В воздухе они приветствовали друг друга покачиванием крыльев.
      Высоту набирали над аэродромом: "Мессершмитты" могли встретиться в самом начале маршрута. Когда прибор показал тысячу метров и в кабине стало прохладно, Полбин тихонько ткнул Факина в колено: "Смотри!" Справа в голубой дымке открылся Сталинград. Дома были ярко освещены солнцем, резко распределились свет и тени, и город казался огромным красивым макетом, искусно вылепленным на ровной доске. Но сравнение с макетом тотчас же исчезло: из заводских труб поднимались столбы дыма, сливаясь вверху, на высоте полета, в неподвижное облако. За одноэтажными домами Ельшанки и Бекетовки открылась широкая лента Волги, по которой сновали катера и буксирные пароходы. Город жил.
      Факин еще раз бросил взгляд в окно кабины, пытаясь разглядеть Дар-гору, Мамаев курган, но в это мгновение Полбин положил самолет в крутой вираж, - и город, и Волга, и дымы из труб, быстро повернувшись, исчезли под стабилизатором.
      Полбин тоже любовался городом ровно столько, сколько позволял радиус разворота. Когда мелькнул голубой кусок Волги, оправленный сверкающими на солнце песками, он вспомнил слова поэта: "О, Волга! После многих лет я вновь принес тебе привет..." И подумал: "Давно не вспоминал некрасовских стихов".
      Перед глазами вдруг встало лицо жены, каким оно было очень давно, перед вылетом эскадрильи на Халхин-Гол. "Сокол ты наш сизокрылый, куда ты от нас улетел", - грустно сказала она и оправдывалась: - Я тебя первый раз на войну провожаю..."
      Самолеты уже легли на курс, прямо в глаза било клонившееся к западу солнце, а Полбин думал о тех, кто сейчас находится у него за спиной, на востоке. Легко сказать "за спиной": тысячи километров отделяют его от трехэтажного дома в Чите. Но он легко может представить свою квартиру, расположение предметов в комнате, может даже без особой ошибки сказать, что сейчас Виктор и Людмила сидят за своим столом с игрушками, а Галка - ей уже скоро полтора года - ходит по комнате с матерью. Он может себе это представить, но каково им? Они не знают, где он, какие люди его окружают, что видит он. просыпаясь по утрам: лес или поле, крутые горы или морскую гладь. Им известно только, что он всегда у самолета и в самолете, что он каждый день летает на бой с врагом, для них он всегда в полете...
      Да, в полете. Полбин включил кабину стрелка-радиста, окликнул его:
      - Васюк! Получше за верхней полусферой...
      - Смотрю! - ответил Васюк.
      По бокам летели истребители Звонарева. Чтобы не обгонять "Петляковых", они изредка делали горки, небольшие развороты, и казалось, что самолеты резвятся, как стайка рыбок в прозрачной воде.
      Слева, чуть сзади, самолет Ушакова. Скосив глаза, Полбин видел кабину ведомого. В стеклах фонаря иногда ослепительно вспыхивал солнечный луч и скрывал на миг лицо Виктора, сидевшего прямо, почти касаясь головой бронированной спинки. Полбин усмехнулся, подумав, что если бы он спросил сейчас Ушакова, как у него дела, тот непременно ответил бы: "Нормально".
      - Дон, - сказал Факин, указывая вниз. - Сейчас Нижне-Чирская.
      Когда эта большая станица с белыми домами в садах проплывала под самолетом, Факин наклонился к нижнему стеклу, пристально разглядывая ее.
      - Что там увидел? - спросил Полбин.
      - Ничего. - Факин выпрямился. Не рассказывать же об утренней встрече с пехотинцем, который ехал в Сталинград, в госпиталь. Пока шофер копался в машине, остановившейся на дороге около аэродрома, солдат неловко свертывал цыгарку одной рукой. Факин перепрыгнул через ров и помог ему. Солдат, проведя языком по газетной бумаге, сказал с сокрушенным видом:
      - Забыл порцигар в Нижне-Чирской... Школа там есть на бугре, двухэтажная, белого камня, - будешь, пилот, пролетать, слышь, посмотри. Ночевали мы, поднялись чуть свет, я в суматохе и забыл на парте. А порцигар трофейный, с хитростью: бумагу в щелочку заложил, крышкой хлопнул - и цыгарка готова...
