— Обо мне хорошо заботились.
— Неужели? Ты чуть не умер от голода, лей… Джон! Организм, если ему не помогать, медленно и не всегда справляется с таким испытанием. Если бы применяли методы современной медицины, ты бы мог полностью восстановиться за неделю. А ты не получал никакого лечения. Вместо этого тебя сослали сюда, на каторжные работы. — Он повернулся к Симрегу. — Как вы думаете, сколько лейте… Джону лет?
— Далеко за тридцать.
Худой снова посмотрел на меня.
— Сколько тебе, Джон?
— Двадцать восемь.
Симрег хмыкнул.
— Они сделали из тебя старика, Джон, — сказал худой. — И что ты теперь думаешь о справедливости этих правителей, а?
— Говорите, что вам от меня нужно, — сказал я. С каждой минутой мне становилось все хуже.
— Нас бросили здесь, как сломанный инструмент, который больше никому не нужен, — жестко проговорил Симрег. — Они бы предпочли сразу убить нас, однако то, что мы еще живы, успокаивает их совесть. Но совесть — роскошь, без которой они могли бы спокойно прожить. — Он наклонился вперед и внимательно посмотрел мне в глаза. — Они считают нас безвредными, Джон, но это не так.
— Понимаю.
— Нет, не понимаешь. Ты считаешь меня сумасшедшим. Ты думаешь, что мы лишь ничтожные муравьи под пятой Компании. Они ошибаются, Джон! Они сильно недооценивают нас. Они пригнали нас сюда — доставили всех вместе, всех своих врагов сразу, одной группой. Это было глупо, Джон. Но это было не самой большой глупостью. Они выбрали Розовый Ад в качестве ссылки, концентрационного лагеря. Из всех планет Сектора — Розовый Ад, ни больше, не меньше!
— Для чего вы приплетаете сюда Компании? — спросил я. — Это дело было связано с Флотом.
Симрег с сожалением поглядел на меня.
— Да, Джон, с Флотом. А как ты думаешь, кто отдает приказы Флоту?
— Общественный Исполнительный Комитет, конечно.
— Джон, в Академии ты изучал историю. Она более или менее верно отражала действительность. Но некоторые важные моменты выбросили. Ты слышал когда-нибудь о человеке по имени Имболо?
— Это богатый судовладелец, так?
— Да, помимо всего прочего, и это. А о Катрисе?
— Шахты на Луне, — сказал я. — Он подарил оперный театр городу, в котором я родился.
— Очень щедрый человек, этот лорд Катрис. А имя Беншайер что-нибудь говорит тебе?
— В Бостоне есть здание его имени.
— А лорд Улан? Энс?
— Я слышал, что Комитет присвоил им почетные титулы. Я забыл, как их всех зовут. Но к чему вы клоните?
— Пять человек, которых я назвал, держат под контролем Пять Компаний, Джон. А эти Пять Компаний управляют миром, включая и Флот.
— Эта сплетня мне известна, Симрег, — сказал я. — Но она никогда не казалась мне убедительной.
— Просто Симрег, без «мистер». А я и не обсуждаю здесь сплетни, Джон. Я привожу тебе факты. Компании держат Землю в полной экономической зависимости. Они контролируют все основные отрасли промышленности на планете, а через Флот освоенную часть Космоса. Общественность — это фасад, не более того. Исполнительный Комитет получает приказы от этой Пятерки.
— Если вы пригласили меня сюда, чтобы я выслушал лекцию о политической ситуации, то зря тратите время, Симрег.
— Минутку, Джон. Ты, что, сомневаешься в том, что я тебе говорю? Сопоставь факты: какая энергия используется на кораблях, исследующих Глубокий Космос?
— Это риторический вопрос? Все корабли, независимо от их размеров, используют БВ-двигатели.
— А как обогреваются и освещаются города?
— Районными энергетическими станциями.
— А эти станции получают энергию от циклодайна, который является вариантом БВ-двигателя.
