Он замолчал, пригубив бокал.
      – Ты был уверен, что утопил меня?
      – Нет, – ответил Новоруков после долгой паузы. – Уверенности как раз не было. Чтобы быть уверенным, надо видеть труп. Я же хорошо видел, как ты барахтался среди волн недалеко от надувного плота. Но у меня уже не было времени заниматься тобой, потому что с минуты на минуту могли появиться спасатели.
      – И тогда ты подкупил медсестру, – сказал я. – Ты думал, что я полный идиот и что позволю кому угодно сделать себе укол?
      Новоруков улыбнулся и отрицательно покачал головой.
      – Нет, Кирилл, я не думал, что ты полный идиот. Напротив, я знал, что ты крепкий орешек. Поэтому я велел медсестре сначала усыпить тебя закисью азота, а уже потом сделать тебе инъекцию. Но она не послушалась меня, решив, что усыплять не обязательно.
      Я обратил внимание на то, что Федька говорил так, будто я был один и никакой молодой женщины по имени Ирэн со мной рядом не было. Может, он не принимал ее всерьез, словно она была моей тенью, глупой подружкой или «девушкой для эскорта», не имеющей к сыску никакого отношения?
      – Ты забыл рассказать о том, как сжег автомастерскую вместе со слесарем, – напомнил я.
      – Что было, то было, – ответил Новоруков. – Пойми сам! Не мог же я оставить такого серьезного свидетеля, зная, что по моим следам мчится не какая-то там Мухина, а сам Кирилл Вацура! Этот пьянчужка за бутылку водки выдал бы меня с потрохами, и мой фоторобот бы составил, и номер моего «Лендкрузера» сообщил. А дырку от пули надо было заделать срочно. Улика ведь!
      – И риелтора по имени Женя ты под грузовик толкнул.
      – Нет, на сей раз ты ошибся! – покачал головой Новоруков. – Это сделал не я, а один из моих шакалов.
      – Шакалов?
      – Да, так я называю семерых наемников, бывших зэков, которые числятся у меня солдатами. Они стоят на вышках, на пропускном пункте и выполняют всякие поручения… Только не надо путать их с волками.
      – С бородатыми? – уточнил я.
      – Они мои братья! – злобно выкрикнул Новоруков. – Они связаны со мной идеей, а не деньгами.
      – Оказывается, тут еще и идея, – с издевкой произнес я. – А я думал, что тобой движет только ненасытная жадность.
      Новоруков дернул плечами, словно получил удар между лопаток, и принялся нервно ходить от пульта к шторке и обратно. В бокале, стоящем на полу, дрожал коньяк.
      – Ты идиот и ничего не понимаешь! – прошептал Новоруков.
      – Только что ты говорил, что я крепкий орешек, – ответил я и демонстративно опустил ствол автомата на колено, словно приготовился к стрельбе с упора.
      – На всякий крепкий орешек найдется молоток!
      – Не советую тебе хвататься за этот молоток, – предупредил я. – Стреляю без предупреждения.
      Новоруков кинул взгляд на таймер.
      – Если бы ты знал, – произнес он, – как меня напугал…
      – Интересно бы узнать, – произнес я, с трудом справляясь со спазмами в горле. – А ты делишься деньгами со своим начальником, полковником Стрельцовым?
      Новоруков остановился, подбоченился и легкомысленно ответил:
      – А я его убил. Шлепнул из пистолета – и точка.
      – Зачем?
      – Как зачем? – искренне удивился Новоруков. – Он мне мешал! А ты разве не понял, что я с недавних пор убиваю всякого, кто мне мешает?
      – И пассажиры самолета, сто пятьдесят человек, тебе тоже мешали? – сквозь зубы процедил я, сжимая вспотевшей рукой автомат.
      Новоруков круто повернулся в мою сторону, сделал шаг, едва не наступив на бокал, но остановился, словно мы договорились, что по бокалу проходит граница.
