В том, что произошло на Разведочной станция 563 сектора Сириуса, можете винить Клея Харбэнка или Уильяма Питерборо, по прозвищу Крошка. Я не виню никого. Но я с планеты Дорсай…
      Неприятности начались с того самого дня, как скорый на слова и поступки Крошка появился на станции и обнаружил, что Клей, единственный среди нас, не хочет с ним играть — хотя сам утверждал, что некогда был заядлым игроком.
      Но развязка наступила через четыре года, когда они вместе вышли в патруль на осмотр поверхности купола. Все двадцать человек, свободные от вахты, собрались в кают-компании и чувствовали по звуку раздававшихся в тамбуре голосов, по лязгу снимаемых скафандров, по гулким шагам в коридоре, что всю смену Крошка язвил особенно колко.
      — Вот и еще один день, — донесся голос Крошки. — Еще пятьдесят кредиток. А как поживает твоя свинушка с прорезью?
      Я отчетливо представил себе, как Клей сдерживает раздражение. Потом послышался его приятный баритон, смягченный тарсусианским говором:
      — Отлично, Крошка. Она никогда не ест слишком много и оттого не страдает несварением.
      Это был искусный ответ, намекающий на то, что счет Крошки раздувался от выигрышей у своих же товарищей по станции. Но у Крошки была слишком толстая, кожа для подобных уколов. Он рассмеялся, и они вошли в кают-компанию.
      Похожи они были как два брата — или, скорее, как отец и сын, учитывая разницу в возрасте. Оба высокие, черноволосые, широкоплечие, с худощавыми лицами. Но прожитые годы наложили печать на лицо Клея, обострили черты, прорезали морщины, опустили уголки рта. Были и другие отличия. Однако в Крошке был виден юнец, каким когда-то был Клей, а в Клее угадывался мужчина, каким со временем станет Крошка.
      — Привет, Клей, — сказал я.
      — Здравствуй, Морт, — отозвался он, садясь рядом.
      — Привет, Морт, — сказал Крошка.
      Я не ответил, и на миг он напрягся. В чернильных глубинах его глаз вспыхнул огонь. Но я родом с Дорсай, а мы если уж бьемся, то насмерть. Возможно, поэтому мы, дорсай, очень вежливы. Однако вежливостью Крошку не проймешь — впрочем, как и тонкой иронией. На таких, как он, действует только дубинка.
      Наши дела оставляли желать лучшего. Два десятка человек на Разведочной станции 563 — за Сириусом, у границы освоенной человечеством зоны — стали нервными и злыми; многие подали рапорты о переводе. Скрытая война между Крошкой и Клеем раскалывала станцию надвое.
      Мы все пошли на Службу из-за денег — вот где таился корень зла. Пятьдесят кредиток в день. Правда, необходимо завербоваться на десять лет. Можно, конечно, выкупить себя, но это обойдется в сто тысяч. Посчитайте, сами. Почти шесть лет, если откладывать каждый грош.
      Клей собирался отслужить полный срок. В бурной молодости он был игроком. Ему не раз доводилось выигрывать и спускать целое состояние. Теперь, состарившись и утомившись, он хотел вернуться домой, — в Лалангамену, на маленькую планету Тарсус.
      С игрой он покончил. Это грязные деньги, говорил Клей. Весь свой заработок он переводил в банк.
      А вот Крошка стремился урвать куш. Четыре года игры с товарищами принесли ему более чем достаточно, чтобы выкупиться и еще остаться с кругленькой суммой. Возможно, он так и поступил бы, не притягивай его, как Эльдорадо, банковский счет Клея. И Крошка оставался на станции, безжалостно терзая Клея.
      Он постоянно бил в две точки: заявлял, что не верит, будто Клей когда-нибудь играл, и насмехался над Лалангаменой, родиной Клея, его заветной целью и мечтой. Со стариковской болезненной тоской по дому. Клей только и говорил, что о Лалангамене, по его словам, самом чудесном месте во Вселенной.
      — Морт, — начал Крошка, не обращая внимания на щелчок по носу и усаживаясь рядом с нами, — а как выглядит хиксаброд?
      Выходит, не подействовала и моя дубинка. Очевидно, я тоже уже не тот. Не считая Клея, я был старшим на станции, наверное, потому мы и стали близкими друзьями.
      — А что?
      — Скоро он нас посетит.
      Разговоры в кают-компании сразу прекратились, и Крошка оказался в центре внимания. Пересекая границу зоны человеческого влияния, любой гость обязан пройти через станцию, подобную нашей. Но в таком глухом уголке, где находилась Станция 563, это случалось крайне редко и всегда было выдающимся событием.
      Даже Клей поддался искушению.
      — Интересно, — сказал он. — Откуда ты знаешь?
      — Я только что принял сообщение, — ответил Крошка, беззаботно махнув рукой. — Так как он выглядит, Морт?
      На своем веку я повидал больше, чем любой из них, даже Клей. Это был мой второй срок на Службе. Я отлично помню события двадцатилетней давности — Денебский Конфликт.
      — Прямой, как кочерга, — ответил я. — Холодный и чопорный. Гордый, как Люцифер, честный, как солнечный свет, и тугой, как верблюд на пути сквозь игольное ушко. Похож на гуманоида с лицом колли. Вам, полагаю, известна их репутация?
      Кто- то сзади сказал «нет», хотя, возможно, это было сделано ради меня. Возраст и меня превратил в болтуна.
      — Они первые и последние платные посредники во Вселенной. Хиксаброда можно нанять, но нельзя уговорить, подкупить или силой заставить уклониться от правды. Вот почему они постоянно нужны. Стоит где-нибудь разгореться спору, как обе стороны нанимают хиксаброда, чтобы тот представлял их интересы на переговорах. Хиксаброд — воплощение честности.
      — Что ж, мне это нравится, — заметил Крошка. — Отчего бы нам не устроить ему роскошный прием?
      — Благодарности от него не дождешься, — пробормотал я. — Хиксаброды не так устроены.
      — Ну и пусть, — заявил Крошка. — Все-таки развлечение.
      В комнате одобрительно зашумели. Я остался в меньшинстве. Идея пришлась по душе даже Клею.
      — Они едят то же, что мы? — спросил Крошка. — Так значит, суп, салат, горячее, шампанское и бренди… — Он с воодушевлением перечислял блюда, загибая пальцы. Его энтузиазм увлек всех. Но под конец Крошка не выдержал и вновь поддел Клея.
      — Ну и, разумеется, — сказал он, — ты сможешь рассказать ему о Лалангамене, Клей.
      Клей моргнул, и на лицо его легла тень. Я дорсай и уже немолод. И знаю: никогда не следует смеяться над узами, связывающими нас с родным домом. Они так же прочны, как и неосязаемы. Шутить над этим жестоко.
      Но Крошка был юн и глуп. Он только прилетел с Земли планеты, где никто из нас не был, но которая много веков назад дала начало всем нам. Крошка был нетерпелив, горяч и презирал эмоции. В болезненной словоохотливости Клея, в его готовности вечно славить красоту Лалангамены он, как, впрочем, и остальные, уловил первую слабость некогда мужественного и несгибаемого человека, первый признак старости.
      Но в отличие от тех, кто прятал скуку из симпатии к Клею, Крошка стремился сломить его решимость никогда больше не играть. И бил постоянно в одну эту точку, столь уязвимую, что даже самообладание Клея не могло служить достаточной защитой.
      В глазах моего друга вспыхнула ярость.
      — Довольно, — хрипло проговорил он. — Оставь Лалангамену в покое.
      — Я бы и сам хотел, — сказал Крошка, — да ты мне все время напоминаешь. Это и еще выдумки, будто ты был игроком. Если не можешь доказать последнее, как же мне верить твоим россказням о Лалангамене?
      На лбу Клея выступили вены, но он сдержался.
      — Я говорил тысячу раз, — процедил он сквозь зубы. Такие деньги не держатся в кармане. Когда-нибудь ты в этом убедишься.
      — Слова! — пренебрежительно бросил Крошка. — Одни слова.
      На секунду Клей застыл, не дыша, бледный как смерть. Не знаю, понимал ли опасность Крошка, но я тоже затаил дыхание, пока грудь Клея не поднялась. Он резко повернулся и вышел из кают-компании. Его шаги замерли в коридоре, ведущем к спальному отсеку.
      Позже я застал Крошку одного в камбузе, где он готовил себе бутерброд. Он поднял голову, удивленный и настороженный.
      — О, привет, Морт, — сказал он, искусно имитируя беззаботность. — В чем дело?
      — В тебе. Напрашиваешься на драку с Клеем?
      — Нет, — промычал он с полным ртом. — Не сказал бы.
      — Ну так ты ее получишь.
      — Послушай, Морт, — произнес он и замолчал, пока не проглотил последний кусок. — Тебе не кажется, что Клей достаточно вырос, чтобы присматривать за собой?
      Я почувствовал, как по всему телу пробежала волна возбуждения. Наверное, возбуждение отразилось и на моем лице, потому что Крошка, который сидел на краю стола, торопливо встал на ноги.
      — Полегче, Морт, — сказал он. — Я не имел в виду ничего обидного.
      Я взял себя в руки и ответил как мог спокойнее:
      — Клей гораздо опытнее тебя. Советую оставить его в покое.
      — Боишься за него?
      — Нет, — сказал я. — Боюсь за тебя.
      Крошка внезапно рассмеялся, едва не подавившись очередным куском.
      — Теперь понимаю. По-твоему, я слишком молод, чтобы отвечать за себя.
      — Ты недалек от истины. Я хочу, чтобы ты выслушал мое мнение, и можешь не говорить, прав я или нет, — мне будет ясно без слов.
      — Оставь свое мнение при себе, — сказал он, покраснев. — Я не нуждаюсь в нравоучениях.
      — Нет уж, тебе придется выслушать, потому что это касается нас всех. Ты завербовался, ожидая романтики и славы, а вместо этого столкнулся с однообразием и скукой.
      Он усмехнулся.
      — Теперь ты скажешь, что я стараюсь развлекаться за счет Клея, так?
      — Клей достаточно опытен, чтобы выносить однообразие и скуку. Кроме того, он научился жить в мире с людьми и самим собой. Ему не приходится доказывать свое превосходство, унижая всех подряд.
      Крошка отхлебнул кофе
      — А я, значит, унижаю?
      — Ты… Ты — как и вся молодежь. Испытываете свои способности, ищете свое место… И, найдя, успокаиваетесь взрослеете. За исключением некоторых. Я думаю, что ты рано или поздно повзрослеешь. И чем скорее ты перестанешь утверждаться за счет других, тем лучше для тебя и для нас.
      — А если не перестану? — вскинулся Крошка.
      — К сожалению, это не колледж на Земле и не какая-нибудь тихая родная планета, где злые насмешки и издевательства вызовут просто досаду или раздражение. На станции некуда скрыться. Если шутник не видит опасности в своей забаве и не прекращает ее, то объект шуток терпит, сколько хватает сил… а потом что-нибудь случается.
      — Значит, ты все-таки беспокоишься о Клее.
      — Да пойми же наконец! Клей — настоящий мужчина, у него за плечами еще не такое. А у тебя… Если кто-нибудь и пострадает, то это ты!
      Он засмеялся и вышел в коридор, громко хлопнув дверью. Я позволил ему уйти. Какой смысл продолжать обманывать, если всем видно, что это ложь.
      На следующий день прилетел хиксаброд. Его звали Дор Лассос. Типичный представитель своей расы, выше самого высокого из нас на полголовы, с зеленоватой кожей и бесстрастным собачьим лицом.
      Он прибыл во время моей вахты, а когда я освободился, его уже встретили и проводили в каюту.
      Но я все же пошел к нему в слабой надежде, что у нас найдутся общие знакомые. И его, и мой народы довольно малочисленны, так что такая возможность в принципе была. И, подобно Клею, я томился тоской по дому.
      — Простите, хиксаброд… — начал я, входя в его каюту, и осекся.
      В каюте сидел Крошка. Он посмотрел на меня со странным выражением.
      — Ты говоришь на их языке? — недоверчиво спросил он.
      Я кивнул. Денебский Конфликт многое тогда мне дал.
      Справившись с удивлением, я задал свой вопрос, и хиксаброд покачал головой.
      Что ж, это был выстрел наугад. Ну конечно, откуда он мог знать нашего переводчика во время Денебского Конфликта? У хиксабродов нет привычной нам системы семьи. Имена свои они принимают в честь любимых или почитаемых старших. Я вежливо поклонился и вышел.
      И только потом мне пришло в голову — о чем Крошка мог беседовать с хиксабродом?
      Признаться, я и в самом деле беспокоился. Так как мой блеф с Крошкой не удался, я решил переговорить с самим Клеем. Какое-то время ждал подходящего случая, но с момента последней стычки с Крошкой Клей держался своей каюты. Наконец я воспользовался каким-то предлогом и отправился к нему.
      Клей был погружен в чтение. Странно было видеть этого высокого, еще сильного человека в стариковской пижаме. Прикрывая глаза тонкими гибкими пальцами, он склонился над мерцающим экраном. Когда я вошел, он поднял голову, и я увидел на его лице знакомую улыбку, ставшую мне привычной за четыре года совместной службы.
      — Что это? — поинтересовался я, кивнув на проектор.
      — Плохой роман, — улыбаясь, ответил Клей, — скверного писателя. Но и тот, и другой — тарсусианские.
      Я сел на выдвинутый стул.
      — Не возражаешь, если я буду говорить без обиняков?
      — Давай, — подбодрил он.
      — Крошка, — прямо сказал я, — и ты. Так больше продолжаться не может.
      — А что ты предлагаешь?
      — Две вещи. И прошу хорошенько подумать над каждой, прежде чем отвечать. Во- первых, мы можем собрать необходимое большинство, то есть девять десятых голосов, и убрать его со станции как не ужившегося.
      Клей медленно покачал головой.
      — Нет, Морт.
      — Мне кажется, я сумею собрать подписи, — возразил я. Все от него устали.
      — Ты же знаешь, что дело не в этом, — сказал Клей. После такой петиции его загонят в какую-нибудь дыру, там он попадет в еще худший переплет и загубит свою жизнь. Он будет ненавидеть нас до конца своих дней.
      — Что с того? Поделом ему.
      — Я тарсусианин, и мне это небезразлично. Нет, я не согласен.
      — Хорошо, — сказал я. — В таком случае второй вариант. У тебя есть почти половина суммы, чтобы выкупиться. За эти годы и у меня кое-что скопилось. Кроме того, я переведу на тебя заработок за оставшиеся мне три года. Бери и уходи со Службы. Конечно, это не то, на что ты рассчитывал, но синица в руках…
      — А как же ты вернешься домой? — спросил он.
      — Посмотри на меня.
      Он посмотрел, и я знал, что он видит: сломанный нос, шрамы, изборожденное морщинами лицо, лицо дорсая.
      — Я никогда не вернусь домой.
      Клей молча глядел на меня, и мне показалось, что в глубине его глаз разгорелся огонек. Но вот огонек исчез, и я понял, что проиграл.
      — Возможно, — тихо проговорил он. — Но только не из-за меня.
      Я оставил его наедине с романом.
      Вообще-то, на станции всегда кто-нибудь несет вахту. Но в особых случаях, как, например, обед в честь хиксаброда, можно собрать в кают-компании всех — если выполнить работы заранее и выбрать такой период времени, когда ни радиосообщеиий, ни кораблей не ожидается.
      Из кают-компании убрали лишнюю мебель и внесли туда большой обеденный стол. Мы выпили коктейли, и начался обед.
      Застольная беседа, естественно, выходила за узкие рамки нашей рутинной жизни. Воспоминаний о необычных встречах и местах, загадочные случаи — вот темы, вокруг которых в основном вертелся разговор. Все невольно старались расшевелить хиксаброда. Но тот сидел на своем месте во главе стола между Клеем и мной, храня ледяное молчание, пока не убрали десерт и не упомянули Медию.
      — Медия, — задумчиво произнес Крошка. — Я слышал о ней. Неприметная планета, но там, как утверждают, есть такая форма жизни, которая содержит нечто ценное для любого вида метаболизма. Она называется… сейчас вспомню… называется…
      — Она называется «нигти», - неожиданно подсказал Дор Лассос деревянным голосом. — Небольшое четвероногое животное со сложной нервной системой и толстой жировой прослойкой. Я был на Медии восемьдесят лет назад, до того как планету открыли для широкого доступа. Запасы пищи у нас испортились, и нам представилась возможность проверить теорию, будто нигти способны поддерживать существование любой известной формы разумной жизни.
      Он замолчал.
      — Ну? — потребовал Крошка. — Раз мы имеем удовольствие слушать эту историю, я полагаю, вы все-таки уцелели.
      — Я и все находившиеся на корабле люди нашли нигти вполне съедобными. К сожалению, среди нас было несколько микрушни с Поляриса.
      — И что? — поинтересовался кто-то.
      — Высокоразвитые, но негибкие существа, — проговорил Дор Лассос, пригубив бренди. — У них начались конвульсии, и последовала смерть.
      У меня был некоторый опыт общения с хиксабродами и с их манерой поведения, и я знал, что вовсе не садизм, а полная отрешенность подсказала Дор Лассосу эту маленькую выдумку. Но по комнате прокатилась волна отвращения. Микрушни — существа деликатные, со склонностью к философии и поэзии. Их любят повсюду.
      За столом почти незаметно отпрянули от гостя. Но это тронуло его не больше, чем тронули бы громовые овации. Хиксаброды крайне сдержанны в выражении чувств.
      — Скверно, — негромко произнес Клей. — Мне они всегда нравились.
      Он пил, пожалуй, слишком много, и эта безобидная реплика прозвучала как вызов.
      Холодные карие глаза Дор Лассоса повернулись в его сторону. Однако что он увидел, к каким выводам пришел — оставалось скрытым маской равнодушия.
      — В целом, — бесстрастно констатировал он, — правдивая раса.
      Это была наивысшая похвала в устах хиксаброда, и я полагал, что инцидент исчерпан. Но в разговор вновь вмещался Крошка.
      — Не то что мы, люди, — заметил он. — Не правда ли?
      Я бросил на него яростный взгляд, но, не обращая внимания, он громко повторил:
      — Не то что мы, а, Дор Лассос?
      Крошка тоже пил чересчур много, и его голос зазвенел во внезапно наступившей тишине.
      — Люди сильно отличаются друг от друга, — спокойно ответил хиксаброд. — Некоторые приближаются к истине. В общем же человеческую расу нельзя назвать особенно правдивой.
      Это был типичный, беспощадно точный ответ хиксабродов. Дор Лассос ответил бы так же и перед лицом смерти. И опять подал голос Крошка.
      — Ах, да. Но понимаете ли, Дор Лассос, значительная доля человеческого юмора основана на умышленной лжи. Кое-кто из нас врет просто для забавы.
      Дор Лассос отпил бренди и промолчал.
      — Конечно, — продолжал Крошка, — иногда такой человек мнит, что его враки очень занимательны. А они часто скучны и надоедливы, особенно если вам приходится слушать их снова и снова. Но с другой стороны, встречаются и такие специалисты, что даже вы сочтете их выдумки веселыми.
      Клей внезапно выпрямился, и от резкого движения содержимое его стакана выплеснулось на белую скатерть.
      Я посмотрел на них — на Клея, не сводящего глаз с Крошки, на Дор Лассоса, — и мной овладело зловещее предчувствие.
      — Вряд ли, — сказал Дор Лассос.
      — Нет, вам следует послушать настоящего корифея, — возбужденно настаивал Крошка, — особенно когда у него есть благодатная почва для измышлений. Взять к примеру тему родных планет. На что похожа Хикса, ваша родина?
      Я услышал более чем достаточно, чтобы утвердиться в зародившемся подозрении. Стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, я поднялся и вышел из кают- компании.
      Дор Лассос сухо кашлянул.
      — Она очень красива, — донесся его невыразительный голос — Диаметр Хиксы — тридцать восемь тысяч универсальных метров. На планете имеется двадцать три горные цепи, семнадцать крупных масс соленой воды.
      Я быстро прошел по пустым коридорам в радиорубку и открыл журнал входных сообщений. Там, в графе «Прибытия», были занесены сведения о Дор Лассосе. Последняя строчка называла предыдущую остановку хиксаброда.
      Тарсус.
      Клей был моим другом. И есть предел тому, что может выдержать человек. На стене висел список членов станции. Против имени Уильяма Питерборо я начертил дорсайский знак, достал из шкафчика свое оружие и вернулся в кают-компанию.
      Дор Лассос продолжал рассказ:
      — …Флора и фауна находятся в таком великолепном естественном равновесии, что за последние шестьдесят тысяч лет численность ни одной популяции не изменилась более чем на один процент. Жизнь на Хиксе размеренна и предсказуема. Погода регулируется в пределах возможного. — Бесстрастный голос Дор Лассоса на миг дрогнул. — Когда-нибудь я туда вернусь.
      — Прекрасная картина, — вставил Крошка. Он наклонился над столом, его глаза разгорелись, зубы блестели в улыбке. Чудесная у вас родина. Но я, к сожалению, должен сообщить, что она бледнеет по сравнению с неким волшебным местом.
      Хиксаброды тоже бойцы. Лицо Дор Лассоса по-прежнему оставалось невыразительным, но голос, неожиданно зазвенел.
      — Ваша планета?
      — Если бы! — воскликнул Крошка все с той же волчьей ухмылкой. — Я никогда его не видел, но рассказы о нем слушаю вот уже несколько лет. И либо это самое удивительное место во Вселенной, либо человек, который рассказывает…
      Я отодвинул стул и привстал, но рука Клея легла на мой локоть и усадила назад.
      — Ты говорил… — обратился он к Крошке, чей поток слов был прерван моим движением.
      — …Человек, который рассказывает о нем, — один из упомянутых мной специалистов по лжи, — докончил Крошка.
      Я вновь попытался подняться, но Клей меня опередил.
      — Мое право… — процедил он сквозь стиснутые зубы.
      Он медленно поднял стакан бренди и выплеснул содержимое Крошке в лицо.
      — Доставай оружие! — приказал Клей.
      Крошка вскочил. Несмотря на то что все развивалось по его плану, он не мог справиться со своими чувствами. Его лицо побелело от ярости.
      — Зачем же оружие? — выдавил он срывающимся голосом.
      — Ты назвал меня лжецом.
      — Разве оружие всесильно? — Крошка глубоко вздохнул и хрипло рассмеялся. — Теперь наконец мы можем разрешить наш спор с полной определенностью. — Его глаза обежали комнату и остановились на Клее. — Две вещи ты повторял чаще всего. Первое: что ты был игроком. Второе: что Лалангамена, твоя драгоценная Лалангамена на Тарсусе, — самое чудесное место во Вселенной. Что из этого правда?
      Клей тяжело выдохнул, стараясь взять себя в руки.
      — И то, и другое.
      — Ты готов это подтвердить?
      — Своей жизнью!
      — Ага, — насмешливо проговорил Крошка. — Но я прошу тебя подтвердить это не жизнью, а той кругленькой суммой, которая накопилась за прошедшие годы. Ты заявлял, что был игроком. Заключим пари?
      Тут Клей, казалось, впервые увидел расставленную ловушку.
      — Давай же, — подначивал Крошка. — Это подтвердит твое первое заявление.
      — А второе? — потребовал Клей.
      — Как же… — Крошка взмахнул рукой в сторону Дор Лассоса. — Можно ли пожелать лучшего судью? У нас за столом сидит хиксаброд. — И, полуобернувшись к гостю, Крошка слегка поклонился. — Пусть он скажет: правда это или нет?
      Я еще раз попытался подняться, и снова Клей с силой усадил меня на место.
      — Вы полагаете, что могли бы рассудить наш спор, сэр? обратился он к Дор Лассосу.
      Их взгляды встретились.
      — Я только что с Тарсуса, — после неуловимой паузы сказал хиксаброд. — Объединенный Топографический отряд составлял карту планеты. Мне было поручено засвидетельствовать ее верность.
      Выбора не оставалось. Все замерли, ожидая ответа. Сдерживая бурлящую ярость, я не сводил глаз с лиц своих товарищей, думая, что эту безобразную сцену вот-вот остановят. Но вместо симпатии видел безразличие, цинизм, даже неприкрытую заинтересованность людей, которым все равно, если их развлечение будет оплачено кровью или слезами.
      И я с ужасом осознал, что остался единственным другом Клея. Меня одного не раздражали его бесконечные разговоры о прелести Лалангамены. Я сам был по-стариковски словоохотлив и снисходителен. Но терпение остальных истощилось. Там, где я видел трагедию, они видели лишь законное воздаяние завравшемуся зануде.
      Глаза Клея стали черными и холодными.
      — Сколько ты ставишь? — спросил он.
      — Все, что есть, — отозвался Крошка, жадно подавшись вперед — Побольше, чем у тебя. Восьмилетний заработок.
      Не говоря ни слова. Клей достал свою чековую книжку, выписал чек на всю сумму и положил книжку и чек перед хиксабродом. Крошка, который, очевидно, был готов к этому, сделал то же, добавив толстую пачку денег, выигранных за последние недели.
      — Это все? — спросил Клей.
      — Все, — сказал Крошка.
      Клей кивнул и отступил назад.
      — Начнем, — сказал он.
      Крошка повернулся к гостю
      — Дор Лассос, мы ценим вашу помощь.
      — Рад слышать это, — отозвался хиксаброд, — так как моя помощь обойдется победителю в тысячу кредиток.
      Эта неожиданная деловая хватка сбила Крошку с толку. Я, единственный в комнате, кто знал народ Хиксы, ожидал этого, но остальные были неприятно поражены. До сих пор пари казалось большинству жестокой, но по крайней мере честной игрой, касающейся только нас. Внезапно вся эта затея обернулась неприглядной стороной — все равно, что использовать наемника для расправы над товарищем.
      Но было поздно, пари заключено. Тем не менее в комнате неодобрительно зашумели.
      Подгоняемый мыслью о сбережениях Клея, Крошка гнул свою линию.
      — Вы состояли в картографической группе? — спросил он Дор Лассоса.
      — Верно, — ответил хиксаброд.
      — Следовательно, вы Хорошо знаете планету?
      — Да.
      — Знаете ее географию? — настаивал Крошка.
      — Я не люблю повторяться. — Глаза хиксаброда казались отчужденными и даже враждебными, когда они встречали взгляд Крошки.
      — Что это за планета? — Крошка провел языком по пересохшим губам. К нему начало возвращаться обычное самообладание. — Она большая?
      — Нет.
      — Богатая?
      — Нет.
      — Красивая?
      — Не нахожу.
      — Ближе к делу! — рявкнул Клей.
      Крошка взглянул на него, упиваясь своим торжеством, и повернулся к хиксаброду.
      — Превосходно, Дор Лассос, переходим к сути дела. Вы слышали о Лалангамене?
      — Да.
      — Вы когда-нибудь были в Лалангамене?
      — Да.
      — Можете ли вы честно и откровенно… (впервые огонек ненависти прорвался и вспыхнул в глазах хиксаброда; Крошка только что неумышленно нанес ему смертельное оскорбление) — …честно и откровенно сказать, что Лалангамена — самое прекрасное место во Вселенной?
      Дор Лассос обвел взглядом комнату. Теперь наконец презрение ко всему происходящему ясно отразилось на его лице.
      — Да, — сказал он.
      Все потрясенно замерли. Дор Лассос поднялся на ноги, отсчитал из груды денег тысячу кредиток, а остальное, вместе с чеками и чековыми книжками, передал Клею. Потом он сделал шаг вперед и поднес руки ладонями кверху к самому лицу Крошки.
      — Мои руки чисты, — сказал он.
      Его пальцы напряглись. Вдруг на наших глазах из подушечек выскользнули твердые блестящие когти и затрепетали на коже лица Крошки.
      — Вы сомневаетесь в правдивости хиксаброда? — раздался металлический голос.
      Крошка побелел и сглотнул Острые как бритва когти были под самыми его глазами.
      — Нет… — прошептал он.
      Когти втянулись, хиксаброд опустил руки. Снова сдержанный и бесстрастный, Дор Лассос отступил и поклонился.
      — Благодарю всех за любезность, — сказал он, и сухой голос прозвучал в тишине неестественно громко.
      Затем Дор Лассос повернулся и чеканным шагом вышел из кают-компании.
      — Итак, мы расстаемся, — произнес Клей Харбэнк, крепко сжав мою руку. — Надеюсь, Дорсай встретит тебя так же приветливо, как меня Лалангамена.
      — Тебе не следовало выкупать и меня, — проворчал я.
      — Чепуха. Денег было более чем достаточно для двоих, сказал Клей.
      Со времени пари прошел месяц. Мы оба стояли в гигантском космопорте на Денебе I. Через десять минут отлетал мой корабль на Дорсай. Клею предстояло ждать несколько дней редкого транспорта на Тарсус.
      — Пари было колоссальной глупостью, — настаивал я, желая излить на чем-нибудь свое недовольство.
      — Вовсе нет, — возразил Клей. На его лицо легла мимолетная тень. — Ты забываешь, что настоящий игрок ставит только наверняка. Увидев глаза хиксаброда, я был уверен, что выиграю.
      — Не понимаю.
      — Хиксаброд любил свою родину.
      Я ошеломленно уставился на него.
      — Но ты ведь ставил не на Хиксу. Конечно, он предпочтет Хиксу любому другому месту во Вселенной. Ты же ставил на Тарсус — на Лалангамену!
      Лицо моего друга снова помрачнело.
      — Я играл наверняка. Исход был предрешен. Я чувствую себя виноватым перед Крошкой, но его предупреждали. Кроме того, он молод, а я старею и не мог позволить себе проиграть.
      — Может быть, ты спустишься с облаков, — потребовал я, — и объяснишься наконец? Почему ты был уверен? В чем здесь фокус?
      — Фокус? — с улыбкой повторил Клей. — Фокус в том, что хиксаброд не мог не сказать правду. Все дело в названии моей родины.
      Он посмотрел на мое удивленное лицо и опустил руку мне на плечо.
      — Видишь ли, Морт… Лалангамена — не город и не деревня. Своя Лалангамена есть у каждого на Тарсусе. У каждого во Вселенной.
      — Что ты хочешь сказать. Клей?
      — Это слово, — объяснил он. — Слово на тарсусианском языке. Оно означает «родной дом».

