Федор, стоявший с намыленным лицом у зеркала, опустил бритву и скосил глаза. Полбин, высоко подняв обе руки, прочел:
      Сыплет снег, искристый и нечастый
      Будто в сказке - голубая пыль
      Хорошо, что жизнь - это не сказка
      А такая радостная быль!
      Бросив листок на тумбочку, он с выражением смущения и некоторой виноватости спросил:
      - Ну как?
      - Чьи стихи? - вопросом ответил Федор.
      - Мои! Первые и последние в жизни'
      - Ей? Мане?
      - Ей.
      - Хорошие, - совершенно серьезно сказал Котлов и в ту же минуту поспешно бросил бритву на тумбочку, так как Полбин накинулся на него и повалил на кровать, смеясь раскатистым, счастливым смехом.
      - Пусти! - кричал Федор. - Мылом вымажу!
      - Мне все равно мыться, - не отставал Полбин.
      - Вот я тебя бритвой! - потянулся к тумбочке Котлов. - Экой сумасшедший народ эти влюбленные! Погоди, я товарищу Данному скажу, что командир звена стихи сочиняет, он тебе в мотор масла не зальет, чтоб угробился на взлете...
      Оба перемазались мыльной пеной. Посмотрев в зеркало, потом друг на друга, они расхохотались и, перекинув через плечи полотенца, пошли в ванную.
      Глава VII
      Первого декабря начинался новый учебный год во всей Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
      Первого декабря истекал срок отпуска Полбина и Котлова.
      Однако Федор уехал раньше. Он должен был выполнить обязанности "квартирьера" - подготовить холостяцкую комнату Полбина "к приему супружеской четы и соответствующих гостей", как он выразился сам на вокзале перед отъездом.
      - Не задерживайтесь тут, Иван-да-Марья, - сказал он провожавшим его Полбину и Маше. - Погрузите вагон яблок для бедных авиационных холостяков и приезжайте.
      Намек насчет яблок имел под собой почву. Родители Маши не хотели отпустить дочь до тех пор, пока "не соберут" ее подобающим образом, а в программе "сборов" были не только платья, подушки и одеяла, но и бочонок моченых яблок.
      Собственно, нельзя было сказать, что об этом в одинаковой степени заботились отец и мать Маши. Как и предполагал Полбин, Николай Григорьевич ответил решительным отказом на "предложение", заявив, что он не согласен выдать дочь замуж за человека, которого знает "без году неделю". Его убеждали всей семьей, причем особенно усердствовал Шурик, которому очень хотелось стать родственником летчика. "Ты, папа, упрямый, как Чемберлен", - сказал он однажды отцу, на что тот обиделся до чрезвычайности и два дня не разговаривал с сыном.
      Николай Григорьевич смирился лишь после того, как в двадцатых числах ноября, вечером, прибежал Шурик и, встреченный вопросом отца: "Почему никого нет дома?", скороговоркой выпалил, что все у тети Симы, что там будет свадьба, так как "Маша и Ваня уже зарегистрировались и ждут всех родных"... Николай Григорьевич прогнал сына, посидел два часа в пустой темной квартире, потом достал из шкафа бутылку вишневой наливки и пошел к Серафиме Александровне.
      Однако деятельного участия в подготовке к отъезду дочери он не принимал, и когда этот день пришел, даже на вокзале хранил вид хмурый и обиженный. Это так расстроило Полину Александровну, что она забыла погрузить моченые яблоки и вспомнила о них, когда поезд уже отошел.
      В Харькове в вагон вошел Котлов в сопровождении Звонарева и еще трех летчиков, выехавших встретить товарища. Полбина поздравляли и говорили, что с него причитается вдвойне: первая чарка за молодую жену, а вторая за повышение в должности - его действительно назначили командиром звена.