— Думаю…
— Ты еще не дослушал. Представь наше общество в целом, всю цивилизацию в масштабе всей планеты. Транспорт, приборы, станки, системы связи — все основано и работает на этой энергии.
— Это я знаю.
— Джон, ты слышал когда-нибудь о приборе под названием «старкор».
— Нет, никогда.
— Какой принцип лежит в основе БВ-двигателя?
— Думаю, ядерный синтез.
— Ты сомневаешься? Ты, офицер Флота?
— Я был специалистом по связи, а не энергетиком.
— А тебе доводилось быть знакомым с кем-нибудь из специалистов-энергетиков?
— Конечно.
— Они показывали тебе двигатели? Говорили с тобой о том, что его ремонтируют, заменяют?
— Нет, что-то не припомню.
— Дело в том, Джон, что энергетические блоки на всех кораблях Флота опечатаны. Тебе это известно?
— У меня не было случая…
— То же самое и с нашими энергостанциями. Они запечатаны, и персоналу туда вход запрещен. А знаешь, почему?
— Поскольку я не знал, что они опечатаны, я вряд ли смогу…
— Потому что они пусты, Джон!. У них внутри ничего нет. Никаких мощных турбин, вращающих гигантские валы. Никаких ядерных реакторов, вырабатывающих десятки миллиардов ватт. Это лишь маскировка, чтобы скрыть главное — какую-то тайну.
— Понятно.
— Нет, пока еще тебе ничего не понятно. Я уже говорил — энергоблоки пусты, почти пусты. Там находится лишь один небольшой предмет: «старкор». Предмет, который можно удержать в одной руке. И это все, Джон! Именно он и является источником энергии. Именно он и есть их тайна. Именно его они так тщательно оберегают.
— Если допустить, что все это так, то при чем здесь я?
— Это и есть причина того, что ты здесь, а не несешь вахту на «Тиране».
Я встал.
— Мне кажется, что вы пытаетесь меня в чем-то убедить, но я не понимаю в чем. Боюсь, что вам это не очень-то удается. Вы не возражаете, если я пойду? У меня еще осталось несколько кредитов, которые я могу истратить.
— Джон, ты знаешь, что такое промывание мозгов? — Вопрос Симрега прозвучал как удар хлыста. Он не стал дожидаться ответа. — Мозги можно промыть любому. Любому! Мне хотелось бы, чтобы ты учел возможность, что и с тобой это уже проделали.
Как мне казалось, он говорил вполне серьезно. И, в некотором смысле, это был правомерный вопрос. Я задумался.
— Кто мог это сделать? Когда? С какой целью?
— Общество, — сказал он. — Флот. Вся твоя жизнь. Чтобы превратить тебя в послушный автомат, слепо исполняющий назначенную ему роль.
Я немного успокоился.
— Хорошо, если вы предпочитаете называть процесс усвоения культуры и этикета промыванием мозгов, то у меня нет оснований обсуждать этот вопрос. Что вы можете предложить взамен? Чтобы наши дети росли как дикие звери?
Он проигнорировал этот вопрос.
— Наше так называемое общество создано на потребу и радость пятерым. Они перестроили мир ради своего удобства. Все мы лишь их слуги, Джон. Как тебе такая перспектива?
— Мне кажется, что наше рабское положение — довольно комфортабельно. Мир сейчас намного лучше, чем когда-либо раньше.
— Неужели? — Он провел пальцами по подлокотнику кресла и показал мне розовую пыль. — Тебя сослали сюда не потому, что ты совершил преступление. Тебя сослали сюда потому, что ты представлял угрозу, или потенциальную угрозу, этой системе.
— Боюсь, для меня это чересчур сложно…
— Твой друг Дэнтон о чем-то пронюхал, Джон. Он был близок к разгадке какой-то тайны. Именно поэтому его убили. И они считали, что тебе тоже что-то известно… — Симрег выжидающе смотрел на меня.
— Ну, теперь понятно, чего вы добиваетесь. — Я чуть не рассмеялся.
— Джон, нам нужны эти сведения!
