- Нет, спорят! А если не спорите вы, то буду спорить с вами я.
      Пагурия пошевелил губами, сдвинул брови к переносице и указал ребром ладони в зал: "Туда говори, туда".
      Полбин послушно выпрямился и продолжал, глядя в блестящие глаза Звонарева:
      - У меня привычка внимательно читать газеты и запоминать, что в них пишется. Я помню выступление начальника военвоздухсил товарища Баранова на девятом съезде комсомола. Он говорил, что необходимо организовать широкую тягу лучших, идейно и политически выдержанных рабочих-комсомольцев и комсомольцев-колхозников в авиационные школы. Сейчас эти товарищи приходят к нам. Мы их должны обучать. Обучать, готовить из них летчиков. Готовить защитников Родины, ударной бригады мирового пролетариата!
      Лицо Звонарева в слабо освещенном зале вдруг потеряло ясность очертаний, расплылось, как будто Полбину приставили к глазам бинокль со сбитой фокусной наводкой. Расплылись и ушли куда-то вглубь и другие лица, сделавшись странно похожими. Теперь Полбину казалось, что он разговаривает с одним человеком, который думает и рассуждает о важных вещах, но думает не так, неправильно, и его нужно убедить, многое ему объяснить, наставить на истинный путь. Сжав левой рукой угол тумбочки и жестикулируя правой с сомкнутыми в кулак пальцами, подавшись грудью вперед, Полбин говорил:
      - Есть о чем спорить? И да и нет! Не следует спорить о том, что людей необходимо обучать. Это бесспорно! Надо ли спорить о том, как обучать? Оказывается, надо. Если человека посылает к нам целая комсомольская организация, если на проводы его съезжаются колхозники со всего района, то имеем ли мы право повертеть его тут, посмотреть на него и сказать: "Не годишься, езжай обратно?" Нет у нас такого права! Можно вернуть однорукого или безглазого, но таких, слава богу, не присылают. Думают люди, понимают! Меня тоже браковала когда-то медицинская комиссия из-за этого мизинца! - Полбин оторвал от тумбочки левую руку и, выбросив ее вперед, несколько раз сжал и разжал пальцы; мизинец, пораненный в детстве серпом и плохо сросшийся, не разгибался, казался деревянным. - А у Буловатского все пальцы в исправности и голова исправно работает! Можно было его отчислять без всесторонней проверки? Считаю, что нельзя!
      Назвав Буловатского, Полбин тотчас же снова испытал колебания, которые испытывал и во время доклада Рубина: сказать или не сказать собранию о том, какой ценой была ликвидирована "скованность движений" курсанта, как был достигнут перелом в ходе его обучения? Полбин вышел к столу, так и не решив для себя этого вопроса. Но сейчас он подумал, что поступит честно, как коммунист, если расскажет все, как было. Похвалят его или обругают - неважно, но он получит оценку своих действий.
      И он стал рассказывать. Гробовая тишина стояла в зале, когда он говорил о том, как на высоте восемьсот метров была выброшена за борт ручка управления, как у курсанта стали "квадратные" глаза, а самолет заваливался то на одно крыло, то на другое и медленно шел к земле. Кто-то шумно вздохнул, когда Полбин сказал, что "страх был вышиблен страхом" и курсант, перестав "зажимать" ручку, самостоятельно повел самолет.
      - Здорово! - вырвалось у Звонарева.
      - Безобразие' - картавя сильнее обычного, произнес Рубин. - Ваше счастье, что вы сказали об этом так поздно, а дисциплинарный устав запрещает налагать взыскание за проступок, совершенный давно... Но я все же прошу записать это возможно подробнее... - с последними словами Рубин обратился к Федору Котлову, который вел протокол.
      Пагурия постучал карандашом и взял со стола свои ручные часы.
      - Время Полбина по регламенту истекло.
