Вниз полетели бомбы. Светлая линия шоссе вдруг стала распухать, раздуваться, клубящийся дым разрывов закрыл ее.
      Опять забили зенитки. Шарики разрывов появлялись теперь на высоте самолетов, в промежутках между вздрагивающими белыми крыльями машин.
      Плотный боевой порядок облегчал немцам стрельбу. Даже буравя небо наугад, они могли шальными снарядами попадать в самолеты.
      - Рассредоточиться! - передал команду Полбин. Бомбардировщики стали увеличивать дистанции и интервалы, уплывая друг от друга, как лодки, вынесенные из реки на широкий простор лимана. Теперь гитлеровцам нужно было вести прицельный огонь. Тем временем группа разворачивалась для нового захода на бомбежку.
      - Командир, сзади "Мессеры!"
      Это был голос стрелка-радиста Григория Васюка. Полбин увидел на фоне облаков несколько темных черточек. Они перемещались вверх, вниз, как чаинки в стакане, и быстро увеличивались.
      Он дал сигнал к смыканию строя.
      "Мессершмитты" заходили с тыла. Их встретил плотный шквал огня.
      Стрельба с земли утихла - фашисты боялись поразить и свои истребители. "Используем и это", - решил Полбин и вывел группу на боевой курс.
      - Сбросил, - доложил Факин. От других самолетов также стали отделяться черные капли. Обгоняя друг дружку, они быстро шли к земле.
      Снова над лесом и дорогой взметнулись столбы дыма. Они медленно, беззвучно росли вширь, разбухали и таяли.
      Зенитки захлопали злобно и беспорядочно. Комки разрывов прыгали в воздухе. Казалось, от них невозможно увернуться. "Мессершмитты", боясь напороться на свои снаряды, чуть отстали, рассыпались.
      - За мной! - крикнул Полбин.
      Скорее в спасительную облачность! Бомбы сброшены, надо уходить, уходить без потерь. У него было ощущение, как будто он по тонкой кладке перебегает через глубокую расселину, кладка прогибается, трещит, а до берега еще несколько шагов... Последний прыжок!..
      Ныряя в облака, он окинул взглядом строй. Все шли за ним на повышенной за счет снижения скорости. Только самолет Пасхина чуть отставал, будто замешкался.
      На аэродроме выяснилось, что разорвавшимся вблизи самолета снарядом был ранен в руку Николаев, штурман Пасхина. Перевязку сделали в полете. Самолеты, зарулившие на стоянки, окружили техники. Они маскировали машины ветками, осматривали пробоины и возбужденно перекликались:
      - Моему-то по элерону стукнуло... Еще на два пальца и повис бы на соплях...
      - А у меня вон как обтяжку стабилизатора изрешетило. Я бы из нее Гитлеру штаны пошил...
      - А Виктор пришел как огурчик! Ни одной дырки на фюзеляже. Не зря я его ждал, что твоя Ярославна!..
      Вернулись все. А нужен ли больший праздник трудолюбивой технической братии, тем, кто, оставаясь на земле, с тревогой смотрит на циферблат часов и с надеждой на небо?
      Командир дивизии тоже был доволен. Когда Полбин вошел в землянку командного пункта, полковник, держа руку на телефонной трубке, спросил:
      - Ну, как сходил? Жарко?
      - Без прикрытия трудно, - откровенно сказал Полбин.
      - Дадим. Должны подбросить сегодня И-16. Дадим.
      Доложив о вылете, Полбин вернулся к своему самолету и собрал командиров экипажей. По дороге он сорвал тонкий прутик березы, очистил его от листвы. Он привык пользоваться при разборе полетов указкой.
      - Ну? - сказал он, обводя всех веселыми глазами. - Опомнились? Жарко было?
      - Нормально, - ответил Ушаков.
      - Виктора в печь воткнуть и заслонкой прикрыть, а ему будет нормально, пошутил Пасхин.
      - А что? - добродушно откликнулся Ушаков. - Конечно, нормально. Ноги принесли, головы на плечах. Дали хорошо и "Мессеров" в дураках оставили...