      – А вот это – совсем другая песня, – едва разжимая зубы, произнес он. – Это была проверка, экзамен… Тебе не понять меня. Не понять… Ты высокий, красивый, тебе все самое ценное, что может быть у человека, досталось бесплатно, просто так – уважение окружающих, здоровье, сила, ум…
      Он снова принялся ходить по кабинету. Я видел, что его нервы натянуты до предела. Я тоже истекал потом, и мышцы ныли от напряжения.
      – Я очень часто вспоминаю свое детство. Я во сне вижу себя ребенком. Лет десяти или двенадцати. Родители в то время переехали из Сахалина в Киров. И вот я прихожу в новый класс… – Он на секунду замер, словно на одном кадре остановилась кинолента. – Прихожу, сажусь на свободное место и… И до конца уроков закрываю лицо от плевков. Все мальчишки расстреливали меня из трубочек пережеванными кусочками бумаги. Очень смешно! Так и плевали в меня до десятого класса. И кличку придумали – Шузик… – Он поднял на меня перекошенное лицо и страшно улыбнулся. – Шузик! Я был мелкий, прыщавый, с сальным лицом и плохими зубами. Представляешь? Точно, Шузик!.. А потом я влюбился в девчонку. Она сидела на первой парте. Волосы никогда не заплетала, а перетягивала резинкой, и получался такой миленький хвостик. Губы у нее были пухленькие, выразительно очерченные. Глаза темные, сливовые. Чуть выше уголка рта приютилась очень симпатичная родинка. Звали ее Лена… Я два года смотрел на ее затылок и умирал от любви. А потом однажды набрался храбрости и проводил ее до дома…
      Глаза Новорукова, обращенные в прошлое, заблестели. Его лицо с приоткрытым ртом выражало счастливый восторг.
      – Ты представляешь, я шел с ней рядом! Она была так близка, что я улавливал запах шампуня, которым она мыла голову. Я предложил ей пойти окольными путями, и она согласилась. Мы шли рядом почти целый час! Больше всего я боялся встретиться с мальчишками из нашего класса. И особенно с Рыбой. Это был самый сильный парень в классе. Высокий, красивый… В общем, почти как ты. Но именно от него я чаще всего получал оплеухи и оскорбления… А моя возлюбленная даже не догадывалась о моих мыслях. Что-то щебетала – про музыку, про новый фильм… Потом мы зашли в ее подъезд. И там – ты не поверишь! – она вдруг поцеловала меня! Я чуть в обморок не упал от счастья! Меня, заплеванное ничтожество, поцеловала Ленка, самая красивая девчонка класса!
      Он судорожно сглотнул, тряхнул головой, словно желая избавиться от мыслей, которые вызывали в нем воспоминания о тех счастливых мгновениях. Я слушал его внимательно, хотя не мог понять, зачем он рассказывает мне о своем детстве? Какое это имеет отношение к тому, что происходит сейчас?
      – С того дня я пытался измениться. Пытался стать сильным и храбрым, чтобы быть достойным Ленки. Записался в секцию бокса, но мне в первый же день набили там рожу, и я бросил спорт. Потом решил стать певцом вроде Пола Маккартни и начал учиться играть на гитаре. У меня не было ни музыкального слуха, ни голоса, и я так отвратительно скулил под бренчанье гитары, что начали жаловаться соседи. Но я не обращал на это внимания. Какая ерунда! Ведь Ленка при встрече улыбалась мне! И в ее улыбке мне виделся скрытый намек, словно она давала понять, что теперь мы повязаны одной тайной, одними чувствами… И вот однажды Ленка предложила мне пойти вечером на Вятку купаться. До вечера я ходил как чумной. Я с ужасом представлял, как буду раздеваться при Ленке и она увидит мое хилое тело. Дома я целый час крутился в одних плавках у зеркала, пытаясь определить, с какого ракурса я выгляжу привлекательней, и с ужасом понял, что лучше всего я буду выглядеть, если надену длинный плащ с капюшоном…
      Он нехорошо рассмеялся, схватил бокал, поднес его к губам, но выпить не смог, словно воспоминания душили его.
