Елена взяла со столика сигарету с золотым обрезом и поспешно закурила. Но, очевидно, она уже успела накуриться с немецкими офицерами, табачный дым вызвал у нее отвращение, и она притушила сигарету в пепельнице.
– Да, это я, – вымолвил Бенц и мрачно прислушался к смеху гостей, которые, наверное, пили чай с пирожными. – Некстати явился? Но должен вам сразу сказать, что я пришел не ради себя.
Она не шевельнулась, пронзительно глядя ему в лицо, и сказала умоляюще:
– Не говорите так!
– Именно так я и должен говорить. И у меня осталась частица того чувства, которое каждый разумный мужчина называет собственным достоинством.
– Вы хотите оскорбить меня?
– Я бы мог засыпать вас горькими словами, но не для этого приехал. Оскорблять вас так же бессмысленно, как и умолять со слезами на глазах. Ничто не может оскорбить или тронуть вас.
Скрестив руки на груди, она опустила голову.
– Я была бы счастлива любой ценой успокоить ваше самолюбие, лишь бы вы не страдали.
– Ах, вы меня жалеете? – воскликнул Бенц, стиснув зубы. – Но вы сами, как и я, избрали дорогу, с которой нет возврата. То, что я перед вами, вызвано обстоятельствами, которые никак не связаны с нашими отношениями, с тем, что уже стало нашим прошлым.
– Нашим прошлым? – повторила она грустным эхо. – О Эйтель, мы хранили любовь в сердцах, как дети.
– Но вы отреклись от любви, – с горечью сказал Бенц, – Вы решили, что она недостойна вас, что это банальное любовное приключение.
Она с нежностью взглянула на него, и в этой нежности было что-то страшное. Да, только этим словом и можно было обозначить бездну страсти, которая открывалась, если заглянуть ей в глаза.
– Почему вы думаете, что великие чувства доступны только вам? – спросила она.
– Самомнение!
– Не шутите, дорогой. Мне очень важно знать, каковы ваши подлинные чувства.
– Я могу испытывать великие чувства, мелкие чувства или вообще никаких. Неужели это имеет для вас хоть какое-то значение?
Она понимающе улыбнулась и примирительно сказала:
– Не будьте злым.
Вряд ли был на свете более нежный и проникновенный голос, в котором к тому же звучала такая терпеливая мольба. Он как паутина опутал сердце Бенца. Но, выведенный из равновесия, Бенц не смог остановиться и продолжал с запальчивостью:
– Вы назвали меня злым? Хотите убедить меня в том, что мои слова как-то задевают вас? Не нужно особой доблести, чтобы признаться в обратном. Зачем вы заманивали меня, льстили, кружили мне голову трогательными исповедями, лживыми признаниями? Неужели вы не поняли, что я способен по-человечески посочувствовать вам, и потому разыграли фальшивые страсти? Неужели вы так зачерствели в своем бессердечии, что не вы, а Гиршфогель первым подумал обо мне?
– Гиршфогель? – спросила она, видимо что-то заподозрив, и глаза ее широко раскрылись.
– Да, Гиршфогель, – со злобой повторил Бенц.
– Не шутите, прошу вас.
– Почему вы думаете, что я шучу?
– Гиршфогель сказал, что уедет на фронт в день моего отъезда.
– Смею вас заверить, – серьезно сказал Бенц, – что вчерашний вечер я провел с Гиршфогелем.
Она опустила глаза, нахмурила тонкие черные брови. Бенцу была знакома эта мина, означавшая напряженное раздумье. «Гиршфогель обещал ей ничего мне не говорить», – понял он. И эта мысль смягчила душевную боль.
– Вы провели вечер с Гиршфогелем, – задумчиво произнесла она, – значит, вы говорили обо мне.
Бенц утвердительно кивнул.
– И что же еще Гиршфогель сказал вам обо мне? – спросила она высокомерно.
– Он посоветовал мне убить вас.
Она непринужденно рассмеялась.
– И вы пришли исполнить его совет?