— Вы попусту тратите время, Симрег. Пол ничего мне не рассказывал…
— Но ты встречался с представителями организации.
— Хетеники? Они одержимы той же идеей, что и вы.
— Мы не называем их хетениками, Джон. В их мышлении есть некоторая предвзятость, это как бы один из видов промывания мозгов.
— Вы хотите сказать, что связаны с…
— Организация намного больше, чем ты думаешь, Тарлетон…
— Кстати, как вам удалось столько узнать обо мне?
— Я уже сказал, нас гораздо больше, чем ты думаешь. У нас везде свои люди. И некоторые из нас, — он кивнул на худого, — могут свободно передвигаться в отличие от нас с тобой, Джон. Они уверены, что уже вырезали раковую опухоль, но они ошибаются. Сведения не только доходят до нас, но и уходят отсюда. И твоя информация, возможно, и есть то, чего мы давно ждем.
— Я уже сказал…
— Знаю. У тебя есть все основания быть скрытным. Но пришло время воспользоваться тем, что тебе известно. Вряд ли Дэнтон хотел, чтобы его открытие умерло вместе с ним.
— Что вы надеетесь от меня услышать? Ведь у вас на все есть ответы, так? Компании правят миром, как частным клубом, они контролируют источники энергии, а источники энергии, как вы меня уверяете, отнюдь не то, чем кажутся. По-моему, картина вполне четкая. Что я могу к этому добавить?
— Попытайся понять, Джон: они напуганы! А это значит, что они уязвимы. Нам известно, что способы, которыми они защищают свою тайну, выходят за рамки законов. Но почему? Именно это мы и стремимся узнать. Итак, расскажи нам все, парень!
— К сожалению, ничем не могу помочь.
— И ты спокойно позволишь им держать весь мир в руках? Повелевать тобой и тебе подобными? Использовать нас как скот?
— Давайте посмотрим на все иначе, — предложил я. — Они изобрели, как вы его называете, «старкор». Они пользуются плодом своей изобретательности, своего гения, для того, чтобы превратить мир в цветущий сад. Если при этом они достигли и личного благополучия, то, по моему мнению, они его заслужили. И я не испытываю ни малейшего желания бороться с ними, а лишь желаю им успеха.
Они внимательно наблюдали за мной.
— Послушайте, Симрег, Пол Дэнтон ничего мне не сказал, но даже если бы и сказал…
— Продолжай, — пророкотал Симрег.
— Постарайтесь понять, я не бунтарь. Мне нравится мир, в котором я родился, я верил в существующую систему и верю по сей день. Несомненно, ее можно усовершенствовать, но она и совершенствуется! Путем эволюции, а не революции. Меня не интересуют спасители мира с безумными глазами, которые хотят Все Мгновенно Исправить, уничтожая все, что создавалось в течение пяти тысячелетий эволюции культуры. Я не хетеник, Симрег. Мне не нравится ни их система ценностей, ни их образ мыслей.
— И все же ты сам признался, что оставил корабль. Неужели на то не было никаких причин?
— Я совершил ошибку и расплачиваюсь за нее. Но стабильное, мирное, разумно организованное общество для меня гораздо важнее, чем мой собственный драгоценный комфорт. Я достаточно ясно выразился?
— Чего же ты хочешь, Джон? Что ты отстаиваешь, за что борешься?
— Вы реформаторы, — сказал я. — Вы благодетели. Вы революционеры, которые до основания переделают нынешний безрадостный мир. Неужели вы не глядите время от времени в зеркало и неужели вам не отвратительно то, что вы там видите? Неужели ненависть, которая кипит в вас, не сделала вас несчастными?
Я направился к двери, но Симрег поднялся с кресла и преградил мне дорогу.
