Да, Елена могла оказаться здесь! Правда, это предположение ничем не подтверждалось, не основывалось ни на каких фактах: просто ему страстно хотелось, чтобы она оказалась дома. Он был весь во власти желания снова увидеть ее.
      Но тут ли она? Калитка не заперта неспроста. Если это не результат рассеянности ротмистра Петрашева, следовало допустить, что в доме, за темными окнами, кто-то есть. Кто же, кроме Елены и Сильви? Вряд ли это был Андерсон или кто-нибудь из офицеров, удостоенных чести иметь ключ от дома и ночевать там, когда заблагорассудится. Это не мог быть и ротмистр. Все офицеры и солдаты тыловой службы наверняка брошены на отпор дезертирам. Бенц вспомнил, что, въезжая в город, он не видел ни одного болгарина в военной форме. Действительно, глупо было думать, что в тылу не знают о положении на фронте.
      Взволнованный до предела, Бенц открыл дверь в холл. Там было темно, но узкий луч света ацетиленовой лампы, пробивавшийся из-под двери библиотеки, подсказал ему, куда идти. Бенц пошел; сердце колотилось, дыханье перехватывало, во всем теле он ощущал предательскую слабость. Уверенность в том, что за дверью он увидит Елену, будоражила его, и это чувство было подобно тому, которое он испытал, увидев ее в первый раз. И эта вновь вспыхнувшая радость от того, что она существует, что она рядом, вселила в его душу тревогу. Бенц с безнадежным отчаянием подумал, что ничто не в силах заставить его уйти от этой женщины, что нет на свете никого более безвольного и неспособного к сопротивлению, чем он.
      Бенц бесшумно толкнул неплотно закрытую дверь. Его ослепил яркий свет ацетилена. Комната с книжными полками, с застекленными шкафами, где поблескивали старинные бронзовые и серебряные безделушки, показалась ему после темноты коридора словно высвеченной лучом прожектора. Свет и тени резко контрастировали между собой. Бенц невольно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел за слепящим пламенем лампы матовое лицо Елены в ореоле черных волос, лицо, от которого веяло внутренней силой, хотя оно и оставалось неподвижным. Ему показалось, что никогда еще Елена не была столь прекрасна, никогда еще не воплощала в себе столь полно дух вечной женственности со всеми его гибельными соблазнами. Никогда, даже в те дни, когда чистая, как лилия, и свежая, как утренняя роса – хрупкий зародыш будущих несчастий, – она глядела из окна своей комнаты на минареты и кипарисы, тающие в дымке ранних сумерек.
 
      Она сидела за бюро и писала. Услышав шум шагов, она повернулась к двери и насторожилась. От ее сосредоточенности не осталось и следа. В этот тихий час, когда все люди отдыхали, ее душа металась, спасаясь от гонений совести. Не для того ли она взялась за перо, чтобы отогнать призраки Рейхерта, фон Гарцфельда?… В меланхолическом блеске черных глаз таилась скрытая печаль, которой она искупала восторг преходящих страстей.
      Наконец чуть слышно она прошептала: «Эйтель!..»
      – Что вы здесь делаете? – проговорил Бенц.
      – Не знаю, – сказала она, и в голосе ее прозвучала уверенность человека, дающего точный ответ. Она еще не совсем пришла в себя. – А вы?
      – Ехал в Софию.
      – Кто вам сказал, что я здесь?
      – Никто.
      Она загадочно улыбнулась, открыв полоску ровных белых зубов. Эта улыбка показалась Бенцу обидной.
      – Не подумайте, что я явился по велению чувства, – произнес он серьезно, без всякой язвительности.
      – Я и не думаю, – сказала она. – Это значило бы, что ваше чувство пересилило гордость, которая уничтожила все.
      – Все?! – невольно повторил Бенц.
      – Да, у вас.
      – А у вас?
      – У меня тоже. Вам это кажется странным?
      – Нет, – мрачно ответил Бенц.
      Она отбросила перо в сторону и захлопнула бювар. Упорный, неотрывный взгляд смущал Бенца.
      – Вы сказали, что вас привело не веление чувств, – сказала она помолчав.
      – Разве это вас не успокоило? – желчно спросил Бенц.
      – Вы ничем меня не взволновали.
      – Вы хотите это подчеркнуть?
      – Мне это кажется лишним.