      - Вот именно! - Полбин со свистом взмахнул прутиком, призывая к тишине. Главное: в этом бою мы перехитрили врага. Как и чем? Давайте разберемся. Ну-ка...
      Он раскинул руки, приглашая всех расступиться и дать ему свободу движений.
      - У фашистов тактика повторяется. Они встречают заградогнем и дают первые залпы с большим упреждением по курсу самолетов или под углом. Для чего это? Чтоб заставить нас маневрировать в выгодную им сторону, то-есть в район основного сосредоточения зениток. Другими словами, хотят загнать нас на лед, на скользкое. А мы что? А мы этого не хотим, нам больше нравится по твердому ходить.
      Недалеко рванула воздух очередь крупнокалиберного пулемета. Кто-то проверял перед вылетом. Полбин послушал эхо, раскатившееся по лесу, и продолжал с прежним веселым воодушевлением:
      - Как было в полете? Нам дали заградогонь по курсу слева. Значит, район основного насыщения огнем у них был справа. Так? Они думали, что мы на эту удочку попадемся. А мы что, Пресняк? - Не дав лейтенанту открыть рот, он сам закончил: - А мы пошли прямо на заградительный, да с маневром, да со снижением, со снижением...
      Прутик он опустил на уровень своих колен и, ведя им к земле, энергично показал движение змейкой.
      - Как видите, черт не страшен, если его хватать за бороду! - Он перевел дух, вытер вспотевшее лицо шелковой тканью подшлемника и уже строго заключил: - Вывод из сказанного - согласованно действовать в полете. Как один экипаж!
      В этот день было еще два вылета. Появились пробоины на крыльях и фюзеляжах, но потерь не было ни в самолетах, ни в людях. Только у техников стало много работы, и они по пятам преследовали Воронина: "Товарищ инженер-капитан, заклепки кончились, скажите, чтоб выписали! Целлулоид нужен, дюраль нужен, товарищ инженер-капитан!" Воронин шевелил своими черными усиками и отбивался: "Зачем вам заклепки, собственно говоря? Вам тут нужна сварка, а не клепка! Вот подойдут мастерские с автогенным аппаратом и будем, точнее говоря, варить, шов накладывать!"
      К вечеру на многих самолетах появились дюралюминиевые заплаты. Не тронутые краской, они блестели, как наклейки из станиоля, в который завертывают шоколад.
      Ночью, когда аэродром погрузился в темноту и часовые, заметив щелочки в палатках, кричали: "Свет! Свет закрой!", к землянке командного пункта начали стекаться люди. Шли летчики с пристегнутыми к поясным ремням шлемами и очками, техники, на ходу вытиравшие помытые в бензине руки, штабные писаря, машинистки, повара и шоферы бензозаправщиков. Около землянки на дереве висела черная тарелка репродуктора.
      "В течение 17 июля, - читал диктор, - наши войска вели бои на Псковско-Порховском, Полоцком, Смоленском, Новоград-Волынском направлениях и Бессарабском участке фронта...
      Наша авиация в течение 17 июля действовала по мотомехчастям противника, уничтожала авиацию на его аэродромах..."
      - Направлениев прибавилось, - сказал в темноте чей-то хриплый, прокуренный голос. - Нынче утром только Псковское передавали...
      Полбин думал о том, что у гитлеровцев за семнадцатое июля убавилось на три десятка танков и на двадцать с лишним автомашин. Это показал принесенный ему Бердяевым аэрофотоснимок, сделанный в первом вылете. Два других еще не были дешифрованы, но можно было предполагать, что и они подтвердят активное участие его летчиков в действиях по мотомехчастям противника, о которых говорилось в сводке Совинформбюро.
      Ночь была теплая, душная и странно тихая после дневной маяты. Полбин присел на цинковый ящик из-под патронов, поставленный на ребро около землянки. Ларичев сидел рядом, но в темноте нельзя было разглядеть его лицо.
      - Вот что, Семеныч, - заговорил комиссар. - Я сегодня под вечер специально интересовался, кто из летчиков письма домой написал. Не все, оказывается, а ведь мы уже давно в пути. Нас через неделю жены запросами из Читы забросают...