      – Но я все-таки пришел к реке. Ленка была в каком-то умопомрачительном сарафане, который прямо-таки трещал на ее бедрах. Она скинула туфли и стала раздеваться. Медленно, расслабленно, словно исполняла стриптиз. Я смотрел, как она стягивает сарафан через голову, расстегивает лифчик и, чуть согнув ноги в коленях, обеими руками спускает трусики… Мне казалось, что мое сердце остановилось, а ноги одеревенели, превратившись в два тяжелых полена. Ленка превратилась в богиню. Я хватал пересохшими губами воздух и не знал, что делать – отвернуться или продолжать смотреть. А она улыбнулась, стыдливо опустила ресницы и вошла в воду… До сих пор ладони потеют, когда вспоминаю это… Она плескалась, била руками по воде, ныряла и звала меня: «Давай сюда! Что же ты застрял?» Я разделся в камышах и вышел на берег походкой Буратино. А Ленка кричит из воды: «И плавки тоже снимай!..» Господи, что же душно так?
      Новоруков быстро подошел к кондиционеру, встроенному в стену, и повернул рукоятку подачи воздуха.
      – Я набрался храбрости, снял с себя плавки и со всех ног кинулся в воду. Нырнул с головой и проплыл, сколько мог, без воздуха. Потом вынырнул, посмотрел по сторонам – Ленки нет! Мне стало так жутко! Утонула девчонка! Я начал орать, как ненормальный, нырять, шарить руками по дну. И тут слышу: «Шузик, ку-ку!» Оборачиваюсь, а на берегу чуть ли не весь наш класс. И впереди всех Ленка, уже одетая и причесанная, в обнимку с Рыбой. Смотрю, мои плавки у самой кромки воды лежат, можно достать. Я выполз из воды как лягушка, плавки рукой – хвать! А они от меня. Оказывается, были привязаны к леске. Все смотрят на меня и хохочут. Особенно Ленка заливалась, до слез я ее рассмешил. Потом они всю мою одежду на дерево закинули и ушли…
      Федька залпом выпил коньяк и тотчас наполнил бокал снова. Он был смертельно бледен, и на его лбу выступили крупные капли пота. С трудом он заставил себя говорить дальше:
      – На следующий день приплелся в школу, словно на смертную казнь. Глаза поднять не мог. Слышу голос Рыбы: «Шузик, трусы не забыл надеть?» И тут первый раз в жизни я почувствовал настоящую, праведную ненависть. Кинулся на Рыбу с кулаками. Думал, задушу его, и пусть потом меня судят. Но Рыба просто вытянул вперед свою длинную руку, и я ни разу не смог достать кулаком до его лица. Так и прыгал перед ним, словно козел перед калиткой. И опять весь класс ржал надо мной. И Ленка снова хохотала до слез. А потом Рыбе надоело, и он одним красивым ударом расквасил мне нос. И я залился кровью и слезами. Забавное зрелище! Никто, наверное, еще не был так унижен, как я… Помню, как я стоял на краю крыши пятиэтажного дома. Почти целый час стоял, ждал, что внизу соберется толпа, прибегут испуганные учителя, милиционеры схватят Рыбу, а Ленка снизу попросит у меня прощения. Но никто меня не заметил, и мне пришлось спуститься вниз по лестнице… Наверное, ничего бы не изменилось в моей жизни, если бы однажды… Если бы однажды…
      Новоруков опять сел и стал щелкать костяшками пальцев. Я заметил, что они мелко дрожат, а его губы искривлены в какой-то болезненной ухмылке. Но глаза его были наполнены странным восторгом, словно он видел удивительное, необыкновенное зрелище.
