Бенц отправился на дежурство в госпиталь. Всю ночь он провалялся на походной кровати, не сняв сапог, измученный, разбитый и в то же время опьяненный слезами Елены. Ему казалось, что подошел конец их отношениям. В ту ночь он еще верил в возможность спасения – верил в силу своих жестоких слов, которые продолжал твердить про себя. Но не было ли это самообманом? Он знал безнадежных морфинистов, которые до последнего вздоха уверяли, что сохранили силу воли, но так и не проявляли ее, чтобы спастись от гибели. Он стал таким же. Любовное исступление сладостно и увлекательно, но, как и всякое другое, подтачивает и неумолимо сокрушает волю. И все же, если выбирать одно из двух: никогда не встретиться с Еленой или же оказаться в теперешнем своем состоянии, – Бенц предпочел бы второе. Даже спустя много времени ему не раз хотелось вновь пережить мучительное напряжение этих дней, исполненных восторга и сомнений, ощущения счастья, пусть недостижимого, омраченного тенями, которые никакой свет не мог разогнать.
      В ту ночь Бенц решил не бывать у Петрашевых. Но был ли он в силах забыть Елену? Он не думал об этом. Бунт гордости так же ослепляет, как любовь и ненависть. Бенц шел по гребню меж двух бездн: с одной стороны – дурманящее блаженство обладания Еленой, с другой – невыносимая пустота жизни без нее. С этого пути некуда было свернуть. Даже если бы Елена уехала в Софию.
 
      Пока события шли своим чередом, Бенц непрестанно ощущал какое-то суровое сочувствие со стороны Гиршфогеля. Иначе он не мог объяснить себе его поступок, когда тот внезапно и грубо раскрыл тайну странного поведения его новых знакомых.
      Однажды после обеда Гиршфогель заехал к Бенцу в госпиталь и учтиво спросил, не угодно ли тому принять участие в партии в покер у Петрашевых.
      – Дом в моем полном распоряжении, – сказал Гиршфогель. – Фрейлейн Петрашева и капитан фон Гарцфельд уехали сегодня утром в Софию.
      Обуяла ли Бенца ревность? Из всех гибельных сил, руководивших его поступками, ревность всегда стояла на последнем месте. Какое-то грустное смирение охватило его. Он высказал удивление тем, что фрейлейн Петрашева уехала так неожиданно. Затем спросил, кто будет их партнерами в игре, и узнал, что два немецких офицера, едущих в штаб Шольца. Ему было все равно, согласиться или нет. Он предпочел первое, полагая, что к его страданиям уже нечего прибавить. К тому же его обуревало горькое любопытство – быть может, он узнает, как провела Елена последние дни перед отъездом.
      Гиршфогель пояснил:
      – Будем играть в покер только час. Потом останемся вдвоем и сможем поболтать за бутылкой вермута. Мои знакомые уезжают вечерним поездом.
      Знакомыми Гиршфогеля, а вернее, Андерсона и Петрашевых оказались двое драгунских подпоручиков с опереточной внешностью – стройные, белокурые, хорошо воспитанные молодые люди. Нетрудно было догадаться, что они не раз бывали в компании Елены. Глядя на их жизнерадостные, юношеские лица, Бенц еще больше помрачнел. От их надушенных, с иголочки, мундиров веяло беззаботностью и кукольным фатовством. Побрякушки тщеславия, золотая мишура, прикрывающая кровавые лужи войны, – вот к чему вернулась Елена в Софии.
      Бенц играл рассеянно, но выигрывал. Оба подпоручика, несмотря на крупный проигрыш (они предложили несуразно высокие ставки), ровно через час, как истые джентльмены, прекратили игру. Бенц с облегчением швырнул карты на стол. Он выиграл триста марок с лишним, Гиршфогель – намного больше. Драгунские подпоручики расплатились, им явно доставило удовольствие подчеркнуть, что они в силах сделать это не отходя от стола. С тех пор Бенц не виделся с ними. Они исчезли из его жизни бесследно, как и многие другие в ту пору.
