни звезд, ни луны. «Бум! Бум! Бум!!» - раздавались ритмичные хлопки беспокоящего огня. Ствол миномета потеплел, и заряжающий отогревал на нем озябшие пальцы. «Слышь, покурить оставь!» - попросил он своего напарника. Курили по очереди, пригнув голову к самому дну окопа. Мины со свистом улетали в темноту, натыкались на сухую землю и лопались, раскидывая во все стороны железные болванки и камни. В перерывах между залпами стояла студеная тишина. Ниязов устал стоять на посту и присел на мятую пустую бочку, из которой пахло мочой. Гуля присела под фонариком на корточки и поймала свое отражение в маленькой пудренице. «На кого я похожа!» Под глазами синяки, кожа бледная, на кончике носа прыщик. «Хорошо, что Валера меня не видит сейчас». Она расчесалась, закрепила пучок волос на затылке. Сняла куртку, повесила ее на гвоздь. Расшнуровала кроссовки, скинула их без помощи рук и устало вытянулась на нарах. Снаружи доносились методичные хлопки разрывов. Где-то рядом цокали камешки, иногда доносилось тихое бормотание. Бух! - прогремел разрыв мины. Похоже на отдаленные раскаты грома. Гуля вспомнила, как в детстве любила сидеть без света в комнате и смотреть на грозу. В свете фонарей сверкали косые полосы ливня, лужи кипели от шквалов ветра, листья деревьев, мокрые и блестящие, будто покрытые лаком, трепыхались на ветру. Дождь барабанил по подоконнику, ручьями стекал по стеклу. Вспышки молний на мгновение освещали ночную улицу и стоящие напротив дома - все это выглядело странно, непривычно, будто было вылеплено из черной смолы.
      Бух! - снова разрыв.
      - Да заколебали они своим пуканьем! - в сердцах произнес Шильцов и второй раз ударился темечком о железный потолок бронетранспортера. Он примерял новенькие джинсы, а сделать это в тесной утробе бронетранспортера, где не выпрямишься во весь рост, было непросто. Он то ложился на спину, задирая ноги кверху и одновременно натягивая джинсы, то, согнувшись в три погибели, балансировал на одной ноге. Пичуга, захмелевший от самогона, окуривал себя вонючим сигаретным дымом и сквозь его матовую завесу следил на старлеем.
      - Малы, - выдал он вердикт.
      - Какое малы? - рассердился Шильцов и в конце концов лег на бок. Извиваясь, как удав, он подтянул джинсы за петли для ремня и вжикнул «молнией». - Меньше уже не бывает… Меньше - это только шорты для младенцев… - Он встал на колени и похлопал себя по тощим ягодицам. - Сидят, как влитые… Ну что, Пичуга, ништяк?
      - Ништяк, - подтвердил Пичуга. - Батник примерь!
      Шильцов накупил себе шмоток в придорожном дукане, мимо которого проехала потрепанная расстрелом колонна БАПО. Дукан был одинокий, непонятно для кого предназначенный - вокруг серая степь и пыль. Похожий на избушку на курьих ножках, он стоял на обочине, и на нем, словно игрушки на елке, висели вешалки со шмотками. Ветер раскачивал их, рукава и штанины отмахивались от пыли, поднятой боевой техникой. Шильцов спрыгнул с брони на ходу, подошел к дукану, заглянул в окошечко, в котором, как птица в скворечнике, сидел пожилой торговец с ввалившимся беззубым ртом. Шильцов снял несколько пар джинсов и черный, просвечивающийся насквозь батник, зажал товар под мышкой и сунул дуканщику лотерейный билет, который когда-то давно Шильцову дали в книжном магазине в нагрузку к тому Астафьева. Билет, разумеется, был без выигрыша и ничего собой не представлял, кроме как полоску бумажки с замысловатыми фигурками, кренделями и надписью: «Банк СССР. 5000 рублей».
      Привыкшие к еженощному беспокоящему огню как к ударам собственных сердец, Грызач и Хорошко обмякали на краю бражной ямы.
      - За женщин! - предложил Грызач, но прапорщик его уже не слышал. Начальник гарнизона зачерпнул со дна самые густые и ядреные осадки, по консистенции напоминающие овсяный кисель, выпил и понял, что обстоятельства сильнее его.
      - Стой, кто идет? - спросил Ниязов, давно потерявший надежду на то, что его до утра кто-нибудь сменит на посту, но с появлением во мраке силуэта офицера воспрянул духом - уж наверняка это разводящий со сменой!
      - Начальник гарнизона, - ответил Грызач. - Свободен, солдат. Или спать.
      Ниязова заклинило от нестандартности ситуации. По идее, сменить его должен был кто-нибудь из офицеров или сержантов БАПО - так вроде было прописано в уставе караульной службы. Но устав, зараза, такая сложная и малопонятная вещь, столько в ней всяких закавык и хитростей, что никогда толком не поймешь, как поступить, чтобы потом не получить втык. Ниязов отошел на пару шагов от двери и остановился. Его разрывали противоречия. До смерти хотелось подчиниться, забраться в свою БМП, раскинуть водительское сиденье и безмятежно спать до команды «Подъем». В то же время было боязно: а вдруг здесь какой-нибудь подвох?
      - Иди, иди! - поторопил его Грызач и взялся за разболтанную ручку.
      - Не имею права, - робко возразил Ниязов. - Старший лейтенант Шильцов…
      - Пошел вон… - посоветовал Грызач. - Здесь я командую, а не Шильцов!
      И тут Ниязов неожиданно для себя нашел компромиссное решение. Он отошел на пару шагов, снял автомат с предохранителя и дал очередь в воздух.
      Бойцы в охранении встрепенулись, стали расталкивать друг друга и выползать на брустверы. Минометный расчет, восприняв стрельбу как сигнал к действию, удесятерил темп и принялся отправлять в темноту мину за миной. Взрывы последовали один за другим. Полусонные бойцы в окопах предположили, что начался бой, и открыли ответный огонь по невидимому противнику. Наводчик Быков спал на своем пружинистом стульчике в башне БМП и, когда проснулся от пальбы, немедленно нажал на кнопку электроспуска. «Штюхххх!!» - плюнула огнем пушка боевой машины.
      «Плядь, опять началось!» - подумал Быстроглазов, скидывая с себя одеяло и пытаясь в темноте нащупать кнопку дежурного освещения. «Что такое?!!» - испуганно вскочила с нар Гуля и тотчас потянулась к куртке с погонами. Ее сердце колотилось сильно и часто. Было очень-очень страшно. Сдернув болтающийся на шнурке фонарик, она посветила на дверь. Кто-то пытался открыть ее, бережно подергивал, и крючок прыгал в петле. Гуля машинально потянулась к картонной коробке, лежащей под ногами, сунула туда руку, нащупала консервную банку и крепко сжала ее, как гранату. Совсем не похожий на себя Шильцов в джинсах и батнике бежал в огороженный бочками гарнизон, сжимая в руке автомат. Стоящие в охранении боевые машины завелись, ожили, закружились смертоносные стальные головы, выискивая цели. Ниязов, даже не догадываясь о том, что причиной всеобщего переполоха стала его автоматная очередь, занял боевую позицию неподалеку от «офицерского общежития» и приготовился сражаться с врагом мужественно, стойко, не щадя самой жизни. Завидев бегущего на него человека в джинсах и с автоматом, он для острастки выстрелил, но так как были сомнения, целился не в человека, а в близлежащие камни. Шильцов пригнулся и выругался:
      - Окуел, Ниязов!! Это же я, старший лейтенант Шильцов! Отставить стрельбу, чебурек неотесанный! Автомат на предохранитель! Лежать и не шевелиться, пока я не подойду!
      Грызач дернул дверь сильней, крючок звякнул, но выдержал.
      - Гуля, откройте, пожалуйста, - произнес он в щель. - Мне нужно с вами поговорить.
      Гуля, не дыша, сидела на нарах и широко раскрытыми глазами пялилась на дверь. Снаружи доносились беспорядочная стрельба и грохот разрывов. Кто-то стоял за дверью, дергал за ручку и по-русски просился войти. Значит, это не душман? Но что происходит вокруг? Гарнизон атакуют моджахеды? Нужно срочно убегать? Тогда почему человек, который стоит за дверью, говорит так тихо и не приказывает, а просит, почти умоляет?
      - Что вам нужно? - спросила она.
      - Пичугин!! - орал по связи Быстроглазов. - Что там у вас?!! Где Шильцов, мать вашу ёп!! Почему он не выходит на связь?!!
      Пичугин пялился в прибор ночного видения, но ничего не видел. Его вырвали из глубокого и тяжелого сна, и он никак не мог сфокусировать зрачки. Гарнизон дрался с ночью все отчаяннее. Молчание и бездействие командира бойцы воспринимали как одобрение их бурной самоотверженности. А может быть, Грызача уже убило? Может, на «точке» не осталось ни одного офицера, ни одного прапорщика?
      Быстроглазов до хрипоты сорвал голос.
      - Кондрач!! Кондрач!! - вызывал он сержанта, отделение которого стояло в охранении на противоположном склоне «точки». - Доложи о противнике!! Ты слышишь меня? Какая численность противника?.. А куда ты пуляешь, чучело ты ватное! Сколько ориентировочно духов на твоем направлении?.. А кто знает, Кондрач? Может, бабушка твоя знает??
      Неузнаваемый в «гражданке» Шильцов подскочил к двери, которую уже был готов выломать Грызач, и тотчас схватил начальника гарнизона за капюшон маскировочного халата.
      - Эй, братишка, мы так не договаривались! - сказал он, с трудом балансируя на тонкой грани между открытой агрессией и доброжелательностью.
      - Руки убери! - вяло огрызнулся Грызач. - Это не твое дело. Иди в БАПО. Здесь я начальник!
      - Отцепись от медсестры, парень, - недобрым голосом потребовал Шильцов.
      - А я ее хоть пальцем тронул? - начал распаляться Грызач и толкнул Шильцова в грудь. - Я что-нибудь ей сделал? Ты чего тут, плядь, права качаешь, а? Топай к своим балалаечникам и скажи, чтоб заткнулись. А то я уже оглох от их стрельбы!
      И уже с силой дернул за ручку двери.
      - Ниязов! - крикнул Шильцов.
      - Я, товарищ старший лейтенант! - отозвался боец и выпятил впалую грудь, выказывая готовность выполнить приказ, хотя дай ему сто, двести или тысячу рублей, никогда не угадает, какой именно приказ поступит. Шильцов - без формы, в джинсах и батнике, худенький, стройненький, какой-то совсем невоенный, а этот второй - в обгоревшем тряпье (фиг знает, какое у него звание, потому как ни погон, ни петлиц), и они о чем-то непонятном спорят, толкаются, кряхтят. А ему, Ниязову, что делать? Он уже один раз наделал, да так наделал, что весь гарнизон лупит изо всех стволов, аж уши закладывает.
      - Ты меня своим бойцом не пугай! - пригрозил Грызач. - Я сейчас караул в ружье подниму и тебя под арест, на куй! Я не знаю, кто ты такой. Где твои документы? Может, ты душара? Или натовский шпион?
      Быстроглазов терзал свои распухшие за день ноги, напяливая на них ботинки, и одновременно с этим кашлял в микрофон радиостанции:
      - Пичугин, блин… Пичугин… кхы-кхы… Я не знаю, что с тобой сделаю… кхы-кхы… Где Шильцов? Его убило? Ты наблюдаешь противника или нет?
      - Немного… человек пять… или пятнадцать… - врал Пичугин, всматриваясь в зеленую кашицу прибора ночного видения. Навел прицел на середину обгрызенного дувала и долбанул по нему осколочным снарядом. Херак! - и полетели во все стороны куски засохшей глины. - Сопротивление противника сломлено…
      Прапорщика подташнивало. Самогонка пошла плохо, да и накурился он на ночь до одури. Быстроглазов, этот интеллигент вшивый, тоже на нервы действует. Суетится, бздит, орет. Где Шильцов, где Шильцов? В фанде! Переоделся парень в приличный костюмчик и пошел к медсестре, чего тут непонятного. А чего добру пропадать? Пока ухажер в отпуске, не простаивать же такой красавице?
      - Разрешите подавить разрозненные силы бандформирования беглым огнем? - запросил он Быстроглазова.
      Подполковник не сразу дал добро - может, почувствовал, что прапорщик издевается над ним. А как узнать наверняка, издевается или на самом деле отважно сражается с духами? Степень напряженности и драматизма войны можно определить только по особому Числу. Подсчитаешь погибших, вычислишь процент да приложишь его к временному отрезку. И тогда получишь Число. Оно чаще всего бывает нехорошее, недоброе, а иногда даже очень страшное. Если Число равно 0, то это блеск, в донесениях пишут, что подразделение потерь не имело. Если за сутки-двое набежит 2 или 3, то это в пределах нормы, естественные издержки войны. Если Число дотянет до 20, то это тяжелая неудача, трудный бой, жаркая схватка, духи дали прикурить, крепко зажали и т. д. А вот если это страшное Число приблизилось к сотне, то это уже беда, это уже резонанс в штабах и генеральских коридорах. Это уже разборки, донесения, может быть, и суды. Это Число называют по-разному. Иногда «Задницей», «Полной Задницей», но это ласково. Чаще - «Полная Жопа» или «Полный Биздец»; бывает, его комментируют словами «духи расъепенили взвод на куй» или «всю роту положили». Заслышав про это Число, бледнеют даже бывалые офицеры и солдаты, а малодушные «сыны» простреливают себе руки и ноги, подлизывают мочу желтушников, нарочно не моют руки и пьют из арыков, чтобы подхватить дизуху или тиф, надолго загреметь в инфекционное отделение госпиталя, заполучить осложнение на печень и сердце, но выжить, выжить, выжить, не войти в состав того страшного Числа.
      Черт его знает, было ли страшно Шильцову и Грызачу, когда они стояли посреди грохочущей ночи и таскали друг друга за грудки, время от времени налетая на хлипкую дверь «офицерского общежития». Гуле было точно страшно. Она продолжала сидеть на нарах, сжавшись в комок, и вздрагивала от взрывов и автоматных очередей. Но бежали насыщенные и тугие, как автомобильные колеса, минуты, и ничего драматического не происходило, во всяком случае, под провисшим фанерно-тряпичным потолком. Смерть, казнь, кровавая расправа, тяжелое ранение, сгорание заживо - все это переносилось на более поздние сроки, а сейчас оставалось только ждать и терпеть. Девушка прислушалась к обрывкам фраз.
      - Ну зачем тебе неприятности? - убеждал Шильцов. Бум! - удар в дверь. - Ты хочешь потом разбираться с Герасимовым?
      - Кто такой Герасимов?.. Руки убрал!! Убрал руки!! Кто такой Герасимов, я тебя спрашиваю?
      - Командир шестой роты.
      - А он кто ей? Муж? Или он ее купил?
      - Послушай, если ты нажрался, то иди спать!
      - Нет, ты мне скажи, он кто ей - муж?
      - Да!
      - Не вешай мне лапшу! Уйди с дороги, я сказал! Я пальцем ее не трону, мне только пообщаться с ней…
      - Пообщаешься утром. Иди проспись.
      - Здесь я решаю, когда мне спать!
      - Ниязов! Дай мне автомат!
      - Ты кого автоматом испугать собрался, жопа? Мне покуй твой автомат, как и все вы, и твой подполковник, и твоя техника, и твои грозные глаза! Мне все покуй, понял? Потому что я Грызач, хуже, чем мне, никому не было и никогда не будет. Мне нечего бояться, парниша! Я уже тут корни пустил, я уже в камень превратился, меня духи уже в упор не видят, а ты каким-то сраным «калашом» меня пугать вздумал…
      - Грызач, ты туда не зайдешь!
      - Пошел вон, не мешай! Вы там у себя на базе зажрались! Все чистенькие, сытые, женщины у вас там. А мы тут, как собаки! Даже поговорить не с кем. Уйди, говорю, пока я караул в ружье не поднял!
      Быстроглазов так и не смог натянуть ботинки и вывалился из бронетранспортера босиком. По острым камням идти было больно, он кряхтел, ругался, переваливался, как перекормленный селезень. Подходя к бронетранспортеру или боевой машине пехоты, он бил по броне булыжником до тех пор, пока стрельба не затихала и из люка не высовывалась голова наводчика.
      - Ты по кому стреляешь, сынок?!
      - Так… это… все открыли огонь…
      - Ты противника видишь?
      - Противника?
      Сержант Селиванов с началом стрельбы первым делом позаботился о своей парадке. Он вывернул ее наизнанку, упаковал в полиэтиленовый пакет и спрятал под койкой - на тот случай, если какой-нибудь долбоеб шарахнет по палатке из миномета. Дембель на носу, и что потом делать? В майке домой ехать? Орден он свинтил, завернул в кусок фланелевой ткани и положил в нагрудный карман. Это была для него самая ценная вещь. Это была молчаливая правда о его службе в Афгане. Орден давал привилегию ничего не рассказывать, ничего не доказывать, не стучать себя в грудь кулаком, не убеждать окружающих в том, что ты не трус и не слюнтяй, что ты смотрел смерти в глаза и она не сломила тебя. Орден априори придавал качество настоящего мужика, храброго парня, отважного бойца. Орден - все равно что крылья для птицы. Все равно что рыцарские доспехи. Все равно что царская корона. В Союзе без ордена - как голый, такой же, как все.
      Схватив автомат и пару связанных изолентой магазинов, он побежал на линию огневых позиций, к своему взводу, но остановился, услышав, как его криком зовет Грызач.
      - Селиванов! Первое отделение сюда по тревоге, живо!! - надрывно кричал Грызач, прижимаясь спиной к двери «офицерского общежития». - Всех в ружье!! Бегом!!
      Шильцов, подпирая край двери плечом, в свою очередь скомандовал Ниязову:
      - «Триста шестнадцатую» бээмпэшку сюда! Немедленно! Передай, что я приказал сняться с позиции, - и гони ее сюда!!
      Боец таращил глаза на командира, пытаясь понять, что за фигня происходит и чем все это закончится. Он помедлил, очень надеясь, что Шильцов сейчас отменит свой приказ, скажет: «Ладно, я передумал», но старший лейтенант зло прикрикнул:
      - Я же сказал - бегом!!
      - Селиванов!! - завопил в ночь Грызач, стараясь не уступать Шильцову. - И АГС сюда!! АГС не забудь!!
      - Понял! - отозвался из темноты Селиванов, хотя он, как и Ниязов, тоже ничего не понял. Что это задумал командир? На кой хрен тащить с позиций тридцатикилограммовый станковый автоматический гранатомет?
      - Ты доиграешься, - предупредил Шильцов. Он был трезв и понимал, что дело принимает серьезный оборот.
      - Я начальник гарнизона! - размахивал руками Грызач. - И применяю вверенную мне власть по законам военного времени!
      - Ты нудак, - высказал иную точку зрения Шильцов.
      - Последний раз предупреждаю, парень… - процедил Грызач и схватил Шильцова за тонкий воротник батника. - Ты меня лучше не зли…
      Шильцов ударил по его руке. Ткань батника треснула, пуговицы разлетелись по сторонам.
      Кроша камень, «триста шестнадцатая» БМП кружилась на месте, разворачиваясь стволом к гарнизону. Ослепляя светом фары задымленные позиции, машина с грохотом стала карабкаться по каменистому склону на макушку горы. Ниязов едва давил на педаль газа, ехал очень медленно и часто останавливался, чтобы ненароком не раздавить кого-нибудь. Два бойца, сидящие на передке, крутили головами, переглядывались и пожимали плечами.
      - Эй, Нияз! Нияз!! А чего случилось-то? На хера мы туда едем? Шильцов приказал? А что делать будем, не сказал?
      Машина ревела, растирая камни в пыль.
      На противоположном склоне покидало позиции гранатометное отделение. Два бойца, матерясь, выдергивали из каменной ячейки разлапистый, похожий на гигантского комара автоматический гранатомет «Пламя». Орудие было установлено здесь на совесть, сектор хорошо пристрелян, оптический прицел находился как раз на уровне глаз - не надо ни привставать на цыпочки, ни сгибаться. «Лапы» тщательно обложены камнями. В общем, сидел гранатомет в ячейке, как будто здесь и вырос. И вот теперь все разрушать, выдергивать эту тяжеленную железную дуру, будто гнилой зуб из десны.