— Ты дурак, Джон! Ты имел шанс возместить все, что потерял, и получить сверх того…
— После того, как вы разгоните всех негодяев, — сказал я, — понадобится ввести жесткую партийную дисциплину для поддержания порядка. Какое-то время придется функционировать старому управленческому аппарату. А кто лучше старых чиновников справится с этой работой? Разумеется, вам придется их потерпеть, ведь для удовлетворения общественности вокруг ваших персон будет создан ореол помпезности, огромное количество церемоний. Вы будете жить, как короли, во дворцах бывших тиранов, а новая полиция день и ночь будет рыскать в поисках потенциальных контрреволюционеров. Но в глубине души вы, конечно, останетесь настоящими демократами, озабоченными лишь благосостоянием крестьянства. А каким будет мое вознаграждение? Звезда адмирала Нового Революционного Флота? Пустое место в лишенной смысла организации, состоящей из партийных наемников и политически надежных?
— Ты предпочитаешь жить в Розовом Аду?
Симрег крошил слова, как каменотес, раскалывающий булыжник в гравий.
— Симрег, неужели все, на что вы способны, — месть? Вы хотите задушить тех, кто послал вас сюда, и вы разрушите мир, чтобы достичь этого. К счастью, это только разговоры. Вы застряли здесь, Симрег, и Бог с ними, с вашими заговорами. Только меня — увольте.
— Ты совершаешь ошибку, Джон, — просипел худой.
— Прочь с дороги, Симрег, — сказал я.
Симрег не пошевелился. Он смотрел через мое плечо на худого с таким выражением лица, словно он должен был решить неприятную проблему. Я сжал кулаки и ударил, но попал по пряжке его ремня. Симрег зарычал, толкнул меня в грудь, и я приземлился на стол. Сзади меня обхватил худой.
— Ты скажешь мне все, что знаешь, Джон… — начал Симрег и вдруг замолк, прислушиваясь.
Снаружи послышался топот шагов, треск сломанного дерева, и дверь распахнулась. Тяжеловес ворвался в комнату и остановился, увидев перед собой нашу компанию. Рукав у него был оторван, на голове алела ссадина. Он облизал губы и оглядел комнату.
— Пошли, Джон, — сказал он. — Кажется, самое время отправляться назад в лагерь.
— Я как раз собирался.
Симрег и худой молча наблюдали, как мы уходим.
4
— Плохо дело, — решил Тяжеловес, после того как я вкратце рассказал ему о моей дискуссии с Симрегом. — Я думал, он предложит тебе местечко в своей свите. А то, что ты рассказал, — уж совсем непонятно.
Он почесал подбородок и хмуро поглядел на пол барака.
— Я думаю, все это можно назвать одним словом «рехнулись», — сказал я.
— Забудем об этом.
— Он этого так не оставит. Не сможет. Берегись, Джон!
— Тебе ведь известно правило, Тяжеловес. Никакого насилия.
— Не рассчитывай на это. — Он повел плечами и вздохнул, словно собирался выйти на третий раунд. — Так, мне нужно идти. Есть кое-какие идеи. Понадобится день-два, чтобы их проверить.
Он ушел, а я лег на свою койку и стал смотреть в потолок. Мысли в моей голове мягко набегали одна на другую, как воздушные шарики, плавающие в пустом танцзале. Похоже, в этой истории существуют взаимосвязи, которые необходимо узнать, но пока у меня ничего не получалось.
Я устроил себе еще один выходной и целый день шатался без дела по лагерю. Если Симрег был здесь, то он не высовывался из своего жилища. Ближе к вечеру я поднялся по тропинке на гребень хребта к западу от лагеря и сидел там, наблюдая, как солнце садится за каменную гряду. По сравнению с зеленым Солнцем, оно было тускло-красного цвета. Взошли две вечерние звезды. Луны не было, но звезды сияли достаточно ярко. Я не мог отделаться от мысли, что Симрег и его Комитет захотят продолжить прерванный разговор. Страшно не было, нет, однако если он собирается продолжить разговор, то рано или поздно найдет для этого время. Я не имел ни малейшего желания, чтобы кто-то вытаскивал меня из того жалкого состояния, в котором я пребывал, но и не пытался отсрочить то, что наверняка случится.
