В атмосфере партийных дней превалировало лихорадочное возбуждение. День ото дня крепло убеждение, что что-то должно произойти, судя хотя бы по тому факту, что число сообщений о террористических актах в Судетах значительно возросло. Риббентроп пригласил послов и посланников на встречу, обрисовав в своей любительской манере политическую обстановку и подчеркнув ее серьезность, ни словом не намекнув при этом на надвигающуюся войну.
      Мы все вместе пообедали. Я сидел слева от Риббентропа. Он пожаловался на неуступчивость и твердую позицию британского Кабинета, демонстрируемую на протяжении последних нескольких лет, несмотря на весьма либеральные предложения, сделанные фюрером. Я спросил министра, какие предложения он имеет в виду. Ясного ответа не последовало. Тогда я спросил, почему такие предложения не были опубликованы, с тем, чтобы возложить ответственность за неудачу на англичан? И снова Риббентроп ответил уклончиво. Мне так никогда и не суждено было серьезно и обстоятельно побеседовать с Риббентропом...
      Бомба взорвалась в разгар партийных дней, кульминацией которых стала речь Гитлера в Ратуше. Это был шедевр демагогии. Доведя себя до почти истерического состояния и захватив контроль над аудиторией, Гитлер грубейшим образом оскорбил Бенеша и Чехословакию. Его речь была равнозначна объявлению войны. Но по дороге домой я согласился с мнением своего друга Мольтке, что, по крайней мере, страшное слово "война" пока еще не было сказано, и потому дверь к миру еще не захлопнулась окончательно. Но учитывая, что Гитлер проигнорирован настойчивое предостережение, высказанное в те дни британским Кабинетом, равно как и готовность Франции участвовать в территориальном урегулировании в Чехословакии, если только оно будет произведено мирным путем, представляется маловероятным, что его испугала бы перспектива войны.
      Когда спустя несколько дней я посетил статс-секретаря Вайцзеккера, он сказал, что я пришел вовремя, поскольку Чемберлен пожелал нанести визит Гитлеру и на следующий день будет в Берхтесгадене, и что я должен отправиться сегодня вечером в Мюнхен в качестве члена делегации.
      Прибыв в Мюнхен, мы на машинах поехали на аэродром, чтобы приветствовать премьер-министра с сэром Горацием Вильсоном. Германских делегатов поселили в одном из отелей, где и оставили до следующего утра.
      Ни один из нас не был ни о чем проконсультирован - я помню только присутствие Вайцзеккера и Гауса. Так что мы плохо представляли себе, что происходит. Вскоре просочилась информация, что вопреки всем ожиданиям, встреча Гитлера и Чемберлена прошла более гладко, чем можно было ожидать.
      На следующее утро германская и британская делегации отправились обратно в Мюнхен. Я ехал с сэром Горацием Вильсоном. Он сказал мне, что Чемберлен признал право судетских немцев на самоопределение. Была назначена дата следующей встречи с Гитлером. Она должна была состояться в течение недели в Гедесберге. Так вновь сверкнул для меня луч надежды, несмотря на вероломные действия Гитлера и Риббентропа, которые, вопреки тому, что было согласовано, дали указание утаить протоколы встречи от британцев. (Протоколы велись переводчиком Шмидтом - единственным свидетелем, присутствовавшим на встрече.)
      Спустя несколько дней те же чиновники из Форин Офис собрались еще раз в Берлине, чтобы отправиться в Гедесберг. В то время как встреча в Берхтесгадене была достаточно интимной и проходила в узком кругу, конференция в Гедесберге напоминала Локарно или подобные встречи мирового значения. Весь многочисленный германский персонал набился в современнейший отель "Dreesen", который в обычное время служил местом встреч для туристов, желавших выпить рейнского вина, сидя на террасе отеля с видом на величественную реку.
      Здесь же собрались газетчики со всех частей земного шара, хотя все подходы к отелю строго охранялись. Группа чиновников поднялась наверх, чтобы принять солнечные ванны.