      – С каких пор вы стали столь остроумной?
      – Скоро год.
      – Очевидно, потому, что вам не нужно было изощряться в вежливых ответах глупцам вроде меня.
      Шум падающих со стола книг заставил его замолчать. Покраснев, стиснув зубы, она внезапно встала, угрожающе подняв над головой бювар.
      Бенц попытался принять вызывающую позу человека, удивленного таким жестом.
      – Кидайте, – сказал он невозмутимо. – Но если вам угодно считать, что я вам уже не нужен, предупреждаю – это вам не удастся… Обстоятельства не позволят.
      – Обстоятельства? – озадаченно повторила она. – Какие еще обстоятельства?
      – Политические и военные.
      – Что вы хотите этим сказать?
      – Что вы должны запереть дом и немедленно ехать со мной в Софию.
      Она с тревогой поглядела на него.
      – Боже мой, Эйтель… Говорите по-человечески!
      Бенц раздумывал, стоит ли пугать ее своими рассказами и заставлять тревожиться за судьбу брата. Но в конце концов он решил сказать ей все.
      – Где ваш брат? – спросил он.
      – Только что уехал в Софию.
      – Один?
      – Нет, с Андерсоном.
      – Сказали, зачем едут?
      – Нет. Их спешно вызвали по телефону.
      Очевидно, ни ротмистр Петрашев, ни Андерсон ничего не знали о надвигающихся событиях. Иначе они взяли бы Елену с собой. Но Бенца успокоило уже то, что они вовремя выехали в Софию.
      – Почему вы в таком виде? – спросила она.
      Бенц выглядел далеко не элегантно: палаш и пистолет на поясе, тяжелые походные сапоги, белесые от пыли, взлохмаченные волосы и небритое лицо.
      – Я еду не с парада. У вас не принято садиться?
      – Можно даже поужинать.
      Она улыбнулась, полагая, что обстановка разрядилась. Бенц уселся в кресло, пытаясь поддерживать шутливо-капризный тон, которым говорил до сих пор. Он решил объяснить ей ситуацию, избегая при этом пугающих подробностей. Елена потянулась к звонку, чтобы позвать Сильви.
      – Оставьте! – остановил ее Бенц. – Для ужина нет времени! Ведь я отвечаю за солдат…
      – За каких солдат? – удивленно спросила она.
      – У ворот стоят немецкие солдаты.
      – Что они здесь делают?
      – Ждут меня.
      На лице ее снова появилась тревога.
      – Эйтель!.. – вскричала она. – Я хочу знать, что случилось.
      – Фронт прорван, – с усилием сказал Бенц.
      – Фронт прорван… – повторила она равнодушным, отчужденным голосом.
      – Да, и на город идут взбунтовавшиеся солдаты.
      Бенц в нескольких словах рассказал ей о своих утренних переживаниях, благоразумно не упомянув об убитом офицере. Елена слушала его рассеянно. Мысли ее явно витали где-то далеко. Наконец она как будто поняла, о чем идет речь, и с подчеркнутым удивлением спросила:
      – И вы боитесь этих взбунтовавшихся солдат?
      – Да, – с гневом ответил Бенц. Ее вопрос задел его. – Мне страшно за вас.
      – А мне ничуть не страшно.
      Бенц изумленно поглядел на нее.
      – Вы не поедете со мной? – спросил он, думая, что надо увезти ее, пусть даже силой.
      – Я останусь, – сказала она.
      – Зачем?
      – Вот именно, зачем? – переспросила она тоном, в котором теперь звучали цинизм, кокетство и нежность.
      – Я спрашиваю вас! – настаивал Бенц.
      – Ну что ж, – сказала она, – затем, чтоб остались и вы!
 
      Бенц почувствовал себя совершенно растерянным. От его недавней решительности не осталось и следа. Елена стояла за столом, возбужденная, раскрасневшаяся, испуганная собственными словами. Выражение у нее было такое, что Бенц понял – пытаться переубедить ее бессмысленно. Он сознавал, что не в силах сопротивляться мысли, которую прочел в ее глазах. Да, он останется с ней! Он больше не сомневался в этом. Он походил на обреченного. Однажды в Камеруне ему привелось увидеть немецкого ботаника, ужаленного ядовитой змеей, которому осталось несколько часов жизни. До последней минуты ботаник скрывал свой ужас за поразительным внешним хладнокровием. Сейчас Бенц походил на него. За внешним спокойствием и молчанием, которыми он встретил ее слова, таилось предчувствие неотвратимости судьбы, ужаса предстоящего безмерного страдания. За долгие месяцы одиноких размышлений в П. Бенц пришел к убеждению, что любовь этой женщины и те муки, которые она ему причиняла, связаны с какой-то бездонной и непроницаемой тайной самой жизни.
