Гордость человечества - Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни

Во время обходов в Британском армейском госпитале в Пуне отцу приходилось плестись в хвосте у белых врачей. Ночами он корпел над учебниками, чтобы быть готовым к любым каверзным вопросам главврача, но к нему все не обращались. Смотрели как на пустое место. Отец был словно молчаливым спутником-плебеем при процессии английских аристократов. Но вот однажды утром у постели больного другие молодые врачи оказались в тупике – трудно было поставить диагноз. Тогда главврач повторил вопрос, обращаясь к отцу – а тот знал ответ. И мгновенно заслужил уважение.

Какими бы утонченными и терпимыми ни были мои родители, никто никогда не сомневался, что между белыми и индийцами пролегла незримая грань. Большинство английских колониальных чиновников, получивших назначение в Индию, выросли в викторианские времена и стремились в колонии, чтобы либо избежать позора, либо разбогатеть. В те годы все состояние получал старший сын, средний шел в университет и становился священником, а младший или самый бестолковый становился военным. Индия была запасным выходом, шансом подняться по общественной лестнице выше, чем удалось бы дома. Чиновники на жалованье жили как раджи. Колониальные клубы были оплотом претенциозности – даже в Лондоне не было таких чопорных джентльменов. Англичане рвались самих себя переангличанить.

Когда мои родители стали взрослыми, эта жесткая иерархия немного пошатнулась, однако презрение и безразличие к индийской культуре никуда не делись. Неудивительно – так всегда и бывает, когда завоевываешь чужой народ и он тебе нужен только для грабежа и наживы. С меркантильной точки зрения, Индия была жемчужиной в британской короне. Особой военной необходимости ее оккупировать не было – только возможность несказанно обогатиться.

Семейство Чопра старалось держаться поближе к англичанам, потому что другой общественной лестницы у них не было. Мой прадед был вождем племени, жившего в бесплодной пустыне в Северо-западных территориях, и за отказ выступить на стороне британской армии его расстреляли, привязав к пушечному стволу. Такова семейная легенда. Его убили, но его сын, мой дед, согласился стать сержантом в британской армии, так как это гарантировало ему пенсию. Связь с белыми колонизаторами стала у нас второй натурой. Англия была еще одной страной, где повседневная жизнь строилась вокруг чая, чатни и кеджери. И в Англии, и в Индии все замирали, когда по радио передавали результаты крикетных матчей, и ставили крикетных звезд чуть ли не выше богов.

И все же когда мой отец был готов отправиться в путь, мать, которая должна была последовать за ним только некоторое время спустя, заставила его дать одно обещание. Как только отец высадится в Саутгемптоне, он должен почистить свои ботинки у чистильщика-англичанина. Отец так и сделал и потом рассказывал, как было приятно сидеть на высоком кресле и смотреть, как перед ним склоняется белый человек. Об этом эпизоде отец в грядущие годы вспоминал без гордости, но и без сожалений. Англичане считали, что империя правит Индией мягко и благосклонно (даже рабство в какой-то момент запретили), однако угнетенному народу казалось, что с их душевных ран каждый день с кровью сдирают повязки.

Отец отправился в Эдинбург держать экзамены на медицинскую лицензию – считалось, что в Лондоне их сдавать рискованно, там якобы задавали более сложные вопросы, – а когда в Бомбей пришла весть, что он все сдал, дед был на седьмом небе от счастья. Как и в день моего рождения, он забрался на крышу нашего дома с винтовкой и несколько раз выстрелил в воздух. А потом повел нас с Сандживом в кино на «Али-бабу и сорок разбойников» – мы были в восторге. Мало того, дед так ликовал, что повел нас еще и на ярмарку и закормил сластями.