      И меня признали виновным, приговорили к невидимости на двенадцать месяцев, начиная с одиннадцатого мая года Благодарения, и отвели в темную комнату в подвале суда, где мне, перед тем как выпустить, должны были поставить клеймо на лоб.
      Операцией занимались два государственных наемника. Один швырнул меня на стул, другой занес надо мной клеймо.
      — Это совершенно безболезненно, — заверил громила с квадратной челюстью и отпечатал клеймо на моем лбу. Меня пронзил ледяной холод, и на этом все кончилось.
      — Что теперь? — спросил я.
      Но мне не ответили; они отвернулись от меня и молча вышли из комнаты. Я мог уйти или остаться здесь и сгнить заживо — как захочу. Никто не заговорит со мной, не взглянет на меня второй раз, увидев знак на лбу. Я был невидим.
      Следует сразу оговориться: моя невидимость сугубо метафорична. Я по-прежнему обладал телесной оболочкой. Люди могли видеть меня — но не имели права.
      Абсурдное наказание, скажете вы? Возможно.
      Но и преступление было абсурдным: холодность, нежелание отвести душу перед ближним. Я был четырехкратным нарушителем, что каралось годичным наказанием. В должное время прозвучала под присягой жалоба, состоялся суд, наложено клеймо.
      И я стал невидим.
      Я вышел наружу, в мир тепла. Только что прошел полуденный дождь. Улицы подсыхали, воздух был напоен запахом свежей зелени. Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но меня никто не замечал. Наказание за разговор с невидимкой — невидимость на срок от месяца до года и более, в зависимости от тяжести нарушения. Интересно, все ли так строго придерживаются закона?
      Я ступил в шахту лифта и вознесся в ближайший из Висячих садов. То был Одиннадцатый, сад кактусов; их причудливые формы как нельзя лучше соответствовали моему настроению. Я вышел на площадку, приблизился к кассе, намереваясь купить входной жетон, и предстал перед розовощекой, пустоглазой женщиной.
      Я выложил перед ней монету. В ее глазах мелькнуло подобие испуга и тут же исчезло.
      — Один жетон, пожалуйста, — сказал я.
      Никакого ответа. За мной образовалась очередь. Я повторил просьбу. Женщина беспомощно подняла глаза, затем уставилась на кого-то сзади меня. Из-за моего левого плеча протянулась чья-то рука и положила перед ней монету. Женщина достала жетон. Мужчина, стоявший за мной, взял жетон, опустил его в автомат и прошел.
      — Дайте мне жетон, — потребовал я.
      Другие отталкивали меня. И ни слова извинения. Вот они, первые следствия невидимости. Люди в полном смысле слова смотрели на меня как на пустое место.
      Однако вскоре я ощутил и преимущества своего положения. Я зашел за стойку и попросту взял жетон, не заплатив. Так как я невидим, никто меня не остановил. Сунув жетон в прорезь автомата, я вошел в сад.
      Вопреки ожиданиям, прогулка не принесла мне успокоения. Нахлынула какая-то необъяснимая хандра и отбила охоту любоваться кактусами. На обратном пути я прижал палец к торчащей колючке; выступила капля крови. Кактус по крайней мере еще признавал мое существование. Но лишь для того, чтобы больно уколоть.
      Я вернулся к себе. Дом был полон книг, но сейчас они меня не привлекали. Я растянулся на узкой кровати и включил тонизатор в надежде побороть овладевшую мной апатию. Невидимость…
      Собственно, это ерунда, твердил я себе. Мне и раньше не приходилось полностью зависеть от других. Иначе как бы я вообще был осужден за равнодушие к ближним? Так что же мне надо от них сейчас? Пускай себе не обращают на меня внимания!
      Мне это только на пользу. Начать с того, что меня ожидает годичный отдых от работы. Невидимки не работают. Да и как они могут работать? Кто обратится к невидимому врачу, или наймет невидимого адвоката, или передаст документ невидимому служащему? Итак, никакой работы. Правда, и никакого дохода, что вполне естественно. Зато не надо платить за квартиру — кто будет брать плату с невидимых постояльцев? К тому же невидимки могут ходить куда им заблагорассудится бесплатно. Разве я не доказал это недавно в Висячем саду?
      Невидимость — замечательная шутка над обществом, заключил я. Выходит, меня приговорили всего-навсего к годичному отдыху. Не сомневаюсь, что получу от этого массу удовольствия.
      Однако не следовало забывать о реальных неудобствах. В первый же вечер после приговора я отправился в лучший ресторан города в надежде заказать самую изысканную еду, обед из нескольких десятков блюд, а затем исчезнуть в момент, когда официант подаст счет.
      Не тут-то было. Мне не удалось даже сесть. Битых полчаса я стоял в холле, беспомощно наблюдая за метрдотелем, который с безучастным видом то и дело проходил мимо меня. Совершенно ясно, что для него это привычная картина. Если даже я сяду за столик, это ничего не даст — официант просто не примет мой заказ.
      Можно, конечно, отправиться на кухню и угоститься, чем душа пожелает. При желании мне ничего не стоит нарушить работу ресторана. Впрочем, как раз этого делать не следует У общества свои меры защиты от невидимок Разумеется, никакой прямой расплаты, никакого намеренного отпора. Но в чем обвинить повара, если тот ненароком плеснет кипяток на стену, не заметив стоящего там человека? Невидимость есть невидимость, это палка о двух концах.
      И я покинул ресторан.
      Пришлось довольствоваться кафе-автоматом поблизости, после чего я взял такси и поехал домой. Хорошо хоть, что машины, как и кактусы, не отличали подобных мне. Однако вряд ли одного их общества на протяжении года будет достаточно.
      Спалось мне плохо.
      Второй день невидимости был днем дальнейших испытаний и открытий.
      Я отправился на дальнюю прогулку, предусмотрительно решив не сходить с тротуара. Мне часто доводилось слышать о мальчишках, с наслаждением наезжающих на тех, кто несет клеймо невидимости на лбу. Их даже не наказывали за это. Такого рода опасности умышленно создавались для таких, как я.
      Я шагал по улицам, и толпа передо мной расступалась. Я рассекал толчею, как скальпель живую плоть. В полдень мне повстречался первый товарищ по несчастью — высокий, плотно сбитый мужчина средних лет, преисполненный достоинства, печать позора на выпуклом лбу. Наши глаза встретились лишь на миг, после чего он, не останавливаясь, проследовал дальше. Невидимка, естественно, не может видеть себе подобных.
      Меня это только позабавило. Я пока еще смаковал новизну такого образа жизни. И никакое пренебрежение не могло меня задеть. Пока не могло.
      На третьей неделе я заболел. Недомогание началось с лихорадки, затем появились резь в животе, тошнота и другие угрожающие симптомы. К полуночи мне стало казаться, что смерть близка. Колики были невыносимы; еле дотащившись до ванной, я заметил в зеркале свое отражение — перекосившееся от боли, позеленевшее, покрытое капельками пота лицо. На бледном лбу маяком пылало клеймо невидимости.
      Долгое время я лежал на кафельном полу, безвольно впитывая в себя его холод, прежде чем в голову мне пришла страшная мысль: что, если это аппендицит?! Воспалившийся, готовый прорваться аппендикс?
      Ясно одно: необходим врач.
      Телефон был покрыт пылью. Никто не удосужился его отключить, но после приговора я никому не звонил и никто не смел звонить мне. Умышленный звонок невидимке карается невидимостью. Друзья — во всяком случае, те, кто считался моими друзьями, — остались в прошлом.
      Я схватил трубку, лихорадочно тыкая пальцем в кнопки. Зажегся экран, послышался голос справочного робота.
      — С кем желаете беседовать, сэр?
      — С врачом, — едва вымолвил я.
      — Ясно, сэр.
      Вкрадчивые, ничего не значащие слова. Роботу не грозила невидимость, поэтому он мог разговаривать со мной.
      Вновь зажегся экран и раздался заботливый голос врача:
      — Что вас беспокоит?
      — Боль в животе. Возможно, аппендицит.
      — Мы пришлем человека через…
      Врач осекся. Промах с моей стороны: не надо было показывать ему свое сведенное судороге лицо. Его глаза остановились на клейме, и экран потемнел с такой быстротой, словно я протянул для поцелуя прокаженную руку.
      — Доктор… — простонал я, но экран был пуст.
      Я в отчаянии закрыл лицо руками. Это уже чересчур. А как же клятва Гиппократа? Неужели врач не придет на помощь страждущему?
      Но Гиппократ ничего не знал о невидимках, тогда как в нашем обществе врачу запрещено оказывать помощь человеку с клеймом невидимости. Для общества в целом меня попросту не существовало. Врач не может поставить диагноз и лечить несуществующего человека.
      Я был предоставлен сам себе.
      Это одна из наименее привлекательных сторон невидимости. Вы можете беспрепятственно войти в женское отделение бани, если пожелаете, но и корчиться от боли вы будете равно беспрепятственно. Одно вытекает из другого. И если у вас случится прободение аппендикса, — что ж, это послужит предостережением другим, которые могут пойти вашим преступным путем.
      К счастью, со мной этого не произошло. Я выжил, хотя мне было очень худо. Человек может выдержать год без общения с себе подобными. Может ездить в автоматических такси и питаться в кафе-автоматах. Но автоматических врачей нет. Впервые в жизни я почувствовал себя изгоем. К заболевшему заключенному в тюрьме приходит врач. Мое же преступление недостаточно серьезно, за него не полагается тюрьма, и ни один врач не станет облегчать мои страдания. Это несправедливо! Я проклинал тех, кто придумал такую изощренную кару. Изо дня в день я встречал рассвет в таком же одиночестве, как Робинзон Крузо на своем необитаемом острове. И это в городе, где жило двенадцать миллионов душ!
      Как описать частые смены настроения и непостоянство поведения за те месяцы?
      Бывали периоды, когда невидимость казалась мне величайшей радостью, утехой, бесценным сокровищем. В такие сумасшедшие моменты я упивался свободой от всех и всяческих правил, опутывающих обыкновенного человека.
      Я крал. Я входил в магазин и брал, что хотел, а трусливые торговцы не смели помешать мне или позвать на помощь. Знай я, что государство возмещает подобные убытки, воровство приносило бы мне меньше удовольствия. Но я об этом не знал и продолжал воровать.
      Я подсматривал. Я входил в гостиницы и шел по коридору, открывая наугад двери. Некоторые комнаты были пусты. В некоторых были люди.
      Богоподобный, я наблюдал за всем, что происходило вокруг. Дух мой ожесточился. Пренебрежение обществом — преступление, за которое меня покарали невидимостью, — достигло небывалых размеров.
      Я стоял на пустынных улицах под дождем и поливал бранью блестящие лики вознесшихся к небу зданий.
      — Кому вы нужны? — ревел я. — Не мне! Ну кому вы нужны?!
      Я смеялся, издевался, бранился. Это был некий вид безумия, вызванный, полагаю, одиночеством. Я врывался в театры, где, развалясь в креслах, сидели любители развлечений, пригвожденные к месту мельтешащими трехмерными образами, и принимался выделывать дурацкие антраша в проходах. Никто не шикал на меня, никто не ворчал. Светящееся клеймо на моем лбу помогало им держать свое недовольство при себе.
      То были безумные моменты, славные моменты, великие моменты, когда я исполином шествовал среди праха, земного и каждая моя пора источала презрение. Да, сумасшедшие моменты, признаю открыто. От человека, который несколько месяцев поневоле ходит невидимым, трудно ждать душевного равновесия.
      Впрочем, правильно ли было называть такие моменты безумными? Скорее я испытывал состояние глубокой депрессии. Маятник несся головокружительно. Дни, когда я чувствовал лишь презрение ко всем идиотам, которых видел вокруг, сменялись днями невыносимой тяжести. Я бродил по бесконечным улицам, простаивал под изящными аркадами, не сводил глаз с серых полос шоссе, где яркими штрихами стремительно проносились автомобили. И даже нищие не подходили ко мне. А вам известно, что среди нас есть нищие, в наш-то просвещенный век? Раньше я этого не знал. Теперь же долгие прогулки привели меня в трущобы, где исчез внешний лоск, где опустившиеся старики с шаркающей походкой просили подаяния.
      У меня не просил никто. Однажды ко мне приблизился слепой.
      — Ради всего святого, — взмолился он, — помогите купить новые глаза…
      Первые слова, обращенные ко мне за многие месяцы! Я полез в карман за деньгами, готовый отдать ему в благодарность все, что у меня есть. Почему нет? Что мне деньги? Я могу в любой момент взять их где угодно. Но не успел я достать монеты, как какая-то уродливая фигура, отчаянно перебирая костылями, втерлась между нами. Я услышал сказанное шепотом слово «Невидимый», и вот уже оба заковыляли прочь от меня, словно перепуганные крабы. А я оставался на месте, глупо сжимая деньги в кулаке.
      Даже нищие… Дьяволы! Придумать такую пытку!
      Так я снова смягчился. Куда девалась моя надменность! Я остро чувствовал свое одиночество. Кто мог обвинить меня тогда в холодности? Я размяк, я был готов впитывать каждое слово, каждый жест, каждую улыбку, патетически жаждал прикосновения чужой руки. Шел шестой месяц моей невидимости.
      Теперь я ненавидел ее страстно. Все радости, которые она сулила, оказались на поверку пустыми, а муки невыносимыми. Я не знал, сумею ли вытерпеть оставшиеся полгода. Поверьте, в то тяжкое время мысль о самоубийстве не раз приходила мне в голову.
      И наконец я совершил глупый поступок. Как-то раз во время бесконечных прогулок мне навстречу попался другой Невидимый, третий или четвертый за все шесть месяцев. Как уже не раз бывало с другими, наши взгляды на миг настороженно скрестились; затем он опустил глаза и обошел меня. Это был стройный узколицый молодой мужчина, не старше сорока, с взъерошенными каштановыми волосами. У него был вид ученого, и я еще удивился — что же он такое совершил, чтобы заслужить невидимость. Мною овладело желание догнать его и расспросить, узнать его имя, и заговорить с ним, и обнять его.
      Все это строжайше запрещено. С Невидимым нельзя иметь никаких дел — даже другому Невидимому. Особенно другому Невидимому. Общество отнюдь не заинтересовано в возникновении каких-либо тайных связей среди своих отверженных.
      Мне это было известно.
      Но, несмотря ни на что, я повернулся и пошел следом за ним.
      На протяжении трех кварталов я держался шагах в пятидесяти позади. Повсюду, казалось, сновали роботы-ищейки; они мгновенно засекали любое нарушение своими чуткими приборами, и я не смел ничего предпринять. Но вот он свернул в боковую улочку, серую от пыли пятисотлетней давности, и побрел ленивым шагом никуда не спешащего Невидимки. Я поравнялся с ним.
      — Постойте, — негромко сказал я. — Здесь нас никто не увидит. Мы можем поговорить. Мое имя…
      Он круто повернулся, охваченный неописуемым ужасом. Его лицо побелело. Какую-то секунду он не сводил с меня глаз, затем рванулся вперед.
      Я загородил ему путь.
      — Погодите. Не боитесь. Пожалуйста…
      Он попытался вырваться, но я опустил руку ему на плечо, и он судорожно дернулся, стряхивая ее.
      — Хоть слово… — взмолился я.
      Ни слова. Ни даже глухого «Оставьте меня в покое!». Он обогнул меня, побежал по пустой улице, и вскоре топот его ног затих за углом. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как нарастает внутри меня всепоглощающее одиночество.
      Потом пришел страх. Он не нарушил закон, а я… я увидел его. Следовательно, я подлежал наказанию, возможно, продлению срока невидимости. По счастью, вблизи не было ни одного робота-ищейки.
      Повернувшись, я зашагал вниз по улице, стараясь успокоиться. Постепенно я сумел взять себя в руки. И тут понял, что совершил непростительный поступок. Меня обеспокоила глупость собственной выходки и, еще более, ее сентиментальность. Так панически потянуться к другому Невидимому, открыто признать свое одиночество, свою нужду — нет! Это означало победу общества. С этим я смириться не мог.
      Случайно я вновь оказался около сада кактусов. Я поднялся наверх, схватил жетон и вошел внутрь. Некоторое время я внимательно смотрел по сторонам, прежде чем мой взгляд остановился на гигантском, восьми футов высотой, уродливо изогнутом кактусе, настоящем колючем чудовище. Я вырвал его из горшка и принялся ломать и рвать на части; тысячи игл впились в мои руки. Прохожие делали вид, будто ничего не замечают. Скривившись от боли, с кровоточащими ладонями, я спустился вниз, снова одетый в маску неприступности, за которой скрывалось одиночество.
      Так прошел восьмой месяц, девятый, десятый… Весна сменилась мягким летом, лето перешло в ясную осень, осень уступила место зиме с регулярными снегопадами, до сих пор разрешенными из соображений эстетики. Но вот и зима кончилась. На деревьях в парках появились зеленые почки. Синоптики устраивали дождь трижды в день.
      Срок моего наказания близился к концу.
      В последние месяцы невидимости я жил словно в оцепенении. Тянулись дни, похожие друг на друга. Однообразие существования привело к тому, что мой истощенный мозг отказывался переваривать прочитанное. Читал я судорожно, но неразборчиво, брал все, что попадалось под руку: сегодня труды Аристотеля, завтра библию, еще через день — учебник механики… Но стоило мне перевернуть страницу, как содержание предыдущей бесследно ускользало из памяти.
      Признаться, я перестал следить за ходом времени. В день окончания срока я находился у себя в комнате, лениво листая книгу, когда в дверь позвонили.
      Мне не звонили ровно год. Я почти забыл, что это такое — звонок. Тем не менее я открыл дверь.
      Передо мной стояли представители закона. Не говоря ни слова, они сломали печать, крепящую знак невидимости к моему лбу. Эмблема упала и разбилась.
      — Приветствуем тебя, гражданин, — сказали они мне.
      Я медленно кивнул.
      — Да. И я приветствую вас.
      — Сегодня одиннадцатое мая 2105 года. Твой срок кончился. Ты отдал долг и возвращен обществу.
      — Спасибо. Да.
      — Пойдем, выпьем с нами.
      — Я бы предпочел воздержаться.
      — Это традиция. Пойдем.
      И я отправился с ними. Мой лоб казался мне странно оголенным; в зеркале на месте эмблемы виднелось бледное пятно. Меня отвели в близлежащий бар и угостили эрзац-виски, плохо очищенным, но крепким. Бармен дружески мне ухмыльнулся, а сосед за стойкой хлопнул меня по плечу и поинтересовался, на кого я собираюсь ставить в завтрашних реактивных гонках. Я ответил, что не имею ни малейшего понятия.
      — В самом деле? Я за Келсо. Четыре против одного, но у него мощнейший спурт.
      — К сожалению, я не разбираюсь.
      — Его какое-то время здесь не было, — негромко сказал государственный служащий.
      Эвфемизм был недвусмыслен. Мой сосед кинул взгляд на бледное пятно на моем лбу и тоже предложил выпить. Я согласился, хотя успел почувствовать действие первой порции. Итак, я перестал быть изгоем. Меня видели.
      Однако я не посмел отказаться — это могут истолковать как проявление холодности. Пять проявлений недружелюбия грозили пятью годами невидимости. Я приучил себя к смирению.
      Возвращение к прежней жизни вызвало множество неловких ситуаций. Встречи со старыми друзьями, возобновление былых знакомств… Я находился в изгнании год, хотя и не сменил места жительства, и возвращение далось мне не легко.
      Естественно, никто не упоминал о невидимости.
      К ней относились как к несчастью, о котором лучше не вспоминать. В глубине души я называл это ханжеством, но делал вид, что так и должно быть. Безусловно, все старались пощадить мои чувства. Разве говорят тяжелобольному, что он долго не протянет? И разве говорят человеку, престарелого отца которого ждет эвтаназия: «Что ж, все равно он вот-вот преставится»?
      Нет. Конечно, нет.
      Так в нашем совместно разделяемом опыте образовалась эта дыра, эта пустота, этот провал. Мне трудно было поддерживать беседу с друзьями, особенно если учесть, что я выпал из курса современных событий; мне трудно было приспособиться. Трудно.
      Но я не отчаивался, ибо более не был тем равнодушным и надменным человеком, каким был до наказания. Самая жестокая из школ научила меня смирению.
      Теперь я то и дело замечал на улицах невидимок; встреч с ними нельзя было избежать, Но, наученный горьким опытом, я быстро отводил взгляд в сторону, словно наткнувшись на некое мерзкое, источавшее гной чудовище из потустороннего мира.
      Однако истинный смысл моего наказания дошел до меня на четвертый месяц нормальной жизни. Я находился неподалеку от Городской Башни, возвращаясь домой со своей старой работы в архиве муниципалитета, как вдруг кто-то из толпы схватил меня за руку.
      — Пожалуйста, — раздался негромкий голос. — Подождите минуту. Не бойтесь.
      Я поднял удивленный взгляд — обычно в нашем городе незнакомые не обращаются друг к другу. И увидел пылающую эмблему невидимости. Тут я узнал его — стройного юношу, к которому я подошел более полугода назад на пустынной улице. У него был изможденный вид, глаза приобрели безумный блеск, в каштановых волосах появилась седина. Тогда, вероятно, его срок только начинался. Сейчас он, должно быть, отбывал последние недели.
      Он сжал мою руку. Я задрожал. На сей раз мы с ним находились не на пустынной улице. Это была самая оживленная площадь города. Я вырвался из его цепких рук и сделал шаг назад.
      — Не уходите! — закричал он. — Неужели вы не сжалитесь надо мной? Ведь вы сами были на моем месте!
      Я сделал еще один нерешительный шаг — и вспомнил, как сам взывал к нему, как молил не отвергать меня. Вспомнил собственное страшное одиночество.
      Еще один шаг назад.
      — Трус! — выкрикнул он. — Заговори со мной! Заговори со мной, трус!
      Это оказалось выше моих сил. Я более не мог оставаться равнодушным. Слезы неожиданно брызнули у меня из глаз, и я повернулся к нему, протягивая руку к его тонкому запястью. Прикосновение словно пронзило его током. Мгновением позже я сжимал несчастного в объятьях, стараясь успокоить, облегчить его страдания.
      Вокруг нас сомкнулись роботы-ищейки. Его оттащили. Меня взяли под стражу и снова будут судить: на сей раз не за холодность — за отзывчивость. Возможно, они найдут смягчающие обстоятельства и освободят меня. Возможно, нет.
      Все равно. Если меня приговорят, я с гордостью понесу свою невидимость.

       Проверка на избыточность памяти
       Анкетный контроль. Пожалуйста, начинайте.
      Я, Отто Жюль Мак-Гэвин, родился на Земле 24 апреля 198 года эры Конфедерации с кровным правом гражданства на…
       Пропустим. Возраст 22 года. Прошу вас.
      Думал, что меня готовят для дипломатической деятельности или для работы ксеносоциологом в Конфедерации, но, в сущности, я уже два года был в ЗБРВ — проходил курс иммерсионной терапии, о которой я, естественно, ничего не мог помнить: обращение с оружием и разные подлые приемы… Я все поражался, почему у других студентов намного больше тем для разговоров, чем у меня, но наставник заверял, что со мной все нормально, что я прекрасно сдал экзамены под гипнозом и к выпуску все прояснится и всплывет в сознании… Помню лишь, что весь тот год я жил с ощущением, будто мне приходится вкалывать куда больше, чем всем остальным, однако…
       Так и было, Отто. Пропустим. Возраст 25 лет. Прошу вас.
      До середины 223 года я был оператором 2-го класса. Затем стажировка на премьер-оператора: первая калька личности. Я воплотился в Меркурио де Фоллетте, уполномоченного кредит-союза на Мундо и Лагардо, подозреваемого в нарушении статьи третьей…
       Он был виновен? Прошу вас.
      Конечно, виновен, но мы хотели выяснить, кто еще замешан в деле, и обнаружилось, что вся его так называемая «семья»…
       Пропустим. Возраст 26 лет. Прошу вас.
      Третье задание в качестве премьер-оператора. В тот год я впервые убил человека. В каком-то смысле это была самооборона. В каком-то смысле… Я полностью находился в его власти. Если бы он только знал об этом… Мне пришлось убить его, иначе он убил бы меня… Так что в каком-то смысле это была самооборона…
       Сизигий.
      …в каком-то смысле это была…
       Трубкозуб, сатанизм.
      …самооборона…
       Герундий. Теперь спать.

1

      В искусственной гравитации все дороги вели вверх. Доктор философии Айзек Кроуэлл остановился, чтобы отдышаться, откинул со лба влажные волосы и постучался в каюту психиатра. Дверь скользнула в сторону.
      — А-а, доктор Кроуэлл…
      Человек за столом был столь же худ, насколько Кроуэлл тучен.
      — Проходите, пожалуйста, садитесь.
      — Благодарю, — Кроуэлл опустился в самое прочное на вид кресло. — Вы… э… вы хотели…
      — Да.
      Психиатр подался вперед и отчетливо проговорил:
      — Сизигий. Трубкозуб, сатанизм. Герундий.
      Кроуэлл медленно закрыл и открыл глаза. Потом перевел взгляд на свой объемистый живот и в изумлении покачал головой. Он обхватил большим и указательным пальцами жирную складку и сдавил.
      — О-о!
      — Хорошая работа, — сказал психиатр.
      — Замечательная. Неужели нельзя было для начала заставить старичка сбросить вес? А уж потом загонять в него меня?
      — Необходимо для полноты образа, Отто.
      — Отто… да… Все возвращается… Ну что же. Я…
      — Стоп! — Психиатр надавил на кнопку в столе, и дверь с шелестом закрылась. — Простите. Продолжайте.
      — Я, Отто Мак-Гэвин, премьер-оператор. Работаю на ЗБРВ. А вы — такой же психиатр, как я — доктор Айзек Кроуэлл. Вы — Сэм… э-э… Нимиц. Когда я выполнял задание на планете Весна, вы были командиром секции.
      — Все правильно, Отто. У вас хорошая память. Вряд ли мы встречались больше двух раз.
      — Три. Дважды на коктейлях и один раз за бриджем. У вашей партнерши был большой шлем, и я до сих пор не понимаю, как ей удавалось передергивать…
      Нимиц пожал плечами.
      — Она тоже была премьером.
      — Была. Да… Значит, вам известно, что она мертва…
      — Полагаю, я не уполномочен…
      — Разумеется. Итак, на этот раз вы — мой инструктор?
      — Правильно. — Нимиц вытащил из внутреннего кармана накидки узкий конверт, сломал пластиковую печать и передал Отто. — Пятиминутная краска, — предупредил он.
      Отто быстро зафиксировал в памяти три страницы текста, потом медленно прочитал от начала до конца и отдал Нимицу как раз в тот момент, когда строчки начали бледнеть.
      — Вопросы есть?
      — По-моему, все ясно. Я теперь стал этим старым толстым профессором Кроуэллом. Точнее, стану им, когда вы прогоните меня через мнемонический ряд в обратной последовательности. Я владею языком так же хорошо, как он?
      — Видимо, не совсем так. Учебных лент по бруухианскому не существует; Кроуэлл — единственный человек, которому пришло в голову выучить диалект. Вы пять недель находились под двусторонним гипнозом, постигая язык. Горло саднит?
      Отто поднял руку, чтобы дотронуться до кадыка, и вздрогнул, коснувшись четвертого подбородка Кроуэлла.
      — Боже, этот профессор в отвратительной форме!.. Да, горло немного саднит.
      — Бруухианский язык на слух — сплошное рычанье. Я выучил стандартную фразу. — Нимиц издал звук, напоминающий рык носорога-тенора, вопящего от боли.
      — Черт возьми, и что же это значит?
      — На том диалекте, который вы выучили, это обычное приветствие в неформальном ключе:
      Да не сгустятся тучи над вашей семьей.
      Да случится вам умереть под солнцем.
      Конечно, на бруухианском языке фраза звучит в рифму. На бруухианском вообще все зарифмовано: все существительные заканчиваются на один и тот же слог. Эдакая затяжная отрыжка.
      — Изумительно. Полчаса такой милой беседы, и я заработаю себе ларингит.
      — Не заработаете. Как только вы станете Кроуэллом, все вспомните. К тому же в вашем багаже есть таблетки, смягчающие горло.
      — Ладно, — Отто помассировал свое огромное бедро. Послушайте, я надеюсь, это мое назначение не потребует слишком активных действий? Похоже, пластиплоть, которую я ношу на себе, равна моему собственному весу.
      — Пожалуй, так оно и есть.
      — В задании говорится, что Кроуэлл не был на планете одиннадцать лет. Разве нельзя устроить так, будто он сбросил вес, сидя на диете?
      — Нельзя. Вы можете случайно наткнуться на кого-нибудь из его недавних знакомых. Кроме того, особые условия задания требуют, чтобы вы казались как можно более безобидным.
      — Я не против того, чтобы казаться безобидным. Но при одной и двух десятых g я на самом делебуду безобидным! С меня семь потов сошло, пока я добрался до вашей каюты по коридору, а ведь здесь менее одного g. Как же тогда…
      — Мы в вас верим, Отто. Вы, премьеры, всегда готовы пройти по лезвию бритвы.
      — …Или сдохнуть, порезавшись. Чертов гипнотренинг!
      — Это в ваших же собственных интересах. — Нимиц стал набивать трубку. — Сизигий. Трубкозуб. Сатанизм. Герундий.
      Отто откинулся в кресле и со следующим вздохом захрапел.
      — Когда я разбужу вас, вы будете на десять процентов Отто Мак-Гэвином и на девяносто процентов искусственно калькированной личностью доктором Айзеком Кроуэллом. Вы будете помнить о задании, о тренировках, о вашем назначении премьера, но первоначальная реакция в любой обычной обстановке будет соответствовать характеру и знаниям Кроуэлла. Только в стрессовых ситуациях вы сможете реагировать как премьер-оператор. Герундий. Сатанизм. Трубкозуб. Сизигий.
      Кроуэлл-Мак-Гэвин очнулся на полухрапе. Он выкарабкался из кресла и подмигнул Нимицу. Хриплым голосом Кроуэлла-словно перекатывались камни-сказал:
      — Большое спасибо, доктор Санчес. Терапия была в высшей степени благотворной.
      — Пустяки, доктор Кроуэлл. За это мне на корабле и платят деньги.