Бенц с затаенным восторгом смотрел на ее обворожительное подвижное лицо. Ее лукавая серьезность поминутно нарушалась вспышками молодой и сильной жизни, пробегавшими по лицу при каждом движении мысли. Ничто не могло удержать Бенца от искушения продолжать эту игру. Даже в самые трагические минуты он испытывал грустное удовольствие, наблюдая за неустанным кипением ее духа.
– Нет сомнения, – сказал Бенц, – вас стоило бы убить, но память о вас не убьешь. Вы неуязвимы. Вы сама судьба, которая приняла человеческий облик, чтобы сеять несчастья. О, проклятое колдовское видение… Мое отчаяние могло бы подсказать мне тысячи подобных имен, но ни одно из них не подошло бы к вам вполне. Но кто бы вы ни были, ангел или демон, я никогда не забуду ваш человеческий образ…
– Как и собственные чувства, – тихо заметила она.
Позднее осеннее солнце скрылось за золотыми куполами собора Александра Невского, округлый силуэт которого четко выступал в оранжевом свете заката. Бенц сидел возле окна. В густеющем сумраке комнаты гасли один за другим отблески хрустальной люстры. Когда Бенц кончил говорить, Елена содрогалась от плача. Он ожидал подобной реакции, но не думал, что она окажется столь сильной.
– Возьмите себя в руки! – сказал он как можно мягче.
Но она не успокоилась. Всхлипывая, давясь слезами, она повторяла:
– Гиршфогель все рассказал вам!.. Гиршфогель все рассказал вам!
Бенц не выдержал. Рыдания Елены потрясли его до глубины души. Ради любви он готов был на любые жертвы. Он подошел к ней и, повернув лицом к себе, сказал ободряюще:
– Я сделаю для вас все.
Бенц ушел, отнюдь не воспрянув духом – в его любви не было радости, – но зато он был уверен в том, что поступил правильно. Надо было действовать немедля, и это избавляло его от мучительных размышлений об искренности чувств Елены. Предстояло сосредоточиться и думать о настоящем. Они условились, что Елена на следующий день выедет в X. и будет ждать его там. Для тайного аборта это было самое подходящее место.
Бенц пошел к себе в гостиницу, собираясь детально обдумать предстоящую операцию. Она должна во что бы то ни стало закончиться успешно. Даже мысль о возможности другого исхода приводила его в ужас. Он не думал ни о последствиях неудачи, ни о судебном наказании, ни о клятве, принесенной при окончании военно-медицинской академии. Нет!.. Все соображения чести, морали и карьеры меркли перед обаянием этой женщины. Впервые в жизни он безумно отрекался от самого себя. Но мог ли он поступить иначе?
Он перебирал в памяти вероятные осложнения, вспоминал случаи из клинической практики. Удивительна логическая точность мысли, когда воля теряет власть над чувствами! В рассуждениях Бенца была острота мысли преступника, у которого нет пути назад. И странно!.. Вместо того, чтобы опасаться последствий подпольного аборта, он испытывал необыкновенную уверенность в своих силах. И прежде, во время самых сложных операций, он не терял присутствия духа. Но теперь к чувству уверенности присоединялась и какая-то отчаянная, слепая вера в провидение. Переполнявшие его жизненные силы отвергали любое сомнение, и если что-либо и могло противостоять его решению, то это было отнюдь не малодушие.
X
На следующий день ротмистр Петрашев по телефону пригласил Бенца к обеду. С безукоризненной вежливостью он выразил по-французски сожаление по поводу того, что не смог увидеться с ним накануне. Затем он добавил, что независимо от него желание встретиться с Бенцем высказал и генерал Д., опекун сестры. Андерсон рассказывал ему о Бенце много хорошего, а генерал Д. очень любит молодежь, в этом отношении он просто неисправим. Прибавив еще несколько любезностей в том же духе, ротмистр наконец сказал, что сестра утром уехала со своей горничной в X. Притом неожиданно для всех. Впрочем, Елена не первый раз столь вероломно уклоняется от своих светских обязанностей. Эту легкомысленную выходку можно было бы счесть даже остроумной, если бы через полчаса после ее отъезда не нагрянул капитан de Harsi'ield. Вот ведь malchance
для них обоих! Впрочем, быть может, они заранее сговорились… Ха-ха-ха!.. Потому что капитан de Harsfield выехал вслед за ней. Ротмистр опять залился смехом, не нашедшим отклика у Бенца, и положил трубку. Бенц вздохнул с облегчением.