      - Давай, давай за воздухом получше, - сказал Полбин. - Васюк! Не спишь?
      - Дремлю, товарищ подполковник!
      - Я тебе дам шутить! - прикрикнул Полбин, но сам улыбнулся. Васюк не дерзил, он просто хотел показать, что бодрости у него хоть отбавляй.
      Под самолетом прошла степная речка Чир, потом через некоторое время показался городок на железной дороге - Чернышковский.
      - Теперь прямо вдоль железки, - сказал Факин, указывая на блестевшую далеко внизу линию железной дороги, - сейчас Морозовский.
      Полбин кивнул. Он обменялся по радио несколькими короткими фразами со Звонаревым и, чуть подавшись вперед, напряженно застыл. Факину был виден его освещенный солнцем профиль. "Как орел на монете", - вспомнились ему слова моториста Коли, сказанные о Полбине, но Факин тотчас же обругал себя за неподходящие мысли перед самым выходом на цель.
      Цель сразу "заговорила". Земля утопала в предвечерней золотой дымке. Казалось, что пушистые разрывы зенитных снарядов возникают сами по себе, рождаясь в прозрачном воздухе.
      Истребители заняли исходное положение для встречи с врагом.
      Полбин знал, что немцы очень старательно замаскировали главное бензохранилище. Нужно было его сначала найти, увидеть, чтобы потом, на втором заходе, безошибочно рассчитать бомбометание.
      Много раз испытанное чувство снова охватило Полбина, как только самолет вошел в пике. Это было чувство полного, безраздельного слияния с машиной, послушно мчавшейся вниз. Пальцы рук сквозь тонкую кожу перчаток ощущали шероховатые, вздрагивающие рогульки штурвала. Весь самолет, как живое существо, дрожал от напряжения. В ушах стоял звенящий гул моторов и жаркий свист встречного воздуха.
      Вниз! Вниз!
      А пестрая, зелено-желтая земля поднималась вверх. Серое здание элеватора на окраине Морозовского увеличивалось, увеличивалось...
      Полбин увидел конические крыши резервуаров для горючего. Замазанные маскировочной краской, они слабо выделялись на зеленом фоне садов и кустарника, как густая россыпь грибов. Их выдавали длинные тени - ничем не замаскируешь вечно меняющуюся тень!
      На железнодорожной ветке стоял состав цистерн. Паровоза не было, и состав напоминал круглый коричневый карандаш, распиленный на ровные цилиндрики.
      Цель найдена!
      Только тут Полбин увидел, как бешено стреляли зенитные орудия. Самолет выходил из пике, осыпаемый снарядами.
      Полбин мгновенно прикинул, где огонь был наиболее интенсивным, и понял, что направление захода выбрано правильно.
      На секунду в поле зрения попал обнесенный рвом сад с выгоревшими, искалеченными пожаром деревьями. Мелькнули подковообразные окопчики и в них стволы зениток, непрерывно выкидывающие огонь. Ведомый не был виден, оглядываться некогда.
      - Виктор, как дела?
      - Нормально! - ответ был отрывистый, быстрый, последнее "о" Ушаков проглотил: "нормальн".
      Маневрируя, Полбин снова стал набирать высоту. Ушаков неотступно летел за ним. Даже дистанцию он сохранил такую, какая была на маршруте и при вводе в пике.
      "Яковлевы" находились чуть выше. Их крылья поблескивали в лучах солнца.
      - Заходим на бомбометание!
      "Петляковы" описали круг в небе, густо усеянном пятнышками разрывов, и встали на боевой курс. Хлопки разрывов гнались за ними, вспыхивали то выше, то ниже, плясали в воздухе, как рой потревоженных пчел.
      Самолеты круто пошли к земле.
      Часть третья. Новатор
      Глава I
      Деловито, бесшумно, как знающие службу часовые, над Москвой поднимались аэростаты заграждения. Еще не зашедшее далеко солнце окрашивало их снизу в розовый теплый цвет.
