Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дело, которому служишь

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Дырин Евгений / Дело, которому служишь - Чтение (стр. 12)
Автор: Дырин Евгений
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      Ларичев на бегу думал о том, верна ли догадка Полбина. Да, возможно, забыли снять струбцины - деревянные зажимы, которыми на время стоянки самолета закрепляются элероны, руль поворота и рули глубины, чтобы их не расшатывал ветер. Судя по тому, как самолет свечой полез вверх, не были сняты зажимы с руля глубины.
      Санитарка обогнала всех, но никто не бросился доставать носилки. Дежурный врач в белом халате вышел из машины и, стоя у самолета, разговаривал с кем-то из экипажа. Значит, люди целы.
      Самолет сильно наклонился на левую плоскость, точно припал на одно колено. Консольная часть крыла с красной лампочкой почти касалась земли. Левая нога шасси укоротилась, войдя в глубь фюзеляжа. На стабилизаторе трепетали от ветра красные лоскутки, прикрепленные к зажимам. Так и есть...
      Полбин, увидев, что экипаж невредим, - все трое в виноватых позах стояли под торчавшей вверх правой плоскостью, - подбежал к стабилизатору, снял один зажим и с угрожающим видом подошел к Пресняку.
      - Это что? - спросил он, потрясая деревянными колодками с красным лоскутком. - Это что, я спрашиваю! Ну?
      Пресняк, его штурман Чекин и стрелок-радист Шабалов молчали. У Шабалова на бледном лице мелко, словно от холода, вздрагивали губы, он покусывал их.
      Подбежал запыхавшийся Файзуллин. Черный клок волос выбился из-под шапки и прилип к потному лбу. В руках у него было три зажима, снятых перед выпуском самолета с элеронов и руля поворота. Не произнося ни слова, Файзуллин растерянно протягивал зажимы Полбину.
      - Что ты мне суешь? - еще больше разъярился тот. - В бирюльки со мной играть собираешься? Где раньше глаза были, техник?!
      Файзуллин беззвучно пошевелил губами. Все молчали, гнетущая тишина стояла на земле. Только в воздухе ровно гудели самолеты. Эскадрилья Ушакова, встав в круг, ходила над аэродромом.
      Полбин отыскал глазами Бердяева, коротко бросил:
      - Передайте: лететь своим курсом.
      - Есть! - ответил Бердяев и удалился с такой поспешностью, точно главное для него было уйти поскорее от этого печального места, где лишь по счастливой случайности не разыгралась трагедия с человеческими жертвами.
      Полбин проводил его недолгим взглядом. Опять посмотрел на небо, поднял руку, словно собираясь махнуть Ушакову, но опустил ее. Краска гнева стала медленно сходить с его лица. Он распахнул комбинезон на груди, словно желая дать выход скопившемуся раздражению. Ларичев внимательно смотрел на него, наблюдая, как командир полка берет себя в руки.
      - Лейтенант Пресняк, - сказал Полбин уже другим голосом, - докладывайте...
      Пресняк поднял голову, еще сильнее вытянулся.
      - Техник Файзуллин не виноват... - начал он.
      - Я сам разберусь, кто виноват! - резко оборвал его Полбин. Докладывайте, почему разложили машину!
      Пресняк впервые посмотрел ему в глаза и не отвел их под суровым, пронизывающим взглядом.
      - Значит, так... Когда техник снял зажимы с элеронов и вертикального руля, я позвал его... Заедали шторки маслорадиаторов, не прикрывались из кабины. Файзуллин сказал: "сейчас", я на него прикрикнул. Он устранил заедание. Я запустил моторы. Вижу, "двойка" уже взлетает, опаздываю. Приказал технику убрать колодки из-под колес и с места дал газ...
      - А рулевое управление вы опробовали?
      - Шуранул разок. Элероны работали, из кабины видно, педали в порядке...
      - В порядке! А на разбеге вы чем хвост поднимали? Ногами?