На следующий день я отправился на работу. Туннель, где я нашел свой драгоценный кусок породы, все еще охранялся. Рабочие были мне незнакомы, видимо, новые заключенные. Тяжеловеса тоже не было видно. Я выполнил свою обычную норму, получил жетоны и пообедал в столовой. Мои соседи по бараку были не более многословны, чем всегда. Как обычно, душ очистил мое тело, но он не принес ощущения свежести. Я уже собирался ложиться спать, как вдруг за мной пришли.
Вошло четверо, все были мне незнакомы, все крепкие, рослые, у всех непреклонные, решительные лица, как у людей, которым необходимо выполнить какую-то грязную работу. Они включили верхний свет и остановились в центральном проходе.
— Всем встать, — рявкнул один из них на весь барак.
У меня мелькнула мысль ослушаться, но это сделало бы ситуацию унизительной, и вместе со всеми я встал.
Нам сообщили, что совершена кража и они здесь для того, чтобы найти украденное и вора.
— Пропали: отбойный молоток, детали механического резца и запасные фильтры для респиратора, — говорил главный. — Владелец здесь, — он показал на одного из четверых, — и сможет опознать свои вещи.
— Для обыска нам понадобятся двое, — объявил другой. — Ты и ты.
Вторым «ты» был я.
Мы начали обыскивать койку за койкой с дальнего конца барака. Все стояли молча и ждали. Четверка не спускала с нас глаз. Процедура была несложной: мы заглядывали под койку, прощупывали одеяло, осматривали стены и пол. Спрятать что-либо в бараке было невозможно, однако мы со всей серьезностью вели обыск. Я наклонялся, щупал, оглядывался, шел к следующей койке, наклонялся…
Найдя что-то твердое и неровное под очередным одеялом, я откинул его и увидел почти новый молоток и пакет с фильтрами. Под матрасом лежал пластиковый клапан.
— Ага! — сказал тот, кто, вероятно, отвечал за все это. — Чья койка номер двадцать четыре?
Я стал искать глазами того, кто был настолько глуп, что спрятал свою добычу в таком месте, где ее не составляло труда найти. И вдруг до меня дошло, что это койка моя.
Оставшаяся часть спектакля была разыграна с минимальным применением силы: пока «владелец» опознавал «свои вещи», мне заломили руки. Никого, естественно, не удивило, что он уверенно объявил найденное своей пропавшей собственностью. Суд рассмотрел улики и пришел к заключению, что кто-то взял вещи и спрятал их, чтобы потом продать, и тот, в чьей койке их обнаружили, и является виновным в краже. Всякий раз, когда я пытался что-нибудь сказать, мою руку заламывали сильнее.
— Вам всем известно наказание за воровство, — торжественно произнес председатель суда. Он с важным видом взглянул на меня. — Если вы хотите что-нибудь сказать — говорите.
— Я уверен, что все это дело с кражей подстроено, — сказал я. — Но, пожалуй, мне лучше признаться, что рано утром я прокрался сюда и запрятал все в укромном месте, потому что даже представить себе не мог, что вы окажетесь такими ловкими ребятами и найдете укромное место, которое я так хитро выбрал.
Главный палач слегка опешил, но не забыл объявить, что дело окончено. Он приказал мне одеться, потом меня окружили и вывели на темную улицу. Но вместо того, чтобы ударить меня по голове, они отвели меня в столовую и потребовали неприкосновенный запас продовольствия на пять дней и галлон воды. Пища и вода были оплачены оставшимися у меня кредитками; как это ни смешно, но их как раз хватило на то, чтобы все оплатить.
Потом они повели меня к машине, возможно той самой, на которой нас сюда привезли. Я сидел на полу, стараясь уберечься от тряски и ударов. Мы ехали около получаса, этого времени было достаточно, чтобы покрыть около тридцати миль и промерзнуть до костей. Наконец машина резко остановилась и мотор затих. Задние двери открылись, и мне велели вылезти. Что я и сделал, спрыгнув в мягкий песок, от которого, несмотря на холодную ночь, еще шло дневное тепло. Один из тех двоих, которые отдавали приказы, махнул рукой в темноту и сказал:
— Главная Станция — там.
