Чкалов спрыгнул на землю и прошел к подобию деревянной трибуны, которую подтащили к самолету.
      Вслед за Чкаловым шли Байдуков и Беляков. Штурман был в шлемофоне и белой вышитой косоворотке, с орденом Красной звезды, привинченным прямо к тонкой ткани. На Байдукове тоже была косоворотка, а голову покрывала простенькая рабочая кепка, знакомая всем по газетным фотографиям с острова Удд.
      - Товарищи! - сказал Чкалов, взойдя на трибуну, и все заметили, что он, как истый волжанин, налегает на "о". - Товарищи!..
      Он сказал, что не будет описывать трудностей, которые пришлось преодолеть экипажу АНТ-25 в перелете по маршруту Москва - Петропавловск-на-Камчатке. Все знают, какие это были трудности, о них много говорилось в прессе. Он рад от имени экипажа приветствовать летчиков Забайкалья и выражает уверенность, что все они готовы на подвиги во имя своей великой Родины.
      - Нет в мире ничего дороже, - все более поднимая голос, говорил Чкалов, как выполнить свой долг перед Родиной, перед партией.
      Те, что были ближе к трибуне, захлопали, потом, как ветер, прошумели общие аплодисменты. Чкалов, наклонив голову, с видом опытного оратора переждал их и продолжал тем же взволнованным голосом:
      - Чувство неразрывной связи с любимой Отчизной никогда не покидало меня. Во время полетов сознание того, что вместе с нами сейчас весь народ, что он с огромным сочувствием следит за нашим маршрутом, - это сознание придавало всегда мне и моим спутникам непоколебимую уверенность: задание партии и правительства будет выполнено!
      По выработанной еще в комсомольские годы привычке Полбин, начав слушать Чкалова, не только вникал в то, что он говорит, но и следил за тем, как он говорит. Сразу отдав ему должное, - Чкалов говорил очень хорошо, - Полбин скоро перестал думать о его ораторском искусстве, захваченный искренностью, убежденностью, внутренней силой чкаловских слов.
      - Бессмысленный риск никогда не заслуживал и не заслуживает названия геройства, - сказал Чкалов, нажимая на слово "никогда". - По-настоящему смелый человек никогда не будет рисковать без смысла, без цели, без необходимости.
      Полбин удивленно поднял глаза. "Никогда"? Л разве сам Чкалов только что не рисковал? Петропавловск-на-Камчатке был определен ему как конечный пункт маршрута. Но он увидел, что оставшийся бензин позволяет удлинить перелет и направил машину через Охотское море дальше, назад к материку. Здесь пришлось итти в тумане, в густой сетке дождя, временами над самыми гребнями бушующего моря. Самолет покрывался льдом, его швыряли штормы. Стоило только заглохнуть трудяге-мотору, и седая холодная пучина стала бы могилой для трех отважных...
      Риск? Конечно, риск, но, пожалуй, опять прав этот упрямый человек! И смысл, и цель, и необходимость рисковать были: трое рисковали, чтобы прославить великую родную страну.
      На аэродроме была тишина. Где-то на дальней стоянке коротко прожужжал мотор У-2, но тотчас же умолк, осекшись, будто прислушиваясь к словам человека в расстегнутой кожаной куртке.
      - Мы должны быть, - говорил Чкалов, - в состоянии мобилизационной готовности, должны, просто говоря, держать порох сухим.
      Этими словами он закончил речь.
      Его подхватили на руки и стали качать с дружными выкриками, смехом и шутками. Над двумя другими группами людей взлетали в воздух Байдуков и Беляков. Незастегнутые ремешки шлема штурмана развевались по ветру. Байдуков предусмотрительно зажал кепку в руке.
      Когда прекратилось выражение восторгов, вся толпа встречавших разделилась на три группы. Штурманы кораблей потянулись к Белякову. Часть летчиков окружила Байдукова, другая, самая многочисленная, - Чкалова.
      - Черти полосатые! - смеясь и шумно дыша, говорил Чкалов. - Такой болтанки даже над Охотским морем не было...