      Вскоре после прибытия мы на машине отправились на кельнский аэродром. Здесь также уже были сделаны приготовления. Маршировал почетный караул конечно же, люди из СС. Когда премьер-министр с сэром Горацием Вильсоном и сэром Уильямом Стрэнгом спустились по трапу самолета, Чемберлен поприветствовал почетный караул, после чего мы отправились в великолепно расположенный отель "Петерсберг", стоявший на берегу Рейна, как раз напротив Гедесберга. И снова я сидел в той же машине, что и сэр Гораций Вильсон. Он сказал мне, что Чемберлен сделал все, что было в его силах. Лондон готов пойти на компромисс. И теперь они готовы сделать предложения Гитлеру, которые его, безусловно, удовлетворят. Однако не следует торопить премьер-министра, нужно дать ему время довести дело до благополучного конца.
      Это благоприятное сообщение наполнило меня радостью, и я поспешил передать слова Вильсона Риббентропу, которого встретил на обеде на террасе отеля "Dreesen". Я полагал, что он также обрадуется предстоящему удовлетворительному решению вопроса. Но когда Риббентроп услышал совет сэра Горация Вильсона не давить на Чемберлена, лицо его стало жестким и злым, он хлопнул кулаком по столу и рявкнул: "Три дня". Эти два слова надолго остались у меня в памяти, совершенно изменив мои представления о Гитлере и Риббентропе.
      Надежды, переполнявшие меня в то время, когда я занимал пост в Лондоне, надежды на то, что можно будет сделать кое-что полезное, улучшив англо-германские отношения, за несколько последних недель были разрушены до основания. Когда Гитлер отказался принять меня, а министр иностранных дел выразил свое отношение, не позволив послу вернуться на свой пост во время кризиса, мне стало совершенно ясно, что было у них на уме в отношении официальных лиц, назначенных на ответственные посты. Они просто не доверяли им, и если послы работали на благо мира, это недоверие могло означать лишь то, что штаб-квартире в Берлине мир был не нужен.
      И вот теперь слова Риббентропа подтвердили эти смутные подозрения. Для меня стало совершенно очевидным, что он вовсе не был заинтересован в получении автономии для судетских немцев мирными средствами, в противном случае он порадовался бы предстоящему успеху. Было, конечно, несущественно, будет ли эта цель достигнута за одну, две или три недели. Его досада и намерение унизить англичан с помощью "трехдневного" ультиматума и таким образом помешать достижению каких-либо компромиссов неопровержимо свидетельствовали, что для Риббентропа вопрос о сроках был не вопросом достижения политического результата, но исключительно средством унизить оппонента и, возможно, ускорить войну. Начиная с этого момента и впредь я отказался от своих надежд вернуть Риббентропа к разумной политике и решил позволить себе стать независимым и изо всех сил работать против него. Мои надежды, что Гитлер желает не войны, но, возможно, уважительного взаимопонимания с Великобританией, были серьезно поколеблены.
      Открывшаяся конференция едва не была сорвана Гитлером, который отклонил предложение Чемберлена, хотя оно отвечало почти всем его требованиям, после чего британский государственный деятель решил прибегнуть к письменной форме общения, направив послание германской стороне. Хотя Чемберлен применил этот метод, чтобы в письменном виде возложить окончательную ответственность на Германию за срыв конференции, он тем не менее предоставил Гитлеру и Риббентропу желаемую возможность тактической отсрочки при решении вопроса, которая сама по себе являлась грозным оружием, учитывая лихорадочное напряжение, царившее в мире.
      Так или иначе, но эти двое, Гитлер и Риббентроп, запирались в своих кабинетах на большую часть дня с тем, чтобы высидеть ответ Чемберлену, не консультируясь при этом ни с кем из своих советников, даже с Гаусом.
      После двух обменов письмами, поздно вечером, началась роковая конференция. От Германии присутствовали Гитлер, Риббентроп и переводчик Шмидт. С британской стороны - Чемберлен, сэр Гораций Вильсон и переводчик. Мы беспокоились главным образом о том, как бы соглашению не помешали расхождения во взглядах на демаркацию границ, поскольку Германия могла потребовать слишком обширные чешские территории, как принадлежащие Судетенланду, а британцы могли наметить границы без надлежащего размаха и щедрости. Таким образом, конференция была бы сорвана, даже если бы в главном вопросе и было бы достигнуто согласие. Время, казалось, тянулось бесконечно.