      - Что ты предлагаешь?
      - Я предлагаю от имени командования полка письмо в женсовет послать. Отметить отличившихся.
      - Я согласен, - сказал Полбин. - Но мы, надеюсь, этим не отучим наших летчиков писать письма женам?
      - Уж я об этом позабочусь, - ответил Ларичев. Далеко-далеко на западе появилось несколько движущихся звезд. Опускаясь к земле, они гасли. Это были "фонари" - осветительные ракеты, поставленные ночными бомбардировщиками. Нижняя половина неба стала светлеть, как будто там разгоралось северное сияние. Потом свет начал медленно оседать. Небо опять почернело, и тотчас донесся далекий, очень тихий и не страшный гул взрывов.
      - А ты сам Татьяне Сергеевне написал? - спросил Полбин не без лукавства.
      - Представь, написал. Выразил сочувствие в связи с тем напрасным трудом, который она затратила, перетаскивая мою библиотеку из Ленинграда. Книги-то ведь все равно без движения.
      - Пригодятся, - ответил Полбин. - Ну, пошли спать.
      Закончился первый день большого ратного труда.
      Глава XIV
      Гитлеровцы, озлобленные активным, упорным сопротивлением советских войск, не щадили сил. Они начали свое октябрьское наступление на Москву.
      Скоростные бомбардировщики Полбина были переброшены на северный участок фронта. Здесь немцы, вбивая танковые клинья, стремились перерезать магистраль Москва-Ленинград.
      Полк базировался на грунтовой площадке в лесу, недалеко от Калинина, в той непосредственной близости к фронту, которая едва позволяет техникам подготовить бомбы и горючее, пока самолеты находятся на задании.
      Полбин носил часы на манжете рукава гимнастерки, чтобы не отворачивать его, когда нужно смотреть на циферблат. Объясняя летчикам очередную боевую задачу, он подводил короткий итог: "Значит - бьем по скоплению", - и торопил всех к самолетам.
      На дворе стояла осень, ветер наметал под колеса самолетов кучки желтых листьев, по утрам были заморозки, но боевое напряжение было таким же, как и в июльскую жару на Смоленском направлении.
      Гитлеровские танки были так близко к Москве, что на карту с флажками не хотелось смотреть.
      Гитлеровцы спешили. Их гнало вперед не столько желание победить, сколько страх. Это был страх перед надвигающейся зимой, перед партизанами, поднимавшими на воздух склады боеприпасов, громившими обозы в немецком тылу, перед грозящим советским контрнаступлением.
      Они лезли, как саранча на огонь. Генералы и оберсты, гауптманы и обер-ефрейторы истошными голосами орали "форвертс", и тощие солдаты в серо-зеленых летних мундирах, бросая раненых, горящие, исковерканные машины и танки, рвались вперед на Москву, торжественно обещанную им Гитлером на разграбление. Дни становились короче, успехов было все меньше, и фашисты, чтобы не терять времени, двигались и по ночам.
      Надо было наносить удары по врагу не только днем, но и ночью.
      Полбин приказал оборудовать ночной старт. Воронин доложил ему, что в батальоне аэродромного обслуживания нет комплекта посадочных огней для Т и ламп "летучая мышь", которые необходимы как огни ограничительные.
      - Почему нет? - спросил Полбин. Он только что вернулся из трудного полета и был сильно возбужден.
      - Командир БАО говорит, что ему было приказано обслуживать дневные бомбардировщики. Ночной старт не полагается по технической номенклатуре. Короче говоря...
      Полбин сердито рванул с руки меховую перчатку.
      - Короче говоря, чтоб мне к исходу дня старт был! Пусть используют для Т лампочки и самолетные аккумуляторы. Пусть зажигают на границах поля плошки. Входные ворота выложить кострами. Все!
      Он проследил глазами за парой "Яковлевых", которые гнали на запад дымившего "Мессершмитта". Воронин стоял, опустив руки. Ему хотелось сказать, что командир БАО получил предварительное указание о переброске на новую точку основных запасов бомб и горючего. Аэродром находился под угрозой окружения.