      – Полагаю, что покер не доставил вам особого удовольствия, – сказал Гиршфогель, когда драгуны ушли.
      – Да, – признался Бенц. – Я чувствовал себя чужим в компании этих юношей. Насколько я понял, они из софийского окружения фрейлейн Петрашевой. Они несколько раз упоминали о ней.
      – Простого тщеславия ради, – сказал Гиршфогель, наливая Бенцу вермут. – Они часть своры, которая кружит около нее. Каждый из них сдох бы от счастья, если б мог назваться ее любовником. Но она выставляет их, когда ей вздумается. Бедная и порядочная девушка не могла бы позволить себе такую роскошь.
      – Порядочная? – спросил Бенц с вежливой укоризной.
      – Да, порядочная. Я никогда не утверждал, что фрейлейн Петрашева порядочная девушка. Но я же никогда не говорил, что она, например, невоспитанна или глупа. Эти паяцы в мундирах интересуют ее не больше, чем оловянные солдатики, которыми она играла в детстве.
      Бенц безразлично пожал плечами и осушил свой бокал. Он почувствовал, что алкоголь начал действовать. Гиршфогель достал из буфета новую бутылку и продолжал:
      – Она слишком интеллигентна, чтобы попасться в руки дураку. Однако это не мешает ей очертя голову гоняться за самыми вульгарными удовольствиями. С Рейхертом…
      – Разве Рейхерт был глуп? – спросил Бенц.
      Гиршфогель лихим ударом кулака вышиб пробку и налил вермут. Бенц прикинул, что уже, наверное, в пятый или шестой раз. И залпом выпил свой бокал.
      – Вовсе нет! – сказал Гиршфогель. – Вернее сказать, он вовремя одумался. Только дураки не мстят, а Рейхерт отомстил.
      – Отомстил! – произнес презрительно Бенц. – Но как?…
      Он был уверен, что услышит из уст Гиршфогеля очередную несуразицу о Елене.
      – Вот так! – сказал Гиршфогель, задетый тоном Бенца, и сделал непристойный жест пальцами. – Фрейлейн Петрашева забеременела.
      Выпитое затуманило голову Бенцу, но он мгновенно протрезвел. Он вдруг услышал невыносимую, мучительную тишину, ему стало страшно и показалось, что поза, в которой он сидит, ужасно неудобна и что ее надо переменить. Он шевельнулся с неимоверным усилием, словно спасаясь от опасности, словно некая громада с грохотом рухнула рядом, чуть не задев его. Осознав, что остался жив, он замер на месте, не в силах ни о чем подумать, тупо воспринимая лишь простейшие зрительные впечатления. Он видел льняную скатерть, бокал с вермутом, разноцветные жетоны, разбросанные по столу. Душевное потрясение парализовало его. И среди этой неподвижности, среди мертвенной тишины, окружавшей его, он вдруг увидел, что бокал его наполнен. Возможность совершить хоть какое-то действие была импульсом, восстановившим работу его мысли. Он залпом выпил бокал и только тогда заметил, что Гиршфогель пристально наблюдает за ним. Алкоголь придал Бенцу спасительную самоуверенность, и он не только не смутился, а, наоборот, решил, что Гиршфогель ни о чем не догадывается. Справившись с волнением, Бенц громко расхохотался.
      – А! И сделала аборт!.. Ха-ха-ха!..
      Он сам содрогнулся от своего циничного смеха.
      Лицо Гиршфогеля вытянулось еще больше.
      – Нет! – сказал он. – Аборт сделаете вы!
      У Бенца хватило выдержки не вскочить со стула и не закричать во весь голос: «Вы с ума сошли!» Впрочем, это вряд ли произвело бы впечатление на Гиршфогеля. Бенца угнетала мысль, что, как бы он ни реагировал, этот человек останется глух и нем, как мумия. Его взбесила внезапная догадка, что ради этого разоблачения Гиршфогель и пригласил его. Мысли Бенца побежали с безумной скоростью и, преодолев хаос растерянности, вернули его к ужасающе ясному восприятию действительности. В памяти прошла вереница событий последних двух недель. Он вспомнил чем-то искусственное знакомство в дороге, лунную ночь на веранде, бесконечные и нарочитые разговоры между Гиршфогелем и Андерсоном о причудливой жизни фрейлейн Петрашевой, вспомнил смутный ужас, который терзал ее. Все встало на свои места с отвратительной ясностью. Он понял, почему они интересовались, хирург ли он, почему так настойчиво заискивали перед ним, понял смысл жестокой комедии их сближения с ним.
      Бенц, закрыв глаза, поник, сидя на стуле. Ему казалось, что он тонет в бездне, клокочущей гневом и разочарованием.
      Гиршфогель продолжал наблюдать за ним, но Бенц не обращал на него внимания. Лишь щелканье зажигалки, когда Гиршфогель закуривал сигарету, напомнило Бенцу о его присутствии. Бенц встал, налил себе вермуту и молча выпил несколько бокалов подряд.
      В какую-то минуту Бенц почувствовал себя вдребезги пьяным. Мысли путались, но стало легче. Его охватило неодолимое желание пить и пить, напиться мертвецки, пока последняя искра сознания не погаснет в липком мраке опьянения.
      – Ну и как, сделаете аборт? – спросил Гиршфогель с леденящим спокойствием.
      Бенцу захотелось отчаянно крикнуть «да!», броситься вон из комнаты и без оглядки бежать по улицам. Но он не шелохнулся, не промолвил ни слова. Он не думал ни об аморальности поступка, требуемого от него, ни о санкциях уголовного кодекса. Ему лишь мерещился отвратительный блеск уродливых никелированных инструментов. Только и всего.
      – Я очень опасаюсь, – продолжал Гиршфогель, напрасно прождав ответа, – что эта недостойная девица в состоянии причинить большее страдание вам, нежели себе. Мне кажется, главная опасность кроется в чувстве, которое она питает к вам.
      – У нее нет никаких чувств, – грубо перебил Бенц.
      – Вы думаете? – Гиршфогель выглядел крайне пораженным. Потом он недоверчиво поморщился. – Я бы очень желал, чтоб вы уверились в обратном, как и в том, что эти чувства слишком поверхностны для вас.
      – А почему вы так боитесь за меня? – вызывающе спросил Бенц. – Фрейлейн Петрашева поручила вам позаботиться обо мне?
      Бенц выпил еще один бокал. Гиршфогель критически оглядел его.
      – Я говорю от собственного имени, – медленно процедил Гиршфогель, так, как говорят с абсолютно пьяным человеком.
      Бенц чувствовал, что надо как-то отреагировать. Связующей нитью в его мыслях оставалось лишь постепенно нарастающее раздражение против Гиршфогеля.
      – А зачем говорите? – спросил Бенц с тупым упрямством пьяного.
      – Мне вас жаль, – сказал Гиршфогель.
      Бенц уже не улавливал оттенков в его голосе и не понял, что прозвучало в нем – презрение или снисходительность.
      – Оставьте меня в покое, – грубо отрезал Бенц.
      – До чего же вы наивны, – продолжал Гиршфогель с обидным сочувствием, задевшим Бенца. – Через несколько дней Андерсон или ее брат придут к вам просить об услуге, и тогда ничто не избавит вас от опасного заблуждения, будто они поступают против ее воли. Так было бы, если б я вас не предупредил. Теперь вы понимаете меня?
      Бенц как будто понимал, но в тот момент ничто не могло разубедить его в том, что она уехала, стремясь сохранить свою тайну. А разве это не доказывало, что она бежала от позора, который, как она могла думать, навсегда оттолкнет от нее Бенца? «Бедная Елена!» – думал Бенц. В нем крепла робкая и грустная уверенность в том, что Елена любит его, что единственное препятствие, их разделяющее, – жестокое отмщение Рейхерта.
      – Фрейлейн Петрашева не пожелала ничего сказать мне, – проговорил Бенц. – И если бы не вы, я, быть может, так и не узнал бы.