      Ларичев как раз думал о том, что на разбеге Пресняк должен был почувствовать заклинение рулей глубины, так как хвост поднимается именно с их помощью. Штурвал, меняющий положение рулей, не мог иметь свободного хода вперед.
      Пресняк ответил:
      - Я не обратил внимания, что штурвал шел туговато. Думал, смазка тросов застыла.
      - Так. Ясно, - жестким, отчужденным голосом сказал Полбин и принял положение "смирно". - Лейтенант Пресняк!..
      Все замерли, каждый в том положении, в каком был настигнут словами командира.
      Вина лейтенанта, нарушившего правила наставления по производству полетов, была ясна. Можно было бы оправдать кое-какие его промахи, можно сделать скидку на молодость и горячность, учесть, что самолет поврежден незначительно, а экипаж здоров, хотя могло кончиться хуже... Но никому не дано вмешиваться в дела командира, человека, который поставлен государством и обладает установленной государством мерой власти над людьми. Он один здесь закон и судья, и будет так, как он окажет.
      Так думали, наверное, все, ожидая приговора. Ларичев поглядывал на желваки, ходившие под смуглой кожей на щеках Полбина, и размышлял: достаточно ли остыл командир после первой вспышки, чтобы трезво, с ясным умом оценить положение и объявить взыскание, которое точно определило бы вину Пресняка, было бы воспринято им как вполне заслуженное и в то же время не вызвало бы потом никаких толков и пересудов, что вот-де "командир вмазал на всю железку, пережал" или, наоборот, "не дожал, надо было бы покрепче".
      Очень нелегкое дело - вершить суд над людьми, которых ты обязан учить, выравнивать, делать точными и послушными, а в бою быть уверенным, что они пойдут за тобой потому, что их храбрость - это храбрость сознательная, а не внушенная палкой.
      Полбин в продолжение всей беседы с Пресняком тоже думал о том, сумеет ли он сдержаться, чтобы сгоряча не влепить сверх меры и не обесценить таким образом взыскание, не выстрелить вхолостую. Раздражение и злость еще кипели в нем, сдавленные напряженным усилием воли. За восемь лет его летной практики это была первая авария, происшедшая по вине человека, за действия которого он, командир, отвечает, как за свои собственные. Авария в подразделении орденоносца, который всегда был на лучшем счету, да еще в самом начале новой работы в качестве командира полка... Оставить без последствий до окончательного выяснения всех обстоятельств? Но какое еще нужно выяснение? Самолет лежит на боку, раньше чем за двое суток его не восстановить. Боевая единица, оружие приведено в негодность, воевать с ним нельзя. Это понимают и сам Пресняк и все, кто стоит здесь, кому важно запомнить на всю жизнь, что оружие надо беречь пуще собственного глаза.
      Полбин видел, как Пресняк, услышав свою фамилию, вздрогнул. Он смотрел в лицо командира не мигая.
      Пауза длилась секунду.
      - Объявляю вам десять суток домашнего ареста! - громко, чтобы все слышали, сказал Полбин. - От полетов вы отстранены!
      - Есть! - так же громко ответил Пресняк и, не стесняясь ничьим присутствием, шумно и горестно вздохнул.
      Наказание было строгое, очень строгое, но никто не мог сказать: незаслуженное. И, кажется, первый понял это Пресняк.
      Все опять зашевелились, заговорили вполголоса. Заработал мотор санитарки, она стала отъезжать.
      - На свои места! - приказал Полбин собравшимся и обратился к Ларичеву: Давай посмотрим, комиссар.
      От колеса самолета отошел инженер полка Воронин с записной книжкой в руках. На его полном, розовом от ноябрьского холода лице топорщились тщательно подстриженные черные усики.
      - Левую стойку шасси надо менять, товарищ майор, - заговорил он крепким баском. - На консоли содран кусок обшивки, наложим латку и... вот, собственно говоря, все...
      - А костыль проверили? - спросил Ларичев.
      - В порядке, - ответил Воронин. - Удар пришелся в основном на шасси, хвост не пострадал. Пресняк, надо отдать справедливость, успел элеронами выравнять машину.
