Что знает ночь?

Дин Кунц

Что знает ночь?

«Смерть – неоткрытая страна, из чьих пределов путник ни один не возвращался».

Вильям Шекспир, «Гамлет».

1

Год, в котором произошли эти события, значения не имеет. И где это случилось, тоже. Время – всегда, место – везде.

Внезапно в полдень, через шесть дней после убийств, птицы полетели к деревьям и насиженным гнездам. Их крылья рассекали воздух, словно мечи, а их уже настигал ливень. Так что вторая половина дня выдалась сумеречной и залитой водой.

Больница штата стояла на холме, ее силуэт прочерчивался на фоне серого и мокрого неба. Свет сентябрьского дня растворялся в струях дождя.

Ряд восьмидесятифутовых пурпурных буков разделял въездную и выездную полосы движения. Ветви висели над автомобилем и собирали капли, чтобы потоком сбросить их на ветровое стекло.

Дворники двигались медленно и тяжело, в том же ритме билось и сердце Джона Кальвино. Он не включал радио. Тишину нарушали только шум двигателя, дворников, дождя, шуршание шин по влажной мостовой и не уходящие из памяти крики умирающих женщин.

У главного входа он, нарушая действующие правила, припарковался под козырьком. Над приборным щитком приставил к ветровому стеклу табличку с надписью «ПОЛИЦИЯ».

Джон Кальвино служил детективом в отделе расследования убийств, но этот автомобиль принадлежал ему, а не полицейскому управлению. Использование таблички в свободное от работы время определенно являлось пусть и незначительным, но нарушением действующих инструкций. Но его совесть отрастила слишком толстую кожу, спасибо куда более серьезным проступкам, которые ему доводилось совершать, чтобы обращать внимание на неподобающее использование полицейских привилегий.

В вестибюле за регистрационной стойкой сидела стройная женщина с коротко стриженными черными волосами. От нее пахло табачным дымом: сигареты в перерыве на ленч помогали унять аппетит. Рот суровостью не уступал пасти игуаны.

Взглянув на полицейское удостоверение Джона и выслушав его просьбу, она воспользовалась аппаратом внутренней связи, чтобы вызвать сопровождающего. Зажав ручку в тонких пальцах – белые костяшки, казалось, высекли из мрамора, – она записала в регистрационную книгу его имя, фамилию и идентификационный номер.

Надеясь услышать что-нибудь интересное, она хотела поговорить с ним о Билли Лукасе.

Но Джон отошел к окну. Уставился на дождь, не видя его.

Несколько минут спустя в сопровождении массивного санитара, которого звали Коулман Хейнс, детектив поднимался на верхний этаж больницы. Хейнс так плотно заполнял собой кабину, что казался быком, загнанным в узкое стойло и ждущим, когда же откроется дверь на арену родео. Темная кожа лица чуть поблескивала, и на контрасте белая униформа слепила глаза.

Они говорили об аномальной погоде: дождь, чуть ли не зимний холод, хотя календарное лето только-только закончилось. Ни убийства, ни безумия они не касались.

Говорил главным образом Джон. Санитар флегматично слушал, лишь иногда односложно отвечал.

Двери кабины открывались в холл. За столом сидел розоволицый охранник, читал какой-то журнал.

– Оружие у вас есть? – спросил он.

– Табельный пистолет.

– Вы должны сдать его мне.

Джон достал пистолет из плечевой кобуры, передал охраннику.

На столе стояла сенсорная панель управления «Крестрон». Когда охранник нажал на соответствующую иконку, электронный замок открыл дверь по его левую руку.

Коулман Хейнс первым вошел во вроде бы обычный больничный коридор: серые виниловые плиты пола под ногами, светло-синие стены, белые потолки с флуоресцентными панелями.

– Его со временем переведут на открытый этаж или он всегда будет содержаться с соблюдением таких мер безопасности? – спросил Джон.