Что заставило фон Гарцфельда броситься в X.? Конечно, ревность. Бенц не сомневался в том, что фон Гарцфельд уже знает о нем, однако не испытал злорадства. Ненависть к соперникам вызывают не их поступки, а отношение к ним женщины, которую мы любим. Елена не любила фон Гарцфельда, и этого было достаточно, чтобы Бенц не испытывал к нему ненависти.
Незадолго до обеда, когда Бенц уже собирался покинуть гостиницу, неожиданно нагрянул ротмистр Петрашев, подъехавший на своем автомобиле. Бенца начинала раздражать его навязчивая любезность. Ротмистр Петрашев выглядел весьма эффектно в своем парадном огненно-красном мундире с серебряными аксельбантами, множеством орденов и в роскошной меховой шапке с пером чуть ли не в полметра. Он протянул Бенцу руку и, приятно улыбнувшись, объяснил, что возвращается прямо с парада. Ему удалось вовремя ускользнуть оттуда и скрыться в автомобиле, который ждал его за углом. Когда он глянул на часы, ему пришло в голову заехать в гостиницу за Бенцем. Не обременит ли гостя присутствие генерала Д.? Нет? Он очень рад. Некоторые старики сохранили в душе романтическую любознательность молодости.
Пока они огибали собор Александра Невского, Бенц узнал, каково было ротмистру Петрашеву всю эту неделю конфузиться из-за плохого знания немецкого языка. Бенц вспомнил, что ротмистр был прикомандирован к особе кронпринца, и спросил, каковы его первые впечатления об его высочестве.
– Великолепные, – сказал ротмистр Петрашев и прибавил, подмигнув: – C'est un bohиme de pure qualit?.
Свободные манеры, игривость интонаций были вполне непринужденны, и Бенц мог бы улыбаться про себя, если бы не тягостный вопрос: «Зачем меня зовут?» Ответа он ни находил. Неужели его собираются уговаривать? Напрасный труд. Бенц полагал, что Елена сказала родным о его согласии сделать операцию. Тогда зачем лишний раз говорить ему о том, что он уже знает?
Когда они вошли в столовую, в ушах у Бенца еще звучали анекдоты, рассказанные по дороге ротмистром Петрашевым. Все они были о кронпринце, были в меру пикантны и, скорее всего, вымышлены. Ротмистр Петрашев, однако, рассказывал их мастерски, подбирая самые приличные выражения, и анекдоты выглядели правдоподобно.
Откуда-то появился генерал Д., тоже в парадном мундире, но не столь блестящем, как гвардейская форма ротмистра.
Петрашев по-французски представил ему Бенца.
– Le lieutenant Benz,
с которым мы познакомились в Х…
– Мы уже знакомы, – сказал генерал Д., милостиво кивнул и обратился к Бенцу: – Ma ni?ce ma parl? beaucoup de vous.
Я очень рад. Попадая в ее среду, я просто молодею.
– Это прекрасно, mon g?n?ral!
– ответил с улыбкой Бенц. – Желаю вам, чтоб так было и когда вы действительно состаритесь.
– О, – кисло отозвался генерал, улыбкой показав, что он оценил комплимент Бенца, – вы еще узнаете, что старость не радость.
На столе в самом изысканном порядке были расставлены серебряные приборы, дорогой фарфор, венецианские бокалы и токайское вино, очевидно из пресловутого дара фон Гарцфельда. Лакей обносил всех кушаньями, а разговор стараниями ротмистра Петрашева свелся к метафизическим рассуждениям о старении чувств, что избавило всех от щекотливой темы войны и запутанных отношений между союзниками. Ведь генерал Д. был истым болгарином. Не как Елена или ее брат, который во время беседы с изяществом поедал жаркое.
