Внизу грохнула калитка. Все-таки не остыла. Ушла. И напрасно. Теперь ей придется мучительно искать повод, чтобы вернуться. Никуда мы друг без друга не денемся, потому как давно срослись, давно стали родными людьми.

Глава 6

Сашку я выдрессировал неплохо, хотя до конца выбить из него лень мне так и не удалось. Он зашевелился на стуле, нехотя сполз с него, зажал сигарету в зубах и, стряхивая с брюк пепел, ответил:

– Да, взяла сумку и выбежала.

– Куда выбежала? Налево, направо?

– К морю, кажется.

– Она лед не заготовила, не обратил внимания?

– Не-а.

Я смерил официанта долгим взглядом. Нет ничего хуже, чем брать на работу родственника своих друзей.

– Потрудись не курить, разговаривая со мной, – сделал я ему замечание и тотчас почувствовал себя старым, вечно ворчащим занудой.

Сашка, сверкая аспидными стеклами непроницаемых очков, крутил головой, глядя то на калитку, то на меня, и не скрывал своего жгучего любопытства – чем кончится наша затянувшаяся размолвка с Анной? Он в открытую балдел от удовольствия наблюдать за тем, как разворачивается настоящая любовная драма. Я делал вид, что озабочен хозяйственными проблемами, а Анна интересует меня постольку поскольку. Сашка не верил моей игре. Это подхлестнуло мою решимость.

– Рита! – позвал я пятнадцатилетнюю школьницу, которая подрабатывала у меня в сезон посудомойкой. Когда девушка, вытирая руки полотенцем, вышла во двор, я сказал: – Назначаю тебя барменом. Какой у тебя был оклад?

– Пятнадцать долларов, – испуганно ответила девушка.

– Теперь будет пятьдесят.

– А как же Аня? – спросила обалдевшая от счастья посудомойка, хлопая глазами.

– Анна уволена! – ответил я достаточно громко, чтобы это услышали все работники гостиницы и кафе.

«Приключений ей захотелось! – думал я, непроизвольно пожимая плечами и дергая руками, как паралитик. – Спокойная жизнь ей стала в тягость! Она забыла, как свистят пули под носом! Искательница приключений, черт ее подери! Нет, я сыт уголовщиной по горло. Хватит!»

Сашка начал сервировать столы к обеду. Сначала он накрыл крайний справа стол, за которым обычно сидели Марина и отец Агап. Я, искоса наблюдая за ним, сел у стойки бара со стаканом холодного апельсинового сока. Сашка понес тарелки с окрошкой на второй стол, где еще сегодня утром завтракали молодожены. У меня дрогнуло сердце от тоски и боли. Неужели это правда, думал я, неужели они в самом деле захлебнулись? И никто, кроме меня и Марины, об этом не знает?

Мрачный, молчаливый, во дворе появился Валерий Петрович Курахов. На нем были белые шорты с черным ремнем, девственно-чистые кроссовки и майка цвета беж.

– Что сегодня на обед? – глухо спросил он, конкретно ни к кому не обращаясь и стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Окрошка, свиные отбивные с картофелем, салат из свежих огурцов, мороженое, вино «Фетяска», – ответил Сашка.

– Отлично, – оценил профессор, протягивая букву «ч». – Мне тоже здесь накройте. В том вшивом свинарнике, именуемом номером люкс, у меня пропал аппетит.

Я заметил, что это была его устоявшаяся манера – все на свете оценивать баллом «отлично» и качественным параметром «вшивый». Этакий педикулезно-учительский максимализм.

– Только вина не надо! – повел рукой Курахов. – Не занимайтесь спаиванием клиентов. Если мне захочется выпить, то я сам выберу напиток по своему усмотрению, так сказать, без вашего участия.

Сашка, который в это время усердно ввинчивал штопор в пробку винной бутылки, застыл и вопросительно посмотрел на меня. Профессор повернулся и пошел к умывальнику. Я смотрел на его белые плечи, шею и крепкие ноги и думал о том, что он, вопреки моему предположению, не понесет заявление в милицию. И вообще он мужик более достойный, чем мне представлялось раньше. Вот только что за этим мужиком тянется, кто и почему ему угрожает, и что может быть ценного в исторических документах?