      Комнату свою Полбин не узнал. Раньше вся ее меблировка состояла из простого стола, двух стульев, большой этажерки с книгами и железной армейской кровати, покрытой серым одеялом. Сейчас на месте этой кровати находилась другая, с высокой спинкой, на которой масляными красками был нарисован лунный пейзаж, с блестящими никелированными шарами, венчавшими все четыре угла, с толстыми металлическими ножками на колесиках. Появился в комнате также письменный "двухтумбовый" стол, во всех шести ящиках которого торчали ключи, и книжный шкаф с двустворчатой стеклянной дверцей. На подоконнике стояли два глиняных горшка с геранью и один с колючим столетником.
      - Ты откуда столько денег взял? - спросил Полбин Федора Котлова. - Я теперь сто лет твоим должником буду.
      Вместо ответа Котлов подошел к письменному столу, порылся в кипе газет, накопившихся за месяц, и показал Полбину номер "Красной звезды" с постановлением Совнаркома "О повышении окладов содержания личному составу РККА".
      - Вот тебе государство подбросило на семейные расходы, - сказал он, подчеркивая ногтем нужную строчку. - Командирам звеньев Военно-Воздушных Сил на шестьдесят три процента. Хватит?
      - Хватит, - растерянно ответил Полбин. - Это больше, чем в полтора раза...
      - Правильно, - рассмеялся Федор. - В арифметике ты, я вижу, силен. А твой тесть, бухгалтер, наверно, еще лучше считает. Послал бы ему вырезку, чтоб насчет дочери не беспокоился.
      Последние слова он произнес вполголоса, оглянувшись на Машу, которая стояла у окна и пальцем пробовала засохшую землю в цветочных горшках.
      - Не надо вырезки, - с улыбкой сказал Полбин. - Я его перед отъездом шесть раз в шахматы обыграл, так он, кажется, понял, что зять попался стоящий.
      - Тем лучше... А нам с Мишкой Звонаревым и всем, кто в нашем ранге, на шестьдесят два повысили. Чувствуешь? Так что мы можем женатому товарищу кое-какие подарки сделать.
      - Ничего себе кое-какие! - Полбин подошел к кровати и потрогал рукой один из никелированных шаров. - Где ты эту махину достал?
      - Секрет изобретателя, - хитро сощурился Котлов. - Только внукам твоим открою тайну. Ты лучше скажи, когда друзей к себе приглашаешь?
      Договорились собраться в выходной день. Но уже вечером комнату Полбина наполнили товарищи. Каждый заходил "на минутку", по какому-нибудь делу, а через две минуты "деловой" разговор заканчивался появлением на столе бутылки вина, извлеченной из кармана шинели, или коробки конфет, или книги с дарственной надписью молодоженам. Маша быстро освоилась с ролью хозяйки дома и радушно принимала гостей. Михаил Звонарев на правах соседа прочно занял один из стульев и к концу вечера довел до хрипа свою видавшую виды гармонь. Изрядно потерял голос и Полбин, бесчисленное множество раз запевавший "Вперед, заре навстречу" и "Наш паровоз".
      После выходного дня, который был отмечен "официальным" праздником, массовые визиты прекратились. Полбин, уже успевший принять материальную часть - три самолета - и личный состав звена, засел за работу.
      Дела было много. Раньше, до назначения командиром звена, он представлял себе, что ему просто придется выполнять свои прежние обязанности, умноженные на три. Но на деле оказалось другое. Увеличение объема работы лишь потребовало некоторого дополнительного времени. Главное же было в том, что ему приходилось теперь самостоятельно отвечать на вопросы, которые ранее входили в компетенцию старших начальников и потому казались чем-то раз навсегда данным, регламентирующим его, Полбина, работу так же, как регламентирует ее для всех обыкновенный календарь.
      Раньше его основная обязанность состояла в том, чтобы дать каждому закрепленному за ним учлету необходимое количество "вывозных" и сделать его в конечном счете летчиком. Теперь он должен был направлять и контролировать такую же работу других инструкторов, составлять для них учебные планы, проверять личные карточки и летные книжки всех обучаемых.