      Красные отблески зари лежали на крышах домов, на шпилях кремлевских башен.
      Некоторое время после того, как машина выехала из ворот Кремля, Полбин не замечал, что происходит вокруг. Мыслями он был там, на заседании Государственного Комитета Обороны. Ощущение могучей силы, к которой он приобщился, владело всем его существом. Он видел коллективную работу руководителей партии и государства, с мудрым спокойствием решающих сложнейшие вопросы. Он был безмерно счастлив оттого, что сам участвовал в этой работе, помогал ей...
      Машина пересекла Манежную площадь и вышла на улицу Горького. Навстречу двигались легковые автомобили с узкими щелочками замаскированных жестью фар, крытые грузовики, длинные прицепы, на которых перевозились аэростаты. Троллейбусы, как пароходы, отчаливали от тротуаров и, лязгая проводами, набирая скорость, бежали по асфальту.
      Около домов у больших репродукторов останавливались пешеходы. Ждали сообщений "В последний час". Со времени окружения и разгрома гитлеровцев под Сталинградом такие сообщения передавались все чаще: советские войска шли на запад, освобождая целые районы и области.
      - Товарищ полковник, тут станем чи объедем? С того конца вам ближе будет, - сказал водитель.
      Полбин ответил не сразу. Он все еще не мог привыкнуть к своему новому званию.
      - Давай здесь. Пройдусь пешком.
      Машина, побуксовав на ледяном бугорке, отъехала. Полбин вошел в темный, заваленный снежными сугробами переулок, в котором они вместе с Ушаковым снимали комнату. У калитки он по привычке поднял глаза вверх: хорошая ли будет завтра погода. В небе, чистом, безоблачном, не было ни одной звезды. На большой высоте недвижно висели аэростаты. Их вид всегда немного раздражал Полбина. Он привык, что все, находящееся в воздухе летит, стремится куда-то, живет...
      "Ладно, стойте", - снисходительно разрешил он небесным сторожам и взбежал на крыльцо.
      Ушаков был дома. Он сидел на краешке кровати и прилаживал к гимнастерке золотые погоны с голубыми кантами.
      - Вот, - сказал он, - выдали сегодня. Для тебя, Иван Семенович, тоже получил. Расписался.
      На столе лежала пара таких же погон, туго стянутых полоской серой бумаги.
      Полбин молча потянул гимнастерку из рук Ушакова и бросил ее на стул.
      - Отложи это дело. Я буду рассказывать, а ты слушай.
      - А что? Разве был? - привстал Ушаков. Он слышал, что группу офицеров из Главного штаба Военно-Воздушных Сил приглашают в Кремль, но не знал, кто вошел в эту группу, потому что с рассвета находился на подмосковном аэродроме. Увидев сияющее лицо Полбина, он поспешно добавил: - Ну, я слушаю.
      Полбин снял шинель, причесал волосы и прошелся по комнате.
      - Обсуждали вопрос о боевом применении. Так и сформулировано было: "О боевом применении пикирующего самолета "Петляков-два". Понимаешь, выделено: пикирующего. А генерал, который этот вопрос докладывал, начал приводить примеры успешного использования "Петлякова" в бомбометании с горизонта! Обстоятельно так: цифры, выкладки, перспективы... Когда он дошел до выводов, я не утерпел...
      Полбин остановился, посмотрел на расческу, которую держал в руках, повертел ее:
      - У меня блокнот был... Я его на ребро поставил и показываю докладчику: вот так надо! Траекторию пикирования изобразил! - Полбин показал расческой, какое он сделал движение.
      - Ну?.. Заметил? - нетерпеливо спросил Ушаков.
      - Докладчик в бумаги смотрел, не заметил, а Сталин заметил! Остановил его вот так ладонью, а в мою сторону руку протягивает: скажите, мол, ваше мнение! Я, знаешь, сначала не поверил, приподнялся, глазами спрашиваю. А он кивает: давайте, давайте. Я встал...