Глава 7

Отец Агап, как всегда, опоздал к обеду минут на пятнадцать. Энергичный, возбужденный, словно только что с футбольного матча, он влетел во двор, пересек площадку для танцев и подошел к своему столику. Марина дожидалась его, сидя неподалеку с книжкой в руках. Завидев священника, она вскочила, отложила книжку и, смиренно опустив глаза, тоже встала у стола. Негромко, нараспев, отец Агап и девушка хором прочитали молитву, после чего сели. Было заметно, что Марина просто умирает с голоду и лишь усилием воли демонстрирует безразличие к пище материальной и послушание отцу Агапу.

Этот добрый чудак был моим первым постояльцем. Весной, когда мы закончили строительство гостиницы, его где-то откопала Анна, привела ко мне и сказала, что он будет освящать апартаменты, так, дескать, теперь модно. Отец Агап добросовестно отслужил по всем канонам, окропил стены гостиницы святой водичкой и в благодарность попросил приюта. Понимая, что священник неплатежеспособен, я предложил ему за доллар в сутки топчан в хозяйственном дворике, огороженный дырявой ширмой, плюс питание. Отец Агап был несказанно счастлив. Он пообещал, что задержится у нас на неделю, от силы на две, но, периодически изгоняя бесов из комнат гостиницы и кафе, жил уже третий месяц и, кажется, прощаться не собирался.

Ходил он босым, в очень скромных брюках и рубашке. Из вещей у него был лишь старый, обитый металлическими уголками тяжеленный чемодан, в котором он хранил церковную утварь. За прической, усами и бородой не следил, и взлохмаченная, неаккуратная растительность придавала его лицу диковатый вид. Голос у него был высокий, почти женский, с приятным южнорусским акцентом. Он много ходил по побережью, встречался со служителями местных церквей, решал с ними какие-то благие вопросы, а попутно крестил в море всех желающих независимо от возраста, пола и национальности, что и составляло его основную статью доходов. Часто, в целях экономии, он ночевал на пляже, лежа на топчане солярия и завернувшись в одеяло. Как только Марина поселилась у меня, отец Агап взял ее под свою опеку, увидев в ней непорочную душу христианки. Девушка, по-моему, была этому рада, во всяком случае, общество отца Агапа ее не тяготило.

– Не надо брать целый кусок! – нравоучительно говорил священник Марине. – Отломи, отщипни немного… Нет-нет, забудь про нож, все надо делать руками. Хлеб – он ведь живой, сколько раз я тебе говорил!

Марина покорно отщипывала от хлебного ломтика, брала его губами и, как учил отец Агап, долго и с чувством жевала, прислушиваясь к ощущениям и внутреннему голосу.

– А еще можно посолить и положить сверху колечко лука, – продолжал отец Агап. – Вот смотри, как я делаю… Не надо держать его, как бутерброд с красной икрой! Возьми крепко, всеми пальцами, прижми луковку! Так, теперь кусай!

Я бы непременно подавился, если бы меня так дрессировали за столом. Но Марина стоически терпела и добросовестно постигала уроки духовного потребления тленной пищи. Сашка, который с любовью сервировал столы согласно правилам европейского этикета, строго определяя место для салфеток, ложек, вилок, ножей, рюмок и бокалов для воды, теперь с тоской смотрел, как два праведника, сдвинув в сторону порочную посуду и пищу, едят руками хлеб с солью и луком.

Привередливый профессор, морщась и внимательно разглядывая содержимое ложки всякий раз, прежде чем отправить ее в рот, исподлобья наблюдал за отцом Агапом и Мариной, крутил головой, вздыхал и что-то бормотал себе под нос. Я подумал о том, что если он беспокоится о судьбе своей падчерицы, то напрасно делает это, ибо ее увлечение – самое безгрешное из всех возможных, если, конечно, это было ее единственным увлечением.