Среди ночи я проснулся от горького женского плача. Прибежали служанки, подхватили нас на руки. Нас безо всяких объяснений отправили к доброй соседке. Потом мы узнали, что дедушка умер во сне. В шесть лет у меня еще не было сложившегося представления о смерти. В голове от растерянности вертелась одна мысль: «Где же он? Пусть мне скажут!» Сандживу было три, и у него на смерть деда была реакция в виде загадочной кожной болезни. Его положили в больницу, но диагноза поставить так и не смогли. Однако один врач выдал объяснение, которое мне и по сей день кажется верным:

– Ему страшно. Кожа нас защищает, а он чувствует себя беззащитным, поэтому она шелушится и облезает.

Этот доктор сказал, что Санджив поправится, едва приедут родители, – и так и произошло.

Назавтра мы услышали, что дедушку кремировали. Двух малышей на церемонию не взяли, но один из моих дядьев там был и вернулся с горькой усмешкой. Он был журналист – и я перед ним благоговел. Дядя не знал, что я его слышу, и выпалил:

– Бау-джи еще вчера веселился с мальчишками, и что он теперь? Горстка золы в глиняном горшке!

Я всегда с осторожностью говорю о судьбоносных моментах. Уж слишком много вихрится кругом всего того, что влияет на нас, и многие тайные мысли и забытые случаи просачиваются изнутри, из подсознания. Специалисты, изучающие память, говорят, что самые яркие воспоминания детства зачастую обманчивы: на самом деле это сплав множества похожих событий. Травмы тоже сливаются воедино. Все Рождества превратились в один счастливый день. Однако дядины слова, похоже, вполне могли определить мой путь. Однако, даже если так, они много лет таились в подсознании – пока смерть ходила за мной по пятам, а я запрещал себе оборачиваться через плечо.

В заключение рассказа об этом случае я не могу не упомянуть о том, что старики, по всей видимости, сами назначают себе время смерти – некоторые исследования это подтверждают. Они ждут знаменательной даты, дня рождения или, скажем, Рождества. После крупных праздников смертность среди престарелых заметно возрастает. Я получил трогательное подтверждение этому задолго до того, как подобные факты привлекли внимание статистиков. В больницу прибыла пожилая пара. Муж был на пороге смерти – кажется, на последней стадии рака. Состояние жены было куда лучше – уж точно не тяжелое. Однако она быстро сдавала, а он держался, как ни наступала болезнь. Я был тогда молодым врачом и должен был ежедневно их осматривать, и вот однажды утром, к своему ужасу, узнал, что жена умерла во сне. Я сообщил горестную весть ее мужу – и увидел, что он, как ни странно, вздохнул с облегчением.

– Ну, теперь и мне можно уходить, – сказал он.

Я спросил, что он имеет в виду.

– Джентльмен всегда пропускает даму первой, – ответил он. И скончался через несколько часов.

* * *

Ну вот, теперь я взял разгон и могу рассказать свою историю – и именно здесь она пересекается с историей Санджива. В глубине души мне кажется, что мы затеяли что-то странное, хотя я давно зарабатываю на жизнь словами. Когда ты знаменит, у этого есть обратная сторона – впрочем, она и лицевая, это как посмотреть: всем кажется, будто они тебя уже знают. Я долго мирился с этим заблуждением. Как-то раз я, например, приехал с лекцией в больницу в Калгари и увидел там кучку монахинь с лозунгом: «ДИПАК ЧОПРА – ИНДУИСТСКИЙ САТАНА». В Интернете всякий может почитать блоги ученых скептиков, где меня клеймят как «Императора Ву-Ву» (не знаю, что это такое, но звучит, по-моему, мило, как в стихах детского поэта доктора Сьюза).

А кто-то взирает на меня благосклонно, с улыбкой называет меня гуру (в жизни сам о себе так не подумаю – и не потому, что это слово отдает западным шарлатанством, а потому что в Индии это почетный титул). Однако никто никогда не спрашивал меня прямо, кто я такой. Индиец по рождению, американец по своей воле. Один из великой послевоенной диаспоры, разбросавшей жителей Южной Азии по всему свету от Африки до Карибского моря. Врач, выпускник Всеиндийского института медицинских наук – спасибо щедрости Рокфеллера и череде американских профессоров, приезжавших к нам в качестве временных преподавателей. Мои чемоданы, как у всех, покрыты наклейками со всех остановок, которые я делал в жизни с момента рождения. Хотите знать, кто я такой? Посмотрите на наклейки.