      Он ощупывал руки и ноги, делая вид, что проверяет их целость. Потом расправил плечи и сказал:
      - Кости в порядке. Ну, давайте потолкуем...
      Ему задавали вопросы, а он отвечал. Завязалась беседа, в которой, кроме обычного средства общения - речи, участвовали руки. В Чкалове заговорил опытный летчик-истребитель. Только истребители умели с помощью рук быстро и красиво изобразить положение самолета в пикировании, в боевом развороте, на петле, показать лобовую атаку двух машин, стремительность их сближения на встречных курсах...
      Рассказав о том, как он испытывал недавно принятый на вооружение истребитель И-16, Чкалов замолк, наклонил голову и обвел глазами лица окруживших его летчиков.
      - Смотрю я на вас, - сказал он, - и думаю: со всех концов страны собрались. А волгари есть? Не может быть, чтоб не нашлось...
      Полбин стоял во внутреннем ряду круга. Глаза Чкалова как раз остановились на нем.
      - Есть, - ответил он.
      - Откуда, земляк?
      - Ульяновский.
      - Так... Больше никого нету? - Чкалов опять вскинул глаза.
      Волжских больше не оказалось.
      - Один, значит. Маловато. Ну, товарищи, дайте я с земляком отдельно потолкую. Пять минут...
      Все расступились, понимая, что беседа окончена. На окраине аэродрома показались легковые автомашины. Экипаж АНТ-25 должен был ехать в город, на стадион, для встречи с населением.
      Чкалов обхватил Полбина за плечи, шутливо пощупал бицепс под тонкой коверкотовой гимнастеркой.
      - Крепкий, тугой завязи! Сразу волжского видать. Ну-ка, сядем.
      Они присели в тени крыла самолета, мотор которого, остывая, все еще тихо потрескивал. Чкалов спросил, какого года рождения Полбин, давно ли в авиации. Оказалось, они почти ровесники, Чкалов на год старше. Выяснилось также, что практический курс полетов они проходили в одной школе - Оренбургской. Нашлись общие знакомые. Вспомнили первый учебный самолет - старичка У-1, с торчавшей впереди предохранительной лыжей. Похвалили строгого Р-1, не спускавшего летчикам ни одной ошибки.
      - А сейчас на чем летаешь? - спросил Чкалов, дружески кладя Полбину на колено большую тяжелую руку.
      - На "Тэ-бе третьем", - ответил Полбин. - Командир отряда.
      - А-а... Хорошая машина. Я на нем в Одессу летал в порядке тренировки на дальность. Что, небось, надоедает со стабилизатором возиться? Кто у тебя штурвал крутит на посадке?
      - Как полагается, правый. Или штурман.
      - А если убьют? И одного и другого?
      - Борттехника позову.
      - Ну, это долго. Пока он, брюхач, к тебе пролезет, ты гробануться можешь. - Чкалов назвал борттехника "брюхачом" потому, что техники, в отличие от летчиков, носили парашюты на животе. - А ты сам не пробовал?
      - Что?
      - Да вот и самолет держать и угол стабилизатора ставить.
      - Нет.
      - Попробуй. Я делал, получается. В бою пригодиться может.
      Еще многое рассказывал Чкалов, и постепенно выяснилось, что он, которого считали по преимуществу летчиком-истребителем, отлично знал ТБ-3, все его повадки, все плюсы и минусы. Полбин внимательно слушал, стараясь отложить в памяти все, что пригодится ему в работе.
      Три блестящие черные "эмки" остановились недалеко от самолета. Народ хлынул к ним. Среди защитных гимнастерок мелькали белые косоворотки Байдукова и Белякова. Полбин, боясь, что Чкалов сейчас тоже уйдет, спросил:
      - А на "Тэ-бе первом" приходилось летать? Правда, добрая машина? Почему-то хотелось говорить Чкалову "ты": Полбин на это не решился и выбрал безличную форму обращения.
      - Отличная, - ответил Чкалов, не проявляя никаких признаков торопливости. - Ты не оглядывайся, время еще есть. Насчет ТБ-1 могу тебе интересный случай рассказать.