2

      — Черт знает что такое! Оскорбительно! Молодой человек, вам известно, кто я такой?!
      Таможенный чиновник напустил на себя вид одновременно скучающий и непримиримый. Он снова заложил капсулу личного знака Кроуэлла в микропроектор и долго ее разглядывал.
      — Судя по данным, вы Айзек Кроуэлл, житель Макробастии, уроженец Земли. Вам шестьдесят, но выглядите вы на семьдесят. И все это никак не освобождает вас от раздевания и осмотра тела.
      — Я требую вышестоящего начальника!
      — Отказ. Его сегодня нет. Можете подождать вон в той маленькой комнате. У нее отличный замок.
      — Но вы…
      — Нет годиться беспокоить шефа в его единственный свободный день! Нет из-за какого-то стыдливого внепланетного пузана! Можете подождать в комнате. Нет подохнуть с голоду!
      — Ну-ка, ну-ка… — К ним приблизился коренастый, небольшого роста человек с пышной копной кудреватых напомаженных волос. — Кажется, здесь… Ба, Айзек! Айзек Кроуэлл! Каким ветром тебя снова занесло сюда?
      Кроуэлл стиснул руку человека — его ладонь была влажной и теплой — и за долю секунды переворошил искусственную память, пока лицо и имя со щелчком не соединились в одно целое.
      — Джонатон Линдэм! Очень рад тебя видеть. Особенно сейчас.
      — Что, какие-то трудности?
      — Ну, Джонатон, уж и не знаю. Этот… джентльмен не хочет пропускать меня через турникет, до тех пор пока я не устрою здесь что-то вроде стриптиза.
      Линдэм поджал губы и уставился на чиновника.
      — Смайз, вы знаете, кто этот человек?
      — Он… Нет, cap.
      — Вы в школе учились?
      — Да, cap. Двенадцать лет.
      — Это доктор Айзек Себастиан Кроуэлл. — Линдэм с трудом перегнулся через барьер и положил руку на плечо Кроуэлла. Автор «Разгаданной аномалии» — той самой книги, благодаря которой наша планета оказалась на трассе регулярных космических сообщений…
      В самом деле, книга неплохо раскупалась на Бруухе, а также на Евфрате, где колонисты, эксплуатировавшие аборигенов, встретились с похожей ситуацией. На всех же остальных планетах она потерпела полную неудачу. Коллеги-антропологи, восхищаясь упорством Кроуэлла, тем не менее обвиняли его в том, что к объективному анализу он примешал изрядную долю сентиментальности. А ведь работе в поле свойствен принцип неопределенности: чем большую привязанность испытываешь к объектам, тем труднее их изучать.
      Что касается регулярного космического сообщения, то одна из трасс действительно пролегала через Бруух. Раз в неделю сюда приходил грузовой корабль, и то, как правило, с опозданием.
      — Ну вот что, дайте-ка мне эти бумаги, — сказал Линдэм.
      Чиновник с готовностью протянул ему сертификаты, удостоверяющие освобождение от таможенных пошлин.
      — Я беру на себя всю ответственность.
      Линдэм коряво расписался в десятке мест и вернул бумаги таможеннику.
      — Доктор Кроуэлл — это вам не простой турист. Если бы его книга не сыграла свою роль, вы сейчас вкалывали бы на руднике. И «нет проверять» бумажки раз в неделю!
      Таможенник нажал на кнопку. Турникет зажужжал.
      — Пойдем, Айзек, выпьем. Компания угощает.
      Кроуэлл протиснулся сквозь узкий проход и поплелся за Линдэмом в бар космопорта. Помещение украшали поделки местных кустарей. Столы и стулья были вырезаны из твердейшего черного железного дерева, более всего похожего из земных материалов на обсидиан.
      Кроуэлл с трудом вытянул из-под стола тяжелый стул, шлепнулся на него и вытер лицо на диво огромным носовым платком.
      — Джонатон… Не знаю, смогу ли я выдержать это тяготение. Я давно уже не молод и… Вроде бы, я немного распустил себя.
      Десять процентов Мак-Гэвина напомнили о себе: «Мне тридцать два года, и я в великолепной физической форме».
      — Ничего, Айзек, со временем привыкнешь. Только дай срок — я запишу тебя в наш клуб здоровья, и мы живо сгоним с тебя лишние фунты.
      — Это было бы прекрасно, — поспешно отозвался Кроуэлл (пластиплоть не сгонишь никакими упражнениями!), — только сомневаюсь, хватит ли у меня времени. Мой издатель послал меня сюда за материалом для нового, осовремененного издания «Аномалии»… Я пробуду здесь, вероятно, месяц, если не меньше.
      — О-о, жалко. Впрочем, полагаю, ты убедишься, насколько все здесь изменилось, и без труда добьешься разрешения остаться на более длительный срок.
      Подошла женщина и приняла заказ — два бренди.
      — Изменилось? Видишь ли, у нас на Макробастии, где я преподаю, не слишком часто услышишь о Бруухе. Некоторые перемены очевидны, — он обвел помещение скупым жестом. — Когда я уезжал, здесь, в порту, была лишь утрамбованная земля да металлический барак. Но я больше интересуюсь бруухианами, чем вами, колонистами. У них все по-старому?
      — Гм… Не совсем.
      Принесли бренди. Кроуэлл глубоко вдохнул аромат и с явным удовольствием выпил свою порцию.
      — Во всей Конфедерации не найти такого бренди, как на Бруухе. Какая жалость, что вы его не экспортируете.
      — По-моему, компания рассматривает такую возможность. Предполагается экспорт бренди и туземных поделок. — Линдэм резко, словно в судороге, дернул плечом. — Но ведь если брать килограмм за килограмм, Компания гораздо больше зарабатывает на вывозе редкоземельных металлов. В сущности, на всех планетах гонят спиртное, и на большинстве есть трудолюбивые автохтоны.
      — Да, бруухиане… Для них времена тоже меняются?
      Линдэм отхлебнул глоток бренди и кивнул.
      — И в перспективе, и, поверишь ли, за последние годы тоже. Ты слышал, что у них упала средняя продолжительность жизни?
      Отто Мак-Гэвин знал об этом, но Кроуэлл покачал головой:
      — Нет.
      — За последние шесть лет приблизительно на двадцать пять процентов. Средняя продолжительность жизни особи мужского пола теперь примерно двенадцать лет. Бруухианских, конечно. Это около шестнадцати стандартных. Правда, тварям, кажется, до этого и дела нет.
      — Разумеется, нет, — задумчиво сказал Кроуэлл. — Для них это все равно что дар божий.
      Бруухиане бальзамировали своих мертвецов во время тайного обряда, а к трупам относились, как к живым существам. Причем статус у мертвеца был гораздо выше, чем у любого живого члена семьи. К мумиям обращались, как к оракулам, с ними советовались, старейший член семьи из живущих разгадывал их указания, изучая застывшие навеки черты.
      — Какие-нибудь предположения?
      — Большинство особей мужского пола работают в шахтах. Месторождениям редкоземельных металлов сопутствует висмут, а это мощный кумулятивный яд для внутренних органов тварей. Но минералоги клянутся, что в пыли, которую вдыхают бруухиане, висмута ничтожно мало. Настолько мало, что это не может вызвать физиологических дисфункций. Ну и, само собой, эти твари не позволяют нам забирать трупы для аутопсии. Щекотливая ситуация.
      — И в самом деле. Но мне помнится, бруухианам нравилось принимать висмут в малых дозах как наркотик. Разве не могли они просто-напросто найти какой-нибудь приличный источник этого металла и удариться в поголовный загул?
      — Не думаю. Я занимался сей проблемой довольно серьезно — видит бог, Дейрдр вечно нудит об этом. На планете не существует никаких естественных скоплений висмута, а если бы и были, то у тварей нет ни технологии, ни даже элементарных знаний, чтобы наладить очистку.
      Кроуэлл внутренне вздрагивал всякий раз, когда Линдэм называл местных «тварями».
      — Компания не разрабатывает висмут, — продолжал Линдэм, — и к тому же он в списке товаров, запрещенных к ввозу. Нет, в самом деле, гипотеза об отравлении висмутом — ложный ход.
      Кроуэлл забарабанил пальцами по столу, собираясь с мыслями.
      — Если исключить некоторые выверты метаболизма, то бруухиане весьма выносливый народ. Может быть, причина в перенапряжении?
      — Исключено, совершенно исключено. Как только вышла твоя книга, сюда прибыл наблюдатель Конфедерации — ксенобиолог. Он призван следить за тварями. На ноге у каждого, кто работает на руднике, вытатуирован серийный номер. Их регистрируют на входе и на выходе, и никому не позволено проводить в шахте более восьми часов в день. Иначе они, конечно, торчали бы там безвылазно. Странные твари.
      — Верно…
      У себя в хижинах бруухиане были безмятежны, даже ленивы. Однако в местах, определенных как производственные районы, они могли запросто загнать себя работой до смерти — черта, явно не способствующая выживанию.
      — Мне потребовалось девять лет, чтобы выяснить, в чем здесь дело.
      «Исчезновения», - напомнила та часть мозга, которая принадлежала Отто.
      — Ты говорил что-то о переменах, происшедших «в последнее время»?
      — Мм-да… — Джонатон Линдэм всплеснул руками и снова глотнул из стакана. — Весьма печальная ситуация. Ты же знаешь, нас всего около пятисот человек на планете. Я имею в виду постоянный персонал.
      — Серьезно? Я полагал, вас должно быть уже больше.
      — Компания не поощряет иммиграцию — нет рабочих мест. Во всяком случае, мы живем довольно тесной группой. Все знают друг о друге всю подноготную. Нам даже нравится представлять себя большой семьей, и мы далеки от того, чтобы считать колонию просто кругом лиц, случайно объединенных общим работодателем.
      Так вот… В последние несколько месяцев люди стали… пропадать. Исчезать. Должно быть, их уже нет в живых, потому что человек не может выжить на местной пище, а наши собственные запасы строго контролируются, вся еда под отчет.
      Люди исчезли без следа. На сегодняшний день пропали трое, включая управляющего рудником. Признаться, по общему мнению, их погубили эти твари, преследуя какие-то свои…
      — Невероятно!
      — …цели, и, как ты можешь представить, растут дурные настроения. Э-э… несколько тварей были убиты…
      — Но… — Сердце Кроуэлла забилось угрожающе быстро. Он заставил себя откинуться на спинку стула, глубоко вздохнул и заговорил более спокойным голосом: — Бруухианин органически не способен лишить человека жизни. У них нет понятия «убийство», они не убивают даже для пропитания. И как бы ни почитали они своих мертвецов, как бы ни стремились сами стать поскорее «тихими», они никогда не… не ускоряют процесса. Бруухиане не в состоянии воспринять идею убийства или самоубийства, ни даже эвтаназии. У них и слов-то нет для этих понятий.
      — Я знаю, но…
      — Помнишь… кажется, в 218 году… пьяный рабочий убил в шахте бруухианина? Лопатой. Тот пятился с тачкой и наехал ему на ногу. Мне пришлось отправиться в деревню, искать хижину убитого — я хотел все объяснить. Но новости опередили меня, и в хижине все уже были вне себя от радости, я попал в самый разгар праздника: никогда еще столь молодой не отходил в «тихий мир». В происшествии они увидели знак особого благорасположения богов. Бруухиане были озабочены только тем, как бы заполучить тело и мумифицировать его. Когда я прибыл, двое уже отправились за трупом.
      Я пытался им объяснить, что в смерти повинен человек, но все приняли мои слова за шутку. Люди близки к богам, заявили они мне, но все же люди не боги. Я снова и снова пытался растолковать им, используя формы обращения в разных ключах, но бруухиане только смеялись. Наконец они позвали соседей и попросили меня несколько раз повторить историю, чтобы и те повеселились. Все расценили это как удивительную богохульную шутку, и ее потом рассказывали и пересказывали годами.
      Кроуэлл залпом осушил стакан.
      — По правде говоря, я вполне разделяю твою точку зрения, — произнес Линдэм, — обвинение действительно абсурдное. Но эти твари очень сильны физически, и все больше людей начинают их бояться. Кроме того, альтернативный вариант означает, что убийца среди нас, в нашей семье.
      — Может быть, и нет, — сказал Кроуэлл. — Может быть, причина кроется в природных условиях планеты. Есть что-то, что мы проглядели раньше, какая-нибудь скрытая опасность. Вы шарили в пыльных ямах?
      — Кое-где. Ничего не нашли.
      Они беседовали на эту тему еще с полчаса, потом перешли к вопросам менее мрачным, но Кроуэлл-Мак-Гэвин так ничего нового и не узнал. Ничего такого, что не было бы заложено в него за четыре недели калькирования личности.
      Линдэма вызвали по системе общественной коммуникации.
      Он поднялся, прощаясь.
      — Может быть, Айзек, назначить кого-нибудь, кто проводил бы тебя до Постоя? Я, вероятно, некоторое время буду загружен. Необходимо внести товары в каталоги.
      — Не стоит, я найду дорогу. А ты по-прежнему занимаешься экспортом-импортом?
      — По-прежнему. Только теперь я на самом верху — Линдэм улыбнулся. — Начальник отдела импорта. Так что раз в неделю я занят выше головы — сортирую все, что к нам поступает.
      — Поздравляю от всей души, — сказал Кроуэлл.
      А Мак-Гэвин передвинул собеседника на одну строчку выше в списке подозреваемых…

3

      Двуколка, накренившись, остановилась, и Кроуэлл осторожно, тяжеловесно выбрался наружу. Туземцу, протащившему его больше километра, он дал мелкую монету чеканки компании и сказал, изъясняясь в формальном ключе:
      — За работу
      вот награда.
      Туземец принял ее огромной трехвильчатой рукой, положил в рот, а затем задвинул языком в объемистый зоб под подбородком. Он пробормотал ритуальный ответ в том же ключе, потом сгреб багаж в охапку и поспешил к дому. На распахнутой двери красовалась надпись: «ПОСТОЙ № 1».
      Кроуэлл тяжело нес свое тучное тело по дорожке, завидуя легкой трусце туземца. Бруухианин был покрыт короткой коричневой шерсткой, сейчас слегка влажной от пота. Сзади он походил на большую земную обезьяну, только без хвоста. Крупные, вывернутые наружу ноги с тремя супротивными пальцами по форме ничем не отличались от рук, только превосходили размерами. Ноги были непропорционально коротки относительно тела, коленные суставы располагались высоко и позволяли голеням отклоняться примерно на сорок пять градусов от перпендикуляра — в противоположных направлениях. Эта особенность придавала походке бруухиан весьма карикатурный вид. Гротескность облика усиливалась тем, что руки свисали с несоразмерно широких плеч почти до самой земли.
      Впрочем, если смотреть спереди, то в туземцах не было ничего комического. Два громадных, блестящих, немигающих ока (век у бруухиан не было, но каждые несколько секунд на глаза опускалась прозрачная мигательная перепонка, как у птиц), на лбу — скопление нечетких зрительных пятен, чувствительных к инфракрасному излучению, которые позволяли ориентироваться в почти кромешной тьме. Огромный рот закрывался единственной вислой губой, которая часто заворачивалась кверху, обнажая ряд невероятно крупных коренных зубов. Уши напоминали уши кокер-спаниеля, разве что были безволосы и пронизаны густой сетью вен.
      Данный конкретный индивидуум щеголял двумя украшениями, позаимствованными у землян-нанимателей: парой замечательных серег и набедренной повязкой, не скрывающей ничего из того, что могло бы представлять интерес для специалистов. Еще он знал два земных слова — «да» и «нет». Таков, впрочем, был средний уровень лингвистических познаний всех туземцев.
      Прежде чем Кроуэлл добрел до середины дорожки, бруухианин уже выскочил из дома. Он без звука миновал Кроуэлла, впрягся в повозку и был таков.
      Кроуэлл с трудом втиснулся в комнату и устало упал на хилую койку спартанского образца. Да, бывало, он жил и в более элегантной обстановке. В комнате наличествовали грубые стол и стул туземного производства, прозаический эстамп, изображавший зимний пейзаж на Земле, шкафчик военного образца и душ — продырявленное ведро на высоте человеческого роста. Еще одно ведро служило для наполнения водой умывального таза. На стене висело мутное зеркало. Поскольку прочих санитарных удобств не было, Кроуэлл сделал вывод, что здешние обитатели все еще пользуются холодными уборными, которые он возненавидел еще десять лет назад.
      Кроуэлл обдумывал, стоит ли ложиться на койку (уверенности в том, что потом удастся подняться, у него не было), как вдруг в дверь кто-то постучал.
      — Войдите, — сказал он с усилием.
      В комнату робко ступил долговязый молодой человек с едва пробивающейся бородкой. На нем были рубашка и шорты цвета хаки, в руках он держал две бутылки пива.
      — Я Уолдо Штрукхаймер, — произнес он, как будто это что-то объясняло.
      — Добро пожаловать, — Кроуэлл не мог отвести глаз от пива. В дороге он пропитался пылью.
      — Я полагаю, вы не отказались бы чего-нибудь выпить, сказал молодой человек.
      Он пересек комнату двумя гигантскими шагами и осторожно откупорил бутылку.
      — Прошу… — Кроуэлл жестом указал на стул и поспешил сделать жадный глоток.
      Чтобы сесть, гостю пришлось сложиться пополам.
      — Тоже постоялец?
      — Кто? Я? О нет. — Уолдо откупорил вторую бутылку, сунул обе пробки в нагрудный карман и застегнул его на кнопку. — Я ксенобиолог, забочусь о благосостоянии коренного населения. А вы доктор Айзек Кроуэлл. Очень приятно, что наконец-то я с вами повстречался.
      С минуту они шумно обменивались вежливыми любезностями.
      — Доктор Штрукхаймер, с момента приземления я успел побеседовать только с одним человеком… И он сообщил мне весьма тревожные новости.
      — Вы имеете в виду исчезновения?
      — И это тоже. Но прежде всего резкое падение средней продолжительности жизни бруухиан.
      — Вы об этом не знали?
      — Нет, не знал.
      Уолдо покачал головой.
      — Два года назад я написал статью для «Журнала внеземных цивилизаций». Она до сих пор не увидела света.
      — Ну вы же понимаете, как это делается… Если в материале ничего не говорится о благополучных планетах вроде Эмбера или Кристи…
      — Да, под сукно… Отсутствие новостей — это уже новость. С кем вы разговаривали?
      — С Джонатоном Линдэмом. Он упомянул о висмуте.
      Уолдо сложил длинные пальцы шатром и с интересом заглянул внутрь.
      — Ну да, это первое, что пришло мне в голову. У бруухиан, действительно, налицо все клинические симптомы, но лишь самые общие — вроде тошноты или одышки у людей. Можно предположить что угодно — от похмельного синдрома до рака. Но я бы и впредь подозревал висмут или нечто похожее, например сурьму, — если бы, черт подери, они могли его хоть как-то доставать. Едва мы узнали, насколько висмут ядовит для туземцев и какое вызывает у них привыкание, как тут я же строго-настрого запретили ввозить его на планету. В этом отказано даже мне, а уже мне-то не помешали бы несколько граммов галлата висмута .
      — В шахтах они не могут его добывать?
      — Нет. Всего висмута, содержащегося в десяти кубометрах здешней лантаноидной руды, не хватит, чтобы вызвать у бруухианина даже легкое головокружение. Эти симптомы вызывает что-то иное.
      — Может быть, в последнее время как-нибудь изменилась их… э-э… еда? Например, включение в рацион земной пищи?
      — Нет, они по-прежнему живут только за счет своих млекорептилий. На нашу еду даже смотреть не хотят. Я долгое время брал пробы мясных стручков, которые они снимают с рептилий. Ничего необычного. Определенно никаких следов висмута.
      Некоторое время оба ученых сидели в глубокой задумчивости.
      — Похоже, что работы больше, чем я ожидал, — наконец сказал Кроуэлл. — Мой издатель направил меня сюда, чтобы я подновил материал для очередного издания книги. Я рассчитывал получить только свежие статистические данные и восстановить старые дружеские связи. — Он потер кулаком глаза. — Если начистоту, меня пугает перспектива топать ногами. Я давно уже не юноша и вдобавок вешу на двадцать килограммов больше, чем в прошлый свой приезд. А ведь даже тогда мне требовался гравитол, чтобы чувствовать себя более или менее человеком.
      — У вас нет его с собой?
      — Нет, не удосужился запастись. Что, Вилли Норман все еще работает врачом компании?
      — Да. Возьмите, — Штрукхаймер расстегнул карман и вынул маленький флакончик. — Примите сразу две таблетки. Я получаю их бесплатно.
      — Премного благодарен, — Кроуэлл положил таблетки на язык и запил их пивом. Он тут же ощутил легкость и прилив жизненных сил.
      — А! Сильная штука! — Впервые с тех пор, как он стал Айзеком Кроуэллом, он поднялся на ноги без затруднений. Разрешите навязаться вам в гости? Я хочу осмотреть вашу лабораторию. По-моему, будет логично начать с этого.
      — Разумеется. Я как раз собирался заглянуть туда после обеда.
      Снаружи прогрохотал рикша.
      — Может, еще успеем поймать этого?
      Штрукхаймер подошел к двери и пронзительно свистнул.
      Рикша услышал и, подняв столб пыли, остановился. Развернув тележку, он бешено помчался к ним, словно от этого зависела его жизнь. Когда земляне сели, он промычал односложно:
      — К-да?
      — Отвези-нас-к-шахте-А-пожалуйста.
      Бруухианин с обезоруживающим пониманием, почти по-человечески кивнул и мощно рванул с места.
      Шахта А располагалась в трех километрах от Постоя. Дорога сильно пылила, но все же поездка показалась Кроуэллу не такой ужасной.
      Лаборатория скрывалась под большим серебристым куполом возле подъемника шахты.
      — Удачно расположились, — заметил Кроуэлл, выколачивая пыль из одежды.
      Площадка между дорогой и куполом была испещрена веревочными кольцами.
      — Пыльные ямы?
      — Да. Небольшие.
      Как правило, пыльные ямы были мелкие — глубиной до метра. Но стоило кому-то оступиться и попасть в крупную яму — и бедняге приходил конец. Бруухиане четко различали ямы — и днем, и ночью, — поскольку их инфракрасные зрительные пятна ощущали разность температур между ямами и грунтом. Но для человеческого глаза все было едино-ровный слой мелкого порошка, похожего на тальк, только коричневого цвета.
      Приблизившись к лаборатории, Кроуэлл услышал пыхтение компрессора. Оказалось, купол был не из металла, а из алюминированного пластика. Жесткую форму ему придавал подпор воздуха. Кроуэлл и Штрукхаймер вошли внутрь через шлюзовую камеру.
      — Компрессор гонит холодный воздух через увлажнитель и целую систему противопылевых фильтров, — пояснил ксенобиолог. — Компания вложила кучу денег, и в обмен на удобства мы все сверхурочное время работаем бесплатно.
      Лаборатория являла собой любопытную комбинацию сельского стиля и ультрамодерна. Вся мебель была знакомого образца — сработанная руками бруухиан. Но Кроуэлл тут же обратил внимание на гофрированный серый ящик дорогостоящего универсального компьютера, теплоблок, электронный микроскоп с большим экраном и массу каких-то сложных стеклянных изделий, явно привозных. Были тут и приборы, которые он не смог даже опознать.
      — Впечатляет. Как вам удалось расколоть Компанию на всю эту музыку?
      Штрукхаймер покачал головой.
      — Они оплатили только постройку здания — и то с невеликой охотой. Все остальное приобретено на субсидии Конфедерации по линии Комиссии здравоохранения. Таким образом, шесть часов в сутки я — «ветеринар» компании, а все прочее время веду исследования физиологии бруухиан. Точнее, пытаюсь вести исследования. Это очень трудно. Нет трупов, нет анатомички…
      — Но вы могли бы прибегнуть к рентгену. Нейтронное сканирование…
      — Разумеется, мог бы. — Штрукхаймер дернул себя за жиденькую бороденку и сердито уставился в невидимую точку посреди необъятной груди Кроуэлла. — И много это нам даст?… Что вам известно об анатомии бруухиан?
      — Ну… — Кроуэлл проковылял к стулу и взгромоздился на него. Стул затрещал. — Первичные исследования были не очень грамотные, и я…
      — Не очень грамотные! Я и сейчас знаю не больше, чем тогда. У бруухиан есть несколько внутренних органов, которые, казалось бы, вообще ни для чего не предназначены. Даже сам набор внутренних органов не у всех один и тот же. А если органы и одинаковые, то вовсе не обязательно, что у разных особей они будут находиться в одном и том же месте в полости тела.
      Вот единственная штука, с помощью которой я получаю непротиворечивые результаты. — Штрукхаймер ткнул пальцем в сторону громоздкого сооружения, напоминающего водолазный колокол девятнадцатого века. — Камера Стокса. Она служит для количественного анализа обмена веществ. Я плачу бруухианам, чтобы они сидели здесь, ели и испражнялись. Аборигены расценивают это как отменную шутку.
      Он ударил кулаком по ладони.
      — Если бы только удалось раздобыть труп! Вы слышали, что случилось в прошлом месяце? Насчет лазера?
      — Нет, ничего.
      — Говорят, несчастный случай. Я сомневаюсь. Так или иначе, абориген попал под луч проходческого лазера. Или его толкнули. Перерезало пополам.
      — Боже!
      — Я примчался пулей. Мне потребовалось меньше десяти минут, чтобы спуститься к месту происшествия. Но родственники успели умыкнуть тело. Должно быть, поднялись в одной клети, пока я спускался в шахту в другой. Я прихватил переводчика и со всех ног бросился в деревню. Нашел дом. Сказал… сказал, что могу сшить тело, могу оживить и вылечить несчастного. Господи, я ведь хотел только взглянуть на труп!
      Штрукхаймер потер пальцами лоб.
      — Мне поверили. И извинились передо мной за спешку. Но, добавили они, парня посчитали уже готовым к «тихому миру» и… «отправили туда»! Я спросил, можно ли увидеть тело, и мне ответили: да, конечно, все будут только счастливы, если я приму участие в праздновании.
      — Удивительно, что они разрешили, — сказал Кроуэлл.
      — Они даже настаивали на этом. Потом… Ну, вы представляете себе их «семейные комнаты» — комнаты, где бруухиане держат мумии предков. Я зашел. Помещение метра три на четыре. Там было, наверное, штук пятьдесят мумий, прислоненных к стенкам. Все в прекрасном состоянии. Бруухиане показали мне новенького. Он ничем не отличался от остальных, если не считать безволосой, словно гладко выбритой, полосы поперек туловища — в том месте, куда пришелся луч лазера. Я пригляделся к этому кольцу чистой кожи — мне позволили включить фонарик: там не было абсолютно никакого рубца, никакого шрама! Я проверил серийный номер на ноге — точно, тот самый. Труп доставили в хижину от силы минут на десять раньше, чем туда попал я… Для такой супрессии шрама требуется форсированная регенерация кожи, несколько недель реабилитационного режима… В конце концов, с мертвым телом такое вообще невозможно проделать!
      Но попытайтесь только выяснить, как им это удалось… С таким же успехом можно спросить человека, как это он заставляет биться сердце. Я думаю, туземцы вообще вряд ли поняли бы такой вопрос.
      Кроуэлл кивнул.
      — Когда я писал свою книгу, мне пришлось довольствоваться простым описанием феномена. Удалось узнать лишь, что происходит какой-то ритуальный обряд с участием самого старого и самого молодого членов семьи. И никто не учит их, что нужно делать. Для них это естественно, как сама жизнь. Но объяснить они не в силах. И присутствие посторонних воспрещено.
      Штрукхаймер подошел к большому холодильнику, стоящему особняком, и достал две бутылки пива.
      — Еще по одной?
      Кроуэлл кивнул, и Штрукхаймер сорвал пробки.
      — Я сам его делаю. Варить помогает один местный паренек. К сожалению, через несколько месяцев я лишусь помощника, — он уже достаточно взрослый, чтобы работать в шахте.
      Уолдо протянул Кроуэллу пиво и уселся на низкий стул.
      — Я полагаю, вы знаете, — у них нет ничего похожего на медицину. Ни шаманов, ни знахарей. Если кто-нибудь заболевает, родственники просто садятся вокруг и принимаются его утешать, а если бруухианин выздоравливает, все выражают свои соболезнования.
      — Знаю, — отозвался Кроуэлл. — А как вы вообще ухитряетесь завлекать их для лечения? И кстати, откуда вам известно, что надо делать, когда они все-таки приходят?
      — Видите ли, мои помощники — а у меня их четверо — осматривают каждого аборигена перед спуском в шахту, а затем и после окончания работы. Инженеры из Комиссий здравоохранения сконструировали дистанционную диагностическую машину — подобную тем, что используют врачи на Земле. Таких машин у меня четыре, все задействованы на лабораторный компьютер. Он контролирует частоту дыхания, температуру кожи, пульс и прочее. Если наблюдается значительное расхождение между двумя последовательными показаниями, то парня посылают ко мне. Пока он добирается до лаборатории, компьютер выдает мне историю его болезни, и я могу составить какое-нибудь эмпирическое снадобье, основываясь на клиническом опыте и проведенных ранее физиологических экспериментах. Как правило, я понятия не имею, снимет лекарство симптомы или нет. Например, один может излечиться полностью, а другой, наоборот, будет чувствовать себя все хуже и хуже — пока его не скрутит окончательно и он умрет. Вы знаете, что они говорят на это?…
      — Да-а… «Он готовился стать тихим».
      — Правильно. Бруухиане позволяют лечить себя только потому, что это входит в условия найма. По своей воле они ни за что не пришли бы ко мне.
      — А диагностические машины не дали никаких ключей к проблеме: почему они стали умирать в более раннем возрасте?
      — О, что-то, конечно, вырисовывается. Симптомы… Статистика… Например, с тех пор как мы стали снимать показания, средняя частота дыхания возросла более чем на десять процентов. Средняя температура тела поднялась почти на градус. Это дополняет мои клинические данные. И то и другое возвращает меня к первоначальному заключению о кумулятивном отравлении. Висмут сюда подходит прекрасно: я обнаружил указания на то, что он полностью аккумулируется в каком-то одном органе и вовсе не выводится наружу.
      Помимо всего прочего, причина должна быть связана с шахтами. Вам ведь известно: бруухиане ведут тщательную демографическую статистику. Семья, в которой за определенный период стало больше всего «тихих», обладает преимущественным «политическим» весом. Так вот, как выяснилось, средняя продолжительность жизни тех, кто не работает в шахтах, ничуть не изменилась.
      — Я этого не знал!
      — Компания предпочитает замалчивать подобные сведения.
      Они беседовали еще около часа. Кроуэлл в основном слушал, Отто разрабатывал план.

4

      Уже почти стемнело, когда Кроуэлл дотащился до дорожки, ведущей к домику амбулатории. Действие гравитола кончилось, и он вновь чувствовал себя разбитым и несчастным.
      В приемной врача Кроуэлл впервые за все время пребывания на планете увидел современную мебель — хромированный металл, пластик — и впервые узрел привлекательную женщину.
      — Вам назначено, сэр?
      — Гм… Нет, мадам. Но я старый друг доктора.
      — Айзек… Айзек Кроуэлл! С возвращением, старина! Заходи и скажи наконец мне «Здравствуй!» — закричал голос из маленького селектора на столе.
      — Последняя дверь по коридору направо, мистер Кроуэлл.
      Впрочем, доктор Норман встретил Айзека в коридоре и, тряся руку, затащил совсем в другую комнату.
      — Сколько лет, сколько зим, Айзек!.. Я узнал, что ты вернулся, и, честно говоря, удивился. Эта планета не самое подходящее место для таких старичков, как мы.
      Доктор, человек гигантского роста, был краснолиц и седовлас. Они зашли в жилой блок — двухкомнатную квартиру с вытоптанным ковром на полу и множеством старомодных книг на стеллажах по стенам. Едва друзья ступили внутрь, как автоматически включилась музыка. Кроуэлл не знал ее, зато Отто знал.
      — Вивальди, — сказал он тут же.
      Доктор поразился.
      — Что, Айзек, под старость немного набираемся образования? Я помню время, когда ты считал, что Бах — это сорт пива.
      — Теперь меня на многое хватает, Вилли. — Кроуэлл тяжело опустился в тугое кресло. — На все, что позволяет вести сидячий образ жизни.
      Доктор хохотнул и шагнул в маленькую кухоньку. Он бросил в два стакана лед, отмерил в каждый бренди, в один плеснул содовую, во второй — обыкновенную воду.
      Бренди с содовой он протянул Кроуэллу.
      — Всегда помню вкусы своих пациентов.
      — Между прочим, я заглянул сюда и как пациент тоже. Кроуэлл отхлебнул из стакана. — Мне нужен месячный запас гравитола.
      Улыбка сошла с лица доктора. Он сел на диван, отставив нетронутый стакан в сторону.
      — Нет, Айзек, так дело не пойдет. С тебя хватит и недельного. Ты не сдюжишь… сдохнешь… окочуришься…
      — Что?
      — Гравитол противопоказан при ожирении. Во всяком случае, я никогда не прописываю его тем, кому за пятьдесят пять. Я и сам его больше не принимаю. Чересчур большая нагрузка для наших изношенных насосов.
       «У меня сердце тридцатидвухлетнего человека, —подумал Мак-Гэвин,  — но я таскаю на себе лишние пятьдесят килограммов. Соображай. Соображай!»
      — Может быть, найдется менее сильное средство, которое помогло бы мне справиться с этой чертовой гравитацией? Мне ведь надо много работать.
      — Гм… пожалуй. Пандроксин не так опасен, а относительный комфорт он тебе обеспечит. — Норман вытащил из ящика стола рецептурную книжку и что-то быстро начеркал на верхнем бланке. — Пожалуйста. Но держись подальше от гравитола. Для тебя он чистый яд.
      — Спасибо. Завтра получу.
      — Можешь и сейчас. Аптечный отдел магазина Компании теперь открыт круглосуточно… Но каким же ветром тебя занесло в нашу провинцию, Айзек? Исследуешь причины возросшей смертности бруухиан?
      — В общем-то нет. Точнее, это не главное. Я всего лишь собирался обновить материал для нового издания книги. Но смертность меня действительно взволновала. Что ты думаешь о висмуте?
      Вилли махнул рукой.
      — Собачий вздор! Я считаю, причина — в перенапряжении, ясно и просто. Эти сукины дети целыми днями вкалывают в шахтах. Потом отправляются домой и до изнеможения режут свое железное дерево. Других причин и искать не нужно.
      — Они всегда были одержимы работой и загоняли себя до смерти. Во всяком случае, мужчины. В сущности, это даже удобно — те, кто не работает в шахтах, всегда при деле и пашут как лошади. Однако эти не загибаются раньше времени.
      Доктор фыркнул.
      — Айзек, отправляйся-ка завтра на шахту и посмотри, как там работают. Чудо, что они даже неделю выдерживают. По сравнению с шахтерами все остальные выглядят попросту лентяями.
      — Завтра же и отправлюсь.
       «Как теперь перевести разговор на исчезновения?»
      — А как обстоят дела с человеческой составляющей колонии? Многое изменилось с тех пор, как я уехал?
      — Пожалуй, нет. Большинство из нас повязано контрактами на двенадцать или двадцать лет. Все те же люди вокруг, только постарели на десяток лет. Билет до Земли обходится в годовой заработок. К тому же так нам гарантирована пенсия в сто процентов оклада, а если нарушить контракт, то пенсия — тю-тю. Вот и приходится торчать здесь. Всего четыре человека сдались и купили билеты до Земли — вряд ли они тебе знакомы.
      Да, прибыл новый посол Конфедерации. Делать ему здесь нечего, впрочем, как и трем его предшественникам. Но по закону колонии полагается посол. Понятное дело. Дипломатический корпус считает Бруух худшим из миров. Назначение сюда свидетельствует либо о признании полной некомпетентности, либо подразумевает наказание за какой-то проступок. Для нашего Стю Фиц-Джонса это уж точно наказание. Он имел несчастье быть послом на Ламарре как раз в тот момент, когда там разразилась гражданская война. Его вины в том нет; в тамошней внутренней политике вообще никто не мог разобраться. Но надо же найти козла отпущения, вот Фиц-Джонса сюда и сослали. Ты к нему как-нибудь загляни, поговори — интересный субъект. Только заходи утром, когда он еще не совсем пьян…
      Появились шесть детишек, половина — незаконнорожденные. Восемнадцать смертельных случаев. — Вилли нахмурился. — Точнее, пятнадцать смертей и три исчезновения. Все исчезновения за последний год. Люди утрачивают осторожность. За пределами поселка Компании — ты все равно что на другой планете. А колонисты спокойно выходят в одиночку — старательствуют или просто хотят побыть подальше от других. Сломал ногу или провалился в пыльную яму — и все, конец. Двое из исчезнувших новички, вероятно агенты Конфедерации. (Отто вздрогнул: так оно и было). Видишь ли, первым пропал старый Малатеста, управляющий рудником. Полагаю, именно это и вызвало прибытие агентов. Они якобы занимались изысканиями полезных ископаемых, но на Компанию не работали, Кто же мог оплатить им дорогу? Ведь кроме Компании никто не имеет права ковыряться в этой планете.
      — Возможно, их субсидировал какой-нибудь университет, занимающийся чистой наукой? Ведь и я попал сюда в первый раз подобным образом.
      Доктор кивнул.
      — Точно, так они и заявили. Но я тебе скажу напрямик: не были они учеными, нет, не были… Я проработал с ученым людом большую часть жизни и кое в чем разбираюсь. Конечно, эти двое предъявили удостоверения личности и они неплохо знали свой предмет, но… Конфедерация вытворяет со своими агентами дьявольские штуки. Слышал про оборотней?
      — Смутно. Пластическая хирургия и гипнообучение. Ты это имеешь в виду?
      — Полагаю, что так. Во всяком случае, я думаю, эти ребята были агентами. Их научили ходить, говорить и действовать, как подобает геологам. Но ходили-то они не туда! Ходили они на шахты, а там все изучено до последней молекулы, и результаты давно опубликованы. И эти двое никогда не задерживались на одном месте достаточно долго, как того требует серьезная работа.
      — Возможно, ты прав.
      — Ты тоже так думаешь? Выпей еще. Здесь все считают, что я к старости становлюсь параноиком.
      — Вероятно, мы оба сдаем, — Айзек улыбнулся. — Спасибо за угощение, но я лучше пойду — возьму пандроксин и вернусь к себе, пока не свалился. Нелегкий выдался денек.
      — Могу себе представить. Что ж, рад снова тебя видеть, Айзек. В шахматы по-прежнему играешь?
      — Лучше, чем когда-либо.
       «Особенно с помощью Отто».
      — Загляни как-нибудь вечерком, сыграем партию-другую.
      — Обязательно зайду. И тогда — берегись!..