Другой сказал:
— Пошел.
Я прошел примерно пятьдесят футов, когда заревели турбины. Обернувшись я увидел, как от меня удаляются огни машины. Я остался один во всей огромной пустыне.
— Все правильно, — громко сказал я. — Жертве дан шанс. До пищи и воды всего несколько сот миль. Кто знает? Может быть, я выберусь.
Сутки на планете Розовый Ад длились примерно двадцать девять часов, а в дневные часы температура в долинах достигала ста тридцати градусов по Фаренгейту. Солнце село примерно часа два назад, значит, мой эпический переход начинается двенадцатичасовой ночью.
Если я пойду со скоростью три мили в час, то к восходу стану ближе к спасению на тридцать шесть миль.
Однако эта мысль не воодушевляла меня. Зыбучий песок осыпался под ногами. Мешок был тяжелым. Очень скоро я понял, что те несколько недель, которые я проработал на шахте, не прибавили мне сил и выносливости, которые я потерял за три месяца вынужденного безделья и голода.
Я переключил температурный контроль костюма на уровень выше, но теплее не стало. Краткий осмотр показал, что энергоблок отсутствует. Все было сделано по плану: они не убивали меня в буквальном смысле, но и не помогали выжить. Как ни странно, это открытие не расстроило меня. Я постараюсь сделать все, что смогу. Замерзну так замерзну. Если сломаю ногу, поползу на коленях. Раз они хотят, чтобы я погиб, я выживу им назло. По звездам я сообразил, куда двигаться, и пошел.
Уже через несколько минут во рту у меня пересохло, появился привкус мела. Через час заболели ноги, легкие жгло, а мозг бился в черепной коробке, будто старался найти выход. Но выхода не было. Я оказался на самом дне ловушки, в которую начал проваливаться с того самого момента, когда коммодор Грейсон вызвал меня к себе и сделал весьма прозрачный намек, которого было бы вполне достаточно для того, чтобы любой нормальный офицер понял, куда дует ветер…
Такой мудрый взгляд на давно прошедшие события стал доступен мне только теперь.
Предположим, разговор с коммодором был предупреждением или даже его призывом о помощи? Предположим, что каким-то способом, непонятным мне до сих пор, он пытался мне что-то сказать? Что-то, чего я не понял, а не поняв, пошел в противоположном направлении. Предположим, что Грейсон неверно истолковал мое непонимание, неверно истолковал мои действия? Полагая, что я знаю, где Пол, мне намекнули, что «Тиран» собирается менять стоянку. В таком случае он мог считать мои действия прямым свидетельством связи с хетениками, и это объясняло ледяной взгляд, который Грейсон бросил на меня, когда я заявил о мятеже. Впрочем, даже этого обвинения было достаточно, чтобы любой уважающий себя командир почувствовал себя оскорбленным.
Я понял, что упал, когда стал выплевывать пыль. Я дал себе передохнуть, сделал несколько глотков воды, встал на ноющие от усталости ноги и двинулся дальше. Я попытался восстановить ход прерванных мыслей, но не мог, это оказалось слишком трудным, слишком сложным. Да это было и неважно. Важно продолжать идти. Сначала поставить одну ногу, потом другую, шаг за шагом, превозмогая боль от лямок, боль в ногах, жжение в горле. Передвижение пешком не должно быть таким трудным, не должно. В конце концов, миллионы лет человек передвигается пешком. Для человека ходить пешком должно быть так же естественно и легко, как для рыбы — плавать. Я думал о рыбах, холодных и зеленых, покрытых чешуей, легко скользящих в глубокой и спокойной воде, греющихся на отмелях, бессмысленно глядящих на свою вселенную. Вот что было бы настоящим счастьем: жить и быть здоровым, удовлетворять потребности в еде и общении и умереть спокойно, без осложнений, которые являются следствием избыточной конвульсивной деятельности нескольких унций серого вещества. Никогда не испытывать страха, потому что страх предполагает предвкушение, ожидание. Никогда не сожалеть, потому что если нет памяти, нет и прошлого. Никогда не желать недостижимого, никогда не мучиться вопросами, никогда не терять надежду.