      - А что там стряслось? - спрашивали бойцы.
      - Духи прорвались?
      - Мы что, отходим?
      Селиванов сам толком ничего не знал, но, чтобы об этом не догадались, рявкнул:
      - Отставить разговоры! За мной бегом - марш!!
      Потерявший голос от надрывного крика Быстроглазов остановился как вкопанный и, протерев глаза, посмотрел на карабкающуюся по склону, прямо на «точку», БМП. Вот машина задела поставленные друг на друга бочки, они с грохотом обвалились, покатились, запрыгали по камням. На катки намоталась какая-то веревка, натянулась как струна, и тотчас смялась, как погасший парашют, маскировочная сеть, что была натянута над огневой позицией. «Куда она прет?? - подумал Быстроглазов, испытывая неприятное чувство, будто у него помутился рассудок. - Что вообще происходит? Где офицеры? Где Шильцов? Где Грызач?»
      «Совсем обалдели, что ли?» - подумал прапорщик Хорошко, еще минуту назад крепко спавший в ватном мешке на краю бражной ямы. Минометные разрывы и даже автоматная стрельба его не будили, он привык к ним, как подмосковные дачники легко привыкают к предутреннему кукованью кукушки. Но вот лязг гусениц у самого уха вырвал его из сна. Затуманенное брагой сознание не было способно объяснить появление на самой макушке горы, в середине «точки», в самом сердце крохотного гарнизона, боевой машины пехоты. Это все равно что слон в посудной лавке, что конь в малогабаритной квартире, что рояль в трамвае. Сплюнув тягучей слюной, Хорошко нащупал в темноте кружку, поскреб ею по дну ямы, выловил что-то, проглотил и повернулся на другой бок. Если стрясется что-нибудь страшное - разбудят. А БМП, дробящая камни рядом с «офицерским общежитием», - еще не повод, чтобы вылезать из нагретого спальника.
      - Гранатомет - к бою!! - скомандовал Грызач ошалевшим бойцам, которые в растерянности стояли под покосившейся маскировочной сетью. - Я что - неясно выразился? Селиванов, твою мать, ты будешь командовать отделением?!!
      - К бою!! - дурным голосом завопил сержант, начиная догадываться, что в хмельной голове Грызача разгорается очередная дурь. - Гранатомет - заряжай! Цель…
      Он замолчал и вопросительно посмотрел на Грызача.
      - Боевая машина пехоты противника! - тупо проговорил Грызач. - Ослепли, что ли?
      - Цель: боевая машина… - начал было дублировать команду Селиванов, но закашлялся, замотал головой и тихонечко растворился во мраке.
      - Ты идиот, - спокойно, по-товарищески сказал Грызачу Шильцов. - У тебя солдаты умнее, чем ты…
      Грызач задохнулся от ярости, навалился на Шильцова, хотел ударить кулаком по лицу, но промахнулся и врезался головой в дверь «общежития». Он неминуемо упал бы, если бы вовремя не повис на шее Шильцова. Офицеры залипли в мертвом клинче. Их мотало из стороны в сторону, хлипкая дверь дрожала и скрипела на ржавых петлях. Наводчик, наблюдающий за бесплатным спектаклем через прицел БМП, опустил ствол пушки, нацелив его на дерущихся, а Ниязов с силой вдавил педаль акселератора в пол, и мощная машина угрожающе зарычала двигателем. Гранатометчики почувствовали, что гости начинают потихоньку задирать их, и тоже показали себя, дескать, и мы не лысые: бряцая оружием, оцепили общежитие, вскинули автоматы, а расчет припал к металлическим ногам гранатомета и принялся клацать затвором, приемником, коробкой. Ух, как мы вас сейчас! Бряц, бряц, бряц! И БМП лыком не шитая, фыр, фыр мотором! И ствол пушки как шлагбаум: вверх-вниз, вверх-вниз. А офицеры, сплетенные как змеи, херак об дверь! И еще раз херак! А в охранении все не успокоятся минометчики, уже весь недельный запас мин на пустырь выкинули, перекопали его, и ночь прошита автоматными трассерами, как черный батник белой ниткой…
      О женщина, все из-за тебя!
      И вдруг… звякнул внутри крючок, дверь с силой распахнулась, двинула кого-то из дерущихся по лбу.
      - Вы мне дадите поспать?
      На пороге стояла Гуля, кутаясь в «афганку» с трехзвездочными погонами.
      Шильцов и Грызач отпустили друг друга и принялись поправлять одежду. Солдаты опустили стволы, БМП заглохла. Где-то на позициях прогремела последняя автоматная очередь, и стало тихо.
      - Долго вы будете здесь орать? - повторила Гуля еще строже. - Команда «Отбой» была два часа назад.
      - Гуля… Гуля… извините, я хотел к вам зайти… - залепетал Грызач. Он опустил плечи, согнул колени и стал торопливо застегивать уцелевшие пуговицы. - Мне надо было… я хотел вам сказать… я должен вам сказать…
      - Гуля, не беспокойся, я сейчас из него мешок с песком сделаю, - пообещал Шильцов.
      - Да выслушайте же меня! - взмолился Грызач и вроде как всхлипнул. - Мне только поговорить с вами, только поговорить! Клянусь, я даже пальцем… я пальцем…
      Шильцов уже сделал шаг к Грызачу, чтобы осуществить свою угрозу, но Гуля ка-а-ак крикнет:
      - Хватит!! Надоело!! Вы что, с ума сошли?! Вы тут друг друга перестрелять хотите?! Зайдите! - кивнула Грызачу. - А вы не стойте под дверями! Надоели! Надоели все!
      Грызач, обалдевший от счастья, кинул победный взгляд на Шильцова и юркнул в «общежитие».
      «Вот это фокус! - подумал Шильцов, глядя на тающий во мраке комнаты силуэт Гули. - Я ради нее тут глотку рвал, а она… Какого черта я суетился? Ей это не надо было. Так вышла бы и сразу пригласила бы Грызача…»
      «Наконец-то!» - с облегчением подумал Ниязов и осторожно, чтобы не раздавить каменную кладку, под которой лежали котелки и кружки, дал задний ход. Расчет закинул на плечи ремни, поднял гранатомет и понес его на прежнюю позицию. Шильцов, освещенный светом фары, размахивал руками, руководя движением многотонной машины. Гусеницы подминали под себя, плющили, раскатывая, как слоеное тесто, пустые цинковые коробки из-под патронов. «Точка» успела густо нафаршировать пулями ночь, но все без толку: ночь отряхнулась, очистилась от пыли и каменной крошки, умылась первыми солнечными лучами и снова стала прозрачной, а тело ее - невредимым. Легкая и невесомая, она свернулась тенью под валунами и дувалами и уснула. Несколько студенистых, прохладных комков ночи прихватили с собой боевые машины девятой роты, возвращающиеся на базу с ночной засады. Ночь для этого подразделения была страшной, неудачной. Рота сама попала в засаду, получила удар в спину, запуталась в темноте, не смогла развернуться в узком ущелье, потеряла две «бэшки» и семерых бойцов. Боевые машины выстраивались в автопарке как раз в тот момент, когда Герасимов сошел с самолета с группой затурканных, запуганных и совершенно растерянных заменщиков. Эти еще не познавшие войну люди инстинктивно сбивались в кучку, озирались, всему удивлялись, с замиранием сердца следили за барражирующими вокруг базы вертолетами, за брюхастым «гробовщиком» «Ан-10», который с трудом оторвался от взлетной полосы и, брызгая защитным салютом, начал взбираться в небо; они, офицеры, привыкшие командовать, здесь подчинялись всякой отрывистой команде, брошенной хоть прапорщиком, хоть сержантом, ибо все здесь для них было новым, неизведанным и пугающим. Куда идти? Как себя вести? Где тут что? А откуда могут выстрелить? Вот прямо из-за колеса самолета могут? А вот с того пустыря? А кто эти грязные люди с тряпками на головах, которые сидят на корточках в тени глиняного забора? А вдруг это душманы? Почему на них никто не обращает внимания? Почему их никто не замечает, в том числе и боец в бронежилете и каске, дежурящий у шлагбаума?
      Прапорщик из комендатуры, едва удерживая на поводке злую овчарку, приказал всем построиться в одну шеренгу. Заменщики добросовестно построились, только Герасимов игнорировал команду, закинул лямку сумки на плечо и пошел наискосок через взлетную полосу, мимо зачехленных вертолетов, рифленых ангаров, пролез через прорехи в ограждении из колючей проволоки, обошел капониры и млеющих под утренним солнцем часовых. Герасимов у себя дома, ему не надо ничего объяснять. Прапорщик молча проводил его взглядом, с важным видом прохаживаясь вдоль строя, и начал играть хорошо отработанную роль. Через неделю эти приглушенные офицеры станут уже другими людьми, их уже так не построишь и разными страшилками не запугаешь. А сейчас пока можно. Сейчас они смотрят на прапорщика, как на бога, как на супермена, как на птицу Феникс, возродившуюся из пепла.
      - Попрошу всех соблюдать предельную осторожность. В последнее время участились провокации со стороны бандформирований. Расположения наших частей постоянно обстреливают как из стрелковых, так и из других видов оружия. (Офицеры переглянулись: вот что, блин, делается! А-я-я-яй!) Особое внимание хочу заострить на минные поля (все проследили за рукой прапорщика и одновременно повернули головы), которые находятся по периметру нашего с вами местостояния…
      Им начинать с нуля. Им постигать войну, вбивать ее себе в душу, мозолить нервы и крепко держаться за головы, чтобы не сойти с ума. А Герасимов будто и не уезжал, будто не было никакого отпуска. Он почувствовал, что уже почти бежит. Пыль, звонкий воздух, свист вертолетных лопастей, картонные горы. Все как прежде. Только нет здесь Гули. И он до сих пор не знает, где она, что с ней. И чем больше он приближался к расположению полка, тем меньше оставалось в нем того человека, который сидел среди звона вилок и ножей и слушал анекдот Артура Михайловича, который гладил ногой полированный, пахнущий мастикой паркет, с детским недоумением прислушивался к таинственному бою напольных часов, который ходил по магазинам, смотрел на розовые прелести колбас, терялся на многолюдных улицах и испытывал неудержимое притяжение водочных отделов гастрономов. Он будто терял контуры, осыпался, словно кусочек сахара, брошенный в чай. Он постепенно превращался в воздух, пропахший горелым авиационным керосином; в колющее и ослепительное, как взрыв, солнце; в солярный выхлоп, идущий от «бэшек», в выбеленную, хрустящую «афганку», в перловку с мясом, в банку со сгущенным молоком, аккуратно проткнутую автоматным патроном - пей, работай языком, старайся изо всех сил, тяни в себя эту сладкую, вяжущую патоку войны. Герасимов, превращаясь в белую птицу, догонял свою стаю. Вот уже почти догнал, его уже почти не отличишь от других, и куда-то вперед, вперед, в вечный бой.
      Он дома! Он среди своих! Здесь все понятно, все ясно, все объяснимо! Как небо для птицы, как море для рыбы, как морг для трупов. Родная стихия! Противотанковый дивизион. Встречаются знакомые лица. Привет! Ты из отпуска? Чем занимаетесь? Проверками из штаба округа задрючили… Летим дальше, ныряем глубже, в самую толщу, в самую начинку. Рембат. За колючкой затаились железные уродцы с оторванными башнями, раскуроченными трансмиссиями, обгоревшими катками. Разорванные, разбитые, помятые машины похожи на груду пустых консервных банок. Здорово, Валера! Загляни вечерком, сейчас времени нет, столько битой техники привезли!.. Еще глубже, снять с себя все ненужное, земное, заглотнуть воду, обрасти плавниками. Ты там, где должен быть… Разведбат. Утонченное военное изящество - бетонные дорожки и клумбы из автомобильных покрышек. Территория пуста, разведчики на войне. Они всегда на войне. Когда возвращаются, они не смотрят на эти дурацкие клумбы, они их не видят. Они вообще ничего не видят, кроме секторов обстрела, пылающих «бэшек» и крови.
      А вот парк боевых машин мотострелкового полка. Это уже совсем близко к дому, совсем горячо, можно забраться в десантное отделение любой БМП и уснуть - никто не потревожит. Но разгоряченная техника со знакомыми номерами все никак не угомонится, все лязгает гусеницами, перетирает рыжую муку. Девятая рота Белкина, догадался Герасимов, только прибыли. Машины ревут, сержанты командуют: первое отделение берет оружие и снаряжение раненых, второе отделение - оружие и снаряжение убитых, третье отделение - оставшиеся боеприпасы и трофеи. Запалы из гранат вывинтить! Магазины отсоединить! Автоматы - на предохранители… Я кому сказал, долбоеб, что сначала нужно отстегнуть магазин, а затем уже передергивать затвор! Всем проверить карманы! Чтоб ни у кого не осталось запалов…
      Все злые, напряженные, кипящее олово, а не рота. Лица у бойцов серые, глаза ввалились, утонули в синяках. Даже «сыны» покрикивают друг на друга. Бронежилеты летят в пыль, выкатываются минометные плиты, шлепаются пустые коробки с лентами, пустые магазины, пустые «лифчики»; каски, как чугунки для плова, кувыркаются в пыли. Мат, угрозы, толчки.
      - Второй взвод! - орет старшина. - Остаетесь на выгрузке.
      Подлетают юркие и мерзкие «бобики» - санитарные машины. Мерзкие, скользкие внутри, провонявшие трупами. Санитары выходят неторопливо, закуривают, прислонившись к пропыленным бортам машин, изредка переговариваются. Спешить уже некуда, раненые уже в медсанбате, остались только трупы. Второй взвод - одно название. В нем уцелело несколько человек, да и от тех уже толку мало. Кто-то повалился у катков «бэшки» и курит, курит, курит; кто-то поплелся куда-то в сторону, не соображая, куда и зачем; кто-то приспустил штаны, пристроился под колесом «ЗИЛа». Остался самый дурной, полусонный, с отшибленными чувствами. Ему и выгружать ночь. Он открыл дверь десантного отделения, и запертый внутри студенистый мрак сжался от яркого света. Боец стал выталкивать его наружу ногами - промокшие от крови куртки, рваные штаны, ботинки, тяжелые, сырые ватные тампоны, окровавленные бинты - все вон, все на землю! Лишаистый пес, снующий между машин, замер, потянул липкими ноздрями, почуял кровь, и на его загривке вздыбилась шерсть. Некоторое время он колебался, подходить ли к окровавленному тряпью с тяжким запахом, от которого спазматически сжимался желудок. Обошел бурый ком, задирая подслеповатую морду, чтобы лучше поймать запах. Пахнет человеком и в то же время едой, сырым мясом. Неужели сами бойцы будут это жрать? Вряд ли. Если б собирались жрать, то уложили бы в коробки…
      Пес несмело приблизился, истекая слюной. Запах становился невыносимым, от него голова шла кругом. Щелкнув зубами, пес ухватил окровавленный тампон с налипшими на него сгустками крови и бочком, воровато оглядываясь, потрусил к «ЗИЛам».
      - Ах ты ж, сука! Тварь поганая! - крикнул боец, который подбирал с земли каски. Он со всей силы ударил пса по ребрам тяжелым ботинком. Пес жалобно взвизгнул, но добычу не выпустил и, высоко задирая кривые лапы, помчался прочь.
      Вот же какая тварь поганая! Дай ей волю - сожрет убитого или, гадина такая, догрызет раненого. Все они тут - и люди, и собаки - одним миром мазаны. Людоеды. Кровопийцы. Весь Афган - одна большая голодная собака с плешивыми лишаистыми боками.
      - Одурели совсем?! - хрипло кричал командир роты, пытаясь призвать бойцов к порядку. - Забыли, как ходить строем?! Встать в колонну по три, застегнуться, подтянуть ремни! Сержанты, ёп вашу мать, вы будете командовать подчиненными?!
      Рота напоминала груду грязного тряпья. Рота не хотела жить. Им уже было на все наплевать. Их схватила и понесла куда-то огромная рыжая собака с проплешинами на боку, и уже не спасешься, не уйдешь от зловонной пасти, из которой смердит мертвечиной, от этих клыков, от горячей и вязкой слюны…
      В штабе считали цифры, складывали, качали головами, курили и матерились. Духи совсем обнаглели. Пора навести порядок в провинции. Банды перешли границы допустимого. Даже в договорных зонах стреляет каждый дувал. Пора прекратить этот произвол. Командиры подразделений, вы ответите мне за каждого солдата, за каждого, плядь! Провести в ротах комсомольские собрания, настроить людей на боевой дух, на победу! Задействовать все средства политико-воспитательной работы, партийно-политической агитации и пропаганды. Но этот бардак прекратить! Нытье прекратить! Сопли убрать! Вы же офицеры! Вы же коммунисты, плядь! И чтоб я больше не слышал! И чтоб мне больше не докладывали про эту куетень!
      Солдат из строевого отдела долго пялился на отпускной билет Герасимова, считал даты, смотрел на календарик и ничего не мог понять. Герасимов позвонил дежурному по БАПО. Да ничего с отрядом особенного не случилось. Да, обстреляли малость. Да, есть убитые… Женщина? Какая женщина? Гульнора Каримова, медсестра из медсанбата? Нет, по женщине никакой информации нет.
      От вращения ручки полевой телефон прыгал на тумбочке. Лениво ответил медсанбат. Каримова? Нет на месте, она на выезде. Не знаю, когда будет… А что с ней должно случиться? Если б что случилось, я бы знал, не зря ж тут сижу, штаны протираю…
      - О, Герасимов! - Хлопки по плечу. - Из отпуска? Что-то ты рано вышел! Квашеные огурцы, селедку привез? Я вечером зайду!
      - Привет, Валера!
      - Здорово, зема!
      - Герасимов, хорошо, что ты приехал. Зайди ко мне!
      Штабной коридор казался темным после ослепительного солнца, после выжигающих глаза окровавленных бинтов. Гремя ботинками, по нему ходили люди-тени. Накрученные, упругие, вставшие на дыбы от удара плетью и потому готовые снова переть куда-то и вести за собой бойцов.
      - Наведи порядок в своей роте! - стучал по столу кулаком начальник штаба. - Рота деморализована! Ступин не справляется! Завтра начинается дивизионная операция. Ваш батальон выдвигается в район Дальхани. Подробности у комбата. Получить боеприпасы и сухпай. Лично проверить каждого солдата. Почистить оружие. Проверить знание материальной части. Любые пораженческие разговоры и настроения пресекать на корню.
      Пресекать на корню. Пресекать на корню… Герасимов зашел в роту, как домой. Дневальный прокричал команду с опозданием.
      - Ремень подтяни, солдат! - заметил на ходу Герасимов.
      Боец пялился на спину ротного, не понимая, почему тот приехал так рано - а говорили, что через две недели. На пороге кабинета Герасимов едва не сбил с ног Ступина.
      - Что, Саня, не ожидал? Открой окно, накурено, дышать нечем… Соскучился я по вам, потому и приехал. Говорят, ты здесь совсем бойцов распустил… Возьми в моей сумке водку, открой. Черт, сердце так колотится, что сейчас выскочит из груди… Наливай, не стой! Какие проблемы? Чего ты трясешься? И почему здесь так грязно? Завалил пепельницу окурками, в корзине полно мусора!
      - Трудно, командир… Каждый день нам биздюлей вставляют. Я никак не могу перехватить инициативу…
      - Что ты не можешь перехватить?.. Инициативу? Тьфу, бля! Сашок! Я же тебя учил - думай только о том, как сохранить пацанов. Только об этом думай! Собираешься на войну - думай, проверяй каждого, муштруй, дрессируй, учи защищать себя и помогать товарищам. Они должны чувствовать, что защищены - тобой, твоим опытом, твоей заботой. Они не должны бояться! Они должны твердо знать: командир сделает все, чтобы сохранить им жизнь!
      - Да, я пытался так, как ты говоришь…
      - Херово пытался, Ступин! Давай, пей!