      Просматривая заботливо подобранный Котловым комплект "Красной звезды" за ноябрь (этой газеты они не читали в Чернигове), Полбин обратил внимание на небольшую статью. Она называлась "Три года безаварийной работы" и была написана командиром авиационного отряда Крыловским, портрет которого был здесь же, на газетной полосе. На читателя в упор смотрел большелобый человек с узкими, умными глазами и усиками, сидевшими на верхней губе, как две черные точии. Человек этот рассказывал о том, как он организовал у себя в отряде технический осмотр самолетов, как вводил в строй "молодняк" - летчиков, недавно пришедших из училищ и не имеющих опыта. Из статьи было видно, что у самого Крыловского этот опыт огромен: он участвовал в гражданской войне, и его самолетом была тогда "заграничная "Пума" - дряхлая, длинноносая и лживая старуха, много раз битая и склеенная на честное слово, взлетающая кое-как, скрипя и пощелкивая многочисленными протезами".
      Крыловский писал, что на новых самолетах, которые дает советская власть, можно летать без аварий и поломок, если с любовью и вниманием относиться к делу.
      В этой же газете было помещено сообщение о том, что командир отряда Крыловский за образцовую организацию летной работы награжден правительством орденом Красной Звезды.
      Правительственный орден, полученный не на войне, не за подвиги в сражениях, а за отличную службу в мирное время!
      Полбин прочел эту статью поздно вечером, когда Маша уже спала. Он осторожно вышел из комнаты и постучался в соседнюю комнату к Михаилу Звонареву.
      - Сейчас, - послышался сонный голос, два раза щелкнул ключ, и Михаил появился на пороге. Он был в галифе, шелковых носках в шахматную клетку и мягких туфлях.
      - Не спишь? - спросил Полбин, входя в комнату.
      - Нет. Задремал чуток над книжкой. - Он включил верхний свет и указал на лежащую под настольной лампой у кровати раскрытую книгу: - "Баскервилльская собака" Конан-Дойля. Чертовщина всякая. Читал?
      - Читал. И не спал над ней. Интересно все-таки.
      - Да, - лениво согласился Звонарев, садясь на измятую постель. - Только я уже, видно, обчитался этой ерундой.
      - Тогда возьми почитай вот это, - протянул ему газету Полбин. - Как люди летают.
      - И получают ордена? - подхватил Звонарев, мельком взглянув на страницу с портретом Крыловского. - Это я уже читал. В Харькове на вокзале.
      - Ну и что ты думаешь?
      - А думаю, что ты зря меня этим воспитывать хочешь. Спал бы лучше. Звонарев откинулся к стене и посмотрел на Полбина своими синими глазами, в которых вдруг совершенно исчезло выражение сонливости и лени. - И еще думаю, что там, где люди смело летают, без поломок трудно обойтись. Аэродром - не трамвайный парк.
      - Что ты хочешь сказать? - резко спросил Полбин, чувствуя прилив внезапного раздражения, которое обычно рождалось в нем, когда Михаил начинал говорить таким самоуверенным, даже нагловатым тоном.
      - Сказал то, что ты слышал. Если каждого дождика бояться, так можно десять лет без аварий летать.
      - Почему же ты тогда дождика побоялся? - напомнил Полбин о неудачном перелете Звонарева на запасную площадку. Он ни разу после того случая не корил товарища за аварию, но сейчас не выдержал.
      Звонарев, не меняя позы, процедил:
      - Я потому тогда вернулся, что горючки нехватило. В воздухе, сам знаешь, не заправляются. И Рубин по сей день считает, что я правильно поступил, а тебе просто повезло.
      - Так почему же он не тебе, а мне благодарность в приказе объявил? - едко спросил Полбин. - За красивые глаза?
      - Не знаю, - уклонился от прямого ответа Звонарев. - Может быть, на радостях, что ты не разбился.
      Эта нелепая шутка вывела Полбина из себя. Он вскочил со стула, прошелся несколько раз по комнате, споткнулся о стоявшие у стола сапоги Звонарева и пинком ноги задвинул их под кровать.