5

      Айзек не сразу направился в аптеку. Первым делом он зашел к себе и позвонил по радиофону.
      — Биолаборатория. Штрукхаймер слушает.
      — Уолдо, это Айзек Кроуэлл. Можно попросить вас об одолжении?
      — Выкладывайте.
      — Я собираюсь к доктору Норману за гравитолом. Эти таблетки, что вы мне сегодня дали, весьма действенны… Не посмотрите ли дозировку?
      — И смотреть не надо — пять миллиграммов. Но послушайте, Айзек, он, вероятно, назначит вам дозу поменьше. Тут все дело в возрасте. Чем человек старше, тем меньше дозировка.
      — В самом деле? Что же, попробую его уговорить. Мне кажется, все должно быть наоборот!
      — Вилли никому никогда не удавалось переспорить. Это самое упрямое существо из всех, с кем мне доводилось вступать в дискуссии.
      — Знаю. Но мы были добрыми приятелями. Вдруг пожалеет дружка из дома для престарелых.
      — Ну-ну, желаю удачи. Надеюсь, скоро увидимся?
      — Я буду в ваших краях завтра. Хочу отметиться на шахте.
      — Может, заскочите? Пива выпьем…
      — Буду рад, — и Кроуэлл повесил трубку.
      Он вытряхнул чемодан и вскрыл двойное дно. Порывшись в содержимом тайника, Кроуэлл извлек обыкновенную на вид шариковую ручку. Точнее, это только с одного конца была шариковая ручка, в другом же конце был спрятан ультразвуковой стиратель чернил. К счастью, доктор написал рецепт черной пастой — значит, не придется подделывать подпись.
      Кроуэлл потренировался — несколько десятков раз написал: «Гравитол, 5 мг, дост. кол-во на 30 дней», - затем отправил в небытие рецепт на пандроксин и накарябал поддельное предписание выше подписи врача.
      В магазине Компании было темно, только в аптечном отделе горел свет. Парадная дверь оказалась запертой, и Кроуэлл потащился к черному ходу. Едва он ступил на педальную панель у порога, как дверь скользнула в сторону и прозвенел колокольчик.
      Из- за полок с реактивами вышел, протирая глаза, заспанный служащий.
      — Чем могу помочь?
      — Я хотел бы получить вот по этому рецепту.
      — Одну минуту.
      Молодой человек взял рецепт и скрылся за полками.
      — Скажите, — донесся его крик, — это ведь не для вас, правда?
      Теперь Кроуэлл был на сто процентов Отто.
      — Конечно, нет. Я принимаю пандроксин. Это для доктора Штрукхаймера.
      Служащий появился через минуту, держа в руке зеленый флакончик.
      — Готов поклясться, что Уолдо забирал гравитол на прошлой неделе. Пожалуй, мне следует позвонить доктору Норману.
      — По-моему, Уолдо берет не для себя, — медленно произнес Кроуэлл. — Лекарство нужно ему для каких-то опытов над аборигенами.
      — Хорошо. Тогда я запишу на его счет.
      — Странно. Он мне специально дал наличные.
      Служащий поднял глаза.
      — Сколько?
      — Восемнадцать с половиной кредиток.
      Кроуэлл извлек бумажник и отсчитал девятнадцать кредиток. Потом положил рядом розовую купюру в 50 кредиток.
      Служащий поколебался, затем взял банкноту, сложил ее и сунул в карман.
      — Это на ваши похороны, старичок, — сказал он, занося проданный товар в книгу. — Здесь дозировка для молодого мужчины.
      Кроуэлл сгреб сдачу — полкредитки мелочью и молча вышел.

6

      На следующее утро, снова чувствуя себя человеком, Кроуэлл сразу после восхода направился на рудник. Он свернул к куполу лаборатории, но Уолдо не оказалось на месте, и Айзек легким шагом двинулся к шахте А.
      У входа в шахту выстроилась длинная очередь бруухиан. Они приплясывали и размахивали руками, словно старались согреться. По мере того как Кроуэлл приближался к началу очереди, их оживленные разговоры становились все громче и громче.
      Человек в белом комбинезоне осматривал бруухианина, стоявшего впереди. Он заметил Кроуэлла, лишь когда тот подошел вплотную.
      — Привет! — прокричал Кроуэлл, перекрывая шум.
      Человек в изумлении поднял голову:
      — Кто вы такой, черт подери?
      — Меня зовут Кроуэлл. Айзек Кроуэлл.
      — Ах, да… Я был еще ребенком, когда вы приезжали сюда в прошлый раз. Сейчас мы наведем порядок.
      Он поднял мегафон и закричал по-бруухиански (в неформальном ключе):
      — Ваше настроение
      портит мне настроение,
      замедляет продвижение
      этой очереди и к «тихому миру» приближение
      Шум стих и сменился негромким бормотанием.
      — Видите, я читал вашу книгу, — человек продолжал водить вдоль тела бруухианина поблескивающим металлическим щупом.
      — Это диагностическая машина? — спросил Кроуэлл, указав на прикрепленную к поясу человека ничем не примечательную черную коробку, соединенную со щупом проводом.
      — Да. Она выясняет, все ли в порядке у этой зверюги, и сообщает свое мнение доктору Штрукхаймеру. — Он шлепнул бруухианина по плечу, и «зверюга» резво помчался в шахту.
      Подошел следующий туземец и поднял ногу, согнув ее в колене самым противоестественным образом.
      — Здесь еще и встроенный микрофон, — сказал человек в комбинезоне, вглядываясь в номер, вытатуированный на ноге бруухианина. Он медленно, отчетливым голосом прочитал номер для компьютера и стал методично водить щупом над коричневой шерстью туземца.
      — Не представляю, чтобы кто-то удрал с этой планеты, а потом захотел сюда вернуться. Сколько вам заплатили?
      — Собственно говоря, готовится к выходу в свет новое издание моей книги. Издатель захотел, чтобы я освежил материал.
      Человек пожал плечами.
      — Что ж… Если обратный билет в кармане, то, конечно, здесь пожить можно. Хотите спуститься в шахту? Тогда вперед. Но внизу глядите в оба — они носятся там как угорелые. Держитесь подальше от подъемника, и, если повезет, вас не затопчут.
      — Спасибо.
      Кроуэлл прошел по коридору и увидел впереди крохотную открытую клеть подъемника. Внутри уже нетерпеливо пританцовывал бруухианин. Над подъемником висела табличка:

«СПУСКАТЬСЯ В ОДИНОЧКУ КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕНО»

      Бруухиане не знают письменности, но этот индивид, очевидно, был знаком с правилами. Как только Кроуэлл пристегнулся, туземец нажал на большую красную кнопку и клеть полетела вниз.
      Кроуэлл судорожно вцепился в поручни, а Отто бесстрастно вел счет секундам. Через двадцать две секунды врубились репульсоры и машина, сжатая силами отталкивания, остановилась. Даже с поправкой на сопротивление воздуха клеть ушла в глубь планеты, вероятно, более чем на километр.
      Внизу было очень темно, но бруухианам и не нужно столько света, сколько землянам. Туземец вышел из клети, задев Кроуэлла плечом. Судя по звукам, вокруг кипела активная деятельность, но Кроуэлл ничего не видел.
      — А, Айзек, — раздался человеческий голос в трех-четырех метрах от него. — Нет чтобы предупредить меня о своем приходе.
      Во тьме вспыхнул фонарь, и луч его, подпрыгнув, остановился на Кроуэлле.
      — Ну-ка, наденьте вот это, — Штрукхаймер передал ему защитные очки, оказавшиеся прибором ночного видения.
      Кроуэлл повиновался, и внутренность шахты проявилась перед его глазами: видеоизображение было окрашено в призрачные серо-зеленые тона.
      — Да, действительно много перемен, — сказал Кроуэлл. Почему так темно?
      — Они сами попросили. Говорят, при свете их движения замедляются.
      — Боже милосердный! — Кроуэлл в изумлении взирал на лихорадочную суматоху вокруг. — На них глядеть-то — и то устанешь.
      Шахта представляла собой что-то вроде квадратной в плане пещеры размером с большой зал. Около полусотни бруухиан, работая парами, врубались в три стены с помощью виброкирок и лопат. На каждую пару полагалась одна тачка. Как только она наполнялась, суетливый бруухианин, стоявший рядом, хватал ее, взлетал по склону к четвертой стене, где стояли Кроуэлл и Штрукхаймер, и вываливал руду на конвейер, который выносил ее на поверхность. Потом туземец возвращался, забирал у своего товарища лопату, тот хватался за виброкирку, а третий, лишенный кирки, начинал дергаться у тачки.
      Среди этой толчеи сновал взад-вперед маленький бруухианин и, поминутно уворачиваясь от столкновений, разбрасывал по влажному полу пещеры смесь песка и опилок. Во всем ощущался какой-то сумасбродный порядок, словно детвора затеяла сложную игру, напоминавшую одновременно салочки, прятки и эстафетный бег.
      — Знаете, — сказал Кроуэлл, — по мнению Вилли Нормана, снижение продолжительности жизни вызвано перенапряжением. Глядя на этот бедлам, я склонен с ним согласиться.
      — Действительно, в шахте они трудятся как нигде. Особенно с тех пор, как мы выключили свет. Но я добился сокращения рабочего дня, чтобы хоть как-то скомпенсировать возросшую активность. Сколько часов в день они работали, когда вы их изучали в прошлый раз?
      — Кажется, одиннадцать-двенадцать часов.
      — А сейчас шесть с половиной.
      — Серьезно? У вас такая власть над Компанией?
      — Теоретически — да. По идее, они должны отдавать честь при моем появлении, поскольку концессию не закрывают только с молчаливого попустительства конфедеративной Комиссии здравоохранения, а я — ее единственный представитель. Но я не перегибаю палку. В сущности, я зависимый человек. Все в руках у Компании — людские ресурсы, энергия и вода, снабжение, почта… У нас сердечные отношения. Компания прекрасно знает, что, допусти она ошибку, тут же найдутся пять-шесть других концернов, готовых перехватить контракт. Поэтому и с аборигенами она обращается неплохо. Кроме того, если мыслить категориями производительности труда, то Компания ничего не потеряла, даже наоборот. В каждый данный момент Компания имеет право эксплуатировать только одну шахту. Туземцы трудятся в две смены, перехлестов нет, и в действительности суточное время работы шахты больше, чем раньше. Общая выработка намного выше по сравнению с прошлыми временами.
      — Любопытно. ( «Добро пожаловать в список подозреваемых, Уолдо!») Выходит, они работают меньше, чем раньше, когда средняя продолжительность их жизни была выше?
      Уолдо рассмеялся.
      — Догадываюсь, о чем вы думаете. Нет, вырождение в результате плохого питания здесь ни при чем. Это обнаружилось бы в лабораторных тестах. К тому же в шахте бруухиан сейчас работает меньше, зато в деревне полно ремесленников. Кстати, вы деревню и не узнаете. Небоскребы и…
      — Небоскребы?!
      — Ну, мы их так называем. Это дома из соломы и глины в два, иногда в три этажа. Очередная загадка… В распоряжении бруухиан вся планета, они могут строиться сколь угодно широко. Но откуда-то взялась эта идея расти вверх, а не вширь. И ведь трудно им приходится: небоскребы-мазанки порой не выдерживают напряжений. Теперь, строя дома, туземцы армируют их железным деревом. Это практически деревянные сооружения, обмазанные глиной…
      Послушайте, а может, вамудастся выяснить, почему они так поступают? Здесь никто не смог добиться от туземцев прямого ответа. А вы владеете диалектом лучше любого из нас. Кроме того, вы для аборигенов что-то вроде народного героя, хотя не думаю, что кто-нибудь из патриархов дожил до нынешних времен с момента вашего отъезда. Они знают, что вы вызвали перемены в их жизни. И очень благодарны вам.
      В шахте было сыро и холодно. Кроуэлл поежился.
      — За то, что приблизил их к «тихому миру», - резко сказал он.
      Уолдо промолчал.
      Раздался грохот, позади них остановилась клеть.
      — Привет, босс. Привет, доктор Кроуэлл. Я привез тварям мясо. Что, выключаем?
      Уолдо взглянул на часы.
      — Конечно. Давай.
      Помощник щелкнул выключателем, укрепленным в нище подъемника, и пение виброкирок смолкло. Какое-то время еще раздавался дробный лязг — рабочие пытались долбить руду, несмотря на отсутствие напряжения в сети. Затем — по одному, по двое — они выстроились в очередь у подъемника. Помощник роздал всем по мясофрукту, и туземцы понесли их на рабочие места. Члены каждой бригады садились в свой кружок на корточки, бруухиане жевали и переговаривались, тихо похрюкивая.
      — Мы здесь лишние, — сказал Уолдо. — Хотите взглянуть на деревню?
      — Было бы чудесно. Только позвольте я зайду к себе за блокнотом и камерой.
      — А для начала заскочим в лабораторию и перехватим по бутылочке пива. Наверху жарко.

7

      Солнце палило немилосердно. Тележка, развернувшись, остановилась на окраине деревни, и ветерок от движения, скрадывавший жару, прекратился.
      Кроуэлл вытер с лица пот и запекшуюся пыль в последним могучим глотком осушил бутылку.
      — Что делать с посудой?
      — О, просто оставьте бутылки в тележке. Этот парень как раз и есть мой пивовар. Он сгрузит их у лаборатории.
      — Господи, как жарко. — Кроуэлл тяжело ступил на землю.
      Уолдо прищурился на солнце.
      — Через пару часов будет полегче. Давайте отыщем тень.
      — Идет.
      Они прошли под деревенскими воротами и зашагали по тропинке. Кроме зарослей травы высотой больше человеческого роста, окружавших деревню полукилометровым кольцом, ничего не было видно. Повозки не могли подъезжать ближе из-за пасущихся здесь игривых млекорептилий.
      Однако на людей эти животные, казалось, не обращали никакого внимания. Кроуэлл и Штрукхаймер увидели несколько экземпляров. Они мирно жевали траву, следя за пришельцами стебельчатыми глазами. Половина длины тела этих трехметровых чудовищ приходилась на неурожайные хвост и шею. Но со спин свисали бусы мясофруктов, составляющих основу питания бруухиан. Каждая самка (самцов вскоре после рождения отправляли на волю и впускали на территорию деревни только на период случки) давала за сезон около тридцати килограммов мясофруктов. Каждая семья бруухиан держала трех-четырех млекорептилий. Уход за скотом и сбор урожая были главным занятием женщин.
      Млекорептилий служили для бруухиан не просто источником еды и слыли не просто домашними животными. Собственно, они считались низшими членами семьи. Это были как бы «граждане второго сорта», потому что млекорептилий не умели говорить и, что еще важнее, не стремились в «тихий мир», - они просто-напросто умирали. Однако бруухиане не ели мяса умерших рептилий. Их торжественно хоронили и горько оплакивали.
      Навстречу землянам по тропе двигался, переваливаясь, туземец. Однако шел он гораздо медленнее, чем те, которых Кроуэлл наблюдал в поселке Компании. Не доходя нескольких шагов, бруухианин остановился и обратился к гостям в неформальном ключе:
      — Ты — Кроуэлл-кто-шутит, а ты -
      Штрукхаймер-кто-медлит.
      Я — молодой по имени Балуурн.
      Послан сопровождать вас.
      Завершив свою короткую речь, маленький бруухианин двинулся следом за людьми, стараясь идти в ногу с Кроуэллом.
      — Я его знаю, — сказал Штрукхаймер. — Он немного обучился английскому. Когда-то был моим переводчиком.
      — Верно, — изрыгнуло существо. Его речь была странной карикатурой на человеческий язык. — Все время в… ясли… я слушаю ленты… ты — Кроуэлл оставлять.
      Кроуэлл был поражен. Он заговорил, с трудом составляя фразы в неформальном ключе:
      — Ясли существуют для обучения
      ритуалам жизни и тихого мира.
      Неужели ты отказался от учения предков,
      познавая язык людей?
      — Священник снизошел ко мне -
      моя душа идет особым путем
      в «тихий мир» -
      и передал мою роль наимладшего
      одному из моих братьев,
      чтобы время мое и ум мой можно было
      использовать для постижения
      пути и языка людей.
      — Что все это значит? — спросил Штрукхаймер.
      — Очевидно, большую часть своего Года Постижения он потратил для изучения английского. По его словам, священник устроил ему что-то вроде освобождения от обета познавать общественные ритуалы. Обычно они весь год занимаются именно этим…
      — Что означает «осо-бо-жени-ото-бета»?
      — Это все равно что «разрешение», Балуурн. Разрешение священника, — пояснил Штрукхаймер.
      — Хорошо. Священник дал «осо-бо-жени-ото-бета», и я теперь нет-похож братья.
      — Ты говоришь по-английски очень хорошо, Балуурн, сказал Кроуэлл. — Я изучал ваш язык десять лет и тем не менее не могу говорить на нем так свободно, как ты на моем.
      Балуурн склонил голову.
      — Штрукхаймер-кто-медлит говорит люди нет-похож бруухиане. Люди учатся всю долгую жизнь, нет один год. Наверно, потому, что бруухиане быстрее идти в тихий мир.
      Трава поредела, и их глазам открылась деревня. Кроуэлл сразу увидел то, о чем говорил Штрукхаймер: только половина строений имела привычный вид асимметричных мазанок. Все новые постройки были почти строго прямоугольные и возносились на десятиметровую высоту.
      — Балуурн, почему твой народ перестал строить по-старому?
      Туземец вперил взгляд в землю и, казалось, все внимание сосредоточил на том, чтобы не опередить людей.
      — Это ново-тип… новая часть ритуала живущих. Оставить тихих ближе к земле. Проходить мимо много раз каждый день. Жить наверху, чтобы проходить мимо тихих много раз. Говорить с тихими, тихие знают больше, тихие счастливее и более полезны.
      — Я думаю, в этом есть смысл, — серьезно сказал Штрукхаймер. — Нельзя ожидать от тихих, что они будут знать все, что происходит, если их держать взаперти в задней комнате.
      — О, нет взаперти. Взаперти — слово людей, не бруухиан. Но ты правый, тихие более полезны.
      Кроуэлл ощупал пальцами маленькую камеру, прикрепленную к поясу. Это могло проверить одну из его идей.
      — Я думал, что тихих нельзя передвигать. Если передвинешь — надо начинать новую семью.
      — То верно, то верно. Новый дом строить вокруг старого дома. Снимать старую крышу, оставить дырку в полу дома живых, купить веревку магазин Компании, проходить мимо тихих вверх и вниз много раз каждый день.
      — Ясно. — Кроуэлл отцепил камеру от пояса и снял несколько строений. Затем быстро охарактеризовал каждый кадр, нацарапав несколько строчек в блокноте. — Ага, защитная окраска…
      — По каким-то причинам они стремятся к расширению семьи, — сказал Уолдо. — Раньше, когда им становилось слишком уж тесно, они делили тихих и начинали создавать новые семьи на окраине деревни.
      Мимо прошла бруухианка, ведя в поводу двух покорных млекорептилий. Свежие капли липкой коричневой слизи на спинах свидетельствовали, что мясофрукты были срезаны совсем недавно. Кроуэлл щелкнул камерой.
      — Расширение семей. Может быть, может быть… — сказал он. — Но то, что они строят вверх, а не вширь, говорит также о сохранении пастбищ. Видимо, это имеет важное значение.
      (Пока Штрукхаймер с Кроуэллом обменивались репликами, Балуурн молчал. Уж он-то знал, почему его сородичи ведут строительство вверх, а не вширь, он только что объяснил это. То было новой частью ритуала живущих.)
      — Кроуэлл-кто-шутит…
      — Да, Балуурн?
      — Одна семья просила тебя навестить. Старая, очень старая женщина помнит тебя. Хочет говорить с тобой перед «тихий мир». Очень скоро.
      — Странно… Я спрашивал, есть ли среди них кто-нибудь, кто помнит вас, — удивился Штрукхаймер. — И мне ответили, что все те уже в «тихом мире».
      Кроуэлл улыбнулся.
      — Вы, вероятно, говорили в формальном ключе?
      — Конечно. Кому по силам неформальный?
      — Тогда вас, очевидно, неправильно поняли. О женщинах трудно говорить в формальном ключе. Здесь требуются определенные парафразы. Они решили, что вы спрашиваете, живы ли еще мужчины, которые помнят меня.
      — Кроуэлл-кто-шутит прав. Штрукхаймер-кто-медлит должен был позвать меня, — вмешался Балуурн. — Вся деревня знает старую Шуурну.
      — Что же, пошли навестим ее. Это может оказаться любопытным.
      Дом Шуурны принадлежал к числу новых «небоскребов». Двое землян и бруухианин по одному протиснулись в узкую дверь.
      Эта комната была не для тех, кто страдает клаустрофобией. От пола до потолка ее занимала старая хижина. Между старой и новой дверями оставалось меньше метра свободного пространства. Было темно и сыро, пахло плесенью.
      Балуурн прокричал ритуальную фразу вхождения. Наверху кто-то откликнулся. Они вошли в старую хижину. Их окружали десятки стоящих вертикально мумий — семейные «тихие». Глаза трупов бесстрастно взирали на пришельцев. Балуурн прошептал что-то в благочестивом ключе — слишком быстро, чтобы Кроуэлл разобрал фразу, — и сказал:
      — Я иду вверх первый смотрю Шуурна готова говорить Кроуэлл-кто-шутит.
      Балуурн быстро вскарабкался по веревке, отчего его сходство с обезьяной только увеличилось.
      — Надеюсь, канат выдержит меня, — пробормотал Кроуэлл, принимая гравитол.
      Он спрятал коробочку с пилюлями и вытащил из кармана еще что-то. Не спуская глаз с отверстия в потолке, он бочком скользнул к одному из «тихих», подпиравших стену поблизости.
      — Что вы делаете, Айзек?
      — Секундочку, — прошептал Кроуэлл, шаря позади «тихого». Он вернулся и передал Уолдо маленький пластиковый конверт. Потом засунул в карман небольшой вибронож.
      — Соскоб с плеча, — прошептал он.
      Уолдо округлил глаза.
      — Да знаете ли вы…
      Балуурн скользнул по веревке вниз. За ним последовали еще двое бруухиан.
      — Шуурна хочет говорить Кроуэлл-кто-шутит одна.
      — Ну что же, я готов, — сказал Кроуэлл. — Если только мне удастся взобраться по веревке.
      Он хорошенько ухватился и, натужась, полез вверх, пропустив свободный конец каната между ногами. Дополнительная доза гравитола должна была облегчить задачу, но все же поднимался он, злясь и невнятно ругаясь, очень медленно.
      Шуурна лежала на плетеной циновке. Она была самой старой бруухианкой из всех, кого Кроуэлл когда-либо встречал. Пожелтевшие волосы облезали клочьями, глаза были затуманены слепотой, сморщенные высохшие соски свисали серыми складками плоти.
      Слабым голосом она заговорила в неформальном ключе:
      — Кроуэлл-кто-шутит.
      Я знала тебя в мой Год Постижения,
      и я помню тебя лучше, чем собственных детей.
      Ты ходишь теперь по-другому,
      твои шаги — шаги молодого человека.
      Этого Кроуэлл не ожидал.
      — Время было более милостиво ко
      мне, чем к тебе,
      Шуурна, ожидающая перехода в тихий мир.
      Но эта видимая молодость
      от травы,
      которую дал мне доктор, чтобы
      придать мне силы молодого человека.
      — Мои больше-глазы потемнели,
      но мои много-глазы говорят мне,
      что ты стал выше на два зернышка,
      Кроуэлл-кто-шутит,
      чем ты был век моей жизни назад.
      — Это так.
      Такое, бывает,
      случается с человеком, когда он стареет.
       (Человеку можно добавить несколько сантиметров пластиплоти, но снять их на время уже невозможно.)
      Воцарилось долгое молчание, которое в человеческом обществе сочли бы щекотливым.
      — Шуурна,
      имеешь ли ты что-нибудь
      сказать мне или спросить у меня?
      Снова долгая пауза.
      — Нет.
      Ты, кто выглядит как Кроуэлл-кто-шутит,
      я ждала увидеть тебя,
      но теперь ты не здесь.
      Я не могу больше ждать,
      я готова к тихому миру.
      Пожалуйста, призови наимладшего и нового
      наистаршего.
      Кроуэлл подошел к веревке.
      — Балуурн!
      — Да, Кроуэлл-кто-шутит!
      — Шуурна готова… перейти в «тихий мир». Ты можешь найти наимладшего и наистаршего?
      Двое, которые спустились следом за Балуурном, мигом поднялись по веревке. Они прошли мимо Кроуэлла и остановились перед Шуурной. Кроуэлл полез было вниз.
      — Кроуэлл-кто-шутит, — заговорил старший, не поможешь ли ты нам
      снести вниз эту радостную ношу?
      Я слишком стар, а этот слишком мал,
      чтобы доставить Шуурну
      вниз и воссоединить, с другими тихими.
      С другимитихими? Кроуэлл подошел к трем бруухианам, наклонился и дотронулся до руки Шуурны. Она была твердой и неподатливой, как дерево.
      — Старший семьи Шуурны,
      я не понимаю.
      Я считал, что никто из людей не вправе
      присутствовать
      на ритуале перехода в тихий мир.
      Старик кивнул в той самой обезоруживающей манере — совсем по-человечески.
      — Так было,
      но нет-давно назад,
      священники сказали нам об изменении.
      Но моим жалким сведениям,
      ты всего лишь второй из людей,
      кто удостоился.
      Кроуэлл без церемонии поднял тело Шуурны, обхватив ее бедра и негнущиеся руки.
      — Кому еще из людей
      такая выпала честь?
      Старик повернулся спиной к Кроуэллу и последовал за молодым. Тот уже устремился к веревке.
      — Я там не был,
      но мне сказали,
      то был Малатеста-высочайший.
      Порфири Малатеста! Последний управляющий рудником, первый из исчезнувших.
      Веревка была продета сквозь железное кольцо (тоже купленное в магазине Компании) и обычно свисала, удерживаемая палкой, которая была привязана к концу. Кроуэлл поставил труп Шуурны на ноги, придерживая, чтобы он не упал, а старик пропустил веревку под руками покойницы, захлестнув ее таким образом, что получился почти профессиональный морской двойной узел. Они спустили тело Балуурну, который развязал веревку, и балансируя одной рукой, выбрал слабину, так что канат снова повис в изначальном превджении. Затем двое бруухиан скользнули на руках вниз, а следом спустился и Кроуэлл, чувствуя себя далеко не так уверенно.
      Во время всей процедуры Уолдо Штрукхаймер с потерянным видом стоял в стороне. Старик обратился к Кроуэллу в неформальном ключе, а когда Кроуэлл ответил, Уолдо угадал, что он вежливо от чего-то отказался.
      — Э-э… что все это значит?
      — Нас пригласили на поминки… Вы понимаете, будут перечислять все добрые дела, которые старушка сотворила за свою долгую жизнь, потом попросят посоветовать, куда лучше прислонить тело. Я сказал — нет, большое спасибо. Эта церемония будет тянуться целый день, а у меня назначена встреча. К тому же у меня всегда было ощущение, что присутствие людей на таких праздниках — в тягость. Но бруухиане не могут поступить иначе, потому что у них положено приглашать всех, кто оказался поблизости в момент «перехода».
      — Ну да, а уж мы так поблизости — ближе не бывает. Рад, что вы не приняли приглашения, — меня уже мутит от всех этих дел.
      — Что же, мы вольны уйти в любое время. Разумеется, Балуурн остается.
      — Пойдемте…
      Солнце по-прежнему пылало над головой, когда они вышли из хижины. Все приключение едва ли заняло больше получаса. Они не прошли по пыльной дороге и десяти метров, как Уолдо хрипло зашептал:
      — Тот соскоб, который вы мне дали… Почему вы думаете, что они не обнаружат вашего святотатства?
      — Черт возьми, не будьте таким уж конспиратором! Говорите нормально. Мы же обыкновенные туристы, правильно? Для того чтобы найти место, где я сделал надрез, понадобится лупа. К тому же я ковырнул один из наименее доступных трупов тот, что у самой стены. Пока у них действует табу на перемещение мумий, мы в безопасности.
      — Ну что ж, должен признать, это редкая удача. Может быть, теперь мы наконец выясним, каким образом… Послушайте, вы же были там, когда женщина умерла! Вы что-нибудь видели?
      Уставившись в землю, Кроуэлл сделал несколько шагов и только потом ответил:
      — Я уже начал было спускаться, хотел незаметно улизнуть, будучи в полной уверенности, что мое присутствие нежелательно. А они просто подошли к ней, взглянули и… сказали, что все кончено. Каким бы способом они ни бальзамировали, они должны начать процедуру, пока тело еще не остыло.
      Кроуэлл передернулся несмотря на жару.
      — А они к ней даже не притронулись.