      - Командир, я все понимаю… Но здесь что-то не то… Так нельзя… Это неправильно… Надо менять тактику. От пассивной обороны переходить в активное наступление…
      - Слушай, ты, активный наступатель! Знаешь, сколько в полку пацанов полегло за последние дни?
      - Знаю. Потому что мы не умеем воевать. Надо всегда бить первым, а мы только защищаемся. Потому бойцы боятся.
      - Ты еще очень глуп, Ступин! У тебя в жопе играет детство. Ты свой боевой опыт приобрел на пионерских «Зарницах»! А они, - Герасимов показал рукой на стену, - хотят жить. И твоя задача - научить их не высоты штурмовать, а выживать, чтобы вернуться домой, к своим мамашам!
      - Может быть, я молодой командир, - крепко сжимая кружку, произнес Ступин. - Но солдат учу побеждать.
      Герасимов схватил лейтенанта за воротник и смял его.
      - Сделай себе дырочку в носу и повесь на него все свои дурацкие победы. А солдат побереги для мамаш… - Герасимов оттолкнул Ступина от себя и плеснул себе еще водки. - Ты запугал личный состав, Ступин! У нас уже не рота, а сливочное масло! Размазывай его, как хочешь. Бойцы смотрят на тебя как на идиота, которому насрать, будут они жить или нет. У них нет никакой веры в нас, командиров!
      И уже совсем криком:
      - Ты понимаешь, что они уже не верят в нас!! Они знают только одно: завтра мы снова поведем их на убой!! На убой!!
      В кабинете стало тесно и душно от внезапно повисшей тишины. Ступин грел кружку в ладонях. Герасимов сидел на автомобильных сиденьях и смотрел на контур люка под своими ногами.
      - Иди, готовь роту к боевым. Через два часа строевой смотр, - сказал Герасимов тихо, не поднимая головы, и тотчас: - Стой! Как там Гуля? Ничего о ней не слышал?
      - Гуля? - переспросил Ступин, остановившись у двери. Лицо его посветлело, расслабилось. Наступил прекрасный момент для мести, для ответного выпада за унижение. - А Гуля уехала с БАПО. Колонна уже в Ташкургане, - ответил лейтенант охотно. - По-моему, эта поездка ей в удовольствие.
      - В каком смысле? - насторожился Герасимов.
      - Да говорят… - едва сдержал улыбку Ступин. - В смысле, Шильцов звонил и рассказывал… Там, на «точке» в Дальхани… Грызач, прохиндей такой, что отчебучил… Командир, только ты на меня бочку не кати. Я за что купил, за то и продал…
      А в чем гешефт - за что купить, за то и продать? Ступин захмелел, напряжение схлынуло, горизонт стал прозрачным и светлым. Он шел по казарме и похлопывал бойцов по спинам. Завтра выходим на боевую операцию. Наша задача - спасти свои жалкие и трусливые шкуры. Будем только отстреливаться и петлять, как зайцы. Старшина, раздай каждому дополнительно еще по банке фруктового супа. Солдатам нужно сладенькое и диетическое питание. Максимов, рука зажила? Нет еще? Смотри, не носи тяжелого, тебе нельзя. Баклуха, что ж ты так старательно чистишь свой пулемет? Не советую тебе стрелять из него, потому что духи сразу засекут огневую точку и накроют ее из безоткатки…
      Ступина потом тошнило за казармой. Надо было закусывать.
      Рота онемела. Даже крикливые сержанты говорили вполголоса, а то и шепотом. Остальные молчали. Муха пролетит по казарме - слышно. Только за тонкой фанерной перегородкой, где кабинет командира роты, раздавались глухие удары и сдавленные крики: «Я убью этого Грызача!! Я кастрирую эту тварь поганую!! Я его в консервы закатаю!!» Солдаты прислушивались, но не понимали ни слова. Они передвигались как тени, делая мелкие тихие шаги и почти не шевеля руками. Завтра выход на боевую операцию. Вот даже ротного из отпуска отозвали, значит, будет Полная Жопа. Говорят, из Ташкента семь бортов с медиками для усиления госпиталя прибыло. И цинка, говорят, запасли немереное количество… Кто-то из солдат сел на койку, руки сложил на коленях лодочкой и уставился в одну точку, ни на что не реагируя. Кто-то вроде взялся за письмо, разгладил на тумбочке тетрадный лист и уже вывел первую фразу «Здравствуйте, дорогие мама, папа и сестренка Валя…», но что-то больше никаких мыслей, никакого желания продолжать. На этом письмо и закончилось. Роту пополнили бойцами из других подразделений. Этим вообще хоть вешайся от тоски. Нефедов сказал: «Занимайте свободные койки». А на этих койках не то что спать - сидеть на них страшно. Кажется, что под туго натянутым одеялом еще не развеялось тепло тех парней, которых убили накануне. Если лечь на такую койку, то почувствуешь себя, будто болен раком и обязательно скоро умрешь.
      Все рассеянные, команды понимают с третьего раза. Нефедов горло сорвал - и все без толку… Завтра… Завтра… Абсурд! Маразм! Идиотизм! Как так может быть, что сегодня живу, думаю, смотрю на свои руки, на ребят, на солнце, а завтра мою койку займет другой, заберется под мое одеяло, ткнется пухлыми губами в мою подушку, заснет сладко, да еще - фу, мерзость какая! - поллюциями простыню мою запачкает. А мне лежать голому на железном столе в трупной палатке, что стоит на конце взлетной полосы, неподвижному, обескровленному, бело-синему; и вечно пьяные фельдшеры возьмут за руки и ноги, уложат в узкий цинковый короб, придавят, чтобы плотнее вошел, подвяжут бинтом челюсть, свяжут руки шнурком, чтобы не болтались при перевозке, не стучали костяшками пальцев по металлическим стенкам, и повезут на далекий Север, к маме, папе и сестренке Вале. Заволокут гроб в квартиру - это целая проблема, двери узкие, а в коридоре толком не развернешься, тесно; два года назад с отцом новый диван затаскивали, вот же намучились! И с гробом те же проблемы будут. Поставят его в большой комнате, на стол. Мама смахнет предварительно с него журналы, кота Ваську, программу телепередач с отмеченными красным карандашом кинокомедиями. И будет стоять на столе эта дурында, обшитая красной тканью, из которой на Седьмое ноября и Первое мая шьют транспаранты «Миру - мир!». Большая красная дурында, похожая на какую-то громоздкую мебель, только непонятно для чего предназначенную. И папа встанет рядом, сгорбится, ссутулится и будет долго-долго смотреть в одну точку. А мама все никак не сможет в голову взять, что там, внутри, затаился ее сын, от которого совсем недавно было письмо, и в письме все так весело, с юмором. Вот сюда, в этот дурацкий ящик запихнули ее малыша, волосики которого пахли цветочным шампунем, и который приносил из школы двойки, и которого она ругала, а потом жалела, и пушистые щечки которого так любила целовать; но взрослел - да, взрослел! - и хмурился, и не давался, ему уже интересней было, когда его щечки целовали девчонки, и бывало дерзил, грубил, но все равно так мило, безобидно, и все равно она его жалела, ведь все в нем было ее, родненькое, милое, детское, и хмурые складочки на переносице, и тоненький носик, и изогнутые в удивлении светлые бровки… Что это за мебель? Почему на столе?! Зачем она нам?!! Почему она здесь?!! Отец, скажи же что-нибудь!!! Отец, что это?!! Отец!!!
      - Гнышов! Что с тобой, Гнышов! - Герасимов тряс солдата за плечи. - Ты же никогда не боялся!
      - Не знаю, товарищ старший лейтенант… Что-то на душе хреново…
      - Не опускай глаза, Гнышов! Смотри на меня! Ты же не «сын». Ты же дембель! У тебя же опыт, чутье, интуиция!
      - Да я понимаю, понимаю! - как от боли скривился солдат. - Но что-то здесь… Я не знаю, как сказать…
      Он царапал, рвал ногтями себе грудь.
      - А ты, Абельдинов? - Герасимов схватил за руку сержанта, который пытался незаметно улизнуть из казармы. - Почему ты дрожишь? Что с тобой?
      - Дуканщики предупреждают: не ходите туда, - ответил сержант.
      - Да мало ли что ляпнет глупый дуканщик! Ты что, боишься, Абельдинов? У тебя же орден Красной Звезды! Ты же привык первым заходить в кишлаки!
      - Товарищ старший лейтенант, не надо…
      - Что не надо? Что не надо, Абельдинов? Ты же сильный и храбрый воин! А там, в горах, обитают трусливые шакалы…
      - Я знаю…
      - А если знаешь, почему трясешься?
      - Нервы, наверное… Отпустите меня, можно я выйду?
      Герасимов хватал за плечи третьего, разворачивал к себе лицом:
      - Черненко, ты разучился улыбаться? Почему ты не играешь на гитаре, не поешь?
      - Настроения нет, товарищ старший лейтенант. Зачем? Завтра на войну…
      - Ну и что? Как выйдем, так и вернемся.
      - Ну, это еще… бабка надвое сказала…
      - Черненко, ты вернешься!
      - Ну да, естественно…
      - Ты вернешься живым, Черненко! Я тебе обещаю! Ты же мощный, здоровый! От одного твоего вида духи обсераются! Ты же двести раз от пола отжимаешься, тебя оглоблей не перешибешь! Ну же, разверни грудь, подними голову!
      - Не получается, товарищ старший лейтенант… Как-то мне нехорошо… Может, отравился чем-то…
      Мы не умрем, повторял Герасимов, но его уже никто не слушал. Мы за себя постоим. Мы - сильные. Мы - шестая рота. Мы одна команда, и нам нет равных! Мы супермены! Наши тела отлиты из металла! Наши глаза защищены бронебойными стеклами! Вокруг нас гудит биомагнитное поле, от которого отскакивают пули и осколки! Мы беззвучны, невидимы, прозрачны, как воздух! Мы небо, облака, пронзенные лучами солнца! Мы - Вселенная с мириадами звезд! Мы - персты Бога, сердцевина материи! Мы… мы… Пошлииии!!
      Второй батальон, начать выдвижение по правому склону ущелья Дадель! Дивизиону «Град» подавить огнем опорные пункты противника в квадрате «Семнадцать-тридцать четыре» на высоте 1600 122-мм осколочно-фугасными снарядами. Третьему батальону начать выдвижение по правому склону ущелья Тоган. Артиллерийской батарее начать артподготовку по населенному пункту Даллан, где предположительно находится скопление живой силы противника. Восьмерке «Су-25» под прикрытием звена «МиГ-23» нанести бомбово-штурмовой удар по кишлаку Бурхан, южнее Карагача. Разведроту, усиленную гранатометным взводом, подготовить к выброске на окраину населенного пункта Шорча с задачей воспрепятствовать прорыву банд мятежников через ущелье Дадель к реке Балх и населенному пункту Пули-Барак…
      Штаб пыхтел, ворочался и ворчал под маскировочной сетью, словно потревоженный медведь в берлоге. Начальники служб вращали ручки телефонных аппаратов и отдавали приказы. Шелестели карты и склеенные в скатерти аэрофотоснимки. На них сыпалась пыль с масксети. Младшие офицеры сдували ее и бегали в «кашээмку» за «Боржоми». Солнце припекало нещадно. Начальник штаба спорил с начальником артиллерии, куда лучше перенести огонь гаубиц, чтобы ненароком не накрыть разведроту. Начальник политотдела аккуратно свернул носовой платок так, что получилась узкая многослойная лента, и приладил его между воротником и шеей. Теперь платок будет впитывать пот, и подворотничок дольше останется чистым и сухим. Связист передал ему трубку: «Замполит комбата-два на связи!» Начпо взял трубку. «Лисицын! За каждого солдата головой отвечаешь! - сказал он чрезмерно строгим голосом, и этот тон дался ему нелегко. - Никаких нормированных потерь быть не должно! Замполитам рот, комсомольским секретарям, агитаторам - всем скажи: беречь людей!» Отдал трубку, снял кепи, вытер ею лоб. «Ну-ка, сынок, - связисту, - сбегай за минералочкой. Да найди похолоднее». Вчера вечером в политотделе со спецпропагандистом две бутылки выпили. Тяжко. Полный вздох не сделаешь, душа распухла, и нет уж места для чувств и переживаний. «Беречь людей», - мысленно повторил он, глядя на красный карандаш в руке начальника штаба. Тонко отточенный грифель оставлял на карте коротенькие стрелочки с поперечными засечками. Эти стрелочки были похожи на бегущих друг за дружкой сороконожек. «Беречь людей…»
      - Да здесь совершенно отвесные стены! - нервно спорил командир эскадрильи в небесно-голубом комбинезоне. Он много раз видел со своего вертолета эту местность и помнил каждое ущелье, гору, холм и ложбину.
      - Пройдут! - упрямо повторил начштаба и нарисовал еще одну сороконожку. - Должны пройти!
      Командир эскадрильи всплеснул руками:
      - Я не знаю, на что вы рассчитываете! Там почти отвесный склон. Сыпучка! Вы знаете, что такое сыпучка…
      - Товарищ майор! - стальным голосом оборвал его начштаба. - Побеспокойтесь лучше о том, чтобы ваши подчиненные высадили десант точно в указанный квадрат!
      «Какая тоска! - подумал начпо, делая большой глоток из запотевшей бутылки. - Нет ничего проще нарисовать на карте красную стрелочку. Сантиметр правее, сантиметр левее… Нет, что-то мне сегодня определенно нехорошо…»
      Высунув язык от усердия, начальник штаба вырисовывал короткие дуги и украшал их коротенькими «ресничками». Эти значки были похожи на девичьи глазки и означали опорные пункты. То есть места, где бойцам предстояло вгрызаться в землю, держать оборону, сражаться и умирать. Товарищ полковник, вы хорошо подумали, определяя местоположение опорного пункта внутри кольцевой горизонтали, которая соответствует совершенно открытому пятачку земли, окруженному со всех сторон неприступными скалами? Вы действительно так решили? И ваша рука не дрогнула? Именно в этом месте вы намерены обильно пропитать солдатской кровью высохшую афганскую землю?
      - Знаешь что, голубчик, - сказал начпо командиру эскадрильи и обнял его за плечо. - Полечу-ка я с тобой. Устрою замполитам рот нагоняй. Что-то они в последнее время совсем распустились, из рук вон плохо проводят в жизнь постановления партии и правительства…
      - Лиса, Лиса, я Коршун! - кричали в трубки связисты. - Доложите обстановку!
      - Я Лиса! - пробивался сквозь эфирный мусор далекий голос. - Воздействия противника не наблюдаю. Продолжаю движение!
      Закружилась, загудела, затрещала военная махина, затягивая в свои жернова тысячи судеб. По хребтам песчаных холмов тянулись цепочки утяжеленных железом бойцов. Бронежилеты, радиостанции, коробки с патронами, гранаты, минометы, сухпай, вода, автоматы, пулеметы, медикаменты, бинты, шприц-тюбики, недосып, страх, обреченность - все с собой, в гору, вверх, в затаившуюся неизвестность. Мы будем мстить! Мы вам сейчас дадим прикурить, мы вам сейчас покажем! Каждый шаг - вдох и хриплый выдох. Пот струится по лицу, глаза слепнут, панама съезжает на нос, ботинки натирают, спина - как страшно ноет спина! Между лопаток уперлось острое ребро пулеметной коробки, а поясницу терзает консервная банка. Минометчикам вообще хоть стреляйся! Два человека пердолят в гору тяжеленный ствол. Еще двое - плиту и треногу. Сил хватит на два-три часа. Потом ствол полетит в пропасть: «Виноват, не удержал! Из рук выскользнул!» Сержант разобьет минометчику губы, зато какое потом наступит облегчение - хоть вприпляску иди дальше!.. Как далеко уже забралась рота! Почему шестой роте никогда не везет? Почему первая уже остановилась на склоне, свалила с себя неподъемную ношу и лениво, в удовольствие, окапывается? Только потому, что у нее номер первый?
      - Не растягиваться!! Шире шаг!! - кричали сержанты.
      Куда уж шире! Штаны между ног вот-вот лопнут! Земля притягивает, засасывает, высота кружит голову. Уже много прошли. Уже не достанешь взглядом застрявшие где-то позади, в сухом русле, среди крупных речных валунов «бэшки», не разглядишь даже в бинокль раскинувшие лапы гаубицы, и уж, конечно, не мечтай увидеть медицинскую «таблетку», прилепившуюся к командному пункту. Чем дальше уйдешь, тем дольше надо будет возвращаться. А если возвращаться придется с ранением, с дыркой в животе, с оторванной рукой или ногой, с осколком в черепе? Не доберешься ведь живым, это точно, потому как на высоте кровь почему-то вообще не останавливается, хлещет, как вода из прохудившегося крана. Понесут тебя на самодельных носилках, связанных рукав к рукаву из нескольких курток. Шестеро несут, шестеро охраняют. А вокруг жара, воды нет, «носилки» трещат, и ты там весь скрючился, свернулся, и кровь хлюпает под тобой, ткань промокла насквозь, тяжелые капли просачиваются и шлепаются в пыль. А ты в бреду, тебя качает, пот заливает глаза, вокруг какие-то голоса, крики, стрельба и в ушах непрекращающийся противный гул, будто на клавиатуру оргбна положили кирпич: ммммуууууууууииии… Где ты, жив ли еще? Может, уже нести некому, всех перебили, может, ты свалился в сухой ручей, скрючился под камнем и плавающими зрачками пялишься на сухую травинку, по которой ползет муравей… Мамочка, где ты? Ты еще помнишь меня?..
      Рота горохом покатилась по дутому, голому и гладкому склону, похожему на ягодицу великана. Бойцы попадали и замерли там, где их застала стрельба. Сверху глянешь на склон, и сердце онемеет от ужаса - похоже, что по склону рассыпаны матерчатые куклы, очень-очень похожие на людей. Лежишь так, приклеившись щекой к песку, и ждешь, когда раскурочат пули твою спину, и ты весь схватился, окаменел, как кусок сырого гипса, а в щеку уткнулась острая соломинка, и выгоревшая, пересушенная земля пахнет пылью, и сердце колотится громко, сильно, бьется в землю: разверзнитесь, врата подземелья, впустите, укройте, защитите!
      Нефедов перекинул через голову пулемет, как будто взмахнул из-за плеча колуном, расставил сошки. Пули визжали вокруг него, брызгаясь каменными крошками, плясали, как бабочки, отлетая от валунов рикошетом. Прапор не обращал на них внимания - судьба решит, ужалит его свинцовый шмель или нет, и продолжал готовить пулемет к бою. Руки сильные, большие, похожие на пулеметные детали. Щелк! - крышка поставлена на место. Клац! - передернут затвор, и патрон замер в стволе на стартовой позиции. Прапорщик уже отвык ругаться под обстрелом. Чего зря силы тратить и внимание рассеивать. Только зубы крепко стискивал, концентрировался на оружии, делал все быстро и точно - ни одного ошибочного движения. И вот уже щека прижата к прикладу, глаз прищурен, а указательный палец комфортно устраивается на спусковом крючке. Нет слаще и удобнее позы для прапора Нефедова, чем эта. Ему, наверное, на бабе было бы не так комфортно, чем здесь, на склоне, в обнимку с пулеметом. Ребенок в кроватке под пушистым одеяльцем не так радуется уюту, как прапор Нефедов радуется этому крепкому и доверительному контакту с любимым и проверенным оружием. А вот теперь поговорим! Что за обезьяна посмела пукать по нему из своей поганой винтовки?! Кто это осмелился уложить прапорщика Нефедова на землю?! Вот этого здоровенного дитятю из брянской деревни, который ударом ладони мог свалить на землю развеселившегося телка, от присутствия которого в сельском клубе становилось тесно, и все молчали, если говорил он; которому не было равных в кулачных боях, и несколько раз его пытались убить в пьяных драках - подло, со спины, топором и ножом, да Нефедову все нипочем, на нем все заживало, как на собаке; и ради него девки передрались в четырех близлежащих деревнях - это на него, прапора Нефедова, на великана Витьку пукнуло какое-то тщедушное средневековое ископаемое? Ту-дух! Ту-дух! - открыл он огонь короткими очередями. Ах, как сладка песнь пулемета! Как приятно он оживает, толкается, показывает своенравие! Как сладостно оглушает лязг его могучих деталей!