      Пока Бенц раздумывал, как ему распорядиться солдатами, она бросила бювар на стол и направилась к дверям.
      – Куда вы? – спросил Бенц глухо.
      – Принести вам вермут.
      – Останьтесь, – умоляюще сказал он, – Не надо мне вермута.
      Она послушалась и осталась в комнате.
      Вдруг Бенцу стало необыкновенно легко, отпали все мучительные волнения. Вытянув ноги, расслабив тело, он сидел с полузакрытыми глазами. Мягкое кресло, свет лампы, полки с книгами, тусклый блеск безделушек за стеклами шкафов показались ему невыразимо приятными. Он понимал, что ничто не дает ему более полного и глубокого ощущения жизни, ничто не одухотворяет сильнее мертвые предметы, чем присутствие Елены. Ему захотелось, чтобы Елена снова села за бюро, на то же место, где она недавно сидела. Под светом лампы он хотел созерцать ее лицо, все, что было в нем ангельского и демонического. В этот миг лицо ее было точно символ ее постоянной двойственности, возвышенного и низменного, что шло от ее страсти, от тех сил, которые сводили Бенца с ума и грозили ему гибелью. Однако она не вернулась на свое место, а встала позади него, и в следующее мгновение он почувствовал прикосновение ее рук; Елена охватила его голову и медленно привлекла к себе… Бенц откинулся, коснулся упругой и теплой груди – наступили секунды безумного блаженства. В тот миг, когда ее губы коснулись его лба, в коридоре послышались шаги. Бенц повернул голову и поглядел на Елену. Она прошептала:
      – Сильви.
      В дверях показалась горничная с базарной сумкой. Яркий свет упал на ее грубоватое смуглое лицо с густыми бровями и чересчур яркими губами, застывшее в маске восточной невозмутимости.
      – Солдаты спрашивают о господине, – сказала она по-французски.
      – Сейчас иду, – поспешно ответил Бенц.
      Он поднялся, намереваясь выйти на улицу и отпустить солдат; он сделал это, как пьяница, которого отрывают от бутылки. Солдаты должны ехать дальше, в Софию. Только и всего!
      – Значит, уходите? – воскликнула Елена, и Бенц уловил в ее голосе гнев и боль. – Но воля судьбы сильнее вашей гордости и вашего презрения ко мне… Вы слышите?…
      – Боже мой, Елена!.. – беспомощно пробормотал он. – Как можете вы думать, что я вас презираю?
      Они стояли у дверей. Вдруг она бросилась к нему, стараясь всеми силами оторвать его руку от двери, а слова ее доносились, как показалось Бенцу, из недосягаемой дали:
      – Вы не уедете!.. Не сейчас! Не в эту ночь, которая никогда не повторится для вас!.. Никогда, вы слышите, никогда!..
      Голос ее звучал все более страстно. И у Бенца снова закружилась голова, словно эта женщина подвела его к краю той пропасти, откуда судьба невидимыми нитями правит жизнью.
      Бенц отпустил ручку двери и, изможденный нервным напряжением, опустился в ближайшее кресло. Руки у него дрожали. На миг ему показалось, что и Елена в таком же состоянии. Придя в себя, он вновь услышал шаги в коридоре, на этот раз медленные, тяжелые. Нерешительный бас пророкотал за дверью:
      – Herr Oberleutnant!..
      Елена открыла дверь.
      Изумленный ефрейтор застыл по стойке смирно. Его синие глаза с робкой готовностью смотрели на нее.
      – Я остаюсь здесь, Лаугвиц, – поспешно сказал Бенц, – а вы свободны. Можете ехать в Софию.
      Ефрейтор часто заморгал глазами и закусил нижнюю губу. Он почтительно глядел на Бенца, но, видимо, ему стоило немалых усилий удержаться от возражений.