      – Как-то я допоздна задержался в школе. Ждал, пока стемнеет и можно будет незамеченным пробраться к дому. Слонялся по темным коридорам и бесцельно заглядывал в классы. И вдруг в одном классе я увидел тощего белобрысого паренька. Он был на год младше меня. Сидел за первой партой и, высунув язык от усердия, что-то старательно писал в тетради. Когда я вошел в класс, он вздрогнул и поднял голову… Ты представляешь, я увидел в его глазах страх! Самый настоящий, неподдельный страх! Этот пацан испугался меня!.. Ничего подобного я еще никогда не испытывал. Какое-то неизведанное чувство стало разрывать мою грудь. Мне казалось, что я дышу ледяным воздухом, что я вырастаю, словно монстр из фильма ужасов, что между моих губ вылезают клыки, а глаза наливаются кровью… Это было что-то удивительное! Я подошел к мальчишке и грозным голосом спрашиваю: что ты, мол, делаешь тут? Воруешь школьное имущество? А он совсем от страха смялся, головой трясет, пытается что-то ответить, и подбородок у него дрожит, и руки судорожно комкают край тетради… Я не верил своим глазам! Мне казалось, что произошло чудо, и я стал тем, кем втайне мечтал быть: сильным, страшным, беспощадным, способным побить Рыбу… Помню, я схватил его тетрадь и стал громко читать и нарочно коверкал голос, чтобы было смешнее: «А еще у бабушки были гуси, и я любил их кормить хлебом, размоченным в воде, а бабушка меня ругала, что я хлеб перевожу, потому что в сельпо хлеб привозили раз в неделю…» Мальчишка втянул голову в плечи от страха и стыда, а я смял тетрадь и кинул ему в лицо: «Ах ты, негодяй! Хлеб раз в неделю привозили, а ты его, засранец, гусям скармливал?» Я уже не мог остановиться. Сначала я щипнул его за щеку, потом дернул за волосы… Он был для меня как забавная игрушка. Мне было ужасно приятно отвешивать ему подзатыльники, давать пощечины. Мальчишка стал плакать. Тогда я выволок его за волосы из-за парты и заставил встать на колени. Он стоял и заливался слезами. Он был маленький, униженный, жалкий. И все мое унижение, которое я испытал, словно перетекало в него, и я очищался, и мне становилось легче дышать, и хотелось смеяться, что-то ломать, крушить, бить… А потом я стал плевать мальчишке в лицо. И он даже не прикрывался руками, и слюни стекали с его подбородка на отглаженный белый воротничок…
      Новоруков взглянул на меня с пытливым любопытством: как я реагирую на его рассказ?
      – Потом я часто вспоминал эту сцену, – продолжал он, – и понимал, что ничего более приятного не ощущал. Я и в Афган попросился только потому, что надеялся испытать там нечто подобное – прочесывать кишлаки, вламываться в дома, ставить стариков на колени… Но судьба словно дразнила меня. Ты, наверное, помнишь, что в те годы моджахеды разбивали нас в пух и прах, и большей частью мы ползали перед афганцами по земле. Меня ранило, месяц я провалялся в кабульском госпитале, потом перевели в Ташкент, и в Афган я уже больше не вернулся. И осталось неудовлетворенное чувство. И на него, как на открытую рану, стали наслаиваться новые унижения. Я попал служить в Иваново и начал скитаться по частным квартирам и сараям. Раненый офицер унижался перед всякой пьяной тварью, умоляя сдать мне комнату. Ублюдочные чиновники, которые распределяли офицерам жилье, восседали за своими столами и даже не поднимали свои откормленные свиные хари, если я приходил к ним без подарка! Я должен был кланяться им в ножки, регулярно поздравлять с праздниками, оказывать материальную помощь и бесконечно таскать им водку и закуску! – Новоруков уже перешел на крик. Схватив бокал, он с силой швырнул его об пол. – У меня открылось внутреннее кровотечение. Врач, который