      - Взвод!! - кричал в песок Ступин. - Наблюдать за противником! Первому отделению сектор обстрела… Ай, бля!
      Пуля от старого английского «бура» впиндюрилась в камень, рядом с которым он лежал, щелкнула звонко и швырнула в лицо лейтенанту каменную крошку. Получилось, как хлесткая женская пощечина.
      «Какое тут наблюдать!» - скрипел зубами Курдюк. Он упал неудачно: бронежилет, не закрепленный тесемками, встрепенулся крыльями и хряпнулся ему на затылок, накрыв голову, как канализационным люком. Ага, противник! Своей руки не увидишь! Кровь выплеснулась в голову, в ушах зазвенело. Баклуха, находившийся выше и правее Нефедова, различил сквозь трескотню автоматов тяжелый тенор пулемета. Ага, старшина уже лупит вовсю! А что ж я сплю? И давай поливать скалы. Куда попало, не глядя, главное, чтобы погуще, поплотнее, чтобы наши свинцовые шмели забодали духовских шмелей, чтобы своими тупыми головками уперлись в их головки и - муу! Назад их, назад!
      Черненко не стрелял, лежал неподвижно, изо всех сил прижимая голову к земле. Он будто бодал планету, выталкивал ее с орбиты. Не в меня, не в меня! - молился он, кривя лицо. Все тело дрожало. Он видел перед собой розовый затылок Гнышова. Это хорошо, что Гнышов лежит перед ним. Гнышов сейчас вроде мешка с песком… Поганые, поганые мысли, но никто их не читает, не слышит. Так уж получилось, что Гнышов упал на метр впереди, Черненко в этом не виноват. А умирать сейчас нельзя. Дембель на носу. Столько раз ползал под обстрелом, сколько раз рядом с ним подрывались на минах бойцы, разрывало в клочья «бэшки» и бэтээры, столько раз он таскал раненых, но как-то исхитрялся уворачиваться, сохранять себя. Но понимает же, что шансы выкрутиться, уцелеть с каждым днем падают, что судьбе уж наверняка надоело такое однообразие, и довернет она пульку в его сторону или заставит приподнять голову, чтоб остановить лбом ее полет, и так противно от этих мыслей, от ожидания, что даже тошнит, выворачивает, и реветь бегемотом хочется, и плакать от обиды - не хочу, не хочу, блин! ужас, как не хочу, но по закону подлости сбудется это, сбудется точно, как ни крути! Черненко даже не понял, что плачет; слезы текли по его лицу, а он думал, что это пот.
      - Рота, отходи! Отползай вниз, под бугор! - крикнул Герасимов. Он перевернулся на живот и положил автомат на грудь - так легче было поменять магазины. - Только жопы не поднимать!
      Поползли тряпичные куклы ногами вперед. Рация гнусавила, требовала доклада. Длинная антенна стегала по спине Абельдинова. «Да убери же ты свою херню!» - обозлился он на связиста. «Куда я ее уберу?!» - кряхтел, обливаясь потом, связист. «В зад себе воткни!» Сержанту было противно и унизительно корячиться на склоне. Он же не сыкунливый «сынок». Он - дембель, «замок», кавалер ордена Красной Звезды! Пусть салабоны раков изображают, а ему по статусу не положено. Абельдинов поднялся на ноги, побежал трусцой по склону, петляя из стороны в сторону. Пули погнались за ним, стали кусать землю рядом. Пыльные фонтанчики взметнулись у самых ног. Не достанешь, душара поганый! Прыжок влево… Не зацепишь, урод! Прыжок вправо… Ну что, съел, дикарь? Моджахед, стреляющий из каменной щели, дышать перестал, язык от усердия высунул, с его кончика слюна сползает - ах, как достать шурави хочет, так хочет, что аж поскуливать начал; и вот еще одна короткая очередь, и еще одна, и мушку в прицельной прорези точнее пристроил, и на фигурку человека навел, в самую серединку, в самую-самую, точно спину, ну же, ну, ну!! Умри! Умри! Умри-и-и-и!!! Странно, что от такого неистового желания ствол не вытянулся, подобно телескопической указке, не ткнул сержанта промеж лопаток: все, больше нет мочи терпеть, сделай одолжение - упади, остынь, окоченей, тебя не должно быть, потому что я этого очень-очень хочу…
      - Да пошел ты… - вспылил Абельдинов, развернулся и выстрелил по скалам от бедра. Рот его перекосился, плечи развернулись, черные ровные брови сомкнулись на переносице… Да пошел ты! - нерв дембельской натуры. Да пошел ты! - точка победителя. Да пошел ты! - ответ ленивой смелости.
      Рота поддержала, оглушительная трескотня разнеслась эхом по ущельям. Бойцы вскакивали на ноги, гремя вещмешками, банками, коробками, посыпались вниз.
      - Пошустрее, «сыны»! - крикнул Абельдинов, меняя магазин. Ну вот, все в порядке. Абельдинов стал прежним Абельдиновым, кавалером ордена Красной Звезды, дембелем, непрошибаемым, невозмутимым, закаленным, как кусок горного гранита, как крупнокалиберный патрон. Он вернулся в свою лодку, влез в свой саркофаг. Вокруг него кто-то носится, кричит, вьюжит по склону суета, сверкают перепуганные глаза, прыгают подбородки - все это ужасно некрасиво, постыдно, сопливо. Для дембеля главное - гармония и красота. Вон Витька Нефедов спокойненько идет по склону, лениво так, бочком, словно спускается по крутому берегу к реке, где его ждут компашка, костер, уха и бухло. На плече - ремень, пулемет удобно пристроен на боку, сошки болтаются под стволом, как усы сома. Одной рукой Витек давит на спусковой крючок, обстреливает скалы, а другой помахивает: «Давай, давай, вниз, вниз, не ссы, я прикрываю!» Красиво смотрится с пулеметом - глаз не оторвешь! Прямо завидки берут. Сколько раз Абельдинов просил: Витек, дай хоть раз на войну с пулеметом сходить! Ни хера! Я, говорит, без него сразу подохну.
      А у Черненко не получилось вернуться в свой саркофаг. Все его дембельство вдруг съехало, как кожа с обожженного тела, и осталась голая, розовая плоть - будто не было за плечами полутора лет службы и трех десятков боевых операций. «Не хочу, не хочу подыхать! - повторял Черненко, клацая зубами, и неуклюже, падая и кувыркаясь, бежал по склону вместе с «сынами». - Не хочу! Ох, зараза, когда же это все кончится!!»
      - Коршун, я Лиса! - говорил Герасимов, плотно прижимая микрофон к губам. - Остановлен огнем противника. Отхожу, спускаюсь под гору. Дайте залп по вершине «один шесть девять два»…
      В штабе переполох - шестая рота остановлена огнем противника! Как всегда, война началась неожиданно.
      - Уточните координаты! - орал в телефонную трубку начальник артиллерии.
      Цветные карандаши, толкаясь, танцевали на карте. Синий грифель рисовал на высоте 1692 синие глазки с пушистыми ресницами. Обгрызенный ластик стирал красную стрелочку, а красный карандаш тотчас нарисовал новую, кривую, обратившую свое острие куда-то в сторону.
      - Ну что же этот Герасимов… Черт бы его подрал!! Не мог, что ли, выбить с вершины горстку каких-то нудаков?!
      Командир артиллерийского дивизиона давал целеуказания. Артиллеристы крутили маховики, стволы гаубиц приподнимались, заряжающие подносили тяжеленные снаряды.
      - Аккуратнее! Через головы своих будете стрелять!
      Командир дивизии нервным движением сдвинул на край стола стаканы и бутылки с минералкой, которые какой-то умник поставил прямо на карту с оперативной обстановкой. Одна бутылка упала, лопнула, как граната, брызги окропили запыленные ботинки офицеров.
      - Владимир Николаевич! - повернул голову комдив. - Я бы не советовал лететь туда.
      - Я, Сергей Михайлович, уже слишком немолод, чтобы избегать риска. Тем более разведрота со всех сторон прикрыта батальонами, - ответил начпо и, поставив ногу на стул, прошелся щеткой по ботинку. - Вот завтра там будет жарко, это да… - Поменял ногу. - Посему надо заблаговременно настроить личный состав, поднять их моральный дух, идейно-патриотическое самосознание… ну и прочую лабуду…
      - Ну давай. Только недолго!
      «Ми-8» уже раскручивал лопасти. Борттехник из салона подал начпо руку, но тот отмахнулся: не барышня, без помощи взберусь. На пятнистых бортах вертушки тускло горела закопченная красная звезда. Машина дрожала, уставившись выпуклыми мутными иллюминаторами на командный пункт, окутанный пылевыми вихрями.
      «Какого черта его туда понесло? - подумал комдив, провожая взглядом взмывший в небо вертолет. - Героя Советского Союза хочет получить?» Через минуту, сотрясая воздух, над командным пунктом промчалась прикрывающая пара «Ми-24» - так низко, что некоторые офицеры закашлялись от едкого запаха сгоревшего керосина, и без труда можно было разглядеть сквозь стекло кабины усатое лицо наводчика.
      - Я не буду вырубать двигатели! - крикнул командир эскадрильи. Он крутил головой во все стороны, с трудом подавляя тревогу. - Пятнадцать минут вам хватит?
      Начпо не ответил. Сколько надо будет, столько они здесь и пробудут. «Ми-8» круто пошел на снижение, в глубокий провал в хаосе красно-коричневых скал с раскрошенными верхушками. По глазам пилота было видно, что он чувствует и что хочет сказать. Ну его на фиг, этот котлован! Неуютно здесь, нехорошо. Надо рвать отсюда когти, и чем быстрее, тем лучше! Нехорошо здесь, нехорошо, кишками чую…
      Придерживая панаму, которую норовил сорвать горячий поток, к вертолету бежал Грызач. Грязное тряпье, в которое он был одет, трепыхалось на ветру. Старший лейтенант прыгал с камня на камень, и его черное лицо выражало разочарование и недовольство.
      - Ты б еще за километр приземлился!! - кричал он вертолетчику. - Тебе в какой квадрат приказано было сесть?! У нас тяжелые, понимаешь?! И как мы будем таскать их сюда?!
      Он хотел еще что-то крикнуть, матерная фраза уже висела на языке, но тут увидел, как на камни спрыгнул начальник политотдела. Появление этого кабинетного, кумачово-трибунного человека здесь, на передовой позиции, в Полной Жопе, было невероятным, даже фантастическим, как если бы прилетел сам генеральный секретарь ЦК КПСС или, скажем, дедушка Ленин. И потому Грызач, выпучив глаза, усомнился: может, этот тип просто похож на начпо? И он вовсе не полковник, а старший лейтенант, только звездочки, собака, фраерские нацепил; прапорщики такие звездочки любят, нестандартные, самопальные, непонятного размера - крупнее, чем прапорщицкие, но мельче, чем для старшего офицерского состава. Навинтит какой-нибудь пижонистый штабной прапор эти звездочки себе на погоны, рубашечку со склада новенькую подберет, отгладит, ботиночки надраит, да еще напялит фуражку шитую, «аэродором». И все! Отпад! Издали кажется, что идет вовсе не прапорщик, а генерал-лейтенант. И взгляд такой же суровый, и осанка. И ты уже внутренне подбираешься, переходишь на строевой шаг, чтобы как положено честь отдать, как в самый последний момент видишь, что это не генерал, а прапор, но только раздухаренный, как павлин, и это он тебе честь отдавать обязан!
      Грызач даже доложить по форме не смог. Начпо, пригибаясь под лопастями, подошел к нему, положил руку на плечо, повел подальше от грохота.
      - Ну как ты тут, сынок?
      - Что? А? Не слышу!
      - Где командир разведроты?
      И тут засвистели, защелкали вокруг них пули. Грызач чисто машинально шлепнул рукой по голове полковника, прижимая ее книзу.
      - Стреляют, товарищ полковник!! - закричал он. - Зря вы сюда… Улетайте…
      Начпо упал на колено, здорово ударился об острый камень. Потирая, морщился, смотрел по сторонам.
      - Да что ж ты меня так кидаешь, дружочек…
      Откуда-то спереди доносились стрельба, крики. Сзади, скорчившись под лопастями, размахивал руками вертолетчик.
      - Товарищ полковник!! Товарищ полковник!! Срочно взлетаем!!
      - Да погоди ты… - отмахнулся начпо. Колено здорово болело. Через штанину проступила кровь. Пара «Ми-24», как стервятники, кружили над котлованом, прикрывая приземлившийся вертолет и высматривая огневые точки. У ведомого с направляющих сошли реактивные снаряды. Оставляя за собой дымные хвосты, ракеты с шипением вонзились в скалы, разорвались с оглушительным грохотом.
      - Группа старшего лейтенанта Угольникова дошла до кишлака, и там их прижали так, что они ни назад, ни вперед!! - кричал Грызач, ссутулив плечи, словно борец в стойке. - А группа Баркевича пыталась пробиться к ним на помощь, но их остановили прицельным огнем…
      - Не тарахти! Докладывай спокойно… Раненые есть?
      - До хрена, товарищ полковник!
      - Дай команду, чтобы грузили в вертолет!
      Подбежал солдат. Начпо еще никогда не видел, чтобы страх так перекосил лицо. Боец ошалевшими глазами смотрел то на полковника (Вот же чудо! Откуда здесь такой чистенький, гладко выбритый, причесанный, пахнущий одеколоном Большой Начальник?), то на Грызача и часто, с хрипом дышал.
      - Тащсташнат! Тащсташнат! Духи справа прорвались… Идут почти в открытую… Два раза долбанули по позициям из безоткатки… Тащсташнат, что делать?..
      Грызач повернулся к начпо:
      - Улетайте, товарищ полковник. Здесь жопа начинается.
      - Я сказал: грузить раненых!! - вспылил начальник политотдела. - И прекратить панику!!
      - А я не паникую, - ответил Грызач и пожал плечами. - Мне вообще все покуй…
      Снова зашипели и загрохотали реактивные снаряды. Вертолеты барражировали так низко, что казалось, вот-вот заденут лопастями верхушки скал. Один из них вдруг завис над скальным хребтом и стал вращаться вокруг оси, как юла, через секунду задел хвостовой балкой скальный выступ; обломки лопастей и обшивки разлетелись во все стороны. Со страшным рокотом вертолет накренился, разбил лопасти несущего винта, рухнул на камни и разорвался; в небо взметнулся красный огненный шар, окутанный черным дымом. Командир эскадрильи, оказавшись рядом с начпо, схватил полковника за плечи и затряс:
      - Товарищ полковник!! Товарищ полковник!! Надо немедленно улетать!! Бежим в вертолет!! Бежим!! - орал он, широко раскрывая рот, и начпо увидел, что у комэски один верхний зуб тонкий, черно-бурый, наполовину обломанный, и так полковнику стало неприятно, так отвратно на душе, что он оттолкнул вертолетчика и отвернулся.
      - Я сказал: сначала раненых!
      - Товарищ полковник, но…
      Начпо не дослушал и пошел вперед, навстречу бойцам, которые выносили раненых: совсем плохих несли на потемневших от крови куртках; руки и ноги раненых безвольно болтались, раскачивались, волочились по камням. Начпо видел запрокинутые головы, залитые кровавой слюной безжизненные лица мальчишек, потрескавшиеся синие губы, оголенные торсы, неумело, наспех перевязанные бинтами; у многих повязки скомкались, съехали, и обнажились кроваво-мясные раны, с лохмотьями рваной кожи, с черными сгустками запекшейся крови, облепленные костной крошкой. Некоторые кричали - истошно, страшно. Кто мог, шел сам или прыгал на одной ноге, опираясь на автомат, как на костыль. Но страшнее всего были глаза тех, кто пока еще уцелел. Начпо никогда прежде не видел столь беспредельного ужаса в глазах пацанов. Рваные, грязные, оглохшие от криков командиров и стрельбы, они через силу разбредались по дну котлована, волоча за собой оружие, и на их лицах было написано единственное орущее желание: почему меня не ранило? ах, если бы и меня тоже занесли в вертолет - пусть продырявленного, окровавленного, порванного, но в вертолет, в вертолет! И прочь отсюда, прочь, прочь! «Вот она, война, - думал начпо. - Вот какое у нее на самом деле лицо… М-да, самое время рассказать солдатам о последнем пленуме ЦК КПСС…»
      - Взвод, к бою! - захрипел Грызач.
      Полковник обернулся. Поздно. Он уже не успеет добежать до вертолета. Когда солдат бежит - это нормально. Когда младший офицер - это настораживает. Но вот если бежит полковник, начальник политотдела дивизии, - то это уже паника, полный абзац. Да все равно он не влезет в переполненный вертолет. Капитану положено последним покидать тонущее судно. А дивизия - разве не тонущее судно? Разве вся наша дурацкая идея интернационального долга - не тонущее судно, а он, идейный вдохновитель, - не капитан?
      Из открытой двери вертолета кто-то настойчиво махал, но колеса уже оторвались от камней. Полковник махнул в ответ, мол, отчаливай, пока не подбили. Пули уже визжали вовсю, камни лопались. Треск автоматов заглушил нарастающий рокот, и полковника на мгновение накрыло тенью. Перегруженный вертолет медленно взбирался в небо. Уцелевший «Ми-24», кружась над скалами, уже израсходовал весь комплект ракет и теперь поливал землю из пулемета. Начпо, до боли повернув голову, следил за вертолетами. Хоть бы смогли уйти! Хоть бы вырвались отсюда! И когда грохот лопастей постепенно утих, а сами вертолеты скрылись за скальной грядой, он вдруг почувствовал громадное облегчение и вместе с тем странную усталость и грусть. Худой усатый офицер, по виду совсем мальчишка, пятился спиной и часто-часто стрелял одиночными, будто забыл, как перевести оружие в автоматический режим. Промелькнуло лицо Грызача с искривленным ртом. Он уже не мог кричать, а только сипел, и все до единого его слова были матерными.
      - Уёпываем! - коротко бросил он начальнику политотдела.
      Гранатометный расчет, пристроившись под скалой, плевался гранатами по склону, с которого спускались душманы. Начальник политотдела впервые видел душманов - не то что впервые видел их так близко, а вообще впервые. Как-то не удавалось поглазеть даже на пленных, которых наши вертушки перевозили на базу и передавали хадовцам. А тут вот сколько - настоящие, при деле, бегут по сыпучему склону вниз, останавливаются на мгновение, чтобы прицельно выстрелить, и снова бегут. В просторных серых одеждах, рубахах навыпуск, в чалмах, кое-кто с бородкой, кое-кто в пиджаке, похожие на продавцов на восточном базаре где-нибудь в Ашхабаде или Оше. Начальник политотдела опустился на колено, на здоровое, второе уж здорово ныло, неумелым движением вынул из кобуры пистолет. Сто лет не стрелял. Как там заряжается?
      Он тянул затворную раму, но она не поддавалась. Ах, да, он забыл снять с предохранителя.
      - Что вы там мудохаетесь?! - просипел Грызач, стреляя по склону и содрогаясь вместе с автоматом. - Уёпываем на куй, пока нас тут не прикуярили!
      - Беги, сынок, беги! - ответил начпо и, подальше вытянув руку (как-то страшновато было стрелять), нажал на спусковой крючок. В общем грохоте боя он едва различил слабый щелчок. «Экая бесполезная пукалка!» - усмехнулся начпо и второй раз выстрелил увереннее.
      Он обратил внимание - и это показалось ему странным, - совсем не было чувства страха. Вообще-то страх все время жил в нем и время от времени раздувался, как дрожжевое тесто, крепко обнимал сердце, легкие, заставлял краснеть, потеть и задыхаться. Последний раз ему было страшно… нет, наверное, не страшно, а стыдно за себя, - когда он ждал в гости Гулю Каримову. Страшновато было взлетать с Кабульского аэропорта на «Ил-76», который очень круто взбирался в небо, закладывая над городом спирали и отстреливая ракеты-ловушки. Страшновато было сдавать комплексную проверку членам комиссии из главного политуправления. Чуток струсил он, когда на весенней армейской операции рядом с палаткой старших офицеров, где он спал, взорвалась граната. Здорово нагоняла страху грядущая старость - особенно после того, как он увидел выжившую из ума тещину мать, тихую, бессловесную старушку, которая тайно припрятывала комочки своих фекалий в укромных уголках квартиры: за картинами, на подоконнике, в серванте, в кухонном буфете, в книжном шкафу. На всю жизнь врезалось ему в память, как долго и мучительно умирал от рака его дед, и Владимира Николаевича здорово пугала перспектива уйти из жизни так же трудно… Начальник политотдела завидовал тем, кто из жизни вылетал, как пробка от шампанского - пух! - без угасания, мучений, оставаясь в памяти людей здоровым, красивым и сильным. Может быть, это и есть счастье? Может, в этом заключается главный смысл жизни - остаться в памяти людей красивым, полным сил, ума и жажды жизни? Так чего ему сейчас бояться? Смерти? Красивой, быстрой, героической смерти?