      В одиннадцать часов пришло тревожное известие: чехи объявшш мобилизацию. Срыв конференции казался неизбежным. Я переговорил с сэром Уильямом Стрэнгом. Наконец, двери в конференц-зал открылись. Худшего удалось избежать - такова, по крайней мере, была интерпретация результатов конференции. Однако Гитлер почти свел на нет это впечатление своим ультиматумом относительно необходимости сократить срок, в течение которого должна быть закончена эвакуация чехов из Судет. Поскольку Гитлер достиг своих политических целей - свободы для судетских немцев - и поскольку никаких серьезных оснований для столь кратких сроков ультиматума более не существовало, дальнейшие намерения Гитлера казались подозрительными. Катастрофы удалось избежать лишь потому, что Чемберлен объявил о своей готовности представить требование Гитлера правительствам западных держав, но без рекомендации принять их.
      Сколь безответственной была гитлеровская решимость позволить конференции провалиться лишь из-за расхождений во второстепенном вопросе о лимите времени, доказывает тот факт, что обеими делегациями уже был согласован вопрос о полном объединении судетской территории. Эта проблема, которая действительно могла стать опасным препятствием, не вызвала никаких трудностей.
      Но Гитлер никоим образом не отказался от намерения развязать войну. Обиженный и разочарованный мирным настроем жителей Берлина, в котором он убедился, когда вооруженная дивизия промаршировала через весь город, Гитлер согласился на посредничество Муссолини и подписал Мюнхенское соглашение. Моя роль наблюдателя не распространялась на этот последний акт, поскольку после Гедесбергской конференции я вернулся в Гродицберг, чтобы там ждать дальнейших указаний. Таким образом, я имел возможность наблюдать глубокое беспокойство и тревогу, сродни почти отчаянию, царившие и в Силезии и, особенно, в Бреслау, когда в последние дни сентября война уже казалась неизбежной.
      Подписание англо-германского протокола, предложенного Чемберленом, наполнило меня радостью. Однако спустя несколько дней, когда я прибыл в Берлин, в МИДе шептались, что подписание протокола совсем не означает изменения политики.
      Второй период в Лондоне, октябрь 1938 - март 1939 гг.
      После того, как опасность войны вновь была отвращена благодаря заключению Мюнхенского соглашения, я настоял на своем возвращении в Лондон. Однако Риббентроп дал свое согласие лишь после неоднократных просьб с моей стороны. Я попрощался со статс-секретарем, видя, что министр иностранных дел не оставил мне никакой возможности для встречи.
      В Лондоне я столкнулся с огромным разбросом мнений. Большинство англичан рассматривали прошедшие критические недели, закончившиеся драматическим мюнхенским соглашением, как тяжкую бурю, очистившую и прояснившую атмосферу. Но давала себя знать и противоположная точка зрения, распространенная среди широкой публики: чувство стыда и позора, острое осознание упадка и деградации, вынудивших Великобританию принять под давлением обстоятельств решение, которое означало предательство маленького союзника и оставление его на произвол судьбы.
      Британские правительственные круги были захвачены водоворотом различных течений и тенденций. Конечно, для премьер-министра англо-германское соглашение, подписания которого он так домогался у Гитлера в Мюнхене, стало основополагающим для формирования отношений с Германией. У Чемберлена не было возможности придать своему вояжу в Германию позитивный и конструктивный характер. Радость Чемберлена на аэродроме, когда, вернувшись из Мюнхена, он произнес знаменитые слова: "Мир сейчас" и показал людям документ, была, на первый взгляд, искренней и непосредственной. Но в действительности оказалась не более чем искусным тактическим шагом, поскольку, конечно, помогла ему выдержать первые удары критиков. Однако давление на Чемберлена становилось все более серьезным. Оно вынуждало его предвосхищать действия оппозиции, выбивая у нее почву из-под ног, насколько это было возможно. Обвинения в том, что он "миротворец", звучали все так же неистово, усиленные негодованием Америки по поводу Мюнхена. Дафф Купер в знак протеста против политики умиротворения, проводимой Чемберленом, ушел в отставку с поста министра, а такой мощный оратор, как Черчилль, осудил ее в самых резких выражениях.