      То, что Чкалов назвал "случаем", представляло собой один из эпизодов борьбы за первенство советской авиации. Конструктор Вахмистров, чтобы увеличить радиус действия истребителей, предложил транспортировать их по воздуху на крыльях тяжелого бомбардировщика ТБ-1. Два И-4 были прикреплены к "самолету-матке" и подняты в воздух. Все шло благополучно, но когда настало время отцепляться на большой высоте, один из членов экипажа ТБ-1, которому было поручено привести в действие механизм расцепления, допустил ошибку. Вместо того, чтобы освободить сначала хвост самолета Чкалова, а потом уже шасси, он сделал наоборот. Истребитель внезапно рвануло вверх и стало забрасывать назад.
      - Ну, думаю, вот тебе и плавное отделение, - рассказывал Чкалов. - Вижу, задирает меня свечой, сейчас на спину опрокинусь... Погублю "матку", да и Анисимову, что на другом крыле, не сдобровать... Тут я догадался: полный газ и ручку от себя до отказа! Чтоб в плоскости горизонта удержаться. Шуровал, шуровал рулями, пока вырвал хвостовой крюк - и в воздух. Анисимов вслед за мной. Порядок...
      Он спрятал подмышки руки, которыми только что оживленно жестикулировал.
      - А опыт прошел хорошо, мы его потом повторяли. И главное, я считаю, тут дело не в том, что мы радиус увеличили. Главное... Как ты думаешь, в чем?..
      - Не знаю, - откровенно сказал Полбин, который был так увлечен рассказом, что не успел подумать о практической стороне дела.
      - А вот в чем. Если под истребители по паре полусоток подвесить, то можно бомбить с пикирования. Точнее такого бомбометания пока нет. Не зря еще в пятнадцатом году русский поручик Шадский начал применять этот способ. Слыхал?
      - Шадский? - переспросил Полбин.
      - Ну да, Михаил Шадский, военный летчик тридцатого авиационного отряда. Бомбил с пикирования около Черновиц. По-моему, первый случай в истории...
      Чкалов поднялся и нагнул голову, чтобы не достать до крыла. Дернул полы кожаной куртки, но не застегнул ее. Посмотрев в сторону машин, около которых все еще не расходилась толпа, он сказал:
      - Самолет специальный нужен, пикировщик. - И, помолчав, добавил: - Будет. Ты СБ уже видал?
      Именно здесь, на Читинском аэродроме, Полбин видел недавно скоростной бомбардировщик СБ. Это был двухмоторный серебристый красавец, со звоном описывавший виражи в небе.
      - Да, - ответил он, тоже вставая.
      - Вот. Это, конечно, не совсем он, но уже этап. Полетаешь, сам поймешь.
      Чкалов протянул Полбину руку.
      - Будь здоров, земляк. Это жена так гимнастерку выутюжила?
      - Да, - сказал Полбин.
      - Хорошая жена. Привет ей передай. Ну, пока.
      Широким, размашистым шагом он пошел к машинам.
      Полбин стоял в неподвижности, пока они не уехали. Лишь когда к самолету подошла первая смена часовых, Полбин одернул гимнастерку, провел ладонью по тщательно придавленной утюгом складке на рукаве и отправился догонять своих товарищей.
      Летчики расходились небольшими группами, каждая направлялась к своему самолету. Полбин заметил долговязую фигуру Фролова и ускорил шаг, но в это время ветер донес чей-то окрик:
      - Эгей! Откуда, парнище?!
      Кто же это мог быть? Конечно, Федор! Только его не узнать, и не потому, что он в шлеме с очками и с большим, болтающимся на ремешках планшетом... Весь он раздобрел, раздался вширь, лицо стало круглым, хотя толстяком его никак назвать нельзя.
      "Посолиднел", - вспомнил Полбин то слово, которое вертелось на языке, и сказал это Котлову, после того как они обменялись крепким рукопожатием.
      - А ты? - обнажая в улыбке ровные белые зубы, проговорил Федор и отступил на шаг: - Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Франт! Каким был, таким остался... Должно быть, уже соединением командуешь?
      - Нет. Пока только отрядом.