меня осматривал, долго вздыхал и жаловался на зарплату. Ждал, когда я дам ему денег. Каждая сука, от которой я зависел, жаждала моего унижения. Жирные, уродливые тетки, забывшие о мужской любви, наслаждались своей властью надо мной. Куда ни плюнь – в поликлинике, в квартирной части, в финансовом отделении, в кассе взаимопомощи, в отделе кадров, даже в машбюро, – везде надо было ходить на полусогнутых, с цветочками, шоколадками, бутылками, конвертами. Гараж стал строить на пустыре – так прибежала милиция во главе с местным чиновником. Привели в кабинет, глазками хлопают, мнутся и советуют: «Думай, парень, думай!» А чиновник то календарь полистает, то карандашом в ухе поковыряет, то ногу за ногу закинет – шило в заднице сидит, слов подобрать не может, как бы мягче намекнуть… Я нищенствовал, сдавал бутылки, летом воровал в садах яблоки, которые потом продавал на рынке. Пришлось сдать в комиссионку все, что привез из Афгана: магнитофон, джинсы, авторучки, электробритву… И тогда я понял, что жить в этом поганом мире может только тот, у кого есть Стол. Люди утверждают себя Столами! И всем наплевать на меня, на мои подвиги и мои раны! Стол – это таран, это броня, это машина для выбивания денег. Чем крепче Стол, тем больше благ он дает. А у меня не было Стола. У меня был только дивизион гаубичной артиллерии, честь и бесконечные долги Родине… И во мне снова что-то лопнуло. Тот мальчишка, которого я поставил на колени, не выходил из моей головы. С удвоенной силой меня стала душить жажда удовлетворения самолюбия. И тогда я решил уволиться из армии и пойти в милицию, чтобы поставить на колени и пересажать всех тварей, которые унижали меня. Всех за решетку! Мне уже ничего не надо было – ни квартиры, ни денег. Месть переполняла разум!.. И что ты думаешь? Я смог восстановить справедливость? Ха-ха-ха! Я провел блестящую операцию и поймал на взятке одного чинушу. Все было строго по закону: меченые деньги, свидетели, видеозапись. Комар носа не подточит! И что ты думаешь? Приезжает на место преступления мой начальник, заходит в кабинет и с порога протягивает руку этому чинуше. Меня с позором выставляют из кабинета, а на следующий день начинается разбор полетов: «Новоруков, мать твою! Кто тебе дал право заниматься отработкой этого человека? Да ты знаешь, кто он такой? Да он всю нашу районную милицию с дерьмом перемешает, если захочет! Ты еще молодой и многого не понимаешь!» И так далее в том же духе… Знаешь, чем закончилась эта история? Меня заставили прийти к этому чиновнику и извиниться перед ним. Извиняться, конечно, я не стал. Сказал только: «Придет время – рассчитаемся…» Целый год мне не выплачивали премиальных. Потом еще был случай. На пустыре два рыночных торгаша изнасиловали мальчишку. Я вычислил одного из них. Составил фоторобот. Очень точно получилось – и родинка над бровью, и губа рассечена. Словно фотография. Найти негодяя по этому фотороботу – раз плюнуть! А через пару дней случайно увидел то, что разослали по факсу. Боже мой! Серая мазня: два глаза, нос, а все остальное закрывает вязаная шапочка. Я кидаюсь к начальнику. Что вы, говорю, сделали с моим фотороботом? А он мне: «Новоруков, заткнись! Этого человека трогать нельзя! Он весь город продуктами снабжает. Хочешь, чтобы начался инспирированный голод?» Я к прокурору. А он мне по-отечески: «Сынок, это политика. Здесь надо головой думать, кого можно брать, а кого нельзя!» Коситься на меня стали, потому что не вымогал деньги. Как же! Белая ворона! Опасен, потому что независим.
      Новоруков замолчал, повернул голову и посмотрел на таймер. Потом поддел ногой осколок бокала и хлебнул коньяк прямо из бутылки.