Третий столик, сервированный для молодоженов, все время мозолил мне глаза. Я еще верил в чудо, верил, что неожиданно откроется калитка, и они, обалдевшие от моря и зноя, войдут во двор и сядут в тени зонта.

– Опаздывают? – спросил Сашка, кивая на пустой столик.

Он уставился на меня непроницаемыми стеклами очков. Мне показалось, что в его вопросе прозвучала едва уловимая ирония. Сорвать бы с него сейчас эти дурацкие очки и раздавить ногой!

– Убирай со стола.

– Они не придут?

– Нет, – сквозь зубы процедил я.

– Такой обед! – вздохнул Сашка и, шаркая, поплелся за подносом.

Я продолжал сидеть у стойки и тянуть апельсиновый сок. Моя воля была подавлена, я не знал, что мне делать, и чувствовал, как каждая минута бездействия все плотнее окутывает мое ближайшее будущее колючей проволокой. Я выбрал неверную позицию и уже понимал, что стремительно сваливаюсь в пропасть, но вскочить, собраться с мыслями, разыскать Анну и вместе с ней начать работу не мог. Что-то удерживало, возможно, страх повторить роковую ошибку, которая два года назад стоила нам с Анной ребенка.

До ужина еще пять часов, думал я, глядя на то, как профессор, нанизав на вилку кусочек отбивной, внимательно рассматривает его. Если Олег и Ольга не выйдут к столу вечером – а они скорее всего не выйдут, – то всем моим постояльцам и работникам это уже покажется подозрительным. Начнутся вопросы, на которые я должен буду что-то отвечать. А что Марина? Как долго будет хранить нашу тайну рыжая бестия?

Я нервно дернул головой – мысли мои были глупы, а вопросы наивны. Ну, допустим, она будет молчать еще день, два, три, неделю. Разве это решает проблему? Исчезновение двух людей вскоре заметят не только мои постояльцы. Могут поднять тревогу родственники… Нет, нет, опять не о том я думаю!

Я поставил стакан на блестящую поверхность стойки. Немного сока выплеснулось, и желтая лужица застыла на черном стекле, как полная луна на восходе.

О чем я? Разве проблема в том, сколько Марина будет молчать? Или в том, как скоро родственники поднимут тревогу? По моей вине погибли двое людей, и с этим тяжким грехом на душе, даже если меня не посадят в тюрьму, я уже не смогу спокойно жить, я до конца своих дней не прощу себе, что не проверил акваланги непосредственно перед погружением и что позволил Ольге и Олегу оторваться от меня и уйти на глубину.

Рита старательно растирала тряпкой луну. Я глянул на девчонку почти с ненавистью. Она заняла место Анны. Нет, это я заменил ею Анну. Все глупости на земле из-за спешки.

– Вам еще сока?

Я не ответил и на свинцовых ногах потащился на лестницу. Идти в милицию или не идти, думал я, идти или нет? Если пойду, то успокою душу, непротивлением злу стану сродни отцу Агапу и его воспитаннице, но навсегда похороню в себе того Кирилла Вацуру, которого знала и любила Анна. И предприниматель во мне умрет, и тем более частный детектив. Уцелеет лишь одна оболочка – трусливая, покорная, жалкая. А если не в милицию, то куда? Останется единственная дорожка через дикие джунгли, тропа одинокого волка, жизнь которого не будет стоить ровным счетом ничего. Нет, по этой тропе я уже нагулялся досыта. Жизнь потрепала так, что до сих пор склеиваю ее из обломков, но она продолжает рассыпаться в руках. Одного ребенка отобрали, второго, неродившегося, убили. Теперь вот еще и Анну потерял.

Я дошел до кабинета, постоял у двери, с ужасом глядя на медную табличку «ДИРЕКТОР», очень напоминающую надгробную, едва сдержался, чтобы не двинуть по ней кулаком, и вышел в коридор.