      - Дать еще! Прибавить! - послышались голоса. Ему дали еще три минуты, и он в течение этого времени говорил о необходимости беречь материальную часть самолеты, которые в изобилии дает страна, но которых потребуется очень много, чтобы воспитать армию молодых летчиков. В нескольких резких фразах Полбин критиковал Звонарева, бесшабашность и лихость которого на посадке со "срезанным углом" могла привести к аварии. Хотел рассказать о статье в "Красной звезде" и о награждении командира авиаотряда Крыловского за безаварийную работу, но времени уже не осталось.
      Он сел на свое место, так и не зная, хорошо или плохо говорил. В продолжение всей речи он ни разу не вспомнил о своем намерении соперничать с Рубиным в ораторском искусстве.
      Но тут он увидел, что Федор Котлов смотрит в его сторону и, отложив карандаш, делает такие движения, как будто посыпает порошком поднятый вверх большой палец левой руки. На скамьях тоже многие оборачивались, одобрительно кивали ему головами, и он подумал: "Значит, главное сказал". И, успокоившись, стал слушать. Один за другим выходили к тумбочке летчики, техники. Рубин то и дело бросал реплики - он не находил единомышленников среди выступавших. Некоторые обращались со словами упрека и в адрес Полбина, - это касалось главным образом эксперимента с Буловатским. Но никто не решился полностью одобрить действия Полбина или целиком их осудить. Чувствовалось, что люди только ищут, нащупывают правильное решение вопроса.
      Поэтому Полбин с возраставшим нетерпением ждал выступления секретаря партийного бюро.
      Шалва Пагурия служил в авиации с начала двадцатых годов. Когда-то он был летчиком, но во время катастрофы на "Ньюпоре" или "Фармане" у него была изуродована нога. Костыли не понадобились, но пришлось сменить кабину самолета на рабочее место в аэродромных ремонтных мастерских. Там его избрали секретарем партийной ячейки, он хорошо организовал работу и вскоре был выдвинут на более высокий пост - освобожденного секретаря большой организации. В школу он пришел с хорошим опытом партийной работы за плечами.
      Когда он выходил из-за стола с листками бумаги в руках, на скамьях зашикали: "Тише! Шалва выступает!" Его все, даже безусые учлеты, называли по имени или коротко "отсекр". Никто не произносил этих слов с оттенком фамильярности, напротив, в них звучало уважение.
      Большой, очень широкий в плечах, на которых крепко сидела круглая голова со светлыми, стриженными ежиком волосами, он мало походил на грузина. У него и брови и глаза были светлые - говорили, что по матери он русский. Только когда он начинал говорить, его можно было представить в черкеске с газырями, в каракулевой шапке, расширяющейся кверху, и казалось, что этот костюм был бы ему к лицу.
      - Тут были разные выступления, - начал он. - Были гладенькие и корявые, горячие и спокойные. Мне больше нравятся горячие. Но не такие, чтоб чих-пых и дым пошел, а с настоящим огоньком. В них правду легче разглядеть, честность большевистскую.
      Он хитро сощурил глаза и вдруг, наклонясь в зал, произнес:
      - Только ты, Полбин, все это на свой счет не принимай, о тебе отдельно разговор будет. Пока мне у тебя одно понравилось - что ты газеты читать любишь. Это неплохо, это хорошо. Все мы читаем газеты. А не всегда замечаем то, что важно для нас, работников авиации...
      "Что же?" - едва не вырвалось у Полбина, но Пагурия ответил сам:
      - Недавно "Красная звезда" подробно рассказала про опыт одного авиационного отряда. Командир этого отряда получил правительственную награду орден. За что получил?
      Пагурия выпрямился и, рассекая рукой воздух, произнес с короткими паузами между словами:
      - За хорошую... безаварийную... работу. Три года без поломок и аварий! Можем мы этим похвастать? Нет! У нас не было крупных летных происшествий, но подсчитайте, сколько поломано подкрыльных дужек, сколько отбито костылей на грубых посадках? Кто мне скажет, что это мелочь, ну, кто, кто? - поднял он голос, обращаясь к сидящим в зале. - Никто не говорит. И правильно! Сегодня сломал подкрыльную дужку, а завтра срежешь круг товарищу на посадке, отобьешь ему элерон и машину разломаешь. Сам угробишься. Тебе на могиле лопасть винта поставят и надпись сделают: "Летчик такой-то. Отличался лихостью воздушного почерка".