8

      Кроуэлл умышленно пренебрег советом доктора Нормана и условился о встрече с послом в конце дня. Он надеялся, что к этому времени дипломат будет уже изрядно пьян.
      Ему открыл поразительно красивый человек — аристократические черты лица, седые волосы, ниспадающие на широкие плечи.
      — Посол Фиц-Джонс?
      — Да… О, вы, должно быть, доктор Кроуэлл? Входите, входите…
      Впечатления сильно пьяного человека он не производил.
      Кроуэлл очутился в изысканно обставленной комнате. Часть мозга, принадлежавшая Отто, тут же определила стиль: американский провинциальный, конец двадцатого века. Если даже это подделка-все равно: одни только транспортные расходы страшно было вообразить.
      Фиц- Джонс указал на бесформенное кожаное кресло, и Кроуэлл позволил мягкой обивке поглотить его тело.
      — Разрешите налить вам чего-нибудь. Выбирайте: бренди с водой, бренди с содовой, бренди с соком, бренди со льдом, бренди с бренди или, может быть, — Фиц-Джонс заговорщически подмигнул, — немного бургундского, Шато-де-Ротшильд 23-го года?
      — Бог мой! — Даже Кроуэлл знал, что собой представляет вино этого урожая.
      — Каким-то образом, видимо, по ошибке, сюда забросили небольшой бочонок вместо ящика с иммиграционными бланками, в которых мы так сильно нуждаемся, — Фиц-Джонс сокрушенно покачал головой. — Такие вещи неизбежно распутствуют… ик, простите… сопутствуют нашим попыткам действовать в рамках межзвездного бюрократического порядка. Мы учимся приспосабливаться…
      Кроуэлл пересмотрел свое прежнее мнение. Судя по всему, Фиц-Джонс «приспосабливался» уже целый день.
      — Великолепно!
      Он наблюдал, как осторожно передвигает ноги посол, и поражался способности человеческого организма сопротивляться апробированным токсинам.
      Фиц- Джонс вернулся с двумя высокими стаканами для виски, наполненными вином густого красного цвета.
      — Разумеется, подходящей посуды взять негде. Впрочем, эта тоже сойдет. Вы знаете, вино двадцать третьего года не очень хорошо переносит транспортировку… И не может долго стоять. Надо выпить его как можно быстрее.
      На вкус Кроуэлла вино было отменное, но Отто сразу понял, что оно слегка подпорчено. Варварское обращение с лучшим вином столетия!
      Фиц- Джонс сделал маленький деликатный глоток, который совершенно непостижимым образом убавил вино в стакане сантиметра на два.
      — Вы хотели меня видеть по какому-то конкретному поводу? Нет, не подумайте, что я не могу оценить достойного собеседника, когда мне выпадает такой случай…
      — Скажем так: мне хотелось встретиться с кем-нибудь, кто не работал бы на Компанию. Мне нужен взгляд стороннего наблюдателя на то, что здесь происходило за последние десять лет. А произошло немало, насколько я понимаю…
      Фиц- Джонс экспансивно взмахнул рукой — еще миллиметр, и вино расплескалось бы. Отто оценил многолетние упражнения, позволившие довести этот трюк до совершенства.
      — Не совсем, не совсем… Впрочем, если бы не последний год, тогда конечно… До поры до времени здесь царила повседневная скучная рутина… Жизнь в этом, извините за выражение, мирке шла своим чередом. Вообразите, все здесь трудились в поте лица своего, а мне было совершенно нечего делать. Знай отсылай пустопорожние отчеты два раза в год.
      И вдруг начались исчезновения. Управляющий Малатеста был официальным главой планеты, титулованным правителем! Вы только вообразите, сколько на меня свалилось всяких бумаг. Каждый день я сидел на субпространственной связи часами, и наконец… Скажите, доктор Кроуэлл, вы умеете хранить секреты?
      — Полагаю, как и любой другой человек.
      — Ну да… Впрочем, это уже не секрет, с тех пор как доктор — доктор Норман — все вычислил. Вероятно, в Компании это известно всем и каждому. Словом, я переговорил с высшими чиновниками Конфедерации на Земле, и там решили послать сюда парочку следователей. Ну, те явились — блестяще разыграли роли двух ученых парней — и только начали что-то здесь вынюхивать, как… тоже исчезли.
      — Два геолога?
      — Совершенно верно. И что бы вы думали? Раз исчезают два их человека, значит, по идее, Конфедерация должна выслать сюда целую армию, чтобы разобраться, что же здесь происходит. Но нет. Я наконец добрался до какого-то там заместителя секретаря, и он мне говорит: мы, мол, не можем терять людей из-за ваших «мелких интриг» на Бруухе.
      — Странно.
      Первым пунктом в единственном донесении, которое отправили агенты, значилось предупреждение о ненадежности посла.
      — То-то и оно. Поэтому я не думаю, что с агентами случилось то же, что с Малатестой… э-э… что они мертвы. Должно быть, у них был припрятан где-то неподалеку небольшой корабль, и когда они выяснили, что хотели, то попросту улетели. Черт подери! И знаете, что самое досадное? Мы до сих пор не имеем ни малейшего понятия, что случилось с Малатестой. Между тем они — я уверен — все выяснили.
       «Очень похоже на то, что они и впрямь-таки выяснили», - подумал Отто.
      — А разве не могла Конфедерация прислать новых агентов и ничего вам не сообщить?
      — Исключено. Это нарушение законов Конфедерации. Я единственный федеральный чин на этой планете. Меня обязаны уведомлять обо всем. Кроме того, с тех пор как агенты исчезли, здесь появилось всего два новых человека. Один-помощник доктора Штрукхаймера; я уже положил на него глаз. Думаю, он тот, за кого себя выдает, — кстати, туповатый парень. Второй новичок это, разумеется, вы.
      Кроуэлл захихикал.
      — Ха, воображаю себя шпионом! В таком случае вы, наверное, частенько будете ублажать меня вином?
      Фиц- Джонс улыбнулся, но глаза его оставались холодными.
      — Конечно! Я же сказал, что его нельзя долго хранить… Строго между нами, я жду, что новый агент объявится со дня на день. Неважно, сообщат мне об этом или нет. Им может быть кто угодно. Вы слышали о кальке личности?
      — Оборотни? — Кроуэлл повторил словечко доктора Нормана.
      — Совершенно верно. Они могут снять копию с кого угодно. По крайней мере, с любого, кого в состоянии умыкнуть и держать взаперти месяц. — Фиц-Джонс допил последние капли вина. — Конечно, такая выдающаяся личность, не побоюсь сказать, такой видный человек, как вы, вне подозрений. Слишком много людей заметили бы ваше отсутствие… — Но в глазах посла Отто снова прочитал: он лжет, он подозревает.
      Фиц- Джонс выпростал себя из кресла.
      — Давайте-ка я плесну вам свеженького.
      Он вернулся с двумя полными стаканами
      — Спасибо. Уф-ф-ф, пора принимать пандроксин. — Кроуэлл достал из кармана коробочку и запил вином две таблетки. Одна была гравитол, вторая — ингибитор алкоголя.
      — А-а, слабое средство. Вы ведь пробудете здесь какое-то время? Не лучше ли принимать гравитол?
      — Нет. Разумеется, я просил, чтобы его мне выписали. Но доктор сказал, что я слишком стар и слишком толст.
       «Насколько опасен этот утонченный пьяница?»
      — У вас есть какая-нибудь версия насчет Малатесты?
      Фиц- Джонс пожал плечами и повторил свой трюк со стаканом.
      — Даже не знаю, что и сказать. Правда, в одном я уверен. Этот вздор о том, что во всем виноваты, якобы, твари, просто куча… ик, претите… куча дерьма.
      — Согласен. Бруухиане органически не способны на насилие.
      — Дело не только в этом. Малатеста ходил у них в любимчиках. Он даже весьма неплохо выучил их язык. Они приняли его в одну из семей, и он стал почетным бруухианином.
      — Я не знал об этом.
      — О-о, он посещал множество туземных сборищ. При синклите священнослужителей он стал даже чем-то вроде советника.
      — Да а, — задумался Кроуэлл. — Сегодня я узнал, что Малатеста присутствовал на одном из ритуалов перехода в «тихий мир».
      — Это когда они бальзамируют своих несчастных сородичей? Гм. Я не знал об этом. Интересно, почему же Малатеста никому ничего не сказал? Штрукхаймер стал бы его другом до гробовой доски.
      — Ну хорошо. Как вы говорите, бруухиане решительно не могли уничтожить Малатесту. Значит, это либо несчастный случай, либо убийство. Полагаю, что агенты расследовали обе возможности.
      — По-видимому. Такое впечатление, будто они только и делали, что шарили по пыльным ямам. Для видимости брали образцы, а на самом деле искали тело.
      Мне кажется, что подозреваемый номер один — это Киндл, новый управляющий. Но с другой стороны, он никогда не стремился к этому посту: работы в два раза больше, а прибавка к жалованью — грошовая. Помимо прочего, его очень беспокоит, как бы то, что произошло с Малатестой, не случилось с ним самим.
      — Вы его хорошо знаете?
       «Осторожнее. Я становлюсь чересчур любознательным».
      — О-о, довольно хорошо. Когда я занимал пост на Ламарре, Киндл состоял там на государственной гражданской службе. У него был большой пакет акций Компании, поэтому, когда на Бруухе открылась должность помощника управляющего, он тут же перебрался сюда и принял дела. Меня перевели на Бруух всего лишь годом позже, так что мы встретились так, словно и не расставались.
       «Пора менять тему разговора».
      — Ламарр… Я, конечно же, слышал об этой планете, но никогда там не был.
      — Прекрасный мир… — Фиц-Джонс решил было снова показать свой трюк — со стаканом, но вовремя удержался. — Особенно если сравнить со здешним запустением.
      Они беседовали на эту и прочие безобидные темы еще около часа.
      Кроуэлл подавил зевок.
      — Пора идти. Извините, я такой кислый собеседник… Но я действительно очень быстро устаю в этом тяготении.
      — О-о, это вы извините, что я такой невнимательный хозяин. Знаю-знаю, иногда я бываю невыносимо скучен.
      Фиц- Джонс помог Кроуэллу подняться.
      — Боюсь, что в это время суток вам будет трудно поймать таксирикшу.
      — Ничего, ничего… Здесь несколько кварталов, я могу и прогуляться.
      Они обменялись любезностями, и Кроуэлл удалился, весьма правдоподобно пошатываясь.

9

      В его комнате кто-то учинил обыск. «Любительская работа, — отметил Кроуэлл. — Вероятно, дело рук помощника Фиц-Джонса». Сыщик не заметил ни волосков, налепленных на дверцу стенного шкафа и на крышку чемодана, ни даже карандаша, подпиравшего входную дверь. Кроуэлл вздохнул. Отто заслуживал большего.
      Во всяком случае, в самой комнате никаких улик против него не было. Кроуэлл вышел из дома, зашел в уборную на дворе и накинул крючок. Стараясь не обращать внимания на запах, он вытащил из кармана ручку и отвинтил колпачок. Теперь «ручка» испускала невидимый луч ультрафиолетового света. Кроуэлл вытряхнул из колпачка контактную линзу и вставил ее в левый глаз. С помощью линзы он мог видеть в темноте весьма неплохо, хотя и для земных светоусилителей, и для инфракрасных «многоглаз» бруухиан здесь был беспросветный мрак.
      Волосок, прилепленный поперек расшатанной доски, был на месте. Кроуэлл приподнял доску и извлек контейнер, который ранее составлял второе дно чемодана. Он вытащил из него несколько предметов, положил контейнер на место и снова примазал волосок, зафиксировав в памяти его положение.
      В полночь уличные фонари погасли. Кроуэлл надел очки ночного видения, которые заранее купил в магазине Компании, и зашагал в сторону главного склада, располагавшегося в километре от его Постоя. По дороге он никого не встретил.
      Зная, что у любого сторожа тоже есть ночные очки, Кроуэлл подошел к складу по параллельной улице и, не доходя квартала, тихонько уселся за углом одного из зданий. В течение получаса он наблюдал за входом.
      Убедившись, к своему удовлетворению, что склад никем не охраняется, Кроуэлл пересек площадь, подошел ко входу и изучил замок. Это был простой висячий замок с магнитным кодом, и он легко отомкнул его с помощью десенсибилизатора и набора отмычек.
      Когда он закрыл за собой дверь, уровень освещенности упал ниже порога чувствительности ночных очков и Кроуэллу вновь пришлось прибегнуть к ультрафиолетовой «ручке». Она предназначалась для ювелирной работы, но Кроуэлл рассчитывал на ее помощь и в данной ситуации. Направив луч в пол, он видел у своих ног яркую точку, окруженную слабым пятном света приблизительно метрового диаметра. Конечно, общего вида склада Кроуэлл представить не мог. Все, что удавалось различить, — это смутные очертания множества ящиков, составленных в штабеля.
      Он не искал чего-то конкретного и, в сущности, не возлагал на свою ночную экспедицию особых надежд. Кроуэлл просто выполнял один из пунктов намеченного плана — такой же обязательный, как посещение рудника. Он очень хотел бы побывать в шахте без провожатых, если это возможно, — когда она будет совершенно пуста.
      Около часа Кроуэлл бродил по складу, отмечая множество бесполезных деталей. В дальнем конце помещения он обнаружил незапертую дверь. «Поскольку она открыта, —подумал Отто,  — то вряд ли там есть что-то такое, что заслуживало бы утайки». Тем не менее для очистки совести он зашел внутрь.
      Вдоль одной из стен тянулся широкий желоб. На поверку оказалось, что он наполнен смесью песка и опилок — скорее всего, опилок железного дерева. У противоположной стены возвышалась гора пластиковых мешков, набитых той же смесью. В дальнем конце комнаты стояли большой таз и две огромные бадьи. На полке над тазом выстроились несколько жестянок размером с полулитровые банки из-под краски. Очевидно, в этом помещении готовили ту самую смесь, которой посыпали мокрый пол в шахте, чтобы бруухиане не падали.
      Кроуэлл внимательно осмотрел таз, но не обнаружил в нем ничего необычного. На жестянках неумелыми буквами было выведено: «АНТИСЕПТИК».Он взял одну из банок и потряс: она была на три четверти наполнена каким-то порошком. Он осветил дно и крышку жестянки, и на крышке проступила слабая надпись: «НИТРАТ ВИСМУТА КРИСТАЛЛИЧЕСКИЙ. К.Я. 0,5 кг».
      От удивления Кроуэлл едва не выронил банку. Очевидно, первоначальную надпись стерли, но следы ее остались видимы в ультрафиолете. Он поставил банку на место и уселся на землю, опершись спиной на таз. Вот оно что. Это объясняло и сокращение продолжительности жизни туземцев, и их бешеную активность в шахте. Висмут был для них сильным возбуждающим средством, он ввергал рабочих в состояние эйфории и к тому же обладал свойствами кумулятивного яда. Должно быть, он впитывался в организм через подошвы ног.
      Итак, чьих рук это дело? Рабочие, которые подмешивали нитрат висмута в смесь из песка и опилок, вряд ли знали, в чем тут секрет, иначе зачем тогда заново надписывать банки? Может быть, кто-то подделывал жестянки еще до отправки сюда? Похоже на то, ибо о подозрении на висмут знали все. Надо поговорить с Джонатоном Линдэмом, новым начальником отдела импорта.
      Снаружи было все так же темно, как и в тот момент, когда Кроуэлл открыл склад. Он защелкнул висячий замок и с облегчением стянул с пальцев тонкие пластиковые перчатки.
      Позади и чуть левее Кроуэлла что-то еле слышно щелкнуло. Мозг Кроуэлла среагировал быстрее, чем в мозгу Отто мелькнула мысль: «Предохранитель!» — и Кроуэлл кубарем скатился в придорожную канаву.
      Он ослеп — ночные очки отлетели в сторону, — но, подняв глаза, увидел, как ярко-красный пучок света веером прошелся над дорогой на уровне человеческой талии и, вспыхнув, погас. В руке Кроуэлла уже был миниатюрный духовой пистолет. В доли секунды он выдернул его из кобуры в кармане. Он прицелился в том направлении, где сетчатка глаза еще удерживала гаснущее остаточное изображение алой точки — дульный срез лазера, и, молниеносно нажимая на спусковой крючок, бесшумно выстрелил четыре раза подряд. Он услышал, как по меньшей мере три пули отрикошетили от стены склада, а затем до него донеслись шаркающие шаги убегавшего человека.
      Драгоценные секунды ушли на то, чтобы найти ночные очки, еще секунда — чтобы разобраться в серо-зеленой картинке и различить бегущий силуэт в квартале от него. Предел дальнобойности для его «пугача». Кроуэлл взял очень высоко — выстрелил и промахнулся, выстрелил и промахнулся и только с третьей попытки попал: человек споткнулся, рухнул на землю, но тут же вскочил, шатаясь, и побежал дальше, обняв раненую руку. Он все еще держал в руке лазерный пистолет, но, кажется, больше не собирался им воспользоваться.
       «Хорошо», - подумал Отто. Будь нападавший профессионалом, он давно бы уже вычислил, насколько легко вооружен Кроуэлл. Ему ничего не стоило распластаться на земле вне пределов досягаемости «пугача» и не спеша зажарить Кроуэлла.
      Айзек внимательно разглядывал быстро уменьшавшуюся фигурку. Нет, таких он здесь еще не встречал. Не особо толстый, но и не худой, не высокий, но и не маленький. Кроуэлл признался себе, что при встрече он может и не узнать этого человека. Если только рука его не будет на перевязи или в гипсе, что весьма вероятно.
      Не успел Кроуэлл войти в свою постоялую комнату, как раздался зуммер радиофона. Он постоял возле аппарата несколько секунд, затем, мысленно пожав плечами, поднял приемодатчик.
      — Кроуэлл.
      — Айзек? Где вы были? Это Уолдо… Я с трех часов дозваниваюсь до вас.
      — О-о, я проснулся и больше не мог заснуть… Пришлось выйти побродить, чтобы нагулять сон.
      — Ага, а я уж… Послушайте! Извините, что звоню так поздно, но… Помните тот соскоб, что вы мне дали?… Некоторые клетки в нем еще живы!
      — Живы?! У мумии, которой двести лет?!
      — И митоз продолжается. Вы знаете, что такое митоз?
      — Да, деление клеток… Хромосомы там…
      — У меня в микроскопе по чистой случайности был укреплен инкубаторный столик, а не обычный предметный, что и решило дело. Я поместил туда образец, решив не возиться с заменой столика. Там была интересная клетка — большая нервная клетка, которая, очевидно, умерла в процессе анафазы… то есть в процессе митоза. Я разглядывал ее примерно минуту, а затем отлучился за пивом. Потом вдруг увлекся ремонтом спектрометра, который давно барахлил, — словом, вернулся к микроскопу часа через два. И что же? Та самая нервная клетка находилась уже в другой стадии анафазы! Эти клетки растут и делятся, но делают это, выходит, в несколько сотен раз медленнее, чем обычные клетки бруухиан.
      — Невероятно!
      — Более чем невероятно — невозможно! Не знаю, Айзек… Я универсал, специалист широкого профиля, переучившийся ветеринар. Нам нужно сюда парочку настоящих биологов — и мы их заполучим! Да на Бруух десятки хлынут, как только мы дадим знать. Продление жизни — вот что это такое! Не удивлюсь, если через какой-нибудь год бруухиан будет изучать уже добрая сотня специалистов.
      — Видимо, вы правы, — сказал Кроуэлл.
      Только сейчас ему пришла в голову мысль, что, возможно, их разговор кто-то подслушивает.
      Но кто?!

10

      — Рад, что ты зарулил ко мне, Айзек! — рукопожатие доктора Нормана было на редкость крепким.
      — Не мог упустить случая снова обыграть тебя после стольких лет, Вилли.
      — Ха! Кажется, счет был четыре-ноль в мою пользу, когда ты уезжал? Ты играешь белыми.
      Вилли убрал поднос с тарелками с шахматного столика.
      — Нет, Вилли, ходи первым ты. Учитывая твою молодость и неопытность…
      Доктор рассмеялся.
      — Передвинь мою пешку на е-4, а я пока плесну тебе чего-нибудь.
      Кроуэлл передвинул кресло к шахматному столику, расставил фигуры и сделал за Вилли первый ход. Он на секунду задержал взгляд на доске, а потом начал разыгрывать свой собственный дебют.
      — Ты разговаривал сегодня с Уолдо?
      — Ты имеешь в виду эту мумию? О да! Чистая фантастика! Между прочим, он скрыл, каким образом к нему попал образец. Так и вижу, как Уолдо крадется в хижину с ланцетом в руке.
      Доктор Норман поставил рядом с Кроуэллом стакан и сел в кресло напротив.
      — Я надеюсь, Айзек, ты к этому не имеешь никакого отношения?
      — Как тебе сказать, — осторожно произнес Кроуэлл, — я осведомлен, откуда у Уолдо образец. Но до поры до времени ты прав — это тайна, покрытая мраком.
      — Мир полон тайн, — доктор сделал второй ход.
      Кроуэлл отреагировал почти инстинктивно: стандартный дебют.
      — Что, Айзек, гамбит Руи Лопеса? На старости лет ты становишься чересчур осторожным. Прежде твои дебюты были непредсказуемы.
      — А ты прежде вел четыре-ноль.
      Игра продолжалась около часа, и все это время оба большей частью молчали. У Кроуэлла были и преимущество в фигурах, и более сильная позиция.
      Вдруг доктор Норман поднял голову:
      — Кто вы?
      — Что ты сказал, Вилли?
      Доктор вынул из кармана клочок бумаги, развернул его и швырнул на середину доски. Рецепт…
      — Если бы вы были Айзеком Кроуэллом, вы бы сейчас умирали или уже умерли — от гравитола. И не говорите мне, что вы его не принимаете: от пандроксина кожа приобретает желтоватый оттенок. У вас его нет. Кроме того, у вас не тот стиль игры: хороший стиль, но не тот. Айзек никогда не был силен в позиционной игре.
      Кроуэлл допил из стакана — там был в основном растаявший лед — и откинулся в кресле. Он сунул правую руку в карман и нацелил пистолет под столом в живот доктора.
      — Меня зовут Отто Мак-Гэвин. Я агент Конфедерации. Но, пожалуйста, продолжайте называть меня Айзеком. В этом обличье я больше Кроуэлл, чем Мак-Гэвин.
      Доктор кивнул.
      — У вас, видимо, очень хороший послужной список. Получше, чем у тех двоих. Наверное, поэтому вас и послали сюда, не так ли? Расследовать их исчезновение?
      — Расследовать причину их смерти. У каждого агента в сердце вживлен передатчик. Сигналы тех двоих прекратились.
      — Ну что ж. Нет нужды говорить, что я буду нем как могила.
      — Вы не будете носить это бремя слишком долго. Я предполагаю через день-другой закрыть дело. Впрочем, вернемся к шахматам…
      Кроуэлл пошел конем.
      — Мат в три хода, — сказал он.
      — Да, я видел приближение конца, — улыбнулся Вилли. — Я надеялся отвлечь ваше внимание.
      — Доктор, в вас пропадает талант, — Отто немного расслабился. — Между прочим, я все раздумывал, как бы обратиться к вам, не вызывая подозрений. К вам сегодня никто не обращался по поводу огнестрельного ранения?
      — Что?! Но откуда вы…
      — Сегодня ночью кто-то устроил на меня засаду. Я ранил противника.
      — Боже мой… В руку, да?
      Кроуэлл вытащил пистолет, открыл обойму и вытряхнул на шахматную доску маленькую пульку.
      — Ранение в правую руку. Пуля вот такого калибра.
      Доктор Норман покатал пульку между пальцами.
      — Да, та была такая же махонькая. Кстати, чертовски трудно было ее извлечь. И ранение именно в правую руку…
      Доктор глубоко вздохнул.
      — Рано поутру меня подняли посол Фиц-Джонс и управляющий Киндл, чтобы я извлек пулю из руки Киндла. Они сказали, что пили всю ночь и под утро им взбрело в голову поупражняться в стрельбе по мишени на заднем дворе посольского особняка. Фиц-Джонс случайно попал в Киндла. Он очень извинялся. От обоих разило вином, но держались они как трезвые. Киндла мучила боль: похоже, они пытались сами извлечь пулю. Но она засела очень глубоко.
      — Киндл… Я его еще не встречал.
      — Вот ночью и повстречались. Трудно поверить… Он всегда казался таким тихоней…
      — Теперь вам пора узнать всю историю. Если со мной что-либо случится, постарайтесь дать знать властям Конфедерации…
      — Некая группа людей, включающая посла и управляющего Киндла, но не обязательно сводящаяся к этим двоим, систематически травит бруухиан, работающих на руднике. Единственная мотивировка, которую я нахожу, — это та, что яд заставляет рабочих трудиться с убийственной отдачей, а значит, растут прибыли. Кстати, Киндл владеет большой частью капитала Компании, ведь так? Интересно, Фиц-Джонс тоже получает солидный процент?
      — Не знаю, — сказал доктор Норман. — Он утверждает, что обладает независимым состоянием. Впрочем, вполне возможно, что он вкладывает деньги и в Компанию. За последние несколько лет прибыли выросли вчетверо. А что, даже я подумывал об инвестициях… В качестве пенсионного обеспечения…
      — Лучше не надо. Очень скоро прибыли пойдут вниз.
      — Вполне может статься. Да, ужасная история. Даже хотя я сам и не очень-то пекусь об этих пугалах. Чем я могу вам помочь?
      — Мне нужен доступ к субпространственному радио. На планете всего два передатчика — у управляющего и у посла. Если бы вы залучили одного из них к себе на часик-другой, я смог бы затребовать разрешение на арест и получить полномочия на заточение обоих в тюрьму.
      — Это довольно просто. Мы с Фиц-Джонсом как раз должны составить акт о несчастном случае и передать его чиновнику Компании для визирования. Я попросил посла зайти сегодня около трех: это займет больше часа.
      — Вы не могли бы зазвать и Киндла тоже?
      — Боюсь, что нет. Я же Киндла вроде бы как под домашний арест посадил — и вдруг приглашаю к себе поболтать. Так недолго и авторитет подорвать… Но вам Киндл не опасен. Я сделал ему глубокий разрез в правом трицепсе. Он либо на наркотиках, либо будет мучиться болью по меньшей мере неделю.
      — Не могу сказать, что я ему очень уж сочувствую. Ну что ж, нанесу-ка я визит в резиденцию посла около трех. А вы… Вот, возьмите, — Кроуэлл протянул доктору Норману пистолет. — Кажется, часом раньше я вас определил как цель второй очереди.
      Доктор Норман подбросил маленькое оружие на ладони.
      — Разве вам оно не нужнее?
      — Нет, я собираюсь прибегнуть к более тяжелой артиллерии. Прошлой ночью у Киндла был лазерный пистолет. Если бы он лучше разбирался, что к чему, он мог зажарить меня безо всяких хлопот.
      — Ладно, беру. Но я никогда в жизни не стрелял из пистолета.
      — Ничего страшного. Только будете осторожны: у пистолета этой системы нет предохранителя. Просто прицельтесь приблизительно в нужном направлении и начинайте нажимать на спусковой крючок. Обоймы хватит больше чем на сто выстрелов.
      Доктор сунул оружие во вместительный передний карман халата.
      — Надеюсь, эта публика окажется под надежным замком прежде, чем мне он понадобится.
      — Они будут в тюрьме Компании до захода солнца.