      Он многое повидал, многое испытал, через многое прошел, и бабы у него были, и карьеру сделал, сын на ноги поставлен, учится на экономиста, и жена давно живет своей жизнью. Начпо многое мог. Квартиру себе в центре Киева выбил. Сына в университет пристроил. Дачу отгрохал. Машину без очереди. Мог взять путевку в любой санаторий или дом отдыха. Билет в театр? Запросто! Рыбалку на заповедных реках Камчатки? Пожалуйста! Каспийская флотилия заваливала его черной икрой. Даже судьбы людские Владимир Николаевич запросто перекраивал. Исключит какого-нибудь замполита из партии - и кранты карьере! Поедет замполит в какой-нибудь дальний, гнилой гарнизон на должность заместителя командира стройбата по работе с кирками и лопатами. Там и умрет в коммуналке.
      А вот Гулю Каримову даже поцеловать не смог. Не смог, блин горелый! Жизнь подошла к финалу. Пора и честь знать. Но уйти надо красиво. Уйти, эффектно захлопнув за собой дверь, не дожидаясь, когда тебя начнут выпроваживать, намекать, брать под ручки и насильно выводить. Великое благо - остаться в памяти сильным, красивым, здоровым…
      Мина легла рядом, осколок разорвал ему грудь, и начпо почувствовал облегчение, словно вырвалось из грудной клетки то, что много лет его томило и сдавливало душу. Ощущение было странное - вроде боль, острая, пронизывающая, но вместе с тем желаемая, с притягательным вкусом, как у водки-перцовки, как у крепкого, ядреного табака, как если расчесывать до крови давно и мучительно зудящую ранку; правда, это ощущение было очень коротким, оно длилось всего полмгновения, а потом уже не было ничего, совсем ничего…
      Кто-то открыто произнес в эфире фамилию Грызача, мол, гранатометный взвод пытался прикрыть отход двух групп разведроты, но сам угодил в тиски, просит помощи, при этом командир взвода Грызач страшно матерится и снимает с себя всю ответственность за высокопоставленного «двухсотого». Этот разговор Герасимов поймал по радиостанции сразу после того, как доложил в штаб о положении своей роты:
      - Дошли до предела. Вгрызаемся в грунт, держим оборону. Будем стоять здесь, как пики Гиндукуша. Не сделаем ни шага вперед, пока артиллерия или вертушки не снесут гору к чертовой матери!
      На наглый тон командира шестой роты никто не обратил внимания. Штаб был в шоке от гибели начальника политотдела. Грызача не материл только ленивый, хотя командир гранатометного взвода, в данный момент распластавшийся на камнях и опустошающий седьмой автоматный магазин, был виноват разве что только в том, что еще почему-то жил. Командир дивизии думал о том, как он будет докладывать о ЧП командарму. Командир эскадрильи, который вывез из котлована почти две дюжины раненых и убитых бойцов, наматывал круги на стоянке, обкуривался до одури и строил различные версии, что теперь с ним будет: отдадут под суд военного трибунала? Или ограничатся только разжалованием и увольнением из армии? Борттехник в это время выполаскивал в ведре старую дырявую майку и оттирал ею пол в вертолете от крови. Солдаты подвезли на тележке реактивные снаряды и принялись нашпиговывать ими подвесные кассеты.
      - Назад! - хрипел в радиостанцию командир вертолетного полка, желающий как можно быстрее отдалить от себя командира эскадрильи, чтобы ненароком и ему не влетело за гибель начальника политотдела. - Возвращайся в штаб дивизии, где тебе предписано быть! Дуй отсюда! Чтоб через пять минут духу твоего здесь не было! Что ты на стоянке притих? Ждешь, когда само все рассосется?
      - Хватит на меня орать. Я здесь потому, что привез раненых и убитых, - ответил комэска спокойно. Ему уже было на все наплевать. Он уже ничего не боялся. Самое страшное свершилось. По его косвенной вине погиб начальник политотдела дивизии. В кошмарном сне такое не привидится. - А начпо я не мог насильно затащить в вертолет. Он приказал взлетать, и я подчинился.
      - Это будешь комиссии объяснять, а не мне! Трус!
      Комэска сорвал с себя наушники и тихо, как никогда, скомандовал:
      - К запуску, ребята!
      Никто и никогда еще не унижал его так. Загруженный бомбами и ракетами вертолет начал взбивать лопастями горячий воздух. Руки комэска превратились в лопасти. Он рвал воздух на молекулы. Он махал руками после драки. Машина чутко реагировала на его нервные и не совсем точные движения. Экипажу казалось, что мощность двигателей вертолета увеличилась в несколько раз. Грохот винтокрылой машины оглушил базу. Там все оглохли и перестали друг друга понимать. Ведомый безнадежно отстал. Тень от вертолета накрыла землю, будто наступило солнечное затмение. Скорость превзошла все допустимые пределы в несколько раз. Приборные стрелки вращались со скоростью центрифуги. Смог от сгоревшего керосина накрыл землю, как пепел Помпею. Чуть опустив тупое рыло, вертолет перегонял воздушные массы из одного полушария в другое. Земля, попав под могучие потоки ветра, стала вращаться быстрее.
      Ха! - рыгнул вертолет, и из его пасти брызнул огонь. Растопырив когти, железная гарпия неслась над рыжими холмами. «Промахнется! - с ужасом подумал Черненко, прижимаясь к земле и зажмуривая глаза. - Точно промахнется».
      Вертолеты проносились очень низко, едва не задевая подвесками гребни холмов. От их грохота дрожала земля. Стекла пускали за землю солнечные блики. Рота невольно прикрывала головы руками - было полное ощущение, что лопасти сейчас снесут каждому бойцу полголовы. Когда из подвесок вырвались реактивные снаряды, гора взорвалась и, казалось, превратилась в вулкан. По склонам ущелья пополз дым. Герасимов, давая по радио целеуказания, не слышал того, с кем говорил, и не был уверен, что его кто-то слышит, хотя и сорвал голос. Вертолетчики делали, что считали нужным, и били противника, исходя из своих представлений о его местонахождении. Сержант Абельдинов несколько раз ударил отупевшего от страха «сынка» за то, что тот не взял с собой сигнальные патроны красного огня, хотя ему было поручено взять пять штук. Из-за него нечем было обозначить себя на склоне, и во время каждого захода вертолетов на цель рота застывала в мучительном ожидании: долбанут «вертушки» по ним или нет.
      Гнышову пулей пробило мякоть ноги. Он перебегал на левый фланг роты, чтобы оттуда выстрелить ракетницей в сторону духовской пулеметной позиции, но его подловил то ли снайпер, то ли обычный автоматчик. Гнышову показалось, что он наступил на толстую проволоку и острый конец ткнулся ему в икроножную мышцу. Солдат упал, тотчас распластался и замер на склоне, боясь делать еще какие-либо движения. Кто-то крикнул, что Гнышова убило, и Гнышов почему-то больше поверил тем, кто видел его со стороны. Он сильно испугался, в голове зазвенела пустота, и боец решил, что уже умирает. Он что-то прокричал нечленораздельное и крепко схватился за пучки высохшей травы, будто смерть тащила его за ноги волоком на тот свет, а Гнышов сопротивлялся, держался за жизнь. Рядом с ним, в каких-нибудь пяти метрах, лежал обессиленный, измученный многочасовым напряжением Черненко. Он видел, как пуля подкосила Гнышова, и подумал: «Следующим буду я». Гнышов ревел и рычал, убежденный в том, что стремительно умирает, а Черненко не мог ни шелохнуться, ни даже пошевелить рукой - страх парализовал его окончательно. Вертолетная пара пошла на третий заход. Комэска тоже ревел и рычал, как и раненый Гнышов, и потной рукой стискивал шероховатую поверхность рычага управления, похожего на обрезок лыжной палки. Он сваливал вертолет в пике, клал его на бок, заставлял, как коня, вставать на дыбы, и по всем законам аэродинамики и сопромата винтокрылая машина давно должна была развалиться на части или, на крайний случай, врезаться в гору, но этого почему-то не происходило, и раскаленные моторы продолжали вращать лопасти, и экипаж уж в который раз прощался с жизнью, переживая безумство комэски, и сам комэска уже заждался прихода смерти, но жизнь зациклилась на этих кадрах, и ничего не менялось. Он продолжал жить, и впереди по-прежнему, завернувшись в черную сутану, стояло неотвратимое наказание за гибель начпо.
      Тяжелые авиационные бомбы не причинили моджахедам никакого вреда, лишь только еще раз побеспокоили гору, стряхнули с нее, как капли дождя со шляпы, огромные каменные глыбы, спустили шуршащие оползни и песчаные ручьи. Большинство моджахедов успели улизнуть за гору и затаиться на дне ущелья, а те, кто погиб в первые минуты боя, уже не чувствовали боли, и взрывная волна зря старалась, разрывая их тела на куски и раскидывая по склону внутренности. Горячие слоистые осколки, похожие на куски слюды, отвесно падали на склон, и бойцы опять прикрывали головы кто чем мог. Баклуха, уподобляясь испуганному страусу, сунул голову под бронежилет. Черненко выгнулся баранкой, подставив небу задницу, будто намеревался сделать кувырок через голову. Курдюк сцепил ладони в «замок» и прижал их к затылку. Кто-то (кажется, Нефедов) спокойно курил, сидя спиной к взрывам и пристроив на темечке коробку с пулеметной лентой. Ступин, забравшись почти на самый гребень, следил за бомбежкой в бинокль и что-то постоянно орал - должно быть, пытался докричаться до вертолетчиков и скорректировать их курс. Абельдинов лежал рядом с Гнышовым и распарывал ему ножом окровавленную штанину. Герасимов положил себе на грудь радиостанцию «Р-148» и слушал, как в эфире ругаются начальник штаба дивизии и командир разведбата. На помощь погибающей разведроте и зажатому в котловане Грызачу выслали вторую разведроту, но вертолетчики не смогли пробиться в нужный квадрат из-за высокой плотности наземного огня и высадили роту в другом месте. Комбат требовал повторить десантирование и закинуть разведчиков в тыл душманам, а начальник штаба убеждал, что это невозможно.
      Пока спорящие подбирали словечки и выражения покрепче, моджахеды спустились в заброшенный кишлак Шорча, состоящий из нескольких дувалов, разбрелись по улочкам и сараям, отыскивая раскиданные повсюду тела бойцов из группы старшего лейтенанта Угольникова. Тела еще не остыли, не закоченели, и в этом была их главная привлекательность. Худосочный таджик Самэ по кличке Рябой нашел труп в сарае, пол которого был усыпан овечьими шариками. Тело лежало на спине, широко раскинув руки, рот приоткрыт, на щеке еще не высохла слюна, пальцы еще крепко сжимали цевье автомата. Рябой подобрал оружие и носком ботинка толкнул голову убитого. Моджахеду было интересно рассматривать этого парня с непривычносветлым ежиком на голове. Под носом, на верхней губе, торчали редкие волоски, отдаленно напоминающие усы. Нос был чуть искривлен - не иначе когда-то давно кулаком заехали. Ресницы белесые, невыразительные. И вообще, все лицо какое-то бледное, однотипное, как недопеченная лепешка. И как эти русские различают друг друга? На лбу, над правой бровью, чернело пулевое отверстие. Этот неверный поймал пулю через маленькое вентиляционное окошко в стене сарая. Из него отстреливался, через него к нему пришла смерть. Рябой опустился на корточки, расстегнул куртку, проверил карманы. Нашел тоненькую книжечку в ледериновом переплете, на котором была вытиснена голова лысого, с усиками и бородкой, мужчины, да еще помятую фотокарточку, мокрую, распухшую от пота. Рядом с колодцем позировала девушка. Ничего, красивая ханумка, вот только лицо такое же безбровое и бледное, как сырая лепешка. А сарафан - выше колен! Рябой подумал, что, окажись эта белая ханумка здесь, он бы обязательно изнасиловал ее. Выпрямившись, он вставил ствол автомата в рот убитому, дульная насадка с характерным звуком стукнулась о зубы. Клацнул выстрел. Белобрысая голова дернулась и стукнулась затылком о землю.
      Малорослый и немногословный дух, которого в группе называли Немым, тоже успел обыскать найденный им труп. Он выгреб из карманов сержанта Гольчука мятую, ополовиненную пачку сигарет, нетронутый перевязочный пакет, а из раскладки вытащил гранату. Затем подобрал раскиданные рядом пустые магазины - пригодятся. Разобравшись с трофеями, Немой присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть лицо убитого русского бойца. Удивительное удовольствие! Мертвый враг - как приобретенная по небольшой цене очень дорогая вещица. Дорогая, но бесполезная. Вот он сидит, прислонившись спиной к дувалу, уронив голову на грудь, крепкий, широкоплечий, с обезображенным лицом - осколок гранаты вошел в переносицу и вырвал кусок черепной кости вместе с правым глазом и ухом. Кровью залило куртку на плече, а рукав вообще целиком бурый… Немой улыбнулся от удовольствия, протянул руку, просунул большой палец в студенистый мозг, ухватился покрепче за шероховатый, как у ножовки, край черепной кости и приподнял голову. Отрезал он ее недолго. Сначала рассек мышцы шеи, перерезал белые, скользкие, подвижные, уже опорожненные артерии, а потом, вставив лезвие кинжала между шейными позвонками, двумя сильными движениями перерезал сухожилия. Голова была тяжелой, как крупный капустный кочан. «Зачем она тебе?» - спросил Рябой, выйдя из сарая. «Продам», - ответил Немой, приподнял добычу, посмотрел еще раз в обезображенное серое лицо, взвесил, размахнулся и швырнул голову в дувал. Голова глухо стукнулась о твердую, как камень, глину, брызнула кровянистой слизью, упала и неровно покатилась, накатываясь то на нос, то на торчащий из среза позвонок. «Уходим!» - крикнул Абдалла, командир группы. Нельзя было расслабляться и праздновать победу - русские вот-вот могли вернуться.
      Группа услышала команду, но выметаться из кишлака не спешила. Трудно отказаться от такого удовольствия! Молодой Карим - ему еще не было двадцати - с приплюснутым, землистым, покрытым редкими курчавыми волосками лицом вытягивал труп за ноги. Тело было присыпано обрушившейся соломенной крышей. Карим надеялся найти в карманах деньги, он почему-то был уверен, что у русского в карманах целая пачка денег. Он волочил труп на середину двора, и курносый нос русского оставлял на раскрошенной глине неровный след, мелкую канавку, а обе руки, у которых почему-то были оторваны кисти, увлажняли пыль сукровицей. Карим взялся за тело, перевернул его на спину и тотчас издал разочарованный возглас. Эта русская свинья подорвала себя гранатой, прижав ее к груди, и мощный взрыв не только разворотил грудную клетку, но и разорвал в клочья всю переднюю часть хэбэ. Ни карманов, ни пуговиц, ни ремня - одна кровавая рвань. «Ах ты гад! - проворчал Карим и ударил каблуком по носу. - Гад! Гад! Оставил меня без денег!» Он бил, бил, пока раздробленный носовой хрящ не вошел в глубь черепа. Молодому моджахеду этого показалось мало, он выдернул из ножен кинжал, отрезал уши, а потом вогнал лезвие поочередно в помутненные, но еще сохранившие голубизну глаза. Напоследок он отрезал губы, чувственные, мясистые губы, которые лишь раз целовала девочка - худенькая, запуганная, заплаканная Ленка из соседнего подъезда.
      А «гада» потом долго не могли опознать в морге, потому как никаких опознавательных признаков у него не осталось - ни документов, ни смертной гильзы, ни нагрудного кармана с выведенной хлоркой фамилией, ни лица. Когда он дрожащими руками разогнул «усики» чеки и выдернул кольцо, когда прижал гранату к груди и зажмурил глаза, то совсем не подумал о том, что от него останется через мгновение. Осветленная вспышкой душа перешагнула границу жизни и смерти и навсегда закрылась от этого страшного и жестокого мира золотой дверью.
      Грызач видел, как моджахеды ходили по кишлаку и уродовали тела бойцов. Сглатывая вязкую слюну, он пересчитал гранаты, которые остались в ленте, приник к прицелу и дал очередь. Гранаты одна за другой лопнули за дувалами. Чалмы исчезли.
      - Военные!! - крикнул Грызач, приподняв голову. - Кто живой остался, подать голос!
      Справа и слева стали нехотя отзываться бойцы. Эхо дублировало голоса, и Грызач путался, загибая пальцы. Семь… Восемь… Восемь… Или это было девять?
      - Внимание! Команда для тех, кто еще живой! Молодцевато и с комсомольским задором… по душарам… короткими очередями… прицельно и наповал… Огонь!
      «Скорее бы ночь!» - думал он, глядя на повисшее над горой солнце. С ярилом что-то случилось, сломался механизм, который приводил его в движение. Оборвалась веревочка, которая тянула его книзу. Солнце висело над горами, как аэростат, и жар вытапливал из бойцов горький и вязкий пот. Гранатометному взводу даже с тенью не повезло. А вот шестая рота, рассыпанная на передовых позициях, уже остывала в тени горы, которую час назад яростно обдолбили вертолетчики. На этом рубеже стрельба затихла, но восходить на травяной склон и вставать во весь рост никто не решался. Рота лежала на захваченной позиции. Никто не переползал с места на место и тем более не бродил. Затишье после боя расслабило, как расслабляет завершенный половой акт, крутая попойка или доведенное до конца великое и трудное дело. Баклуха, разомлевший от тепла прогретой земли, уснул там, где дрался за жизнь; он уткнулся лбом в сухую траву, а руки все еще продолжали крепко сжимать пулемет. Черненко, униженный своим страхом, ни с кем не переговаривался, лежал неподвижно на боку, терзал себя нескончаемыми воспоминаниями только что завершившегося боя и едва сдерживал слезы стыда. Гнышова перебинтовали, искололи ему ляжку промедолом, и теперь боец кайфовал, не чувствуя ни боли, ни волнений. Ему уже было все по фигу, впереди его ждали исключительно приятные события. Ступин угостил его хорошей сигаретой с фильтром, а Абельдинов дал напиться из своей фляги. Гнышов сиял, с его побледневшего лица не сходила самодовольная ухмылка, и, попыхивая сигаретой, он деловито поглядывал на перебинтованную ногу с круглым красным пятном посредине - ах, какая мужественная, изысканная красота! Ну точно японский флаг!
      Герасимов отправил его в тыл с двумя крепкими «сынами» и передал подробную записку для комбата о состоянии роты и ее морально-боевом духе. Записка несла в себе исчерпывающую информацию, которую мог бы востребовать комбат. Прочитав ее, он узнает все, что ему нужно знать, и вряд ли станет выходить с Герасимовым на связь, тем более что в конце было приписано: «Т-щ майор! По возможности пришлите парочку свежих батарей для „Р-148“, так как мои почти сдохли». Это была неправда, но Герасимова мало беспокоило, как воспримет это заявление комбат. Пока Ступин жевал тушенку и жаловался, что у него раскалывается голова, Герасимов зубами разрывал бумажные упаковки с патронами и заталкивал их в опустошенные магазины. Три, связанных изолентой, пристегнул к автомату, сразу передернул затвор и поставил на предохранитель. Еще три по отдельности рассовал в карманы «лифчика». Туда же загнал несколько гранат «РГД» и одну «эфку». Запалы к ним прицепил к петлям на лямках рюкзака. Затем перешнуровал кроссовки, закатал рукава и зафиксировал пуговичкой. Спрятал под тельняшку болтающийся на шнурке личный номер.