Это кризис, думал я. От того, как я поведу себя в ближайшие часы, будет зависеть, кем буду в дальнейшем. Ошибку исправить будет уже невозможно. Как говорится: либо прыгать, либо нет.

Бронзовая цифра «5» на двери злополучного профессорского номера чем-то напоминала крюк башенного крана. Я разглядывал цифру, представляя себя, подцепленного крюком за ворот и беспомощно дрыгающего в воздухе ножками. Очень может быть, что у меня стало развиваться какое-то психическое заболевание, при котором больному всякий предмет или знак кажется жизнеопределяющим символом. Я усмехнулся. Черт подери, мне хронически не хватало чувства юмора, которого раньше было в избытке.

Присел на корточки, осмотрел замочную скважину. Дверь не выламывали, а аккуратно открыли либо ключом, либо отмычкой. В десять утра в коридоре мыла и пылесосила уборщица. В номерах она работала только по заявке клиентов и в их присутствии. Курахов ни сегодня, ни вчера уборщицу не вызывал. Около одиннадцати уборщица ушла. Профессор обнаружил, что его номер вскрыт, около часу дня. Значит, между одиннадцатью и часом дня. Именно в это время я с молодоженами и Мариной находился у берегов заповедника.

Меня затягивало, словно голодного человека в гастроном. Застарелые рефлексы сыщика пробудились в одно мгновение, стремительно подавляя волю и разум. Я уже увлекся настолько, что встал на колени, рассматривая под разными углами замочную скважину и прикидывая, можно ли такой сложный замок открыть отмычкой. Дубликаты ключей, вспоминал я, хранятся у меня в кабинете. Но очень часто я оставляю его незапертым. Это еще один урок – закрывать кабинет надо даже в том случае, если выхожу на минуту.

– Интересно? – раздался за моей спиной голос Курахова.

Профессор подошел столь тихо, что я даже не услышал его шагов. Я поднялся на ноги. Надо было что-то сказать, но любая фраза сейчас звучала бы нелепо и смешно.

– На два оборота, – пояснил Курахов, как-то странно глядя на меня и покачиваясь с пяток на носки и обратно. – Если можно было бы запереть на три, то непременно так бы и сделал. Чтобы не повторить ошибки… А впрочем, русскому человеку свойственно несколько раз подряд наступать на грабли.

Он вынул из кармана ключ с брелком, побряцал им и протянул мне.

– Хотите заглянуть?

– Спасибо, не имею такого желания, – ответил я холодно.

– Правда? – недоверчиво спросил профессор. – И никогда не хотелось? Трудно поверить в то, что директору частной гостиницы совершенно безразлично, кто живет под его крышей. А вдруг я преступник, скрывающийся от правосудия?

– Надеюсь, что это не так. Но если бы вы были преступником, то с таким же успехом могли бы скрываться в государственных поездах, пароходах, банях, библиотеках и в иных местах, где также не спрашивают паспорта.

Курахов усмехнулся.

– Что ж, какая-то доля истины в ваших словах есть. Какая-то…

Он развел руками, мол, добавить больше нечего, подошел к двери, вставил ключ в замок, но не провернул ключ до тех пор, пока я не пошел по коридору.

– Э-э-э… Голубчик! Опять забыл ваше имя! – позвал профессор. – Потрудитесь ужин доставить мне в этот, так сказать, номер люкс. Надеюсь к тому времени навести в нем надлежащий порядок.

– Вам нужна уборщица?

– Боже упаси! Мне как раз не хватало еще только уборщицы! – махнул рукой Курахов и быстро скрылся за дверью.

Кажется, он подозревает меня, подумал я, входя в свой кабинет. Подошел к навесному шкафу, открыл его и посмотрел на плексигласовую коробку для запасных ключей. Все ключи были на месте.

* * *

Сашку я вызвал к себе по селекторной связи сразу после ужина. Он встал в дверях, пряча руку с зажженной сигаретой за спиной. Казалось, что у парня тлеют штаны на заднице.

– Бери машину, – сказал я, – слетай на набережную к старому причалу, вытащи из нашей моторки акваланги и привези их ко мне. На все – пятнадцать минут.