Затем темой разговора незаметно стал Бенц. Генерал Д. с удивительной ловкостью сумел о многом расспросить его. И был очарован!.. Бенц не раз краснел от похвал, расточаемых генералом, пока назойливая лесть не стала внушать ему беспокойство. Неужели этот почтенный болгарский генерал с золотыми перстнями на самом деле верит, что Бенц подчинится его воле и забудет Елену? Возможно. Восхищаясь достоинствами Бенца, генерал не сводил с него своих круглых сине-зеленых глаз. Бенц начинал уже изнемогать под тяжестью собственных добродетелей.
Наконец обед закончился, и лакей подал кофе. Ротмистр Петрашев, быстро выпив чашку, глянул на часы и поднялся из-за стола.
– Вы меня извините, если я покину вас на полчаса? – спросил он. – У меня неотложное дело в казарме…
Оправив свой парадный красный мундир, он с улыбкой сожаления покинул своих собеседников. Возможно, у него действительно были дела по службе. Но и в противном случае Бенц не рассердился бы. Он уже хорошо изучил повадки ротмистра.
Удивило его лишь заявление генерала:
– А я как раз и хотел поговорить с вами наедине.
– Я к вашим услугам, – учтиво отозвался Бенц со спокойствием человека, приготовившегося к обороне. И он сам удивился, когда сказал: – Я надеюсь, господин генерал, что мое расположение к вам позволит вам говорить откровенно.
– Совершенно верно, – важно ответил генерал. – Ваша готовность и терпение будут оценены должным образом.
Бенц вздрогнул и покраснел, стиснув зубы, как от грубого оскорбления. Уж не на деньги ли намекает генерал? Бенц вспомнил Андерсона и Гиршфогеля. Какой разный подход был у людей, пытающихся склонить его к одному и тому же поступку!
Круглые глаза генерала уставились на Бенца. Выражение их ничего не говорило о впечатлении, которое произвела на генерала реакция Бенца.
– Я говорю о моральной признательности, – сказал генерал ровным, непроницаемым голосом. – Мое положение как опекуна очень затруднительно… весьма затруднительно!.. И его – тоже!
Он кивнул головой на дверь, в которую вышел ротмистр Петрашев.
– Подумайте об ужасе, который я испытал, когда узнал обо всем. Несчастная, невинная Елена – жертва бессовестного…
Погоны Бенца помешали ему закончить начатую фразу словами «…немецкого офицера». Но Бенц ясно представил себе этого «бессовестного» немецкого офицера – мальчика в летной форме, чья юность загублена ужасами войны. В чем виноват Рейхерт? Разве не жестокая соблазнительность Елены заставила его пренебречь своей неопытностью, забыть про изношенный мотор, про испорченный пулемет? Бенц представил себе поросшую травой, забытую могилу где-то в македонских дебрях, вдали от отечества: деревянный крест, к которому признательные болгарские солдаты бросают иногда увядшие цветы.
– Для нас это было страшным ударом, – продолжал генерал. – Оскорблением памяти отца, семейных традиций, духа среды, в которой мы живем. Я получил строгое воспитание, но именно я первый простил ее. Да и в чем, в сущности, состоит ее ошибка, мой дорогой поручик Бенц? В том, что она умна, красива, воспитана, отзывчива к страданию ближних, в том, что она неспособна была грубо оттолкнуть распущенного молодого человека, который не давал ей прохода и которого она терпела только из жалости? Что она могла противопоставить насилию? Нет, она не виновата!.. Пусть все женщины, оказавшиеся в ее положении, будут виноваты, как она. Моего мнения придерживаются не только ее брат, поручик Андерсон и вы (я в этом уверен), но и еще один мужчина, заинтересованный более всех нас, ибо испытанию подверглась его честь – честь австрийского дворянина…
– Капитан фон Гарцфельд!.. – мрачно произнес Бенц.
– Он самый! – торжественно подтвердил генерал. – Но капитан фон Гарцфельд – аристократ. Он выше условностей и мелочной ревности. Ничего удивительного, если принять во внимание исключительно высокие чувства, которые он питает к Елене. Вам хорошо известны и ответные чувства Елены к нему, этому необыкновенному человеку, под интеллектуальным воздействием которого она сложилась как женщина и стала сегодняшней Еленой. Надеюсь, вы кое-что слышали об их отношениях?
– Слышал, – сдержанно ответил Бенц. – Правда, очень немногое.
Генерал Д. испытующе глянул на него своими лукавыми глазками.
– Вы не интересовались? – недоверчиво спросил он.
– Нет, – сухо ответил Бенц.
– Понимаю, – сказал генерал. – Вы идеалист чистейшей воды, как выразился о вас поручик Андерсон. Сколь возвышенна ваша профессия!
– Вы слишком высокого мнения обо мне, господин генерал, – скромно заметил Бенц.
– Знаю, знаю! – перебил генерал покровительственным тоном. – Вы чрезвычайно скромны, но поручик Андерсон многое рассказал мне о вас. Еще раз повторяю: я весьма ценю вас как человека и врача… Елена тоже. Странно, почему она не рассказала вам о своих чувствах к человеку, которого любит… Она обожает его! По крайней мере перед вами она должна бы защитить его от подозрения, будто он идет на компромисс со своей честью. Неужели она ничего не говорила вам о нем? Надо полагать, что вы уже достаточно близки с ней. Не смущайтесь! Я не нахожу в этом ничего предосудительного. Такая близость вполне естественна, даже необходима для той услуги, которая требуется от вас.
Генерал развил целую теорию о дружбе между мужчиной и женщиной, приведя множество примеров из жизни и литературы. Бенца удивило лишь то, что бесспорная начитанность генерала вылилась в столь пошлые формы салонного разговора. Закончив свои излияния, генерал перешел к делу.
– Итак, поручик Бенц, вы добрый друг моей племянницы, не правда ли?
– В том смысле этого слова, господин генерал, который вы благоволите считать уместным.
– Весьма вам благодарен, – сказал генерал с улыбкой восхищения. – Во имя вашей дружбы я обращусь к вам с одной просьбой.
Изобразив некоторое колебание, генерал выдержал торжественную паузу, учащенно моргая глазами.
– Прошу вас, господин генерал, – любезно пришел ему на помощь Бенц.
Бенц уже догадался, откуда ему грозит опасность, и приготовился к отпору. Он знал, что ему предстоит услышать, понял, зачем его пригласили к обеду. За каждой любезностью этих людей всегда кроется жестокий удар. От ничтожного бедняка Бенца зависела блестящая партия и будущее родство богатых, тщеславных людей с захудалым австрийским аристократом. Деньги и титул должны были объединиться, как в романах.
– Я бы хотел, – сказал генерал Д. кротким, непринужденным тоном, – чтобы, когда все благополучно закончится, вы вернулись в Германию.
Наконец-то он раскрыл карты – этот утонченный, молодящийся генерал! Но не рано ли? Ведь у Бенца был сильнейший козырь – любовь Елены. Каково бы ни было ее чувство к Бенцу, было ли оно плотское или возвышенное, оно давало ему неоспоримую власть над ней.
Бенц мог бы ради поддержания разговора спросить генерала о причинах его столь необычного желания и выслушать объяснение – натянутое или остроумное. Но он не стал спрашивать. Игра ему опротивела. Он сказал с сарказмом:
– Это было бы чудесно! Но сейчас война, господин генерал, и мне кажется, вам лучше всех известно, что мужчины не располагают своей судьбой.
– Об этом не беспокойтесь, – сказал генерал. – Я знаю человека, который сумеет поговорить с Шольцем.
Бенц растерянно посмотрел на генерала.
Генерал Д. улыбался как ни в чем не бывало.