      От резкого движения Полбина со стола упал тонкий журнал в красочной обложке. Он поднял его, бросил, не глядя, на стол и продолжал:
      - Встал, доложил, кто я, и говорю, что "Петляков" - первоклассный пикирующий самолет! Во-первых, в этом самолете хорошо разрешена задача обзора и очень удачно расположено место летчика. Во-вторых, всем требованиям в отношении прочности на перегрузках самолет вполне удовлетворяет. В-третьих, пикирующий вариант бомбовой нагрузки по количеству и калибру бомб вполне достаточен для поражения очень прочных целей... Верно это или нет?
      - Верно, - подтвердил Ушаков. Он приладил самокрутку к своему короткому янтарному мундштуку, но забыл ее зажечь.
      - То-то же, что верно! Я вижу, меня слушают, и подвожу категорически: на основе личной практики считаю, что вопрос о боевом применении самолета "Петляков-два" нужно решать так, и только так: пикировать! Применять его иначе - все равно, что пользоваться исправным ружьем, как дубиной...
      - Ну, это не совсем так, Иван Семенович, - вертя коробок спичек, сказал Ушаков. - Тут ты подзагнул, сам увлекся...
      Полбин машинально провел расческой по волосам, улыбнулся:
      - И Верховный Главнокомандующий это заметил. Прервал меня и спрашивает, не исключаю ли я этим категорическим заявлением всякую возможность применения "Петлякова" для сбрасывания бомб с горизонтального полета. Я поправился. Отвечаю, что по целям, которые представляют собой площадь, например по аэродромам, можно бомбить с горизонта, и ночью тоже. Но все-таки, говорю, лучше пикировать, ибо с пикирования можно поразить даже отдельный танк, отдельную батарею...
      - А он что?
      - Улыбнулся, пригласил меня сесть, а потом к докладчику поворачивается: мол, не все практики разделяют вашу точку зрения.
      - Значит, поддержал? - Ушаков чиркнул спичкой и стал закуривать.
      - Полностью поддержал.
      Помолчав, Полбин подошел к столу, взял журнал.
      - Это что - новый?
      - Да. На аэродроме дали. Там и мы с тобой есть.
      - Как?
      - Фотографии наши.
      - Ну-ка, ну-ка...
      Полбин быстро перелистал страницы журнала - первого номера "Красноармейца" за 1943 год. Под виньеткой с надписью "Герои Великой Отечественной войны" было помещено пять небольших портретов. Первым шел майор Ушаков, за ним - полковник Полбин. Оба в гимнастерках с петлицами и "шпалами". Такими их снимали в прошлом году, когда обоим за бомбовый удар по складу в Морозовском было присвоено звание Героя Советского Союза.
      - Та-ак, - протянул, усмехнувшись, Полбин, - а ты что ж с погонами торопишься? Хочешь новую фотографию заказать?
      - Приказано в штабе носить повседневные, - ответил Ушаков, посасывая мундштучок.
      Полбин сорвал бумажную наклейку с погон, лежавших на столе, повертел их в руках, примерил один к плечу.
      - Приказ есть приказ, - медленно проговорил он. - А я все-таки фронтовые не сниму.
      - Ну? - скосил глаза Ушаков.
      - На фронт проситься буду. Ты как?
      - Прикажут - пойду.
      Полбин положил Ушакову руку на плечо.
      - Знаю, что пойдешь. Тебе нынешняя наша работа нравится?
      Ушаков старательно выковырял из мундштука окурок, придавил его в блюдце с отбитым краем и сказал серьезно:
      - А что - работа интересная... Скоро с инспекцией на фронт полечу.
      - Одно дело с инспекцией, а другое самому командовать. Учить людей, как бить врага и самому бить. Да так, чтобы чувствовал!
      - Видишь ли, Иван Семенович, - с прежней серьезностью ответил Ушаков, оба мы летчики, да летчики разные. Как выпускники одного института: одному директором школы быть, другому - просто учителем. Я скорее учителем согласился бы...
      "Не прибедняйся, Виктор", - хотел было сказать Полбин, но подумал, что товарищ, пожалуй, прав. Отличный, первоклассный летчик, он обладал излишне мягким характером. Доброта его и любовь к людям были беспредельны. Ларичев когда-то сказал Полбину, что такой характер вырабатывает в летчике его профессия: побывав в холодном небе, все-таки не приспособленном, несмотря на неописуемую красоту свою, для существования человеческого, летчик приходит на землю и каждый раз заново видит ее чистой и прекрасной, теплой и ласковой. И в людях он находит только лучшее, только задушевное и доброе.