      - Успел... - недовольно заметил Полбин. - Что толку-то? Вот если бы он успел перед взлетом струбцины снять. А узлы выдержали?
      - Это потребует дополнительной небольшой проверки. Сейчас мы с техником, Воронин оглянулся на стоявшего поодаль Файзуллина, - эту проверку произведем.
      - Составить акт и дать мне на утверждение, - приказал Полбин, хотя это было само собой разумеющимся. - Сколько времени нужно для ввода в строй?
      Воронин задумался на минуту, заглянул в книжку, которую продолжал держать раскрытой.
      - Двое суток.
      - Сутки. Ясно?
      - Я не уверен, что на базе есть запасные стойки. Все зависит от этого, короче говоря...
      - Надо быть уверенным, Семен Филиппович, - уже мягче сказал Полбин. Короче говоря, даю вам сутки. Файзуллин!
      - Я! - техник подбежал и остановился, не зная, как занять положение "смирно" с зажимами в руках, потом бросил их на землю.
      - Файзуллин, хватит суток? Стойку достанете?
      - Я ее на плечах пешком принесу, товарищ майор, - ответил техник.
      - Ну вот, - Полбин бросил быстрый взгляд на Воронина. - Помогай инженер-капитану.
      - Будет исполнено, - сказал Воронин, закрывая книжку и пряча ее в карман молескиновой куртки.
      От дальнего ангара отошел трактор. Он должен был отбуксировать самолет на стоянку.
      Следующей взлетала эскадрилья Кривоноса.
      Полбин с Ларичевым на борту, устроившимся в боевом отсеке вместе со стрелком-радистом, улетел последним.
      Он предлагал комиссару ехать двумя днями позднее с эшелоном, в котором отправлялись семьи летного и технического состава, но Ларичев сказал:
      - Я, Иван Семеныч, комиссар авиационного полка, а не уполномоченный по перевозке движимого и недвижимого имущества... Извини, шутка грубоватая, но там у меня все обеспечено, силы расставлены. А мое дело быть с летчиками. Габаритами я невелик, в хвосте твоей машины свободно умещусь...
      Полбин не стал возражать. Комиссар был прав. Путешествие по железной дороге заняло бы несколько суток. Между тем полк уже весь, кроме одного экипажа, сосредоточился на новом месте базирования. Случай с Пресняком взбудоражил летчиков, взысканием, объявленным виновнику "че-пэ", дело не кончилось. Предстояло провести еще немалую воспитательную работу. Конечно, комиссару с первых дней нужно быть на своем посту, на командном пункте.
      Все это Полбин отлично понимал и до того, как сделал свое предложение Ларичеву. Но ему, во-первых, не хотелось, чтобы комиссар подумал, что он боится остаться на несколько дней без него, как без няньки, а во-вторых, было желание проверить, как Ларичев сам решит эту задачу, правильно ли он определит свое место в сложившейся обстановке.
      Полбин ничем не выдал своего удовольствия, услыхав ответ политического руководителя полка. Но чувство настороженности по отношению к нему исчезло. Он окончательно уверовал в то, что ему попался надежный, умный помощник, умеющий самостоятельно оценивать вещи и явления. А самостоятельных людей Полбин любил.
      Глава XI
      - Ты напрасно считаешь, Семеныч, что Пресняк виноват на девяносто процентов, а Файзуллин только на десять, - говорил Ларичев через неделю после того, как полк разместился на новых квартирах. - Объективно ты даже этого не признал, ибо взыскание наложено только на летчика, а техник отделался испугом да внушением.
      Они сидели после дневных полетов в крохотной комнате, которую почти целиком занимал письменный стол с двумя стеклянными чернильницами и моделью СБ на тонком металлическом стержне.
      - Я вообще не занимался тут математикой: кто больше, а кто меньше, возразил Полбин. - Я считал и считаю, что в таких случаях всегда виноват командир. Файзуллин подчинен Пресняку как командиру экипажа? Подчинен. Значит, весь спрос с командира. Он должен думать, когда отдает приказания.