      - Легче, товарищ командир звена, - проговорил Звонарев, ложась на левый локоть, лицом к лампе. - Будете наводить порядок в казарме своих подчиненных, а не у меня. Ясно?
      "Ага! Заело", - подумал Полбин, почувствовав, что Михаил снял маску невозмутимости и стал обычным, простым парнем, каким и был на самом деле. В таких случаях с ним легче было спорить, можно было доказывать, убеждать.
      - Ну и ершистый же ты, Мишка, - сказал он, остановившись у кровати и разглядывая красиво блестевшие под светом лампы волнистые кудри Звонарева. Чего ты ерепенишься?
      - А ты чего меня все учишь, воспитываешь? Хуже тебя летаю, что ли? Принес газетку: на, уму-разуму набирайся. Знаем...
      - Всего не знаете. Ты сейчас насчет этих десяти лет глупость сказал. И делаешь глупости.
      - Какие? - вскочил Звонарев.
      - Да вот на прошлой неделе...
      - Ну?
      В глазах Звонарева опять загорелся недобрый огонек упрямства. На прошлой неделе он летал на разведку погоды и, возвращаясь на аэродром, "срезал угол", то-есть вместо полагающихся четырех разворотов над летным полем сделал только три и сразу, лихо свалив самолет на крыло, пошел на посадку. В это время в воздухе находился самолет другого инструктора, тоже собиравшегося приземляться. Срезанный Звонаревым угол помешал ему сесть, инструктор у самой земли дал газ и ушел на второй круг. Звонарева вызвал к себе по этому поводу Рубин, но дело кончилось простым внушением.
      - Что "ну"? - сказал Полбин. - Могли столкнуться и дров наломать!
      - А он маленький, что ли? - запальчиво ответил Звонарев, имея в виду инструктора, которому помешал на посадке. - Видит, что я захожу и успею сесть, значит не теряйся, если летать умеешь.
      - Вот это-то и глупо. Учишь людей соблюдать правила полетов и сам же их нарушаешь. Ты видел когда-нибудь милиционера, который переходит улицу в неположенном месте?
      Звонарев вдруг вскипел, схватил со стола "Баскервилльскую собаку" и всердцах швырнул книгу на пол.
      - Ты меня с милиционером не сравнивай! Я летчик. Понятно?
      - Не кричи, - попытался урезонить его Полбин. - Знаешь, кто-то сказал, что каждый может ошибаться, но только глупец упорствует в ошибке.
      - Хватит! Хватит меня дураком называть.
      - Да я и не собираюсь.
      - Ладно! Больше я не хочу с тобой разговаривать. Иди спать!
      Полбин взял со стула газету и вышел.
      Несколько дней после этой ссоры Звонарев упрямо избегал встречаться с Полбиным. Он уходил очень рано, а возвращаясь, быстро открывал комнату и запирал дверь изнутри на ключ. Раза два Полбин стучался к нему вечером, но он не откликался.
      Неизвестно, как долго длилось бы это состояние войны между соседями и давними друзьями, если бы их спор не был вдруг вынесен на более широкую арену.
      Глава VIII
      Накануне Нового года проводилось открытое партийное собрание. Центральным пунктом повестки дня был вопрос о подготовке к приему учлетов нового набора. Докладчик, начальник учебно-летного отделения Рубин, взял эту тему широко. Он начал с обстоятельного разбора удач и недостатков минувшего года и особенно подробно разбирал качества инструкторов школы.
      Получилось так, что Полбин и Звонарев стали в этой части его доклада "эталонами" летчиков-инструкторов, к которым он приравнивал остальных. Он так и выразился: "эталоны первый и второй".