Сашка кивнул, по-солдатски повернулся на каблуках и, неимоверно шаркая туфлями, пошел вниз.

Когда официант появился снова, я успел выпить рюмку контрабандного дагестанского коньяка, который привез мне старый знакомый в десятилитровой канистре, закусить черешней и приготовить кофе. Если пить коньяк как лекарство – я имею в виду дозы и периодичность, – то эффект будет просто поразительный. Отлично прочищает мозги и повышает тонус.

– Привез? – спросил я.

Сашка отрицательно покачал головой и развел руками.

– Не понял! – нахмурился я, отставляя чашку с кофе.

– Там их нет.

Это известие было для меня настолько неожиданным, что я вскочил с кресла и подошел к официанту.

– Как нет? Ты хорошо смотрел? Ты в моторке смотрел или где? Ты очки свои снимал, когда смотрел?

– Да, все обшарил. Даже под днище лазил. Нет аквалангов.

Я сжимал плечи парня и смотрел ему в глаза, словно в окуляры бинокля, стараясь рассмотреть лодку у старого причала и акваланги в ней. Теперь мне стало ясно, почему Сашка так любил темные очки. Глаза у него были невыразительные, водянистые, с белесыми ресницами. Такие глаза и естественный для них безвольный и постный взгляд всегда раздражают собеседника.

О пропавших аквалангах лучше бы он доложил в черных очках.

Глава 8

Ну и денек! Да это не просто черная полоса. Это Черное море, и плыть мне через него, не переплыть.

Сашка чувствовал себя виноватым. Он часто моргал своими поросячьими глазками и мучительно думал, чем бы меня успокоить.

– Может быть, их забрали ребята со спасстанции? – наконец выдал он.

Я махнул рукой.

– Никогда такого не было. Все наши с набережной знают мою лодку.

– Значит, курортники сперли. Больше некому. Вот, блин, народ пошел! И в море на халяву искупаться хочет, и еще прихватить с собой, что плохо лежит. Молодоженов на пляже обокрали, теперь вот акваланги прикарманили. Куда, кстати, подевалась наша сладкая парочка?

– Отдыхающие у старого причала не ходят, – ответил я, пропустив опасный вопрос о молодоженах.

– А кто ж тогда? – вытянул лицо Сашка. – Больше некому.

Он по-своему был прав, потому что многого не знал. Пара аквалангов с подрезанными мембранами была уликой для злоумышленника и алиби для меня. Об этом я должен был подумать еще тогда, как только мы с Мариной причалили к берегу. Но я был слишком взволнован, чтобы учесть эту немаловажную деталь. В том, что акваланги исчезли, не было ничего странного. Напротив, было бы странно, если бы они по-прежнему лежали в моторке.

– Шляпа! – высказался я про себя и от досады грохнул кулаком по столу. Сашка воспринял это слово в свой адрес, втянул голову в плечи и потупил взгляд.

Ну как тут завяжешь с сыском? Как можно в такой гадкой жизни спокойно заниматься собой? Хочешь не хочешь, а приходится распутывать узелки, которые плетут мерзавцы. В наше дурное время весь народ должен быть поделен на две части: на преступников и сыщиков. Иных быть не должно, они попросту не выживут.

Я долгим взглядом уставился на официанта. Без очков он не умел смотреть мне в глаза.

– Ты вчера вечером поднимался сюда?

– Вчера вечером? – медленно проговорил Сашка, неестественно морща лоб, и я понял, что он здесь был. – Кажется, поднимался… Ну да! Я ужин заносил в люкс, а потом еще раз поднялся, чтобы забрать тарелки.

– Акваланги видел в коридоре?

Сашка даже вздохнул с облегчением – речь шла не о профессорском номере.

– Конечно, видел! – почти радостно ответил он. – Стояли на полу под окном. Их было… – Он поднял глаза к потолку. – Раз, два, три…

– Ну ладно, я знаю, сколько их было, – прервал я его подсчеты. – Ты мне другое скажи: рядом с ними никто не крутился?