      Кое-кто в зале рассмеялся. Звонарев оглядывался по сторонам с виноватой улыбкой. Рубин положил кисти рук на стол и с упрямым видом уставился на висевшую у потолка электрическую лампочку. Пагурия повернулся к нему:
      - Тут ты поднапутал немного, Аркадий Захарыч. Не зря тебя поправляли, прислушаться стоит.
      - К чему? - пожал плечами Рубин.
      - А вот к чему. Валить в одну кучу француза Пегу и нашего Нестерова нельзя. Пегу был воздушный акробат, его лихость звоном франков и долларов отзывалась. А Нестеров искал новые пути, высший пилотаж создавал. Прав ты, есть такая традиция у русских летчиков. Арцеулов лихо, наперекор всему качинскому начальству, самолет в преднамеренный штопор ввел. А для чего? Чтоб доказать: можно со штопором бороться. Значит, ясность цели была.
      - Я не спорю, - опять вставил Рубин.
      - Не споришь на словах, а на деле, по существу, споришь. Верно тебе тут заметили. Если твою лихость воздушного почерка принять, то она у тебя - какое это слово говорится? - самоцель! Понятно? Самоцель.
      Рубин молчал, высоко подняв брови.
      - Я поддерживаю в этой части выступавших, - продолжал Пагурия. - Нам нужно летать не ради лихости, а ради уменья воевать. И надо учить искусству летать и воевать в воздухе нашу молодежь, детей рабочих и крестьян. Вот тут-то разговор о Полбине. Я думаю, что не стоит снимать его с командира звена и объявлять задним числом взыскание. Буловатский стал летчиком. В будущей войне он станет сбивать вражеские истребители или громить укрепления. Воином станет! И те, кого он защитит, спасибо ему скажут, а заодно и Полбину, который его обучил!
      Полбин облегченно вздохнул и вытер платком вспотевшие руки. Пагурия продолжал:
      - Не берусь говорить, что Полбин правильно сделал, когда ручку выбросил. Это касается методики летной подготовки, и нельзя такое действие в правило возводить. Бывает, что в споре человек заостряет какой-то факт, преувеличивает его. Это называется - какое тут слово? - полемический прием. Вот Полбин, по-моему, и применил полемический прием. И доказал, что смотрит вперед, а не назад - в этом главное!
      Рубин отрицательно качал головой в знак несогласия, но Пагурия уже не обращался к нему. Он перебрал свои листки с записями и еще несколько минут говорил о политическом воспитании курсантов, о выпуске стенгазет и подготовке ко дню ударника, который должен был проводиться 1 января нового 1933 года.
      Когда он кончил, кто-то предложил закрыть прения, но слова попросил молчавший все время Звонарев.
      - Дадим? - сказал Пагурия.
      - Дать! Дать! - раздались голоса. Звонарев поднялся.
      - Я с места. В порядке справки. Не считаю себя эталоном летчика. И вообще не понимаю, что значит эталон первый и эталон второй. По-моему, у нас один эталон: советский летчик! Все!
      - Правильно! - раздался чей-то густой бас, и на скамьях одобрительно зашумели.
      Домой Полбин, Котлов и Звонарев шли вместе. В коридоре общежития Звонарев открыл пачку папирос.
      - Давайте зайдем ко мне, посидим, покурим.
      - Я же не курящий, - сказал Полбин улыбаясь.
      - Все равно, - дружески хлопнул его по плечу Звонарев и широко улыбнулся. - Жена спит, заходи к соседу-холостяку.
      Он достал из кармана ключ, и все зашли в его комнату.
      Глава IX
      7 января 1933 года партия подвела итоги выполнения первого пятилетнего плана. Полбин несколько раз, как стихи, перечитал газетный столбец, в котором семь абзацев подряд начинались словами "У нас не было..." а потом, после точки, шла вторая фраза: "У нас... есть теперь".