      - К первому эталону, - говорил Рубин, - я отношу летчиков, обладающих счастливым и, на мой взгляд, совершенно необходимым качеством, которое я назвал бы, с позволения присутствующих, лихостью летного почерка. Эта лихость была отличительной чертой лучших иностранных летчиков, например знаменитого Шарля Пегу... Она же свойственна и нашему Петру Николаевичу Нестерову, которого, добавлю в скобках, мне посчастливилось знать лично. Молодежи это неизвестно, а я помню, как штабс-капитан Нестеров в августе девятьсот тринадцатого года совершал перелет из Киева в Нежин. На обратном пути у него нехватило смазочного продукта. Он скупил в нежинских аптеках все касторовое масло, заправил им мотор и полетел...
      - И сел на убранное поле, - товарищ Данный сказал это вполголоса, про себя, но Рубин неожиданно сделал паузу, и фраза прозвучала громко. Техник смущенно втянул голову в плечи.
      - Да, сел на вынужденную в поле, - мельком, небрежно взглянув на него, продолжал Рубин. - Мотор перегрелся. Но не в этом суть. Напоминая этот факт, я хочу лишь заострить свою мысль, сделать ее более популярной. Я не провожу сейчас прямых параллелей, но мне думается, что инструктор Звонарев может служить эталоном первого типа, так как почерку этого летчика свойственна лихость, свобода в воздухе, чистота техники пилотирования. Он учит этому своих подопечных, выискивает среди них одаренных людей и не тратит время и энергию на тех, кто в силу отсутствия природных данных явно подлежит отчислению из авиации. Правда, - Рубин потер рукой свою гладко выбритую голову и переложил листки бумаги на покрытой красной материей тумбочке, - в практике Звонарева есть факты, говорящие как будто против него. Я имею в виду недавний случай со срезанным на посадке углом. Но если быть чистосердечным, то здесь, на партийном собрании, среди коммунистов, мне хотелось бы сказать: с одной стороны, как начальник учебно-летного отделения школы я не оправдываю поступка Звонарева, порицаю его; с другой стороны, как летчик, и, слава богу, летчик не без опыта, я отдаю должное правильности расчета на посадку и чистоте и точности самой посадки, совершенной Звонаревым.
      Рубин опять провел рукой по бритой голове, как бы желая стереть блики от лампы, и посмотрел в зал. Он знал цену себе как оратору, знал, что его плавную, без запинки речь слушают внимательно.
      - Что касается известного всем прошлогоднего перелета двух самолетов на запасную площадку, то здесь я целиком на стороне Звонарева. Он сделал смелую и лихую попытку прорваться через грозовой фронт. Но всякий полет есть единоборство человека с воздушной стихией, а стихия пока еще сильнее нас. Звонарев правильно сделал, что вернулся. Он мог погубить и машину и себя, и хорошо, что этого не случилось с инструктором Полбиным, который пошел в обход грозы...
      - А благодарность в приказе?
      Это не выдержал Федор Котлов. Он был в президиуме и потому осмелился прервать докладчика. Секретарь партийного бюро Шалва Пагурия все же неодобрительно посмотрел на него и сказал:
      - Не надо реплик. Записаться надо и выступить. Рубин улыбнулся снисходительно:
      - Я отвечу. Благодарность объявлена Полбину за находчивость в трудной метеорологической обстановке. Но я не считаю, что начальник школы, - он повернул лицо к начальнику школы, крупному черноволосому человеку, спокойно и неподвижно глядевшему в зал, - я не считаю и, кажется, не ошибаюсь в этом, что начальник школы, объявив благодарность Полбину, одобрил этим его решение обходить грозу. Тут разные вещи, их не надо смешивать. Постараюсь это объяснить именно сейчас, так как перехожу к характеристике летчиков второго типа, представителем которого, так сказать эталоном, считаю инструктора Полбина...
      Карандаш в руке Полбина еще быстрее забегал по листкам блокнота. Сидя у стены, около теплой печки, облицованной крашеной жестью, он внимательно слушал Рубина. Временами ему становилось так жарко, что он поглядывал на задние пустующие скамьи и думал: не пересесть ли? Но, потрогав рукой печь, убеждался, что она не горячая, а лишь теплая. Значит, надо просто сохранять спокойствие.