Я вновь лежал лицом вниз. У меня было ощущение, что я пролежал так довольно долго. Мне показалось, что в пути я потерял что-то ценное. Я стал обшаривать песок, но не нашел ничего, кроме пыли, мела и гальки. И тогда я понял, что потерял не какую-то безделушку, купленную за несколько кредитов на распродаже. Во время своих приключений я растерял юность, здоровье и надежду на будущее. То есть те самые богатства, которыми мы так недолго владеем в начале жизни, а потом вдруг теряем сразу и навсегда. Я потерял их немного раньше, чем хотелось бы.
Лежать здесь, уткнувшись лицом в землю, и ждать, когда остановится сердце, показалось мне более мерзким, чем встать и идти туда, куда я не мог прийти. А там, даже если бы я добрался туда, было так же пустынно и голо, как в камере, высеченной в скале темницы, которой был весь мир.
Итак, я напряг ноги и встал, сделал шаг, потом другой. И пошел.
Как только первые слабые лучи восходящего солнца осветили небо, я увидел гряду утесов. Ослепительно засияли самые высокие вершины. Казалось, солнечный свет горящей полосой стекал вниз по гладкой поверхности разлома. Вдруг жар опалил мне спину.
Человек, даже очень здоровый человек, не выдержал бы и часа под палящим солнцем Розового Мира. Тот же самый древний инстинкт, который не позволял мне прервать ночной переход, заставил меня проковылять к убежищу в виде неглубокой лощины, которая пересекала равнину.
Там было если и не очень удобно, то во всяком случае прохладнее. Я позволил себе еще несколько глотков воды, прикинув, что запаса хватит максимум дня на два. И тогда я задумался, что лучше: выпить столько, сколько хочется, и тем самым ускорить приближение смерти, или уменьшить потребление воды и продлить мучения еще на полдня или больше. Я остановился на первом варианте, но с удивлением обнаружил, что вместо обычных четырех глотков сделал только два. Очевидно, подсознание собиралось бороться до конца.
Я проспал несколько часов и проснулся оттого, что солнце поджаривало мне ступни ног. Забившись в самую глубокую щель, я продержался еще час или два. Солнце было почти в зените, когда я понял, что совершил серьезную ошибку, если, конечно, собирался продолжать борьбу. После полудня мое убежище будет находиться на самом солнцепеке. Задолго до того, как солнце опустится, я умру от разрыва сердца.
Единственное спасение — добраться до утесов. Пройдет еще час, и у подножия появится тень. Сквозь марево расстояние определялось с трудом, но вряд ли оно превышало милю. Я мог преодолеть эту милю за двадцать минут, если не придется тратить время на падения. И чем скорее я двинусь, тем лучше. Я выпил воды, выполз из расщелины, которая едва не стала моей могилой, и пошел.
Ночью было плохо, но выяснилось, что это далеко не самое страшное. Не пройдя и десятка ярдов, я ощутил странный жар сквозь подошвы ботинок. Солнце жгло макушку раскаленным железом. Воздух стал походить на отравляющий газ. И вдруг мне стало смешно. Батарея пушек пытается уничтожить муху. Бедная мушка ползет по разогретой докрасна сковородке, чтобы добраться до такого же пекла, а кто-то бьет по ней кувалдой. Все это как-то слишком, чересчур, переиграно.