      - Далеко собрался? - спросил Ступин.
      - Не очень… Если кто выйдет на связь и будет спрашивать, скажешь, что заторчал на фланге, проверяю, как бойцы ставят растяжки… Короче, прикрывай, сколько сможешь.
      Ступин отложил банку, вытер щетину ладонью.
      - Ты что, командир, серьезно?
      Серьезней не бывает. Герасимов считал по карте - километра три по «зеленке», через рисовые поля, кишлаки и реку. Если бегом - то полчаса максимум. Снимать роту с позиций и оголять левый блок ему никто не позволит, да и не проберется рота к котловану незаметно, обязательно наткнется на засаду. А в одиночку он проскочит, как мышь, как тень от птицы - никто не заметит, а заметит - не поймет.
      В «зеленку» он спускался большим прыжками, поднимая пыль и расставляя руки, как крылья. Успеть бы до темноты! Темнота его убьет, она выведет его на мины, на растяжки, на прицельные планки обезумевших бойцов, уцелевших после жуткой бойни… Как тяжело бежать по чужой земле! Кроссовки увязают в раскисшем поле, чавкают, оставляют глубокие следы, которые тотчас заполняются водой. Вдоль поля стоит ряд тонких и высоких, как перья, тополей. За ними глиняные стены, плоские крыши, блеянье овец… Повеяло запахом жилья. Но это декорации. Все искусственное, ненастоящее, обманное… Арык. Кто-то перекинул через него мостик: два бревна с поперечинами из лозы. Здесь живут люди. Для них это поле с тропинками, арык, тополя и дувалы - среда обитания, место познания мира. Другого нет. Все знакомо и привычно, все изучено с самого младенчества, всем этим пейзажем насквозь пропитана память: вот здесь еще совсем малышом ковырялся заточенной палочкой в земле, здесь купался, тут дрался с соседским Хамидкой, а за этим кустом подросток Ибодулло дрючил ослицу; вот там, правее, когда-то пахал и сеял отец Мохаммад, потом ту землю забрали, и теперь он пашет ближе к горам, где земля сухая и урожай бедный; а вот под тем деревом в полуденный зной любит дремать старый пастух Тешабой; а вот в том сарае когда-то ночевали овцы Мамеда, да за долги сарай пришлось отдать… Вот такая эта земля. Для афганцев нет места роднее, а для Герасимова - нет более чужого. Каждый предмет, каждое пятно на этой обширной картине отталкивали его, как от однополярного магнита. Секут по кроссовкам подрастающие колоски пшеницы, но эти колоски ненастоящие, они дурные, опасные, они сделаны из зеленой проволоки с медным сердечником, и по этой меди струится ток высокого напряжения. Шлепают кроссовки по лужам, но вода в них ядовитая, да и не вода это вовсе, если ее потрогать, она сухая. И деревья ненастоящие, листья у них пластиковые. И овцы - всего лишь прикрытие. И в домах стоят бутафорные «буржуйки», сундуки, нары. И фальшиво скрипят двери, подозрительно туго вращаются колеса телег, в колодце неправдоподобно грохочет помятое ведро. И вся эта бутафория в одно мгновение превращается в оружие, и оно начинает стрелять, взрываться, гореть, душить, резать, колоть… Подальше держаться от глазастых и немых дувалов, подальше от дехкан, горбящихся в поле, подальше от запаха жилья. Все обман, все маскировка…
      Герасимов бежал, втянув голову в плечи и глядя под ноги. Ему осталось пересечь голый пустырь, на котором ветер растягивал пылевую гармошку, перебежать зеленое поле, перейти вброд подсыхающую речушку с глинисто-мутной водой, взобраться на холм, спуститься в иссушенную ложбину, а оттуда снова в гору, а дальше уж рукой подать до котлована, где отряд моджахедов в клочья порвал разведроту и добивал остатки гранатометного взвода Грызача. Старшего лейтенанта Грызача. Этого подонка Грызача. Этого, плядь, вонючего пса. Этого немытого пидора. Этой гребаной суки… Торопиться надо, торопиться, пока его не убили, пока еще можно посмотреть в его гнусные глаза и двинуть по роже… Только не смотреть по сторонам, только - под ноги! Декорации движутся, меняют одна другую: дувалы, тополя, арыки, снова дувалы и тополя. Все притихло, замерло, пружина накручена, готовность номер один. Все наблюдает за Герасимовым из-под лохматых седых бровей. Один. Шурави. Бежит. Черные глаза все видят.
      Страшно одному, страшно! Рота осталась где-то далеко за спиной, за далеким зеленым холмом. Рота, кусочек родины, крохотный островок, оторванный от огромного материка СССР! Под солдатским ботинком чужая трава становится своей, родной, русской. Под потным солдатским телом афганская земля пахнет рязанским черноземом. Высохший склон, политый кровью Гнышова, слезами Черненко и ядреной, ядовито-желтой мочой из полусотни залуп, был кусочком Союза. И этот склон, усеянный окурками «Примы», консервными банками гомельского мясокомбината, гильзами тульского оружейного, бумажными упаковками для патронов архангельского целлюлозно-бумажного комбината, остался далеко, за синей горой.
      Герасимов продрался через виноградник, выскочил на пустырь. С обеих сторон стояли глухие глиняные заборы. Это крепости. Долговременные огневые точки. В них пробиты бойницы, из бойниц торчат стволы. Прекрасное место для расстрела. Герасимов перешел на шаг. Не надо крутить головой, держать палец на спусковом крючке и размахивать стволом автомата. Это не поможет. Если дувалы захотят его убить, они это сделают легко, и Герасимов им не помешает. Это тот самый случай, когда вверяешь себя в руки судьбы. И даже наступает облегчение. Будь что будет. Он опустил автомат и стал смотреть себе под ноги. Время остановилось. Этот пустырь - одна большая, неимоверно растянутая до струнного звона секунда… Где-то скрипнула калитка. Не смотреть! Не оборачиваться. Вперед, вперед! Менять декорацию, сдвигать ее ногами назад!
      Переходя речку, он положил автомат на плечо, как коромысло. Течение было слабым, но донные камни скользкими, и Герасимов несколько раз упал. Намокший рюкзак отяжелел, а кроссовки стали смешно попискивать при каждом шаге. Теперь в гору. Воздух вырывается из легких с хрипом. Пыль, налипшая на обувь, подсохла, потрескалась и стала похожа на черепашью кожу.
      На макушке холма Герасимов остановился. Ему показалось, что вечерний ветер донес до него звуки стрельбы. Значит, ты еще жив, Грызач? Твоя гнусная душонка еще дрожит в твоем теле? В ложбину он сбежал, тормозя подошвами и поднимая пыль, а когда снова начался подъем, сразу почувствовал, как сильно устал. В горле пересохло. Герасимов останавливался, поднимал флягу, запрокидывал голову и делал один-два маленьких глотка. У него была цель, и близость к ней придавала сил. «Сволочь, - думал он. - Убью!» Ревность, переплетенная с жаждой мести, душила его, словно грудь обвил могучий аспид. Он распалял себя, снова и снова вспоминал вечно вялое и равнодушное лицо Грызача - будто определялся по стрелке компаса и корректировал путь: к Грызачу, бить, мстить, наказывать! Стрельба слышалась все отчетливее. Намного левее, высоко над горами, тарахтели две вертушки. Герасимову показалось, что вдоль горной гряды беззвучно пролетела пара «стрижей», но он мог и ошибиться. На всем обозримом пространстве война затихла, и лишь только в котловане продолжался бой. К страшному месту, где моджахеды почти полностью расстреляли разведроту, наверняка пробивалась помощь, но со склона, по которому шел Герасимов, не было видно никаких маневров и передвижений.
      Он выбрался на вершину, упал, ткнулся лбом в землю и некоторое время лежал неподвижно, тяжело и часто дыша. Снизу доносились автоматная дробь и хлопки гранатных разрывов. «Нормальные люди оттуда пытаются выбраться, а я…»
      Он пополз головой вниз, работая только руками. Наверное, он напоминал пятнистого тритона, у которого парализовало задние лапы. На дне огромной каменной чаши, заполненной то ли дымом, то ли сумеречным туманом, еще ничего нельзя было разобрать, зато на склонах и в дувалах без труда можно было различить людей. Их было так много, что, казалось, шевелятся камни и трухлявые кишлачные постройки. «Ёпть, сколько их тут!» - ахнул Герасимов, и его сознание завопило: стой, стой, дурила, куда ты ползешь?? Вали отсюда, пока цел!
      Он и в самом перестал молотить руками, уперся вытянутыми руками в сыпучку, но продолжал съезжать вниз. Что, герой, не ожидал? Приперся мстить, герой-любовник хренов! Морду Грызачу бить собрался? Ты понимаешь, что там, внизу, душары расстреляли почти всю разведроту, одно из лучших подразделений в дивизии! Заманили в колодец, расчленили на две группы и перебили сверху. И ты собираешься спускаться туда, в это горнило? Почему твои инстинкты молчат, не вопят благим матом, удерживая от добровольного самоубийства?
      «Бисдец Грызачу, - подумал Герасимов, но не со злорадством, не с удовлетворением, а с досадой. Время шло, сыпучка в своем потоке опускала его все ниже, и уже поздно было возвращаться. - А-а, блин! Где наша не пропадала!» - мысленно подбодрил себя Герасимов, вскочил на ноги и большими прыжками понесся вниз. Теперь он - каменный поток, огромный валун, несущийся со склона. Поберегись! Беда тому, кто окажется на его пути! Быстрее, быстрее! Ветер в ушах, пламя в груди, едкий пот на глазах… И тут Герасимов увидел человека. Он стоял спиной к нему на одном колене и стрелял по дну ущелья короткими очередями. Герасимов слишком быстро и открыто бежал и слишком поздно увидел моджахеда, чтобы успеть остановиться и затаиться. Он - как самолет, отрывающийся от взлетной полосы, сосредоточивший в себе чудовищную силу и энергию, который остановить невозможно. Герасимов закричал. Моджахед обернулся, вскочил и успел увидеть, как на него несется невесть откуда взявшийся шурави. Герасимов сбил его с ног, как летящий на скорости автомобиль. Жесткий, нашпигованный металлом «лифчик» размозжил моджахеду нос и выбил зубы; во все стороны брызнула кровь, в сторону полетел автомат. Не удержавшись, Герасимов плашмя полетел на землю, подминая моджахеда под себя. Они грохнулись на склон, кубарем покатились вниз, увлекая за собой камни. Рядом катилась чалма, разматываясь по пути. Тряпка, похожая на пончо, которой моджахед обмотал свою шею, взметнулась парусом, хлестнула Герасимова по лицу, обвила ему ноги. Моджахед, кувыркаясь через голову, кричал глухим голосом и пытался остановиться. Герасимов скользил рядом, на спине, головой вниз, задыхаясь от пыли. Он ударился затылком о валун, тотчас перевернулся на спину, уже хотел встать, но моджахед, оказавшийся на ногах мгновением раньше, пантерой прыгнул Герасимову на спину и принялся его душить. Превозмогая боль, Герасимов перевернулся, подмял моджахеда и вцепился в его жилистые руки, не давая им сомкнуться на своем горле. Они снова упали и покатились вниз, но уже не выпуская друг друга. Под руку Герасимову попался булыжник. Бить бабая! Бить сильно, наотмашь, по лицу, по темечку, по затылку! С каждым ударом моджахед слабел, а Герасимов рычал и наносил удар за ударом. Бить, бить, до кровавого месива, до смерти, не останавливаться, не остывать! Всю жизнь надо бить, точно, ровно, удар за ударом, в этом, только в этом ее смысл…
      Бритый шишковатый череп моджахеда лопнул, булыжник увяз в мозговой слизи. Герасимов подобрал автомат и, пригнувшись к земле, побежал дальше. По нему стреляли - то ли ослепшие от боя солдаты Грызача, то ли моджахеды, пули свистели, жужжали рядом, кидались песком, дробили камни. Герасимов не обращал на них внимания, ничто уже не могло его остановить. Он увидел забившегося в каменную расщелину солдата Курбангалиева и обращенный в свою сторону ствол автомата.
      - Я свой! - крикнул Герасимов, но чернолицый Курбангалиев смотрел на Герасимова дикими, сумасшедшими глазами и тянул за спусковой крючок.
      Герасимов упал на камни, грохнул выстрел, каменные осколки плетью хлестнули его по лицу.
      - Эй, придурок!! Я свой!!
      Он отполз в сторону, бодая головой камни. Щеки стали липкими, то ли от крови, то ли от пота, смешанного с пылью. Ногти сорваны, расслоены, под них набилась земля.
      - Эй, боец!! Где командир взвода Грызач?!
      Совсем рядом отбойным молотком заработал гранатомет, тотчас замолк, и на склоне разорвались гранаты, камни побежали вниз, прыгая, как мячики.
      - Боец, ты оглох?! - снова крикнул Герасимов. - Где Грызач?
      - Не знаю, - отозвался Курбангалиев. - Нет никого…
      Снова накатила волна автоматной трескотни, и над сумеречным котлованом свили гигантскую паутину малиновые трассеры. Растянувшееся на несколько часов убийство достигло кульминации. Моджахеды пытались довершить дело, реки крови возбудили в них азарт палачей. На дне котлована еще сопротивлялась жалкая кучка уцелевших бойцов, еще стрелял по склонам гранатомет, и разрывы гранат выстраивали непроходимую завесу огня. Но последние жизни - самые лакомые. И моджахедам следовало спешить, потому что уже доносился из-за гор рокот вертолетов и наверняка пробивались на помощь свежие подразделения шурави. Две душманские группы сужали кольцо окружения, а третья, которая только что искромсала остывающие тела разведчиков, шла с фронта. Они уже ничего не боялись. Они опились крови, они умылись ею и поставили себя выше смерти. Они не могли остановиться, ни боль, ни инстинкт самосохранения, ни отчаянный встречный огонь не были для них препятствием. Булькающая в их горлах кровь выплескивалась наружу, вытекала из-под языка, сочилась между зубов. На черных ресницах дрожали кровяные капельки. В густых бровях запекались комки крови. Цепкие, клешневые руки крепко сжимали скользкие, жирные от крови автоматы.
      - Шурави, сдавайс! Руски, умрешь! - метались гортанные фразы по котловану.
      «Они про русских… я здесь ни при чем… меня не тронут, я останусь жив…» - думал Курбангалиев. Он был несильно ранен, пуля по касательной задела его голову, вырвала лоскут кожи, но крови было совсем немного. Она сначала стекала по щеке на нос и капала с кончика, и Курбангалиев, прижимаясь лбом к камню, следил за каплями, даже считал, сколько их будет. Постепенно капли срывались все реже, последняя висела на кончике носа долго, пока не застыла, покрывшись тягучей оболочкой, как сосновая смола. Курбангалиев сковырнул ее ногтем и размазал в пальцах. Ему стало спокойней. Он не умирал и даже не чувствовал боли. Он как бы принес свою жертву, и теперь его не должны были трогать. С него хватит, он вне игры, он больше не будет стрелять, ползать по камням, выискивать цели на склонах. Он имеет право на медицинскую помощь, сострадание и почет. И вообще лежачих не бьют. Если не сопротивляться, не огрызаться, никто его не тронет. Кому он нужен, такой грязный, несчастный, с испачканной в крови физиономией?
      Курбангалиев смотрел на длинноволосого афганца, который неторопливо шел к нему, опустив автомат и сверкая белозубой улыбкой. Нет, он не тронет солдата. Он уже тоже не стреляет. Всем уже надоело стрелять. Отвратительное занятие. Курбангалиев никогда больше не будет стрелять. Он вообще не возьмет автомат в руки. Его тошнит от автомата. Он уже целый год носит его с собой. К рукам приросло это поганое железо! Надоело. На-до-е-ло!!!
      Курбангалиев приподнял голову, послушно глядя в лицо афганцу. Что скажет, то он и сделает. Конфликты надо решать мирно… Афганец улыбнулся, наступил ногой на голову Курбангалиева, прижимая ее к камням, поставил на затылок ствол автомата и дернул спусковой крючок. Курбангалиев вздрогнул, словно испугался звука выстрела, и стал обмякать, расползаться, таять, обволакивать своим телом камни.
      - Да… не ори… мне… на ухо! - отрывисто, будто выплевывая слова, говорил сержант Селиванов, пытаясь оттащить прапорщика Хорошко за дувал и там перевязать. Осколок гранаты раздробил прапорщику локтевой сустав. Прапорщик кое-как терпел, кусал губы, двигал изуродованной рукой и смотрел, как она легко перегибается пополам в любую сторону, а из вскрытых вен фонтанирует кровь. Селиванов тянул прапорщика за здоровую руку, упираясь ногами в камни. Прапорщик был слишком тяжелым, и все его внимание было сосредоточено на страшном уродстве, которое сделал с ним осколок.
      - Что с моей рукой? - бормотал он. Произошло страшное превращение, как в фильме ужасов - вместо руки у него отросла отвратительная змея. Хорошко не чувствовал руки, она и впрямь была как чужая, и волочилась за ним, и извивалась. Дрянь такая! Гадость, мерзость! Отрубить ее!
      - Не ори мне на ухо!! - умолял Селиванов, изо всех упираясь ногами в камни.
      «Сынок» Удовиченко видел, как духи разделывают трупы погибших разведчиков, и в нем умерла последняя надежда. До того как это безобразное зрелище отбило ему мозги, лишив способности нормально соображать, он надеялся притвориться мертвым. Снял с убитого Кацапова насквозь пропитанный кровью «лифчик», напялил его на себя и стал входить в образ: раскинул ноги, неестественно вывернул шею, руки куда попало… В школе он любил прикидываться, и девчонки под парты валились от смеха, когда он строил учителям рожи. Хорошо получалось. Даже математичка, которая никогда и никому не верила, однажды отпустила его с контрольной по алгебре: Удовиченко продемонстрировал блестящий образец школы Станиславского и прямо на уроке заплакал навзрыд; слезы катились по его щекам, подбородок дрожал, зубы клацали. Ошарашенная учительница спросила, что случилось, и Удовиченко срывающимся голосом ответил, что сегодня годовщина смерти его мамочки. У математички дрогнуло сердце, и она отпустила рыдающего ученика домой. Удовиченко, конечно, соврал насчет годовщины, хотя, мамы у него действительно не было - он уже много лет жил со спившимся отцом и бабкой.
      Сейчас он странно урчал, как голодная собака, добывшая кость, торопливо и неряшливо возводил вокруг себя стенку из камней и стрелял одиночными во все стороны.
      - Удовиченко, идиот ёпаный!! - кричал ему Грызач, спрятав голову под паучьими лапами гранатомета. - Уходи отсюда!! Уходи, придурок!!
      Но «сынок» то ли не слышал командира, то ли не понимал, чего тот от него добивается, продолжал вытаскивать из-под себя булыжники и взгромождать их на каменную горку. Выкинет пять булыжников, схватит автомат, пальнет куда-то не целясь и снова за камни. И урчит, урчит собакой. А в глазах - мертвецкое стекло и безумие.
      - Удовиченко!! - орал Грызач, пригибая голову еще ниже, потому что вокруг него звонко зацокали, словно играя на ксилофоне, пули. - Кончай шахту рыть, куесос ты недоразвитый!! Ползи назад за Селивановым!!
      Старший лейтенант добавлял еще пару ругательств, ударялся бровью в прицел, отыскивал среди камней чалмы и читрали и посылал туда осколочную гранату.
      - Во плядь! Явился не запылился! - с трудом произнес Грызач, когда рядом с ним упал горячий, мокрый, задыхающийся Герасимов. Спазм сдавил Грызачу горло, и голос его был совсем слабым и сиплым. - Помощь подоспела, как всегда, вовремя…
      Герасимов из-за грохота стрельбы не расслышал слов и поменял еще один магазин. Гильзы сыпались на камни и прыгали вокруг, как пузыри на асфальте во время летней грозы. Пули швырялись песком, порошили глаза, истерично визжал рикошет. Гранатометная лента судорожно тряслась и короткими толчками ползла по камням.