      Это было нелегко. Его раздражали не только доводы Рубина, казавшиеся странными, но и то, как он говорил, сопровождая речь плавными, уверенными жестами, и общее построение доклада, за которым смутно угадывалась, помимо основной, декларируемой цели, какая-то другая, намеренно и тщательно скрываемая. Полбин не понимал, почему вдруг Рубин стал оправдывать ошибки Звонарева, ошибки явные и всеми, даже техником Терещенко, осуждаемые. А ведь товарищ Данный служит в авиации не меньше, чем Рубин, и тоже привык ценить в летчике прежде всего пресловутую "лихость воздушного почерка". Да и сам Рубин никогда не проявлял особых симпатий к Звонареву, - наоборот, со времени его опоздания из отпуска при всяком подходящем случае "снимал стружку с бедного Михайлы", как выражался сам Звонарев.
      Размышляя, Полбин старался не пропустить ни одного слова из того, что Рубин говорил о летчиках-инструкторах "второго эталона", то-есть о нем самом. Ему была поставлена в упрек "излишняя, не вызываемая обстановкой смелость" в полете на запасную площадку, причем эта смелость была тут же названа "обратной стороной медали". Туманный смысл этого выражения сводился, в конечном счете, к тому, что свое решение продолжать полет в обход грозовой облачности Полбин принял якобы в результате крайней осторожности.
      Полбин записал в блокноте: "противоречие", и подчеркнул это слово двумя жирными чертами, а в конце поставил большой вопросительный знак. Продолжая слушать, он бессознательно обводил карандашом контуры этого знака и оставил его в покое только тогда, когда Рубин, рассказав собранию, как Полбин упорно отстаивал неспособного к летной работе курсанта Буловатского, сделал неожиданный вывод:
      - В любой области человеческой деятельности есть свой предел, свои границы. Особенно жестки и определенны эти границы в авиации. Они обусловлены прежде всего уровнем развития техники на данном историческом этапе. Задача наша - в пределах этих границ обучать людей элементам полета, совершенствовать технику пилотирования, доводить ее до уровня "лихости воздушного почерка", о чем, я уже говорил. Попытки обойти или сломать законы, уже выработанные опытом иностранной и отечественной авиации, на мой взгляд ни к чему не приведут.
      Полбин вырвал чистый листок из блокнота и написал в президиум: "Прошу дать мне слово! Если можно, первым". Слово "первым" он решительно подчеркнул двумя жирными линиями. Записка пошла по рядам.
      Полбин стал обдумывать выступление, торопливо выписывал главные мысли на отдельную страничку блокнота.
      Ему казалось, что он понял, в чем состоит вторая, скрытая цель доклада Рубина. Не случайно начальник УЛО упомянул о Буловатском: слова насчет "попытки обойти законы, выработанные опытом", тоже, несомненно, касались этой истории и были адресованы прежде всего ему, Полбину. В них прозвучала мораль, которую Рубин уже пытался однажды втолковать своим рассказом о гимназисте Светлозубове: истинным летчиком может стать только тот, кто одарен от природы свыше, "милостию божией". Такому не нужно зубрить теорию, - ведь есть же люди, которые пишут грамотно, хотя не знают грамматических правил.
      Теперь становилась понятной и замысловатая формула "лихость воздушного почерка". Рубин искусственно противопоставил Звонарева Полбину. Все знали, что Полбин летает не хуже, а, может быть, лучше Михаила. Рубин просто не хочет отступиться от своей системы, которая сама по себе очень несложна и вся укладывается в два главных пункта: во-первых, не каждый нормальный, физически здоровый человек может стать летчиком, как бы ни велико было его желание овладеть самолетом; во-вторых, даже тех, кто попадает в число избранных, надо обучать только отличной технике пилотирования, добиться артистического умения управлять самолетом, но не больше.
      Да, все становится ясным. Рубин не чувствует движения времени, он остановился на месте и, конечно, думает, что следующий шаг можно будет сделать не сейчас, не завтра, а, по крайней мере, через десяток лет.