Как бифштекс, который жарился два лишних часа. Знаете ли вы, что человек может сидеть на деревянной скамье в сауне при температуре сто восемьдесят градусов по Фаренгейту и смотреть, как рядом, на этой же скамье, жарится кусок мяса? Умница этот человек! Зажарьте яичницу на тротуаре. Зажарьте ее в моем мозгу. Изжарьте мои мозги, мозги идиота с яичницей и ветчиной и большая кружка холодного пива на завтрак. Утонуть в холодном пиве? Или даже в холодной воде? Вы называете это смертью? Наполнить легкие ледяной морской водой и погрузиться в бездонную прозрачную синь, когда свет постепенно из синего и фиолетового сгущается до черноты…
Из ниоткуда вылетел грузовик и переехал меня. Я долго плыл, пока не пристал к песчаному пляжу под тропическим солнцем. У меня был соблазн остаться там полежать, но я все-таки пополз. На сей раз я не дам себя одурачить. Притаюсь и буду ждать прибытия лодки, а потом…
На моем пути построили стену. Это было нечестно. Это не по правилам. Пляж шел под уклон, потом начались деревья, какие-то кислые ягоды, тень, черная тень, и — изысканная еда. Я найду ее, и буду резать ее, погружаться в нее, и ничто меня не отвлечет.
Нет, не отвлечет.
Нет, не отвлечет, не уведет в другую сторону. Я вцепился в паутину, опутавшую мое сознание, разорвал ее и сконцентрировался на действительности.
Я не на пляже, я в пустыне. Я на пути к скалам, где смогу лежать в тени и нежиться в изумительной прохладе.
Но я не мог идти дальше из-за стены.
Я открыл глаза и увидел камень, валуны, сверкающую на солнце потрескавшуюся каменную поверхность, стремящуюся ввысь.
Что вы думаете? Я победил! Я добрался до скал. Но опять осечка. Тени там не было. По крайней мере сейчас.
Ну, сказал я себе, человек не может продержаться и часу на таком солнце. Но может быть, я ошибаюсь? Может быть, человек все-таки способен выдержать час на таком солнцепеке.
Скоро узнаю.
Скоро? Вечность течет так медленно.
В воспоминаниях, когда все уже позади, время кажется таким быстрым. Тень хлестнула меня, как холодная вода. Я заполз в нее и почувствовал, что темнота смыкается надо мной. Это напоминало наркоз, и я уснул.
Я лежал и смотрел на громадную тень, которая заканчивалась где-то далеко вверху в ослепительном блеске, заливающем пыльные просторы. Без всякого перехода я вдруг вспомнил свой переезд с Главной Станции, когда раннее солнце отбрасывало тень позади нашей машины.
Позади.
Ливорч-Хен расположен к востоку от Главной Станции.
Всю ночь я шел на восток.
Возможно, я прошел двадцать миль совсем в другую сторону.
Кувалда? Нет, покруче. Стотонный каток. Против израненной мухи. Забавная шутка! Почему израненная одинокая муха так важна? Почему на нее потрачено столько усилий?
Адмирал Хэтч думал, что мне что-то известно. Так же считали и хетеники. И Симрег. Похоже, у всех одна мания.
Может, действительно во всем этом что-то есть? Но если это и так, все равно мне ничего не приходило в голову.
Будет забавно, если я до чего-нибудь додумаюсь в самом конце, когда окажется слишком поздно — слишком поздно и для меня и для кого-то…
Я опять уснул, а когда проснулся, было уже темно.
Утес был крутым, но карабкаться по нему все-таки удавалось. Я шел не в том направлении, но мысль повернуть назад меня не привлекала. Я все равно пойду в эту сторону и буду идти, пока могу. Я спросил себя почему, но ответить не смог.
А потом я увидел след.
Он довольно глубоко отпечатался в мягкой пыли и казался свежим. Впрочем, я мог себя обманывать. Защищенный от ветра и не омываемый дождями, он мог появиться здесь день или неделю назад, или еще раньше. Может быть, сто лет назад.
Как ни странно, его вид успокаивал. Кто-то шел по тому же пути, что и я, нашел ту же дорожку к вершине утеса. Я уже не был так одинок в пустынном мире.
Я стал карабкаться дальше, отыскивая новые следы. И нашел их. Они вели к вершине. Я остановился, чтобы сделать два глотка воды, перекусить и отдохнуть пять минут, и заспешил дальше. Но следы исчезли.