«Невероятно, но факт, – думал Бенц, – иностранец, болгарин, по своей прихоти перемещает в военное время немецкого офицера и ничуть не сомневается в успехе». Генерал болезненно задел его национальные чувства. Бенц ощутил гнев и горькую обиду. Как… Похоронить свою любовь, забыть Елену, уйти с пути фон Гарцфельда! Забиться в нору, как мышь, и околевать с горя! Нет!.. Этот внутренний крик всколыхнул все его существо, больше он не колебался. Какова бы ни была Елена, пусть она даже порочная искательница любовных приключений, она его любит, она предложила ему частицу своей молодости. Нет! Тысячу раз нет!
Бенц усмехнулся и поднялся. Генерал Д. тоже встал.
– Итак, вы мне обещаете, – сказал он, подавая руку, – что исполните мою просьбу. Сегодня же вечером я распоряжусь, чтобы поговорили с Шойбеном или Шольцем…
Он с нескрываемым восхищением смотрел на Бенца. Впрочем, возможно, он восхищался самим собой.
– Господин генерал, – сказал Бенц тоном человека, который перестал шутить, – это невозможно. Я хочу сказать, этого не будет. Но если благодаря высоким связям вам удастся добиться своего, должен предупредить вас, что Елена уедет со мной.
Рука генерала опустилась как подрубленная.
Побледнев от гнева, лишившись дара речи, он глядел на Бенца.
– Прощайте, господин генерал! – сказал Бенц.
– Прощайте… – пробормотал генерал внезапно охрипшим голосом.
XI
Не увлекся ли Бенц в разговоре с генералом? Пожелает ли Елена ехать с ним в Германию? В тот миг он не сомневался в этом. Бенц любил ее, и любовь ослепила его до полной потери чувства реальности: Бенцу некуда было везти ее, разве только к матери. А это значило бы снова жить вдали от нее. Если махинации генерала Д. увенчаются успехом (какой позор для германских штабов в Болгарии!..), то его, очевидно, пошлют на Западный фронт, в какой-нибудь полевой госпиталь в Шампани или Артуа, куда Елена сможет поехать разве только как сестра милосердия. Итак, вместо комфорта, блеска, удовольствий Софии Бенц мог предложить ей на выбор лишь две возможности: остаться наедине со старой, одинокой, возможно, враждебно настроенной женщиной либо вместе с ним ходить за ранеными солдатами. Ну, а потом? Потом, когда война закончится, монотонное существование в каком-нибудь заброшенном немецком гарнизоне в качестве жены полкового врача.
Конечно, Бенц не заходил так далеко в своих мыслях, когда сидел в вагоне на пути в X. В купе второго класса ехало и несколько болгарских офицеров, возвращавшихся после отпуска на фронт. Это сразу было видно по их скверному настроению, по односложным замечаниям, которыми они обменивались, по мрачной отрешенности, свойственной всем, кого ждут окопы. Когда Бенц закуривал, они оглядывались на щелканье зажигалки, окидывали его мимолетными враждебными взглядами и снова погружались в свои мысли. Все они были с сизо-желтыми малярийными лицами, в изношенных мундирах. Когда поезд прибыл в X., Бенц, выходя из купе, отдал честь, но никто ему не ответил. Конец войны приближался, неумолимо приближался…
У Бенца остался горький осадок от встречи с болгарами – с генералом Д., с попутчиками в поезде и с группой солдат, которые ели фрукты, рассевшись по скамейкам на перроне, и тоже не сочли нужным отдать ему честь. Бенц притворился, что не заметил их, и, пожалуй, поступил разумно. Смешно было бы идти к коменданту вокзала и требовать у него объяснений. Сама мысль о такой нелепой выходке говорила о том, насколько он отошел от здравого восприятия событий. А события шли своим чередом, мир кипел, швырял и разбрасывал людей в хаосе войны, не касаясь другого мира – мира Елены, замкнутого в самом себе среди щедрого разнообразия цветов и оттенков любви. Если физическое существование Бенца было оковано железными цепями войны, то дух и нравственные силы его личности были в руках Елены. Такое раздвоение было и мучительным и сладостным.
Пока автомобиль интендантства вез его по узким и кривым улочкам X., Бенц пытался собраться с мыслями или хотя бы приглушить волнение, неустанно сжимавшее его сердце. Солнце клонилось к западу, и вечерние тени тянулись все дальше. Последняя листва в городке уже была окрашена в цвета смерти – золото и пурпур. Под багряными лучами низкого солнца эти цвета казались еще более яркими, даже фантастическими и вносили щемящую поту в меланхолию осени.
Бенц знал, что застанет у Петрашевых фон Гарцфельда, но нимало не тревожился. И действительно, автомобиль фон Гарцфельда с австро-венгерским флажком на радиаторе стоял у ворот. Шофер отдал честь, и его жест, как это ни смешно, польстил самолюбию Бенца: немецкий офицер еще пользовался авторитетом, хотя бы у австрийских солдат.
В саду Бенц заметил, к своему неудовольствию, долговязый силуэт Гиршфогеля. Накинув шинель, он разгуливал меж увядших гвоздик, видимо в ожидании очередного приступа. Он опять походил на мертвеца – бледное лицо, впалые щеки, ввалившиеся глаза, шинель как саван. Бенц знал, что отпуск Гиршфогеля истекает на днях. Почему Гиршфогель провел его в этом знойном, пыльном и нездоровом городе? Чтобы укрепиться в своей ненависти к женщинам? Но у Бенца было достаточно своих забот, чтобы размышлять о том, в своем ли уме Гиршфогель. Тем временем Гиршфогель, проходя по аллее, заметил Бенца и подошел к нему.
– Ну, как? – спросил он.
– Все будет сделано, – сухо ответил Бенц.
– Она ждет вас с утра. Андерсон и фон Гарцфельд сегодня вечером уезжают в ставку.
– А вы? – с досадой спросил Бенц.
Гиршфогель посмотрел на него с холодным огоньком в грустных, суровых глазах.
– Завтра утром, – презрительно пробормотал он.
Была поздняя осень, но дни в X. стояли по-прежнему жаркие и мучительно душные. Освещенное ацетиленовым светом окно комнаты, где расположились Елена, Андерсон и фон Гарцфельд, было поэтому настежь распахнуто. Шум автомобиля и пронзительный скрип калитки, очевидно, предупредили их о приезде Бенца, что его отнюдь не обрадовало. Знакомство с фон Гарцфельдом не сулило Бенцу ничего хорошего при любых обстоятельствах. Но именно поэтому он решительно устремился вперед, чтобы капитан фон Гарцфельд не подумал, что Бенц его боится. Никогда еще Бенц не перешагивал порога дома Петрашевых с таким тяжелым чувством. Увидев знакомую горничную, он велел ей доложить о себе. Она тотчас же вернулась и знаком показала ему, чтобы он поднялся вверх. Сколько раз он взбегал по этой расшатанной деревянной лестнице! Обычно его встречало веселое восклицание Елены. Теперь Бенц медленно поднимался по ступеням, думая о том, в какой тягостной атмосфере предстоит ему очутиться.
Горничная провела его в спальню Елены. Это была простая светлая комната молодой девушки: комод, дивап со множеством подушек, круглый столик посредине и несколько кресел. Бенц с известным усилием отогнал от себя мысль, что фон Гарцфельд провел здесь с Еленой весь день. У него немного отлегло от сердца, когда он увидел Андерсона, удобно расположившегося меж диванных подушек. Елена стояла у окна, глубоко задумавшись. Ответив слабой улыбкой на приветствие Бенца, она показала ему жестом на кресло рядом с собой. Бенц послушно сел и лишь тогда заметил в отдаленном углу комнаты капитана фон Гарцфельда. Он сидел в глубоком кресле с сигарой в зубах. Бенц встал и сдержанно поклонился ему. Фон Гарцфельд кивнул не поднимаясь, подчеркнув различие в чинах. Их представили друг другу. Бенцу показалось, что в напряженной тишине их имена прозвучали острым металлическим скрежетом. Капитан фон Гарцфельд задал Бенцу несколько обычных вопросов о пребывании его в Болгарии. Отвечая капитану, Бенц вглядывался в его бледное лицо аристократа с тонкими, бескровными губами, прямым носом, пепельно-русыми волосами и серыми глазами, один из которых был скрыт моноклем. В выражении этого лица не было и следа легкомыслия и беззаботности ротмистра Петрашева. За холодной медлительностью фон Гарцфельда, в затаенном презрении ко всему вокруг угадывались твердая непреклонность и вместе с тем отталкивающая чувственность, которая сквозила и в голосе, и в манерах, во всей безупречной отточенности его облика, которой так не хватало ротмистру Петрашеву. Бенц с горечью подумал, что эта чувственность и скрытое под маской сластолюбие некогда вскружили голову Елене. Пока Бенц молчал, стараясь казаться равнодушным, фон Гарцфельд и Андерсон затеяли спор о новой линии Гинденбурга, упомянув, что Бенц два года служил в оккупированных областях Франции. Спор этот ничуть не интересовал Бенца. Он сразу разгадал их маневр: затушевать разговор, который шел до его прихода. Комедия, которую разыгрывают перед ним вот уже два месяца, продолжалась. Мало того, что они не уходят, они еще строят из себя великих стратегов! От этого можно было взбеситься! В полном смысле слова!.. Весь день они мучили Елену, а теперь пытаются продемонстрировать ему полную непринужденность своего поведения. Они играют с ним, да еще как дерзко! Чего доброго, расскажут какой-нибудь новый трогательный эпизод из жизни Елены, вставленный в рассуждения о Мантейфеле и Клаузевице. Нелепость этого предположения заставила Бенца улыбнуться. Нет, положительно, он утратил душевное равновесие.
– Что вас рассмешило? – спросила Елена, склонившись к нему.
– Клаузевиц, – с горечью сказал Бенц.
Она снисходительно посмотрела на Андерсона, который с увлечением доказывал фон Гарцфельду неизбежность близкого триумфа Германии.
– Вам хочется, чтобы война закончилась скорее? – многозначительно спросила она с улыбкой, которая всегда придавала иной смысл ее словам.
– Да, – сказал тихо Бенц, – я был бы рад.
– Только вы? А обо мне вы не подумали?
– Сегодня мне заявили, что я не имею права думать о вас.
Неясный смысл его слов озадачил ее. Она с тревогой глянула на Бенца и, чтобы рассеять его подозрения, поспешно сказала:
– Но вы знаете, что вы сейчас для меня – все.
– О да, – мрачно согласился Бенц. – Сейчас – да. Знаю.
Оставаясь у окна, она склонилась над Бенцем с выражением покорного и грустного терпения.
– Вы полагаете, потому что вы хирург? – спросила она шепотом.
Бенц понял, что незаслуженно оскорбил ее, поддавшись минутному ожесточению.
– Не знаю, – устало промолвил он. – В том-то и беда, что не знаю… Хотелось бы понимать ваши поступки так же, как и ваши слова.
– Поступки! – горестно прошептала она. – Но что я сделала?
– Ничего, – сказал Бенц. – Я бы не осмелился задать такой вопрос даже самому себе. Вы знаете, сегодня я не в меру заносчив. Лишь сейчас спохватился…
Она опять ничего не поняла, но посмотрела на него испытующе, с состраданием, как смотрят на душевнобольных. Потом она отошла от окна и в изнеможении села в ближайшее кресло, закрыв лицо руками.
– У меня нет больше сил, – сокрушенно промолвила она с глубоким, тяжким вздохом.
Мог ли Бенц понять ее состояние? Весь день его угнетал тяжелый сплин, и теперь он не способен был испытать к ней даже простого сочувствия. Присутствие фон Гарцфельда беспричинно раздражало его, в душе еще тлело озлобление, оставшееся от разговора с генералом Д. Помимо всего, у Бенца сложилась тягостная уверенность, что между Еленой и фон Гарцфельдом в этот день произошло драматическое объяснение, в котором подверглась испытанию вся сила их прежней связи. И хотя гроза уже миновала и Бенц слышал лишь затихающие раскаты грома, атмосфера все еще была насыщена электричеством.