      - Все, инженер! - повторил Полбин. - Передайте Алехину: если он не обеспечит мне сегодня старт, то пусть пеняет на себя... Или его осудит трибунал, или я сам поставлю его к сосне!..
      До наступления темноты Полбин еще три раза водил "девятку". Когда он вернулся из последнего вылета, Воронин доложил ему, что ночной старт подготовлен. Полбин вызвал Виктора Ушакова:
      - Ночью будем летать парой. Готов?
      - Готов.
      - Иди проверь кабинное оборудование и бортовые огни. Стрелку и штурману скажи, чтоб до ужина поспали.
      В Ушакове он был уверен, как в самом себе. Виктор раньше других освоил ночные полеты на СБ. Вообще он хватал на лету все, что касалось техники пилотирования. Жила в этом человеке необыкновенная понятливость и расторопность русского рабочего: только намекни, покажи, как молоток держать, а он уже сам ковать пошел - и, глядишь, не хуже, чем у мастера, получается... Виктор Ушаков действительно был из рабочих, в авиационную школу он попал с Днепропетровского металлургического завода. Когда он, засунув руки в карманы и пожевывая короткий янтарный мундштучок, молча смотрел, как техники подвешивают бомбы, его легко было представить в засаленной кепочке и спецовке наблюдающим за блестящей, выползающей из-под резца стружкой...
      Пасхину и Кривоносу Полбин приказал использовать ночной старт для аэродромных полетов - восстанавливать навыки, отрабатывать взлет и посадку при скудном свете плошек и костров.
      С Ушаковым Полбин летал три раза. Вернулись на рассвете. Выспаться не удалось, так как нужно было вести самолеты на дальнюю бомбежку. Сделали за день шесть вылетов. А как только стемнело, Полбин проверил технику пилотирования Пасхина и Кривоноса. После третьей посадки сказал Пасхину:
      - Сегодня полетим с тобой, Александр Архипович. Ушаков пусть отдохнет.
      Первый вылет был удачным. Они нашли танки и подожгли несколько штук. На аэродроме Полбин торопил техников с подвеской бомб. Пасхин вместе с Николаевым и радистом Завгородным помогал заключать в наружные бомбодержатели тяжелые тупоносые "сотки". Всеми владело нетерпение: надо было спешить, пока цель освещена пожаром.
      - Ну, дадим сейчас по огоньку! - сказал Пасхин, когда снаряжение самолетов было закончено.
      Полбин не мог видеть его лица, но знал, что если бы его сейчас осветить вспышкой магния, то на фотокарточке запечатлелось бы счастливое выражение юношеского задора. И получился бы Пасхин совсем безбровым, с узкими щелочками вместо глаз. Десятиклассник - и только!..
      А ведь он был командиром эскадрильи скоростных бомбардировщиков, секретарем партийной организации полка. Пасхин сам говорил о себе, что у него вся жизнь "чудно" складывалась: он всегда шел впереди своего возраста. В то время как его сверстники-фабзавучники гоняли по лыду Дона на коньках (Пасхин был ростовчанин), он уже руководил цеховым комитетом комсомола, проводил заседания бюро, подписывал протоколы, выступал с речами на многолюдных собраниях. На заводе, где он работал, было немало седоусых рабочих в синих спецовках со складными метрами в карманах, но в четвертом, завершающем году первой пятилетки мастером выдвинули именно его, Пасхина. Он долго не мог привыкнуть к тому, что люди, годившиеся ему в отцы, называли его Александром Архиповичем. В армии, в авиационной школе, он первый прикрепил к голубым петлицам два треугольничка командира отделения и командовал курсантами, у которых уже где-то были семьи, дети... В эскадрилье Полбина он долгое время бессменно находился на посту ответственного секретаря комсомольского бюро, участвовал во всеармейских совещаниях, сидел в президиуме рядом со знаменитыми командирами, которых другие видели только на фотографиях в газетах. В Чите в середине сорокового года он был избран секретарем партийного бюро полка, и Ларичев, осторожно подходивший к оценке людей, скоро стал называть его "молодым орлом, нашим партийным вожаком".