Рассказывать историю своей жизни – все равно что перебирать наклейки. Может быть просто ответом неутолимого тщеславия автора на праздное любопытство публики. Я решил, что моя история принесет читателю пользу только в том случае, если мы поделимся чем-то затаенным, очень дорогим для нас обоих. Не любовью к родным, не страстью к любимому делу, не мечтой всей жизни, даже не духовным путем.

Для нас обоих очень дорог проект создания собственной личности. Словно коралловый риф, который начинается с мелких скоплений микроскопических организмов, плавающих по морю, а потом они постепенно слипаются и в конце концов воздвигают громадное сооружение, мы с вами создавали собственную личность с тех самых пор, когда слово «Я» обрело для нас хоть какой-то смысл. Наш риф получился клейким, как все рифы. К нему может прилипнуть любое мимолетное переживание. У этого сооружения нет планов и чертежей, и у многих людей личность строится случайно. Они вспоминают пройденный путь – и обнаруживают, что сами себя не узнают: из зеркала на них смотрит незнакомый самодур. Он подчиняет повседневную жизнь своим капризам – его постоянно качает от «Мне это нравится, дайте еще» до «Мне это не нравится, уберите».

Целые человеческие жизни строятся на прихотях «Я, мне, мое», и тем не менее уклониться от обязанности строить собственную личность и держаться за нее невозможно. Иначе вас, чего доброго, смоет в открытое море. Я бы не придавал Индии такого значения, если бы она не внушила мне стойкое чувство, что личность строится по одной парадоксальной причине, которая одновременно и мудрая, и неприемлемая, и восхитительная, и горькая. Личность строят, чтобы потом отрешиться от нее. Как-то один великий философ заметил, что философия – словно лестница, с помощью которой забираешься на крышу, а потом пинком валишь ее на землю. Вот и с личностью точно так же. Это лодочка, в которой плывешь, пока она не уткнется в берег вечности.

Только зачем же отбрасывать лестницу? Мы ведь гордимся своим «Я, мне, мое». Да, но ведь та же личность – источник самых глубоких наших страданий. Гневу и страху привольно в нашем сознании. Бытие превращается из чистой радости в страшную муку – в мгновение ока, без предупреждения. Когда жизнь кажется темницей, нет большего соблазна, чем индийское учение о том, что жизнь есть игра («Лила»). Я рассказываю свою историю, чтобы показать, что если хочешь достичь состояния чистой игры, которая приносит с собой свободу, радость и творчество, нужно отрешиться от иллюзий, которые выдают себя за реальность. Первая иллюзия – что ты уже свободен. По сути дела, личность, которую ты столько лет выстраивал, сама по себе темница, – ведь и микроскопические организмы, которые строят риф, оказываются в ловушке его жесткого скелета.

У Санджива собственный мир и собственный голос. Я узнаю, насколько он со мной согласен или не согласен, только когда прочитаю его главы. Предчувствую, что он не согласится с моими выводами в сфере духовности. Современным индийцам хочется поскорее разорвать узы древних традиций, отойти от культурных ограничений. Для задушенных запретами индийцев Америка оказалась таким же спасением, как когда-то Индия – для задушенных запретами англичан. Вместо слов «задушенных запретами» можно подставить слова «честолюбивых», «непоседливых», «чужих среди своих». Когда я говорю слушателям, что они на самом деле дети Вселенной, то часто слышу аплодисменты. Так вот, эти слова не совсем согласуются с научным мировоззрением Санджива.