      – Исполняйте! – строго сказал Бенц. – Отправляйтесь немедленно в Софию. Я остаюсь здесь. Мы не можем ни оставить фрейлейн одну, ни взять ее с собой. Вы меня поняли?
      Ефрейтор кивнул.
      – Вы свободны, – сказал Бенц.
      Но ефрейтор, вместо того чтобы повернуться кругом, по-прежнему стоял, испытующе всматриваясь в лицо Бенца.
      – Herr Oberleutnant… – промолвил он, – прошу вашего разрешения остаться с вами.
      – Вы не обязаны оставаться здесь, – волнуясь, сказал Бенц.
      – Мы тоже должны остаться, – настаивал ефрейтор.
      – Чтобы оберегать фрейлейн? – шутливо спросил Бенц.
      Ефрейтор поглядел на Елену с немым восхищением.
      – Так точно, – подтвердил он серьезно.
      Рокочущий бас синеокого великана слегка дрогнул.
 
      Бенц ужинал вместе с солдатами. Когда он выходил из столовой, возникшая откуда-то Сильви прошептала:
      – Mademoiselle приглашает вас в свою комнату.
      И Бенц пошел. О боже, прости его, он не мог не пойти!.. Это было выше его сил. Он входил в комнату чуть не со смертным ужасом в груди. Елена стояла перед ним в голубом шелковом пеньюаре, вышитом золотыми арабесками. Несколько секунд Бенц оставался посреди комнаты, неподвижный, без мыслей, пока наконец не шагнул к голубой фигуре, которая, вдруг вспыхнув розовым пламенем, поглотила его как бездна.

      В минуту эфемерного проблеска счастья Елена согласилась стать женой Бенца. В глубине души она считала это жертвой, которой искупала свою страсть. Бенц и Елена решили, что они уедут вместе к матери Бенца в Киль и там обвенчаются. До конца войны Елена останется с его матерью. Но хватит ли у Елены сил на такую жизнь? Она соглашалась на все со свойственным ей бездумным легкомыслием. Сможет ли изнеженная женщина ужиться со старухой, воспитанной в строгих традициях солдатской семьи? Как посмотрит будущая свекровь на сигареты снохи, на ее наряды, манеры? Примирится ли она с ее восточной ленью и отвращением к домашним делам и заботам? Не будут ли роскошь и расточительность иностранки претить скромной старой женщине, как не раз претили Бенцу?
      Ротмистру Петрашеву с сестрой досталось в наследство большое состояние, позволявшее им не стесняться в средствах. Кроме доходов с нескольких жилых домов в Софии, они получали доходы с отелей деда в Стамбуле. А у Бенца всего-то было, что мундир и более чем скромное жалованье поручика медицинской службы. Богатство Елены, с которым он сталкивался на каждом шагу, наводило его на грустные размышления. Правда, сейчас шла война, и даже самые состоятельные старались жить скромно, не раздражая людей своим богатством на фоне всеобщей скорби и разорения. Исчезли внешний блеск, кутежи и показное мотовство. Но когда война кончится, сможет ли Бенц подняться до привычной Елене среды? Конечно, он уйдет в отставку, станет жить с Еленой в Софии или Стамбуле и будет создавать себе клиентуру. Но сколько ему потребуется терпения, на какие унизительные сделки с совестью придется ему идти, пока он станет модным врачом и начнет зарабатывать достаточно. И потом, сможет ли он заниматься врачебной деятельностью только ради денег? Ах, как много обстоятельств углубляло и без того страшную пропасть, отделявшую его от Елены!..
 
      Бунтовщики не вступили в город ни ночью, ни на следующий день. Они с ходу прошли станцию и двинулись на Софию. Лишь небольшой отряд завернул в город, убив двух попавшихся под руку офицеров, и скрылся. Лаугвиц с солдатами уехали утром. Прощаясь с ефрейтором, Бенц заметил, что тот чем-то расстроен. И на самом деле, нет горше печали, чем унести с собой незабываемый образ женщины, которая никогда не будет твоей. Даже в самых простых и бесхитростных душах красота Елены пробуждала какую-то острую меланхолию – словно, увидев ее, каждый сознавал вдруг, сколь велик контраст между мгновениями, проведенными с нею, и унылой вечностью, в которую канет наша жизнь.
      – Как прикажете доложить в Софии? – спросил ефрейтор, прежде чем сесть в машину.