      - Ты Грызач?! - крикнул Герасимов на ухо старшему лейтенанту, не узнав в чернолицем, с безумными глазами человеке своего обидчика.
      - Можно просто Игорь Васильевич, - недружелюбно ответил Грызач и послал еще две гранаты. - Удовиченко, пидарас вонючий!! Уползешь ты отсюда когда-нибудь, или мне биздануть по твоей крепости разочек!!
      - Сука, - сказал Герасимов и, сняв руку со спускового крючка, ударил Грызача в челюсть.
      - Не понял, - удивился Грызач. - Тебя что, контузило?
      Герасимов ударил еще раз. Голова Грызача откинулась. Он стукнулся затылком о сошку и рассвирепел:
      - Ты что, чувак, взбесился?
      Вокруг них защелкали пули. Пришлось прижаться к камням и на мгновение замереть. Герасимов вскинул приклад, прижался к нему щекой и выдал ответную очередь.
      - Ты на кого руку поднял, солярик протухший?! - кипел Грызач. - Ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю?
      Он вытянул руку и попытался схватить Герасимова за лицо, но не дотянулся и опрокинул гранатомет. Рядом взорвалась граната, и ударная волна хлестнула по ушам. Оглохший, осыпанный каменной крошкой Грызач тряс головой.
      - Ты на кого, сука…
      Герасимов яростно отстреливался. Глаза, забитые пылью, нестерпимо зудели и слезились, и все вокруг него двоилось, затухало, дробилось на осколки.
      - Заткнись, а то я тебя сейчас живым закопаю… - процедил Герасимов. - Тебя предупреждали, чтобы Каримову не трогал?
      - Какую еще Каримову, лось ты безрогий… Ах, бля…
      Осколок камня рассек Грызачу щеку. Он схватился за лицо, стукнулся лбом о булыжник. Кольцо сжималось. Духи шли почти в открытую. Герасимов, раздвигая камни, подобрался к гранатомету и потянул на себя тяжелый ствол. Установить на дробленых камнях железную дуру весом почти в полцентнера оказалось не простым делом.
      - Да уйди ты! - вспылил Грызач. Его достоинство было ущемлено. Какой-то лопух предъявляет ему непонятные претензии, да еще пытается управиться с гранатометом! С «АГС-17» «Пламя»! С родным дитятей Грызача! С его долюшкой, его кровинушкой, с этим мерзким паукообразным железом - черт бы его подрал, какой тяжелый!
      - Я говорю про медсестру из медсанбата! - рявкнул Герасимов и, чтобы помочь Грызачу поставить на ноги гранатомет, уперся в его коробку ногами.
      - А что, твоя баба? - кряхтя от напряжения, спросил Грызач. Одной рукой он тянул ноги станка, другой размазывал по щеке кровь.
      - За бабу зубы выбью, урод! - ответил Герасимов и не выдержал - уж очень подходящий момент! - двинул ногой по черному лицу Грызача. Грызач повалился на бок, перевернулся на живот и, брызгая слюной и ругательствами, заполз на Герасимова, чтобы вцепиться ему в горло. Герасимов не мог защититься, он безостановочно стрелял, автомат оглушительно стучал затвором, и на раскаленном стволе шипела слюна Грызача.
      - Я такие вещи не прощаю, солярик!! - орал Грызач. - Ты разберись сначала, а потом дрыгалками дергай!
      - Иди на куй! - коротко приказал Герасимов, кинул автомат на камни, полез в карман за гранатой, торопливо ввинтил запал.
      - Ты кого послал?! - зашелся от обиды Грызач.
      Рядом лопнула мина, булыжники взметнулись в воздух, посыпались градом на головы и спины офицеров. Они упали навзничь, прижали ладони к затылкам. Слава богу, подумал Герасимов, я не успел выдернуть чеку. Граната с запалом, прыгая по камням, закатилась под него. Герасимов втянул живот, просунул под себя руку, нащупал ребристое тельце «эфки», и тотчас получил удар кулаком по лицу. Сжав гранату в кулаке, Герасимов нанес ответный удар и почувствовал, как мокро и липко скользнула под костяшками кулака щека Грызача. Пока Грызач тряс головой и проверял, на месте ли челюсть, Герасимов швырнул гранату и снова схватился за автомат.
      - Сволочь! - выплеснул обиду Грызач. - Я ее пальцем не тронул… Полтора года без бабы… У меня вообще все отсохло… Она для меня как богиня… Я только сидел рядом и на ее руки смотрел… Да встанешь ты или нет, таракан злоепучий??!
      Он никак не мог установить упрямую треногу на неровном бруствере. Горячая гильза, вылетевшая из автомата Герасимова, шлепнула его по губам. Грызач воспринял это как очередной удар со стороны своего обидчика и, не сдерживая отчаянной дури, вскочил во весь рост, чтобы установить наконец гранатомет и отыграться со всеми суками мощным огнем. Он так отыграется, что земля вздрогнет! И все узнают, кто такой Игорек Грызач и как он страшен, когда зол! Грызач уже ухватился за широкое, промасленное брюхо гранатомета и что-то закричал от эмоций и натуги, но нельзя было разобрать ни слова, потому что грохот стрельбы рвал барабанные перепонки, стучал молотком по вискам, а Грызач уже поднял своего защитника, уже приметил для него более-менее ровную площадку, как вдруг ахнул, разжал пальцы, и гранатомет тяжело упал и ткнулся стволом в камни. Грызач, раскинув руки в сторону, упал на спину, мокро закашлял, брызгая розовой пеной.
      - Ах, а-а-ах! - хватал он ртом воздух и рвал скрюченными пальцами обвислые карманы «лифчика», будто ему за ворот заползла какая-то кусачая тварь. - А-а-а-х, кха-кха, бляххх…
      И в его судорожных движениях, и в его черном лице, исполосованном светлыми складками и морщинами, было столько обиды и недоумения, будто кто-то жестоко обманул его, растоптал самую заветную, самую светлую мечту…
      Герасимов бросил автомат - сейчас, на самом жестоком пике боя он был уже слишком маломощным, почти бесполезным оружием. Схватившись за ручки гранатомета, Герасимов потянул его на себя, высвобождая ствол, и открыл огонь частыми очередями. Ствол двигался, пульсировал, словно сшивал гранатами распоротое трассерами небо, взрывы вставали кучно, жонглируя камнями и рваной человеческой плотью.
      - Эй, Грызач! - не поворачивая лицо, крикнул Герасимов. - Тебя что, ранило?
      - Они испортили меня, - через силу ответил Грызач. - Чурки сраные! Такого человека испортить!
      Воздух задрожал от рокота вертолетных лопастей. В сумрачном небе пронеслись две горячие тени.
      - Как всегда, вовремя… - через зубы процедил Грызач.
      Он часто и тяжело дышал, уже не рвал на себе одежду, лишь только сжимал и разжимал кулаки, как бы пробуя, насколько липка кровь, в которой он выпачкался.
      По крутой дуге вертолеты заходили на боевой курс. Лязгнул затвор гранатомета, метнув последнюю гранату, и трехногий железный паук затих. Герасимов открыл коробку. Гранаты кончились. Снова схватился за автомат - последнее, что осталось, тут уж не до выбора. Была бы трубка, из которой можно плеваться горохом, - и той бы воспользовался. Дал короткую очередь - эх-ма! последний магазин остался!
      - Грызач, я тебе морду набью, - предупредил Герасимов и, не рискуя поворачиваться спиной к темным скалам, из-за которых постреливали моджахеды, попятился к своему недругу, к подонку, к небритой роже. Полтора года он бабы не видел! Так вырезал бы из журнала фотку какой-нибудь красотки в купальнике и утешался бы! Сволочь! Убить его мало! - Ты что ж это, - прошептал Герасимов и взял Грызача за подбородок. - Подыхать надумал?
      - Тебе назло не подохну.
      - Правильно. Я тебе должен еще морду набить… Да убери свои грязные руки, не мешай!
      Окровавленную раскладку - долой! Все равно в ней уже ничего нет, даже сигнальных ракет. Маскхалат пришлось разорвать на груди, благо, что рвался он легко, как старая рыбацкая сеть. Обнажились тощая шея и белая-белая впалая грудь, вымазанная кровью. Доходяга! Тоже мне герой-любовник!
      - Не вижу, куда тебя заепенили… - пробормотал Герасимов, и тотчас ему пришлось ничком повалиться на Грызача, потому как откуда-то справа затрещали выстрелы и ожили лежащие рядом камни.
      - Ой, скотина! - застонал Грызач. - Что ж ты своей харей прямо в рану тычешься?!
      - Погоди минутку, - ответил Герасимов, торопливо ввинчивая запал в гранату. - Сейчас я тебе объясню, у кого из нас харя…
      Не поднимая головы, он кинул гранату на звук выстрелов, хлестнул ладонью по лбу Грызача, заставляя его тоже опустить голову, дождался, когда от взрыва вздрогнет земля, тотчас вскочил и с колена дал очередь по дымному облаку. Он не успел залечь, как из-за скалы вертикально вверх, словно воздушные шары, взмыла пара «Ми-24»; вертолеты набычились, опустили узкие морды вниз, растопырили лапы-подвески и, мягко покачиваясь, одновременно плюнули дымным роем. Ракеты с шипением понеслись вниз, впились в дно котлована, разорвались и вывернули его наизнанку. Герасимова откинуло в сторону, оглушило, окутало пылью и дымом, а в довершение ему на голову упал горячий булыжник. Ослепший, подавившийся дымом, он стоял на четвереньках, хрипел и плевался.
      - Сэнкью, - едва смог вымолвить он, ощупывая влажное и липкое темечко. - Сразу видно, что наши бизданули… Грызач! Эй ты, ловелас вшивый! Это только цветочки. Когда я буду бить тебе морду, будет в сто раз хуже…
      Герасимов на четвереньках подполз к Грызачу. Командир гранатометного взвода шевелился под кучей дробленого щебня, которым его засыпало. Вертолеты спикировали и, круто взяв вверх, ушли на второй заход. Моджахеды, эти бессмертные призраки, снова принялись стрелять по разорванным, раскиданным ошметкам взвода. Духи знали, что умрут, они уже приготовились к смерти, ворота рая были распахнуты - а для истинных воинов ислама они распахнуты всегда, - и ничто их не держало на земле, и оставались последние мгновения, чтобы унести на тот свет побольше трофеев, побольше жизней неверных. И покалеченные, изломанные, обожженные моджахеды снова пошли в атаку на полудохлую линию обороны - те, кто мог идти, и поползли те, кто мог только ползти. Аллах акбар! Аллах акбар!
      Герасимов рвал зубами оболочку перевязочного пакета. Кровавую рану тяжело найти, если вся грудь залита кровью - все равно, что черную кошку в темной комнате. Во фляге еще есть немного воды! Проклятье! Как тяжело ее отцепить! Какой идиот придумал эти петельку и пуговицу? Рвануть, оторвать, отвинтить крышку - полсекунды на все.
      - Что ж ты, гад, кипяток на меня льешь! - заскрежетал зубами Грызач. Его трясло, подбородок прыгал, зубы стучали. Грызач искусал губы, и было похоже, что они накрашены помадой.
      - Привстать можешь? Держись за мою шею!
      - За твою поганую шею?
      Трудно приладить повязку на груди. А ведь учили когда-то… Петлю пропустить под мышкой, затем на плечо, оттуда снова под мышкой и широкой лентой по окружности груди… Черт знает что получилось, все наперекосяк…
      - Где твой автомат? У тебя остались патроны?
      - Какие, на куй, патроны? Я тут, по-твоему, чем два часа занимался? - прохрипел Грызач и снова закашлялся - кровь попала ему в горло.
      Вертолеты снова взмыли над скалами, на этот раз с противоположной стороны. Моджахеды повалились на спины и открыли по ним огонь.
      - Давай, шевели ножками, ишак смердячий!! - крикнул Герасимов, волоча Грызача на себе. - Сейчас наши доблестные вертолетчики покажут класс игры на фортепиано…
      - А ты свое епало убери подальше… я брезгую твоей поганой кровью…
      - Еще слово, козел, и я тебе выбью зубы…
      - До тебя уже выбили, пес ты плешивый…
      Они ковыляли по камням, падали, матерились, отстреливались, снова вставали и ковыляли дальше. Реактивные снаряды трясли котлован, словно детскую погремушку, адский огонь перемешивал в миксере огонь, дым, камни и людей. На правый гребень выбралась подошедшая на помощь рота третьего батальона и с ходу открыла по склонам огонь. Минометчики отправили в трубу первый снаряд; он долетел до обгрызенной скалы, под которой умирал оставшийся один прапорщик Хорошко, и разорвала его в клочья. Малиновые трассеры исполосовали пахнущие кровью и гнилостью сумерки.
      - Куда вы бьете?!! Куда бьете?!! - срывал в эфире голос комбат. - Там еще остались наши бойцы!!
      - Где? Внизу? - спокойно отвечал командир роты, вкладывая в голос презрение и насмешку: сидит, нудила, в километре отсюда, смотрит за боем в бинокль и дает дурацкие советы. - Товарищ капитан, там духи уже пять раз туда и обратно прошли. Нет там никого.
      - Заряжай!! - командовал командир минометного расчета.
      - Ах, епическая сила, как больно… Как больно… - скулил Грызач. - Такого парня испортили…
      Его тошнило кровью. Зря он ее глотал.
      - Ты будешь держаться за меня?? - хрипел Герасимов. Он шел уже из последних сил. Вены на его шее набухли, пальцы онемели и перестали слушаться. Сколько там осталось патронов? Дюжина на двоих наберется?
      Они рухнули в сухую промоину. Грызач что-то хотел сказать, но его душила икота:
      - Ты… ты…
      Духи все идут. Встают и идут. Они сделаны из тьмы, у них под одеждой ничего нет, это чучела, пахнущие свежевырытой ямой.
      - Грызач! Грызач, ты не умирай! - через силу выдохнул Герасимов, прижался щекой к прикладу «калаша» и дал короткую очередь. - Наши уже близко! Грызач! Грызач, ты слышишь меня? Ты слышишь, подонок?!
      Грызач судорожно сглатывал, таращил мутные глаза на Герасимова, хватал его за капюшон маскхалата.
      - Ты… ты…
      - Подожди, у меня где-то был промедол…
      Где-то в карманах! Сколько много карманов и почти все пусты. Песня спета, шарик сдулся… Грызач, сволочь, не умирай… Сейчас игла одноразового шприца вонзится в твое хилое и слабеющее тело, промедол метастазом расползется по мышечным тканям, просочится в капилляры, побежит с потоком остывающей крови по венам к сердцу, легким и мозгу, и возникнет короткая иллюзия жизни; ногам и рукам станет тепло, сознание просветлеет, в нем вспыхнет оранжевый свет неуловимого счастья, словно вот-вот произойдет некое великое, судьбоносное и очень торжественное событие, хлынет потоком свинячий восторг - как хорошо! как прекрасно лежать здесь, под чудным небом, на котором загораются тяжелые, качающиеся звезды, и как прекрасна война, какое умиротворение и законченное, округленное удовольствие доставляют кровоточащие раны! Человеческое тело - это мразь, это нищенские лохмотья, это шутовской костюм, это полосатая роба заключенного; это колючая проволока, это присохшие к ране бинты, это римские кожаные плети с крюками, это битое стекло… А война срывает все это, смывает грязь и боль, высвобождает душу и - лети, хрустально-прозрачная, незамутненная, невесомая, вечная; порхай, кувыркайся в лучезарном сиянии солнца, в небесной голубизне, над млеющей в дымке Землей…
      - Грызач, не закрывай глаза!! Дыши, дыши, небритый подлец!!
      Командир гранатометного взвода мял маскхалат Герасимова, ломаные ногти цеплялись за швы и петли, он тянул заостренный, покрытый грязной щетиной подбородок вверх; этот человек, полтора года не видевший бабы, полтора года сожительствовавший с войной, полтора года чахлым кустом прораставший в каменную макушку высоты, этот высохший, обескровленный, до идиотизма верный, ни разу не изменивший своей войне человек - он сейчас желал одного: дать в морду Герасимову. Потому что тот крепко его обидел. Потому что Грызач пальцем Гулю не тронул… Она для него была как богиня… Грызач только сидел… Рядом… И смотрел… На ее руки…
      - Грызаа-а-ач! Живи, живи!!
      Герасимов тряс голову старлея, кричал в его закатывающиеся глаза. Не уходи! Держись! Вертолеты рядом! Смотри, сколько вокруг нас огня! Посмотри, как светло, словно тысячи солнц обступили нас! Сколько мощи, энергии - разве здесь есть место для смерти?! Мы купаемся в реке Жизни и омываем свои лица кровью! Мы бессмертны, Грызач! Грызач…
      Его губы были обжигающе горячими, как поверхность только что испеченного хлеба. Обхватив их ртом, Герасимов вдыхал в слабое, страдающее тело командира гранатометного взвода жизнь. Хватал ртом раскаленный дым и наполнял им слабые легкие Грызача. Живи, живи! Смотри, как это делаю я, держись крепче за меня, дыши моим воздухом, согревайся моим теплом… Что ж ты, сволочь, оставляешь меня - у нас с тобой одна Богиня на двоих, одна на всем белом свете. Что ж ты уходишь, подонок…
      Ткнувшись в липкий лоб Грызача, Герасимов плакал. Два маленьких человека, почти неразличимых среди каменной пустыни, держались друг за друга, и горы, облитые огнем, вращались вокруг них, а вместе с ними кружились похожие на мухи вертолеты, и втягивались в гигантскую воронку белые борозды ракет, и туда же сваливались пастозные, ржаво-рыжие облака пламени, и выедающая глаза дымная рвань, и сливалось тягучей смолой афганское небо с битым серебром звезд. Загоняя вертолет в горку на предельном угле атаки, а затем снова кидая его в пике, наводчик навел перекрестье прицела на бегущих по ущелью людей.
      - Пять духов и один наш, - доложил он командиру эскадрильи. - Наполовину голый, босиком… На нем только брюки, оружия нет.
      - Духи несут его на себе, что ли?
      - Сам бежит.
      - Сможешь отсечь духов от него?
      - Я же говорю - они бегут плотной группой… Сейчас потеряю…
      Командир вертолета взял ручку влево, затем на себя. Вертолет задрожал от перегрузки, борттехника Викенеева кинуло на перегородку. Он ухватился одной рукой за край проема, подтянул свое потяжелевшее тело к пулемету, встал перед ним на колени, склонил голову, прищурил глаз и дал длинную очередь. Вертолет, едва не заваливаясь набок, сделал круг и снова спикировал на группу бегущих людей.
      - Так что делать? - спросил наводчик.
      - Да ёпни их! - ответил командир.
      Наводчик еще круче опустил нос вертолета и надавил кнопку пуска. Струи пламени вырвались из подвесных кассет, ракеты устремились вниз, кучно разорвались - как раз в центре группы. Последнее, что почувствовал Удовиченко, - как кто-то из моджахедов хлопнул его ладонью по голой спине, должно быть призывая залечь. Но этот легкий, совсем не болезненный шлепок почему-то разорвал его тело - с противном треском, будто Удовиченко был сшит из простыни, и вот ее рвали и вдоль, и поперек, на лоскутки, на подворотнички, на носовые платки: фрррых! фрррых! налево, направо, вверх, назад, вперед, всем по куску, всем достанется, всему миру по нитке…
      Головной дозор третьего батальона спустился в кишлак. Саперы, шедшие впереди с щупами, искали ребят из разведроты. Раскиданные по улочкам и дворам изуродованные и расчлененные трупы не трогали, кидали на них «кошку», тянули за веревку из-за укрытия, переворачивали и сдвигали окоченевшие трупы. Дважды из-под мертвых тел вырывалось пламя. «Сюрпризы» опять рвали и терзали уже давно отмучившиеся тела - в какой уже по счету раз? В какой уже раз, черт вас всех подери! Ну сколько можно мучить ребят?