– Рядом? – На этот раз он призадумался натурально, но думал слишком долго, чем могло потребоваться для ответа. – Вы знаете, когда я заходил к Валерию Петровичу, там как будто кто-то стоял.

– «Как будто», «кто-то»! – передразнил я нервно. – Конкретнее сказать можешь?

Сашка начал покусывать губы, глядя на свои туфли.

– Ну! – поторопил я его.

– Не могу вспомнить, – наконец выдавил он из себя.

Он лгал. Он не хотел или не мог сказать правду. Мне показалось, что в кабинете стало невыносимо душно. Я встал и подошел к окну, высунул голову наружу, глянул на крепость, тающую в сумерках, черное пятно моря с огоньками траулеров. Что произошло? Почему я вдруг перестал понимать происходящее? Почему меня обступили неприступные стены и я весь день бодаю их, пытаясь пробиться на волю, и у меня ничего не получается?

Я подошел к официанту, взял его за плечи, слегка встряхнул, словно это могло помочь парню избавиться от лжи.

– Саша, – тихо сказал я. – Ты должен мне помочь. Это очень важно для меня. Я повторяю – очень важно. Постарайся вспомнить, кто стоял рядом с аквалангами вчера вечером, когда ты принес ужин в пятый номер.

Парень молчал.

– Вспомнил?

– Я не знаю! – жестко, с вызовом ответил он.

– Ты ведь говоришь неправду, так?

– Я не понимаю, что вы от меня хотите!

– Ну ладно, – ответил я, отпуская его плечи. – За тебя просил мой давний приятель, с которым мы вместе служили. Я не хотел брать тебя на работу, но он меня уговорил. Теперь я окончательно понял, что сделал это зря.

– Можете уволить, – проворчал Сашка и насупился. – Я не помню, кто там стоял. Оставьте меня в покое!

Я повернулся к нему спиной, чтобы не видеть этих лживых поросячьих глаз, и процедил:

– Иди!

* * *

Зубчатая корона торцевой башни, вросшей в узкий и тонкий жилой корпус; горящие густым, плотным разноцветьем витражные окна; блестящая чешуя красной черепицы; высокий, гладкий, без единой трещины дувал, ограждающий мое хозяйство, – вся эта дорогостоящая конструкция, напоминающая бутафорскую копию генуэзской крепости, впервые показалась мне зловещей. Я пятился спиной к ступеням, ведущим на грохочущую музыкой набережную, глядя на дом-гостиницу, построенную с Анной на деньги, заработанные криминальными расследованиями, и думал о том, что никакие священники не изгонят из этих стен черный дух преступлений.

– Добрый вечер, господин директор!

Я поднял глаза и увидел в мансардном окне блестящую лысину профессора Курахова.

– Добрый вечер, – ответил я.

– Прекрасно на улице, не правда ли?

– Вы правы.

– Далеко собрались на ночь глядя?

Профессору хотелось либо потрепаться, либо потрепать мне нервы. Я предпочел молча удалиться в темноту. Меня потянуло к крепостным стенам. По тропе, которая представляла собой отшлифованную на камнях дорожку, я прошел вдоль главного бастиона, спустился ниже, на покатый луг, щедро нашпигованный белыми камнями и местами поросший горным боярышником. В этом месте иногда разбивали свой лагерь туристы, и тогда по вечерам склон освещали всполохи костров, слышались песни и на море сползал головокружительный запах каши с тушенкой.

Сейчас здесь было безлюдно и темно, и я продвигался между раскиданных, словно кости на древнем могильнике, камней почти на ощупь. Огни набережной слепили глаза, а музыка забивала шум прибоя, и не было ничего странного в том, что я едва не прошелся по человеку, который сидел на пирамидальном камне, нависающем над склоном, как нос корабля над морем.

– Эй-ей! Поосторожнее! – услышал я знакомый голос.

– Это вы, отец Агап? Какого черта вы сидите в темноте?

– Думаю.