      - Тогда я тебя не боюсь. Мы на равных. - Федор бросил руки по швам, свел каблуки, как бы представляясь начальству: - Командир отряда тяжелых бомбардировщиков старший лейтенант Котлов, Федор Порфирьевич!
      - О-о! - удивился Полбин. - Давно?
      - Через месяц будет полгода, товарищ старший лейтенант! - Котлов продолжал играть ту же роль ярого служаки, докладывающего начальству.
      - Поздравляю! - Полбин с искренним чувством пожал товарищу руку. Со времени вылета из Воронежа в Забайкалье они служили в разных гарнизонах, изредка переписывались, а встречались совсем редко; последний раз около года тому назад на кустовом совещании по обмену опытом ночных полетов на ТБ-3. Тогда Котлов, начавший, как и Полбин, с должности командира тяжелого корабля, временно находился на штабной работе и говорил, что это задерживает его продвижение по службе в строю.
      - Пойдем хоть на самолет посмотрим, - Котлов взял Полбина под руку и на ходу стал рассказывать, как ему не повезло: отпросился у начальства, получил У-2 в личное распоряжение, но был такой сильный встречный ветер на всех возможных высотах, что он, приземлившись на окраине аэродрома, увидел только, как проезжали в ворота три "эмки". Опоздал, придется теперь на стадион ехать, хоть там издали взглянуть на героев.
      - А мне повезло, - сказал Полбин, и глаза его заблестели. - Пятнадцать минут с Чкаловым разговаривал. Вот здесь, под плоскостью.
      - Вдвоем?
      - Ну да. Он на той тележке сидел, а я на ящике. Котлов остановился, отпустил руку Полбина и недоверчиво произнес:
      - Выдумываешь.
      - Нет, правда!
      И Полбин подробно, с удовольствием рассказал обо всем, что говорил ему Чкалов, не забывая описывать и то, как это говорилось.
      Котлов слушал с нескрываемой завистью.
      - Вот повезло, так повезло! - сказал он. - А знаешь, что я думаю? Он тебе не потому столько времени уделил, что ты земляком оказался. - Федор подумал, помолчал, лицо его вдруг приняло торжественное выражение. - Я тебя, Ваня, давно знаю и всегда думал, что ты большим летчиком будешь. Вот и Чкалов почувствовал. Со мной, к примеру, он времени не стал бы терять, - закончил он уже с улыбкой.
      - Брось прибедняться, - с некоторым смущением ответил Полбин, хотя ему было приятно услышать похвалу от лучшего друга. - Только что сам говорил - мы с тобой на равных...
      - Это ты брось, - ответил Котлов. - А что, думаешь, ему понравилась твоя новая гимнастерка? У всех новые. Да! - он что-то вспомнил. - Получил я письмо от Мишки Звонарева. Он просит передать тебе привет и пишет то же самое, что я тебе сейчас сказал. Так что видишь...
      - А где он сейчас? - спросил Полбин, обрадовавшись возможности перевести разговор на другое. - Кончил уже?
      - Кончил. Добился. Летчик-истребитель, звеном командует где-то на Украине.
      - Молодец!
      - И я то же говорю. Пишет он насчет Рубина. Понижали, понижали его, а теперь совсем из армии отчислили. Будет капусту разводить.
      - Ну, этого я молодцом не назову, - сказал Полбин твердо.
      - И я тоже.
      Самолет Чкалова они осматривали издали: вид часовых внушал уважение. Котлов вдруг вспомнил, как февральским вечером тридцать первого года - ох, как давно это было! - они бросились осматривать новые У-2, были задержаны разводящим и доставлены в штаб в качестве подозрительных лиц. Оба посмеялись.
      - Мне сейчас никак не годится быть задержанным, - сказал Полбин и посмотрел на часы, отвернув рукав гимнастерки: - Через восемнадцать минут вылетать.
      - Ну, иди, - сказал Котлов. - А я буду попутный транспорт в город искать. До встречи.
      - До встречи! - Полбин, не оглядываясь, пошел к старту.
      Котлов посмотрел ему вслед. "Походка-то у него другая стала, - почему-то подумал он. - Не спешит, а идет быстро. Ну, до встречи, друг".
      Они не знали, что встретиться им теперь придется очень не скоро.
      Глава III
      Разговор с Чкаловым под крылом самолета АНТ-25 надолго запомнился Полбину. Прошли месяцы, а он мог воспроизвести этот разговор слово в слово. С течением времени отдельные чкаловские реплики приобретали для него значение почти символическое. "А ты попробуй", - сказал ему тогда Чкалов, советуя научиться самому устанавливать в полете угол стабилизатора тяжелого бомбардировщика, и Полбину все больше раскрывался другой, глубокий смысл этих слов: "Дерзай! Ты советский летчик. Учись брать от техники не только то, что она дает, но больше того, что она может дать".
      Полбин дерзал. Он испытывал высшее удовлетворение, когда мог кому-либо из своих летчиков, жаловавшихся на трудность или кажущуюся невозможность выполнения сложных упражнений, ответить: "Я делал, получается". Но, ответив так, призывал на помощь все свое упорство и добивался, чтобы у жалующегося тоже "получалось".
      Полбин старался учить своих летчиков тому, что необходимо на войне. Он хотел встретиться с врагом во всеоружии.
      Встретиться вскоре пришлось.
      Когда японские империалисты напали на территорию Монгольской Народной Республики в районе реки Халхин-Гол, Полбин командовал эскадрильей скоростных бомбардировщиков. Это были те самые двухмоторные красавцы, о которых Чкалов сказал, что они представляют собой переходный этап от многомоторных гигантов к прочным, стремительным пикировщикам.
      Узнав о том, что через два дня всей эскадрилье предстоит перелетать на новый аэродром, название которого, а равно и маршрут, будут уточнены особо, Полбин сразу понял, о какой "правительственной командировке" идет речь. Он ждал такой командировки год назад, во время Хасанских событий, ждал долго, до самого шестого августа - дня окончательного разгрома японских захватчиков и водружения на высоте Заозерной победного знамени Советской страны. Тогда обошлись без него. Теперь черед наступил.
      Из штаба, хотя было уже под вечер, он направился на аэродром. С ним здоровались возвращавшиеся со стоянок техники в рабочих комбинезонах, подпоясанных широкими ремнями. Некоторые с удивлением оглядывались ему вслед. Очевидно, они еще ничего не знали.
      У проходной будки, уже на территории аэродрома, к двум тонким, врытым в землю столбам была прибита доска с козырьком-навесом от дождя. К доске была прикреплена стенная газета - стартовка. Она висела уже третий день, и все, кто шел на аэродром или обратно, читали крупную, выведенную красным "шапку": "Равняйтесь по летчикам подразделения капитана Полбина". В большой статье о метком ударе эскадрильи по "мосту противника упоминались фамилии лучших летчиков: Ушакова, Пасхина, Пресняка и Факина.
      Полбин ускорил шаг. "Равняйтесь..." А одна машина все же не в строю. Бурмистров сказал: "Оставить экипаж, полетите без нее". Легко сказать - целая боевая единица! Он уверил командира полка, что самолет будет восстановлен. Бурмистров скептически посмотрел на него из-под косматых бровей, положил на стол волосатые руки и ничего не ответил.
      Надо же было затеять смену мотора на "четверке" именно сегодня! Правда, техник Файзуллин - невиданного упорства человек, неделю может не спать и только хмурым становится. Если перебросить еще Пашкина с командирской машины да мотористов, управиться можно.
      Солнце уже село. На западе горела узкая полоска холодной зари. Она отделяла темносерое, покрытое облаками небо от сумеречной земли такого же цвета.
      Около "четверки" были люди. Кран-гусь, вытянув длинную шею с крюком тали-блока на конце, отчетливо проектировался на фоне тускневшей зари. Кто-то стоял на стремянке, копаясь в моторе, и говорил:
      - Так, так, аккуратно. А еще говорят, что проводку в темноте снимать невозможно. Глупистика!
      И по голосу и по любимым словечкам Полбин узнал своего техника Пашкина и очень обрадовался. Без всякой команды Пашкин сам пришел помогать Файзуллину. Экий трудяга!..
      - Раскапотили? - спросил Полбин, приблизившись.
      Двое мотористов и Файзуллин, стоявшие внизу, выпрямились и опустили руки с зажатыми в кулаках ключами и плоскогубцами, а Пашкин ответил веселым тенорком:
      - Какое раскапотили, товарищ командир! Уже проводку размонтировали, сейчас снимать будем.
      - Когда же вы успели? - удивился Полбин.
      - А они нам ужин сюда принесли, - сказал Файзуллин, очень мягко произнеся "ж". Он указал на мотористов, которые хлопотали около подъемного крана.
      - Здорово! Прямо здорово! - Полбину стало ясно, что завтра он сможет доложить Бурмистрову о готовности "четверки", но на всякий случай он спросил: - А монтировку нового за сутки закончите?
      - Зачем шутите, товарищ капитан? - вопросом ответил Файзуллин, а Пашкин сверху добавил:
      - Завтра в обед будет, как часы. Ну-ка, начали!
      Стрела крана медленно повернулась, пошла и остановилась над мотором. Файзуллин быстро взобрался по стремянке, чтобы помочь Пашкину закрепить крюк.
      - Так. Аккуратно! - скомандовал Пашкин, и один из мотористов начал осторожно крутить ручку. Цепь с крюком натягивалась все туже. Раздался тихий скрип. Двигатель стал отделяться от рамы. Когда он был поднят на воздух, самолет легонько вздрогнул всем корпусом.
      Полбин понял, что здесь будут работать до утра, и уже приготовился уходить, но расслышал в темноте чьи-то легкие шаги. Всмотревшись, он узнал комиссара полка Ююкина.
      - А это что за полуночники? - звучным, молодым голосом спросил Ююкин, подойдя ближе. - Здравствуйте, товарищи!
      Все дружно ответили ему.
      Он сделал еще три шага, оглянулся.
      - Это вы, Полбин? Ну, раз командир здесь, никаких вопросов не задаю. Вижу - сняли старый мотор, новый подготавливается... А это что у вас капает?
      Он подошел к самолету и зажал пальцем одну из трубок, отсоединенных от снятого мотора. Понюхав палец, сказал:
      - Не вода и не масло. Да и трубка желтая, значит - бензин.
      Он улыбнулся, но Пашкин раздраженно повернулся к Файзуллину:
      - Что ж ты, друг, не заглушил как следует?
      - Я сделал. Заглушка, видно, слабая попалась, - с виноватым видом ответил Файзуллин.
      - Глупистика, - проворчал Пашкин, быстро меняя заглушку. - Смотреть надо.
      Полбин улыбнулся в темноте. Он знал, как его техник не любил, чтобы ему указывали на оплошности. Словечко "аккуратно" он чаще употреблял в значении "осторожно", но сам был в высшей степени аккуратным в работе. Сейчас он, конечно, сгорал от стыда: шутка ли, батальонный комиссар замечание сделал!
      Ююкин достал из кармана галифе носовой платок, но моторист быстро подал ему кусок пакли. Комиссар стал вытирать руки и, ни к кому в отдельности не обращаясь, проговорил:
      - Капля - потеря небольшая. Но если в минуту, скажем, шестьдесят капель, то в час это составит, - он сделал короткую паузу, - ну да, три тысячи шестьсот. А за сутки, пожалуй, литр наберется. Самолетов у нас много, страна большая. Много горючего нужно, товарищи...
      Полбин согнал с лица улыбку. Расчет простой, но верный и глубокий.
      Ююкин бросил паклю в стоявшую около стремянки металлическую коробку.
      - Ну что же, не буду мешать, товарищи. Работайте. Вы остаетесь, капитан?
      - Нет, иду, - сказал Прлбин.
      - Тогда вместе.
      Некоторое время шли молча. Полбин ждал, что комиссар заговорит об экономии горючего, и чувствовал себя неловко. Ему не хотелось услышать замечание от Ююкина, которого он глубоко уважал. Да в полку, пожалуй, не было никого, кто относился к комиссару иначе, включая самого Бурмистрова, человека несколько мрачного, крутого нрава. Светловолосый, с открытым приветливым лицом, Ююкин был очень молод годами. Но в свои двадцать восемь лет он успел окончить школу летчиков и военно-политическую академию. Он читал в ДКА отличные лекции по политэкономии и истории партии. К нему валом валили, когда он проводил консультации по истории партии. К нему, комиссару части, приходили с жалобами житейскими, и он никогда не отпускал человека, не дав ему дельного, умного совета. Был он очень вежлив; всем, даже безусым мотористам, говорил "вы". И при всем том он отлично летал на СБ, метко бомбил на полигоне, заходил на посадку с завидной точностью... Можно ли не уважать такого?
      Задумчиво глядя на мелькающие впереди огоньки, Ююкин сказал:
      - Я обошел все эскадрильи. И знаете, товарищ капитан, мне кажется, что у нас здесь ни одного инвалида не останется. Все машины завтра, наверное, войдут в строй.
      - Безлошадником никто не хочет оставаться, - ответил Полбин.
      - Да, но заметьте, это в условиях, когда личный состав работает, так сказать, в обычном темпе. Ведь большинство еще не знает, какая почетная задача возлагается на нас...
      - А вы знаете? Точно? - не утерпел Полбин.
      - Ого! Вопрос в упор, - мягко, но уклончиво ответил Ююкин. - Завтра все мы узнаем...
      Он стал говорить об усложняющейся международной обстановке, о том, что Германия стягивает войска к границам Польши и что опять, наверное, скоро начнется борьба за Данцигский коридор. Атмосфера в Европе накаляется, но нет сомнения, что если агрессоры попытаются втянуть нас в войну, то будет так, как сказал недавно, на восемнадцатом съезде, товарищ Сталин: мы ответим двойным ударом на удар поджигателей...
      У проходной будки, около доски со стартовкой, он остановился. На доске еще висел листок, призывавший равняться по летчикам Полбина.
      - Правильный призыв, - сказал Ююкин. - Славные у вас люди в эскадрилье. Завтра на этом месте будет висеть уже другая газета, с другим призывом.
      Им можно было итти вместе до самого дома, они жили в одном корпусе. Но на аллейке, которая вела от проходной к жилым домам, Ююкин протянул Полбину руку:
      - Я в штаб, мы с командиром еще поработаем. А вы идите, вас жена ждет. Как поживают ваши малыши - Виктор и... как маленькую зовут?
      - Людмила.
      - Вот-вот, Людочка. Сколько ей?
      - Два года, третий.
      - Славная девчушка. Видел их в воскресенье на прогулке с Марией Николаевной. Ну, до свидания.
      Прежде чем войти в дом, Полбин постоял минуту у крыльца, обдумывая, как и что оказать Марии Николаевне по поводу предстоящей командировки. Неизвестно, надолго ли, но она остается одна с двумя детьми. Мать умерла полгода назад.
      Вечернюю тишь прорезал громкий гул мотора, донесшийся с аэродрома. Опробуют, готовятся...
      Он решительно поднялся на крыльцо.
      Мария Николаевна сидела у настольной лампы и читала. На ней был всегда нравившийся Полбину простенький сарафан в розовый цветочек по белому полю. Оставив книгу, она подошла к круглому обеденному столу и сняла салфетку, которой был накрыт ужин: холодное мясо с картофелем, пирожки со сладкой начинкой.
      Полбин взял стул, придвинул его к детским кроваткам. Он почти всегда, если возвращался поздно, долго смотрел на спящих детей. Но стула в этих случаях не брал, стоял, ухватившись руками за прутья кровати.
      - Ваня, - тихо позвала жена. - Уезжаешь?
      Он резко повернулся на стуле и, увидев ее лицо, понял: ничего придумывать и ничего откладывать не надо. Но ответить попытался шутливо:
      - Нет, не уезжаю. Улетаю.
      - Когда? - с тревогой спросила она. Он подошел к ней и обнял.
      - Точно не знаю. Но еще не завтра.
      - Чемоданчик укладывать?
      - Да.
      Наверное, у всех летчиков Забайкалья, - да и только ли Забайкалья? - были такие чемоданчики. Укладывать их недолго. Пара белья, запасная гимнастерка и брюки хранятся в чемоданчике постоянно. Остается только бросить туда полотенце, умывальные принадлежности да еще, может, недочитанную книжку.
      Мария Николаевна достала из-под письменного стола чемоданчик и открыла замки.
      - Я сам, Манек, - сказал Полбин, - дай-ка.
      Он быстро проверил содержимое чемодана, аккуратно, чтобы не помялась, положил гимнастерку. Полотенце с вышитыми в уголке инициалами "И. П." лежало тут же. Книги? Книг хочется взять побольше. Конечно, самые необходимые, специальные. Не может быть, чтоб там не нашлось времени для чтения - в нелетную погоду, например. А где это "там"?
      Он хотел попросить Машу, чтобы она достала с полки книгу Лапчинского по тактике авиации, но, посмотрев на жену, не произнес ни слова.
      Мария Николаевна стояла лицом к окну, задумчиво смотрела в черноту ночи и тихо говорила:
      Сокол ты наш сизокрылый,
      Куда ж ты от нас улетел?
      Некрасов! Сколько лет не вспоминались эти стихи! Пожалуй, с тех пор, как он прочел их в черниговской квартире Пашковых. Почти семь лет. Но у Некрасова, помнится, сказано: "Голубчик ты наш..."
      - Манек, первая строчка не так...
      Будто не слыша, Мария Николаевна закончила:
      Пригожеством, ростом и силой
      Ты ровни себе не имел...
      Он вскочил, взял жену за плечи и повернул к себе. В ее глазах стояли слезы.
      - Манечка, родная, не надо, - заговорил он, целуя ее губы, щеки. - Не надо грустных стихов. Они ведь, как тогда сказала Антонина, написаны в прошлом столетии...
      Она улыбнулась, не вытирая слез:
      - Я тебя первый раз на войну провожаю. И не знаю, сколько еще придется. Можно мне немножко погрустить?
      Глава IV
      На карте этот участок земли окрашен в желтый цвет - цвет пустыни. Голубым пятном удлиненной формы, вытянутым с севера на юг, выделяется на этом однообразном, безрадостном фоне озеро. К нему присоединена тонкая, извилистая голубая нить - река.
      Озеро называется Буир-Нур, а река, в него впадающая, - Халхин-Гол.
      На карте нет только одного: солнца. Оно жжет немилосердно от зари до заката. Едва только выглянет из-за горизонта раскаленный шар, как от ночной прохлады не остается и следа. Будто открывается дверца гигантской печи, и горячая волна, хлынув, растекается по земле. Никнут жесткие степные травы; как сухие лишаи, блестят под солнечными лучами частые пятна солончаков; нагретый воздух колеблется зыбким маревом, и если посмотреть на стоящие вдали самолеты, то кажется, что они плывут по неглубокой воде.
      Аэродромы скоростников и тяжелых бомбардировщиков расположены по соседству. Над степью здесь поднимается холм с очень широким, в несколько километров, основанием. Вершина его ровно срезана и образует гладкую, как стол, поверхность. На этой просторной площадке целый день сонно стоят накаленные солнцем четырехмоторные гиганты ТБ. Они летают ночью.
      В низине, там, где сходит на нет пологий скат холма, - аэродром скоростных бомбардировщиков. СБ летают днем, и поэтому на аэродроме жизнь не затихает ни на минуту. Вдоль стоянок медленно передвигаются пузатые, налитые бензином заправщики с закинутыми на круглые спины шлангами. Автостартеры на полуторках переезжают от самолета к самолету, сцепляясь своими длинными хоботами с храповиками винтов. Запустив мотор, стартер быстро, будто в испуге, откатывается назад...
      Во время короткой передышки Полбин сидел в тени крыла самолета и, отбиваясь от назойливых комаров, тучами висевших в воздухе, читал красноармейскую газету. На первой странице, под заголовком, крупным шрифтом в три строки был напечатан призыв подписываться на Государственный заем третьей пятилетки. Постановление Совета Народных Комиссаров о выпуске займа было помещено в левом верхнем углу листа, над сводкой из района боевых действий за тридцать первое июля и второе августа.