      Но как ему возражать, как объяснить это командованию, летчикам, техникам, всем коммунистам и комсомольцам, собравшимся в этом зале? Как объяснить это Звонареву, самолюбивому, падкому на похвалы, особенно когда речь идет о его летных качествах? Ведь он, несомненно, уже поддался на удочку, и если выступит, то будет говорить о "пиджаках", которых надо отчислять из школы, и о том, что главное - "высокий класс пилотирования".
      Полбин умел говорить на собраниях. Он учился этому трудному искусству давно и долго. Школой был комсомол. Он помнил свое первое выступление на собрании ячейки. Ему нужно было сказать всего два десятка слов, но какой тяжелой задачей оказалось это для неотесанного деревенского паренька! В продолжение всей двухминутной речи потными руками он теребил отцовскую фуражку, снятую с головы, а когда опустился на место, то обнаружил, что лаковый козырек безнадежно разделен на две половинки, которые шатались, как готовые выпасть зубы.
      Давно это было, почти десять лет тому назад. Потом он стал секретарем той же ячейки. Надо было говорить на каждом собрании, и он учился этому; делал доклады к революционным датам и уже понимал, что не все ораторы говорят одинаково - одни ярко и увлекательно, другие серо и монотонно. Он старался подражать первым. Ему это удавалось, и он испытывал радость, наблюдая, как люди, слушавшие его, прерывали разговоры и застывали с напряженными, внимательными лицами.
      Теперь ему предстояло вступить в соревнование с опытным и ловким оратором. Нужно опровергнуть, разбить его доводы. А так как речь этого оратора безукоризненна по форме, то и Полбин должен противопоставить ей такую же искусную форму - легче будет убедить тех, кто был покорен не существом дела, а блестящим хитросплетением фраз.
      Полбин придумывал начало своей речи, мысленно переставляя слова, подыскивая и заменяя одни другими. Ему очень хотелось, чтобы как только он выйдет к столу и произнесет несколько слов, а потом сделает паузу, в притихшем зале раздался бы чей-нибудь шопот: "этот скажет!" Так бывало с ним "в гражданке", во время жарких комсомольских споров на собраниях, на конференциях, на пленумах волостного комитета.
      Рубин закончил свой доклад пожеланием успехов личному составу в новом году и, усевшись за столом президиума, стал внимательно рассматривать ногти на длинных, сухих пальцах. Пагурия предложил задавать вопросы докладчику в письменное виде, затем взял со стола листок бумаги с фамилиями выступающих. Полбин приподнялся на стуле, но Пагурия объявил:
      - В порядке записи слово предоставляется технику Терещенко.
      Вот тебе и товарищ Данный! Он никогда не выступал на собраниях, и вообще, как всем казалось, мог говорить только о шлинтах, корончатых гайках или способах восстановления поврежденной обшивки самолета. Поэтому для всех было неожиданностью видеть техника идущим к застеленной кумачом тумбочке. Он не встал за тумбочку - то ли потому, что был мал ростом, то ли не желая занимать места, только что освобожденного недосягаемым для него начальством - Рубиным. Он остановился в двух шагах от стола, повернулся подчеркнуто строго, через левое плечо, и все увидели его смущенное сморщенное лицо с черной щетинкой трехдневной давности, неловко подпоясанную суконную гимнастерку, брюки в пятнах от авиационного масла и большие валенки-чесанки, голенища которых были подвернуты у колен, как ботфорты у мушкетеров. В руках у товарища Данного была смятая бумажка, но он начал, не заглянув в нее:
      - Значит, так. Я скажу по-простому, по-технарскому. Служил я в гражданскую войну мотористом на "Илье Муромце". На деникинском фронте приехал к нам новый комиссар отряда, Селифанов по фамилии, питерский рабочий. Хороший был человек, умный, партийный, а в авиации ничего не понимал. В первый день приходит к нам, а у нас на "Илюшке" левый крайний мотор отказал. Раскапотили, стоим на стремянке, копаемся. "Какая причина неисправности?" - спрашивает. Мы. технари, молчим, а командир корабля - он из старых летчиков, в царской авиации подпоручиком был - отвечает: "Тряпка в жиклер попала".