Священник привстал, где-то под его ногами звякнула бутылка. В свете набережной блеснули глаза моего первого постояльца.

– Я ничего не отдавил вам?

– Нет, Кирилл, обошлось. Вы всего лишь наступили мне на руку… А вы что делаете здесь в такое позднее время?

Я не ответил и присел рядом с ним на камень, еще хранящий тепло солнца. Некоторое время мы оба молча смотрели в огромный черный мир, состоящий из слившегося неба и моря, и казалось, что огоньки траулеров медленно переползают на небо, превращаясь в звезды.

– Мне показалось, что вы сегодня чем-то удручены, – сказал отец Агап.

– Вам не показалось, – с удивительной легкостью честно ответил я. – Тяжело на душе.

– И что тяготит вашу душу?

– Наверное, ощущение греха.

– Что ж вы молчали! – воскликнул священник. – Вам обязательно надо исповедаться!

– И что от этого изменится?

– Вы облегчите свою душу!

– Вы искренне думаете, что душу так легко облегчить? Лишь одной исповедью?.. Кстати, а что вы пьете?

Отец Агап смутился, кашлянул, покряхтел, шаря у себя под ногами, и, явно стыдясь, ответил:

– Портвейн. Массандровский портвейн. На редкость хороший, между прочим. Не желаете выпить?

– С удовольствием. Это иной раз очень даже полезно.

– Вот только стаканчика у меня нет.

– А я из горла.

Я приложился к бутылке. Отец Агап оживился:

– Скажите откровенно, Кирилл, я вам не слишком надоел? Я не стесняю вас своим присутствием?

– Живите сколько хотите, – ответил я. – Мне вы не мешаете. Пусть всякой нечисти в моей гостинице будет неуютно.

Священник с облегчением рассмеялся.

– О да! Это я вам обещаю! Тем более что у меня появилась помощница.

– Кстати! Вы с Мариной раньше знакомы не были?

– Увы! Если бы я встретил ее раньше, то, может быть, меньше было бы работы.

– В каком смысле? – не понял я.

Священник вздохнул и тоже сделал глоток портвейна.

– Видите ли, Кирилл, Марина идет по правильному пути, но в связи с тем, что мое воздействие на нее как врачевателя души слишком эпизодично, быстротечно и вскоре прекратится, то у Марины могут снова возникнуть проблемы…

– О каких проблемах вы говорите?

– Не спрашивайте, Кирилл, – сразу же ответил отец Агап. – Это была почти что исповедь. Я не смею выдавать чужие тайны.

– Я не о тайнах спрашиваю, – поспешил я оправдать свой вопрос. – Но если у моих клиентов возникают проблемы, то я всегда стараюсь решить их.

– Нет-нет! Вы эту проблему не решите. Здесь поле деятельности не для мирского администратора.

– Значит, речь идет о нравственности?

– Да, пожалуй, это так. – Отец Агап помолчал минуту, потом схватил меня за руку и с жаром заговорил: – Только ради бога не думайте об этой девушке плохо! То, что произошло с ней, увы, сегодня не редкость. Путь к господу тернист. Ей надо помочь, и мне это по силам.

– Что ж, желаю вам успеха, – сказал я, вставая с камня, и, как бы к слову, добавил: – Кстати, я знаю, что после захода солнца вы любите постоять у окна и полюбоваться ночным морем.

– Да! Каюсь! Люблю! Но если вы запрещаете мне подниматься на второй этаж…

– Нет-нет! – прервал я священника. – Стойте у окна сколько хотите.

– Это огромное наслаждение для души, – сказал отец Агап. – Представьте: море, полная луна, серебристая дорожка… Кстати, я и здесь читал, пока буквы различить можно было. Вот Псалтырь с собой прихватил.

– Ну и читайте на здоровье! – порадовался я за своего постояльца. – Правда, вчера я поставил у окна акваланги. Не мешали они вам?

– Что вы, Кирилл! Конечно же, не мешали! Я к ним и не прикасался вовсе!

– Что ж, спокойной ночи!

– И вам доброй ночи!