      – Я думал, что совершенно одинок на этой Земле. И что моя участь – быть униженным и раздавленным. Какие только мысли не приходили мне в голову! Несколько раз я всерьез подумывал о самоубийстве. Иногда мне хотелось схватить табельное оружие, приехать в Киров, разыскать Ленку, изнасиловать, а потом расстрелять ее… Ужас, грязь, осознание своего ничтожества – вот что наполняло мою душу. Но однажды случилось то, что перевернуло всю мою жизнь. Я задержал одного парня с Кавказа. Документы у него были в порядке, трезвый, вел себя нормально. Вот мы с ним и разговорились, и стал он рассказывать мне о своей жизни. Сначала я слушал его невнимательно, а потом… а потом, Кирилл, меня словно обухом по голове: да это же про меня он рассказывает! Наши с ним судьбы будто под копирку написаны! Он с самого рождения привык к тому, что его называли «черным», «чуркой». Он вечно завидовал блондинам. В отличие от него, от них пахло хорошим одеколоном, их щеки были розовыми, а глаза – голубыми. И девчонки смотрели только на них. А он стыдился даже своего имени. Когда знакомился с кем-то, его всегда переспрашивали: «Как-как тебя зовут? Шабуга… Шагудибурдин? Нет? Шагадуб…» Он мучительно краснел, потом махал рукой и отвечал: «Да зовите просто Шурик!» И все его друзья тоже стыдились своих имен. Низами стал Колей, Гасым – Игорем, Самаил – Сашей. Потом он начал комплексовать из-за своего родного языка. Акцент, клеймо второсортности, будь он проклят! Русский знал хорошо, но никак не мог научиться произносить «е» и мягкое «щ». И губы растягивал, и язык терзал, но все равно получалось «дэвушка», «нешастье»… Он тоже как-то влюбился в девочку. В голубоглазую блондинку! Дышать на нее боялся. Цветы носил. Цветы и подарки она принимала, но под ручку брать не позволяла. А когда он однажды предложил выйти за него, она брезгливо скривилась и крикнула: «Замуж за тебя? Да ты, чебурек, помойся да морду побрей для начала!» Он смотрел на себя в зеркало. Да, не красавец. Зато не пьяница, трудолюбивый, уважает старших. Что же ему делать, если нос немного крупноват, и в двадцать пять лет уже седина белеет на висках, и ноги волосатые, и никак не получается произнести эту проклятую букву «щ»? Всю жизнь чувствовать себя ущербным? Как приподняться, освободиться от презрительного клейма? Чем взять? Учебой? Так способностей не хватает. Такая, увы, родословная: отец, дед и прадед только овец пасли да с фашистами дрались. Талантом? Увы, нет таланта. Не умел он ни рисовать, ни стихов писать, ни песни петь. Ничего не умел, чего хотела от него голубоглазая блондинка. Полный нуль. Инопланетянин… Такие же чувства и у сестры того парня. Девушка честная, верная, послушная, безропотная. Весь день у плиты, в поле, во дворе – спину не разгибает. Вечером телевизор. А в нем – другая жизнь, другие женщины, невероятно красивые, с длинными ногами, тонкими чертами лица, роскошными прическами. Только и делают, что сидят на мягких подушечках, пьют шампанское, сверкают бриллиантами и выбирают себе мужчин. А она невольно глянула в зеркало, сравнивая. Лицо темное, волосы черные, нос крупный. Восемнадцать лет всего, а выглядит как старуха. И никто не убивается по ней, и на танцы не приглашает, и стихи не пишет. Но если не принимать во внимание внешность, то чем она хуже тех длинноногих пигалиц? Они же ничего в жизни не сделали хорошего, все им природа дала просто так, и мужики вокруг них роем кружатся! За что такая несправедливость? Почему на одной планете такая разница? Эти два мира – словно две планеты, а между ними космос. Одни живут в красоте и роскоши, мучаясь проблемой лишних калорий, а