      В зале прокатился легкий смешок. Пагурия со строгим лицом постучал карандашом по столу. Техник посмотрел в зал недоуменным взглядом, скомкал свою бумажку и сунул ее в карман брюк.
      - Да, так и сказал. А вы сами знаете, какая тряпка может попасть, ежели в данном жиклере калиброванное отверстие, самую тонкую иголку не просунешь. Комиссар себе записал что-то в книжечку и ушел, а наш летчик смеется: "Все равно, - говорит, - ни черта не поймет, это ему не паровоз и не сенокосилка".
      - Ближе к делу, товарищ, Терещенко, - сказал Пагурия.
      - Я и говорю ближе к делу... Данный случай мне припомнился потому, что тут докладчик хотя так прямо и не сказал, а что-то похожее сказал. Я так понял, что самолет это машина не для всех, а особенно, значит, не для тех, кто малое образование закончил. А кому образование раньше было трудно получить? Рабочему да опять же крестьянину...
      - Я говорил о тех, кто лишен врожденных способностей к летной профессии, вставил Рубин, откидываясь на спинку стула и снисходительно улыбаясь.
      - И я говорю про тех, кто лишенный, - не поворачивая головы, упрямо глядя в зал, ответил техник. - Про комиссара Селифанова наш командир корабля тоже говорил, что он лишенный способностей летать. А Селифанов через полгода вылетел на "Аврушке" - был тогда такой учебный аппарат - и позже хорошим боевым летчиком стал. Так что мы тут все понимаем, и не надо думать, что один в компании трезвый, а все пьяные.
      Снова в зале прокатился смех, на этот раз громкий, дружный. Кто-то захлопал в ладоши, хлопки тотчас же подхватили. Техник постоял секунду, растерянно посмотрел на свои руки, в которых не было приготовленной бумажки, пошарил в нагрудных карманах и вдруг быстрым шагом направился к своему месту. Вероятно, он подумал, что смеются над ним: тот же Рубин после больших праздников нередко вызывал товарища Данного к себе и делал ему внушение по поводу излишнего пристрастия к веселящим напиткам.
      Но Полбин понял, что аплодируют не столько неожиданной смелости выступления техника, сколько тому, как метко определил он порочную сторону доклада Рубина. Да, в этом докладе прозвучало явное неверие в возможность массовой подготовки летчиков из тех людей, которых народ посылает в школы и училища. И теперь Полбину было ясно, как и что он сам должен говорить: чувство найденной безусловной правоты помогло объединить в систему все доводы, которые в виде отдельных возражений докладчику были записаны в блокноте; только приготовленное начало вылетело из головы, пока Полбин проходил к трибуне.
      - Я так понимаю дело, - сказал он. - Советский Союз есть ударная бригада мирового пролетариата. Об этом писали все газеты в день пятнадцатой годовщины Октября. Ударную бригаду надо защищать от врагов. Для этого нужна сильная армия, нужен крепкий воздушный флот!
      Он посмотрел в зал. На всех лицах было спокойное внимание. Терещенко радостно кивал головой и постукивал пальцем по своей, найденной наконец, бумажке, как бы говоря: "Я то же самое хотел сказать, да не сумел". Сидевший за ним Звонарев, подавшись вперед, положил локти рук на спинку передней скамьи, подпер лицо ладонями и, не мигая, глядел на Полбина блестящими глазами, в которых можно было прочесть только одобрение. Встретившись с этим взглядом, Полбин удивился, но ничего не успел подумать, так как сбоку, со стороны президиума, вдруг послышалось:
      - С вами никто не спорит.
      Рубин довольно сильно грассировал, и уже по одному этому Полбин, не оборачиваясь, мог бы определить, кому принадлежала фраза, но он резко повернулся: