Полторы сосульки (Сборник фантастики)

Конверт как живой возник перед взором. На лицевой стороне картинка: с вершины низкого наклонного постамента возносится настоящий истребитель-перехватник, давно отлетавший свое и списанный по случаю всеобщего разоружения в лом. Из кабины истребителя выглядывают две счастливые детские мордашки: к безмерному восторгу ребятишек, самолеты не уничтожают, а пускают на игрушки, вон их даже почтовики увековечили. Рядом с яркой картинкой адрес не смотрелся, Крупными буквами, мельчающими и изогнутыми у края конверта вниз, было выведено: "Ленинград. Смольный. Главному специалисту по лесам и живности". Это, значит, ему, Арсену...
      Ленясь вынуть письмо из кармана, Арсен так же мысленно раскрыл конверт, достал вырванный из школьной тетрадки листок в клеточку. Тот же почерк длинно и чуть истерично вещал о том, что "председатель колхоза Громов Олег Михайлович придумал покрыть поля бетонной сеткой, соединить с правлением все бригады, Дунькину фабрику и хренные палисадники и приобрести 50 винтороллеров. Чтоб все перевозки делать только по воздуху. А на саженцы древовидной конопли ему наплевать, и на юннатский кротовый заповедник тоже. А особенно жаль рябинку, посвященную геройски погибшему гвардии рядовому Кузьминичеву, и ту березку-трехстволку, которую мы еще мальками сажали с Машей Тениной и Горькой Коноваловым. Но самое главное, бетон начнет почву выжимать, деревья и кусты заоблачут, оголят корни и пожухнут. Председателево сердце не болит по всякому растению и летучести. А они тоже для красоты настроены...
      Остаюсь ваш Дроботов Петр Иванович, звеньевой".
      И снова -- в который раз! -- Арсен разозлился. Ох уж эти неуемные общественники, вечно суют нос куда не просят! Хорошо еще, планы председателя не затронули личных соток защитника природы. Так и представлялись коренастый чистенький дядька с тяпкой и ведром навоза в руках, тропинка, протоптанная им с лукошком собственных овощей из огорода до базара, бетонная сетка поперек этой тропинки. Ох, шуму б было!
      Председателя Громова Арсен знал отлично. Громадный, громкий, подвижный, несмотря на необъятную толщину и выдающийся живот, пройдоха и умница, потомственный руководитель богатого хозяйства, он своей выгоды нигде не упускал. Странная купеческая жилка помогала ему разглядеть то новое, что приносило колхозу немедленный безошибочный доход. Он шумно ввалился в кабинет Арсена и по обыкновению не сразу приступил к делу:
      -- Премию получил для поддержания штанов. Три оклада. -- Олег Михайлович расстегнул пиджак, поправил тщательно замаскированные подтяжки и плюхнулся в кресло. -- Ездил за подарком сыну, решил и к тебе заглянуть. Между прочим, интересную штуковину раскопал. Глянешь? Новый побег эволюционной мысли.
      Громов расстелил на столе свой "побег": проект перевода колхозной техники на воздушный мини-транспорт. По ватману красиво порхали крылатые потомки мотороллеров: портативные тракторы, планирующие тележки, гусиные клинышки дельта-комбайнов. Поля были разлинеены росчерками взлетных дорожек, будто тетрадь в клеточку. Столбики черных и красных цифр освещали затраты и выгоды, при этом красные горделиво выпячивались, черные стыдливо тушевались из-за своей незначительности. .. .
      -- Заманчиво...
      -- Еще бы! Визируй, -- пропыхтел председатель. -- Все уже одобрили.
      Это значило, подпись референта последняя, договора заключены, поставки налажены, не сегодня-завтра можно форсировать строительство, и вообще визит Громова -- лишь дань вежливой формальности.
      Арсен на уловку не поддался. Внимательно всмотрелся в проект, вопросительно постучал ногтем по двойным серым линиям бетонных меж. Экономическое обоснование преимуществ винтовой кавалерии выглядело на редкость изящно и убедительно. В свете предстоящих удобств не пугали и межи на посевных землях. Впрочем, другого ожидать не приходилось: бухгалтер у Громова мужик дотошный, считать умеет, зря на ветер средств не выбросит. Одна его фамилия Хапугин наводит страх на прожектеров. Поэтому проект Громова был, что называется, чистенький, выгодный и перспективный. Не найдя особых выпадов против природы, Арсен размашисто подписался в верхнем правом углу...
      Письмо Дроботова ставило все с ног на голову, рождало смутное беспокойство. Настораживали даже не наивные аргументы, а фальшиво-агрессивный тон. Арсен подумал-подумал. И махнул в колхоз. Чуть ли не впервые он ехал не расследовать жалобу, а убеждать жалобщика в правильности собственного решения. "Если, конечно, оно правильно", -выскочила исподтишка ехидная мысль.
      За Оредежем сушилось присобранное в копешки сено. Тот берег был высок и обрывист, в слоистых узорах багровых глин, с темными провалами пещер, уходящими под воду. А здесь жили осина, коза, крохотный жучишко неопределенного от изумрудных переливов цвета раскачивался на тоненькой былинке. В общем, ненаблюдаемая из окна кабинета природа!
      Арсен подогнул руку и тихонько повалился на бок. У самых глаз раскинула круглые, с зубчиками, листья пастушья манжетка. На Украине ее называют калачиком. В детстве они дожидались, когда зеленые колокольчики отцветут, и поедали безвкусные лепешечки. Чем только в те годы ни набивали рты! И не от голода, упаси боже! От слитности с природой. Жевали цветы акации. Сосали головки молоденького клевера -- кашку. Скусывали прямо с вишневых стволов потеки солнечно-золотистого клея. Ели даже дудки молочая, если долго крутить их между ладонями и приговаривать;
      Молочай, молочай! На меня ты не серчай! Горький вкус--корням! Сладкий сок -- друзьям!
      Арсен пощекотал губы узким мохнато-бархатистым листком, растер его между пальцами, побил ими друг о дружку -- склеятся или нет? И поднял глаза. Солнце с гребня на гребень скакало по волнам Оредежа, растекалось поперек течения, тонуло под мостом... Осина изнемогала от зноя или страха. Коза, не заинтересовавшись его личностью, отвернулась и обметала горизонт грязно-белым хвостом.
      И на все это с казематной беспощадностью ляжет непробиваемая для жизни бетонная броня!
      Загипнотизированный ожиданием чего-то нового, еще более непривычного, Арсен без сопротивления перекатился на спину, встретил немигающий, мраморно-слепой зрачок огромного неба. Осиновая крона просеивала солнце. Тени листьев, выпукло-объемные против света, сбегались и в падении склевывали теплые золотые пятнышки, тут же просыпали их бархатными лучами. Лопатки -- из-под земли, сквозь рубашку -- тоже жег чей-то мудрый и загадочный взгляд. Тягучий ветер отогнул ветку. В лицо обрушился ослепляющий веер зноя, пробился искрами под сомкнутые веки, слился в черный круг, окаймленный переменчивыми радужными полосами, круг разделился на два -- по одному на каждый зажмуренный глаз -- и поплыл-закачался парой медленных черных солнц. Тяжелый шепот отделился от земли...
      Арсен внезапно осознал, что стоит перед широким приземистым дотом с незрячими бойницами и тонким налетом мха по бетонному козырьку. У ж как там оно получалось, но он ясно различал надписи внутри дота. На осклизлой стене виднелось процарапанное острым: "Мы из Архангельска. 1966". Ниже, не под строчкой, а в толще бетона, словно утонув в нем, торопливым огрызком химического карандаша: "Осталось 3 патрона. Вася Цыбин". От дота с неодушевленной правильностью стелились во все стороны щупальца взлетных дорожек, глубоко врезанные в тело земли как нити капронового невода на обнаженном, со вздутыми мускулами человеческом торсе. По дорожкам, животами в руль, мчались на крылатых винтороллерах десятки Громовых -- мимо вставшей на цыпочки древовидной конопли, мимо березок-тройняшек, мимо исхудалой женской руки, которая оползала по осклизлой стене, впиваясь в бетон побелевшими ногтями: неровные светлые крапинки на них почти пропали, лишь кое-где едва угадывались. "К счастью, -- подумал Арсен. -- Говорят, ногти цветут -- к счастью..."
      Блики черного солнца протиснулись под потолком, серыми полотнищами выстроили невесомые тени. Грустное и неподвижное, неслось навстречу прозрачное Ольгино лицо. Тяжелые зеленые волосы слегка шевелились -- как пугливые листья на ветру.
      Арсен сделал шаг вперед, чтобы подхватить женщину. Он прекрасно осознавал, что Ольга давно умерла, что эта женщина, зябко кутающаяся в длинный, до земли, балахон, просто выдумка, удар взбесившегося воображения. Но ока вполне реально потянулась к нему.
      -- Ты очень сильно просил меня. Вот я и пришла.
      Он не взял ее временно оживленных рук, отшатнулся. Всеми чувствами, не поверившими зрению, он хорошо представлял себе, что именно за эти годы могло от нее остаться... Она укоризненно вздохнула:
      -- Ты всегда твердо знал, когда и что надо делать.
      Арсен глянул на ее ноги. Прямо сквозь балахон. Как во сне. И увидел босые, зябко потирающие один другой корни. На одном из них снеговым пятнышком застрял белый клочок облака.
      ...В Никитском Ботаническом саду, среди араукарий и бородатого тисса Ольга тосковала по тихим северным полянам, где колючий для взгляда вереск выстилает подступы к березам и валунам. Она хваталась за простертые к ней руки агав -- и натыкалась на толстокожие, равнодушные, глянцево-жирные листья. Врачи прописали ей юг, а она карабкалась в горы, бросалась в щедрые травы альпийского луга -- и не могла отыскать среди пышных труднопроизносимых рододендронов щемяще-неприметные, такие пушистые на слух горечавку, яснотку, кровохлебку, чьи названия сами просились на язык и, произнесенные, оставляли во рту вкус песетой радости и детства...
      Ольга мужественно переносила море и пальмы. И все же таяла на глазах -взвинченная и всепрощающая. Это было особенно больно в ней. И обезоруживало. Только однажды она не упрекнула, нет, -- просто между прочим обронила:
      -- Зачем ты привез меня к этим фикусам? Здешнему лесу плевать на человека. Он за меня не заступится.
      И, высвободив ногу из больничного шлепанца, потерла ее о другую движением неуловимо-обыденным и в то же время самым-самым своим...
      Арсен в обратном порядке повел глаза от босых корней к Ольгиному лицу, к зеленым с проседью волосам. И это лицо, живые нити волос показались ему знакомыми. Не той давней памятью, привычной к каждой Ольгиной черточке, а как-то еще, по-другому, что примешивалось и добавлялось к ее образу чем-то неувиденным после ее ухода, недосказанным, чуть ли не чужим. Понимая, до чего это глупо, не вкладывая в свои действия ничего мистического и тем не менее стараясь быть последовательным в своей галлюцинации, он перекрестил призрак раз, другой, третий, так по-сказочному доверчиво и сокрушительно, как заклинают нечистую силу. Ольга не стаяла, не исчезла. Он судорожно положил еще два креста, за сухую жесткую руку рванул ее в дот, навалился на дверь, задвинул щеколду. И дот стал не совсем дот, а комната с окнами, к которым приникли снаружи жалобные ветви-руки. Странные существа призрачного сине-зеленого оттенка жадно стучались в стекла. И Арсен узнавал их: загубленные людьми деревья, что минуя волю, подсознательно мучают нас беспричинной тоской... Они пытались спастись от загустевшего неба. От движущейся толчками по циферблату пшеничного поля,заточенной под секундную стрелку авторучки: кончик пера натягивал врезающиеся в тело земли шершавые бетонные нити и выжимал из почвы зябкие неловкие корни. Разбрызгивая шлемами блики черного солнца, осыпая животами листья с трепещущих осин, по лучам взлетных дорожек к доту со всех сторон приближались Громовы, Громовы, Громовы... Арсен плавно отодвинул щеколду -- и глухая бетонная симметрия сломалась. Он долго-долго падал навзничь, пока не коснулся спиной живого ковра из пастушьих манжеток и горечавки. Ритмичная лунная медлительность пронизала его насквозь, перетекла через лопатки в землю. Свисающая над щекой ромашка защекотала ресницы, ослепила нестерпимой желтизной...
      Арсен открыл глаза, зажмурился от выпрыгнувшего из-под листа солнечного зайчика. Круг черного огня над головой успел вызолотиться и расплавить половину неба. Вторую его половину, опираясь на край косогора, неторопливо обметал грязно-белый козий хвост. Лес подобрался и притих. Все как-то изменилось -- в характере, а не во времени. Потому что кадры воображения, спровоцированные лесом, привиделись Арсену мгновенно и непоследовательно, как тепловой удар"-- даже секундная стрелка на часах, нечаянно подсунутых к уху, не обежала циферблат и на четверть...
      И все сразу стало на свои места. И не существовало больше общественника с тяпкой и ведром навоза, а был заботливый пионерский звеньевой Петя Дроботов, певец древовидной конопли и березки-трехстволки. Надобно заметить, Петя, никудышный ты, по нынешним меркам, полевод: что тебе экономика, ежели от этого страдает кротовый заповедник?! Потому, видать, и истерика в письме: взросло рассудительный и детски агрессивный тон. Спасибо, брат, за науку. И не обижайся, что не доехал, из города я быстрее твоего председателя остановлю. В другой раз непременно встретимся. Извини.
      А нам с тобой, Олег Михайлович, придется покумекать. И как это я сразу не разглядел? Ведь были уже на Земле такие "мечтатели" -- распахать сушу, свести леса, застроить плавучими домами и нивами океаны. Чтоб быстрее, сытнее, урожайнее... Будто главное для человека -- дешевая жратва. Шалишь, председатель. Вон юному поколению и березку подай. И почву оно глубже нас понимает. И красоту наверняка иначе чувствует, не приемлет простора в бетонную клетку... Пусть будут винтороллеры, летающие тракторы, подоблачные комбайны, только без бетонных меж. Без непробиваемой для жизни брони. Придется, Олег Михайлович, поломать голову, ты сумеешь. И без дураков -- не каждый день скуды терпят аварии. Хотя что ж, откажет или не откажет вовремя мотор, неважно: всегда найдутся осина, изумрудный жучок и обеспокоенные люди. Мы, сегодняшние, в ответе и перед старыми и перед юными. За живность. За летучесть. За все, что на красоту настроено.
      Как порою немного надо, чтобы это понять.
      Арсен достал письмо, аккуратно разорвал, пустил по ветру обрывки и вскочил так резко, что коза удивленно проблеяла:
      -- Мне-э-ээ?
      -- Останется и тебе-э-ээ! -- озорно предразнил ее референт Ее Величества ПРИРОДЫ.
      Он погладил теплый ствол осины. И решительно вышел на шоссе. Не принимающий солнечного жара глазурованный асфальт жался к лесу. К тому самому лесу, который мог за себя заступиться. Пахло хорошей хлорофилльной краской и совсем немножко -- речным песком.
      Арсен подхватил босоножки, пристукнул каблуками по перилам моста и неторопливо зашлепал к Ленинграду.
      Коза натянула веревку, вырвала колышек и затрусила следом.
      Я+Я
      -- Извините, что я перед вами в натуре...
      (Н. В. Гоголь. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем)
      Самое сложное, пожалуй, было пройти Киву -- Кибервахтера, блокирующего вход после двадцати трех ноль-ноль. Училищное начальство так верило в Кивину непогрешимость, что начисто исключало возможность курсантских "самоволок". Разумеется, мы их не разубеждали.
      Я поставил указательный палец против кнопки звонка и скосил глаза на Толика, распластавшегося вдоль ящика с аппаратурой, -- лишь невообразимый Толькин рост и талант экспериментатора помогали нам использовать каприз электронной схемы.
      -- Готов! -- сказал Толик, и я позвонил.
      Отсчитав одному ему известный такт, Толик трахнул ногой так, что загудело все Кивино металлическое нутро, и тотчас нежно шлепнул ладонью. Под кожухом застрекотало, как у старинных часов перед боем, раздался двойной щелчок, и створки раздвинулись. Фотоопознаватель -- гроза нарушителей режима -- сработал вхолостую.
      -- Очень чувствительное реле! -- самодовольно воскликнул Толик, переступая невысокий комингс. -- Опять завтра богу электроники Церу Сергеевичу бегать взад-вперед по вестибюлю, раскладывать платы Кивиных потрохов и причитать: "Диод его знает, отчего все время белые сигналы выдаются!"
      Обнявшись, мы двинулись вверх по лестнице, импровизируя на ходу:
      Говорят, говорят,
      Что у Кивы решительный взгляд.
      Говорят, говорят,
      Что попасть легче в ад,
      Чем сбежать на свидание в сад.
      На четвертом этаже мы ткнули по разу друг друга кулаком в плечо и уже на цыпочках зашагали каждый к своему блоку: в училище придавали такое значение режиму, словно из нас готовили космопилотов, а не психоматематиков для связи с иными цивилизациями. Дойдя до своей двери, я осторожно нажал ручку с бронзовым набалдашником, В тамбур блока выходили три индивидуальные курсантские каюты и ванная комната. Я просочился к себе, не зажигая света, дабы не включить ненароком сигнализации на пульте ночного диспетчера. Холодная рубиновая точка с веселым тиканьем бежала по циферблату хронометра, показывающего 0 часов 39 минут -- целый час уже я нарушаю режим третьекурсников. Расстегивая на ходу форменную куртку, пересек каюту. У стены подвигал рукой, чтоб опустить койку, -- скобы не нашел. Забыл, когда и постель приготовил, подумал я, присаживаясь на тираклоновое ложе. Во всяком случае, поступил вполне... Добавить слово "разумно" не успел: тираклон затрепетал, и чей-то сонный голос проговорил:
      -- Но-но, полегче!
      Наступило тягостное молчание.
      Цифру 23 на косяке -- номер моего блока -- я помнил отлично. Дверь каюты тоже не мог перепутать. Неужели ухитрился забраться не в свой корпус? Тогда не только меня надо признать идиотом, но и Толика? Да и здешнего Киву впридачу?
      -- Кто тут? -- прозвучало из темноты.
      Я зашарил по стене в поисках выключателя, но бра у койки зажглось раньше: на моем месте, полуприкрытый простыней, помаргивал со сна дюжий парень, бессмысленно мотал головой, щурился от внезапного света. Плечи его и торс можно было моделировать для статуи Геракла. А вот лицо мне не понравилось. Широкий вздернутый нос, недвусмысленно говорящий о добродушии. Небольшие беспокойные глаза. Крупный рот с узкими язвительными губами. Круто срубленный, с ямочкой посредине, подбородок. Разрезанный волнистой русой прядью на две неравные части лоб. По всем правилам физиогномики, не лишенный благородных черт злодей.
      Пока я беззастенчиво разглядывал неожиданного гостя, во мне родилось и продолжало усиливаться впечатление чего-то знакомого. Не хватало решительного толчка, краешка воспоминания. Вот эта, например, не то царапина, не то складка на скуле. У кого-то я видел точно такую же. Правда, не над правой щекой, а над левой... Я машинально поднял руку, потрогал пальцем скулу.
      -- Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже! -- пропел незнакомец.
      С недоумением и укором посмотрел я на наглеца. Забрался ночью в чужую каюту, занял чужую постель, а теперь еще чужую песню распевает. В его устах она потеряла все свое остроумие. Нет, самозванца следовало проучить. И без промедления. Я сжал кулаки и сделал шаг вперед.
      -- Всякое действие равно противодействию, -- знакомым голосом сказал незнакомец. -- Второй закон Ньютона. Физика пятого класса, страница...
      -- Не надо страниц. Не люблю фокусов с угадыванием мыслей...
      -- Но это единственный способ узнать, о чем человек думает!
      -- ...как сказала одна бабушка, разглядывая на свет цереброграмму спящего супруга.
      -- Внимание, детки! Передаем для вас юмор в коротких штанишках!
      Это тоже попахивало плагиатом. Еще пытаясь балансировать на грани шутки, я торжественно продекламировал:
      -- Бить или не бить? Вот в чем вопрос!
      -- Попробуй! -- хладнокровно предложил гость. Впрочем, гостем он себя не чувствовал. -- Гипотезы проверяются экспериментом.
      Одним движением он вымахнул на середину каюты. Койка мягко защелкнулась, прищемив между ложем и стеной край отброшенной простыни.
      -- Заранее белый флаг вывесил? -- преувеличенно буднично спросил я.
      -- Отнюдь. Видали мы уже борцов невольного стиля!
      Я чуть не споткнулся на ровном полу -- он бьет меня моими собственными афоризмами. Неужели добрался до старенького карманного мнемографа, который последнее время валялся у меня где-то в нижнем ящике тумбочки? Принесло же гостенька на мою голову, а? И хоть бы мускул на лице дрогнул.
      Зло меня, понимаешь, берет, еле сдерживаюсь при виде его обнаженного, пружинисто пригнутого, с плотным загаром тела -- кстати, такой оттенок коже европейца придает только солнце экваториальной Африки, где и сам я провел последний месяц каникул. Окончательно же меня сразила набедренная повязка, которую я своими руками самоотверженно сплел из искусственной соломки на таитянский манер -- да я ее с закрытыми глазами узнаю! Ну, держись, парень! Я не из тех, кто позволяет всякому врываться в каюту и напяливать на себя мои плавки!
      Короткой мысленной волной прогреваю себя сверху донизу, разминаю и настораживаю мышцы. Стянутая с плеч куртка порхнула на экран, туфли улетели к дверям. Рывок мой стремителен и точен, но безрезультатен. Парень с безошибочной грацией делает полуверонику и, когда я проношусь мимо, захватывает болевым приемом кисть левой руки. Освобождаюсь падением через плечо и голову, перебрасываю его через себя. Он из мостика в двойном изгибе -- "штопоре" -- ловит мое бедро. Реагирую молниеносным поворотом на противника. И, сходу уйдя в задний кувырок, опрокидываю его в туше. Он выжимает стойку с захватом меня в ножницы ног. Отвечаю прыжком через него с опорой на руки. Ничья.
      Современная борьба резка и изящна. Все мои выпады партнер парировал надежными контрприемами, будто заранее их предугадывал. Впрочем, убийственная интуиция выручала и меня: я атаковал из самых неожиданных позиций, мышцы стали всевидящими, подчинялись какому-то сигналу вне моего сознания, сами принимали решение в нужный момент!
      Уклонившись вероникой от броска, делаю глубокий подкат. И медленно сгруппировавшись, выстреливаюсь параллельно полу. Лишь на миг тело остается без опоры. И именно в этот миг эффектным обратным сальто за секунду до моей коронной двойной подсечки незваный спарринг-партнер косым поворотом ног выбрасывает меня из равновесия. Мои лопатки сами собой припечатываются к ковру.
      Ничего не понимая, не поворачивая головы, пристыженной собачонкой слежу, как парень снова опускает койку, забирается под простыню, подтягивает колени к подбородку. Он предвосхитил прием, о котором не должен подозревать! Ведь я сам его изобрел, на самом себе отрабатывал. Я был так самоуверен, что даже не помышлял о защите: не могли же мои мышцы и мозг разболтать то, чем кроме них никто не владел?!
      -- Не пора вставать? -- ехидно спрашивает мой противник.
      Нехотя сажусь. Нос к носу раскрасневшаяся знакомая физиономия. Где же я мог ее видеть?
      -- Не узнаешь? Вот уж поистине, если боги хотят наказать человека, они отнимают у него разум.
      Он по-прежнему, не стесняясь, отделывается фразочками из моего лексикона. Неужели все мои остроты ограничены этим дешевым набором?
      -- Как ты сюда попал?
      -- Ножками, детка. Ведь и ты предпочитаешь сей способ передвижения, особенно после отбоя?
      -- Вот что! Шутка зашла слишком далеко. С какого ты факультета? Я не видел тебя раньше...
      -- Не смеши, приглядись внимательнее. Ну, пожалуйста...
      -- Да пропади ты пропадом, чтоб я смотрел на тебя!
      -- Иными словами, сгинь, фантом, явись, фотон! -- пропел парень, игнорируя мою вспышку.
      -- Боюсь, мне придется доложить о происшествии. -- Я прошел в угол, сдернул куртку с экрана видеофона.
      -- Давай-давай. Диспетчера безусловно заинтересует, почему Кива по временам вздрагивает как от щекотки и выдает белый сигнал. Кстати, за пультом сегодня Цер. Лично.
      -- Чего ты наконец добиваешься? -- Я начинал уставать от бессмысленного кружения в порочном логическом лабиринте.
      -- О, совсем немногого, -- резвился незнакомец. -- Хочу, чтоб ты узнал меня. Где еще такого найдешь? Сорок тысяч километров надо вокруг шарика проехать, пока снова наткнешься. Или два метра преодолеть. Выбирай!
      Пятерня его с растопыренными пальцами автоматически скользнула к затылку, звонко пошлепала по налитой шее.
      На миг мне стало страшно. Мрачная логика его шуток дошла до меня. А жест окончательно раскрыл глаза. Парень вправе издеваться. Потому что я встречался с ним очень часто. В зеркале. Всю жизнь. И складка-царапина напрасно сбивала с толку: у него она и в самом деле справа, хотя я привык видеть ее во время бритья с другой стороны. Зато совершенно безошибочно нащупал ее на собственной скуле. Каким-то чудом мне удалось вдруг наблюдать со стороны самого себя. Да-да, я не оговорился: именно самого себя, собственной персоной, с моим лицом, моими жестами и моими выражениями. Сижу, значит, на своей койке в индивидуальной каюте и спорю с нахалом, который ко мне ворвался и требует эту самую каюту ему вернуть. Но нахал-то тоже я! Потому что если я -- не я, то кто тогда моей мыслью думает? В конце концов, я могу поднести к носу ладонь, пошевелить большим пальцем ноги. Могу подпрыгнуть или наклониться... Мой разум все еще в моем теле!
      -- Не правда ли, процесс самопознания труден и недоказуем? -Сочувствуя мне, парень одобрительно склонил голову к плечу.
      Вот еще, недоказуем! Если я -- внутри себя, то тот, что напротив, -посторонний. Ребята сговорились разыграть? Так совсем не просто достать артиста с бицепсами, которыми весь курс гордится. Да и стоило ли добиваться такого подобия? Вон даже родинку на руке не забыли. Грим, скажете? Так в нашей потасовке грим давно бы размазался. Я сунулся к зеркалу. На койке я. И тут тоже я. Вылитый. Одинаковые космы. Вздернутый нос. И глаза, оказывается, туда-сюда бегают. В общем, по всем правилам физиогномики, злодей с благородными чертами...
      -- Расщепление личности прошло без душевной травмы! -- прокомментировал мои упражнения гость. Вернее, тот я, напротив. Так сказать, Я-визави. И добавил: -- А зря. Стоило бы все-таки ущипнуть себя. Или об стенку головой треснуться. Проверить реакцию на боль, а?
      Я смолчал. Ведь если на нем мое лицо, значит, он -- это я и нужно отвечать самому себе, размещенному одновременно в двух точках пространства. Цирк да и только. Или я сошел с ума.
      Минуточку. Подходящая версия в качестве рабочей. Я сел у порога, скрестил ноги. Итак, помешательство. Скажем, на почве несчастной любви. Или из ревности. Но черт возьми, не из ревности же к самому себе? Да и не такая уж она у меня несчастная! Может, математика виновата? Влезешь в многомерности -- не только раздвоишься, в плюс-минус бесконечность упрыгаешь! Одно плохо, свихнуться -- и то с блеском не сумел, на себе, родном, зациклился. Курсант Шарапов в двух экземплярах... Звучит. Оба сидим, оба волосы гладим, щеки ладонями подпираем, почесываемся -- одним мизинчиком, почти незаметно, да разве себя проведешь? Как это я такой противной привычки у себя не замечал?
      Парень поежился:
      -- Не смотри так. Вижу, что узнал.
      А-а, передергивает. Наверное, что-то безумное в лице появилось. Я не отвел взгляда. Кто до меня мог похвастаться, что в глаза себе заглянул? Вопрос только, кто кому: если мы оба -- я, то кто на кого глядит, кто ломает голову, какая из двух половинок сумасшедшая?
      Парень поморщился, потер указательным пальцем переносицу и чихнул. Протяжно так, на два голоса, с содроганием, всхлипыванием и чуть ли не мяуканьем. Я не выдержал и захохотал.
      -- Над кем смеешься? -- услышал я вдруг собственный голос из уст парня и тотчас прикусил язык.
      Действительно, ну чего особенного в этом чихании? Мало ли кому оно покажется пошлым. А если я не умею иначе? Удушаю щекотку в носу, тру переносицу, но все равно сдаюсь... Все не как у других: одно туловище чихает, другое хохочет. До чего дошел, а?
      -- Будем рассуждать здраво, -- проговорил я вслух. -- Должно быть какое-то простое и разумное объяснение...
      Галлюцинация? Тогда почему мой образ ведет себя самостоятельно, не совсем как настоящий, основной я? Правда, я всегда страдал излишним воображением. Но куда девать факт борьбы с самим собой и победу? Считать борьбу символической? Я потряс кистью... От такой символики чуть вовсе без руки не остался! И потом, если все так, какой же я сумасшедший? И действия и мысли подчиняются логике. Выходит, я в своем уме?
      Парень дернулся, пытаясь возразить, но я не дал ему раскрыть рта:
      -- Что за привычка перебивать? Бери пример с меня, воспитывайся, пока я жив!
      Я устыдился собственной наглости, но быстро успокоился: пусть не зазнается. А парень опять наморщился, по-кошачьи фыркнул три раза. Не испытывая потребности чихнуть, я тоже непроизвольно морщусь. Даже слезы выступили.
      -- Будь здоров! -- сказал я себе и ему, не отрываясь от своих мыслей. Несерьезно это все. Никакой я не сумасшедший. Я в себе. Может, сплю? И вижу связный последовательный сон? И самоволка мне всего-навсего снится. И Вика тоже. И целовался я с ней во сне, факт. И если губы сейчас такие обожженные, такие памятливые, то... Вот так сон!
      -- Сплю! -- на всякий случай заверил я себя. -- Баю-бай. Мне спокойно, приятно, тело расслабляется, теряет в весе. Сейчас закрою глаза, и Вика снова придет, потому что мне снится, что все это мне снится...
      Я почмокал губами. И, закрыв глаза, пошлепал к койке.
      -- А вот погоди, оклемаешься!--услышал я твердый голос. И вслед за тем -- полновесную затрещину.
      -- Но-но, полегче! -- парировал я.
      Круг замкнулся. С этой фразы наш диалог начался. Ею и завершился.
      Парень сидел как ни в чем не бывало, хлопал ресницами. Я протянул руку. Сейчас он исчезнет, рука ощутит пустоту. Но он и не думал исчезать. Пальцы наткнулись на крутое плечо. В общем, мое плечо. Да и ухмылка-- чего там скромничать, моя у него ухмылка. Ехидная, во всю фотокарточку. На его месте я бы тоже смеялся: проверять, не призрак ли, того, кто только что положил тебя на лопатки. Смех!
      Спокойно, курсант Шарапов. В конечном счете, неплохо, что тебя двое. Лучше, чем ни одного. Если даже ты не сразу узнал себя в этом типе, другие и подавно помучаются...
      Самоуспокоение не подействовало. Другие как раз мучиться не станут: им легче меня узнать, чем мне себя. О себе мы судим только по отражению в зеркале, мы подготовлены к тому, что увидим себя, и отражение покорно подчинится любому движению. А каково увидеть свое лицо живущим самостоятельно? Не всякому выпадает на веку наблюдать себя со стороны. Пристально. До мельчайшей детали...
      Цепь моих логических построений прервал видеофон.
      -- Ночной диспетчер! Все! Погорел! -- Я заметался по каюте.