      - Да, но тут весь вопрос в том, какое это подчинение, - не уступал Ларичев. - Оно в данном случае оперативное, а не прямое, ибо Файзуллин не борттехник, он не летает на машине, которую готовит. Значит, безоговорочно включать его в состав экипажа нельзя. Это во-первых... Погоди, погоди, Семеныч, дай закончить, - сказал он, видя, что Полбин нетерпеливо поднял руку с зажатым карандашом. - Во-вторых, у Файзуллина есть свои технические инструкции, есть строго очерченный круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Он лицо ответственное, понимаешь? Ответственное, значительно повторил он, подняв на уровень лица дымящуюся папиросу.
      - Понимаю, - сказал Полбин, взяв карандаш обеими руками и осторожно пробуя его на излом. - Но посуди сам... Я объективно, как ты говоришь, не виноват в оплошности Пресняка, но командир дивизии мне за это всыпал. Почему? Потому, что я его выпускал в полет и не проверил как следует... Потому, что я его командир.
      - Да и Ушаков его командир...
      - Ну что ж! И Ушаков получил строгача... Ларичев улыбнулся своей мягкой, спокойной улыбкой. Эта улыбка нравилась Полбину, а иногда раздражала его: было в ней что-то от снисходительности преподавателя, который терпеливо разъясняет ученику простую задачу, а тот не понимает, и учитель подбадривает его.
      - Мне, кажется, Семеныч, ты путаешь разные вещи. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такое командир в нашей армии. Верно, главный спрос с командира, он отец подчиненных. Но вот я приведу тебе такое сравнение. Командир базы, обслуживающий тебя в техническом отношении, может в фронтовых условиях войти в твое оперативное подчинение. Он доставит тебе, скажем, некондиционное горючее, сорвет вылет. Кто за это отвечает? Ты?
      Я и...
      - Вот именно ты и... Я даже думаю, что с этого "и", то-есть с командира базы, спросят не меньше, чем с тебя. Потому, что у него свой круг обязанностей, которые он должен неукоснительно исполнять. Как и Файзуллин в нашем случае...
      Ларичев докурил папиросу, старательно притушил ее в стоявшем на столе белом металлическом цилиндре с двумя круглыми боковыми отверстиями. Это был поршень мотора, служивший пепельницей. Полбин высыпал окурки в пустую корзину для бумаг, разогнал рукой дым, слоистыми облаками стоявший в комнате, и открыл форточку. Оттуда потянуло морозным воздухом, ворвался шум с аэродрома.
      - Никак не привыкну к этому забайкальскому снегу, - сказал он. - Не снег, а пудра какая-то....
      Ларичев видел, что Полбин произнес эту фразу лишь для того, чтобы успокоиться, удержаться от резкости, и промолчал. "Самолюбив, ох, как самолюбив", - подумал он.
      Полбин постоял у форточки, прикрыл ее и вернулся на свое место. Положив руки на подлокотники кресла, он слегка наклонился вперед и медленно, растягивая слова, произнес:
      - Значит, ты считаешь, Василий Васильевич, что я прошляпил с Файзуллиным?.. Надо было взыскание поделить поровну, так, что ли?
      Ларичев ответил без улыбки:
      - Опять нет. Файзуллин прочувствовал и пережил происшествие без всякого взыскания. Я видел, как он работал по восстановлению, и уверен, что он больше ни этой, ни других ошибок не допустит.
      - Так в чем же дело?
      - Дело в том, что это Файзуллин - честный, трудолюбивый человек. А другой на его месте, растяпа, если ему спустить ошибку, будет прятаться за спину командира экипажа: "Я, дескать, приказание выполнял"...
      Ларичев приложил руку к виску и очень смешно показал воображаемого растяпу.
      - Кто же это будет прятаться? Пашкин, что ли?
      - Ну, что ты, Пашкин! Глупистика, - улыбнулся Ларичев. - Я о принципе толкую. Нельзя прощать техническому составу ошибки и промахи в техническом хозяйстве. Делать это - значит, допускать обезличку.