      Недостаточная военная готовность Великобритании потребовала немедленных и всесторонних мер по перевооружению, которое шло рука об руку с кампанией в прессе, направленной на то, чтобы возбудить общественное мнение. Премьер-министр принял в расчет эти обстоятельства и в своем выступлении в Палате общин 3 октября заявил: Британия решилась на перевооружение для того, чтобы не оказаться безоружной перед лицом нового кризиса. Таким образом, Мюнхенское соглашение превратилось из жертвы, принесенной ради мира, в мастерски просчитанное средство выиграть время для достижения полной военной готовности.
      Гитлер немедленно воспользовался этими течениями, чтобы выразить свое недовольство компромиссом, на который его заставили пойти в Мюнхене, и обесценить англо-германский протокол, столь ненавистный для него. В речи, произнесенной в Саар-Брюкене 9 октября, он вылил ушат презрения на позицию Британии, которую сравнил с положением гувернантки. Он пожаловался на враждебность британского общественного мнения по отношению к только что подписанному в Мюнхене соглашению и жесточайшим образом атаковал оппозицию Идена - Даффа Купера - Черчилля. Надежда на разрядку в англо-германских отношениях была убита окончательно, и на глазах у широкой публики.
      Тем не менее ведущие министры британского Кабинета не были склонны к разрыву связей с Германией. В многочисленных речах Чемберлена, лорда Саймона, лорда Темплвуда и других, прямо или косвенно звучали просьбы, обращенные к Германии: предоставить список ее требований и пожеланий, которые могли бы стать темой для переговоров. В их речах постоянно присутствовали темы колоний, сырья, разоружения и разграничения сфер влияния.
      В продолжительной беседе, состоявшейся в один из уик-эндов, сэр Сэмюэль Хор обратился ко мне с этими идеями. Мне пришлось медлить и всячески тянуть время, ожидая прояснения обстановки на родине. Наступившее вскоре прояснение приняло ужасающую форму, выразившись в преследованиях евреев, которым дал старт Геббельс 10 ноября после убийства молодым евреем секретаря германского посольства в Париже фон Рата. Гнусности, совершенные в тот день, - сжигание синагоги и дурное обращение с евреями, спровоцировали такую волну ненависти и негодования по всей Европе, что все дискуссии закончились сами собой.
      Жестокость Геббельса была тем более непонятна, что именно в эти самые недели были предприняты первые шаги для организации гуманного международного решения еврейского вопроса. Как показали переговоры, проходившие на протяжении последующих нескольких недель, план основывался на следующей идее: эмиграция евреев должна быть организованной и осуществляться постепенно в те страны, которые будут объявлены международной комиссией подходящими для этой цели. Суммы, которые евреям разрешалось взять с собой, должны были быть дополнены ежегодным переводом трех процентов с капитала плюс трех процентов амортизационного фонда, и так до погашения оставленного капитала.
      Переговоры шли своим ходом благодаря инициативе президента Рузвельта, который отправил двух полномочных представителей в Европу для изучения еврейского вопроса. Это были мистер Рабли, позднее председатель так называемого комитета Эвиана, и мистер Пелл. Геринг вместе с министрами сельского хозяйства, финансов и внутренних дел предпринял специальные шаги с целью содействовать началу переговоров с американскими представителями и продвинуть выработку практических планов. Необходимые контакты были установлены через германское посольство в Лондоне. В отчете, направленном в МИД, я самым решительным образом высказался в пользу активного содействия этим усилиям, поскольку своим сотрудничеством мы послужим не только собственным интересам, но и пробудим благожелательные чувства за границей.
      После первой встречи Геринга с Рабли и Пеллом, посредничества канцлера австрийского казначейства Фишбока и широко известного представителя германской прессы Абхагена, эти контакты постепенно переросли в дискуссии Рабли с Герингом и д-ром Шахтом, президентом Reichsbank, который разработал финансовую сторону плана еврейской эмиграции. Шахт также вел переговоры в Лондоне с м-ром Рабли и ведущими британскими экономистами, такими, как финансовый советник британского правительства сэр Фредерик Ли-Росс и лорд Уинтертон. Американскую и британскую столицы удалось заинтересовать финансовой стороной вопроса, и герр Вольтат, который впоследствии вел переговоры по приказу Геринга, был приглашен в Лондон. Здесь он установил контакт с британскими высшими финансовыми кругами и поддерживал его до тех пор, пока столь обнадеживающие результаты не были сведены на нет начавшейся войной.