      – Скажите, что я остался здесь в ожидании шестой этапной комендатуры.
      Лаугвиц нервно покусывал губы. Бенц объяснил ему, что в их действиях нет ничего предосудительного: Лаугвиц получил приказ Гаммерштейна следовать в Софию, а Бенц – телеграмму, в которой ему предписывалось присоединиться к этапной комендатуре. Лаугвиц согласился с его доводами. Для немецкого солдата нет ничего убедительнее приказа, даже самого бессмысленного. Бенц тоже понимал неразумность приказа, если вообще можно было в эти дни говорить о разуме. Нечего удивляться, если в одно прекрасное утро на улицах города появятся французские патрули. Но мог ли он оставить Елену или, что было столь же рискованно, брать ее с собой, не зная, что делается в Софии? В хаосе мыслей настойчиво пробивалась одна – ротмистр Петрашев или генерал Д. не могут не встревожиться и сами пришлют за Еленой в X.
      Два дня прошли в полной неизвестности. На третий через город проследовало на юг несколько батальонов болгарских регулярных войск. Это было успокоительным признаком, и Елена с Бенцем в тот же день после обеда даже отправились на прогулку. Безлюдные и сонные улицы томились в ожидании вечерней прохлады. Дул ветерок, принося запахи сохнущего табака, зрелых плодов, зловоние сточных канав, которые с наступлением осенних дождей грозили превратиться в смертоносные рассадники тифа и дизентерии. По дороге то и дело попадались группы сербских военнопленных – жалкие, смертельно замученные тени людей, которых болгарские конвоиры гнали на дорожные работы. Из-под лохмотьев виднелись грязные, исхудалые тела. Бенц вспомнил, что и многие болгарские солдаты были одеты не лучше.
      После прогулки Бенц проводил Елену и зашел в офицерское собрание. Офицеры, которых он там застал, обрадовали его, сказав, что бунтовщиков разбили на подступах к столице. Положение обещало окончательно проясниться. Бенц поспешил поделиться новостью с Еленой, но она лишь равнодушно покачала головой. Весь день она была необычайно грустной и рассеянной.
      Наконец в город пришла весть о перемирии. На следующий день было восстановлено железнодорожное сообщение и Елена с Бенцем поехали в Софию. Бенц был спокоен, уверен в себе и все-таки не вполне счастлив. Его угнетало душевное состояние Елены. Раздумывая о том, как ему держаться при встрече с ротмистром Петрашевым и генералом Д., Бенц услышал тяжелый вздох, вырвавшийся из ее груди. Они были вдвоем в купе. Бенц обнял Елену, а она склонила голову к нему на плечо. Поезд мчался под уклон, и колеса отбивали частые ритмичные удары. Над темным горизонтом мерцало зарево огней Софии. Елена подняла голову и поглядела на Бенца с грустной, тихой улыбкой.
      – Да, Эйтель… – прошептала она.
      – Что?
      – Я уеду с вами и стану вашей женой.
      Бедная Елена!.. Только сейчас она решилась.
 
      Когда они прибыли на софийский вокзал и сошли с поезда, Елена взяла Бенца под руку, и в этом жесте он увидел доверие и первое открытое проявление их новых отношений. Шел дождь. Воздух был насыщен испарениями от мокрых шинелей. Пробиваясь сквозь беспорядочную толпу немецких и болгарских солдат, они направились к выходу. На осунувшихся лицах болгар читалось лихорадочное возбуждение, страх, смятение и в то же время радость, вызванная известием о мире.
      Бенц нанял извозчика. Елена молча сжалась на сиденье. Бенц обнял ее. Ему казалось, что нет на свете ничего дороже этого маленького, хрупкого тела, дрожащего в его руках от осеннего холода. Он повернулся к ней и все время пути не сводил с нее глаз. Пролетка катилась, и электрические фонари то освещали лицо Елены, то, оставаясь позади, погружали его во мрак. С горькой решимостью она вглядывалась в темноту, словно там таилось нечто неизвестное, что она, казалось, победила ценой огромных усилий. Время от времени пальцы ее судорожно сжимали руку Бенца. Через четверть часа извозчик доставил их к дому. Холодную и пустынную улицу заливали потоки дождя. Свет фонарей тоскливо отражался на мокрых плитах тротуара. Елена позвонила. Над лестницей вспыхнула лампа, круглолицый лакей открыл дверь. Он поглядел на Елену с испугом и сочувствием.