      За участие в боях на Халхин-Голе Пасхин был награжден орденом Красного Знамени, и незнакомые люди на вокзалах, в театре оглядывались на него: "такой юный, а уже с боевым орденом!"
      В списке летчиков, которые отличились в боях с гитлеровскими захватчиками и были представлены к награждению, фамилия Пасхина стояла одной из первых.
      Полбин посматривал на фосфоресцирующие лимбы кабинных приборов, изредка справлялся с Факиным о курсе полета и думал о Пасхине. Подростком это, наверное, был забияка-петушок, а сейчас и впрямь молодой орел с крепкими крыльями. Самолет его идет ровно, как привязанный к ведущему, а при перемене курса начинает разворот в ту же секунду, как только Полбин открывает рот для приказания.
      Как и ожидалось, цель завиднелась издалека. Над черным глухим лесом стояло пламя.
      Сделав разворот, Полбин приказал Пасхину ложиться на боевой курс. На земле было условлено, что бомбы будут сброшены "по ведущему", в одну точку.
      Моторы СБ гудели ровно, деловито, самолет послушно шел на цель. Полбиным владело спокойствие, которое, очевидно, знакомо артиллеристу, ведущему огонь прямой наводкой из превосходно замаскированного укрытия. Ты бьешь врага наповал, а он тебя не видит и мечется в панике.
      И вдруг что-то оглушительно лопнуло рядом с самолетом, вспыхнул яркий свет, при котором мгновенно потускнели стрелки приборов. Огненный комок мелькнул впереди, справа...
      Немцы успели вызвать зенитную артиллерию!
      Секунды! Секунды! Полбин почувствовал, как облегченно вздрогнул самолет. "Сбросил", - подтвердил Факин.
      Полбин оглянулся.
      От освещенного снизу самолета Пасхина тоже отделились "сотки".
      В кабине вдруг стало совсем светло. Тени от переплетов фонаря побежали по приборной доске.
      Внизу взорвались бомбы. Значит, попали, если такой огненный смерч поднялся к небу.
      Домой!
      Лавируя между зенитными разрывами, Полбин повел машину от цели. Самолет Пасхина, все так же освещенный, шел за ним.
      И вдруг... Саша, Саша Пасхин!
      Самолет Пасхина окутался пламенем, мигом превратившись в огромный факел. Свалившись на крыло и оставляя огненный след, он стал заворачивать назад, к цели.
      - Пасхин!.. Пасхин!..
      В шлемофоне раздался глухой, сдавленный голос:
      - Завгородный насмерть! Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев...
      Что-то заклокотало, щелкнуло в наушниках и оборвалось.
      Наступила тишина. Ничего, даже гула собственных моторов не слышал Полбин. Ослепительно-белый, потерявший очертания, ставший бесформенным куском расплавленного металла, самолет Пасхина был уже у самой земли. Чернильная тьма шарахнулась в стороны. Блеснули на поляне круглые спины автобензоцистерн. Огненный ком упал прямо на них, и сразу огненное море разлилось по земле, взметнулось к небу, заклокотало, забурлило.
      Самолет Полбина сильно ударило снизу, в левое крыло. Штурвал едва не выскользнул из рук.
      "Взрывная волна дошла" - мелькнуло в сознании. Но это была не волна.
      Из-под капотов левого мотора выползла струйка пламени, лизнула крыло, вместо нее появились другие, вытянулись, переплелись жгутом, и стало фактом: левый мотор горел...
      Чернота, чернота кругом. Нет ни земли, ни неба. Сзади - зарево, там навеки остались Пасхин и его товарищи...
      - Штурман, курс! Факин встревоженно:
      - Девяносто четыре. Давай со снижением!.. Надо сбить пламя. Полбин дал штурвал от себя, накренил самолет вправо. Желтые языки оторвались от плоскости, потухли в воздухе.
      А в горизонтальном полете опять поползли зловещие струйки, опять стали сплетаться в жгуты...
      - Радист! Васюк, держишься?
      Ему труднее, весь дым и огонь на него.
      - Держусь, командир...
      - Давай держись!..