      - Чего? Обезличку?
      В дверь осторожно постучали. Так всегда стучался Бердяев.
      - Да, - сказал Полбин.
      Бердяев вошел с папкой подмышкой и остановился так, чтобы одновременно видеть и командира и комиссара.
      - Бумаги на подпись, товарищ майор.
      - Давай.
      Полбин резким движением развязал тесемки на папке.
      - Что тут?
      - Это сведения о количестве боевых вылетов на Халхин-Голе. Персональные. Округ требует. - Бердяев, листая бумаги, тянулся к Полбину через весь стол, неудобно согнув спину. - Это плановая таблица полетов на завтра. Далее материалы комиссии по расследованию обстоятельств "че-пэ"...
      - Ладно, - сказал Полбин, проверяя, хорошо ли очинен красно-синий карандаш. - А что, налет в часах не требуется? Здесь не проставлено.
      - Нет, не требуется.
      - А сколько я, например, налетал за время боев?
      - Пятьдесят семь часов...
      - А Ушаков?
      - Пятьдесят три.
      - Кривонос?
      - Сорок девять часов тридцать четыре минуты.
      - Почему так точно - до минуты? - удивился Полбин.
      - Он сам подсчитывал и просил так записать...
      - А-а... Ну, что еще? - Полбин быстро подписал бумаги и протянул папку Бердяеву.
      - Разрешите итти? - ответил тот вопросом и уже сделал резкое движение плечом, чтобы круто повернуться на каблуках.
      - Минутку, товарищ капитан, - поднял руку Ларичев. - У вас в штабе все извещены, что собрание перенесено на другое время?
      - Да. На восемнадцать часов.
      - Хорошо. У меня к вам нет больше вопросов. Бердяев пристукнул каблуками и вышел.
      - За что ты недолюбливаешь начальника штаба? - спросил Ларичев.
      - Почему ты решил? - покосился на него Полбин.
      - Да так, вижу.
      - Не знаю. Сухарь он.
      - А еще что?
      - Служака.
      - А еще?
      - Да что ты ко мне привязался, Василий Васильевич? - проговорил Полбин, не зная, сердиться ему или обратить этот разговор в шутку. - Ведь не скажу я тебе, что не люблю Бердяева за его исполнительность, точность в работе, за эту, как ее... феноменальную память на числа, на людей! Просто не по душе он мне, как человек, вот и все. А как работника я его уважаю...
      За окном сгущались сумерки. Солнце уже скрылось где-то за сопками, стекла стали зелеными. Лампочка на шнуре под потолком вспыхнула, опять погасла, некоторое время был виден только красный кружок нити накала, потом он стал постепенно желтеть, и, наконец, ровный свет наполнил комнату. Заработала электростанция.
      Ларичев посмотрел на часы. Закурив папиросу, он облокотился на край стола и спросил, глядя в лицо Полбину:
      - А скажи, как к нему относился Бурмистров?
      - К Бердяеву? Не любил.
      - Почему?
      - Ну вот, опять. - Полбин подумал. - Видимо, за то, что он не летчик.
      - Может быть, он и тебе поэтому не нравится?
      - Не думал, возможно. Ларичев убрал локоть со стола.
      - Ты знаешь, что я тебе скажу, Иван Семеныч, - проговорил он, и Полбин, услышав полностью свое имя и отчество (с недавних пор комиссар называл его коротким дружеским "Семеныч"), понял, что Ларичев собирается сделать какие-то принципиальные выводы из всей их наполовину деловой, наполовину товарищеской беседы. - Мне кажется, что в этой нелюбви к тем, кто не летает, заложена нехорошая тенденция. Она может развиться и в зазнайство, и в самоуспокоенность, и в другие грехи, против которых нас предостерегает партия. Я говорю сейчас не только о тебе, - ты слушай и, пожалуйста, не перебивай, ничего оскорбительного ты не услышишь, - я собираюсь говорить о той общей атмосфере, которая царит в полку. Опасного пока ничего нет, но разговоры такого рода возможны и, наверное, ведутся: "Мы-де халхингольцы, мы воевали... у нас командир - орденоносец, орел, один из лучших летчиков Забайкалья, нам..." и так далее. Я беседовал с Пресняком, с некоторыми другими и почувствовал этот душок, хотя никто прямо не говорил тех слов, которые я привожу...