      – Брат здесь? – торопливо спросила она.
      Слуга промолчал. На его лице отразились тревога и смущение. Когда он принимал от Бенца шинель и фуражку, Елена повторила свой вопрос. Лакей еще больше смутился, подбородок у него дрогнул. Видимо, он колебался, не зная, что сказать. Окончательно растерявшись, он еле вымолвил:
      – Мадемуазель Елена, ваш брат ранен дезертирами.
      Елена без чувств упала на руки Бенцу. И пока он нес ее вверх по лестнице, ясная и пронзительная мысль повергла его в отчаяние: Елена не поедет с ним в Германию.
 
      Ту ночь Бенц провел у Петрашевых, пытаясь успокоить Елену и почти не думая о том, что будет дальше. Ротмистра Петрашева тяжело ранили в грудь, и эта рана искупала его тыловую жизнь. Бенцу пришлось употребить немало усилий, убеждая Елену в том, что рана не опасна. Наконец она поверила ему и успокоилась. Тем не менее, когда они спустились в столовую к ужину, Бенц заметил, как сильно осунулась она за эти два часа. Кусок не шел ей в горло. Время от времени она вглядывалась погасшими глазами в Бенца, словно пытаясь отгадать его мысли. Бенц отвечал ей ободряющими взглядами. Наконец она бросила вилку и разрыдалась. Бенц проводил Елену в ее комнату.
      – Вы должны простить меня!.. – еле слышно прошептала она.
      Бенц с горечью осознал, как она любит брата. Ротмистр Петрашев был, быть может, единственным мужчиной, которого она будет любить всегда.
      Бенц прижал ее к себе и сказал твердо:
      – Вы останетесь с ним.
 
      Вскоре после ужина пришел Андерсон и рассказал, как ранили ротмистра. В тот вечер, когда Бенц приехал в X., они оба получили по телефону приказ вернуться в Софию. В столице они узнали, что взбунтовавшиеся солдаты арестовали офицеров ставки. На следующий день под Владаей разгорелось настоящее сражение. Пока Бенц слушал рассказ о подвигах пулеметного взвода, которым командовал ротмистр Петрашев, и немецкой батареи, вверенной Андерсону, телефон не умолкал. Высокопоставленные личности и светские дамы любезно осведомлялись о состоянии здоровья раненого. Бенц невольно подумал о тысячах храбрых, но безвестных болгарских офицеров, которые умирали, сжав зубы, в госпиталях Македонии, Сербии и Румынии. О них никто не расспрашивал. Почему Бенца не тронула судьба ротмистра Петрашева, почему не вызвала сочувствия? Бенц знал, что ротмистр участвовал в Балканской войне и имел ордена за храбрость. Знал и то, что ранение избавляло его от безмолвных упреков фронтовых офицеров. Ротмистр Петрашев не был ни трусом, ни подлецом, ни растяпой. И все же сколь необъяснима антипатия! Когда Бенц думал о ротмистре, в его памяти всплывал роскошный огненно-красный мундир, неизменно вежливая улыбка и скрытая ненависть к немцам. Разве не презирал он Бенца, чье ничтожное существование помешало его сестре стать госпожой фон Гарцфельд?…
      Эти осенние дни, грустные и незабываемые, Бенц провел в уверенности, что Елена твердо решила стать его женой. Если бы не ранение брата, она была бы готова великодушно пожертвовать своей судьбой. Но Бенц смутно сознавал, что все равно не смог бы удержать ее навсегда. Ее сердце было подобно сказочному фениксу, который сгорает и снова возрождается из пепла.
      Неожиданное ранение ротмистра Петрашева помешало Елене уехать с Бенцем, но в то же время давало ему еще одну возможность безболезненно порвать с ней. Бенц упустил и эту последнюю возможность.
      Елена должна остаться с братом, Бенц понимал это. Он не позволил себе даже напомнить ей о поездке в Германию. Единственным для него выходом было уехать вместе с отступающими немецкими частями. Ничто иное не приходило ему в голову. Он был удручен, но спокоен. Даже если война против ожидания затянется, Елена сможет приехать в Германию через какую-нибудь нейтральную страну. Своими соображениями он делился с ней.