      Главное - перетянуть линию фронта. Сбить пламя, видимо, не удастся. Значит, надо выйти на свою территорию до того, как огонь подберется к бензобакам...
      Секунды! Секунды!
      Как ладья, ныряющая по черным волнам, самолет то мчится с опущенным носом к земле, то, натужно гудя единственным здоровым мотором, хватает пространство, рвется вперед, в ночь.
      - Держишься, Васюк?
      - Держусь...
      Жгуты то исчезают, то сплетаются вновь, и едкий запах горелой краски забивается в нос, в горло.
      - Держись!
      Полбин приземлил самолет на небольшой площадке у железнодорожного полотна. Посадил "на живот", ибо в заполненной дымом кабине нечего было и думать о выпуске шасси.
      Через две минуты после того, как Полбин и Васюк, вытащив зажатого в носовом фонаре штурмана, отбежали в сторону и залегли, взорвался бензобак. По твердой, покрытой инеем земле, шипя, запрыгали куски пламени. Горящие лохмотья повисли на телеграфных проводах. Начали рваться патроны - вразнобой, хлопотливо, почти весело...
      Факин быстро пришел в себя. Васюк ощупывал свой комбинезон. Он был опален в нескольких местах, но ни на лице, ни на руках ожогов не было.
      - Будем считать, повезло, товарищи, - сказал Полбин. - Ну-ка, давайте думать...
      Он положил на колени планшет, стер рукавом копоть и грязь с целлулоида. Зажигать фонарик не надо было: горящий самолет осветил все вокруг.
      Он смотрел на карту, но не видел ни железной дороги на ней, ни зеленого пятна леса, угрюмо стоявшего по обе стороны насыпи. Он видел огромное белое море бушующего пламени, а сквозь звон и шум в ушах прорывался сдавленный голос Пасхина: "Принимаем решение... Я, Пасхин, и Николаев..." Словно подписями своими скрепили они свое решение - два коммуниста, два смелых сокола...
      Патроны продолжали рваться. Самолет корчился в огне, обгорелый остов его скручивался, валился на бок. Пламя с шипением расползалось по мокрому песку, искры взлетали в черное небо.
      Где-то за лесом, далеко на западе, тоже полыхало пожарище. Там горели немецкие танки и цистерны с горючим. Колонна фашистов разгромлена, она уже не дойдет до рубежей, на которых стоят наши пехотинцы и артиллеристы...
      От этой мысли Полбину стало легче. Он сильно тряхнул головой, чтобы выйти из секундного оцепенения. Шум в ушах медленно проходил...
      Слева, в западном направлении, слышалась стрельба. Тяжело, со вздохами, ухали орудия крупного калибра, в промежутках доносилась частая стрельба противотанковых пушек. Шел ночной бой.
      Значит, вспышки огней, которые были видны под самолетом в последний момент, были линией фронта. Удалось дотянуть на свою территорию.
      Факин и Васюк молчали прислушиваясь.
      - Так давайте подумаем, - повторил Полбин и повернул планшет, чтобы свет огня упал на карту. - Это что за железка, штурман? Ты как считаешь?
      Факин посмотрел на свой планшет.
      - Ясно, магистраль, - ответил он. - На Ленинград.
      - А мы где?
      Штурман помолчал, подумал.
      - Не знаю, командир. Если б мне сейчас "аш" тысячу метров, сказал бы. А так не знаю.
      Факин, ничего в мире не любивший больше своего штурманского дела, всегда говорил вместо "высота" - "аш", вместо "скорость" - "вэ" или "дубль-вэ", называя буквы, которыми эти данные обозначались на карте и в расчетах. Если сейчас штурман заговорил в своей обычной манере, - значит, он спокойно обдумывает положение.
      - К Москве-то ближе? - попытался улыбнуться Полбин. Но сильно обожженная щека все же болела.
      Факин не ответил. Он привык называть точные цифры, а если не мог предпочитал молчать.
      - Давайте пройдем по шпалам, может, станция попадется, - сказал Васюк.
      - Правильно, - поддержал Факин. - Сидеть лучше, чем лежать, итти лучше, чем сидеть...