      Полбин не задумывался над тем, какая доля этих качеств есть в нем самом. Он любил своих боевых товарищей большой и честной любовью, но умел подавлять в себе жалость, если этого требовали обстоятельства. Оправдание своей командирской твердости он видел в том, что сам умел делать все, чего требовал от подчиненных ему людей.
      Он понимал, что Виктору действительно по душе его новая работа по обучению летчиков и что он никак не ищет тихой пристани. Однако он сказал:
      - В званиях у нас разница, Виктор. Меня могут на дивизию послать, а тебе, наверное, дадут полк...
      - Не только в званиях, Иван Семенович, - улыбнулся Ушаков. - Пускай нам каждому полк дадут - тебе и мне, а ты все-таки лучше командовать будешь.
      - У меня опыта больше, - без ложной скромности ответил Полбин. - Всему люди учатся.
      - Это верно, - согласился Ушаков и посмотрел на часы: - Сегодня еше темно было, а я уже на старт выруливал. Давай-ка лягу спать.
      Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"
      Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5 км от деревни Машенька", и указал масштаб карты. Бердяев заметил, что такая длинная запись не поместится в графе.
      - А ты сделай звездочку и вынеси на поля, - сказал ему Полбин. - Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!
      Где сейчас они, боевые товарищи - Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.
      Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...
      Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...
      Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета - это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"
      Глава II
      Недалеко от аэродрома пролегала пыльная проселочная дорога. По ней в сторону фронта непрерывным потоком шли танки, тягачи с орудиями большой мощности, стволы которых были закрыты чехлами, машины с пехотой и легкими противотанковыми пушками на резиновых колесах. Жаркий июньский ветер дул с востока, и если машина останавливалась, пыль тотчас же оседала на нее. Солдаты поспешно прятались внутрь фургона.
      В степи поднимались хлеба. Рожь стояла высокая, по грудь.
      Над зелено-желтым морем, уходившим до самого горизонта, висели темные полосы клубящейся пыли, вытянутые по ветру, с востока на запад; по другим проселкам тоже шли войска, двигались машины.
      Аэродром был на опушке молодого лиственного леса. На карте этот лес имел бы правильные круглые очертания, но одна четверть круга была вырезана, и в этом недостающем секторе находилась летная полоса, стояли самолеты. Они прятали свои двухкилевые хвосты между деревьями, а острыми носами смотрели на фронтовой полигон, отделенный от аэродрома широкой лощиной. На противоположном скате лощины был опахан плугом большой круг, а в нем - значительно меньший с белым, нанесенным известью крестом в центре.
      Утро только начиналось. Летчики завтракали в столовой в лесу, и группами выходили на стоянки.
      По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый, со свежим порезом на подбородке; шествие замыкал резко уступавший товарищам в росте, но крепко сбитый, круглоголовый паренек с очень живыми черными глазами и румяными щеками.
      - Сядем покурим, а? - сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.
      - Гусенко! Куда ты сел? - крикнул, нагибаясь, черноглазый. - Мина!
      Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.
      - Ничего, она дохлая, - сказал Гусенко. - Кинь ее, Петя.
      - Дай-ка мне, Белаш, - проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.
      - Легче, Панин, - сказал Гусенко. - Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.
      На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.
      Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.
      - Недолет сто метров, - произнес он. - Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...
      - Если, если... Кто сегодня сводку слушал? - спросил Гусенко, обнимая колени руками.
      Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.
      - Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...
      - Ну, что?
      - Ничего существенного не произошло.
      - На всех?
      - На всех фронтах.
      - Сегодня какое - десятое? - вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам. - Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же - "ничего существенного"? Днем и ночью идут...
      Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.
      - Твои боевые друзья, - ответил Гусенко, глядя на дорогу. - Пойдут в бой с воздуха поддерживать будешь.
      - Я-то вряд ли, - Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы. - Командир корпуса сказал, что моя специальность - разведка.
      - Понравилось?