      Трехдневный визит Шахта в Лондон, состоявшийся в декабре 1938 года, имел еще более далеко идущие последствия, хотя это был всего лишь визит частного характера. Шахт якобы навестил своего друга, м-ра Монтегю Нормана, управляющего английским банком. Сколь высоко ценил Норман своего гостя, можно было понять из высказывания, сделанного им в разговоре со мной по случаю визита в посольство: "Жаль, что Шахт не британский подданный". Беседуя с президентом Торговой палаты Стэнли, с сэром Фредериком Ли-Россом и другими важными финансистами из Сити, Шахт встретил с их стороны величайшую готовность начать дискуссии по обсуждению возможности проведения коммерческих переговоров с Германией на самой широкой основе. Возросший товарооборот между двумя странами, обмен уравнительными взносами - эти и другие темы были названы в качестве подходящих для переговоров. Стэнли даже намекнул о своей готовности посетить Берлин, чтобы принять участие в обсуждении.
      Мои беседы с Шахтом о сложности этого вопроса подтвердили идею, которую я вынашивал на протяжении последних нескольких недель и которую всячески пытался продвинуть. Идея состояла в том, чтобы попытаться улучшить англо-германские отношения на экономическом поле. Экономические вопросы на протяжении всех этих месяцев вышли для Германии на первый план. Соглашение, заключенное летом с Англией, также принесло благоприятные политические результаты. Торговые связи между этими двумя высокоразвитыми странами, которые всегда были превосходными покупателями товаров друг у друга, похоже, способны были к дальнейшему развитию.
      Я обсудил эту идею с влиятельными англичанами, особенно в ходе воскресного визита к лорду Рансимэну, который сообщил мне, что Чемберлен попросил его тщательно подготовить все наиболее важные вопросы, затрагивающие отношения с Германией. Он так же, как и лорд Галифакс, отнесся к этой идее в высшей степени благожелательно.
      Я удостоверился в некоторой склонности германской стороны к сотрудничеству в экономических вопросах, или по крайней мере в отсутствии намерений целенаправленно препятствовать ему. В январе, как всегда подозрительный, Риббентроп вызвал меня в Берлин, чтобы потребовать объяснений по поводу расшифрованного сообщения японского посла своему правительству, в котором шла речь о его беседе со мной, в ходе которой я, как полагали, сделал несколько еретических заявлений.
      Министр иностранных дел, которому я рассказал о своих экономических планах, вначале отнесся к ним холодно, но в ходе второй встречи, состоявшейся спустя четыре дня, высказал более благожелательный интерес к вопросу о дальнейшем увеличении англо-германской торговли. Я не мог сказать определенно, была ли эта перемена в его поведении обязана тому факту, что в один из этих четырех дней пришло сообщение от Муссолини, касающееся беседы последнего с Чемберленом, в которой, как утверждалось, премьер-министр Великобритании попросил дуче о помощи в деле улучшения отношений между Великобританией и Германией. Связь, похоже, вполне вероятна. В своей речи от 30 января, в годовщину "взятия власти", Гитлер уделил особое внимание экономическим вопросам. Его высказывания имели также большое значение, поскольку в своем обращении он настойчиво подчеркивал фразу "Экспорт или смерть".
      Впечатления о потеплении атмосферы в Германии усилились после моего возвращения в Лондон. Пресс-атташе посольства, д-р Хессе был вызван Риббентропом в Берлин, где получил конфиденциальные инструкции связаться с главой пресс-службы Чемберлена Стюартом, которого Хессе хорошо знал, по вопросу об обращении к британскому правительству с предложением о заключении пакта о ненападении. Министр иностранных дел заявил также о своей готовности прибыть в Лондон для его подписания. Вскоре Стюарт устроил встречу д-ра Хессе с сэром Горацием Вильсоном, который занимал сочувственную позицию по отношению к этим планам.