      Седьмой абзац он, торопливо нашарив в кармане карандаш, подчеркнул: "У нас не было авиационной промышленности. У нас она есть теперь".
      Ему хотелось поскорее увидеть новые самолеты, построенные на отечественных заводах, из советских материалов. На аэродроме разговоры об этих машинах шли уже давно. То один, то другой пилот, приземлявшийся для заправки горючим на школьном аэродроме, рассказывал о скоростных истребителях конструктора Поликарпова. "Смотришь - в небе точка. Момент - и уже над головой прошумел. Не успеешь повернуться - опять точка". Рассказывали также о тяжелых бомбардировщиках, баки которых вмещали сразу целые цистерны бензина, а тысячекилограммовые бомбы можно было подвешивать, "как огурцы". А не хочешь бомбы брать - цепляй под брюхо танкетку с экипажем и вези по воздуху, куда надо.
      Эти самолеты Полбин впервые увидел в самом начале лета. Он стоял на земле и наблюдал за учебными полетами. День был ясный, солнечный, но под куполом неба скапливались белые пушистые облака. У-2 ходили под ними, наполняя воздух живым, веселым, легким стрекотом.
      Полбин привычным ухом отмечал изменения в работе моторов: звук стал гуще, звонче - самолет набирает высоту или ложится в вираж; затихает, похлопывает изредка - значит, идет на снижение, планирует.
      Вдруг он почувствовал, что ему стало труднее читать голоса моторов. Какой-то мощный, тяжелый гул покрыл все звуки. Казалось, вздрогнув, загудело само небо, ровно, басовито.
      Запрокинув голову, придерживая рукой пилотку, он пошарил глазами в облаках, и в голубом просвете на большой высоте, увидел силуэт четырехмоторного самолета с широко раскинутыми крыльями и длинным, узким фюзеляжем. Отделившись от белой облачной кромки с неровными кипящими краями, самолет медленно плыл к другой, противоположной кромке, как лодка, пересекающая полынью. Вот он исчез, а вслед за ним из облаков вынырнули два других и, пройдя по голубому фону с той же медлительной, величественной торжественностью, растаяли на другом берегу облачной полыньи.
      Небо продолжало гудеть и вздрагивать, и казалось, что все У-2, снующие на малой высоте, разом потеряли голоса.
      Полбин почувствовал, как у него забилось сердце. Вот они, гиганты, способные перевозить танки, как игрушки! Неужели ни один не сядет? Посмотреть бы!
      Самолеты ушли. Постепенно, как изображение на проявляемой фотопластинке, начали возвращаться звуки моторов маленьких У-2, и скоро их суетливое стрекотанье снова наполнило воздух.
      Через несколько дней, ранним утром, в дверь комнаты Полбина постучал Котлов.
      - Спишь? Вставай! На аэродроме "Тэ-бе-третий" сидит!
      ТБ-3, тяжелый бомбардировщик, только что приземлился и зарулил к стоянке учебных самолетов. Легкий У-2 оказался рядом с этой громадиной и выглядел, как взъерошенный цыпленок под распростертым крылом вольного степного орла.
      Мощные цельнометаллические несущие плоскости толстого профиля. Тридцать пять метров размах, тридцать пять метров от красной лампочки на левом крыле до зеленой на правом. Общий вес - двадцать одна тонна, вес двух десятков учебных самолетов!
      У огромного колеса шасси стоял товарищ Данный. Он внимательно слушал объяснения борттехника самолета и не замечал, что положил локоть на резиновое колесо, как на высокий забор.
      По алюминиевой лесенке-стремянке, спущенной на землю из квадратного люка, Полбин вошел внутрь самолета. В просторном помещении стрелка-радиста находился удобный металлический столик, на котором, придавленные эбонитовыми наушниками, лежали листы бумаги, очиненные карандаши. За переборкой размещались рабочие места правого и левого борт-техников. Каждый из них наблюдал за группой моторов и мог в полете пробраться по пустотелому крылу почти до самой законцовки - осматривай все, что тебе нужно.