другие – в каменном веке. Это как биметаллическая пластина. Стоит ее подогреть, как она начинает корежиться, в ней возникают безумные противоречия. Но так долго продолжаться не может. В природе все постепенно усредняется. Холодные воздушные течения, встречаясь с теплыми, вызывают торнадо. В горах камни промерзают за ночь, а днем раскаляются, и тогда начинают взрываться. То же начинает происходить и среди народов… Помнишь, Кирилл, как мы смотрели на афганцев? Экзотика! «Ты глянь, чем они копают землю! А во что одеты! А в каких глинобитках живут! Ха-ха-ха! Неандертальцы!» Все. Досмеялись. Дохвастались. Мир переворачивается. Пришло время возвыситься тем, кто был унижен. И наоборот… Тот парень, Шагабутдин, пришел к этой же мысли, когда стоял у зеркала. Он представил себя в камуфляже, в шапочке да с «калашом» в руках. И понял, как можно быстро, легко и навсегда заставить этих красивых людей с розовыми щеками и голубыми глазами заставить его уважать. Заставить его бояться! Заставить их вызубрить назубок его имя, отучить их говорить мягкое «щ» и кинуть всех блондинок к его ногам! Не надо учиться, постигать эти тяжелые и глупые науки, придуманные цивилизованным миром. Не надо постигать манеры и правила приличия, придуманные миллионерами. Не надо следить за своим лицом, прической, одеждой и обувью. Достаточно всего лишь взять «калаш» и стать жестоким…
      Новоруков прижал ладони к лицу и энергично потер. Когда он опустил руки, у него был вид усталого и разочарованного в жизни человека. Но лишь мгновенье. Новоруков распрямил плечи, и глаза его сверкнули азартным блеском.
      – Вот тогда я понял этих людей. Их философия стала для меня откровением. Вот единственный способ сохранить свое достоинство перед бетонной стеной – перейти границы разумного! Да, власть делает человека свободным и счастливым. Но ее с успехом может заменить сила. Страшная, тупая, безжалостная сила! У меня наступило просветление, Кирилл. И я подумал: неужели так и буду пресмыкаться перед всякими Рыбами, Ленками, зажравшимися чинушами из квартирной части и продажными милицейскими начальниками? Так и буду до конца жизни утирать плевки? Я же офицер, ракетчик! Я могу командовать дивизионом с тактическими ракетами. Я могу сесть за такой Стол, от которого земля вздрогнет!.. И Федор Новоруков умер, а его душа воскресла в другом человеке – по имени Сайдулла. Я вернулся в армию. Проблем с восстановлением не было. Меня назначили сюда заместителем командира… Вскоре Шагабутдин свел меня со своими единомышленниками. И в среде этих людей я, наконец-то, почувствовал себя сильным и счастливым. Они мне все братья. Я их всех люблю. Потому что никто и никогда не понимал меня так, как понимают они. И я их понимаю и оправдываю. Я очистил гарнизон от солдат. Теперь здесь отдыхают, лечатся и готовятся к великой миссии мои братья и сестры. Ни один проверяющий не заподозрил ничего. Даже комиссия из Генерального штаба. Кирюша, я купил их всех, словно дворняг куском колбасы. Все толстопузые генералы и полковники уехали отсюда с тугими пакетами и пухлыми пачками баксов. Мои братья говорят: у вас все продажные, потому что вы слишком много значения уделяете деньгам, а не вере.
      Он замолчал и сделал последний глоток из бутылки. Коньяк закончился. Новоруков кинул бутылку в угол кабинета. Глаза его сверкали фанатичным блеском. Взгляд был устремлен куда-то сквозь меня.
      – Мы переделаем мир по закону справедливости. Наступил мой звездный час. Количество унижений, которым я подвергался, достигло критической отметки. И я начинаю возвращать долги…

Глава 35
ВЫГОДНАЯ СДЕЛКА

Глава 36
УЗНИК