Я был уверен, что отцу Агапу известно то, что позволило бы мне с необыкновенной легкостью распутать клубок странных и неприятных событий безумно длинного сегодняшнего дня и тем более уберечь меня от ошибок в будущем. В общем-то, я был недалек от истины. Но сколько людей тонуло в пучине, будучи совсем рядом со спасительным берегом, именуемым истиной!

Глава 9

Моторную лодку я увидел еще издали, когда шел мимо больших круглых ям, где когда-то были вкопаны емкости для жидкого газа. Отсюда она напоминала выброшенную на берег огромную рыбину и была самым заметным предметом на территории. Вытащить из нее два ярко-желтых акваланга и пронести их под крепостными стенами незаметно для сотен отдыхающих было невозможно – вору пришлось бы «работать» как на гигантской сцене. Это был первый вывод, который я сделал, спустившись к воде. Ко второму выводу я пришел еще в гостинице, когда Сашка сообщил мне о пропаже: два почти полностью заправленных акваланга общим весом в пятьдесят килограммов не под силу было бы унести одному человеку.

Я скинул кроссовки, походил по утрамбованному песку, который ритмично полировал теплый прибой, потом посидел на носу моторки, складывая в уме фигурки-версии, словно играя в некое подобие логического «тетриса». Если отбросить мотивы, то выходило, что надрезать мембраны аквалангов вчера вечером мог любой постоялец моей гостиницы, включая и отца Агапа. Процедура эта была проста и не могла занять много времени: свернул крышки у четырех легочников, сделал надрезы на мембранах бритвой или маникюрными ножницами, поставил крышки на место… На все – три, от силы пять минут.

Но когда я начинал искать мотивы этого поступка, то мои «фигурки» не сходились даже в мелочах. Ну зачем, скажем, священнику было желать смерти Марине, за непорочность и очищение души которой он так искренне переживает? Профессор Курахов? Какая бредовая идея могла заставить его испортить четыре акваланга, в том числе и тот, которым должна была воспользоваться его падчерица, дочь покойной жены? Сашка? Трудно поверить, что парень мог сделать такую гадость мне в отместку за то, что я иногда бываю по отношению к нему строг и требователен. Анна? Рита? Уборщица? Бред! Не исключено, что это мог сделать кто-то из троих собравшихся на подводную экскурсию, чтобы запутать следствие. Но если предположить, что молодожены действительно погибли, значит, остается одна Марина. Но зачем этой набожной девушке нужно было убивать ни в чем не повинных молодоженов, с которыми она впервые встретилась в гостинице? Зачем ей нужно было убивать меня?

Я даже промычал, чувствуя собственное бессилие перед всеми этими вопросами. Дело запутанное и сложное, даже если вычеркнуть и никак не связывать происшествие с аквалангами с обыском в номере профессора.

Если не везет, то до конца! Я неудачно спрыгнул на песок и громко чертыхнулся. Пятка угодила на какой-то острый предмет, напоминающий консервную банку. Прыгая на одной ноге, я материл всех на свете, кто превратил пляжи в мусорные свалки, потом сел на песок, нашаривая кроссовки, и наткнулся рукой на тот предмет, который намеревался сделать меня калекой.

Это была крышка от легочника.

Никакой ценности в качестве вещдока эта штука не имела, но я интуитивно почувствовал, что оба акваланга спрятаны где-то рядом, потому как никакой уважающий себя вор не унес бы акваланги без этой маленькой, но незаменимой детали.

Я обошел лодку, заглянул под днище, потом встал на корточки и нащупал глубокие параллельные следы, напоминающие борозды, какие оставляет плуг. Это были следы от баллонов, которые волоком оттащили к воде. Пришлось раздеться и залезть в воду, хотя ночное купание не входило в мои планы.

Акваланги лежали на небольшой глубине, один на другом, придавленные сверху булыжником, и я без труда вытащил их на берег. Все правильно, акваланги – это улика, и преступник постарался от них избавиться. Незаметно для отдыхающих их можно было только утопить, что он и сделал.