– Я бы навсегда оставил его здесь, – ответил Коулман. – Но решать врачам.

Хейнс перепоясывал ремень, к которому крепились маленький баллончик с «Мейсом», «Тазер», пластиковые наручники и рация.

Все двери были закрыты. На каждой крепился пульт управления электронным замком, с которым соседствовал глазок.

– Глазки двухслойные, – пояснил Хейнс, заметив интерес Джона. – Внутренний слой – пуленепробиваемое стекло. Наружный – обычное. Но вы увидите Билли в консультационной палате.

Они вошли в квадратное помещение со стороной в двадцать футов, разделенное перегородкой высотой в два фута. На этой стенке и до потолка стояли панели толстого армированного стекла в стальных рамах.

В каждую панель, в самом низу и на высоте чуть выше человеческого роста, встроили прямоугольные стальные решетки, чтобы люди, находящиеся в разных частях консультационной палаты, могли переговариваться.

Ближняя часть чуть уступала размерами дальней: двадцать футов в ширину, восемь в длину. Два кресла стояли под углом к стеклянной стене, между ними – маленький столик.

Обстановка дальней части консультационной палаты состояла из кресла и кушетки, то есть пациент мог сидеть или лежать.

По эту сторону стекла ножки у кресел были деревянные, обивку украшали декоративные пуговицы.

За стеклом ножки прятались в специальные набивные чехлы. И никаких тебе пуговичек или обойных гвоздиков – только гладкая материя.

Смонтированные на потолке гостевой половины камеры наблюдения держали под контролем все помещение. Находясь на посту охранника, Коулман Хейнс мог все видеть, но не слышать.

Прежде чем уйти, санитар указал на панель аппарата внутренней связи, которая крепилась к стене у двери.

– Позвоните мне, когда закончите.

Оставшись один, Джон ждал, стоя у кресла.

На стекло, вероятно, нанесли антибликовое покрытие, так что на полированной поверхности он видел лишь едва заметный призрак своего отражения.

В дальней стене, на стороне пациента, два забранных решетками окна позволяли лицезреть дождь и черные облака, зловещие, как злокачественная опухоль.

В левой стене открылась дверь, и Билли Лукас вошел в консультационную палату, по другую сторону стекла. В шлепанцах, серых брюках из хлопчатобумажной материи с эластичным поясом и серой футболке с длинными рукавами.

Его лицо, с гладкой, как сметана на блюдце, кожей выглядело открытым и бесхитростным, не говоря о красоте. С бледной кожей и густыми черными волосами, одетый в серое, он словно сошел с портрета Эдварда Штайхена[1] из 1920-х или 30-х годов.

Единственным цветовым пятном, единственным на стороне Лукаса, была яркая, прозрачная, горящая синева его глаз.

Не возбужденный и не заторможенный от лекарств – Билли неторопливо пересек свою часть консультационной палаты, расправив плечи, уверенно, даже грациозно. Смотрел он на Джона, только на Джона, с того самого момента, как переступил порог, пока не остановился перед ним, у самой стеклянной перегородки.

– Вы не психиатр, – голос чистый, ровный, ласкающий слух. Билли пел в церковном хоре. – Вы детектив, так?

– Кальвино. Отдел расследования убийств.

– Я признался давным-давно.

– Да, я знаю.

– Собранные улики доказывают, что это сделал я.

– Да, доказывают.

– Так чего вы хотите?

– Понять.

Улыбка, чуть ли не во весь рот, осветила лицо подростка, показывая, что вопрос он воспринял отменной шуткой. В свои четырнадцать лет, нисколько не раскаивающийся в совершенных убийствах, способный на чудовищную жестокость, улыбаясь, он выглядел не самодовольным или злобным, но мечтательным и обаятельным, будто вспоминал поездку в парк развлечений, расположенный на океанском берегу, в прекрасный солнечный день.

– Понять? – переспросил Билли. – Вы хотите сказать… каким был мой мотив?

– Ты не говорил, почему это сделал.

– Почему – это просто.

– Тогда почему?

– Погибель, – ответил подросток.

2

Если раньше только лил дождь, то теперь к нему внезапно добавился сильный ветер, забарабанивший каплями, словно залпами дроби, по бронированному стеклу забранных в решетки окон.

Эта безучастная барабанная дробь, казалось, согрела синий взгляд подростка, и его глаза заблестели еще ярче, совсем как огни маяка.

– Погибель, – повторил Джон. – И что это значит?

Билли Лукас вроде бы хотел объяснить, но потом ограничился пожатием плеч.

– Ты поговоришь со мной? – спросил Джон.

– Вы мне что-нибудь принесли?

– Ты про подарок? Нет. Ничего.

– В следующий раз принесите мне что-нибудь.

– А что бы ты хотел?

– Мне не разрешено ничего острого или твердого и тяжелого. Книжки в обложке подойдут.

Подросток получал только пятерки, учился уже в старшей школе, перескочив через два класса средней.

– Какие книжки? – спросил Джон.

– Все равно. Я читаю их, а потом переписываю в голове, чтобы все вышло, как мне хочется. В моей версии каждая книга заканчивается смертью всех.

Ранее молчаливое, закрытое облаками небо подало голос. Билли посмотрел в потолок и улыбнулся, словно гром обращался исключительно к нему. Откинув голову назад, закрыв глаза, он стоял, замерев, и после того, как раскат смолк.

– Ты планировал эти убийства или все получилось спонтанно?

Покачивая головой из стороны в сторону, будто слепой музыкант, захваченный музыкой, подросток ответил: «Ох, Джонни, я давно, очень давно планировал их убить».

– Как давно?

– Вы не поверите, Джонни. Очень, очень давно.

– С кого ты начал убивать?

– Какое это имеет значение, если они все мертвы?

– Для меня имеет, – ответил Джон Кальвино.

Молнии освещали окна, толстые капли сползали по стеклу, оставляя полоски, которые вибрировали при каждой вспышке.

– Первой я убил мать, в ее инвалидном кресле на кухне. Она доставала пакет молока из холодильника. Выронила его, когда в нее вошел нож.

Билли перестал покачивать головой, но по-прежнему смотрел в потолок с закрытыми глазами. Челюсть отвисла. Он поднял руки к груди, медленно провел ими по футболке.

Вел себя так, словно находился в легком трансе.

Когда руки спустились к чреслам, они задержались там, а потом заскользили вверх, таща с собой футболку.

– Отец сидел в кабинете, за столом, я ударил его сзади, дважды по голове, потом третий раз, уже концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в черепе, что я не сумел его вытащить.

Теперь Билли стянул футболку через голову и опустил руки, чтобы она соскользнула по ним на пол.

Глаза оставались закрытыми, голова – запрокинутой. Ладони лениво кружили по животу, груди, плечам, предплечьям. Казалось, изучали кожу, контуры тела.

– Бабушку я нашел в ее комнате, она смотрела телик. Ее вставные челюсти вылетели, когда я ударил ее в лицо. У меня это вызвало смех. Я подождал, пока она очнется, а потом задушил шарфом.

Он опустил голову, открыл глаза, подержал руки перед собой, словно изучая их, словно читая прошлое, а не будущее по линиям на ладонях.

– Потом я пошел на кухню. Захотелось пить. Я выпил пива и вытащил нож из матери.

Джон Кальвино сел на подлокотник кресла.

Он знал все, что рассказал ему подросток, за исключением порядка убийств: этого Билли не сообщил детективам, которые вели расследование. Медицинский эксперт представил свою версию, базирующуюся на уликах, но Джону требовалось знать, как все произошло на самом деле.

– Моя сестра, Селина, была в своей комнате, – продолжил Билли Лукас, все еще разглядывая руки. – Слушала плохую музыку. Я ей вставил перед тем, как прикончить. Вы знаете, что я ей вставил?

– Да.

Скрестив руки, лаская бицепсы, подросток вновь встретился взглядом с Джоном.

– Потом я ударил ее ножом ровно девять раз, хотя, думаю, убил ее четвертый удар. Мне просто не хотелось так быстро останавливаться.

Прогремел гром, потоки дождя обрушивались на крышу, воздух чуть вибрировал. Джон ощущал эту вибрацию, и в голову закралась мысль: а может, она никак не связана с грозой?

Он видел вызов и насмешку в пронзительном взгляде синих глаз подростка.

– Почему ты сказал «ровно»?

– Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять.

Билли подошел к перегородке так близко, что едва не касался стекла носом. Его глаза переполняли угроза и ненависть, но одновременно они оставались колодцами отчаяния, в которых что-то утонуло.

Детектив и подросток долго смотрели друг на друга, прежде чем Джон оборвал паузу:

– Разве ты их не любил?

– Как я мог их любить, если едва знал?

– Но ты знал их всю свою жизнь.

– Я знаю вас лучше, чем знал их.

Смутная, но настойчивая тревога заставила Джона приехать в больницу штата. Эта фраза тревогу только обострила.

Он поднялся с подлокотника.

– Вы уже уходите? – спросил Билли.

– Ты можешь рассказать мне что-то еще?

Подросток жевал нижнюю губу.

Джон ждал, пока ожидание, по его разумению, не стало бессмысленным, а потом направился к двери.

– Подождите. Пожалуйста, – этот дрожащий голос отличался от того, что Джон слышал раньше.

Повернувшись, Джон увидел лицо, перекошенное от душевной боли, и глаза, блестящие отчаянием.

– Помогите мне, – попросил подросток. – Только вы можете.

Джон вернулся к стеклянной перегородке.

– Даже если бы я и хотел, теперь я ничего не могу для тебя сделать. Никто не может.

– Но вы знаете. Знаете.

– И что, по-твоему, я знаю?

Еще на мгновение Билли Лукас оставался испуганным ребенком, неуверенным и нерешительным. А потом в его глазах сверкнул триумф.

Правая рука скользнула по плоскому животу под эластичную ленту серых штанов из хлопчатобумажной ткани. Левой рукой он рывком спустил штаны, тогда как правой направил струю на нижнюю решетку стеклянной перегородки.

И пока вонючие капли пробирались сквозь щели в стальной решетке, Джон отскочил, чтобы не попасть под них. Никогда он не сталкивался с такой вонючей мочой и такой темной, желто-коричневой, как сок какого-то гнилого фрукта.

Осознав, что цель недостижима, Билли Лукас направил струю выше, окатил стекло слева направо, потом справа налево. Черты лица подростка, которые Джон теперь видел сквозь темную жижу, стекающую по стеклу, расплылись, и сам подросток словно дематериализовался, приобретая сходство с призраком.

Джон Кальвино нажал кнопку на панели аппарата внутренней связи у двери и сказал Коулману Хейнсу:

– Я закончил.

Чтобы не вдыхать сернистый запах мочи, он не стал ждать санитара, сразу вышел в коридор.

– Тебе следовало мне что-нибудь принести, – догнал его голос подростка. – Зря ты пришел без подношения.

Детектив закрыл дверь и посмотрел на свои туфли в белом свете флуоресцентных коридорных ламп. Ни единая капля этой мерзкой мочи не марала их начищенную поверхность.

Когда открылась дверь комнаты наблюдения, Джон поспешил к Коулману Хейнсу, габариты и манера держаться которого более всего соответствовали мифологическому герою, сражающемуся с великанами и драконами.

3

На втором этаже (Билли Лукаса держали на третьем) находилась комната отдыха персонала больницы, с торговыми автоматами, информационным стендом, пластмассовыми синими стульями и красными столиками.

Джон Кальвино и Коулман Хейнс сидели за одним из столиков и пили кофе из бумажных чашек. В кофе детектива плавало бельмо – отражение круглого плафона, висевшего над его головой.

– Запах и цвет мочи вызваны лекарствами, которые он получает, – объяснил Хейнс. – Но раньше он ничего такого себе не позволял.

– Будем надеяться, что это не его новая форма самовыражения.

– После появления ВИЧ-инфекции мы не рискуем с телесными жидкостями. Если он сделает это снова, мы на несколько дней обездвижим его и вставим катетер, а уж потом предоставим ему решать, хочет ли он получить ограниченную свободу передвижения.

– Адвокаты не сбегутся?

– Обязательно. Но, как только он пописает на них, они сразу поймут, что о нарушении гражданских свобод речь не идет.

Джон только теперь заметил татуировку на правой руке Хейнса: красно-бело-черную эмблему (орел, земной шар и якорь) корпуса морской пехоты США.

– Вы там служили?

– Два срока.

– Тяжелая работа.

Хейнс пожал плечами.

– Вся страна – психиатрическая больница, только размерами побольше, чем эта.

– По вашему мнению, Билли Лукас должен находиться в психиатрической больнице?

Санитар сухо улыбнулся.

– Вы думаете, его следовало отправить в сиротский приют?

– Я только стараюсь его понять. Он слишком молод для взрослой тюрьмы, слишком опасен для колонии несовершеннолетних преступников. Возможно, он здесь, потому что не нашлось другого места, куда его можно поместить. Вы считаете, что он безумен?..

Хейнс допил кофе. Смял чашку в кулаке.

– Если он не безумец, то кто?

– Именно об этом я и спрашиваю.

– Я думал, у вас есть ответ. Мне показалось, что вопрос вы задали не до конца, хотели сказать «или», но замолчали.

– Ничего я не хотел сказать, – заверил его Джон.

– Если сам он не безумен, то безумны его действия. Если безумец не он, а кто-то еще, то разница несущественная. – Хейнс бросил смятую чашку в корзинку для мусора и попал. – Я думал, что дело закрыто. Почему они прислали вас?

Джон не собирался говорить, что не имеет отношения к этому расследованию.

– Подростку называли мое имя до того, как мы встретились?

Хейнс медленно покачал головой, и Джон подумал о танковой башне, разворачивающейся к цели.

– Нет. Я сказал ему, что к нему посетитель, с которым он должен увидеться. У меня была сестра, Джон. Ее изнасиловали и убили. Я не говорю таким, как Билли, больше, чем должен.

– Ваша сестра… как давно?

– Двадцать два года. Но все равно что вчера.

– Так всегда.

Санитар достал из кармана брюк бумажник, открыл его на фотографии сестры, которая лежала в целлофановом кармашке.

– Анжела Денис.

– Очаровательная. Сколько ей здесь лет?

– Семнадцать. В этом возрасте ее и убили.

– Его поймали?

– Он в одной из новых тюрем. Отдельная камера. Собственный телевизор. Теперь им разрешены собственные телевизоры. И супружеские визиты. Кто знает, что еще у них есть.

Хейнс убрал бумажник, чего не мог сделать с воспоминаниями о сестре. И теперь, когда Кальвино узнал о сестре, его оценка Хейнса некоторым образом изменилась: из флегматиков Кальвино перевел его в меланхолики.

– Я сказал Билли, что я детектив Кальвино. Имени не упоминал. Но подросток называл меня Джонни. Подчеркнуто.

– Карен Айслер за регистрационной стойкой… она видела ваше удостоверение. Но она Лукасу сказать не могла. Телефона в его палате нет.

– Есть другое объяснение?

– Может, я вам солгал.

– На рассмотрение этой версии я бы время тратить не стал. – Джон замялся. – Коулман, даже не знаю, как мне это спросить.

Хейнс ждал, застыв, как памятник. Не ерзал на стуле. Даже не вскидывал брови.

– Я знаю, у вас он только четыре дня. И тем не менее не заметили ли вы в его поведении что-то… странное?

– Помимо того, что он пытался пописать на вас?

– Не то чтобы такое происходит со мной постоянно, но под странным я подразумевал не это. Я ожидал, что он может так или иначе проявить агрессию. Но меня интересует что-то… необычное.

Хейнс замялся, прежде чем ответить.

– Иногда он говорит сам с собой.

– Большинство из нас это делает время от времени.

– Но не в третьем лице.

Джон наклонился вперед.

– Расскажите.

– Насколько мне известно, обычно это вопрос. «Прекрасный сегодня день, так, Билли?» или «Здесь так тепло и уютно. Здесь тепло и уютно, так, Билли?» Он чаще всего спрашивает себя, весело ли ему.

– Весело? Что конкретно он говорит?

– «Разве это не весело, Билли? Тебе весело, Билли? Может, это будет еще веселее, Билли?»

Кофе Джона остыл. Он отодвинул чашку.

– Он когда-нибудь отвечает на собственные вопросы вслух?

Коулман Хейнс задумался.

– Нет, по-моему, нет.

– То есть говорит он не за двоих?

– Нет. По большей части задает вопросы себе. Риторические вопросы. По существу, ответа они не требуют. И звучат они не так чтобы странно, пока сам их не услышишь.

Джон заметил, что вертит и вертит на пальце обручальное кольцо. Заговорил после долгой паузы.

– Он сказал мне, что любит книги.

– Ему разрешены книги в обложке. У нас есть небольшая библиотека.

– Какие книги он читает?

– Я не обращал внимания.

– Истории о настоящих преступлениях? Реальных убийствах?

Хейнс покачал головой.

– Таких у нас нет. Идея не из лучших. Пациенты вроде Билли найдут такие книги слишком… возбуждающими.

– Он просил принести ему книги о реальных преступлениях?

– Меня он не просил. Может, кого-то еще.

Из бумажника Джон достал свою визитную карточку, положил перед Хейнсом.

– Рабочий телефон на лицевой стороне. Домашний и мобильный я написал на обратной. Позвоните мне, если что-нибудь случится.

– Например?

– Что-то необычное. Все, что заставит вас подумать обо мне. Черт, я не знаю.

– Давно вы женаты? – спросил Хейнс, засовывая визитку в нагрудный карман.

– В декабре будет пятнадцать лет. А что?

– Пока мы сидим здесь, все время крутите обручальное кольцо на пальце, словно хотите убедиться, что оно на месте. Словно не знаете, что будете без него делать.

– Не все время, – возразил Джон, потому что мгновением раньше сам обратил внимание, что крутит обручальное кольцо.

– Почти все время, – настаивал Хейнс.

– Может, вам стоит пойти в детективы?

Когда они поднялись, у Джона сложилось ощущение, что он в железном ярме. И Коулман тоже нес немалую ношу. Джон льстил себе надеждой, что сам он держится достойно и свое ярмо несет с той же легкостью, что и санитар.

4

Повинуясь ключу, двигатель завелся и мягко заработал, но тут же тяжелый удар сотряс «Форд». В удивлении Джон Кальвино посмотрел в зеркало заднего обзора, чтобы увидеть, что могло ткнуться в задний бампер. Позади другого автомобиля не обнаружил.

Все еще под козырьком главного входа, оставив двигатель работающим на холостых оборотах, вышел из машины, обошел ее сзади. В холодном воздухе из выхлопной трубы вырывались белые клубы, но он видел, что никаких повреждений нет.

Прошел дальше, к другому борту, убедился, что и там все в порядке. Присел, заглянул под автомобиль. Днище выглядело как положено, нигде ничего не текло.

Но стукнуло слишком громко и сильно, чтобы оставить это без внимания.

Джон поднял капот, но не обнаружил в двигательном отсеке каких-либо бросающихся в глаза проблем.

Возможно, его жена, Николетта, положила что-то в багажник и это что-то, перекатываясь, обо что-то стукнулось. Он всунулся в салон, заглушил двигатель, вытащил ключ зажигания. Открыв багажник, обнаружил, что тот пуст.

Вновь сев за руль, Джон завел двигатель. На этот раз обошлось без стука и удара. Все шло как надо.

Он проехал под буками, с ветвей которых по-прежнему лилась вода, и уже за территорией больницы, отъехав примерно милю по шоссе, нашел участок обочины, достаточно широкий, чтобы припарковаться на нем всеми четырьмя, оставив свободной проезжую часть. Двигатель оставил работающим, но щетки выключил.

Отодвинул свое сиденье как можно дальше от руля.

Остановился он в сельской местности. Слева к дороге подходило ровное поле. Справа полого спускался луг. Чуть дальше по склону возвышались несколько дубов, черные силуэты которых выделялись на фоне светлой травы. Ближе, между обочиной и лугом, тянулась деревянная изгородь, которая давно требовала ремонта, и, похоже, оставалось немного времени, прежде чем гниль и капризы погоды свалили бы ее на землю.

Ветер дул по-прежнему, бросаясь в окна дождем. Вдали и луг, и поле расплывались в дымке.

Работа детектива во многом походила на работу краснодеревщика. Детектив начинал с версии, как краснодеревщик – с чертежей. Детектив строил расследование на фактах, таких же реальных, как дерево и гвозди.

Полицейское расследование, как и изготовление мебели, требовало пространственного воображения и обдумывания. После допросов Джон любил найти спокойное местечко, где мог проанализировать только что полученные сведения и определить, как они соотносятся с тем, что он уже знал.

Его ноутбук лежал на пассажирском сиденье. Он поставил его на консоль и открыл.

Несколькими днями раньше он загрузил в компьютер запись звонка Билли по номеру 911, сделанного в ту кровавую ночь. Теперь Джон прослушал запись:

– Вам лучше приехать. Они все мертвы.

– Кто мертв, сэр?

– Мои мать, отец, бабушка. Моя сестра.

– Кто говорит?

– Бобби Лукас. Мне четырнадцать лет.

– Ваш адрес, пожалуйста.

– Вы его уже знаете. Он высветился у вас на экране, когда я позвонил.

– Вы проверили, нет ли у них признаков жизни?

– Да, я проверил очень тщательно. Никаких признаков жизни.

– Вы можете оказать им первую помощь?

– Поверьте мне, они мертвы. Я их убил. Гарантирую, что убил.

– Ты их убил? Сынок, если это какая-то шутка…

– Это не шутка. С шутками покончено. Я убил их всех. Гарантирую, что убил. Приезжайте и посмотрите, как я их убил. Это прекрасное зрелище. До свидания. Я буду ждать вас на переднем крыльце.

По шоссе проехали два автомобиля со включенными фарами. Залитые водой и запотевшие изнутри окна и сильный ливень сглаживали контуры машин и превращали их в батискафы, рассекающие океанические глубины.

Джон наблюдал за проезжающими автомобилями, за лужами на асфальте, поблескивающими в лучах фар, за световыми бликами на стеклах, и день становился все более размытым и странным. Замешательство и тревога не отпускали его: он, здравомыслящий человек, бродил в тумане суеверий.

Чувствовал, как плывет во времени и пространстве, и воспоминания реальностью не уступали текущему мгновению.

Двадцатью годами раньше, далеко отсюда – полконтинента разделяли эти два места – четверых людей убили в их собственном доме. Семью Волдейнов.

Они жили совсем рядом – треть мили – от того дома, где вырос Джон Кальвино. Он знал их всех. Ходил в школу с Дарси Волдейн и тайно втюрился в нее. Тогда ему было четырнадцать.

Элизабет Волдейн, мать, зарезали мясницким ножом. Как и Сандру Лукас, мать Билли, Элизабет нашли мертвой на кухне. Обе женщины передвигались в инвалидной коляске.

Мужа Элизабет, Энтони Волдейна, забили до смерти молотком. Последний удар убийца нанес концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в раздробленном черепе, что убийца, так же, как это сделал Билли, оставил его там.

На Энтони напали, когда он сидел за верстаком в своем гараже. Роберта Лукаса убили в кабинете. Энтони мастерил домик для птиц; Роберт выписывал чек компании, обеспечивающей электроснабжение. Птички остались бездомными; счета – неоплаченными.

Викторию, сестру Элизабет Волдейн, вдову, жившую с ними, сначала ударили в лицо, а потом задушили красным шелковым шарфом. Энн Лукас, недавно овдовевшую бабушку Билли, ударили в лицо, а потом задушили с такой яростью, что шарф – тоже красный – глубоко впился в кожу. Несмотря на некоторые различия по части родственных отношений, сами убийства были тождественными.

Пятнадцатилетнюю Дарси Волдейн изнасиловали, перед тем как лишить жизни тем же мясницким ножом, который отправил на тот свет и ее мать. Двадцатью годами позже Селину Лукас изнасиловали… а потом убили тем же ножом, что и мать.

На теле Дарси насчитали девять ножевых ран. Селину ударили ножом тоже девять раз.

«Потом я ударил ее ножом ровно девять раз».

«Почему ты сказал «ровно»?»

«Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять».

В обоих случаях порядок убийств совпадал: мать, отец, овдовевшая тетя/бабушка и, наконец, дочь.

В ноутбуке Джона Кальвино имелся файл «Тогда-Теперь», который он создал лишь несколькими днями раньше. В него Джон заносил все сходные моменты по убийствам семей Волдейнов и Лукасов. Ему не требовалось выводить этот файл на экран, он и так все помнил.

Мимо проехал грузовик, перевозящий какой-то сложный сельскохозяйственный агрегат, обдал «Форд» грязной водой. В сумеречном свете агрегат этот напоминал доисторическое насекомое, еще более усилив ощущение нереальности, отличающее этот залитый дождем день.

Укрывшись в автомобиле, как в коконе, от ветра, швыряющегося льющейся с неба водой, Джон сравнивал лица двух убийц, попеременно возникающие перед его мысленным взором.

Семью Лукасов убил член семьи, симпатичный синеглазый Билли, отличник и хорист, с чистым, невинным лицом.

Волдейнов, у которых не было сына, убил незваный гость, внешне далеко не такой симпатяга, как Билли Лукас.

Тот давнишний убийца, покончив с Волдейнами, в последующие месяцы перебил членов еще трех семей. Его застрелили, когда он совершал последнее из этих преступлений.

Он оставил дневник, сотни заполненных от руки страниц, из которого следовало, что он убивал и до Волдейнов, но только по одному человеку зараз. Он не указывал ни их имен, ни мест, где совершались убийства. Этим он не гордился, пока не начал убивать целые семьи и не почувствовал, что его труды достойны восхищения. Помимо истории о жалком прошлом убийцы, в дневнике хватало бредовых рассуждений о смерти с маленькой буквы и о том, что такое Смерть с большой буквы. Он верил, что становится бессмертным, убивая других.

Звали его Олтон Тернер Блэквуд, но жил он под вымышленным именем Асмодей. Постоянно кружил по стране в украденных автомобилях или странствовал, как бродяги, в грузовых вагонах. Иногда даже брал билет и ехал на автобусе. Спал где придется, в автомобилях, которые украл, в заброшенных домах, в ночлежках, в дренажных трубах под мостами, на задних сиденьях автомобилей, выброшенных на свалку, в любом сарае, оставленном незапертым, однажды даже в вырытой могиле под тентом, приготовленным для утренней службы, в церковных подвалах, если удавалось туда проникнуть.