Мы не узнаем, что такое выбраться из темницы личности, пока не изучим, как мы ее выстроили. Я спрашивал у многих духовных учителей, что такое просветление, и один из лучших ответов – и уж точно самый лаконичный, – что просветление – это когда меняешь маленькое эго на эго космическое. Высшее «Я» есть в каждом и только и ждет, когда можно будет проявиться. Что ему мешает, видно и в моей биографии, как и в биографии практически каждого из нас. Надо обрушить стены – тем более что мы сами их воздвигли. Я питаю глубокое уважение к буддистам, которые говорят, что альтернативы пустоте нет. Однако в Индии есть и другое течение, зародившееся за много столетий до Будды, которое придерживается противоположной точки зрения: жизнь есть бесконечная полнота, надо только пробудиться к реальности и отбросить завесу иллюзий.

2. День слепоты

Санджив

Меня зовут Санджив Чопра, я родился в сентябре 1949 года в Индии, в городе Пуна. Это было примерно через год после того, как Индия обрела независимость от Великобритании. Мир залечивал раны после Второй мировой войны, и настало время великих перемен. Я второй ребенок доктора Кришана и Пушпы Чопра и младший брат Дипака Чопры. Наш отец был прославленный врач и хотел обеспечить нам блестящее образование. Он никогда не уговаривал ни меня, ни Дипака пойти в медицину. Но когда мне было двенадцать лет, произошел невероятный случай, который и определил мою профессиональную судьбу.

В то время мы с Дипаком жили у тети с дядей и ходили в Школу Св. Колумбы в Дели. Наши родители были более чем в трехстах милях от нас, в Джамму. Они настаивали, чтобы среднее образование мы получили в этой превосходной школе, которой управляли члены конгрегации братьев-христиан из Ирландии.

Однажды субботним днем я задремал над книгой. А когда проснулся – и часа не прошло, – то обнаружил, что ослеп. Открыл глаза – а кругом все совершенно черное. Я долго моргал, но зрение не возвращалось. Мне было двенадцать лет, и я был абсолютно слеп.

Дипак был рядом, читал. Я пихнул его в бок:

– Дипак, я ничего не вижу!

Он помахал рукой у меня перед глазами, а когда я не отреагировал, разрыдался. Помню, как он звал на помощь тетю с дядей:

– У меня только один брат, и тот слепой!

Мой дядя Раттан-чача мигом доставил меня в военный госпиталь. Тамошние светила, среди которых был известный окулист, осмотрели меня и не смогли определить, в чем причина моей слепоты. Они заподозрили, что слепота у меня истерическая, но нам с братом показалось, что это полная ерунда. С чего у меня на ровном месте может начаться истерия? Я был способным учеником, талантливым спортсменом и счастливым ребенком.

Врачи разыскали отца, который был на учениях и инспектировал сельскую больницу. Отец спокойно выслушал их, а затем стал подробно расспрашивать – выяснял анамнез, то есть подробную медицинскую историю.

– Пожалуйста, расскажите все, что было с Сандживом за последний месяц. Он ничем не болел? Хорошо себя чувствовал? Может быть, у него были какие-то травмы?

Врачи передали эти вопросы нам с братом. Я ответил:

– Ну, была небольшая колотая рана на бедре, я наткнулся на колышек от крикетных ворот.

– Чем его лечили? – спросил отец. – Швы накладывали? Антибиотики давали? А прививку от столбняка делали?

Врачи посмотрели в медкарту и сказали, что да, мне накладывали швы, давали антибиотики и сделали прививку от столбняка.

– А какую прививку – сыворотку или анатоксин?

Сыворотку, был ответ.

После паузы отец сказал:

– У Санджива редкая идиосинкратическая реакция на противостолбнячную сыворотку – ретробульбарный неврит. Поражены нервы за обоими глазными яблоками. Немедленно начните большие дозы кортикостероидов внутривенно.

Врачи последовали его указаниям, и через несколько часов зрение вернулось. Перепугался я страшно. Если бы отец ошибся с диагнозом, я бы остался слепым на всю жизнь.