      Полбин, опершись грудью о стол, сцепив пальцы рук, внимательно и серьезно смотрел на Ларичева.
      - И вот я, отыскивая причины аварии, подумал: не в этом ли дело? Ведь все зависит от людей, ни одна заклепка из обшивки сама не выпадет, если человек ее хорошо закрепит. Илья Пресняк летчик хороший, но молод еще, как говорят бойкие ленинградские девушки, "молод до неприличия"... Ему успехи в боях могли вскружить голову, уже одно сознание того, что голова эта цела, могло вскружить...
      - Я ему там трепки давал, - сказал Полбин.
      - Вот видишь, пришлось уже там давать. А здесь он решил, должно быть: на фронте не в таких условиях работали... техник, долой колодки из-под колес, взлетаю! А струбцинки-то остались... И самолет наземь, и позор на все Забайкалье...
      - Ты мне о позоре лучше не напоминай, Василий Васильевич, - сверкнув глазами и сжав переплетенные пальцы так, что побелели суставы, сказал Полбин. - Это мой позор, и я Пресняка съесть был готов.
      - Нет. Это наш общий позор. И виноват не один Пресняк, а все мы, раз допустили самоуспокоенность. А сейчас, когда будем прорабатывать на собрании Пресняка и Файзуллина - слышишь, обоих вместе, - надо будет всему народу хорошенько объяснить, в чем беда и как ее избежать в дальнейшем. Согласен?
      - С разумными вещами всегда стараюсь соглашаться, - чистосердечно сказал Полбин. - Ведь у нас интересы-то общие, а, комиссар? Дело - одно?
      - Конечно.
      - Стало быть, линию выработали. Ну и начадил ты мне тут своими папиросами. Давай открою форточку и пойдем. Пора уже.
      Собрание закончилось только в двенадцатом часу ночи. Было оно очень бурным. Споры то разгорались, то утихали, но когда приняли резолюцию, Полбин и Ларичев удовлетворенно посмотрели друг на друга. "Линия" была проведена и не могла не дать результатов, которые от нее ожидались.
      Собрание проходило в клубе, на втором этаже, в угловой комнате, которая называлась "малым залом". Едва председательствовавший Пасхин объявил, что повестка дня исчерпана, как открылась дверь и на пороге показался политрук Югов, начальник клуба, с толстой пачкой газет подмышкой.
      - Свежие? С самолета? - послышались голоса. - Сообщение ТАСС есть?
      - Есть, есть. И сообщение и нота, - ответил Югов, торопливо вкладывая газеты в протянувшиеся со всех сторон руки. - Не рвите, товарищи, всем достанется. Только потом вернуть!
      Пресняк первый раскрыл номер "Правды" на второй странице и, встав на скамью, начал громко читать:
      - "Наглая провокация финляндской военщины. Ленинград, двадцать шестого ноября. ТАСС. По сообщению штаба Ленинградского округа, двадцать шестого ноября в пятнадцать часов сорок пять минут наши войска, расположенные в километре северо-западнее Майнила, были неожиданно обстреляны с финской территории артогнем. Всего финнами произведено семь орудийных выстрелов..."
      Это сообщение третьего дня передавалось по радио. Пасхин взглянул на черный круг репродуктора, стоявшего на тумбочке в углу.
      - Товарищи! - сказал он, шагнув к тумбочке. - Может, радио включить?
      - Поздно уже, - возразил Николаев, его штурман. - Сейчас по московскому времени...
      Но Пасхин уже включил штепсель в фарфоровую розетку. Шорох, треск разрядов, а потом все услышали голос Молотова:
      "Граждане и гражданки Советского Союза!
      Враждебная в отношении нашей страны политика нынешнего правительства Финляндии вынуждает нас принять немедленные меры по обеспечению внешней государственной безопасности..."
      Пресняк, держа развернутым газетный лист, медленно опустился на спинку скамьи. Шелест газет разом прекратился. В тишине отчетливо были слышны слова из далекой Москвы:
      "...Единственной целью наших мероприятий является обеспечение безопасности Советского Союза и особенно Ленинграда с его трех с половиной миллионным населением. В современной накаленной войною международной обстановке решение этой жизненной и неотложной задачи государства мы не можем поставить в зависимость от злой воли нынешних финляндских правителей. Эту задачу придется решить усилиями самого Советского Союза в дружественном сотрудничестве с финляндским народом..."
      Пока Молотов говорил, те, кто стоял или сидел поодаль, неслышными шагами стягивались к репродуктору, поднимаясь на носки, балансируя руками, стараясь не скрипнуть половицей. Казалось, по комнате двигались тени. Тишина стояла еще несколько мгновений после того, как речь была прослушана до конца, будто каждый ждал: кто же нарушит молчание первым.
      Заговорил Полбин.
      - Понятно, товарищи? - спросил он. Ему никто не ответил, но он по выражению лиц видел, что всем ясно, что он имеет в виду. А он этим вопросом устанавливал живую связь между только что выслушанной речью и тем, что говорилось на собрании о боевой готовности полка, о сбережении оружия, об упорном совершенствовании как главной задаче каждого летчика и техника на завтра, на послезавтра, на все дни и часы... Не делая никакой паузы, Полбин указал рукой на черные, посеребренные морозом стекла большого окна:
      - Вон там стоят наши боевые машины. Нам отсюда стартовать, если прикажут. Три года назад на Читинском аэродроме мне пришлось видеть Чкалова. Он сказал тогда, что мы, летчики Советского Союза, должны постоянно держать порох сухим. На Халхин-Голе мы с вами воевали в июльскую жару. Сейчас ноябрьский холод. Может, враги рассчитывают, что наш порох отсырел? В таком случае, наше первое дело - показать им, что порох у нас всегда сухой...
      Он говорил отрывисто, энергично, твердо заканчивая каждую фразу. Ларичев смотрел на его сведенные к переносице, круто изломанные брови и думал, что Полбин в такую минуту правильно выбрал торжественный тон. Он обращался к летчикам как сильный, уверенный в себе вожак.
      "С таким командиром можно воевать", - подвел итог своим размышлениям Ларичев.
      Стали расходиться. Полбин и Ларичев пошли вместе.
      Им дали квартиры в большом доме недалеко от аэродрома, в одном подъезде, двери были через площадку.
      - Завтра проведем беседы в эскадрильях, - сказал Ларичев по дороге. - Надо объяснить людям, почему правительство Таннера отказалось от мирного разрешения вопроса. Ты понимаешь - почему?
      - Думаю, что да, - ответил Полбин, замедляя шаг, чтобы Ларичеву было легче поспевать за ним. - Дело ведь не в самой Финляндии, а... во всей международной реакции. Таннеру в руки уже сейчас, наверное, текут американские доллары. А наши И-16, видимо, встретятся в воздухе с английскими истребителями и другими всякими "добровольцами". А ты как думаешь: нам туда не придется?
      - Думаю нет. Есть кому без нас... На площадке, доставая ключи от своей пустой еще квартиры, Ларичев сказал:
      - Видишь, как получается... Когда я в октябре уезжал сюда из Ленинграда, жена беспокоилась: вот, мол, в самую накаленную атмосферу попадешь. А сейчас все обернулось по-иному - она ближе к огню находится. В сложное время мы живем...
      Глава XII
      начало
      Не сразу у Полбина пошли на лад дела в полку. С самого начала жизни в авиации, постепенно восходя по служебной лестнице, он привык к тому, что у него "все получалось". Были, конечно, трудности, но они сравнительно быстро преодолевались и оставались позади.
      В школе летчиков он считался лучшим инструктором, первым получил назначение на должность командира звена учебных самолетов. Как лучший командир тяжелого корабля ТБ-3, он, спустя три года после освоения этой машины, получил под свое командование отряд тяжелых бомбардировщиков - четыре самолета-гиганта и несколько десятков человек. Свою эскадрилью скоростных бомбардировщиков, принятую в год смерти Чкалова, он очень скоро вывел в передовые. Никто лучше него не летал на СБ, в ночных полетах на этой быстрокрылой машине он считался виртуозом. Его летчики отлично бомбили, отлично ориентировались на маршруте и отлично выдержали экзамен на зрелость в боях с японскими захватчиками.
      Поэтому, принимая командование над полком, он считал, что совершает естественное восхождение на новую ступень, до которой вполне дорос, и не находил в себе червяка сомнения: а справлюсь ли? Когда ему при назначении задали этот вопрос, он твердо ответил:
      "До сих пор всегда справлялся."
      Конечно, он справлялся со своими обязанностями и сейчас, в новой нелегкой роли. Но тяжесть забот, которые легли на плечи, сразу дала себя чувствовать. Он "поднажимал", затрачивал больше энергии, чем делал это раньше, и думал, что трудны только первые шаги, что через небольшой промежуток времени наступит облегчение и он пойдет, как человек, освоившийся с ношей, дыша размеренно и свободно. Иногда ему казалось, что это ровное дыхание уже пришло, но неожиданно снова возникали вопросы и задачи, требовавшие напряжения всех сил, как при восхождении на вставшую на пути крутую гору...
      Полк был отдельной частью, сложным хозяйством. Все, что касалось летной подготовки экипажей, не доставляло особенных хлопот. Здесь выросли только масштабы, а существо осталось прежним. Но выявилось множество других дел, начиная от частых споров с командиром базы - подразделения, обеспечивавшего полк в инженерно-техническом и материальном отношении, - и кончая планированием ежедневных занятий для летчиков и штурманов, для техников и мотористов, для всех, кто числился в списках полка и обязан был учиться своему делу.
      У командира полка были помощники в каждой основной отрасли работы. Во взаимоотношения с командиром базы он вступал через посредство инженер-капитана Воронина, который следил за своевременной доставкой горючего, смазочных масел, учебных бомб, патронов, дюралюминия, заклепок, шплинтов и аэролака для ремонтных работ. Учебной частью ведал начальник штаба Бердяев, составлявший плановые таблицы полетов, расписания занятий по марксистско-ленинской подготовке, по бомбардировочному делу, воздушной стрельбе, аэронавигации, тактике...
      Но Полбин полагался на помощников лишь тогда, когда был уверен, что в состоянии разобраться в деталях работы каждого из них, уверен, что он сам может быстро и точно исполнить все то, чего требует от них по своему положению и по необходимости, диктуемой делом.
      Такой уверенности иногда не было. И на первых порах, работая на новой должности, Полбин то и дело замечал себе: "С этим я знаком мало. Надо будет подзаняться".
      Он давно приучил себя к постоянным занятиям. Обложки книг и тетрадей на его рабочем столе не выгорали от солнца и не пылились от нечастого к ним прикосновения. Но тут нужны были занятия систематические, углубленные, в результате которых он опять обрел бы привычную твердую почву под ногами, что так необходимо для командования людьми.
      Квартира, которую он занимал с семьей, состояла из трех комнат. Одну из них он приспособил для работы в ночное время и долгие часы проводил за книгами, все чаще обращаясь к мысли об академии. Котлов, по своему обыкновению, писал редко, но с неизменной настойчивостью советовал Полбину приехать в Москву, и если не поступить в стационар, то хотя бы стать слушателем заочного отделения.
      Пока в газетах появлялись сводки штаба Ленинградского округа о ходе боевых действий, вспоминать о предложении Котлова приходилось редко. Но вот тринадцатого марта радио возвестило победу Красной Армии. Военные действия между Советским Союзом и Финляндией прекратились в этот день, в двенадцать часов по ленинградскому времени.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23