      Сиденья летчиков находились рядом. Их разделял узкий проход в штурманскую кабину - "моссельпром". Неизвестно, какой шутник так окрестил эту полную света гондолу с прозрачными решетчатыми стенами из прочного плексигласа, но какое-то сходство с уличным киоском тут было. Вынесенная далеко вперед, кабина штурмана служила носовой частью самолета и, когда он стоял с опущенным хвостом, была высоко от земли, во всяком случае на уровне одноэтажного дома.
      Полбин устроился на сиденье, потрогал полукруглый штурвал.
      - Полетать бы, а? - сказал он Котлову.
      - Может быть, и полетаете, - ответил за Федора борттехник самолета, хранивший на своем лице выражение человека, хорошо осведомленного.
      - А что? - насторожился Котлов.
      - Да то, что мы к вам не затем, чтоб показаться, прилетели. Пилотов будем набирать. Бумагу из округа привезли.
      Полбин быстро вылез из-за штурвала и потянул Котлова за собой.
      - Пошли! В штаб, живо!
      Оба попали в группу летчиков школы, отобранных, как предписывалось в бумаге, "для переучивания на новой материальной части".
      Звонарев остался в резерве, кандидатом в следующую партию.
      Все делалось очень быстро. Еще не успел растаять в небе гул моторов улетевшего ТБ-3, как Рубин вызвал всех отобранных к себе и распорядился немедленно сдавать дела, оформлять продовольственные, вещевые и денежные аттестаты.
      - Не стройте радужных планов. После переучивания полетите служить на Дальний Восток. Там у вас будет широкое поле для всевозможных экспериментов. Но... - он пожевал губами, - я на вас не сержусь и желаю вам добра. Советовал бы вам перед откомандированием взять отпуск и съездить с молодой женой в родные места. На востоке я бывал - это край гиблый.
      Все это Рубин произнес тихим, расслабленным голосом, в котором не было уже металлических ноток, звучавших несколько минут назад, когда он отдавал распоряжения летчикам. Полбин и раньше замечал, что так называемая командирская властность не является особенностью характера начальника УЛО, а попросту "наигрывается" им в нужных случаях. Но сейчас у Рубина был особенно унылый вид. Он сидел за столом, положив руки на толстый лист стекла, под которым виднелись прижатые к зеленому сукну графики, плановые таблицы полетов, схемы. На стеклянных гранях двух тяжелых кубов-чернильниц и на полированной поверхности эбонитового самолета-макетика, разместившегося между ними, лежали отблески заходящего солнца. Рубин повернул голову к окну, Полбину был виден его профиль, облитый красными лучами. И говорил Рубин куда-то в окно, не глядя в лицо собеседнику.
      Полбин тоже посмотрел в окно. Далеко-далеко были видны выстроенные в одну линию самолеты. По зеленой траве летного поля, переваливаясь с крыла на крыло, катился маленький, как муравей, У-2.
      Вдруг вспомнилось Полбину, как два года тому назад, холодным февральским вечером привел их с Котловым в эту комнату разводящий с аэродрома. Рубин, подтянутый, с быстрыми движениями, безостановочно и уверенно говоривший, показался ему тогда воплощением деловитости, военной четкости. А сейчас он походил на растерянного пассажира, отставшего от поезда на маленьком полустанке.
      "Чего он хочет? Широкое поле для экспериментов... Добра желаю... Нет, это не от доброго расположения".
      Было ясно, что Рубин хочет завязать какой-то разговор и не может решить: стоит ли начинать? Почти уверенный, что сейчас он услышит жалобы на кого-то и на что-то, Полбин пристукнул каблуками и сказал:
      - Разрешите итти?
      Рубин вздрогнул, повернул растерянное лицо и, помедлив, ответил:
      - Да.
      Полбин вышел. На лестнице он облегченно вздохнул. Со времени партийного собрания у него с Рубиным не было других отношений, кроме сухо официальных, и сейчас он радовался тому, что избежал ненужной "душещипательной беседы". Хотя он так и не знал, о чем намеревался говорить Рубин.