      Однако Великобритания не предприняла никаких других шагов после этой увертюры - вполне возможно, из-за политических событий в Чехословакии, а может, потому, что подобное обращение по неофициальным каналам пришлось британцам не по вкусу. Последнюю версию, как мне кажется, подтверждает высказывание лорда Галифакса, который сказал мне: "Герр фон Риббентроп желает приехать в Лондон". Я был не в состоянии определить, почему этот в других отношениях враждебно настроенный министр иностранных дел занял вдруг примирительную позицию. То, что это не более, чем эпизод, стало совершенно ясно спустя несколько недель, когда Риббентроп фактически оскорбил британцев, оценивая их достижения в экономической области.
      Ход событий вскоре представил другую возможность для переноса центра тяжести в наших отношениях, как я и предлагал, на экономическую почву. Представительная делегация угольного синдиката Рейн-Вестфалии прибыла в Англию для ведения переговоров с горнопромышленной ассоциацией Великобритании. Эти переговоры проходили в самой дружественной атмосфере и закончились подписанием соглашения, регулирующего спорные вопросы и ослабляющего трения. Было достигнуто согласие относительно цены на уголь для рынков третьих стран, а также по разграничению сфер влияния, что должно было положить конец продаже угля по демпинговым ценам с последующим захватом рынков. Обед с дружественными речами завершил переговоры. Это частное экономическое соглашение получило официальное признание в подчеркнуто дружественной речи президента Торговой палаты Стэнли. Предполагалось и дальнейшее продвижение вперед. В Берлине должен был состояться обед, организуемый Торгово-промышленной группой с участием известных британских промышленников. Была назначена встреча высших представителей промышленности в Дюссельдорфе.
      Ежегодный обед, устраиваемый англо-германской Торговой палатой, дал возможность еще больше укрепить отношения. Доктор Вайль, глава экономического отдела МИДа, принял участие в обеде от Германии. От Великобритании присутствовали Стэнли и Хадсон. Была достигнута договоренность о визите двух ведущих министров Кабинета - Стэнли и Хадсона в Германию для участия в переговорах промышленных организаций и бесед с германскими официальными лицами. Предполагался и ответный визит германского министра экономики. Эти усилия, о которых я информировал Берлин, были встречены там холодно и нелюбезно. Говорили, что Функ чрезмерно занят работой и не сможет выбрать время для визита в Лондон. Не могли назначить дату и для визита английских министров. Однако британский Кабинет ни в коем случае не намерен был отказываться от продолжения своих усилий. Члены Кабинета смирились с отменой визита Функа и довольствовались моей речью на неофициальной встрече. Просьба предоставить Стэнли и Хадсону возможность совершить гостевые поездки была высказана британцами в ходе бесед, состоявшихся между Стэнли, Ли-Россом и мной. В такой просьбе не мог отказать даже Риббентроп. Он нехотя согласился, и на 17 марта было назначено прибытие двух британских делегатов.
      Однако тучи, уже собравшиеся на политическом небосклоне, готовы были свести на нет все эти усилия, направленные на то, чтобы достичь разрядки напряженности в отношениях двух стран экономическими средствами. Чехословацкий вопрос, который продолжал потихоньку тлеть из-за все повышающихся требований Германии, заставлял всех в Европе чувствовать себя как на вулкане.
      Слухи о новом плане Гитлера относительно молниеносного удара против Чехословакии становились все настойчивее. Я получил подтверждение этого в ходе своего визита в Берлин, куда отправился, чтобы председательствовать на заседании Общества восточно-азиатского искусства, организацией которого я занимался еще в Токио. На заседании должен был присутствовать Гитлер и члены дипломатического корпуса. Из-за возобновившегося приступа инфлуэнцы, свирепствовавшей тогда в Лондоне и уложившей меня в постель, я не смог выполнить свой план. После выздоровления я случайно встретил в МИДе Хьювела, который был связующим звеном между министерством и Гитлером. Это всегда было для меня загадкой, зачем вообще был создан пост для выполнения обязанностей, которые должен был выполнять министр иностранных дел? Вероятно, из-за обычной тактики Гитлера использовать "полуофициальных представителей" наравне с официальными. Но как бы там ни было, Хьювел был разумным и сравнительно умеренным человеком. Он сказал, что, по его мнению, послов следует лучше информировать, и сообщил мне, что фюрер планирует поход на Чехословакию. Но поскольку решение оформилось лишь в самый последний момент, план этот может измениться, хотя все признаки говорят за то, что вторжение состоится. Я мог лишь повторить свое предостережение, что новая агрессия после обещаний, данных в Мюнхене, означала бы риск подвергнуть себя серьезной опасности, хотя и не мог зайти так далеко, чтобы предсказать, что Великобритания наверняка объявит нам войну. Хотя, возможно, что внешних проявлений враждебности удастся избежать.