      - Ему понравилось, - невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему". - Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...
      - Быть тебе с орденом, - сказал Белаш, блеснув черными глазами. - Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.
      - Что значит влюбится? - Панин опять потер бритый подбородок. - Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.
      - Да-а, - усмехнулся Гусенко, погладив усы. - Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал? - Он повернулся к Белашу.
      - Кто? Синицын.
      - А-а, Синицын! - Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся. - Давно?
      - Позавчера.
      Гусенко продолжал улыбаться, усы его над молодыми розовыми губами топорщились.
      - Тогда понятно. Заходил я в штаб метео узнавать. И вдруг вылетает из кабинета командира твой Синицын. У тебя щеки красные, а у него были - ну, хоть прикуривай...
      - Стружку снял? - приподнялся на локте Панин. Выражение "снять стружку", означавшее выговор, разнос, бытовало у авиационных техников и Панину очень нравилось. Он сам любил иной раз "снять стружку" с нерадивых мотористов, когда готовился к важному вылету в разведку.
      - Снял, - ответил Гусенко. - И, видать, резец на большой угол был поставлен. Синицын меня чуть с ног не сшиб. Только отдувался, будто двадцать стаканов чаю выпил.
      - Я знаю, за что его, - сказал Белаш и вдруг быстро вскочил на ноги: что-то треснуло под ним в планшете. Вытащив две половинки сломанного карандаша, он сокрушенно покачал головой. Потом торопливо достал из планшета навигационную линейку, алюминиевый ветрочет с целлулоидным ползунком, осмотрел их.
      - А ты, Петя, садись на травку, - язвительно заметил Панин. - Штаны, конечно, тоже табельное имущество, но если в полете выяснится, что у тебя линейка на две части распалась, посвистишь с расчетами.
      - Цела линейка-то...
      - Значит, повезло. Так за что его, говоришь?
      Белаш расстелил на траве измятый носовой платок, уселся и показал обломки карандаша:
      - Вот за это самое.
      - Не понимаю, - сказал Панин.
      Гусенко догадался:
      - За неисправность материальной части. Так?
      Белаш кивнул.
      - Точно. У него левая амортстойка шасси дала трещину. Утром он это узнал, а доложил командиру полка только вечером. Тут как раз командир корпуса нагрянул. Вызвал его к себе и спрашивает: "Почему?" Синицын отвечает: "Все равно, - говорит, - в бой сейчас каждый день не летаем, а для учебных полетов ее и завтра можно подготовить. У нас по расписанию полеты завтра".
      - Ну, ну? - торопил Панин.
      - Ну и дал ему командир на всю железку. "Ты же, - говорит, - боеготовность корпуса срываешь! Развращаешь молодняк! Грань между учебными и боевыми полетами проводишь! Забываешь, что на фронте находишься..." И еще в таком роде.
      - А ты как, Петя, считаешь, - серьезно сказал Гусенко. - Зря, что ли, Синицын получил?
      - Нет, не зря, думаю.
      - Без всяких "думаю" правильно. А если сомневаешься, так, значит, и тебя Синицын развращает.
      Белаш вспыхнул, но его опередил Панин:
      - Ты сказал, что Полбин для любимчиков наград не жалеет. Синицын с ним еще в дивизии служил, они вместе воевали. Я знаю, что Полбин только месяц дивизией командовал, а Синицына орденом наградил.
      - Значит, заслужил. А теперь разленился и совсем другое получает. Командир наш "сачков" не любит, вот что.
      - Справедливый, - поддержал Гусенко. - А главное - боевой. Видал: сам полковник, а замполит и начштаба генералы. Не каждому полковнику такой корпус дадут.
      - Он Герой Советского Союза... - тихо сказал Белаш.
      - Вот я и говорю - настоящий герой. И если Панин орден получит за разведку - значит, стоило дать.
      - А я разве против? - надулся Белаш. - Да что это вы меня к стенке прижали? На одного лейтенанта два старших - конечно, сдюжите.
      - Не собираемся тебя прижимать, - сказал Панин. - Нам немца сдюжить надо.
      Белаш совсем разобиделся.
      - Вам? А мне что? Не надо - так по-вашему?