      Понял он это позже, когда, выйдя от Рубина, встретил на лестнице Пагурию.
      - Говоришь, скучный сидит? - переспросил Пагурия, шумно дыша. - Понятно. Снимают его, вот что.
      - Как снимают?
      - Как обычно. С понижением. И он боится, что его на Дальний Восток пошлют.
      - То-то он меня стращал.
      - Стращал? А ты, слушай, не пугайся. Знаешь, Ленин говорил: Владивосток далеко, но ведь город-то это нашенский...
      - А верно, что нас туда посылать будут?
      - Многих пошлют. Ты что, газет не читаешь? Сам говорил: ударную бригаду защищать надо.
      Пагурия, прищурясь, с улыбкой смотрел на Полбина. Тот порывисто ответил:
      - И буду защищать!
      - Верю, верю, дорогой. Тебе верю, - Пагурия положил ему большую руку на плечо. - Только слушай, что я тебе скажу. Ты Рубина правильно - как это говорится? - раскусил. Помог разобраться - плохой он командир. Но что, у нас в армии таких много? Нет, - он сделал решительный жест рукой, проведя ею по воздуху, - совсем, совсем немного. Хороших командиров хорошо уважать надо. Ты это помни.
      - Лишнее, - сказал Полбин.
      - Нет, я не лишнее говорю, - упрямо отозвался Пагурия. - Сам командиром будешь - увидишь.
      Наверху хлопнула дверь, и они разошлись, пожав друг другу руки. Пагурия, перевесившись через перила, крикнул вдогонку Полбину:
      - А насчет отпуска, пожалуй, совет правильный. Я тоже поговорю с начальством, а ты с женой поговори.
      Дома Полбин, ожидая, пока Маша накроет на стол, не сел по своему обыкновению к тумбочке с газетами, а остановился у окна и, бессознательно проводя ладонью по листьям герани, долго смотрел на закат.
      - Ты о чем, Ваня? - спросила жена. Он резко повернулся, решив, что надо сказать сейчас же. Но как? Может, спросить: поедешь ты со мной далеко-далеко, за десять тысяч километров? Или нет: что бы ты сказала, если бы нам пришлось... И вдруг проговорил:
      - Манечка, мы едем на Дальний Восток.
      - Когда? - Маша со стуком положила на покрытый клеенкой стол вилки и ножи.
      Он подошел к ней и крепко обнял.
      - Не сегодня и не завтра. Месяца через два.
      - А как же папа?
      - Что папа?
      - Ругаться он будет, - совсем по-детски протянула Маша.
      - А-а, - рассмеялся Полбин. -Да, пожалуй, скажет: а что я говорил, вот и увезли Машу на край света.
      Она отстранилась, взяла голову мужа теплыми руками и, заглянув в глаза, сказала:
      - И поеду. На край света.
      Полбин опять, радостно смеясь, привлек ее к себе:
      - Пока поедем на Волгу. Возьму краткосрочный отпуск.
      В середине июня они выехали в Ульяновск.
      Глава X
      До поездки в Ульяновск Маша никогда не бывала в средней полосе России. Раньше ей приходилось ездить только из Чернигова в Сумы, и она видела из окон поезда украинский пейзаж: белые хатки под соломенными крышами, задумчивые вербы над ставками, колодезные журавли на сельских площадях, по которым бродили телята, свиньи, гуси. Леса не часто встречались среди полей.
      Поезд Харьков-Казань шел все время на северо-восток. От узловой станции Рузаевка дорога повернула, как выразился Полбин, "курсом девяносто", строго на восток. Густой лес подступил к самым окнам вагона. Нежные березки сменялись прямыми, строгими соснами, потом тянулись заросли осины, орешника, боярышника. У самой насыпи, в высокой траве мелькали красные, розовые, синие лесные цветы, названий которых Маша не знала.
      Здания маленьких станций и полустанков были деревянные, выкрашенные охрой. В тот же желтый цвет были окрашены будки обходчиков, возникавшие в лесу, как сказочные избушки. На некоторых, под самой крышей, лепились белые эмалированные доски с крупной надписью, извещавшей, что в будке есть телефон. Надписи эти казались странными, но не потому, что сразу же вытесняли мысль о сказке, а потому, что слово "телефон" везде было написано с твердым знаком.
      Неожиданно оказалось, что на станции Выры вокзальное здание каменное. Леса здесь не было, сразу же за пристройками, за деревянным зубчатым забором открывалась голая степь. Вдаль уходила черная от дождей дорога.
      - Вон там, за бугром, наша Ртищевка! - воскликнул Полбин, указывая на эту дорогу. - Семь туда, семь обратно, всего четырнадцать. Я тут каждую суслиную нору знаю!
      Он был весь охвачен радостным оживлением. Его волновала не только перспектива встречи с матерью, братом, сестрой, со всеми родственниками. Он ловил себя на мальчишеском желании пройтись по улицам родного села в своем синем френче, перетянутом скрипящими ремнями, в отлично начищенных сапогах, которые, конечно, прежде всего вызовут зависть у деревенских парней и подростков. Он сам когда-то, купив впервые в жизни сверкающие новые калоши, ходил в них в июльскую жару и украдкой смахивал с них пыль носовым платком. Девушки, конечно, во все глаза будут разглядывать Машу и шептаться: "Красивая. Городская!"
      Полбин, бережно держа жену за локоть, помог ей выйти из вагона. Они сели в случившуюся тут же телегу из ртищевского колхоза "Правда". В пути Полбин то и дело предупреждал возницу, молодого паренька, который только начинал ходить в школу, когда Полбин был секретарем комсомольской ячейки: "Не гони, Коля, за тем кустом глубокий выбой должен быть". На это Коля обычно отвечал: "Нету. Замостили". Но лошадей все же придерживал.
      Маша с любопытством озиралась вокруг, хотя ничего, кроме однообразной степи, не могла видеть. Легкий ветерок волновал массивы уже выбросившей колосья озими. Яровые хлеба были нежно-зеленые, между стебельками проглядывала тугая, хорошо напоенная недавними дождями земля.
      За пригорком, внизу, показались бревенчатые избы, стоящие вразброс по бокам проселка.
      - Приехали? - спросила Маша.
      - Нет, это Кочетовка. А за ней сразу наша деревня, Манек, - ответил Полбин.
      Когда телега проезжала по улице, Маша обратила внимание на прибитые к стенам изб струганые дощечки. На одних был нарисован топор, на других лопата или ведро. Маша уже приняла эти знаки за особую систему нумерации домов, но Полбин объяснил ей, что это колхозная инструкция на случай пожара: кому бежать с лопатой, кому с ведром, кому топор наготове иметь.
      В Ртищево-Каменке тоже на каждой избе были такие дощечки. И немудрено: во всей деревне ни одного каменного дома, даже церковь, похожая издали на сторожевую башню сибирского острога (есть такой рисунок в учебнике истории), деревянная, облицованная тесом. Маша подумала, что именно из-за боязни пожара люди ставили свои дома так обособленно: единственную в селе улицу легко было на любом участке превратить в футбольное поле. Да и деревьев почти не видно, возможно, их когда-нибудь пожрал огонь.
      Тень легкой грусти промелькнула по ее лицу, но Полбин не заметил этого. Встав коленями на сено, рассыпанное по дну телеги, опираясь рукой о плечо жены, он напряженно смотрел вперед и говорил:
      - Сейчас, Маня, сейчас. Живодеровы, Карповы, а потом наша изба. А справа, видишь, обрыв - там Карамзинка... Купаться будем, если не высохла... А вон ветряк. Это на нем я катался, - помнишь, рассказывал, - на крыле...
      Маша заглянула ему в глаза, и ей стало немножко стыдно своих безрадостных мыслей, внушенных видом Ртищево-Каменки. Улыбнувшись, она погладила руку, лежавшую на ее плече.
      - Смотри, Ваня, свой дом прозеваешь...
      - Да вот он, вот!
      Полбин соскочил с телеги и побежал к избе, покрытой старой, побуревшей от времени соломой. Поверх соломы, чтобы ветром не растаскивало, лежали длинные жерди, корявые ветки с обломанными сучьями. Стены бревенчатые, выбеленные непогодой. На углах бревна переплетены, как пальцы рук. Топорик на белой дощечке под самой крышей. Наружные ставни. Окна небольшие, в три стекла, разделенные рамой в виде буквы Т. Ни забора вокруг, ни калитки, только у низкого крыльца небольшой частокольчик, на котором развешано белье.
      Добежав почти до крыльца, Полбин остановился, ударом ладони сбил на лоб пилотку и бегом пустился обратно:
      - Пойдем, Манек, что же я один... Да нас и не ждут как будто!
      Он стал снимать с телеги вещи.
      - Ведь ты же сам сказал: телеграммы не надо, - напомнила Маша.
      - Верно, я и забыл! Езжай, Коля. Держи на папиросы.
      Он сунул в карман вознице деньги.
      - Ваня приехал! Ваня-я-а!
      С крыльца слетела девушка в белой блузке, полная, с розовыми, свежими губами и светлыми, как у Полбина, глазами. Толстые русые косы подпрыгивали у нее за спиной.
      - Сестренка! Во, какая стала!
      Полбин опустил на траву чемодан и обнял сестру.
      - А это Маша. Знакомься, ну-ка!
      - Таня, - просто сказала девушка, и Маша пожала ее теплую шершавую ладошку. Потом обе смутились и поцеловались.
      - А где же Петя? Где мама? - спросил Полбин.
      - Как где? - удивилась Татьяна. - На работе. Петя в поле, он сейчас в тракторной бригаде... А мама в правлении. Она же теперь член правления! Вот я ее сейчас позову.
      Сорвавшись с места, она помчалась по улице, мелькая крепкими, загорелыми ногами. На бегу обернулась и крикнула: "Счас!.. Пять мину-ут!"
      Она действительно вернулась через пять минут, едва только Полбин и Маша вошли в чистую, светлую комнату, в которой прежде всего бросилось в глаза обилие цветов на подоконниках.
      Высокая, крепкая женщина в длинном темном платье с узкими рукавами обняла сына, приговаривая:
      "Как же это ты, Ваня, как же это ты, сынок"... Потом расцеловалась с Машей и сразу же стала называть ее "доченькой".
      Петр, младший брат Полбина, пришел только вечером, когда уже село солнце. Он был очень смущен тем, что на нем рабочий костюм в масляных пятнах и пыльные сапоги. Улучив минуту, он вышел на крыльцо и стал мыться. Татьяна сливала ему на руки из большой медной кружки.
      В новом шевиотовом синем костюме, в чистой косоворотке, с волосами, расчесанными мокрой гребенкой на пробор, он тихо присел на скамье у окна, заставленного цветами.
      Дом постепенно наполнялся гостями. Полбин то и дело знакомил Машу с родственниками: "Это тетя Надя... Это дядя Яков... Это двоюродный брат..." Особенно много было двоюродных братьев - от бородатых и усатых до самых маленьких, только начавших ходить в школу.
      Полбин всех помнил по именам, расспрашивал взрослых о делах, учеников об отметках. Ребятишкам он с серьезным видом обещал покатать на самолете, как только у него будет свой собственный самолет. Когда это случится, их не интересовало, и они со счастливыми лицами говорили друг другу: "И меня, сказал, покатает"...
      Маша смотрела на мужа и радостно думала, что все эти люди, и стар и млад, идут к нему не потому, что он один из всей деревни ушел в большой, необыкновенный мир и в представлении каждого стал знаменитым человеком. Просто они любят его, Ваню Полбина, как хорошего, душевного человека, и он также любит их всех искренней, честной любовью. И оттого, что он никогда не относился к людям иначе, они помогали ему собирать, копить душевные силы, каждый отдавал ему свою маленькую, но чистую, как родниковая вода, частицу, а теперь все рады видеть: отдано не зря.