      На протяжении нескольких дней моего пребывания в Берлине у меня складывалось все более и более неблагоприятное впечатление о происходящем. Риббентроп был недоступен - для меня это был важный симптом. Но я в любом случае не ожидал, что он просветит меня относительно проводимой политики. Обычно любезный и приветливый Функ, которого я посетил в связи с приближающимся визитом министра, также был сдержан и нерешителен.
      Я вернулся в Лондон угнетенный, с ощущением надвигающейся катастрофы. Политические результаты возможного возобновления агрессии были уже ясно различимы. Даже учитывая национал-социалистическую манеру мышления, невозможно было объяснить мотивы, лежавшие в основе такой опасной и отчаянной авантюры. Цель втянуть Чехословакию в германскую сферу влияния и ликвидировать ее как враждебный бастион против Германии, уже достигнута: Словакия отделилась от Чехии, президент Бенеш ушел с политической сцены, а теневое правительство в Праге предлагало Германии сотрудничество любого рода. Гитлеровская политика все более напоминала поведение сумасшедшего. Спустя несколько дней разразилась политическая буря: вторжение в Прагу подняло волну негодования и гнева, чего и следовало ожидать.
      Да, конечно, Чемберлен в Палате общин и Галифакс в Палате лордов сделали заявления, осуждающие акции Гитлера, но не продемонстрировали никаких фундаментальных изменений в проводимой ими политике по отношению к Германии. Вскоре, однако, непреодолимая сила британского общественного мнения потащила за собой правительство. В то время как отделение Словакии было воспринято в Англии индифферентно, марш на Богемию и Моравию вновь открыл раны Мюнхена, к тому времени едва зажившие и потому еще болезненные. Клятвопреступление Гитлера было воспринято как неприличный поступок, делавший невозможным дальнейшее политическое общение с ним. Англичане восприняли присоединение Судетенланда к Германии как союз немцев с немцами. Однако присоединение семи миллионов людей другой национальности рассматривалось как акт, противоречащий продекларированным принципам самого национал-социализма. Это рассматривалось как чистой воды империализм.
      Чувства англичан, уже оформившиеся в политических кругах, были инстинктивно направлены против Германии как государства, которое, присоединив Австрию и Судеты, достигло колоссальной мощи, намного превышающей ту, какую британцы готовы были терпеть. Любое дальнейшее насилие или односторонняя аннексия могли до такой степени усилить превосходство одной страны на континенте, что столетняя континентальная политика островного королевства потерпела бы полный крах.
      Партийная тактика консерваторов еще больше накалила атмосферу. Избирателям консервативной партии и наиболее решительным партийным чиновникам стало ясно, что еще одно политическое поражение Чемберле-на и провал "политики умиротворения" могут также означать поражение консервативной партии на следующих выборах. Поэтому эти круги перешли на куда более жесткий тон в отношениях с Германией. К этому пришлось добавить еще и то, что ходившие тогда слухи и фальшивые сообщения об агрессивности Гитлера были крайне преувеличенными. Пресса кормила своих читателей отчетами о неминуемом скором вторжении Гитлера в Румынию. Благодаря германо-румынскому торговому соглашению плюс интриге румынского посла в Лондоне Тилеа в правительстве и публике широко распространилось подозрение, что германская экспансия на юго-восток была неизбежна. Слухи об интенсивных и широкомасштабных военных приготовлениях Германии на польской границе усиливали эти волнения. В то время как в ходе оккупации Рейнланда в марте 1935 года настроение избирателей оказывало успокаивающее воздействие на правительство, которое тогда решилось на жесткие меры, ныне ситуация казалась прямо противоположной.
      Под давлением подобных настроений Чемберлен произнес 17 марта в Бирмингеме свою знаменитую речь, составленную в очень резких выражениях. Это также явилось показателем начала "политики окружения". В своей речи британский премьер-министр заявил, что Британия будет действовать заодно с одинаково мыслящими державами. Визит британских министров в Германию был отменен.