      Любовь к общеизвестным шуткам тоже была особенностью Факина. Споткнувшемуся он обычно говорил: "Держись за землю", а выслушивая рассказы о трудных полетах, ронял глубокомысленно: "Бывает и хуже, но в редких случаях". Шло это не от глупости, а от несколько ленивого ума, очень гибкого в воздухе, в сложной обстановке, но спокойно-созерцательного на земле. Пользуясь в разговоре банальностями, Факин как бы экономил умственные силы, необходимые в минуты наивысшего боевого напряжения.
      "Штурман в полной форме", - подумал Полбин и согласился с предложением Васюка.
      За поворотом дороги скрылись дотлевающие останки самолета. Васюк обернулся и, вздохнув, сказал:
      - Добрая была машина! - Переведя взгляд на оборванные, повисшие на столбах провода, он с мрачным юмором добавил: - И телеграмму нельзя ударить...
      - У Саши Пасхина две девочки в Чите, - сказал Факин, крупно шагая по шпалам.
      - Отец - герой, - сказал Полбин.
      Молчание. Все думали об одном. В темных верхушках сосен прошумел ветер, стали слышней звуки канонады на западе.
      - Будка! - крикнул Васюк.
      - Разъезд, - поправил Факин. Нет, это была будка обходчика, маленькое каменное здание, обнесенное деревянным забором. Ветер хлопал настежь открытыми окнами, около двери Полбин споткнулся о старое ведро.
      - Подождите, я посмотрю, - сказал он, расстегнул кобуру пистолета, зажег фонарик и вошел в дом.
      В передней комнате на деревянной скамье стоял маленький гробик. Бледный луч осветил мертвое лицо ребенка.
      Полбин вздрогнул и почувствовал холодок в затылке.
      Он направил луч выше, на стены комнаты, по углам. На полу валялись опрокинутые стулья, какие-то тряпки, рубчатая доска для стирки белья, лукошко с измочаленной ручкой.
      Полбин вышел.
      - Ну, что там?
      - Ничего, - ответил Полбин. - Давайте обойдем дом.
      Сразу за углом зияла свежая воронка от крупнокалиберной бомбы. Вокруг клочья одежды, пятна крови на стене. Половины забора не было.
      - Прямое, - скрипнув зубами, сказал Факин. Полбин провел лучом фонаря по стене. Под карнизом была прибита желтая дощечка с номером.
      - Давай двухсотку, - сказал Полбин. - Цела?
      - Есть, - ответил Факин и достал из планшета карту. Поднеся ее к свету, он быстро повел пальцем по черной линии железной дороги и остановил ноготь против отметки 234. - Вот она, будка.
      Они приземлились южнее того танкового клина, который фашисты протянули на восток, чтобы перерезать магистраль Москва-Ленинград. На карте Полбина была нанесена линия боевого соприкосновения на восемнадцать ноль-ноль. Вечером немцы были недалеко от магистрали. Если им удалось оседлать ее, положение становилось сложным: аэродром оказывался на той стороне, и надо было пробираться лесом, в обход на восток.
      Полбин направил луч фонаря на железнодорожную насыпь, повел вдоль нее. Глазастый Васюк первый крикнул:
      - Дрезина!
      Все побежали по осыпающимся под сапогами ракушкам. Ручная дрезина вверх колесами лежала на скате насыпи.
      - Ну-ка, поднимем! - сказал Полбин. Они поставили дрезину на рельсы. Рычаг немного заедало. Полбин посветил, осмотрел передаточные шестерни. Далекое воспоминание мелькнуло в голове: сколько раз он, подросток в брезентовой робе, рабочий Самаро-Златоустовской железной дороги, ездил на такой дрезине от станции Выры к Ульяновску, осматривая шпалы, отмечая мелом те, которые требовали замены.
      - Годится, - сказал он. - Садитесь!
      Факин и Васюк взялись за рычаг.
      - А если перерезали? - спросил Васюк. - Не влопаемся к немцам?
      - Рисковали уже, - ответил Полбин. - Ну-ка, взяли!..