Хотя я был еще совсем ребенок, но диагностический талант отца произвел на меня сильнейшее впечатление. Все остальные врачи, даже специалисты, оказались в тупике, а он, кардиолог, практически сразу вычислил редкую реакцию и назначил правильное лечение. Такое не забывается. До этого случая я и не думал, что пойду по стопам отца и стану врачом, однако впечатление было невероятно глубокое. И с тех пор я не знал ни тени сомнений: я стану врачом. Мне хотелось помогать людям. Хотя это решение я принял совсем юным, но ни разу о нем не пожалел.

Отец был весьма уважаемым доктором, поэтому положение моей семьи во многом было особым. Каждые три года мы переезжали, колесили по всей стране, потому что папа получал назначение в очередной военный госпиталь, но мы были люди состоятельные и всегда жили в хороших домах с многочисленными слугами, и мы с Дипаком ходили в самые лучшие школы. Мы жили и в Бомбее, и в Джабалпуре, и в Шиллонге, и в Дели. Постоянно ездили по всей Индии и в паломничества, и просто как туристы. Индия моего детства была разнородна и многоцветна – она никак не могла свыкнуться с новообретенной независимостью в послевоенном мире. С одной стороны, это была страна, где по улицам привольно бродили коровы, к которым относились чуть ли не лучше, чем к людям, с другой – за высокими стенами роскошных особняков жили зачарованной жизнью богачи. Из детства я помню в основном звуки, запахи, мешанину цветов и повседневные события.

Мы выросли в окружении бесконечной какофонии улиц: автобусы, грузовики, легковушки, велосипеды, телеги, рикши – а где-то в отдалении грохочут поезда. Чего мы почти не слышали, так это тишины: где бы мы ни жили, мир мчался мимо прямо под окном. Помню, как рано-рано по утрам меня будили заунывные крики муэдзинов с мечетей, усиленные мегафонами, или гомон уличных торговцев, которые расхваливали свой товар: «Алу лело, кела лело! Купите картошку, купите бананы!» Песенки разносчиков стали фоновой музыкой нашей жизни. И, как ни странно, еще я отчетливо помню незнамо как пробившиеся сквозь постоянный гвалт прекрасные песни птиц с утра до вечера и стрекот цикад по ночам.

Я и сейчас постоянно в разъездах, но поскольку мир уменьшился, легкоразличимые запахи разных общественных слоев стали теперь далеко не такими отчетливыми. Похоже, теперь и вправду на каждом углу «Макдоналдс», даже в Индии, только там продают вегетарианские бургеры. А когда-то по одному запаху легко можно было определить, где ты. Пряные, пикантные ароматы Индии и по сей день живы в моей памяти. Свежее благоухание дождя, падающего на растрескавшуюся сухую землю, для меня – запах самой жизни. Когда мы ездили на поезде, на каждой остановке по вагонам проходили разносчики с индийскими кушаньями – жареными овощами пакора, лепешками самоса, сладкой помадкой барфи. Вагон наполняли аппетитные ароматы. А самый памятный запах детства – это, конечно, горячий чай, который подавали в глиняных чайниках. Стоит повеять этому аромату, и я снова в Индии.

Признаться, не все ароматы приятны. Свой запах есть и у нищеты – и его мы тоже прекрасно знали.

Окружавшая нас нищета так прочно вошла в нашу жизнь, что мы относились к ней как к должному. Едва замечали ее. Когда я спрашивал у родителей, как так получается, что люди живут и умирают прямо на улице, кормятся подаянием и одеваются в лохмотья, в ответ мне объясняли, что такое карма. Карма – очень важный аспект индийской культуры, часть индуистской и буддийской философии; в сущности, карма – это жизненный путь человека, который определяется его поступками в прошлых жизнях. Индусы верят, что у души много жизней и что после каждой смерти она воплощается в новом обличье. Поступки в одной жизни определяют положение в следующей. Если в этой жизни я буду хорошим человеком, то в следующей буду за это вознагражден, если я буду злодеем, то заплачу за это в следующей жизни. Вера в карму – одна из причин, почему индийские бедняки не слишком завидуют богатым: они убеждены, что нищета послана им судьбой, и искренне верят, что искупают былые грехи. Но родители говорили мне, что карма – не обязательно судьба, что если как следует потрудиться, можно изменить предначертанное.