      Артиллерия долбила склоны ущелья, на которых могли затаиться духи. Мощные снаряды крошили гранит, спускали песчаные ручьи. Четыре пары «Ми-24» безостановочно, заход за заходом, кололи хребты реактивными снарядами, словно гигантскими вилами. Гора проседала, ее рыхлая спина дымилась. Четыре вертушки, израсходовавшие весь боезапас, перенацелили на вывоз раненых и убитых. Баграмский госпиталь работал в авральном режиме. Две дополнительные бригады, прикомандированные из Ташкента, не справлялись с потоком раненых. Солдаты-уборщики в приемном отделении, не разгибаясь, собирали тряпками лужи крови с кафельного пола, выжимали их в эмалированные тазы, снова ползали на карачках, размазывая лужи, и снова выжимали. Тазы выносили больные из числа выздоравливающих. Темный и мрачный коридор хирургического отделения в Кабульском госпитале был переполнен. Мест в палатах не хватало, запасные койки спешно собирали и устанавливали вдоль стен в два ряда. Пройти по коридору можно было по узкому проходу, лавируя между безжизненно откинутых рук и ног. Спертый воздух, напитанный испаряющейся кровью, вызывал тошноту даже у бывалых врачей. В прорезиненных палатках Баграмского госпиталя размещали на ночь «легких» раненых, но там было страшнее, чем в палатах с «тяжелыми». «Легкие», в отличие от «тяжелых», находились в сознании, и у них были силы кричать всю ночь, заново переживая во сне страшный бой.
      Гуля снова корчилась от чудовищной боли в маленькой перевязочной медсанбата, пропахшей йодом и хлоркой. Стояла на коленях у пустого, холодного топчана и, прижав дрожащие ладони к груди, сгибалась и сгибалась, билась головой о ледериновый край, глотала слезы и спрашивала неизвестно у кого: когда же это кончится? Сколько уже можно? Уж терпение дошло до предела, истерзанная душа воет и стонет, да и не душа это уже, а кровоточащая рвань. Нет больше сил, устала, устала! А больно-то как! Что же там так болит и страдает - там, вокруг сердца, такое золотисто-бронзовое, искрящееся, призрачное, как гало? Валерочка мой родненький, мальчик мой солнечный, как же тебе больно! Откуда на свете столько боли? Разве хватит человеческой жизни, чтобы всю ее пережить, пропустить через себя, напоить слезами? Валерочка, голубь мой, герой мой голубоглазенький, останься живым, пожалуйста, а я буду терпеть сколько понадобится, отдай мне все свои раны, изрежь меня, избей меня - я выдержу, выдержу, только останься живым, останься, останься…
      Говорила, что выдержит, - выдержала, не умерла, не растеклась соленой лужей под медицинским топчаном. Только глаза опухшие, красные и чешутся. Начальник отделения сказал, что нужно закапать альбуцидом, а еще неплохо бы смазать тетрациклиновой мазью. Намазала - вообще на чудовище стала похоже. Нос тоже красный и шелушится. Сама бледная, как поганка. Такой рожей только людей пугать. Особенно маячить не стала, пристроилась за спинами теток и оркестра. Все дивизию встречают, ликуют! Зулька-библиотекарша по этому случаю надела серебристое платье с люрексом. Толстуха Люба, начальница солдатской столовой, где-то надыбала букет роз, кинула на пропыленную броню, на которой ехал ее мужик, химик батальона Светочкин. Букет пока летел, пока кувыркался в горячем выхлопе, рассыпался на отдельные цветочки, и досталось почти всем бойцам. Прогремела, пролязгала гусеницами колонна разведбата. Оркестр, посеревший от пыли, тужился над своими трубами и ужасно фальшивил: вместо «Прощания славянки» получилось что-то похожее на «Червону руту». Техника первого батальона свернула в свой парк загодя, мимо ликующей толпы проезжать не стала. Ага, а вон и второй батальон пылит, земля содрогается, боевые машины пехоты идут ровненько, одна за другой, покачивают передками, как катера на волнах. Комбат Мельников, как положено, на первой машине. Шестая рота, наверное, в конце… Черт, что-то воздуха не хватает, грудь сдавило, дышать тяжело, и снова проклятые глаза слезятся. А тут еще пыль! Мало того что и так на кикимору похожа, так еще грязные подтеки на щеках будут!
      Гуля отошла, отвернулась, вынула платок, подняла лицо к небу, чтобы слезы не выливались. Все… Спокойно… Сделай три глубоких вздоха… Все нормально. Все хорошо… А дрожь-то как колотит тело! Гусеницы лязгают, скрежещут, сотрясают землю, пропускают сквозь нее колебательные волны - будто сидишь верхом на отбойном молотке… Она осталась стоять поодаль, отбившаяся овечка, серая, зареванная мышь, комкающая в кулаке влажный платок… Вот уже можно различить знакомые лица. Бойцы лениво машут руками, приветствуя женщин… Стоп, колонна! «Бэшки» встали, качнувшись на амортизаторах. Высокая фигура Нефедова хорошо заметна - прапор, как всегда, расстегнут до пупа, солнцезащитные очки на облупленном носу, в зубах сигарета: «Бойцы, проверили оружие! Разрядить магазины! Коробки с патронами сложить у входа в казарму!» Вон Черненко спрыгнул с БМП, стащил четыре бронежилета - по два в каждой руке, да еще за спиной у него лязгают автоматы - пять или шесть; еле идет парень. Сашка Ступин все еще в шлемофоне, прижимает ларинги к горлу, что-то говорит по связи, лицо нахмурил, брови свел к переносице - весь такой деловой, что ты! Механик-водитель Курдюк торчит в своем люке, зевает, зыркает своими узкими глазами, будто щурится… А вон и Валера! Стоит на передке БМП, крутит головой, смотрит на оркестр, на теток, не видит Гулю. Лицо серое от пыли, только вокруг глаз большие розовые круги - следы от очков… Увидел? Нет, не увидел, волнуется, покусывает губы.
      Она взмахнула рукой, негромко позвала, и тут ноги ее сами понесли, и не заметила, как растолкала теток, а проклятые глаза… Ах, проклятые глаза, надо было послушаться начальника и закапать альбуцидом. Как же приходится крепко сжимать зубы, чтобы не закричать, не зареветь - не дай бог, стыдно будет, как дура, в самом деле. А он уже увидел, сиганул с брони в пыль, рваный капюшон как-то нелепо повис на плече, ремень перекрутился, пряжка на боку; пытается что-то сделать со своим непослушным чубом, приглаживает, прижимает, хочет казаться красивым. Ну, расступись, бабы, я за себя не отвечаю!! Донести бы до него слезы, не расплескать бы! И вопль, который уж рвется, как бешеный, выпустить в капюшон маскхалата, пусть путается там в зеленой сетке - только бы донести!
      Они схватили друг друга, неловко ткнулись носами - не определились, на какую сторону головы склонять, чтобы красиво поцеловаться, а затем и вовсе ударились лбами. Тут Гулю прорвало, она прижала лицо к капюшону:
      - Родненький мой… родненький…
      Голос у нее страшный, как у старухи, как у Бабы Яги - скрипучий, сдавленный, а глаза-то как жжет, будто горячей золой припорошили, и дышать не может, икает, плечи вздрагивают. Оркестр затих, потом снова что-то заиграл, барабанщик, зараза такая, своей колотушкой лупит, как по голове. И этот, с медными тарелками, будто назло, над самым ухом - чахххх, чахххх! Зарычали двигатели боевых машин, снова задрожала земля, гусеницы начали прессовать пыль. Пора в парк! Домой! Домой! Все в прошлом, война осталась за туманными горами. Домой!
      Домой… Это мучительно-сладкое слово «замена»! Оно означает Рубикон, перейдя который никогда не возвращаешься. Оно означает жирную, глубокую борозду, отделившую жизнь от смерти, мир от войны, свет от тьмы. Прочь из этой гадкой страны, навсегда, навеки! Вычеркнуть слово «Афган» из всех географических справочников, вырвать страницы из энциклопедий, порвать, сжечь, а пепел растворить в водке и выпить; вырезать эту страну консервным ножом из глобуса, положить ее, похожую на черепок от тарелки, на наковальню, да как шарахнуть молотом! Нет ее, не было и никогда не будет! Не произносите вслух название этой страны, не напоминайте - ни словом, ни намеком, ни полунамеком. Не выношу, не принимаю, отторгаю, как чужеродный орган, с кровью и гноем. Она позади, отныне всегда позади, и только не оборачиваться, не замедлять шаги - бегом, бегом вперед, хоть на коне, хоть на машине, хоть на ракете с субсветовой скоростью! Будто ничего не было…
      Гуля сложила простыни, вытряхнула от перьев наволочку, свернула рулоном одеяло, матрац и отнесла все это комендантше общежития. Та поставила подпись в обходном листе и вздохнула:
      - Гулька, как я тебе завидую!
      - Я сама, Надюш, поверить не могу, что это всё…
      Потом подмела пол в комнате, вымыла с мылом. Ничего после себя не оставлять. Ни пушинки, ни соринки, ни туманных следов дыхания, ни запаха «Красной Москвы», которые подарил ей Валерка. Будто и не было ее здесь вовсе.
      Еще раз проверила тумбочку и полки над умывальником. Кажется, все. Перенесла сумку ближе к двери. Пошла в штаб за предписанием. Последний раз она пошла в штаб. Никогда больше она не будет ходить по этой неровной асфальтовой дорожке с чахлыми кустами по краям. Никогда больше не будет открывать эту скрипучую дверь на пружине… Каждым шагом она убирала назад, за спину, в прошлое фанерные модули с коридорами, кабинетами, палатами, с ранеными и больными, с бинтами, шприцами и зажимами, со знакомыми и незнакомыми людьми… Один шаг - и этот офицер со скуластым несимметричным лицом уже становится Прошлым. Еще один шаг - и последний раз хлопнула за спиной дверь штаба. Еще один - и этот уродливый фонтан с облупившейся краской никогда больше не встанет грязным корытом на ее пути.
      В женском модуле уже произошла рокировка. Место Гули заняла какая-то вертихвостка из машбюро. Нагло раскатала на ее койке свой матрац, нагло заправила простыни, нагло взбила подушку и водрузила на подоконник дурацкий букет из бумажных подсолнухов. Потом вооружилась банкой с силикатным клеем и пришпандорила к стене журнальные вырезки с портретами Джо Дассена и Владимира Высоцкого. Села на койку, покачалась, скривила физиономию: «Скрипит слишком!»
      Гуля не стала прощаться, взяла сумку и молча вышла. Прочь, прочь отсюда, из этого отвратительного модуля, провонявшего непутевым бабьем! Бегом, не оборачиваясь, не оглядываясь - вперед, только вперед!
      У входа в казарму Герасимов прощался с ротой. Прежде чем выйти к бойцам, долго чистил зубы ядрено-мятным «Поморином», но запах перегара так и не удалось заглушить. Всю ночь он пил водку, отмечая с друзьями свой отъезд. Пропил все чеки и трофейные афошки. В голове гудело. Раскаленный асфальт качался под ногами.
      - Командир!! - хрипел хмельной прапорщик Нефедов, в сотый раз обнимая Герасимова. - Ну как я тут буду без тебя?! Ну ты скажи мне, как я смогу без тебя?! Гад ты за то, что нас бросаешь… Как, блин, я тебя все-таки люблю!!
      - Иди, проспись, - строго заметил Ступин, становясь между прапорщиком и Герасимовым.
      Прискакал молодой офицер из строевого отдела, принес выписку из указа, орденскую книжку с подписью самого Горбачева и орден Красной Звезды.
      - Начальник штаба велел вручить перед строем и в торжественной обстановке, - лепетал офицер, пряча документы и коробочку с орденом за спину, как делают дети.
      - Да давай сюда, разберемся! - горланил Нефедов, обхватывая офицера своими длинными руками. - Не в первый раз… Думаешь, мы не знаем, как ордена положено вручать?
      Офицер из строевого отдела только прибыл в Афган и потому в самом деле не знал как. Прапорщик, ломая пальцы офицеру, отобрал у него коробочку, вынул орден, свинтил закрутку и примерил орден к груди Герасимова.
      - Чем дырку делать будем? - спросил Ступин.
      - Все есть, Саня, не дрейфь… Но сначала положено обмыть… Абельдинов!! Мою личную банку сюда, быстро!
      Сержант принес банку с самогоном. Разлили по кружкам. Орден тюкнулся об эмалированное донышко. Чокнулись.
      - За тебя, Валера! За нашу шестую роту!
      - За вас, ребята!
      Герасимов вытащил орден зубами. Капли самогона блестели на его рубиновых лучах. Прапорщик порылся в карманах, вынул автоматный патрон и продырявил им китель рядом с первой Звездой.
      - Во! Порядок! - говорил он, хлопая Герасимова по груди. - Дважды орденоносец!
      Офицер из строевого отдела пил самогон мелкими глотками и морщился.
      - Товарищ старший лейтенант, - сказал Абельдинов, глядя на дно кружки. - А давайте как-нибудь встретимся в Союзе, напьемся вдрызг и вспомним, как вместе на войну ходили, как высаживались на Панджшер…
      - Встретимся, Абельдинов, - пообещал Герасимов и обнял сержанта.
      - Черт подери, товарищ старший лейтенант… - сломавшимся голосом добавил сержант, отводя глаза. - Я вообще-то считаю себя мужиком нормальным, но… как бы сказать… в общем…
      - Да ладно, поплачь, не стесняйся! - разрешил прапорщик Нефедов и положил руку сержанту на плечо. - С кем не бывает…
      - Жалко, конечно, что вы уезжаете…
      Герасимов пошел по кругу.
      - До свидания, Черненко!
      - До свидания, товарищ командир!
      Герасимов обнялся с солдатом.
      - Вы только обязательно напишите нам, когда приедете и устроитесь на новом месте. Хорошо?
      - Напишу, Черненко.
      - А правду говорят, что вы будете работать в обкоме комсомола?
      - Правда, Черненко, правда…
      - Давай, командир, держи! Ёпнем по второй, а потом и третий тост, - сказал Нефедов, протягивая Герасимову кружку.
      - Прапорщик, иди спать! - процедил Ступин. - Ты уже на ногах не стоишь.
      Из медсанбата приковыляли «замок» Гриша Максимов и Гнышов. Оба в синих пижамах. Один с костылем, у другого рука в гипсе.
      - Давай, Курдюк, держись, - сказал Герасимов, обнимая механика-водителя.
      - Счастливо вам, товарищ командир.
      - Баклуха, а ты чего там за спинами прячешься? Иди сюда!
      Пулеметчик смутился, порозовел, неуверенно шагнул, вытер руку о хэбэ и протянул ее Герасимову.
      - Прощайте, товарищ старший лейтенант!
      - Не «прощайте», а «до свидания»! - поправил Нефедов. - Мы все встречаемся в Союзе. Понятно, бойцы? Кому не понятно, зайти ко мне вечером в каптерку - я объясню доходчивей… Не грей кружку, Максимов! В медсанбате небось уже опух от спирта? А? Черненко, мать твою, где гитара? Давай свою коронную: «Я вернулся с Афгана, извините, что цел…» Или как там ты поешь?.. Абельдинов, быстро утер слезы, что ты как на похоронах?
      - Товарищ прапорщик, пошли бы вы на куй, - отворачиваясь, тихо попросил сержант.
      Последний глоток самогона, последние объятия и рукопожатия, последний хлопок по плечу - и все это уже в прошлом, это уже история, которую хочется скорее забыть; это уже не люди, это оловянные солдатики, застывшие где-то внизу, между картонных коричневых гор и пластилиновых танков. Вперед, Герасимов, в Союз, к новой и счастливой жизни! Не оглядывайся, не задерживай взгляд на лицах своих бойцов, не пытайся их запомнить - тебе это ни к чему. Там, в Союзе, это ни к чему. Отмой самогоном мозги от памяти, проветри легкие, прополощи свежей кровью сердце и подставь встречному ветру лицо. И ничего не бери с собой. Ничего.
      - Ты все взял? - спросила Гуля. - Вертолет через полчаса.
      Они стояли на пороге кабинета, в последний раз оглядывая стол, на котором Гуля когда-то жарила кабачки; диван из составленных автомобильных сидений, на котором они когда-то спали; решетку на окне, которую можно легко поднять и выбраться наружу…
      Герасимов почувствовал, как Гуля взяла его руку.
      - А ты помнишь, как мы обмывали здесь твой первый орден? - спросила она.
      - А как я ревновал тебя, когда ты ушла без меня на Новый год?
      Да что ж это с ними! Они обернулись, они пытаются утащить с собой это мерзкое прошлое!
      - Абельдинов, не надо нас провожать, - попросил Герасимов сержанта. - Вещей почти что никаких… Мы сами дойдем…
      - Эх, товарищ командир, - едва смог произнести сержант, шумно втянул воздух носом и быстро пошел вон из казармы, свернул за угол, добежал до колючей проволоки, спрыгнул в канаву, повалился на сухой и твердый, как камень, бруствер. Лишь бы «сыны» не увидели такой позор. Он же дембель, у него такой же орден, как у Герасимова. Ему нельзя! Нельзя, Абельдинов!
      - Надо идти, Гуля…
      Она кивнула, но не шелохнулась.
      - А помнишь… помнишь, как я пряталась в погребе, а в дверь ломился начпо…
      - Помню.
      Гуля вдруг закрыла лицо ладонями и расплакалась. Черт знает что творится! Им надо радоваться, захлебываться от счастья, потому что они улетают в Союз! Навсегда! На веки вечные! Им надо плясать, петь, снова пить самогон, который уже в горле стоит!
      Герасимов с треском захлопнул дверь кабинета. Не оглядываться! Только вперед! Бегом отсюда, из этой страны, в которой поселилась война, разгоняющая по горам и пустыням трупный смрад. Вперед в Союз, где… где… В общем, где так здорово.
      Они взяли сумки и быстро вышли из казармы. Смотрели под ноги, чтобы ни с кем больше не встречаться взглядами. Не отвечали на приветствия и вопросы проходящих мимо офицеров и женщин. Стиснуть зубы. Перетерпеть последние минуты пребывания в этом аду. Осталось совсем немного. Надо только забраться в пахнущую керосином утробу «Ми-6», сесть на лавочку у иллюминатора, взяться за руки, закрыть глаза и немного потерпеть.
      Они пролезли под колючей проволокой, пошли по рифленому железу мимо горячих, только вернувшихся из боя «Ми-24». Обвислые лопасти пружинисто покачивались на слабом ветру. Под раскрытыми фонарями копались техники в песочных комбезах, солдаты подвозили бомбы, поднимали их домкратами к крыльям, насаживали на замки… Отвернуться, не смотреть! Только вперед, туда, где нет войны, где в магазинах продаются водка и докторская колбаса, где по улицам ездят троллейбусы и пищат на поворотах трамваи, где по вечерам в многоэтажных домах загораются окна и за красными, голубыми и желтыми шторами движутся тени, а в спальнях хрустят накрахмаленные подушки, скрипит намастиченный паркет и мелодично дзенькают вилочки и ножики…
      Капитан проверил паспорта, сверился со списком счастливчиков, убывающих в Союз, и качнул головой:
      - Бегом! Сейчас отправляемся!
      Они пошли к рампе «Ми-6» - молча, все так же глядя под ноги. Нет, молчать просто невыносимо! Надо говорить что-то веселое, восторженно перебивать друг друга, шутливо потолкаться у бортовой скамейки за место у иллюминатора, вскрыть по баночке «Си-си», а потом расплющить их ногой…
      Герасимов и Гуля ступили на рампу одновременно и вдруг с пронзительной ясностью поняли: там, впереди, ничего нет. Тьма. Мрак. Вакуум. Крикни - и эха не будет; кинь камень - и не услышишь, как стукнулся. Жизнь стремительно несла их в эту пустоту, ни остановиться, ни повернуть назад.
      Все осталось в прошлом.
      Рампа поднялась и гулко захлопнулась. С трудом раскрутив могучие лопасти, вертолет неуклюже побежал по взлетке, тяжело оторвался от земли и развернулся мордой к северу. По его брюху побежал тусклый солнечный отблеск и тотчас погас.
      Тяжелая, как вертолет, перламутровая муха, спугнутая рокотом лопастей, взлетела с сухой колбаски собачьего помета, сделала круг над колючей изгородью и, упорно сопротивляясь горячему афганскому ветру, полетела к далекой темно-зеленой палатке выполнять свою Миссию.
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

2/20/2008