      – Не пожелала! – воскликнул Гиршфогель, – Как бы не так! Ну тогда ваше счастье, что вы узнали это от меня.
      – Да, счастье! – сказал Бенц с тихой радостью.
      Его вдруг осенило: Гиршфогель оговорил Елену, ослепленный ненавистью к ней и ко всем женщинам, которые разбили ему жизнь.
      – Счастье, что я предупредил вас, – настаивал Гиршфогель уже без иронии. – Мне всегда бывает обидно, когда порядочный мужчина становится жертвой своей любви.
      Некоторое время он пристально глядел на Бенца, а потом налил себе вермуту. Бенц последовал его примеру. Он не знал, что ответить, а винные пары не давали сосредоточиться. В одном он был твердо убежден: Гиршфогель несправедлив, и ему нельзя верить. Бенц молчал, не мешая Гиршфогелю высказаться до конца.
      – Послушайте! – внезапно воскликнул Гиршфогель, отирая свои рыжеватые усы после очередного бокала. – Никакой роман не будет для нее последним.
      Бенц подумал, что и Гиршфогель изрядно напился. Пили они поровну, но у Гиршфогеля голова была крепче.
      – Пусть даже так, – устало согласился Бенц, опустив глаза.
      Громкий хохот Гиршфогеля заставил его встрепенуться. Он подумал, что, наверное, сказал какую-нибудь глупость.
      – Гордость не позволит вам примириться с этим, – сказал Гиршфогель.
      Сквозь густой табачный дым Бенц увидел, как тот снова побрел к буфету и тут же вернулся с новой бутылкой, которую откупорил привычным ударом кулака.
      – Это несовместимо с вашей гордостью, – громко повторил он над ухом Бенца, решив, что тот не расслышал или не понял его.
      Бенц с неимоверным трудом уловил смысл его слов и, не думая, тупо пробормотал «конечно». Гиршфогель налил ему, и Бенц тотчас же выпил. Оба идиотски улыбались, глядя друг на друга.
      – Что же вы будете делать тогда? – проревел Гиршфогель.
      – Когда? – спросил Бенц, покачиваясь с закрытыми глазами.
      Бенц был пьян, мертвецки пьян. Еще немного, и он рухнул бы на стол или на пол. Он решил не открывать глаза. И все же голос Гиршфогеля заставил его открыть их. Гиршфогель орал ему в ухо:
      – Когда она побежит за другим мужиком, а?
      Изо рта Гиршфогеля вылетали брызги слюны. Бенц оттолкнул его, но тот продолжал кричать. Он непременно хотел узнать, что будет делать Бенц, когда эта гадюка, эта гнусная и подлая женщина разобьет ему жизнь.
      – Вы пьяны! – воскликнул Бенц, протрезвев на миг. И снова закрыл глаза.
      Гиршфогель забегал по комнате, бормоча бессвязные глупости. Бенц услышал звон разбитого бокала, прерывистое дыхание и, сообразив, что Гиршфогель стоит рядом, невольно глянул на него.
      Гиршфогель дрожал с головы до пят.
      – Ложитесь! – сказал Бенц, не двигаясь с места.
      Но Гиршфогель ничего не хотел слушать; собравшись с силами, он дико завопил:
      – Неужели вы ее не убьете, а?
      Вопль его был ужасен. Бенц вскочил со стула. Гиршфогель вытащил откуда-то свой блестящий офицерский палаш с зазубренным лезвием и подбрасывал его с ловкостью фокусника.
      – Убейте ее! – кричал он в исступлении. – Подлую женщину, которая обманывает мужчину, следует убить!.. Вот так!
      Он взмахнул палашом и умолк, но лишь чтобы перевести дыхание. Затем новый душераздирающий крик резанул уши Бенца:
      – Как я убил свою жену!
      И он снова принялся с диким хохотом размахивать палашом, стараясь убедить Бенца, что всякий уважающий себя мужчина должен отомстить женщине, которая ему изменила. Ибо они – женщины – не ценят ни прощения, ни великодушия.
      – Вы поступили отвратительно, – воскликнул Бенц и еще раз посоветовал Гиршфогелю идти спать, но тот совсем разбушевался и заорал срывающимся голосом:
      – Вот и вы убьете вашу фрейлейн Петрашеву!.. Что? Не убьете? Трус!
      Его жалкая фигура нелепо корчилась в приступе безумия. Бенц вдруг почувствовал гнев и омерзение. Улучив момент, он одной рукой схватил палаш, а другой нанес Гиршфогелю сильный удар в лицо. Гиршфогель без чувств повалился на ковер. Бенц оттащил его в соседнюю комнату. Гиршфогель еле дышал, но все же дышал, и у Бенца отлегло от сердца. Тело у Гиршфогеля горело в лихорадке, временами он вздрагивал. Бенц равнодушно констатировал, что припадок вызван скорее малярией, нежели алкоголем. Он не раскаивался в своем поступке. Убить женщину… Это казалось Бенцу подлым, отвратительным. Укутав Гиршфогеля шинелью, он оставил его во власти судорожных кошмаров.
      Пламя карбидной лампы мерцало еле заметным синим огоньком. Где-то вдали часы пробили полночь.
 
      Бенц вышел из дома Петрашевых, окончательно убедившись, что жизнь Гиршфогеля вне опасности. Ночная прохлада полностью отрезвила его. Придя в себя, он попытался разобраться в создавшемся положении.
      Почему они остановили свой выбор на нем, на незнакомом немце, песчинке германской армии, случайно занесенной в Болгарию? Они узнали, что он хирург, и сочли его достаточно честным, чтобы хранить тайну. Но они упустили из вида лишь одно: что Бенц не автомат, что за его опрометчивой готовностью пойти навстречу кроется не отвлеченное чувство справедливости, а веление человеческого сердца. Желание немедленно помочь Елене превозмогало соображения морали, все его колебания и гордость. Это желание вело его, как слепая, вдохновенная сила, сквозь хаос пережитого, направляя все мысли и поступки. Воплотившись в разум и волю, оно преодолевало трудности, заглушало сомнения.
      Бенц решил немедленно ехать в Софию. Потеря каждой минуты казалась ему преступлением. Он пришел в гараж немецкого интендантства, бесцеремонно растолкал дежурного унтер-офицера, велел подать утром машину и только тогда отправился к себе на квартиру. Бенц жил рядом с госпиталем, в доме священника. Сам хозяин в накинутом на плечи пальто открыл ему дверь. Бенц тотчас же извинился за свое позднее возвращение, но священник, подняв над головой керосиновую лампу, сказал:
      – Я ждал вас! Вам письмо.
      Повесив лампу на гвоздь в коридоре, он вошел за Венцем в комнату. Длинная белая борода придавала ему строгий отеческий вид. Внимательно глядя на Бенца, он вынул из кармана простой синий конверт.
      – Письмо оставила молодая женщина, – сказал он, брезгливо поджав губы. – Она хотела повидаться с вами, но в обед вы не пришли, и тогда она написала.
      – Благодарю, – сказал Бенц, взяв письмо.
      Бенц не стал распечатывать конверт, а положил его на стол, чтобы прочитать, когда хозяин уйдет. Но священник приблизился к Бенцу.
      – Я знаю эту женщину, – строго сказал он. – Знал и ее отца, самого славного генерала нашей великой армии. Он прикладывался к моей руке. Но бог прибрал его своей милостью, дабы он не видел бесчестия дочери.
      То был суровый и простой болгарский священник. Бенц знал, что он вырос в годы рабства своего отечества, пережил восстания, резню и войны, в которых погибли все его сыновья, и выстоял, как вековой дуб в бури. Его могучий библейский вид внушал Бенцу глубокое почтение. И все же слова священника вызвали у Бенца раздражение.
      – Эта женщина – грешница? – с иронией спросил он.
      – Вам лучше знать, – ответил священник, сурово поглядев на него, – Мне кажется, вы часто посещаете дом, где она предается блуду со своими любовниками.
      Бенц собирался возразить, но священник остановил его властным движением руки.
      – Я хотел сказать вам лишь одно, – продолжал он. – Не ждите добра, если эта блудница сама пришла к вам.
      Бенц представил себе все, что молва могла донести до священника, и чуть было не рассмеялся. Но тут же подумал о суровой честности священника, о его достойной жизни христианина, наконец, о том, что старик любит его. Поэтому Бенц предпочел не сердить священника, а успокоить его.
      – Отче, – вежливо сказал он, – эта женщина хочет, чтобы я оказал ей небольшую услугу. Но она уехала, и я вряд ли еще увижусь с ней.
      – Боюсь, как бы она не вернулась, – сказал священник с наивной проницательностью. – Она не из православных. Когда уходила, то прикинулась набожной и пожелала поцеловать мне руку. Потом вынула из сумочки деньги и попросила раздать их бедным. Но я посоветовал отдать их в благотворительный дамский комитет. Туда отдают деньги все, кто спесив, как фарисеи. «Я не фарисейка», – крикнула она и засмеялась как безумная. Бросила деньги мне в лицо и убежала. Истинно говорю вам: в этой женщине нет ни стыда, ни веры. Но нельзя уступать дьяволу ни одного грешника, не попытавшись обратить его на путь покаяния.
      Прежде чем уйти, священник опять подошел вплотную к Бенцу и сказал тихо, с почти суеверным ужасом в голосе:
      – Эта женщина – дьявол в ангельском обличье. Говорят, что она упивается вином до бесчувствия, а потом мужчины дерутся из-за нее. Берегитесь!
      – Отче, – терпеливо ответил Бенц, – благодарю вас за совет и не беспокойтесь обо мне.
      Священник ушел, сожалея, что не нашел средства спасти Бенца от дьявольского искушения.
      Бенц разорвал конверт. На пожелтевшем листке бумаги, полученном от священника, Елена написала без подписи и обращения несколько слов, которые потрясли Бенца не меньше, чем слова Гиршфогеля: «Не ищите меня. Прошу вас из последних сил». Почерк был крупный, неровный. Бенц еще раз прочитал записку, погасил лампу и улегся, лихорадочно спрашивая себя: «Зачем она мне писала?» В полном мраке и тишине было легче собраться с мыслями. Он пришел к заключению, что содержание записки как-то связано с тем, что он узнал от Гиршфогеля. Елена решила исчезнуть из его жизни, пожертвовать искренней страстью, ибо она уже не верила себе. «Бедная Елена… – думал Бенц, – она знает, что легкомысленна и что увлечение ею гибельно, и потому удаляется, пытаясь спасти меня!..»
      Бенц заснул лишь на заре тяжелым сном, прерываемым кошмарными пробуждениями. Ему снилась Елена, окруженная устрашающими хирургическими инструментами. Потом наступал хаос, средь табачного дыма мелькали карточные жетоны, бутылки и немецкие летчики, заливавшиеся диким хохотом.

      Унтер-офицер немецкого интендантства был точен. Автомобильный сигнал прервал болезненный сон Бенца ровно в семь часов. По пути на вокзал Бенц велел шоферу заехать к Петрашевым. Он хотел проверить, в каком состоянии Гиршфогель, и узнать у него софийский адрес Петрашевых. Бенц застал его в постели, желтого и изнуренного, вытянувшегося, как покойник.
      – Вы спите? – бесцеремонно спросил Бенц, чтобы разбудить его, если тот спит.
      События минувшей ночи ожесточили Бенца.
      Гиршфогель зашевелился. Бенц заметил у него на щеке синяк от вчерашнего удара кулаком.
      – Нет, – ответил Гиршфогель, искоса глянув на Бенца. Потом он спросил: – Как вы себя чувствуете после вчерашнего?
      – Лучше, чем вы, – с иронией ответил Бенц.
      Гиршфогель поморщился и процедил сквозь зубы:
      – Я ничего не помню.
      Бенц поднял штору и спросил, где живут Петрашевы в Софии. Гиршфогель с полным равнодушием пробормотал название улицы и номер дома. Алкоголь и малярия так истощили его силы, что Бенц усомнился, доживет ли Гиршфогель до вечера.
      – Вы едете в Софию? – презрительно бросил он вслед Бенцу. – Напрасно!.. Она сама разыщет вас!
      Кашель перехватил ему горло. Бенц даже не взглянул на Гиршфогеля.
 
      В то время пассажирские поезда подолгу стояли, пропуская нескончаемые воинские эшелоны. Бенц прибыл на софийский вокзал лишь к вечеру и попал в шумную толчею – артиллерийский полк выгружал лошадей и орудия. Форма немецкого офицера избавила его от нудной проверки документов, и он выгадал на этом по крайней мере час. И все же он не находил себе места, думая, что опаздывает.
      Софийский дом Петрашевых был намного новее и больше, чем знакомый Бенцу дом в X. Он стоял на небольшой, тихой площади неподалеку от собора Александра Невского. Фасад, как и у многих домов по соседству, был исцарапан осколками аэропланных бомб. Бенц позвонил, полагая, что ему откроет Сильви – пышная черноволосая горничная, которую Петрашевы привезли с собой из Константинополя. Но в дверях появился круглолицый лакей в черном, который проводил Бенца в просторный и светлый холл. Устланная ковром мраморная лестница вела на второй этаж. Сверху доносился разноголосый шум.
      Бенцу стало ясно, что надо поскорее убираться отсюда. Неожиданно для него здесь оказалось слишком много гостей. На вешалке красовалось множество фуражек, немецких и болгарских, а очутиться внезапно в среде их владельцев отнюдь не входило в расчеты Бенца. Раздосадованный, он хотел было остановить лакея, который взял у него визитную карточку, но заметил рядом с лестницей небольшую гостиную. В ней никого не было. Бенц вошел туда и сказал:
      – Я буду ждать мадемуазель здесь.
      Окно гостиной было открыто, и сквозь него виднелись купола собора Александра Невского, ярко сверкавшие в лучах осеннего солнца. Бенц опустился в одно из кресел. Мысль о том, ради чего он приехал, не оставляла его ни на миг. Он вспомнил шумную суету на вокзале и снова погрузился в свои мысли. Он забыл войну и весь мир вокруг. Но его собственный мир, который вращался вокруг Елены, нельзя было вырвать из сердца! То, что он испытывал, не было порывом страсти, стихийным или подвластным разуму. Елена возникала перед ним, как неумолимая судьба, как свет, ослепительно вспыхивающий и исчезающий в непроглядном мраке. Она вселяла в него восторг и ужас. Зачем он пришел в этот дом? Чтобы опозорить честь врача? Его никто не звал, даже Елена. Единственным его побуждением была любовь, которая пронизывала его разум, сердце, нервы. Образ Елены стал постоянным и необходимым элементом его жизни, подобно нравственной идее в жизни аскета. Беда была лишь в том, что он не был аскетом, а Елена являла собой убийственный антипод любой нравственной идеи.
      И вот она показалась в дверях в платье из пурпурного крепдешина. Белая роза, как лживый символ утраченной добродетели, золотые браслеты, усыпанные рубинами, вместе с невинным выражением лица несколько смягчали откровенное бесстыдство платья, выставлявшего напоказ оголенные руки и плечи. Бенц горько усмехнулся – очаровательная женщина в глазах немецких офицеров, которые сражаются в покер и проливают не кровь, а шампанское. Она взглянула на него с глубоким, немым удивлением и машинально закрыла за собой дверь. Несколько секунд Бенц молча смотрел на ее изумленное лицо – столь утонченное и столь прелестное определенностью своих черт, невыразимо прекрасное в этот миг оцепенения и подавленного волнения. С затаенной и какой-то успокоительной нежностью она тихо назвала Бенца по имени. Бенц расслышал, но промолчал.