      Дрезина медленно тронулась с места и с нарастающим жужжанием покатилась вперед, в темную ветреную ночь.
      Глава XV
      В Чите ждали писем. Они приходили нечасто, с большими промежутками, иногда по два, по три сразу. Бывали случаи, когда письмо, написанное в июле, появлялось после открытки, датированной концом августа. На конвертах не было никаких пометок, кроме лилового штемпеля "проверено военной цензурой", но все понимали, какие причины могли задержать листки, написанные карандашом под плоскостью самолета в перерыве между полетами. Собираясь вместе у репродуктора, Мария Николаевна, Татьяна Ларичева и Лидия Кривонос с тревогой слушали сводки Совинформбюро и ждали, ждали того дня и часа, когда диктор возвестит о начавшемся большом наступлении советских войск. Если бы не было этой веры, жить было бы нельзя.
      В конце октября Мария Николаевна получила письмо в плотном голубом конверте. Пачку таких конвертов Полбин взял с собой из дому.
      Письмо было написано чернилами на двух узких листках плотной линованной почтовой бумаги. В уголочке первого листа - рисунок: круглая беседка с колоннами, пышная зелень кустарника, тропинка, идущая по склону горы. Надпись: "Пятигорск, Эолова арфа". Почтовая бумага тоже была довоенного выпуска.
      Она вскрыла конверт. Размашистый, стремительный почерк. Частые восклицательные знаки.
      "25.7.41 г. Манек! Я жив, здоров! И мысли у меня нет, что со мной что-нибудь случится. Мои подчиненные уважают меня как командира и уверенно, без колебаний идут за мной в бой!.. Не имею ни единой царапинки, хотя уже были серьезные встречи с противником. Единственный человек у меня легко ранен - это лейтенант Николаев, он штурман у Пасхина, и то он уже через три-четыре дня будет снова в строю. Ты сама понимаешь, война - это война! Она не проходит без жертв... Будущее нашей прекрасной Родины неизмеримо выше интересов отдельной личности. Все прекрасное нашей страны, созданное под мудрым руководством Коммунистической партии, мы должны сохранить, уберечь от варваров для наших детей, так же как для нас наши деды и отцы в прошлом!.."
      Полбина дала прочесть это письмо Татьяне Сергеевне. Та сказала, возвращая листки:
      - Какой он у вас твердый и чистый... ну, прямо булатный меч! Вы знаете, она зябко поправила на плечах серый пуховый платок, потрогала рукой тяжелый узел каштановых волос, - вы знаете, я даже спокойнее оттого, что Василий Васильевич рядом с таким человеком. Он и сам не робкий, но все же...
      Мария Николаевна молчала, задумчиво поглаживала рукой листки и смотрела в окно, за которым сгущались сумерки.
      - Дайте-ка еще на минутку, - Ларичева опять взяла письмо. - Вы понимаете, дорогая, ведь это пишется жене, родному, близкому человеку. В таких письмах принято говорить самые интимные вещи. Ваш муж обращается к вам с возвышенными словами, которые больше приняты в речах, докладах, и каждому слову искренне веришь, чувствуешь - человек говорит, что думает...
      - Он всегда говорит, что думает...
      - Да, да. - Ларичева любила рассуждать, объяснять другим людям их поступки. - Прямота его сурова, он говорит с вами, как с товарищем по строю, по оружию. Вот смотрите: "неизмеримо выше интересов отдельной личности"... У него нет мысли, что с ним что-нибудь случится, и в то же время он готов пожертвовать всем, самым дорогим... Я всегда уважала Ивана Семеновича за прямоту, а сейчас вижу, как он бесконечно правдив перед самим собою и перед другими...
      - Когда погиб Пасхин, - голос Марии Николаевны дрогнул, - Ваня мне об этом написал и потребовал, чтоб я Соне сказала, если извещения еще нет. Только один раз, когда из Монголии вернулись, он не сразу мне сказал, что погибли два летчика, его ученики. Молодые были оба, один только женился. Он думал, что я буду плакать. А потом вечером говорил, что скрывать это нельзя, в жизни все надо переносить стойко.