      - Не говори ерунды, Петя, - сказал Гусенко. - Все пойдем. И до этого недалеко...
      Белаш сорвал ромашку и начал по одному выдергивать нежные лепестки, приговаривая:
      - Прилетит - не прилетит. Прилетит - не прилетит...
      Гусенко с минуту очень серьезно следил взглядом за пальцами Белаша, потом легким ударом снизу вышиб ромашку из его рук.
      - А ты все-таки развращен, Петя. Лучше на часы посмотри. Вот!
      - Ну и что? - черные глаза Белаша стали круглыми. - Без пяти. Сказано было - построение в восемь, а сигнала еще нет. Значит, не прилетел.
      - Он сейчас в дивизии Рубакина, - оглянулся через плечо Панин. - У них учения сегодня в пять утра начались.
      - Ничего не у Рубакина. Вот он!
      Гусенко бросил ромашку и рывком встал на ноги. Над лесом показался У-2. Он летел на небольшой высоте, с запада, и ветер относил звук его мотора. В воздухе беззвучно кренились две тонкие черточки. Колеса шасси издали казались подвешенными на коротких паутинках.
      Гусенко, Панин и Белаш быстрым шагом пошли по кустарнику к землянке командного пункта. Туда со всех концов спешили летчики. Общее построение личного состава было назначено на восемь часов.
      Полбин посадил самолет и подрулил к командному пункту.
      Навстречу вышли командир авиационной дивизии полковник Дробыш и командир полка майор Пчелинцев.
      Полбин выслушал доклад у самолета, держа в руках кожаные перчатки. Потом снял шлем, достал из кабины У-2 фуражку с голубым околышем, надвинул ее на глаза и пошел к штабу на полшага впереди Дробыша и Пчелинцева.
      Летчики стояли в положении "вольно" под деревьями в ста метрах от землянки.
      - Может, боевой вылет монтируется? - вполголоса спросил Белаш своего соседа, старшего лейтенанта Синицына.
      - Дождешься, - хмуро ответил тот. - Откроется академия на целый день. Повторение пройденного...
      - Летать тоже будем, - не унимался Белаш. - Вон технари бомбы подвешивают.
      - Это разве полеты? По кругу да по кругу. Ты мне дай по настоящему дзоту гвоздануть.
      - Дождешься! - сказал другой сосед Синицына, лейтенант Плотников. Из-под шлема у него выбивался клок вьющихся светлых волос, зачесанных на висок.
      Синицын недружелюбно взглянул на него и промолчал.
      Плотников говорил с ним, не поворачивая головы, глаза его, добродушно-ласковые, прикрытые выгоревшими на солнце длинными ресницами, были устремлены на пыльный проселок.
      - Можно и другого дождаться, - продолжал он, как бы рассуждая сам с собой. - Спросит пехота по радио: "Что за мазила там у вас, правый ведомый? Бьет по дзоту, а летит в болото... Мне лягушат незачем стращать, мне надо немцев бить! Взялись помотать, так помогайте!"
      Намек был очень прозрачен. Синицын зашипел от злости, но тут раздалось:
      - Смирно! Равнение направо!
      Все вытянулись н повернули головы. Полбин поздоровался с летчиками, послушал, наклонив голову набок, как лесное эхо повторило дружный ответ, и спросил:
      - Ко мне как к командиру корпуса вопросы есть?
      Молчание. Неподалеку в строгих позах стояли Дробыш и Пчелинцев. Дробыш был маленького роста, рядом с широкогрудым командиром полка он казался щуплым. Фуражка у него, как у Полбина, была низко опущена на лоб, прикрывая глаза от солнца.
      Белаш знал, что вопрос Полбина остается без ответа не потому, что летчиков стесняет присутствие непосредственных начальников. Каждый раз, прилетая в полк, - а прилетал он, начиная с мая, почти ежедневно (когда только успевал побывать на аэродромах других полков!) - Полбин задавал этот вопрос и подробно, обстоятельно отвечал летчикам, если кто-либо интересовался боевой работой соседних подразделений, ближайшими перспективами учебы... Но сегодня все молчали, даже Синицын, обычно спрашивавший: