Странный Томас - Апокалипсис Томаса

Побывав в конюшне в прошлый раз, я заглянул и в кладовую. Знал, что вдоль правой стены пустые полки, а у левой – два ларя, каждый длиной в пять футов, глубиной в четыре с половиной и высотой в четыре.

Ближайший к двери ларь делился на три отделения, в каждое из которых вела своя крышка, крепившаяся на петлях с дальней от прохода стороны. В одно отделение я целиком бы не поместился. Для этого пришлось бы предварительно разложить руки-ноги по соседним.

Второй ларь имел две крышки, которые вели в одно большое отделение. Изготовили его из толстых деревянных брусков, а изнутри еще и обили листовой нержавеющей сталью. Фигурная фаска крышки плотно входила в канавку, вырезанную в ларе, чтобы обеспечить плотное соединение, вероятно, служившее защитой от мышей.

Будь у меня выбор, я бы никогда не полез в этот пустой ларь, который, насколько я помнил, очень уж напоминал гроб. Но если настойчивые гости, которые теперь барабанили по обеим дверям, пришли не с миром, альтернативой ларю являлась смерть в комнате для упряжи, или в проходе между стойлами, или в одном из стойл, и ни один из вариантов не казался мне привлекательным.

Каким бы ни было зрение моих неизвестных противников, я перестал отличаться от слепого, едва закрыл за собой дверь в кладовую – само собой, никаких замков – и на ощупь двинулся ко второму ларю. Поднял одну из крышек и толкал от себя, пока не щелкнул стопор, удерживающий ее в вертикальном положении.

Мне не требовалось соблюдать тишину, забираясь в ларь, потому что те, кто хотел войти в конюшню, с такой силой лупили по бронзовым дверям, что они грохотали, словно колокола.

На внутренней поверхности крышки имелась шестидюймовая рукоятка с кнопкой на конце. Если человек стоял перед ларем, то нажатием кнопки он снимал крышку со стопора и мог опустить ее на ларь.

Услышав, что колесики северной двери покатились по направляющим, я забрался в это не самое укромное из убежищ и опустил крышку, спрятавшись в ларе для фуража, в надежде, что на этот раз его содержимое не будет использовано для кормежки, как, несомненно, случалось раньше.

Сидя на полу ларя, спиной к дальней стенке, я обеими руками держался за рукоятки, приваренные к крышкам, надеясь удержать их на месте, если кто-то войдет в кладовую и попытается их открыть. Возможно, этот кто-то подумает, что от времени крышки деформировались, их заклинило и теперь нет никакой возможности оторвать хоть одну от ларя.

Южная дверь откатилась с особенно сильным грохотом, потому что ниша в стене находилась рядом с кладовой.

После того как гости получили возможности войти в конюшню, шум прекратился полностью, будто они все зашли в проход между стойлами и замерли. И почему?

Они, вероятно, прислушивались к звукам, которые мог издавать я, точно так же, как я вслушивался в их звуки. Но гости превосходили меня численностью и могли вести поиск более уверенно, более агрессивно.

Прошла еще минута. Я задался вопросом, а вошли ли они в конюшню, откатив двери, или по-прежнему находятся у порога, снаружи.

Я мог бы подумать, что ларь блокирует идущие из конюшни звуки, но в его переднем торце проделали два ряда отверстий, один на фут выше другого. Каждое – диаметром четыре дюйма – закрывал сетчатый экран. Вероятно, отверстия служили для проветривания зерна и препятствовали образованию плесени. Так что я мог уловить шум от любого, самого скрытного движения.

Напоминающий хлор запах озона усилился до такой степени, что я начал тревожиться, как бы мне не чихнуть.

Если не верить, что ты хозяин своей судьбы, человеческий разум становится генератором тревог, динамо-машиной негативных ожиданий. А поскольку свою жизнь человек формирует сам, руководствуясь свободной волей, если тревожиться слишком о многом, если не верить в провидение, тогда многие страхи обращаются в реальность. Зачастую мы сами источники наших бед, от какой-нибудь ерунды до катастрофы, потому что очень много рассуждаем об их возможности, и в результате возможное становится неизбежным.

Поэтому я приказал себе не тревожиться из-за чиха и ввериться в руки провидения. Здесь и теперь, да и всегда, если ничего не усложнять (как сказал поэт), надежда и вера, скорее всего, удержат человека на плаву, тогда как страх точно утащит его на дно.

Тишина накладывалась на тишину… и только я успел подумать, что гости ушли, как дверь кладовой открылась.

Тот, кто вошел, фонариком не воспользовался. Вероятно, ночь полностью поглотила день, потому что сквозь закрытые сеткой дыры я не увидел даже отблесков последнего зарева заката, которое могло просочиться в окна.

По меньшей мере, один гость переступил порог. Крупный, тяжелый, но не высокий, что чувствовалось по неуклюжести движений.

Первая крышка ближнего к двери ларя поднялась в тихом скрипе петель, с грохотом захлопнулась. Потом вторая крышка. Третья.

В темной комнате гость заглядывал в три чернильно-черные отделения ларя и обнаруживал, что в них пусто. Если этот индивидуум не использовал очки ночного видения последнего поколения, тогда от природы он мог видеть в темноте, как любой кот.

Крепко вцепившись в рукоятки, я намеревался удерживать крышки на месте, готовясь к тому, что сейчас их попытаются поднять.

Гость, шаркая, подошел ко второму ларю, но не стал сразу открывать его. Вместо этого ощупал пару вентиляционных отверстий перед моим лицом.

Если темнота, в отличие от меня, не полностью ослепила охотника, сетка с крошечной ячейкой, конечно же, не позволила бы ему меня разглядеть. Тем не менее я занервничал, думая, что сейчас мы, возможно, смотрим друг другу в глаза.

Но отвлекаться опасно. Мне следовало полностью сосредоточиться на том, чтобы изо всей силы тянуть рукоятки вниз. Только тогда при внезапном рывке крышки бы не поднялись, и незваный гость мог решить, что их заклинило от времени.

Новое ощупывание сетчатых экранов последовало вроде бы с тем, чтобы пощекотать мне нервы. Будто охотник знал, где я, и решил подсолить мою плоть потом страха, чтобы сделать ее вкуснее.

Потом он принюхался. Принюхался к отверстиям, словно гончая, ищущая запах дичи.

Мне оставалось только радоваться, что воздух благоухал озоном, который, конечно же, забивал все прочие запахи и усложнял поиск.

Принюхивание завершилось громким фырканьем, невероятно шумным, свойственным не человеку и не собаке, а какому-нибудь хищнику.

Озон пощипывал носовые пазухи, но я верил, что провидение не даст мне чихнуть, отказывался тревожиться, отказывался размышлять о негативных ожиданиях, и я не чихал, не чихал, по-прежнему не чихал и вдруг издал не очень-то приличный звук.

Глава 8

В пустом, обшитом стальным листом ларе «взрыв» прозвучал так громко, что мне, конечно, от стыда захотелось бы провалиться сквозь землю, если бы меня прежде всего волновали приличия. Но в тот момент на первом плане стояло выживание. Я даже не ощутил смущения, потому что меня охватил ужас.

В этом веке самовлюбленности нарциссы окружают нас со всех сторон, что меня крайне удивляет, поскольку многое в жизни толкает нас к смирению. Каждый из нас потенциальный источник глупости, каждому из нас приходится сталкиваться с последствиями глупости других, а кроме этого природа частенько тычет нас носом в нашу абсурдность, тем самым напоминая нам, что никакие мы не владыки вселенной, хотя нам нравится примерять на себя эту роль.

Даже до того, как я выдал свои присутствие столь непристойным звуком, – и, чтобы расставить все точки над «i», только звуком – я знал, что никакой я не владыка вселенной. Я лишь надеялся, что окажусь владыкой фуражного ларя, фактически тайным владыкой.

Но и это скромное честолюбивое желание теперь реализоваться не могло, потому что неведомое мне существо принялось скрести по ларю, пытаясь оторвать одну крышку, вторую, обе сразу.

В отчаянной решимости я крепко держался за рукоятки, и мне было гораздо проще, чем моему сопернику, который никак не мог ухватиться за край крышки, пока фаска оставалась в соответствующей канавке.

В желании добраться до меня существо не только фыркало, но и рычало, и ревело, и даже визжало, подталкивая меня к выводу, что моя первоначальная догадка верна и я имею дело не с людьми, ибо характерное «сукин сын» не прозвучало ни разу.

Сородичи существа тоже набились в кладовую. Злобный хор звериных звуков усилился, их голоса ничем не напоминали голоса обезьян, но какофония не отличалась от той, которую можно услышать в обезьяннике во время грозы.

Тот, кто вошел в кладовую первым, продолжал отчаянные попытки поднять крышки, тогда как все остальные принялись лупить по ним и стенкам ларя. Они раскачивали мое убежище, хотя в таком маленьком помещении не могли развернуть его и поставить на боковину.

Я чувствовал себя мышью, оказавшейся в жестянке, которую пинками пасуют друг другу жестокие мальчишки.

Поскольку мои годы заполняли борьба, преследование и бегство от преследователей, чаще на своих двоих, чем на автомобиле, и потому что жареное я ем гораздо реже, чем готовлю для других, я нахожусь в приличной физической форме. Но руки уже начали болеть от напряжения: я прилагал все силы, чтобы удержать крышки в закрытом положении.

И мыслить позитивно с каждой минутой становилось все сложнее.

Один или несколько членов этой голодной толпы – если их привело сюда желание плотно закусить, а не что-то совсем уж немыслимое – принялись яростно скрести по сетчатым экранам, которые закрывали вентиляционные отверстия, а потом не только скрести. Тонкая сетка рвалась со звуком, который издает бегунок, разделяющий зубцы миниатюрной молнии, указывая, что существа, которые пытались добраться до меня, или вооружены ножами, или у них невероятно острые когти.

Им бы не удалось схватить меня через отверстия, диаметр которых составлял лишь четыре дюйма, но они могли истыкать меня ножами или палками, и я ожидал, что такое сейчас и произойдет. Если они видели в темноте, а они, судя по всему, видели, без вентиляционных экранов, маскировавших меня, они бы знали, куда колоть, чтобы добиться максимального эффекта.

Я вглядывался в темноту перед собой, пытаясь увидеть хотя бы отблеск звериного глаза, но тщетно. Если бы не их крики злобы и голода, я бы подумал, что с другой стороны ларя роботы-убийцы, чьи взгляды мертвенно-черные, поскольку глаза – камеры, вбирающие в себя весь световой диапазон, но ничего не выдающие.

Ладони стали скользкими от пота, моя хватка за одну рукоятку чуть ослабла. Мой главный противник отреагировал мгновенно, принялся с большей силой наверх тянуть именно эту крышку.

Мое сердце стучало так сильно, что каждый удар громом отдавался в висках, и даже в хаосе нападения на ларь для фуража я слышал свое хриплое дыхание.

С тех пор, как я потерял Сторми, жизнь мне не в радость. Свой уход я приму с готовностью, как божественный акт милосердия, если это будет смерть в результате несчастного случая или церебральной эмболии. Но так же, как большинство людей, которые видели последний ремейк фильма «Техасская резня бензопилой» или открыли роман Стига Ларссона на неудачной странице, я боюсь умереть мучительно и кроваво, то ли под пытками, то ли поедаемым заживо.

Теперь, когда я уже мог не волноваться, что выдам свое местонахождение чихом, едкий запах озона чуть ослабел, и внезапно я ощутил запах орды зомби, или стаи бешеных бурых медведей, или кого-то еще, кем бы они ни были. Назвать их вонь «запахом тела» не поворачивался язык. Никто же не скажет, что гниющая капуста «чуть менее ароматна, чем роза».

Я начал задыхаться, а вонь достигла такой плотности, что я, наверное, мог и попробовать ее на вкус. Если бы меня начало рвать, то судороги, сотрясающие тело при тошноте, не позволили бы мне удержать крышки на месте и не подпустить к себе чудовищ. Мысль о рвоте вызвала рвоту. Горькая масса поднялась к горлу, мне удалось загнать ее обратно, но я знал, что повторить этот подвиг не получится.

Внезапно все, кто находился в кладовой, затихли и перестали терзать ларь. Их вонь мягко пошла на убыль, исчезла совсем, так же, как запах озона.

Через сорванные сетчатые экраны я увидел свет канделябров, – а может, и дневной свет, который проникал в темную кладовую через распахнутую дверь, но казался он не настоящим дневным светом, а ледяным, фосфоресцирующим выдохом, который ложился бледно-серым конденсатом на дощатые стены.

Я привык к тому, что подвергаюсь насилию. Но не знаком с плохишами, которые прекращают атаку, когда до полной победы остается совсем ничего, разом становятся мирными и добропорядочными гражданами и уходят медитировать.

Кем бы они ни были, мотивом для отступления не мог послужить приступ угрызений совести или вдруг проснувшееся желание совершить акт милосердия.

Некоторые люди не понимают зла и верят, что оно может раскаяться, их напрасные надежды вдохновляют темные сердца на еще более темные грезы, и по существу они и являются отцами и матерями всех войн. Зло не раскаивается – его надо победить. Даже когда зло побеждено, вырвано с корнями и очищено огнем, оно всегда оставляет семечко, которое в какой-то момент прорастает, начинает пышно цвести, и его сущности опять не понимают.

Я никого не победил. И я не позволял себе поверить, что мои загадочные противники больше не вернутся. Не сомневался, что вернутся, не знал только одного – когда?

Крепко держась за рукоятки, приваренные к крышкам с внутренней стороны, я прислушивался, но слышал только свое уже не столь испуганное дыхание да позвякивание стального листа, который прогибался подо мной, если я вдруг менял положение тела.

Еще через минуту-другую бледный свет, отсутствие запаха озона и тишина привели меня к выводу, что озверевшая банда покинула конюшню не по своей воле. Ее как ветром сдуло, когда преждевременные сумерки начали таять и день вернулся в положенное этому часу утро.

Я не знал, каким образом ночь могла наступить чуть ли не сразу после зари или что заставило ее отступить, словно время – не река с заданным направлением движения, а переменный ветер, который дует то в одну сторону, то в другую.

Моя необычная жизнь заполнена сверхъестественным событиями, но никогда раньше я ни с чем подобным не сталкивался.

Можно, конечно, сказать, что многие странности, которые мне доводилось увидеть и испытать на себе, столь же естественны, как солнце и луна, а пять органов чувств, которые есть у каждого человека, еще не полностью адаптировались к реальности этого мира.

Эта гипотеза предполагает, что я – особенный, лучше других, но я знаю, что это не так. Несмотря на мой дар, я ничем не лучше любой другой души, которая ищет искупления, точно так же, как про хорошего музыканта нельзя сказать, что он лучше человека, начисто лишенного музыкального слуха. И, если на то пошло, я хуже многих.

Готовый рассмотреть вероятность того, что меня не разорвут в клочья и не сожрут, если я попытаюсь выбраться из ларя, я отпустил одну рукоятку и толкал вверх вторую, пока не закрепил крышку стопором. После этого вылез в кладовую.

Теперь я точно знал, что чувствует лобстер, плавающий в аквариуме у стойки метрдотеля в ресторане, когда голодные люди, ожидающие, пока их проведут к столику, постукивают по стеклу и обмениваются впечатлениями о его размерах и вкусовых качествах.

Выйдя из кладовой, я обнаружил, что южная дверь закрыта, а северную откатили ровно на три фута, как было в тот момент, когда я подходил к ней после бегства Кенни. Все канделябры, разом потухшие, теперь горели. И окна выглядели, как днем раньше: пропускающие достаточно света, с восточной стороны более яркого, чем с западной.

Я осторожно двинулся к открытой двери, но не столкнулся ни с одной угрозой, явной или скрытой.

Когда выключил свет и переступил порог, меня встретило ясное, теплое утро. Яркая кисть единственного солнца окрашивала деревья, траву и пологий склон, постепенно подбираясь к далекому океану, пока еще серому. Конюшня отбрасывала одну-единственную тень, на запад, так же, как я. Вновь появились камень и смятая банка из-под колы. Их тени, и тени других предметов, тянулись на запад, как и в любой другой солнечный день.

На какое-то время неведомая сила внесла хаос в обычное течение дня, но теперь она взяла передышку. Это мир мужчин и женщин из плоти и крови, которые зачастую враждовали друг с другом, предпочитая воспринимать свободу как поддающейся контролю хаос. Но хаос, который открылся моим глазам, мог вырваться из-под контроля. И тогда передышка получилась бы короткой.

Что бы ни происходило в Роузленде, за этим стояли люди, жаждущие власти, потому что жажда власти, в той или иной степени, лежит в основе каждого человеческого желания. Я чувствовал, что не только земля полого понижалась с востока на запад. На территории этого обнесенного стеной поместья реальность тоже отклонилась от нормы, и угол наклона увеличивался и увеличивался, пока Роузленд не превратился бы в руины, здравомыслие не уступило место безумию, а все живое не нашло свою смерть.

Солнце едва поднялось, но время стремительно истекало.

Глава 9

Если другие обитатели Роузленда и заметили, что после восхода солнца едва ли не сразу наступила ночь, а потом вновь вернулся день, то на них это не произвело никакого впечатления. Пересекая поместье, я надеялся увидеть на лужайках или террасах одного или двух человек, с удивлением, если не в ужасе взирающих на небо, но мои надежды не оправдались. И хотя я не мог представить себе, как такой удивительный космологический феномен мог проявиться только в конюшне, и никто, кроме меня, ничего не засвидетельствовал.

Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но галлюцинаций у меня нет. И я не верил, что шеф Шилшом сдобрил мой миндальный рогалик пейотом. Если бы охранник у въездных ворот, куда я направлялся, не упомянул бы о солнечном затмении, тогда получалось, что переход дня в ночь и его возвращение странным образом локализировались в конюшне.

Окружающая пятьдесят два акра Роузленда стена высотой в девять и толщиной в три фута построена из камней, собранных на территории и скрепленных цементом. Единственная брешь – впечатляющие ворота, перегораживающие въездную дорогу, сработанные не из штакетника или стальных стержней, позволяющих заглянуть внутрь через щели, а в виде двух толстых бронзовых панелей, украшенных теми же медными дисками, что и пол в конюшне.

Сторожку сложили из таких же камней. С узкими, забранными решеткой окнами, как в гостевом домике в эвкалиптовой роще. Дубовая, обитая железом дверь могла выдержать натиск варваров.

Квадратная, со стороной в четырнадцать футов, сторожка включала кабинет, кухоньку и ванную комнату. На второй день нашего пребывания в поместье я мельком заглянул внутрь через открытую дверь, но от меня не укрылась стойка с оружием у дальней стены кабинета: два помповика, один с пистолетной рукояткой, и две автоматические винтовки.

Вероятно, охранники хотели, чтобы их слова, что проезд запрещен, воспринимались заезжими коммивояжерами со всей серьезностью.

С северной стороны сторожки, выходящей к дороге, крышу продлили, закрепив еще на четырех столбах, и создали площадку шириной в шесть футов, чтобы в плохую погоду охранник, разговаривая с приезжими, не стоял под дождем.

Сейчас Генри Лоулэм сидел там на стуле с подлокотниками и мягким сиденьем, в тени, справа от двери.

Лет тридцати, симпатичный, без единой морщины на лице, с невинным ртом ребенка, который еще ни разу не выругался, с розовыми щеками, каким иной раз завидуют персики, он выглядел так, словно все сложности этого мира обходили его стороной, и он плыл по жизни, как подвешенное на парашюте семечко одуванчика, влекомое самым нежным и теплым ветерком, какой только можно себе представить.

В двух случаях, когда мне доводилось общаться с Генри, он читал поэзию. И сейчас на маленьком столике рядом со стулом лежали томики Эмерсона, Уитмена и Уоллеса Стивенса, опасная команда, если пускать ее в голову.

Некоторые скептически отнесутся к тому, что сотрудник службы безопасности – «арендованный коп» на нынешнем голливудском птичьем языке – может интересоваться поэзией. Про уникальность каждой души наша теперешняя культура старается забывать, увлеченная групповой идентификацией. Но Генри не старался быть, как все, имел на этот счет собственное мнение и, судя по тому, как он воспринимал поэзию, искал в ней что-то важное, задевающее глубинные струны его души.

Пока он дочитывал стихотворение, я стоял, привалившись к столбу, и ждал. По отношению ко мне он не проявлял грубость или пренебрежение, просто увлекся.

Я пришел, чтобы спросить его о Кенни Рэндолфе Фицджеральде Маунтбаттене, который заявлял, что является сотрудником службы безопасности Роузленда, хотя и не носил униформу: серые брюки, белая рубашка, синий блейзер. Именно так одевались другие сотрудники, но Кенни, конечно же, выглядел куда живописнее Генри и его коллег.

Ожидая, я наблюдал за полетом, судя по всему, сапсана, если судить по размаху огромных крыльев и рисунку на их нижней поверхности. Эти соколы обычно охотятся на птиц меньших размеров, а не на грызунов, при необходимости резко маневрируют и хватают добычу на лету.

Когда Генри закрыл книгу и поднял голову, отсутствующее выражение глаз говорило о том, что он, похоже, не знает, ни кто я, ни где он.

– Извините, что помешал, сэр, – подал я голос.

Его замешательство длилось считаные мгновения, окончившись появлением улыбки на гладком, как персик, лице. Выглядел он совсем мальчишкой, прямо-таки подростком с картины Нормана Рокуэлла, если не хотелось увидеть в его глазах что-то помимо их зеленого цвета.

– Нет, нет, мне нравятся наши разговоры. Присядь, присядь.

Слева от двери он поставил второй стул, вероятно, ожидая моего появления здесь. Я пододвинул стул, сел, решив, что спрашивать о затмении смысла нет.

– Я освежал в памяти историю НЛО.

Его интересовали сообщения о похищениях землян инопланетянами и об их базах на обратной стороне Луны. Хотя я не мог сказать, на основании чего сделан такой вывод, я подозревал, что в уфологии он искал то же самое, что и в поэзии.

Осознавая иронию ситуации: видящий призраков отрицает возможность появления на Земле гостей из дальнего космоса, я, тем не менее, ответил:

– Извините, сэр, я просто не могу поверить в летающие тарелки и все такое.

– Несколько похищенных прошли проверку на детекторе лжи. Это строго задокументировано.

– Видите ли, у меня не укладывается в голове, что представители сверхразумной цивилизации могут пролететь полгалактики для того, чтобы похищать людей и вставлять им зонд в прямую кишку.

– Их эксперименты этим не ограничиваются.

– Но с этого они начинают, будто нет ничего важнее.

– Ты не думаешь, что время от времени следует делать колоноскопию?

– Для этого я могу обратиться к врачу.

– Но инопланетяне получат более точные результаты.

– Сэр, почему инопланетян должно интересовать, есть у меня рак толстой кишки или нет?

– Может, потому что они заботятся о людях.

Я уже знал, что до того, как перейти к интересующей меня теме, необходимо отдать должное странной увлеченности Генри проктологами с других миров. Ублажая его в этом, я, тем не менее, оставался скептиком.

– Мне представляется, они очень заботятся, – настаивал Генри.

– Пролететь пятьдесят световых лет, чтобы сделать мне колоноскопию? Странная какая-то забота. От нее становится не по себе.

– Знаешь, Одд, возможно, для них пятьдесят световых лет то же самое, что для нас пятьдесят миль.

– Даже пройти пятьдесят миль для того, чтобы насильно вставить мне в зад зонд, не получив на то моего разрешения… я считаю, подобное может сделать только извращенец.

Лицо Генри вспыхнуло изумлением от такой характеристики инопланетян, а потом он весело улыбнулся. Как улыбнулся бы любой озорной мальчишка, получив законный повод поговорить о задах и тому подобном.

– Они, вероятно, берут и образцы ДНК.

Я пожал плечами.

– Так я дам им прядь волос.

Мечтательно улыбаясь, Генри при этом вертел в руках томик поэзии, словно от волнения.

– Некоторые уфологии думают, что инопланетяне победили смерть и хотят подарить нам бессмертие.

– Подарить всем?

– Они такие сострадательные.

– Леди Гага, конечно, клевая. Но тысячу лет спустя я определенно не захочу слушать ее семисотый альбом.

– Все будет не так скучно. Став бессмертным, ты сможешь менять карьеру. Стать певцом, как Леди Гага, а она станет поваром блюд быстрого приготовления.

Я скорчил гримасу.

– Я не умею петь, и почему-то есть у меня уверенность, что она не умеет готовить.

Он большим пальцем пролистывал страницы, не заглядывая в книгу. По звуку словно тасовал карты.

– С помощью инопланетной науки мы все сможем сделать идеально.

– А зачем вообще что-нибудь делать?

– В смысле?

– Если учиться будет нечему, потому что мы все будем знать, в чем вызов, ради чего прилагать какие-то усилия, какой смысл?

Какие-то мгновения он продолжал пролистывать страницы, но потом руки застыли, а улыбка поблекла.

Я ждал его ответа, но не получил. После долгой паузы он заговорил о другом:

– Сейчас я должен быть в отпуске. Восемь недель на Гавайях.

По моему разумению, Ной Волфлоу никак не тянул на Санта-Клауса для сотрудников своего поместья, но я ничего не стал говорить о его щедрости.

Генри теперь смотрел на лениво кружащего сокола, который терпеливо дожидался появления добычи. На юношеском лице охранника отражалось столь нехарактерное для него отчаяние, и я заподозрил, что Генри переживает какой-то эмоциональный кризис и, если я буду молчать, может сказать что-то полезное для меня, приоткрывающее завесу тайны, связанной с Роузлендом.

– Я провел на Гавайях две недели, но больше не выдержал. На неделю полетел в Сан-Франциско, но нашел, что там ничуть не лучше.

Сапсан бесшумно скользил в вышине, и я тоже чувствовал себя соколом. Мой разум кружил вокруг охранника, терпеливо ожидая, когда он произнесет слова, которые могли стать для меня поживой.

– Речь не об этих конкретных местах, – продолжил Генри. – Куда бы ты ни пошел в эти дни, все вызывает недоумение, правда? Я не знаю, в чем причина, но так оно и есть.

Я не верил, что Генри ждал от меня каких-то комментариев. Он определенно размышлял вслух.

– Люди теперь совсем не такие, как были раньше. Перемены произошли слишком быстро. Открылось бесконечное число возможностей.

Опасаясь, что он начнет говорить так же заумно, как Аннамария, я попытался внести ясность:

– Вы про Интернет, научные достижения и все такое?

– Научные достижения ничего не меняют. Люди оставались людьми как до, так и после изобретения парового двигателя, как до, так и после изобретения самолета. Но… теперь почти все – иное. Стены. Вот в чем дело. Проблема – стены.

Я ждал, но больше он ничего не сказал, и наконец, от раздражения, которым я не могу гордиться, я первым нарушил паузу:

– Стены. Да. До чего правильно. Мы должны иметь стены, так? А может, не должны? Ты начинаешь со стен, а потом тебе требуется потолок. И пол. И двери. И конца нет. Палатка. Вот, наверное, ответ.

Если он и услышал мои слова, то сарказма не уловил.

– У меня оставалось пять недель отпуска, но я не мог находиться где-то еще. Я ненавижу стену вокруг Роузленда, но ворота в ней – это ворота в никуда.

Поскольку он не продолжил, я попытался побудить его к этому, сказав:

– Видите ли, эти ворота – ворота ко всему. За ними целый мир.

Я думал, он размышляет над моим глубокомысленным комментарием, но, как выяснилось, его мысли уже перескочили на другое.

– «Распалось все, держать не может центр».

Узнав эту строку, я не смог сразу вспомнить, чье стихотворение он процитировал.

Прежде чем успел спросить, Генри продолжил:

– «За кругом круг – вращение все шире/Хозяина уже не слышит сокол;/Распалось все, держать не может центр».

– Йейтс, – назвал я поэта и похвалил бы себя, если б понимал, о чем говорит Генри.

– Мне здесь тошно, в этом Роузленде без роз, но, по крайней мере, здесь есть стена, а со стеной центр сможет и удержаться.

Он не впал в истерику, просто говорил загадками, но мне действительно хотелось отвесить ему оплеуху, чтобы он вспомнил о здравом смысле, как в фильмах герой отвешивает оплеуху актеру или актрисе, бьющейся по роли в истерике. Но, как бы меня это ни раздражало, я никогда не поднимаю руку на человека, который носит пистолет в плечевой кобуре под блейзером, сшитым так, чтобы позволить максимально быстро выхватить оружие.

Генри перевел взгляд с сапсана на меня. На его лице Гека Финна глаза унынием напоминали Гамлета.

Его ранимость не могла быть более очевидной. Я чувствовал, что легкость, с какой он мне открылся, свидетельствовала об одном: друзей у него нет, он их ищет и ради этого пойдет на то, чтобы открыть мне секреты Роузленда, вызнав которые, я смогу понять, почему я здесь и что должен делать.

Настоящая дружба, однако, отношения святые, даже если не произносится официальная клятва. Друзья, которые появились у меня и в Пико Мундо, и в тех местах, куда меня заносила судьба после того, как я покинул дом, удержали от отчаяния, помогли сохранить надежду. Я понимал, что вызнать секреты можно, лишь манипулируя Генри. Нет ничего зазорного в манипулировании плохими людьми, если только так можно добиться правды, но я не считал Генри Лоулэма плохишом или заслуживающим такого манипулирования. Притворяясь другом, я сводил на нет отношения с настоящими друзьями.

Пока я колебался, момент для активных действий миновал, и Генри переключился на новую тему.

– Гости в Роузленде редки.

– Эта дама, с которой я путешествую, она, похоже… очаровала мистера Волфлоу.

– Она не в его вкусе. Не показушная, не бросающаяся в глаза и не дешевка.

Негативное отношение Генри к работодателю возродило у меня надежду, что он все-таки поделится со мной секретами, не принуждая изображать дружбу.