Вера в переселение душ издавна распространена среди большинства индийцев. По правде говоря, у нас в семье произошел поразительный случай реинкарнации. У моей мамы был брат по имени Шукра – на четыре года ее старше; он еще не умел ни читать, ни писать, а уже цитировал наизусть длинные отрывки из священного писания индуистов – «Бхагавад-Гиты». Когда родилась моя мать, родители назвали ее Сушинта. Брату имя не понравилось. Он сказал родителям, что в имени «Сушинта» содержится слово «шинта», что на хинди значит «беспокойство», и поэтому у имени нехорошее значение.

– Как же нам ее назвать? – спросили они.

– Пушпа, – ответил он. Это значит «Прекрасный цветок».

Так и вышло, что нашу маму всю жизнь знали под этим именем.

Когда мальчику было четыре с половиной, он отчитал своего отца за то, что тот убил голубя из дробовика.

– Что плохого сделала тебе эта невинная птица? – спросил он. – Теперь тебе воздастся за содеянное зло. – Это из уст четырехлетнего ребенка!

Об этом мальчике в семье рассказывали легенды. Самая старшая мамина сестра Бари Бахенджи говорила, что за едой он иногда вдруг замирал, вскакивал из-за стола и бежал к воротам встретить странствующего монаха – он каким-то образом чувствовал его приближение. Потом приглашал монаха в дом и просил служанку накормить его обедом.

Незадолго до того дня, когда ему должно было исполниться пять, мой дядя пришел к Бари Бахенджи и попросил у нее шестнадцать рупий – тогда это равнялось примерно двум долларам.

– Зачем тебе столько денег? – спросила сестра.

Очень нужно, ответил мальчик: надо выплатить долг Даулату – старому слуге семьи, чье имя, по странному совпадению, означает «богатство». Малыш объяснил, что этот долг тянется за ним с прошлой жизни. И приставал к Бари Бахенджи, пока та не сдалась. Даулат ни за что не хотел брать деньги, но бабушка с дедушкой уговорили его. Через несколько дней Шукра сказал Бари Бахенджи, что хочет спать на полу. В Индии о подобном часто просят взрослые, когда чувствуют, что скоро умрут, и хотят ощутить связь с землей. Бари Бахенджи испугалась, расстроилась и отказалась стелить ему на полу. Уложила его в кроватку, как обычно, заботливо укрыла и спела колыбельную.

Наутро домашние обнаружили безжизненное тело Шукры на полу. Мой дядя точно предсказал собственную смерть и хотел успеть выплатить слуге Даулату долг из прошлой жизни. По-моему, трудно не верить в реинкарнацию, когда такое случилось в твоей собственной семье.

Подобные истории в Индии не редкость. Основатель и ректор Бенаресского индуистского университета пандит Мадан Мохан Малавия был человеком весьма ученым. Он посвятил университету всю свою жизнь. На смертном одре он попросил:

– Отнесите меня за окраину Бенареса.

– Пандит Джи, – удивленно ответили ему, – вы всю жизнь отдали Бенаресу. А теперь собираетесь уйти от нас и отправиться на небеса. Почему вы требуете, чтобы мы вынесли вас за пределы Бенареса?

Дело в том, что в индуизме распространено представление, что если умрешь в Бенаресе, то достигнешь состояния мокша, то есть завершишь цикл рождения, жизни, смерти и перерождения.

– Мои земные труды не завершены, – ответил Пандит Джи. – Я не желаю достигать мокши. Мне надо вернуться и закончить дела.

Индия издавна была страной, жители которой, даже самые образованные, светские и богатые, склонны к некоторому мистицизму, понимают, что некоторые жизненные события не так-то просто объяснить рациональными причинами. Например, несколько лет назад мне рассказали, что статуи Ганеши, индуистского бога-слона, сметающего все препятствия, пьют молоко. Верующие поливают статуи молоком и ставят по вечерам у подножия мисочки с молоком в виде подношения. К утру молоко исчезает. Я думал, это чепуха, однако многие образованные люди в это верят. Вот и на самом деле оказалось, что молоко пропадает по вполне физическим причинам: статуи Ганеши делают из материала, который впитывает жидкости, в том числе и молоко.

К сожалению, многие подносили божеству молоко, которое отнимали у собственных детей. Я спросил маму, верит ли она, что статуи пьют молоко. И моя мать – образованная, интеллигентная женщина, – ответила, что да. Тогда я спросил кое-кого из родни – и несколько человек ответили мне, что такое происходило в храмах, куда они ходят. Они сами это видели! Мы выросли на этой традиции. Жизнь сложнее, чем кажется на первый взгляд.

В Индии моего детства нас окружало множество разных религий и философий, и мы обязаны были уважать их все. Мы сами были индуисты, но дружили и с мусульманами, и с парсами, а в школу ходили с христианами и евреями. Лично мне больше всего нравилось, что во все праздники в школе нет занятий. Мы отдыхали и во время индуистского праздника огней Дивали, и в Пасху, и в Курбан-байрам. Когда в 1958 году умер Папа Пий XII, мы жили в Джабалпуре и ходили в школу Св. Алоизия, где учились с детского сада до двенадцатого класса. Школу закрыли на три дня. Мне было девять, и все эти три дня у нас гостил наш шестилетний приятель. Мы с утра до вечера веселились, носились, играли в крикет. Это были прекрасные коротенькие каникулы, и обратно в школу нам ни капельки не хотелось. Вечером накануне того дня, когда занятия возобновились, мы лежали в темноте, и вдруг наш маленький приятель подал голос:

– Санджив, можно тебя спросить?

– Конечно.

– А может такое быть, что новый папа умрет прямо завтра?

Нас воспитывали как индуистов, а индуизм – это не только религия, но еще и культура и образ жизни. В отличие от главных западных религий, наши богослужения проходят в вольной форме, нам не надо никуда идти в определенное время, чтобы принять участие в конкретной церемонии. В храмы мы ходим, когда хотим. Не существует даже общепринятого определения индуиста или идеи о том, что же такое индуизм – религия, культура, философия или жизненный уклад. Председатель Верховного суда Индии однажды сказал: «В отличие от прочих религий у индуизма нет никаких пророков, он не почитает никаких богов, не придерживается никаких догматов, не верит ни в какие философские концепции, не отправляет никаких религиозных обрядов и ритуалов, – в общем, не вписывается в строгие традиции, в отличие от любой другой религии или веры. В целом можно сказать, что индуизм – это образ жизни и больше ничего».

А в нашей семье были богатые традиции, нам с самого раннего детства рассказывали мифы, населенные сотнями богов и воинов, и нравоучительные истории. Во время летних каникул мама читала и даже пела строфы из двух главных писаний – «Бхагавад-Гиты» и «Рамаяны», иногда подыгрывая себе на фисгармонии. По сути дела, многие из этих историй были настоящие триллеры, и когда мама их читала или пела, мы так и видели битвы и колесницы, богов и полубогов, прелестных героинь и отважных героев. Обычно чтение прерывалось на самом интересном месте: например, повелитель ракшасов похитил Ситу, и целое войско отправляется ее спасать. Мы с Дипаком просили маму истолковать то, что она прочитала, и объяснить, как это относится к нашей жизни. А еще мы, как и все грамотные юные индийцы, читали комиксы, где пересказывались эти истории эпических битв, богов и чудовищ – все эти мифы и легенды. Наша мифология была для нас и популярным развлечением. Подобных комиксов выпускали сотни, их читали все дети. Мы читали о Будде, о Раване-повелителе ракшасов, о Брахме, Вишну, Шиве и Кришне. Мы читали «Бхагавад-Гиту». Мы читали «Махабхарату» – эпическое сказание об Индии и Ганеше, том самом боге-слоне, который сметает все препятствия. Параллельно мы читали все подряд от комиксов про Супермена и Арчи Эндрюса до трудов Ганди и романов Толстого.

Индия – страна, где повседневная реальность и влияние мистических сил прекрасно сосуществуют: считается, что и то и другое – в равной степени правда. Кроме кармы, многие индийцы верят еще и в концепцию дхармы. В индуизме и буддизме дхарма понимается по-разному, но в целом это означает с радостью и бодростью духа выполнять свой морально-этический долг. Всегда делать, что нужно.

В одной деревне у подножия Гималаев жила семья, которая отказалась делать прививку от оспы. Индийское правительство и Всемирная организация здравоохранения успешно провели всеобщую вакцинацию, однако глава семьи господин Лакшман Сингх упорно отказывался прививать своих родных. Индийское правительство решило, что Сингхов нужно защитить от этой страшной болезни в интересах страны, и направило к ним бригаду медиков в сопровождении полицейских.

– Почему вы не хотите прививаться? – спросили Лакшмана Сингха.

– Кому болеть, а кому нет, решает Господь, – ответил тот. – Не хочу делать этот укол. Если мне суждено заболеть оспой, значит, заболею.

Тогда полицейские скрутили его и силой повалили на землю. Сингх кричал и отбивался, но ему все-таки сделали прививку, а потом вакцинировали всех его домашних. И вот после всего этого Лакшман Сингх преспокойно сказал:

– А теперь прошу вас в дом.

Отправился в огород, набрал овощей, вымыл, почистил и поставил перед врачами, а его жена заварила свежий чай.

– Что вы делаете? – удивился кто-то из врачей. – Мы нагрянули к вам в дом, надругались над вашей верой, а вы принимаете нас как гостей. Почему?

– Я считаю, что моя дхарма – не делать прививок, потому что Господь решает, кому болеть, а кому нет. А вы, очевидно, считаете, что ваша дхарма – меня привить. Теперь все позади, и вы гости в моем доме. Это самое меньшее, что я могу вам предложить.

Я не смог найти лучше иллюстрации понятия «дхарма», чем эта история. Для меня в слове «дхарма» содержится и долг, и вера, и мораль. В детстве я, конечно, и не подозревал, что дхарма заведет меня в Америку, в Гарвардскую медицинскую школу, однако я следовал по тропе, которая передо мной расстилалась. Корни моей семьи в индийской почве уходят вглубь на века, и я, признаться, не планировал укореняться заново в другой части света. Однако когда я поступал сообразно своей дхарме, это принесло мне почет и уважение в профессиональном кругу и в жизни. В результате я принимаю обе традиции – и западную, и восточную. Я говорю на американском сленге с индийским акцентом. Я посвятил свою жизнь медицине, опираясь на научные инструменты – эксперимент, открытие, проверку, воспроизводимые результаты, – однако то, что я вырос в своей культуре, позволяет мне видеть и другие варианты, которые не всегда можно научно доказать и не всегда легко понять. Для меня большая честь ежегодно выступать с лекциями перед пятьюдесятью тысячами профессионалов-медиков в США и во всем мире, и каждый раз, когда я читаю лекцию, я чувствую, что следую дхарме.

Когда мои родители впервые отправились из Бомбея в Лондон, на это у них ушло примерно три недели на океанском лайнере. А сегодня я могу сесть в Бостоне на самолет и прилететь в любую точку Индии меньше чем за день.