11

      Из окна своей комнаты Кроуэлл видел, как посол укатил в сторону амбулатории. Он открыл лазерный пистолет и проверил батарею: осталось больше половины заряда, две минуты непрерывного действия, вполне достаточно, чтобы подавить взвод пехоты. Кроуэлл переложил пистолет и комплект отмычек в правую руку и накинул сверху легкую куртку.
      Прогулочным шагом он отправился по улице в сторону, противоположную дому посла, затем сделал круг и очутился у задней стороны здания. Там уже не было домов. Ничто не закрывало Фиц-Джонсу вид на пустыню, которая простиралась от горизонта до самого поселка и заканчивалась в нескольких метрах от большого обзорного окна особняка.
      Кроуэлл извлек из набора особый карандаш и начертил на окне большой черный круг. Черная линия сразу побелела, и круглый кусок пластика выпал наружу. С немалым усилием Кроуэлл подтянулся и ввалился в дыру. Он проглотил таблетку гравитола — в коробочке оставалась теперь всего одна — и в очередной раз подумал, как хорошо будет, когда он вновь обретет свое собственное тело.
      Кроуэлл обошел три комнаты и наконец обнаружил передатчик — в кабинете посла. Передающая панель была забрана чехлом, и он громко выругался, увидев, что чехол снабжен дактилоскопическим замком. Потребуется несколько часов, чтобы справиться с ним.
      Ничего не оставалось другого, как ждать возвращения Фиц-Джонса, а затем силой заставить его открыть замок. Кроуэлл ощутил в кармане тяжесть виброножа, и им овладела несвойственная ему кровожадная мысль. В сущности, все, что требуется, — это большой палец посла…
      Побродив по кабинету Фиц-Джонса с полчаса и не найдя ничего интересного, Кроуэлл вспомнил о Шато-де-Ротшильд. Можно недурно провести время в ожидании хозяина. Кроуэлл прошел по толстому ковру на кухню. Он нашел стакан, заткнул лазер за брючный ремень и выбил затычку из бочки.
      — Постарайся не наделать глупостей, Айзек.
      Отто медленно повернулся.
       «Старинный лазер системы «Вестингауз» вторая модификация снят с предохранителя в правой руке дистанция три метра поставлен на полное рассеивание шансов никаких…»
      — Гм, Джонатон? Не ожидал встретить тебя здесь…
       «Рука дрожит но полное рассеивание не промахнется до сих пор не выстрелил может быть и не выстрелит думайдумайдумай…»
      — Ты меня удивил, Айзек. Так выражаться! Но ведь ты не Айзек, правда? Такой же Айзек, как и те двое-геологи. Этой ночью, Айзек, ты присоединишься к своим друзьям. В пыльной яме вы сможете хорошенько помянуть старые добрые времена…
      — Заткнись! — В поле зрения Отто появился второй человек; на правую руку его была наложена вытяжная шина. Дай-ка мне пушку.
      Он взял лазер в левую руку. Отто заметил, что он дрожит еще сильнее, чем Линдэм, но скорее всего больше от боли и ярости, чем от нервов.
       «Убить его использовать труп как прикрытие если бы я был в теле Отто получилось бы одно g но тело Кроуэлла слишком медлительное слишком большое…»
      Джонатон вытащил у Отто из-за ремня лазер и отпрыгнул назад.
      — Не так уж ты и опасен, как предупреждал Стьюарт.
      — Он опасен — дай бог! Но мы вырвали его клыки. Возвращайся в свою контору, Линдэм. Мы с Фицем завершим дело. Ты единственный, у кого нет особых причин находиться здесь.
      Джонатон вышел через парадную дверь.
      — Ну, мистер Мак-Гэвин… Я полагаю, вы ошеломлены, что такой «тихоня», как я, припер вас к стене. Да, мы подслушали весь ваш утренний разговор с доктором Норманом… Радиофон доктора Нормана не очень исправен, так же как радиофон доктора Штрукхаймера: они оба постоянно работают на передачу и надо же, транслируют прямо на магнитофон в моем кабинете.
      Он двинул лазером.
      — Пойдемте присядем в гостиной. Непременно захватите вино. Я с удовольствием присоединился бы к вам, но моя здоровая рука занята — так будет легче убить вас, когда придет время.
      Кроуэлл уселся в старомодное кресло, размышляя, скоро ли придет это время.
      — Не можете же вы всерьез думать, что вам все это сойдет с рук?
      — Тут неподалеку есть большая пыльная яма, самая большая из всех. Боюсь, что доктор Норман и доктор Штрукхаймер тоже последуют туда за вами. Мы не можем допустить, чтобы здесь шныряли десятки специалистов.
      Кроуэлл покачал головой:
      — Если от меня не поступит донесения, вам придется столкнуться с более серьезной силой, чем горстка ученых. В вашем порту приземлится боевой крейсер, и вся эта чертова планета окажется под арестом.
      — Странно, что этого не произошло, когда исчезли первые два агента. Очень грубо блефуете, Мак-Гэвин.
      — Те двое были агентами, мистер Киндл, но просто агентами. Я же премьер-оператор, один из двенадцати на всю Конфедерацию. Можете спросить у Фиц-Джонса, что это означает, когда он вернется.
      — Когда он вернется, вас, быть может, уже не будет в живых. Он не хотел убивать здесь, потому что тогда придется тащить ваше тело больше километра по пустыне. Но мне пришло на ум, что мы можем сделать несколько ходок.
      — Скверная альтернатива. Неужели вы думаете, что смогли бы изрубить на куски человека, словно говяжью тушу? Очень грязная работа.
      — Я человек отчаянный…
      — О чем еще это вы здесь беседуете? — из прихожей появился Фиц-Джонс. — По пути сюда я встретил Джонтатона. Я думал, он хотел остаться с тобой, Киндл, до моего возвращения.
      — Я боялся, что он натворит глупостей, поэтому приказал уйти. У меня никогда не было склонности особо доверять ему.
      — Может быть, ты и прав. Но я не хотел оставлять тебя наедине с этим квалифицированным убийцей.
      — Пока он меня еще не убил. Фиц, он утверждает, что он премьер-оператор, тебе это о чем-нибудь говорит?
      Брови Фиц-Джонса полезли вверх.
      — Не может такого быть. Планета слишком мала, чтобы удостоиться премьер-оператора.
      — Когда агента убивают, мы всегда высылаем премьер-оператора, — сказал Кроуэлл. — Каким бы незначительным ни был повод.
      — Возможно, — Фиц-Джонс задумался. — Но если так, то я действительно удостоился высокой чести.
      Он отвесил шутовской поклон.
      — Однако даже самый опытный игрок в бридж проиграет, если вовремя не передернет карты. Вот, в сущности, ситуация, в которой вы, сэр, оказались.
      — Посол, знаете ли вы, что произойдет, если вы меня убьете?
      — Почему «если»? Послетого как мы вас убьем… Что, они пошлют еще одного премьер-оператора? Так скоро весь запас кончится.
      — Вся планета будет подвергнута карантину, и вас раскроют в два счета. У вас нет ни единого шанса.
      — Напротив, у нас очень хороший шанс — шанс за то, что вы лжете. И шанс очень большой — учитывая ваше положение. Я не стану думать о вас плохо, мистер Мак-Гэвин. В сущности, что такое ложь? На вашем месте я поступил бы точно также.
      — Хватит упиваться, — сказал Киндл, — принеси-ка лучше веревку. У меня рука затекла.
      — Блестящая идея!
      Фиц- Джонс вышел и вернулся с большим мотком.
      — Допивайте вино, Айзек. А ты, Киндл, подойди сюда и стань рядом. Если он выкинет какую-нибудь штуку, я не хочу, чтобы ты поджарил и меня с ним заодно.
      Когда Фиц-Джонс начал накручивать на Отто веревку, тот раздул грудь и напряг бицепсы. Трюк был старый и не очень хитрый, но Фиц-Джонс ничего не заметил. Отто обратил внимание, что его связали одним куском веревки — просто обмотали несколько раз вокруг тела, — и он еще раз подумал, что имеет дело с неопытными любителями. В мыслях он неустанно казнил себя за неосторожность. Они даже не обыскали его, впрочем, — признал Отто — при нем и не было ничего смертоносного, если не считать припрятанного ножа. И еще, конечно, рук и ног.
      — Придется несколько часов подождать, мистер Мак-Гэвин. Предлагаю вам соснуть.
      Фиц- Джонс вышел на кухню и вернулся, держа в одной руке лазер Отто, а в другой — бутылку содовой. Он подошел к Отто и огрел его пластиковой бутылкой по голове. Отто попытался увернуться, но удар пришелся по боковой части черепа, и комната взорвалась голубыми искрами и поползла, как желе, и все погасло…
      Он уже по меньшей мере час был в сознании и лежал, прислушиваясь, когда Фиц-Джонс подошел к нему и вылил на голову стакан воды.
      — Проснитесь, мистер Мак-Гэвин. Уже полночь. Фонари погасли, и нам предстоит небольшая прогулка.
      Отто, шатаясь, поднялся на ноги, старательно раздувая грудь и напружинивая мускулы, чтобы узы казались туго натянутыми.
      — Кстати, Фиц, мне только что пришло в голову… — сказал Киндл озадаченно. — У тебя есть лишние ночные очки?
      — Что? Ты не захватил своих?
      — У меня нет привычки таскать их с собой при свете дня.
      — М-да, ну тогда я позабочусь об этом… «премьере» сам. Нам нельзя пользоваться светом.
      — Нет, только не это. После того что он сделал со мной, я хочу доставить себе удовольствие и лично поджарить его… На медленном огне.
      — Ага… И свалиться по пути в пыльную яму. Я не позволю тебе надеть очки и выйти с ним в одиночку. Ты не попадешь в него и булыжником, даже если будешь бросать двумя руками.
      — Фиц, он обезоружен и связан. И к тому же не видит в темноте.
      — И безоружный, и связанный, и слепой… И все равно он опаснее, чем ты с боевым крейсером под началом. Дискуссия окончена.
      — Хорошо, хорошо. Но все-таки позволь мне пойти. Очень уж мне хочется его ухлопать. Я буду держаться за твой ремень.
      Фиц- Джонс бросил взгляд на Мак-Гэвина. Несмотря на серьезность ситуации, тот не смог сдержать улыбки.
      — Процессии будет явно не хватать величественности. Я вижу, это забавляет нашего друга. Но так и быть. Ты пойдешь позади меня. Однако, если он начнет резвиться, предоставь дело мне.
      — Конечно, Фиц, — Киндл показным жестом поставил лазер на предохранитель. — Даже если он начнет швырять атомные бомбы, я не открою огонь, пока не придем на место. А вот тогда я выйду вперед тебя и нащупаю его лучом лазера.
      — Ладно, хватит. Мистер Мак-Гэвин, вам предоставляется честь вести нас. Я буду вас направлять.
      Они вышли из кухни через заднюю дверь и очутились в кромешной черноте пустыни.
      Отто знал, что у него всего лишь пятьсот метров, чтобы сделать свой ход. Он предполагал, что первую половину пути преступники будут менее бдительны, и поэтому считал шаги, тщательно отмеривая каждый. В километре их тысяча двести.
      Все молчали, лишь Фиц-Джонс время от времени кратко указывал направление. Отто отсчитал триста шагов и слегка сдвинулся влево. Под веревкой он просунул левое предплечье к правому плечу, и левая рука высвободилась из-под витков. Фиц-Джонс не заметил этого движения. Отто держал в памяти четкий мысленный образ человека, идущего позади него, и мог ударить в любое жизненно важное место.
      Он остановился, и Фиц-Джонс ткнул его лазером, указывая, куда двигаться. Развернувшись, Отто рубанул его левой рукой, отчего лазер, кувыркаясь, отлетел в сторону, и, прежде чем пистолет упал на землю, нанес убийственный удар ногой в пах с такой силой, что оба его палача рухнули на землю.
      Отто услышал, как лазер покатился в пыли, и, едва двое упали, бросился вдогонку за оружием. На третьем шаге рыхлый гравий под ногой разъехался, Мак-Гэвин потерял равновесие и, валясь набок, сгруппировался, пытаясь упасть плечом вперед, но… его плечо не ударилось о землю.
      Он рухнул в пыльную яму, пыль с легким хлопком сомкнулась над ним, и Отто поплыл сквозь толщу кошмарного вязкого порошка. Пыль забивалась в ноздри — он еле-еле сдерживал дыхание. Затем его колени ткнулись в скальное дно ямы. Борясь с паникой, он выпрямился в полный рост и вытянул свободную руку вертикально вверх. Отто не мог понять, достигла его рука поверхности ямы или нет. Легкие пылали. Он попробовал пойти в том направлении, откуда свалился, но вдруг осознал, что чувство ориентации исчезло. Тогда он начал двигаться по прямой — годилось любое направление, потому что яма не могла быть больше нескольких метров в диаметре: будь она обширнее, преступники выбрали бы ее в качестве свалки. Но идти было тоже невозможно, и он опустился на колени и медленно пополз, пока его голова не уперлась в каменную стенку, и начал выпрямляться, с мукой толкая тяжелое тело Кроуэлла вверх вверх вверх упереться рукой теперь ногой правая рука свободна бицепсы стонут под пластиплотью в глазах жжение зуд хочется чихнуть ветерок холодит руку нащупать кромку ямы подтянуться свобода…
      Отто уперся подбородком в край ямы, резко, со свистом, выдохнул и жадно втянул воздух. Он приготовился чихнуть, но тут же прикусил язык.
      Неподалеку вопил Киндл:
      — Я не вижу! Черт вас возьми. Очки… ты сломал их!
      Фиц- Джонс тонко хныкал — словно скулило маленькое животное. Внезапно красный свет лазера затопил окрестности. Киндл водил им веерообразно из стороны в сторону, используя как прожектор. Глупо. Если кто-нибудь из персонала Компании не спит, их тотчас засекут. Правда, вряд ли кто. побежит, чтобы выяснить, в чем дело.
      Поразительно, Фиц-Джонс, которого уже не должно быть в живых, стоял, качаясь, на ногах, согнувшись пополам от боли. Луч легонько задел его, и нога вспыхнула ярким пламенем. Фиц-Джонс дважды крутанулся на месте и исчез. Еще одна пыльная яма.
      Свечение погасло.
      — Мак-Гэвин!!! Надеюсь, ты видел это? Я знаю, ты где-то здесь прячешься. Но я могу и подождать… Когда рассветет, ты конченый человек…
      Мак- Гэвин осторожно выпростался из ямы и размотал веревку, которая все еще обхватывала тело слабыми кольцами. Обследовав на ощупь землю вокруг ямы, он заключил, что лазер Фиц-Джонса, должно быть, все-таки свалился на дно. Он не собирался лезть за ним.
      Примерно в тридцати метрах было большое скальное обнажение — Отто успел разглядеть его в свете лазера. Медленно, стараясь не производить шума, он пополз туда, шаря руками перед собой и похлопывая по земле ладонями. Несколько раз его рука нащупывала теплый мягкий тальк пыльных ям, тогда он огибал их. Наконец Мак-Гэвин добрался до скал и уселся за большим валуном.
      Он придирчиво перебрал свой инвентарь: один вибронож, две руки, две ноги и множество камней, моток веревки. Он мог на выбор — удушить Киндла, разрезать его на куски или просто переломать все кости до единой. Все это очень эффективно против безоружного человека. Но против лазера означало бы самоубийство.
      Мак- Гэвин устал. Никогда еще за всю свою напряженную жизнь он так не уставал. Он тихо погремел коробочкой для пилюль.
       «Одна таблетка гравитола, нужно сохранить ее и принять перед самым рассветом».
      Отто продумал и отбросил с полдесятка проектов. С тем же успехом можно было просто сделать глубокий вдох в пыльной яме. Так устать…
      Шаги… Киндл не настолько безумен, чтобы бродить в темноте… Нет, шаги слишком уверенные.
      Это был бруухианин.
      Он подошел прямо к Мак-Гэвину и уселся на землю в каком-нибудь метре от него. Отто слышал. его дыхание.
      — Знаю ли я тебя,
      друг, который приходит ночью? — прошептал Мак-Гэвин в неформальном ключе.
      — Кроуэлл-кто-шутит,
      я Порнууран
      из семьи Туурлг.
      Ты не знаешь меня,
      хотя я знаю тебя.
      Ты друг моего брата
      Киндла-кто-правит.
      Бруухианин отвечал тоже шепотом,
      — Разве Киндл-кто-правит
      В твоей семье?
      — Да.
      Священники доверили семье Туурлг
      честь-традицию принимать
      в члены высших из людей Киндла-кто-правит и
      до него
      Малатесту-высочайшего.
      — Брат-моего-друга Порнууран,
      можешь ты увести меня
      из этого места,
      прежде чем пустыня станет светлой?
      Бруухианин рассмеялся словно бесшумно отрыгнул.
      — Кроуэлл-кто-шутит,
      ты действительно наивеселейший из людей.
      Мои братья и я
      пришли смотреть
      человеческий ритуал перехода в тихий мир.
      Конечно, мы не вправе вмешаться.
      Священники
      увидели красный свет в пустыне
      и послали нас сюда получить указания.
      Может быть, надо помочь
      отнести тихих.
      — Где твои старшие братья?
      — Кроуэлл-кто-шутит,
      мои наистарший и наимладший братья
      стоят около их брата
      Киндла-кто-правит.
      Он также попросил нас, чтобы
      мы отвели его в темноте,
      чтобы мы отвели его к тебе,
      но мы не могли нарушить
      приказ священников.
       «Господи, спасибо тебе!»— подумал Отто. Он с минуту соображал, можно ли использовать бруухианина как прикрытие, но это было бы слишком подло. И к тому же безрезультатно: он очень мал.
      Вздрогнув, Отто осознал, что он различает слабые очертания туземца на фоне более светлой скалы. Он достал коробочку и проглотил последнюю таблетку гравитола. Мгновенно усталость как водой смыло.
      Мак- Гэвин выглянул из-за края валуна. Он еще не мог различить Киндла, но это было делом всего лишь нескольких минут: заря здесь разгоралась быстро. И тогда Киндл не спеша направится к нему.
      Внезапно у Отто родился план… Он был вопиюще прост, но достаточно рискован. Однако замысел должен был сработать. К тому же выбирать не приходилось.
      Отто набрал в охапку камней и пополз по пустыне с максимальной быстротой, какую только позволяла осторожность.
      К тому времени, как его рука нащупала край пыльной ямы, уже достаточно рассвело, и он увидел, как его кисть исчезает в порошке. Отто пошарил вокруг, чтобы понять, как идет край ямы, затем высыпал камни на землю, положил рядом вибронож и опустился в теплую яму, борясь с желанием немедленно выкарабкаться наружу.
      Он сложил камни на краю таким образом, чтобы они скрывали его голову из виду, когда он погрузится по подбородок.
      Отто нажал на кнопку виброножа. Клинок вышел только наполовину. Он коснулся его пальцем — сталь не вибрировала. Должно быть, в механизм набилась пыль. Что ж, у него все еще оставались лезвие и острие.
      Он услышал, как передвигается Киндл, — примерно метрах в двадцати от него. Все еще не видя противника, Мак-Гэвин швырнул камень в его сторону.
      Ответом была вспышка лазера. Луч опалил валун, за которым Мак-Гэвин прятался ранее. Он услышал, как лопается камень, и ощутил острый запах озона и двуокиси азота.
      — Что, Мак-Гэвин, жарко? Я знаю, где ты, — я слышал, как мой маленький друг направлялся к тебе. Лучше выходи и избавь себя от ожидания.
      Он еще раз пальнул по валуну.
      Теперь Отто увидел Киндла. Рядом шли три бруухианина. Киндл ступал очень осторожно, осматривая землю. Отто погрузился, по ноздри.
      — Вот оно, Мак-Гэвин!.. Теперь тебе конец.
      Отто выглянул из-за бруствера и увидел спину Киндла всего в пяти метрах от себя. Если бы нож работал, он метнул бы его и с врагом все было бы кончено. Но два дюйма неподвижной стали годились только для ближнего боя.
      Мак- Гэвин сжал нож, бесшумно выбрался из ямы и легко побежал к Киндлу. Тот орал, обращаясь к валуну, и водил лазером на уровне глаз. Все было просто, даже чересчур.
      Вдруг один из бруухиан дернул головой, завидев Кроуэлла. Киндл уловил движение и обернулся. Отто сделал нырок, стремясь подсечь его. Луч скользнул по Мак-Гэвину — его плечо и половина лица вспыхнули — и тут же ушел в сторону. Отто повалился на Киндла, и оба тяжело упали в пыль. Мак-Гэвин прижал здоровую руку Киндла к земле и, в то время как рыскающий луч бесцельно бил по скале, вонзил нож в спину врага раз, и еще раз, и еще… Не видя света от боли и ненависти, в слепой ярости он инстинктивно подбирался к самому уязвимому месту — почкам. От толчков нож заработал: лезвие с гудением выскочило до отказа и тут же с одинаковой легкостью взрезало и плоть, и кости, и внутренние органы. Киндл выгнул спину дугой и затих.
      Отто встал на четвереньки и увидел, что Киндл в спастической судороге все еще сжимает лазер, который исправно плавил скалу. Не в силах разжать захват Киндла на рукоятке пистолета, МакГэвин бросил это занятие и тут же почувствовал, как волны невыносимой боли захлестывают его тело. И вспомнил свои тренировки.
      Все еще склоняясь над телом Киндла, он закрыл глаза и принялся повторять мнемонический ряд, который, по правилам гипнотренинга, должен был обособить боль, отделить ее от тела и согнать в крохотную точку. Когда боль сжалась в булавочный укол, раскаленный до звездной температуры, он вырвал ее из тела и оставил вовне, в каком-то миллиметре от кожи.
      Осторожно-осторожно он сел на землю и медленно высвободил те участки мозга, которые не были заняты удержанием боли вовне.
      Отто коснулся лица тыльной стороной кисти, а когда отнял руку, за ней потянулись длинные нити расплавленной пластиплоти. Отто заметил, что его другая рука вся в крови. Это была кровь Киндла. Она стекала на землю, сочилась тяжелыми каплями, и вместе с ними уходила жизнь его врага, но Отто не чувствовал ни триумфа, ни раскаяния, ни жалости — он не чувствовал ничего.
      Материал, из которого была сделана его рубашка, испарился, а пластиплоть на плече словно растаяла. Там виднелась его подлинная плоть — воспаленно-розовая по краям, потом красная, вздувшаяся волдырями, и, наконец, в центре раны был черный комок обуглившегося мяса размером с кулак. По плечу сбегала струйка крови. Отто бесстрастно осмотрел ожог и решил, что кровопотеря невелика, поэтому с перевязкой можно подождать.
      Из- за скал вышли два молодых бруухианина и остановились над Киндлом. Следом появился наистарший. Он приблизился, сильно хромая, и что-то быстро пророкотал в неформальном ключе — настолько быстро, что Отто не смог уловить смысл.
      Бруухиане подняли одеревенелое тело Киндла и водрузили его себе на плечи, как бревно. Внезапно Мак-Гэвина осенило, что Киндл, в сущности, не был мертв. Наистарший и наимладший братья переправили его в «тихий мир» еще в то время, когда Отто яростно работал ножом. Он уставился на рот Киндла, перекошенный от смертной боли, и вспомнил, что Уолдо говорил о клетках, увиденных в микроскоп.
      Этот человек был еще жив, но он умирал. И будет умирать теперь сотни лет.
      На лице Отто появилась улыбка.
      Еще до полудня доктор Норман с двумя носильщиками отыскал дорогу в пустыне и вышел к Кроуэллу. Тридцать лет медицинской практики дались даром: доктор был не готов к зрелищу, которое открылось его глазам. Посреди лужи засохшей крови сидел смертельно раненный человек. Половина лица его была обожжена и являла сплошную гноящуюся рану. Другая половина блаженно улыбалась.

      Однажды, когда Старый Моуз Эбрамс бродил по лесу, разыскивая невесть куда запропастившихся коров, он нашел пришельца. Моуз не знал, что это пришелец, однако он понял, что перед ним живое страдающее существо, а Старый Моуз, как бы его за глаза ни осуждали соседи, был не из тех, кто может равнодушно пройти в лесу мимо больного или раненого.
      На вид это было ужасное создание — зеленое, блестящее, с фиолетовыми пятнами. Оно внушало отвращение даже на расстоянии в двадцать футов. И от него исходил зловонный запах.
      Оно заползло, вернее, пыталось заползти в заросли орешника, но так с этим до конца и не справилось: верхняя часть его тела скрывалась в кустах, а туловище лежало на поляне. Его конечности — видимо, руки — время от времени слегка скребли по земле, стараясь подтянуть тело поглубже в кусты, но существо, вероятно, слишком ослабело, во всяком случае, оно больше не продвинулось ни на дюйм. И оно стонало, но не очень громко — точь-в-точь как ветер, тоскливо воющий под широким карнизом дома. Однако в его стоне слышалось нечто большее, чем вой зимнего ветра, — в нем звучали такие отчаяние и страх, что у Старого Моуза волосы на голове стали дыбом.
      Моуз довольно долго размышлял над тем, что ему делать с этим существом, а потом еще какое-то время набирался храбрости, хотя большинство его знакомых, не задумываясь, признали бы, что храбрости у него хоть отбавляй. Впрочем, при таких обстоятельствах одной заурядной храбрости недостаточно. Тут нужна храбрость безрассудная.
      Но перед ним лежало неведомое страдающее существо, и он не мог его оставить без помощи, поэтому Моуз приблизился к нему, опустился рядом с ним на колени, и, хотя на это создание было тяжко смотреть, в его уродстве таилось какое-то неизъяснимое обаяние — оно точно завораживало своей отталкивающей внешностью. И от него исходило ужасное, ни с чем не сравнимое зловоние.
      Однако Моуз не был брезглив. В округе он отнюдь не славился своей чистоплотностью. С тех пор как около десяти лет назад умерла его жена, он жил в полном одиночестве на своей запущенной ферме и его методы ведения хозяйства служили пищей для злословия окрестных кумушек. Этак раз в год он выгребал из дома груды мусора, а остальное время ни к чему не притрагивался.
      Поэтому исходивший от существа запах смутил его меньше, чем того можно было ожидать, будь на его месте кто-либо другой. Зато Моуза смутил его вид, и он не сразу решился прикоснуться к существу, а когда, собравшись с духом, наконец сделал это, очень удивился. Он ожидал, что существо окажется либо холодным, либо скользким и липким, а может, и тем и другим одновременно. Но ошибся. Оно было на ощупь теплым, твердым и чистым — Моуз словно прикоснулся к зеленому стеблю кукурузы.
      Просунув под больного руку, он осторожно вытащил его из зарослей орешника и перевернул на спину, чтобы взглянуть на его лицо. Лица не было. Верхняя часть туловища кончалась утолщением, как стебель цветком, хотя тело существа вовсе не было стеблем. А вокруг этого утолщения росла бахрома щупалец, которые извивались, точно черви в консервной банке. И тут-то Моуз чуть было не вскочил и не бросился наутек.
      Но он выдержал.
      Моуз сидел на корточках, уставившись на эту безликость с бахромой из червей; он похолодел, страх сковал его и вызвал приступ тошноты, а когда ему почудилось, что жалобный вой издают черви, на душе у него стало еще муторнее.
      Моуз был упрям. Упрям и ко многому равнодушен. Но только не к страдающему живому существу.
      Наконец, пересилив себя, он поднял существо на руки ив этом не было ничего особенного, потому что оно весило мало. Меньше, чем трехмесячный поросенок, прикинул Моуз.
      С существом на руках он стал взбираться по лесной тропинке на холм к дому, и ему показалось, что дурной запах стал слабее. Ему уже не было так страшно, как поначалу, и холод больше не сковывал его тело.
      Потому что существо немного успокоилось и выло теперь потише. И хотя Моуз не был в этом уверен, порой ему казалось, будто оно прижимается к нему, как прижимается к взрослому испуганный и голодный ребенок, когда его берут на руки.
      Старый Моуз вышел к постройкам и немного постоял во дворе, соображая, куда ему отнести существо — в дом или сарай. Ясно, что сарай был самым подходящим для него местом, ведь существо не было человеком — даже в собаке, или кошке, или больном ягненке было больше человеческого, чем в нем.
      Однако колебался Моуз недолго. Он внес существо в дом и положил в кухне около плиты на то подобие ложа, которое называл кроватью. Он аккуратно и бережно расправил его, накрыл грязным одеялом и, подойдя к плите, принялся раздувать огонь.
      Потом он придвинул к кровати стул и начал внимательно, с глубоким интересом разглядывать свою находку. Существо уже почти утихло и с виду казалось много спокойнее, чем в лесу. Моуз с такой нежностью укутал его одеялом, что и сам удивился. Он призадумался над тем, какие из его припасов могут сгодиться существу в пищу; впрочем, даже если бы он и знал это, неизвестно, как бы ему удалось покормить существо, ведь у того, судя по всему, не было рта.
      — Тебе не о чем беспокоиться, — вслух сказал он. — Раз уж я принес тебя в дом, все обойдется. Хоть я и не больно смыслю, как тебе помочь, но все, что мне по силам, я для тебя сделаю.
      День уже клонился к вечеру, и, выглянув в окно, он увидел, что коровы, которых он недавно искал, вернулись домой сами.
      — Пора мне коров доить да еще кое-что поделать по хозяйству, — сказал он существу, лежавшему на кровати. — Но я отлучусь ненадолго.
      Чтобы в кухне стало теплее, Старый Моуз подбросил в плиту дров, еще раз заботливо поправил одеяло, взял ведра для молока и пошел в сарай.
      Он покормил овец, свиней и лошадь и подоил коров. Собрал яйца и запер курятник. Накачал бак воды.
      После этого он вернулся в дом.
      Уже стемнело, и Моуз зажег стоявшую на столе керосиновую лампу, потому как был против электричества. Он даже отказался подписать контракт, когда Периферийная электрическая компания проводила здесь линию, и многие соседи за это оби- делись на него. Но он плевал на их обиды.
      Моуз взглянул на лежавшее в постели существо. С виду оно вроде бы находилось в прежнем состоянии. Будь это больной ягненок или теленок, Моуз сразу смекнул бы, хуже ему или лучше. Но тут он был бессилен.
      Он приготовил себе немудреный ужин, поел и снова задумался над тем, как покормить существо и как ему помочь. Он принес его в дом, согрел его, но пошло ли это ему на пользу? Может, следовало сделать для него что-то другое? Этого он не знал.
      Моуз было подумал, не обратиться ли к кому за помощью, но от одной мысли, что придется просить о помощи, даже не зная, в чем она должна заключаться, ему стало тошно. Потом он представил себе, каково было бы ему самому, если б, измученный и больной, он очутился в неведомом далеком краю и никто не сумел бы ему помочь из-за того, что там не знали бы, что он такое.
      Это заставило его наконец решиться, и он направился к телефону. Но кого ему вызывать: доктора или ветеринара? Он остановился на докторе, потому что существо находилось в доме. Если б оно лежало в сарае, он позвонил бы ветеринару.
      Это была местная телефонная линия, слышимость — хуже некуда, и, поскольку Моуз был туговат на ухо, он пользовался телефоном довольно редко. Временами он говорил себе, что телефон ничуть не лучше других новшеств, которые только портят людям жизнь, и не раз грозился выбросить его. Но сейчас он был доволен, что этого не сделал.
      Телефонистка соединила его с доктором Бенсоном, и оба они не очень-то хорошо слышали друг друга, но Моуз все-таки ухитрился объяснить доктору, кто звонит и что ему нужна его помощь, и доктор обещал приехать.
      Облегченно вздохнув, Моуз повесил трубку и немного постоял, ничего не делая. Но вдруг его поразила мысль, что в лесу могли остаться другие такие же существа. Он понятия не имел, кто они, что здесь делают, куда держат путь, но не вызывало сомнений, что тот, на кровати, был чужестранцем, прибывшим из далеких мест. И разум подсказывал, что таких, как он, может быть несколько, ведь в дальней дороге одиноко и любой человек — или любое другое живое существо — предпочтет путешествовать в компании.
      Он снял с крючка фонарь и, тяжело ступая, вышел за дверь.
      Ночь была темна, как тысяча черных кошек, и фонарь светил очень слабо, но для Моуза это не имело значения: он знал свою ферму как собственные пять пальцев.
      Он спустился по тропинке к лесу. В этот час здесь было жутко, но Старый Моуз был не из тех, кто боится ночного леса. Продираясь сквозь кустарник и высоко подняв фонарь, чтобы осветить площадь побольше, он осмотрел поляну, где нашел существо, но там никого больше не оказалось.
      Однако он нашел кое-что другое — нечто, похожее на огромную птичью клетку, сплетенную из металлических прутьев, которая застряла в густом кусте орешника. Он попытался вытащить ее, но она так прочно засела в ветках кустарника, что не сдвинуть с места.
      Он огляделся, чтобы понять, откуда она попала сюда.
      Вверху над собой он увидел сломанные ветви деревьев, через которые она пробила себе дорогу, а еще выше холодно сияли звезды, казавшиеся очень далекими.
      Моуз ни на миг не усомнился в том, что существо, лежавшее сейчас на его постели около плиты, явилось сюда в этом невиданном плетеном сооружении. Он, правда, немного подивился, но не стал особенно вдумываться, ведь вся эта история казалась настолько сверхъестественной, что он сознавал, как мало у него шансов найти ей какое-нибудь разумное объяснение.
      Моуз вернулся к дому и едва успел задуть фонарь и повесить его на крюк, как послышался шум подъезжающей машины.
      Подойдя к двери дома, доктор несколько рассердился, увидев стоявшего на пороге Старого Моуза.
      — Что-то вы не похожи на больного, — сварливо произнес он. — Должно быть, не так уж вам худо, чтобы тащить меня сюда посреди ночи.
      — А я и не болен, — сказал Моуз.
      — Тогда зачем вы мне звонили? — рассердившись еще больше, спросил доктор.
      — У меня в доме кое-кто заболел, — ответил Моуз. — Может, вы сумеете помочь ему. Я бы сам попробовал, да не знаю как.
      Доктор вошел в дом, и Моуз закрыл дверь.
      — У вас тут что-нибудь протухло? — спросил доктор.
      — Нет, это он так воняет. Сперва было совсем невмоготу, но теперь я уже попривык.
      Доктор заметил на кровати существо и направился к нему. Старый Моуз услышал, как доктор словно бы захлебнулся, и увидел, что он, напряженно вытянувшись, застыл на месте. Потом доктор нагнулся и стал внимательно разглядывать лежавшее перед ним существо.
      Когда он выпрямился и повернулся лицом к Моузу, только безграничное изумление помешало ему в тот момент окончательно выйти из себя.
      — Моуз! — взвизгнул он. — Что это такое?!
      — Сам не знаю, — ответил Моуз. — Я нашел его в лесу, ему было плохо, оно стонало, и я не мог его там бросить одного.
      — Вы считаете, что оно заболело?
      — Я знаю это, — сказал Моуз. — Ему немедля нужно помочь. Боюсь, что оно умирает.
      Доктор снова повернулся к кровати, откинул одеяло и пошел за лампой, чтобы получше рассмотреть существо. Он оглядел его со всех сторон, боязливо потыкал его пальцем и многозначительно прищелкнул языком, как это умеют делать одни лишь врачи.
      Потом снова прикрыл существо одеялом и отнес на стол лампу.
      — Моуз, — проговорил он, — я ничем не могу помочь ему.
      — Но вы же врач!
      — Я лечу людей, Моуз. Мне не известно, что это за существо, одно ясно — это не человек. Я даже приблизительно не могу определить, что с ним, если вообще в его организме что-то разладилось. А если б мне все-таки удалось поставить диагноз, я не знал бы, как его лечить, не причиняя вреда. К тому же я не уверен, что это — животное. Многое в нем говорит за то, что это — растение.
      Потом доктор спросил Моуза, где он нашел существо, и Моуз рассказал, как все произошло. Но он ни словом не обмолвился про клетку — сама мысль о ней казалась настолько фантастичной, что у него язык не повернулся об этом рассказать. Достаточно того, что он нашел это существо и принес его в дом, и незачем было упоминать о клетке.
      — Вот что я вам скажу, — произнес доктор. — Это ваше существо не известно ни одной из земных наук. Сомневаюсь, видели ли когда-нибудь на Земле что-либо подобное. Лично я не знаю, что оно собой представляет, и не собираюсь ломать над этим голову. На вашем месте я связался бы с Мэдисонским университетом. Может, там кто-нибудь и сообразит, что это такое. В любом случае им будет интересно ознакомиться с вашей находкой. Они непременно захотят обследовать его.
      Моуз подошел к буфету, достал коробку из-под сигар, почти доверху наполненную серебряными долларами, и расплатился с доктором. Добродушно пошутив над этим его чудачеством, доктор опустил монеты в карман.
      Моуз с редким упрямством держался за свои серебряные доллары.
      — В бумажных деньгах есть что-то незаконное, — не раз говорил он. — Мне нравится трогать серебро и слушать, как оно позвякивает. В нем чувствуется сила.
      Вопреки опасениям Моуза, доктор уехал не в таком уж плохом настроении. После его ухода Моуз пододвинул к кровати стул и сел.
      «До чего же несправедливо, — подумал он, — что нет никого, кто мог бы помочь такому больному существу, — никого, кто знал бы хоть какое-нибудь средство облегчить его страдания».
      Сидя между плитой и кроватью, Моуз слушал, как в тишине кухни громко тикают часы и потрескивают дрова.
      Он смотрел на лежавшее перед ним существо, и в нем вдруг вспыхнула почти безумная надежда на то, что оно выздоровеет и будет жить с ним. Теперь, когда его клетка покорежена, ему волей-неволей придется остаться. И Моуз надеялся, что так оно и будет, ведь даже теперь в доме уже не чувствовалось прежнего одиночества.
      И тут до Моуза внезапно дошло, как здесь раньше было одиноко. Пока не умер Тоузер, было еще терпимо. Он пробовал заставить себя взять другую собаку, но не смог. Потому что не было на свете собаки, которая могла бы заменить Тоузера, и даже сама попытка найти другого пса казалась ему предательством. Разумеется, можно было взять кошку, но тогда он стал бы слишком часто вспоминать Молли; она очень любила этих животных, и до самой ее смерти в доме всегда путались под ногами две-три кошки.
      А теперь он остался один. Один на один со своей фермой, своим упрямством и серебряными долларами. Доктор, как и все остальные, считал, что, кроме как в стоявшей в буфете коробке из-под сигар, у Моуза больше серебра не было. Ни одна живая душа не знала о существовании старого железного котелка, доверху наполненного монетами, который он спрятал под досками пола в гостиной. При мысли о том, как он провел всех соседей, Моуз хихикнул. Он много бы отдал, чтобы посмотреть на их лица, если бы они об этом пронюхали. Сам-то он никогда не скажет. Если уж им суждено узнать, обойдутся без него.
      Он сидел, клюя носом, и в конце концов так и заснул на стуле с опущенным на грудь подбородком, обхватив себя руками, словно хотел подольше сохранить тепло.
      Когда он проснулся, в предрассветном мраке слабо мерцала на столе лампа, догорали в плите дрова, а пришелец был мертв.
      То, что существо умерло, не вызывало сомнений.
      Оно похолодело и вытянулось, а поверхность его тела стала жесткой и уже начала засыхать — так с концом роста засыхает в поле под ветром стебель кукурузы.
      Моуз прикрыл его одеялом и, хотя еще рано было начинать обычную работу на ферме, вышел и сделал все, что требовалось, при свете фонаря.
      После завтрака он согрел воды, умылся и побрился — и это впервые за много лет он брился не в воскресенье. Потом надел свой единственный приличный костюм, пригладил волосы, вывел из гаража старый полуразвалившийся автомобиль и поехал в город.
      Он отыскал Эба Деннисона, чиновника муниципалитета, который одновременно был секретарем правления кладбища.
      — Эб, — сказал Моуз, — я хочу купить участок земли на кладбище.
      — Но у вас уже есть участок! — запротестовал Эб.
      — Так то семейный, — возразил Моуз. — Там хватит места только для меня и Молли.
      — А зачем же вам еще один? — спросил Эб.
      — Я нашел кое-кого в лесу, — сказал Моуз. — Я принес его домой, и прошлой ночью он умер. Я хочу похоронить его.
      — Если вы нашли в лесу покойника, вам надо сообщить об этом следователю или шерифу, — предостерег Эб.
      — Все в свое время, — сказал Моуз, и не думая этого делать. — Так как же насчет участка?
      И, сняв с себя ответственность за эту сомнительную сделку, Эб продал ему место на кладбище.
      Купив участок, Моуз отправился в похоронное бюро Алберта Джонса.
      — Ал, — сказал он, — мой дом посетила смерть. Покойник не из здешних мест, я нашел его в лесу. Не похоже, чтобы у него были родственники, и я должен позаботиться о похоронах.
      — А у вас есть свидетельство о смерти? — спросил Ал, который не утруждал себя лицемерной деликатностью, свойственной большинству служащих похоронных бюро.
      — Нет.
      — Вы обращались к врачу?
      — Прошлой ночью заезжал док Бенсон.
      — Он должен был выдать вам свидетельство. Придется ему позвонить.
      Он соединился по телефону с доктором Бенсоном и, потолковав с ним немного, покраснел как рак.
      Наконец он раздраженно хлопнул трубкой.
      — Не знаю, с какой целью вы все это затеяли, — злобно набросился он на Моуза, — но док говорит, что ваш покойник вовсе не человек. Я не занимаюсь погребением кошек, собак или…
      — Это не кошка и не собака.
      — Плевать я хотел на то, что это такое! Чтобы я взялся за устройство похорон, мне нужен покойник-человек. Кстати, не вздумайте сами зарыть его на кладбище. Это незаконно.
      Сильно упав духом, Моуз вышел из похоронного бюро и медленно заковылял на холм, на котором стояла единственная в городке церковь.
      Он нашел пастора в кабинете, где тот трудился над проповедью. Моуз присел на краешек стула, беспокойно вертя в искалеченных работой руках изрядно поношенную шляпу.
      — Пастор, — произнес он, — я хочу рассказать вам все, как было, с начала до конца. — И он рассказал. — Я не знаю, что это за существо, — добавил он. — Сдается мне, что этого никто не знает. Но оно скончалось, и его нужно похоронить честь по чести, а у меня с этим ничего не получается. Мне нельзя похоронить его на кладбище и, видно, придется подыскать для него местечко на ферме. Вот я и подумал, не согласитесь ли вы приехать и сказать парочку слов над могилой.
      Пастор погрузился в глубокое раздумье.
      — Мне очень жаль, Моуз, — произнес он наконец. — Полагаю, что это невозможно. Я далеко не уверен в том, что церковь одобрит такой поступок.
      — Пусть это не человеческое существо, — сказал Старый Моуз, — но ведь оно тоже тварь божья.
      Пастор подумал еще немного и даже высказал кое-какие соображения вслух, но в результате все-таки пришел к выводу, что сделать этого не может.
      Моуз спустился с холма к своей машине и поехал домой, по дороге размышляя о том, какие же попадаются среди людей скоты.
      Возвратясь на ферму, он взял кирку и лопату, вышел в сад и там, в углу, вырыл могилу. Потом отправился в гараж за досками, чтобы сколотить гроб, но оказалось, что последние доски ушли на починку свинарника.
      Моуз вернулся в дом и в поисках простыни, которую за неимением гроба решил использовать вместо савана, перерыл комод, стоявший в одной из задних, уже много лет пустующих комнат. Простыни он не нашел, но среди тряпья ему попалась старая льняная скатерть. Он подумал, что сойдет и это, и отнес скатерть на кухню.
      Моуз откинул одеяло, взглянул на мертвое существо, и у него словно комок подкатил к горлу — он представил, в каком тот умер одиночестве и в какой дали от родины, и в его последний час не было рядом с ним ни одного его соплеменника. И оно было совершенно голым: ни клочка одежды, ни вещей — ничего, что он, Моуз, мог бы оставить себе на память.
      Он расстелил скатерть на полу возле кровати, поднял существо на руки и положил на этот кусок белой ткани. И в этот миг он заметил на его теле карман — если, конечно, это было карманом, — нечто вроде щели с клапаном в самом центре той части тела, которая, возможно, была его грудью. Моуз провел сверху рукой по карману. В нем прощупывалось что-то твердое. Он долго сидел на корточках около трупа, не зная, как ему быть.
      Наконец, решившись, он просунул в щель пальцы и вытащил находившийся в кармане предмет. Это был шарик, чуть больше теннисного мяча, сделанный из дымчатого стекла или какого-то похожего на стекло материала. Все еще сидя на корточках, он долго глядел на шарик, потом встал и пошел к окну, чтобы получше рассмотреть его.
      В шарике не было ничего особенного. Это был обыкновенный шарик из дымчатого стекла, на ощупь такой же шершавый и мертвый, как тело самого существа.
      Моуз покачал головой, отнес шарик обратно и, положив туда, откуда его вынул, осторожно завернул труп в скатерть. Он вынес его в сад и опустил в яму. Став в головах у могилы, он торжественно произнес несколько приличествующих случаю слов и закидал могилу землей.
      Сперва он собирался насыпать над могилой холмик и поставить крест, но в последнюю минуту передумал. Ведь теперь нахлынут любопытные. Молва облетит всю округу, и эти типы будут приезжать сюда и глазеть на могилу, в которой он похоронил найденное в лесу существо. И чтобы никто не догадался, где он зарыл его, придется обойтись без холмика и без креста. «А может, это к лучшему», - сказал он себе. Разве он знал, что написать или вырезать на кресте?
      К этому времени уже перевалило за полдень, и Моуз проголодался, но не стал прерывать работу, чтобы поесть, потому как еще не все сделал. Он отправился на луг, поймал Бесс, запряг ее в телегу и спустился в лес.
      Там он привязал Бесс к застрявшей в кустах клетке, и лошадь без труда вытащила ее оттуда. Потом он погрузил клетку на телегу, привез на холм, внес в гараж и спрятал в самом дальнем его углу около горна.
      Покончив с этим, он впряг Бесс в плуг и перепахал весь сад, хотя в этом не было никакой необходимости. Зато теперь везде была свежевспаханная земля и никому не удалось бы обнаружить место, где он вырыл могилу.
      И как раз в ту минуту, когда он уже кончал пахать, подкатила машина и из нее вылез шериф Дойли. Шериф был человеком весьма сладкоречивым, но не из тех, кто любит тянуть волынку. Он сразу приступил к делу.
      — Я слышал, — сказал он, — что ты нашел кое-что в лесу.
      — Точно, — согласился Моуз.
      — Говорят, будто бы это существо умерло в твоем доме.
      — Вы не ослышались, шериф.
      — Моуз, я желал бы взглянуть на него.
      — Ничего не выйдет. Я похоронил его. И не скажу где.
      — Моуз, — произнес шериф, — мне не хочется причинять тебе неприятности, но ты нарушил закон. Нельзя же подбирать в лесу людей и безо всякого закапывать их, если им вдруг вздумается умереть в твоем доме.
      — Вы говорили с доком Бенсоном?
      Шериф кивнул.
      — Док сказал, что никогда ничего подобного не видел. Что это был не человек.
      — В таком случае, — произнес Моуз, — вам тут делать нечего. Раз это был не человек, значит, не совершено никакого преступления против личности. А если существо никому не принадлежало, здесь нет и преступления против собственности. Ведь пока что никто не заявлял на него свои права, верно?
      Шериф поскреб подбородок.
      — Никто. Пожалуй, ты прав. А где это ты изучал законы?
      — Я никогда не изучал никаких законов. И вообще я в жизни ничего не изучал. Просто-напросто я здраво рассуждаю.
      — Док что-то толковал про ученых из университета — будто у них может возникнуть желание взглянуть на твою находку.
      — Вот что, шериф, — сказал Моуз. — Это существо откуда-то явилось сюда и здесь умерло. Не знаю, откуда оно пришло и что это было такое, да и знать не желаю. Для меня это было просто живое существо, которое очень нуждалось в помощи. Живое, оно держалось с достоинством, а умерев, потребовало к себе уважительного отношения. Когда отказались похоронить его как положено, я сам сделал все, что в моих силах. Больше мне сказать нечего.
      — Ладно, Моуз, — произнес шериф, — будь по-твоему.
      Он повернулся и прошествовал к своей машине. Стоя около запряженной в плуг старой Бесс, Моуз смотрел ему вслед. Пренебрегая правилами, шериф рванул с места на большой скорости, и было похоже, что он не на шутку обозлился.
      Когда Моуз убрал в сарай плуг и отвел лошадь на пастбище, подоспело время вечерних работ.
      Управившись с хозяйством, он приготовил себе ужин, поел и уселся около плиты, слушая, как в тишине дома громко тикают часы и потрескивает огонь.
      Всю ночь напролет в доме было одиноко.
      На следующий день после полудня, когда он пахал поле под кукурузу, приехал репортер и, дойдя рядом с Моузом до конца борозды, завел разговор. Старому Моузу этот репортер не очень-то понравился. Слишком уж нахально он вел себя и задавал какие-то дурацкие вопросы. Поэтому Моуз прикусил язык и мало что сказал ему.
      Через несколько дней явился какой-то профессор из университета и показал Моузу статью, которую написал репортер, вернувшись с фермы. В этой статье он ядовито высмеял Моуза.
      — Очень сожалею, что так получилось, — сказал профессор. — Эти газетчики — народ безответственный. Я б не стал слишком принимать к сердцу их писанину.
      — А мне все равно, — буркнул Моуз.
      Профессор забросал его вопросами и особо подчеркнул, как для него важно взглянуть на труп существа.
      Но Моуз только покачал головой.
      — Оно покоится в мире, — сказал он. — Я не потревожу его.
      И ученый, негодуя, впрочем внешне сохраняя достоинство, удалился.
      В течение последующих дней мимо фермы проезжали какие-то люди, бездельники полюбопытнее даже бродили между постройками, появился и кое-кто из соседей, которых Моуз не видел уже несколько месяцев. Но разговор у него был со всеми короткий, поэтому они вскоре оставили его в покое, и он продолжал обрабатывать свою землю, а в доме по-прежнему было одиноко.
      Он снова начал подумывать о том, не завести ли ему собаку, но, вспомнив Тоузера, так на это и не решился.
      Однажды, работая в саду, он обнаружил, что из земли над могилой показалось какое-то растение. Оно выглядело очень необычно, и первым побуждением Моуза было вырвать его.
      Однако он передумал, потому что растение заинтересовало его. Он никогда ничего похожего не видел и решил дать ему немного подрасти и посмотреть, что это такое. То было плотное мясистое растение с толстыми темно-зелеными закрученными листьями, и оно чем-то напомнило ему заячью капусту, которая появлялась в лесу с наступлением весны.
      Как- то раз приехал еще один посетитель, самый из них чудной. Это был темноволосый энергичный мужчина, который заявил, что является президентом Клуба летающих тарелок. Он поинтересовался, разговаривал ли Моуз с найденным в лесу существом, и, судя по всему, был ужасно разочарован, когда Моуз ответил отрицательно. Затем он спросил, не нашел ли, часом, Моуз аппарат, в котором существо прибыло сюда, и в ответ на это Моуз солгал. Видя, как незнакомец беснуется, Моуз испугался, что ему чего доброго может прийти в голову обыскать ферму, а тогда он наверняка найдет клетку, спрятанную в дальнем углу гаража возле горна. Но вместо этого незваный гость пустился в пространные рассуждения о вреде утаивания жизненно важных сведений.
      Почерпнув из этой лекции все, что можно, Моуз вошел в дом и достал из-за двери дробовик. Президент Клуба летающих тарелок поспешно распрощался и отбыл восвояси.
      Жизнь на ферме шла своим чередом: приостановилась работа на кукурузном поле и начался покос, а в саду тем временем продолжало расти неведомое растение, которое теперь стало принимать определенную форму. Старый Моуз не поверил своим глазам, разглядев однажды, на что оно похоже, и простаивал долгие вечерние часы в саду, рассматривая растение и спрашивая себя, не выживает ли он из ума от одиночества.
      В одно прекрасное утро он увидел, что растение ждет его у двери. Ему, конечно, полагалось бы удивиться; на самом же деле этого не произошло, потому что он жил рядом с растением, вечерами смотрел на него, и, хотя он даже самому себе боялся признаться, в глубине души он сознавал, что это такое.
      Ведь перед ним стояло существо, которое он нашел в лесу, но не больное и жалобно стонущее, не умирающее, а молодое и полное жизни.
      И все же оно было не совсем таким, как прежде. Моуз всмотрелся в существо и увидел те едва уловимые новые черты, которые можно было бы объяснить разницей между стариком и юношей, либо между отцом и сыном, либо отнести за счет изменения эволюционной модели.
      — Доброе утро, — сказал Моуз, ничуть не удивившись, что заговорил с существом, словно в этом не было ничего необычного. — Я рад, что ты вернулся.
      Существо, стоявшее во дворе, не ответило ему. Но это не имело значения: Моуз, и не ждал, что оно отзовется. Для него было важно только то, что теперь ему есть с кем поговорить.
      — Я ухожу. Мне нужно сделать кое-что по хозяйству, сказал Моуз. — Если хочешь, пойдем вместе.
      Оно брело за ним по пятам, наблюдая, как он хозяйничает, и Моуз беседовал с ним, что было несравненно приятнее, чем беседовать с самим собой.
      За завтраком он поставил ему отдельную тарелку и пододвинул к столу еще один стул, но оказалось, что существо не может им воспользоваться, так как тело его не сгибалось.
      И оно не ело. Сперва это огорчило Моуза, ибо он был гостеприимным хозяином, но потом он смекнул, что такой рослый и сильный юнец соображает достаточно, чтобы самому позаботиться о себе, и что ему, Моузу, видимо, не стоит беспокоиться об удовлетворении его жизненных потребностей.
      После завтрака они вышли в сад, и, как того и следовало ожидать, растения там уже не было. На земле лежала лишь опавшая сморщенная оболочка, тот покров, что служил стоявшему рядом с ним существу колыбелью.
      Оттуда Моуз отправился в гараж, и существо, увидев клетку, стремительно бросилось к ней и принялось ее осматривать. Потом оно повернулось к Моузу и словно бы сделало умоляющий жест.
      Моуз подошел к клетке, взялся руками за один из погнутых прутьев, а существо, стоявшее рядом, схватило конечностями тот же прут, и они вместе начали распрямлять его. Но безуспешно. Им, правда, удалось чуточку разогнуть его, но этого было недостаточно, чтобы вернуть пруту первоначальную форму.
      Они стояли и смотрели друг на друга, хотя слово «смотрели» едва ли подходило для этого случая, поскольку у существа не было глаз и смотреть ему было нечем. Оно как-то непонятно двигало конечностями, и Моуз никак не мог уразуметь, что оно пыталось объяснить ему. Потом существо легло на пол и показало, как прутья клетки прикрепляются к ее основанию.
      Хотя Моуз вскоре и сообразил, как действует механизм крепления, он так до конца и не понял его принципа. И в самом деле невозможно было уразуметь, почему он действовал именно таким образом.
      Вначале нужно было нажать на прут с определенной силой, прикладывая ее под точно определенным углом, и тогда прут слегка поддавался. Затем следовало снова нажать на него, опять-таки прикладывая строго определенную силу уже под другим углом, и прут поддавался еще немного. Это делалось трижды, и в результате прут отсоединялся от клетки, хотя, видит бог, Моуз не мог бы объяснить, почему так получается.
      Моуз развел в горне огонь, подбросил угля и принялся раздувать пламя мехами, а существо неотрывно следило за его действиями. Но когда он взял прут, собираясь сунуть его в огонь, существо стало между ним и горном. Тут Моуз понял, что, перед тем как распрямлять прут, нагревать его не следует, и он принял это как должное. «Ведь существо наверняка лучше знает, как это делается», - сказал он себе.
      И, обойдясь без огня, он отнес холодный прут на наковальню и принялся выпрямлять его ударами молота, а существо в это время пыталось жестами показать, какую нужно придать пруту форму. Эта работа заняла довольно много времени, но в результате прут был распрямлен именно так, как того желало существо.
      Моуз думал, что им придется немало повозиться, пока они вставят прут обратно, но тот мгновенно скользнул в паз.
      Потом они вытащили другой прут, и теперь дело пошло быстрее, потому что у Моуза уже появилась сноровка. Но это был тяжелый, изнурительный труд. Они работали до вечера и распрямили только пять прутьев.
      Потребовалось полных четыре дня, чтобы распрямить все прутья клетки, и все это время трава оставалась некошенной. Однако Моуза это нисколько не тревожило. У него теперь было с кем поговорить, и его дом покинуло одиночество.
      Когда они выпрямили все прутья и вставили их в пазы, существо проскользнуло в клетку и занялось какой-то диковинной штукой, прикрепленной к потолку, которая с виду напоминала корзинку сложного плетения. Наблюдая за ним, Моуз решил, что эта корзинка была чем-то вроде автомобильного мотора.
      Вдруг существо забеспокоилось. Разыскивая что-то, оно обошло весь гараж, но, видно, его поиски не увенчались успехом. Оно вернулось к Моузу, и в его жестах старик уловил отчаяние и мольбу. Моуз показал ему железо и сталь; порывшись в картонке, где он держал гвозди, зажимы, втулки, кусочки металла и прочий хлам, он извлек из нее латунь, медь и даже кусок алюминия, но существу нужно было не это.
      И Моуз обрадовался — ему было немного стыдно, но он обрадовался.
      Ведь он понимал, что, когда клетка будет починена, существо покинет его. По складу своей натуры он не мог помешать существу чинить клетку или отказать ему в помощи. Но сейчас, когда оказалось, что починить клетку, видимо невозможно, он почувствовал огромное облегчение.
      Теперь существу придется остаться с ним, и ему будет с кем разговаривать, а из его дома уйдет одиночество. «Как было бы чудесно, — подумал он, — снова иметь рядом с собой живое существо». А это создание было почти таким же хорошим товарищем, как Тоузер.
      На следующее утро, когда Моуз готовил завтрак, он потянулся к верхней полке буфета за овсянкой, задел рукой коробку из-под сигар, и она полетела на пол. Она упала набок, крышка откинулась, и доллары раскатились по всей кухне.
      Уголком глаза Моуз заметил, как существо бросилось в погоню за одной из монет. Схватив ее, оно повернулось к Моузу, и из клубка червей на его макушке послышалось какое-то дребезжание.
      Оно нагнулось, сгребло еще несколько монет и, прижав их к себе, исполнило нечто вроде джиги, и сердце Моуза упало до него вдруг дошло, что существо так настойчиво искало не что иное, как серебро.
      И Моуз опустился на четвереньки и помог существу собрать остальные доллары. Они сложили их обратно в коробку из-под сигар, и Моуз отдал ее существу.
      Оно приняло коробку, взвесило в руке и явно огорчилось. Оно высыпало доллары на стол и разложило их аккуратными столбиками, и Моуз видел, что оно глубоко разочаровано.
      «А вдруг существо искало вовсе не серебро? — подумал Моуз. — Может, оно ошиблось, приняв серебро за какой-то другой металл».
      Моуз достал овсянку, насыпал ее в кастрюлю с водой и поставил кастрюлю на плиту. Когда каша и кофе были готовы, он отнес еду на стол и приступил к завтраку.
      Существо все еще стояло по другую сторону стола, то так, то сяк перестраивая столбики из серебряных долларов. И теперь, подняв над этими столбиками конечность, оно дало понять, что ему нужны еще монеты. Вот столько столбиков, показало оно, и каждый столбик должен быть вот такой высоты.
      Моуза словно громом сразило, и его рука с ложкой овсянки замерла на полпути ко рту. Он подумал об остальных долларах, которыми был набит железный котелок, спрятанный под полом в гостиной. Он никак не мог решиться отдать их: это единственное, что у него осталось, если не считать существа. И он не в силах был с ними расстаться, ведь тогда существо сможет починить клетку и тоже покинет его.
      Не ощущая никакого вкуса, он съел миску овсянки и выпил две чашки кофе. И все это время существо стояло перед ним и показывало, сколько еще ему нужно монет.
      — Я не могу их тебе отдать, — сказал Старый Моуз. — Я ведь сделал все, чего только может ожидать живое существо от другого, кем бы оно ни было. Я нашел тебя в лесу, согрел и дал тебе кров. Я старался помочь тебе, а когда у меня с этим ничего не получилось, я защитил тебя от всех этих людей. И я не вырвал тебя из земли, когда ты вновь начал расти. Неужто ты ждешь, что я буду делать тебе добро вечно?
      Но его слова лишь сотрясли воздух. Существо не слышало его, а себя он так ни в чем и не убедил.
      Он встал из-за стола и пошел в гостиную, а существо двинулось следом. Он поднял доски пола, вытащил котелок, и существо, увидев его содержимое, в великой радости крепко обхватило себя конечностями.
      Они отнесли монеты в гараж, и Моуз, раздув в горне огонь, поставил на него котелок и начал плавить с таким трудом накопленные деньги.
      Временами ему казалось, что он не в состоянии довести эту работу до конца, но все-таки он справился с ней.
      Существо вынуло из клетки корзинку, поставило ее рядом с горном, зачерпнуло железным ковшиком расплавленное серебро и стало лить его в определенные ячейки корзинки, осторожно придавая ему молоточком нужную форму.
      Это длилось долго, потому что работа требовала большой точности, но наступило время, когда она подошла к концу, а серебра почти не осталось. Существо внесло корзинку в клетку и укрепило ее на место.
      Уже вечерело, и Моузу пришлось уйти, чтобы заняться кое-какими хозяйственными делами. Он был почти уверен, что существо вытащит из гаража клетку и, вернувшись домой, он его уже там не застанет. И он старался разжечь в себе чувство обиды — ведь существо только брало, не думая ничем отплатить ему, и, насколько он мог судить, даже не пыталось поблагодарить его. Но, несмотря на все старания, он так и не обиделся.
      Выйдя из сарая с двумя ведрами молока, Моуз увидел, что существо ждет его. Оно последовало за ним в дом и все время держалось поблизости, и он пытался беседовать с ним. Но душа его не лежала к разговору. Он ни на минуту не мог забыть, что существо покинет его, и радость общения с ним была отравлена ужасом перед грядущим одиночеством.
      Ведь для того, чтобы как-то скрасить это одиночество, у него даже не осталось денег.
      В эту ночь, когда он лежал в постели, на него нахлынули удивительные мысли. Он представил себе другое одиночество, еще более страшное, чем то, которое он когда-либо знавал на этой заброшенной ферме; ужасное, беспощадное одиночество межзвездных пустынь, мятущееся одиночество того, кто ищет какое-то место или живое существо, и, хотя туманный образ искомого едва вырисовывается в сознании, он обязательно найдет то, к чему стремится, и это — самое важное.
      Никогда ему не приходили в голову такие странные мысли, и внезапно он понял, что это вовсе не его мысли, а того, другого, что находится рядом с ним в комнате.
      Напрягая всю свою волю, он попытался встать, но не смог. На миг он приподнял голову, но тут же уронил ее обратно на подушку и крепко заснул.
      На следующее утро, когда Моуз позавтракал, оба они пошли в гараж и вытащили во двор клетку. И таинственное неземное сооружение стояло там в холодном и ярком свете зари.
      Существо подошло к клетке и начало было протискиваться между двумя прутьями, но, вдруг остановившись, вылезло обратно и подошло к Старому Моузу.
      — Прощай, друг, — сказал Моуз. — Я буду скучать по тебе.
      У него как-то странно защипало глаза.
      Тот протянул ему на прощание конечность, и, схватив ее, Моуз почувствовал, что в ней был зажат какой-то предмет, нечто круглое и гладкое, перешедшее из конечности существа в руку Моуза.
      Существо отняло свою конечность и, быстро подойдя к клетке, протиснулось в нее между прутьями. Оно потянулось к корзинке, что-то вспыхнуло, и клетка исчезла. Моуз одиноко стоял на заднем дворе, уставившись на то место, где уже не было клетки, и вспоминая, что он чувствовал или думал — или слышал? — прошлой ночью, лежа в постели.
      Должно быть, существо уже там, в черном безысходном одиночестве межзвездных далей, где оно снова ищет какой-то уголок, или предмет, или другое живое существо, и смысл этого не дано постичь человеческому разуму.
      Моуз медленно повернулся к дому, чтобы, прихватив там ведра, пойти в сарай доить коров.
      Тут он вспомнил о предмете, который держал в руке, и поднял к лицу все еще крепко стиснутый кулак. Он разомкнул пальцы — на его ладони лежал маленький хрустальный шарик, точно такой же, как тот, который он нашел в складке — кармане похороненного в саду трупа. С одной только разницей первый шарик был мертвым и матовым, а в этом мерцал живой отблеск далекого огня.
      Глядя на него, Моуз ощутил в душе такое необыкновенное счастье и покой, какие ему редко случалось испытывать раньше. Словно его окружало множество людей и все они были друзьями.
      Он прикрыл шарик рукой, а счастье не уходило — и это было непонятно: ведь ничем нельзя было объяснить, почему он счастлив. Существо покинуло его, он остался без денег, и у него не было друзей, но ему почему-то было хорошо и радостно.
      Он положил шарик в карман и проворно зашагал к дому. Сложив трубочкой обветренные губы, он принялся насвистывать, а надо сказать, что давным-давно у него даже в мыслях не было такого желания.
      «Может, я счастлив потому, — мелькнуло у него, — что, прежде чем исчезнуть, существо все-таки пожало мне на прощанье руку».
      А что до подарка, то, каким бы он ни был пустяковым, как ни дешева была безделушка, ценность ее заключалась в том простом и светлом чувстве, которое она в нем пробудила. Прошло много лет с тех пор, как кто-либо удосужился сделать Моузу подарок.
      В бездонных глубинах Вселенной одиноко и тоскливо без Друга. Кто знает, когда удастся обрести другого.
      Быть может, он поступил неразумно, но этот старый дикарь был таким трогательно добрым, таким неловким, жалким и так хотел помочь. А тот, чей путь далек и стремителен, должен путешествовать налегке. Ему больше нечего было подарить старику на память.

      Окно доставки Главного почтамта на Гемлине-3, в двадцати восьми тысячах четырехстах шести световых лет во втором Квадранте по наклонению в девятнадцать градусов от Теоретического Центра галактики, было весьма небольшим и расположено ниже, чем обычае. Пилот-разведчик Хэнк Шалло, здоровенный как бык, согнулся чуть не пополам, чтобы заглянуть в него.
      — Нет ли у вас почты для… — его голос с безразличной скороговорки внезапно перешел на басовитое воркование, — …для X. Шалло, корабль «Атеперьнетуж», мисс?
      — Секунду.
      Неземное видение, маленькая брюнетка за окошком, отложила книгоскоп и набрала код на пульте. Что-то лязгнуло, щелкнуло, и машина выплюнула несколько конвертов.
      — Пожалуйста, сэр.
      Хэнк принял их, не глядя, и скомкал в огромной руке.
      — Благодарю вас. — Он ослепительно улыбнулся. — Интересная книжка?
      Девушка, вновь приняв прежнее положение, скользнула по нему небрежным взглядом (Хэнк так и не понял, чего в нем было больше — одобрения или безразличия) а ответила:
      — Да.
      Хэнк вздохнул.
      — Давненько у меня не было времени почитать по-настоящему, — грустным тоном произнес он. — У пилотов-разведчиков совсем нет времени. Очень тяжело быть пилотом-разведчиком.
      — Насколько я понимаю, — заметила девушка, — вы — пилот-разведчик?
      — Да, — односложно молвил Хэнк, снова горько вздыхая. И это трудная, одинокая жизнь. — Он слегка раздул грудь. Большинству представляется блестящая судьба пионера-первооткрывателя новых земель для Человечества, но увы… Опасная — да. Блестящая… — Хэнк медленно покачал головой, — нет.
      — Понятно, — сказала девушка.
      — Могу ли я поинтересоваться, о чем эта книга? Возможно, я решу заказать себе такую же для следующего долгого одинокого полета.
      — Недурная мысль, — отозвалась девушка, — особенно если вы читаете на старофранцузском. Это сборник фабльо.
      — Ах, фабльо…
      — Да. Я пищу работу по произведениям, приписываемым перу Чосера, которые распространились в XIV веке после успеха «Коптерберийских рассказов». Многие из них восходят к фабльо.
      — Э-э…
      — Я кончаю университет, а здесь просто подрабатываю. Чем еще могу быть полезна?
      — Собственно, мне ничего не надо, — потупился Хэнк. Возможно, мы еще встретимся.
      Он вышел, сунув нераспечатанные письма в карман, и отправился в город. Там зашел в первую попавшуюся библиотеку и потребовал книгу по фабльо, торопливо добавив:
      — На современном языке, разумеется…
      Библиотечная машина зашумела и выдала книгоскоп с катушкой. Хэнк удобно уселся в кресле и поднес проектор к глазам: «ФРАНЦУЗСКИЕ СКАЗКИ ОТ СРЕДНИХ ВЕКОВ И ДО НАШИХ ДНЕЙ», - прочитал он и хмыкнул. Так вот что такое фабльо… Первая сказка называлась «Похлебка из камней». Хэнк прочитал ее, сунул книгоскоп в карман и вернулся на Главный почтамт, где, скрючившись, облокотился на окошко выдачи.
      — Привет! — игриво бросил он.
      — Привет, солдафон, — холодно отозвалась брюнетка.
      — Солдафон? — изумленно переспросил Хэнк. — Нет, нет. Я пилот-разведчик.
      — Не заливайте! — презрительно сказала девушка. У Хэнка создалось впечатление, что ее мнение о нем почему-то внезапно ухудшилось. — Впрочем, вы, верно, по-другому и не умеете… Плохо же вы обо мне думаете, если решили, что купите своей, дешевой ложью. Да, мой дядя был пилотом-разведчиком, и я никем больше так не восхищалась. Но вынюхивать…
      — Секундочку! — взмолился Хэнк. — Ваш дядя был пилотом-разведчиком?
      — Чен Греминджер. И он погиб геройски при исполнении служебных обязанностей…
      — Я знал Чена Греминджера!
      — О, получайте это письмо и убирайтесь отсюда!
      Она ударила по клавише на пульте, схватила выскочившее письмо и швырнула его в Хэнка, затем повернулась и исчезла из поля зрения.
      Хэнк обеспокоенно подобрал письмо. Это был весьма официального вида пакет, разукрашенный марками, штампами и гербовыми печатями, адресованный: «Гемлин-3, до востребования, майору X.Шалло».
      — Подождите! — заорал Хэнк, просунув голову в окошко. — Понимаете, я числюсь в резерве…
      Но комната за окном была пуста.
      С понурым видом Хэнк побрел на свой небольшой, но мощный разведывательный корабль «Атеперьнетуж». Сидя в кресле в крошечной рубки, одновременно служившей ему спальней, он сорвал печати с пакета, достал его содержимое и пробежал глазами начало:
      «В соответствии с решением штаб-квартиры Дальних Космических Полетов, Ки Уэст, Земля (см. приложение)…»
      Хэнк взял вышеупомянутое приложение. Оно оказалось служебной запиской от Джанифы Вилльямс, одного из директоров ДКП, с таким завуалированным едким остроумцем, что лишь Хэнк мог почувствовать его укусы. «Сколь опасна женщина, — подумал он, — считающая, что ее отвергли. Опаснее змеи!»
      Хэнк вовсе не пренебрег Джанифой Вилльямс, когда его отозвали на Землю для фотографирования на рекламные плакаты, — в ту пору разворачивалась кампания по вербовке пилотов-разведчиков. Он бы никогда не пренебрег столь великолепным образчиком женственности, воплощенной в блондинке.
      Просто он не собирался менять свой корабль на кабинетную работу. Джанифа не смогла этого понять. Хэнк вздохнул. Теперь, в служебной записке Джанифа писала, что, поскольку X.Шалло, П-Р-349275, уже проявил способность к неортодоксальным и высокоэффективным действиям (еще один укол по поводу захвата Хэнком первого представителя Юнарко — чужой цивилизации, встреченной человечеством), штаб- квартира ДКП рекомендует его для выполнения задания Военного Ведомства.
      Хэнк вернулся к приказам военных властей и только тут осознал всю остроту зубок Джанифы. В документе сообщалось, что с некой недавно заселенной планеты Корона, Квадрант два, наклонение… и т. д. и т. п. Доложили о создавшемся чрезвычайном положении и потребовали немедленной помощи ГС (Генерального Советника). По следующим соображениям (далее полстраницы занимало перечисление весьма туманных соображений) Военное Ведомство полагает ситуацию не столь серьезной, как кажется местным властям. А так как в настоящий момент незанятых квалифицированных ГС нет, решено временно наделить майора Х.Шалло полномочиями Генерального Советника и направить его на Корону для урегулирования ситуации. И т. д. и т. п.
      Хэнк вздохнул. Он-то знал, почему ГС (Гений Совершенства, как еще расшифровывали эту аббревиатуру) вечно не хватает. Чтобы получить это звание, необходимо выполнить пять докторских работ в не связанных между собой областях и пройти трехгодичный курс специальной подготовки. ГС получали к пятидесяти годам. В шестьдесят-семьдесят лет они становились бесценными и буквально творили чудеса, и в том же возрасте вынуждены были оставлять свою деятельность и уходить на пенсию.
      «Можешь ли ты творить чудеса? — спросил себя Хэнк. Нет. Можешь ли ты отказаться от задания? Нет. Виновна ли в этом Джанифа? Да». Внезапно воспламененный мыслью о том, как обрадуется Джанифа его провалу, Хэнк резко выпрямился в кресле. Он ей покажет! Покажет?…
      Хэнк встал и внимательно посмотрел на себя в зеркало. Что и говорить, с Генеральным Советником сходства мало. Он выглядел слишком… здоровым, скажем так.
      Хэнк на миг задумался, а затем нырнул в ящик с одеждой, выудил оттуда слегка помятый цилиндр из аксессуаров фокусника (когда-то он увлекался иллюзионизмом) и, напялив его на голову, повернулся к зеркалу.
      Эффект был потрясающий. Цилиндр времен Авраама Линкольна в сочетании с внешностью громилы создавал впечатление поистине невероятное.
      — Ор-ригинально… — выдохнул Хэнк и для завершения картины зажал под мышкой книгу французских сказок. — Фабльо, — скрипуче объявив он своему отражению. — Моя узкая специализация. Да. Супстоун, Генри Авраам Супстоун . Что? Ну, разумеется, друг мой! Уж и не помню, сколько лет я ГС. Так в чем же ваша проблема? Ха-ха! Ерунда. Дайте-ка мне…
      «А почему бы в нет?» — подумал Хэнк, готовя корабль к отлету. Разве в Военном Ведомстве не считают, что местные власти на Короне переоценили серьезность положения? Возможно, там вообще нечего делать.
      Он ввел координаты Короны в блок памяти Библиотеки, расположился поудобнее и взял мажорный аккорд на видавшей виды гитаре.
      «Я лишь простой странник!..» — душераздирающим, но исполненным решимости голосом орал он в звуконепроницаемой каюте корабля.
      К моменту прибытия на Корону Хэнк прочитал все сказки. Больше всего ему понравилась первая — «Похлебка из камней». Кроме того, при помощи Библиотеки он разузнал все, что мог, о методах работы ГС и о самой планете Корона. Увы, на сей раз менторский тон информирующей Библиотеки не оказывал успокоительного действия. Единственной пользой, которую могла извлечь для себя такая сравнительно необразованная личность, как Хэнк, было безграничное уважение, питаемое людьми к ГС. Генеральный Советник, разъяснила Библиотека, всегда обязан поддерживать веру в свою способность справиться с любой задачей. Хэнк постарался это запомнить.
      Еще один отрезвляющий факт привлек к себе его внимание. Корона находилась на границе владений Земли и Юнарко. Официально — и не только официально — народы Земли в Юнарко поддерживали мирные отношения — с тех пор, как Хэнк доставил на Землю полоненного юнарко и искусные лингвисты совладали с языком чужака. Да иначе и быть не могло. Только последний идиот мог не уважать суверенитета уже заселенных миров или допустить открытое столкновение. Разязав межзвездную войну, обе расы лишь уничтожили бы себя, так ничего и не решив.
      С другой стороны, существовали иные формы конкуренции, без применения оружия. Обе цивилизации интересовал один тип планет. Если люди будут вынуждены отказаться от Короны и ею завладеют юнарко, то результат будет равнозначен проигранной битве. Добровольная сдача планеты может натолкнуть чужаков на опасные идеи и перейти в губительную привычку.
      Хэнк, был поглощен этой проблемой, когда раздался звонок и заговорила Библиотека:
      — Посадка произведена. Нас встречают.
      — Ага!.. — Хэнк вскочил, напялил цилиндр и зажал под мышкой сборник сказок.
      Напустив на себя важный вид, он открыл люк и спустился по лесенке. Его поджидал мускулистый, легко одетый молодой человек. Расстегнутая рубашка демонстрировала загорелую шею и волосатую грудь. Голубые глаза под копной каштановых волос оценивающе смерили ширину плеч гостя. Хэнку был знаком этот взгляд. А все потому, что для кое-каких драчливых индивидов Хэнк олицетворял собой ходячий вызов, Вероятно, причина крылась в его комплекции… Хэнк поспешил развеять неблагоприятное впечатление произведенное его внешностью, и попытался добродушно улыбнуться.
      Такое поведение обескуражило молодого человека.
      — Вы ГС?! — рявкнул он, потрясенный до глубины души.
      — Э-э… Он самый! — выпалил Хэнк. — Хэнк Авраам Супстоун. Генеральный Советник с многолетним стажем. Фабльо. Моя специализация. Если желаете взглянуть на документы…
      — Черт с ними! — гаркнул молодой человек, глубоко ранив Хэнка, заготовившего по пути убедительный комплект фальшивых удостоверений. — Меня зовут Джо Блэйн. Идемте, вот мой слайдер.
      Они прошли к мощной открытой машине на воздушной подушке. Такими экипажами обычно пользовались жители недавно заселенных планет — они предназначались для пересеченной местности. Мотор взревел, выплюнув облако ядовитого дыма, и пошла отвратительная вонь какого-то растительного дистиллята, используемого в качестве топлива. Экипаж судорожно рванулся с места и понесся к виднеющимся вдали зданиям. Хэнк отчаянно вцепился в сиденье.
      — Итак, вы — ГС? — выкрикнул Джо Блэйн, когда они оставили позади выжженную поверхность посадочного поля и оказались на неровной поверхности вспаханного поля. Дорог на Короне явно еще не было. Скорость достигла ста двадцати километров в час.
      — Совершенно верно! — заорал в ответ Хэнк, продолжая улыбаться, несмотря на ветер и придерживая одной рукой цилиндр.
      — В таком случае, о спаджиях вам все известно?
      — Э… абсолютно все! Занимаюсь ими не один год!
      Джо оторвался от руля и изумленно оглянулся. Хэнк сглотнул и расплылся в улыбке, надеясь, что его ошибка, где бы он ее ни допустил, будет сочтена шуткой. Джо не улыбнулся в ответ. И Хэнк решил про себя по возвращении на корабль непременно узнать, что такое спаджии.
      — Н-да? — протянул Джо. — А как насчет юнарко?
      — О, превосходно! — обрадовано гаркнул Хэнк, обретя почву под ногами. — Между прочим, я — первый человек, который встретился с одним из них… — Он осекся, увидев пораженный взгляд поселенца, и тут же сообразил, что уж на границе-то каждому известно, что первым с юнарко столкнулся пилот-разведчик (естественно!). -…Если можно так выразиться! — торопливо добавил Хэнк, снова широко ухмыляясь.
      Теперь во взгляде Джо Блэйна сквозило явное недоверие. До самой остановки у какого-то трехэтажного здания, напоминающего официальное учреждение, он не проронил ни слова.
      — Сюда, — коротко бросал Джо Блэйн, провел Хэнка по крутой лестнице на третий этаж и открыл внутреннюю дверь пустой приемной.
      В кабинете находилось несколько человек разного возраста, одетых так же просто, как Блэйн.
      — Вот в вы! Рад приветствовать вас, мистер… в… воскликнул низенький кругленький мужчина, бросаясь навстречу.
      — Супстоун. Хэнк Авраам Супстоун, — представился Хэнк.
      — Я — временный глава планетного комитета Джеральд Бар. Позвольте представать вам: Уильям Грэссом, Арви Тилт, Джейк Блокин… и, наконец, моя дочь, временный секретарь нашего временного комитета Ева Бар.
      — Страшно рад! — заюлил Хэнк при виде молоденькой хорошенькой блондинки с улыбчивым лицом и стройной фигурой, подчеркнутой облегающим желтым комбинезоном.
      — Это я рада — познакомиться с настоящим Генеральным Советником! — возразила она. — Мы не ожидали, что вы окажетесь таким молодым, мистер Супстоун.
      — Не так уж он молод, — раздался сзади неприятный голос Джо Блэйна. — Годами изучал спаджии. Сам мне так сказал.
      — Джо! — Ева бросила на молодого поселенца сердитый взгляд.
      — В самом деле, Джо, — укоризненно заметил Джеральд Бар. — Ты, должно быть, ошибся.
      — Нет, не ошибся.
      — Джо! — Ева повысила голос.
      — Нечего твердить мне «Джо, Джо»! Говорю вам, как было. Кроме того, он заявил, что первым среди людей встретился с юнарко. Пожалуй, вам все-таки стоит взглянуть в его документы, что бы вы там ни болтали о приличии и манерах.
      — Разумеется, нет! — рявкнул отец Евы. — Мне совершенно ясно, что он тебя разыгрывал, Джо.
      — Ха-ха! Да, — торопливо вставил Хэнк. — Немного пошутить, разрядить напряжение и все такое… — Он снова хохотнул, дружески толкнув локтем Бара.
      Джеральд Бар засмеялся. Люди вокруг него засмеялись. Ева громко и заливисто смеялась, и в ее серебристом голоске проскальзывали нотки презрения, когда она кидала взгляд на Джо. Джо не смеялся.
      — Ха-ха! Ну хватит, — успокоился Бар, — давайте перейдем к делу. Мы гарантируем вам единодушную помощь. Единодушную! Вы не найдете на Короне никого, кто отказал бы вам в поддержке. Пятнадцать тысяч душ в вашем полном распоряжении, мистер Супстоун.
      — Благодарю вас.
      Хэнк с удовольствием включил в это число Еву Бар, но тут же взял себя в руки, уселся за ближайший стол и сосредоточенно нахмурился.
      — Ну, так в чем же ваша проблема?
      Все разом загалдели.
      — Тихо! — крикнул Джеральд Бар.
      Шум прекратился, а толстенький временный глава Временного Комитета продолжил:
      — Наши спаджии сгнивают прежде, чем мы успеваем извлечь из них сок. Это культура Юнарко, а мы не знаем, как правильно с ней обходиться, а эксперт с Юнарко, которого они прислали, не может или не хочет ничего объяснить. Люди думают, что они попросту собираются выжить нас, и занять планету. Никто не желает быть членом Комитета или его постоянным председателем. Никто не знает, как справляться с делами, никто не хочет брать на себя ответственность. Первый Банк Короны только что закрылся. Дистиллят сока спаджии стоит больших денег, но, так как мы его не вывозим, нам не дают кредита. Межпланетные транспортные корабля вот-вот отправятся восвояси пустые и никогда больше к нам…
      — Достаточно.
      Хэнк остановил поток слов царственным движением руки. Он лихорадочно вспоминал все, что вычитал о ГС в Библиотеке своего корабля. Колонисты благоговейно замерли.
      — Мне ясно, — важно изрек Хэнк, — что нужно ознакомиться с положением. Да, я произведу обследование.
      По комнате пронесся облегченный вздох: Хэнк снова поднял руку.
      — Мне необходимо изучить все лично, во-первых… — он на миг задумался, — я бы осмотрел одну из спаджиевых ферм. Его взгляд блуждал, пока не остановился на Еве Бар. — Если бы меня кто-нибудь мог сопровождать…
      — Я с удовольствием покажу вам, — вызвалась Ева.
      — Нет! — сказал Джо.
      — Уж позволь мне…
      — Ну-ну, — проворковал Хэнк, поднимаясь. Он взял со стола катушку французских фабльо в книгоскопе, сунул книгоскоп в карман и подошел к уставившимся друг на друга молодым людям. — Не надо ссориться… — Он участливо опустил свою волосатую руку на мягкое плечо Евы.
      — Убери лапы! — взревел Джо и замахнулся кулаком.
      Хэнк выпустил плечо девушки и в испуге отпрянул, при этом неловко оступившись и наваливаясь прямо на Джо. Одна из его заплетающихся ног прижала левую ногу Джо к полу, а другая с налету ткнулась в его колено. Джо повалился назад; Хэнк, судорожно в него вцепившись, совершенно случайно, пытаясь сохранить равновесие, тремя сжатыми пальцами левой руки ударил Джо в живот, под грудную кость, а кулак его правой руки по чистому совпадению совместился с ухом Джо в тот момент, когда Джо с грохотом ударился головой о пол.
      Все сгрудились над Хэнком, принося извинения, помогли ему подняться и заботливо усадили в кресло. Забытое тело Джо Блэйна осталось лежать на полу.
      — Воды… — выдохнул Хэнк, откинув голову в нежные руки Евы. Принесли воды. Он немного отпил и слабо улыбнулся.
      Джо Блэйн начал проявлять признаки жизни. Он зашевелился, открыл глаза и попытался сесть.
      — Что сс-случ-чилось?… — запинаясь, пробормотал он.
      — Ох, Джо! — воскликнула Ева, внезапно обратив внимание на молодого человека. Она устремилась к нему и вдруг застыла, гневно сверкнув глазами. — И ты еще спрашиваешь! Как смел ты поднять руку на мистера Супстоуна! Поделом тебе, что ты споткнулся и упал!
      — Мы запрем его, мистер Супстоун! — прорычал Джеральд Бар.
      — Нет, нет… — проговорил Хэнк, с трудом поднимаясь на ноги. — Неожиданный всплеск… нельзя винить. Нужен каждый человек. — Он повернулся к Еве: — Пора идти. Если вы не откажетесь показать мне…
      — Разумеется!.. — с чувством заявила Ева, кинув убийственный взгляд на Джо. — Обопритесь на меня, мистер Супстоун. Так вам будет легче.
      И они вышли.
      — Ненавижу Джо Блэйна! — кричала Ева немного позже, когда они неслись к выбранной ею ферме. — Я просто терпеть его не могу!
      — Неужели? — проорал в ответ Хэнк, одной рукой придерживая цилиндр, а другой ухватившись за поручень машины. Вероятно, езда на полной скорости через все препятствия вошла на Короне в привычку. Хэнк подпрыгнул, когда машина налетела на слишком крупный для воздушной подушки камень. Они мчались со скоростью сто шестьдесят километров в час.
      — Да! — продолжала Ева. — Не выношу самоуверенных типов! С такими способностями — и не желает их использовать! Ведь просили его стать вместо моего отца временным председателем Комитета, а он только спрашивает в ответ: кто же был им в прошлом году? Вы видели когда-нибудь такого эгоиста?!
      — Ну… э… — замямлил Хэнк.
      — И я тоже! Это отвратительно — ведь он такой умный! Пять лет учился астроагрономии; один из первых пробовал выращивать спаджии, когда у нас появились семена. Это было после первого соглашения с Юнарко в прошлом году…
      Она внезапно замолчала.
      — Но зачем я это вам рассказываю? Вы ведь все прекрасно знаете.
      — Что вы, что вы! — искренне запротестовал Хэнк. — Я всегда слушаю очень внимательно. Глядишь, и узнаешь что-нибудь новое.
      — О! — воскликнула Ева. — Если бы у Джо била хоть десятая часть вашей непредубежденности! Вашего здравомыслия! Вашего… Вот мы и приехали!
      — Куда? — изумился Хэнк.
      Но они уже проскочили поле зеленых растений с налитыми соком плодами, чрезвычайно напоминающими огромный виноград, и резко затормозили у фермы. Хэнк неуверенно ступил на твердую почву и побрел за Евой в дом, представляющий собой нечто среднее между амбаром и теплицей. Там, в помещении, представляющем собой нечто среднее между кухней и лабораторией, они нашли гномообразного старика, аккуратно переливавшего зеленую жидкость из большой мензурки в маленькую. Тут же стояло устройство, определенно смахивающее на перегонный аппарат.
      — Джошуа, — начала Ева, — это мистер Супстоун…
      Гном немедленно оставил свое занятие и принялся прыгать вокруг них, гневно потрясая кулаками.
      — Знаю! Знаю! — закричал он надтреснутым голосом. — Генеральный Советник! Твой папаша прожужжал о нем все уши. Так вот, мне он не нужен! Мне нужен грузовик. Ты меня слышишь?
      — Джошуа! — строго произнесла Ева. — Пока мистер Супстоун не разберется, грузовиков не будет. Да и все равно твоя очередь только во вторник.
      — Во вторник! — завизжал Джошуа. — У спаджий нет календаря! Разве я могу попросить их до вторника не созревать?! Он схватил маленькую мензурку с зеленой жидкостью и без предупреждения сунул ее под нос Хэнку: — Попробуйте!
      В маленькой мензурке жидкости было немного, на самом дне. Хэнк покорно принял сосуд, взболтнул и выпил одним глотком, отодвинув пальцем в сторону какую-то никчемную пипетку, легкомысленно позабытую старикашкой.
      Жидкость оказалась превосходной на вкус. Хэнк сглотнул и вдруг заметил, что Ева и Джошуа застыли и уставились на него с диким ужасом. Он открыл рот, чтобы поинтересоваться, что случилось, и тут небо его запылало, пищевод раскалился добела, а в животе разорвалась ядерная бомба.
      «Отравили!» — мелькнула мысль. Хэнк открыл рот, чтобы попросить воды, но голос ему не повиновался, связки словно парализовало. Глаза его заметались по комнате в поисках воды и остановились на пустой пивной бутылке возле перегонного аппарата. Он сделал слабое движение в том направлении.
      — Пива… — наконец хрипло выдавил он судорожно дернувшись. Джошуа очнулся, пересек комнату, достал из холодильника бутылку пива, открыл и, не говори ни слова, поднес Хэнку. Хэнк опрокинул ее над открытым ртом. Как все пилоты-разведчики, он привык пить пиво глотками: глоток — и бутылка пуста. Но никогда еще ему не приходилось пить пиво с такой благодарностью. Пожар внутри утих.
      — Что ж, — заговорил Хэнк, а потом моргнул и снова замолчал, потому что по комнате разлилось золотое сияние и пол закачался. Хэнк еле подавил внезапное желание запеть.
      — Очень хорошо, — произнес он, с крайней осторожностью передавая Джошуа мензурку и бутылку.
      — Должно быть… — хмыкнул Джошуа и многозначительно посмотрел на Еву. — Мне кажется, вы уже готовы решить все наши проблемы, не так ли, мистер Супстоун?
      — Абсолют… абб… да, — ответил Хэнк, внезапно почувствовал влечение к односложным словам. И, тщательно выговаривая, добавил: — Вы не получаете вовремя грузовики?
      — Мои зрелые спаджии гниют на корню, вот что! — мгновенно распалился Джошуа. — А если убирать незрелые, то они портятся в хранилище. Вот вы попробовали этот суперконцентрат бренди — да ведь здесь целое состояние гибнет! А я ничего не могу поделать, потому что они не дают мне грузовиков когда следует.
      — Ясно, — осторожно произнес Хэнк непослушным голосом. — Секрет Юнарко…
      — Секрет?! Это они вам в городе наболтали? — вскричал Джошуа. — Сорванные незрелыми, спаджии не дозревают — вот в чем секрет! Грузовики должны приходить, когда нужно, — вот в чем секрет!.. И что вы намерены предпринять?
      — Наладим, — сказал Хэнк.
      — Как? — ехидно поинтересовался Джошуа. — Нельзя ли сообщить мне?
      — ГС-прием. — Хэнк боролся с икотой и цедил слова сквозь стиснутые зубы. — Супстоуновский метод. Сам разработал. Невозможно объяснить. — Золотое сияние становилось нестерпимо ярким, а пол раскачивался так, будто хотел свалить Хэнка с ног. — Подайте доклад о перебоях с транспортом. Доставить мне. До свидания, Идем, Ева.
      Не дожидаясь ответа девушки он повернулся, вышел за дверь и, даже не упав — настолько был осторожен, — сумел занять свое место в машине. С другой стороны села Ева, рядом о ней стоял Джошуа.
      — Джош… — Слова давались Хэнку с трудом. — Чтоб завтра доклад…
      — Будет, — доплыл сквозь золотой туман голос Джошуа.
      Хэнк уселся поплотнее и нахлобучил на лоб цилиндр.
      — Думаю. Не беспокоить, — пробормотал Он, наклоняясь к Еве.
      Уже из совершенно непрозрачной золотой мглы донесся рокот Джошуа.
      — Эквивалент половины литра бренди, — говорил тот. Одним залпом. И запил пивом. Ты последи за ним.
      — Еще чего! — ответил голос Евы. — Откуда мы знаем, как думает ГС? Может, это часть того самого супстоуновского метода!
      «Чудсная девшка…» — подумал Хэнк и почувствовал, как машина тронулась. Он сомкнул веки, расслабился и позволил захлестнуть себя золотым волнам.
      После этого он смутно ощущал несколько остановок. Человек, каким-то образом связанный с транспортом, размахивал кулаками и орал что-то насчет хранилищ. Человек, связанный с хранилищами, стучал по столу и ревел про банковскую Систему. И был еще один человек, разводящий пухлыми руками, который жаловался на отсутствие твердой власти и планирования. За этим последовал длительный период полного забытья и наконец дурной сон о юнарко, пытающимся с ним заговорить.
      Хэнк проснулся и обнаружил, что это не сон. Над ним, что-то лопоча, склонилось толстошеее, безволосое, лишенное подбородка создание. Из черного ящика на колесиках звучал перевод.
      Хэнк тряхнул головой, и тут до него дошло, что он сидит на койке, непонятным образом очутившись в том самом кабинете, где вчера встретился с отцом Евы и прочими — если только это было вчера. В окна врывались лучи утреннего солнца. В таком освещении юнарко со своими щупальцеобразными конечностями казался особенно несимпатичным. Хэнк привычно сжал голову руками, но через секунду выпрямился.
      — Никакого похмелья! — изумился он и уставился на юнарко: — А ты кто такой?
      — Я ваш… — забубнил черный ящик и сделал паузу, — помогатель.
      — Кто-кто? — переспросил Хэнк.
      — …Помагальник? Небольшой ассистент?… — Ящик заткнулся. Юнарко молча протянул фильмоскоп, Хэнк поднес его к глазам и увидел письмо:
      «ОТДЕЛ НАДЗ0РА
      III- К, Вашингтон, ОК, Земля.
      Всем, кого это может касаться.
      В связи с тем, что советники по культуре и управлению приравниваются Юнарко к советникам по военным вопросам и их присутствие на планете, известной под названием Корона, является тем самым оскорблением для колоний Юнарко, уже наличествующих в данном звездном секторе, вышеназванные советники не допускаются на вышеназванную планету, а их функций выполняет представитель Юнарко, назначенный на Корону в интересах сотрудничества.
      Население Короны обязано оказывать всяческую помощь и почет подателю настоящего письма, представителю Юнарко.
      Исполнитель: 5763
      ГС, III-К»
      Письмо скрепляла незабываемая тройная печать ГС. Хэнк опустил фильмоскоп и задумчиво посмотрел на чужака.
      — Ага! — сказал Хэнк. — О-го-го! Помогальник… чего ж ты сразу не объяснил? Ладно, ладно, не обращай внимания, торопливо добавил он. — Ну уж коли ты здесь, хотелось бы мне знать, что ты думаешь по поводу неудач со спаджиями?
      — Человеческой расе, — монотонно затарахтел ящик, — не хватает одной вещи, для которой нет слова в вашем языке. Это такое качество духа без которого успех во спаджиеводстстве немыслим. Следовательно, вас ждет провал. Люди возвращайтесь домой.
      — Вот как?… Мне почему-то казалось, что ты так и скажешь. Теперь все ясно.
      Хэнк поднялся и покатил черный ящик к выходу; юнарко вынужден был следовать за ним.
      — Оставьте ваши координаты моей секретарше. Я вас вызову, — любезно попрощался Хэнк, открыл дверь и вытолкнул ящик и его хозяина. При этом он заметил, что в приемной за столом с бумагами сидит Ева, а на нее яростно уставился Джо Блэйн.
      — А, моя утренняя почта! Широко улыбаясь, воскликнул Хэнк. — Доброе утро Джо. Ева зайдите ко мне… Сейчас, одну минуту, Джо. Счастливо, э… помогальник. Надеюсь, мы с вами как-нибудь поужинаем… Пожалуйста, Ева.
      — Ну, что тут было? Нетерпеливо спросил он, закрыв дверь.
      — Пришли все доклады, которые вы просили подготовить. Возможно, мне не следовало впускать юнарко? Но у него было это письмо, и он действительно нам очень помогает. Открыл курсы глубокого дыхания и еженедельно дает в городе концерт инопланетной музыки.
      — Неужели? — ахнул Хэнк.
      — Да-да. Чтобы развить в нас необходимый дух для выращивания спаджий. Он нам помогает, — обескуражено продолжала Ева, — а дела идут все хуже и хуже. Ох уж этот Джо!
      — А что такое?
      — Вы представляете?! — возмущенно затараторила Ева. Он всерьез сомневается, что вы настоящий ГС. Говорит, что ни один человек, посвятивший свою жизнь наукам, не мог бы так его уложить. И вовсе вы его не уложили. А когда я ему об этом сказала, он совсем обезумел и не стал со мной разговаривать. Послал на Землю запрос относительно вас. Он говорит, ему должны сообщить всю правду! А если вы и в самом деле не тот, за кого себя выдаете, по его словам, каждый будет только рад помочь ему вздернуть самозванца на фонаре после всех наших мучений.
      — Да? — криво улыбаясь, сказал Хэнк.
      — Да. Я объяснила ему, как все глупо, что подобным запросом он лишь, подорвет к нам доверие. Да и ответ придет не раньше одиннадцати часов вечера. Но, — вздохнула Ева, — надо знать Джо. Ему хоть… Что случилось?
      — Одиннадцать… то есть я хотел спросить, — лихорадочно забормотал Хэнк, — который час?
      — Скоро полдень.
      — О-о! — простонал Хэнк в лучшей супстоуновской манере.
      — В чем дело? — встревожилась Ева.
      — Совершенно забыл! Мне же к утру надо быть на Гемлине-3. Просто вылетело из головы! — казнился Хэнк, вытирая лоб.
      — А наши беды? — вскричала Ева.
      — Конечно, конечно… Но ГС нужен всем. Нельзя быть эгоистами, разве не так?
      И он снова вытер лоб.
      Глаза Евы наполнились слезами.
      — У других людей, — смущенно продолжал Хэнк, — тоже есть проблемы.
      Глаза Евы наполнились слезами.
      — Ну естественно, я вам запланирую кое-что… Наставлю, так сказать на путь истинный… Я имел в виду, что не могу все сделать за вас. Просто дам указания… А выполнять вы будете сами.
      — О, благодарю вас! — воскликнула Ева, лучезарно улыбнулась, обвила шею Хэнка руками и поцеловала его. — Вы все наладите перед отлетом? — Она снова поцеловала его. — Да? Да?
      — Положитесь на меня. Абсолю… Куда же вы? — спросил Хэнк, переводя дух.
      — Сообщить Джо. Это его кое-чему научит. Ох, вам что-нибудь нужно?
      — Нужно? Конечно мне… — Хэнк замолчал, с трудом взяв себя в руки. — Мне нужен завтрак — бекон и яйца, если у вас найдется. И побольше черного кофе. Пришлите сюда, в кабинет. Кроме того, мне понадобится абстрактер. У вас есть абстрактер?
      — Вычислительное устройство, делающее выдержки из письменных материалов? По- моему, есть.
      — Отлично. И, пожалуйста, побудьте в приемной. Никаких посетителей, кроме тех, кого я сам буду вызывать. Ясно?
      — Ясно! — воскликнула Ева и радостно выпорхнула из кабинета.
      Когда дверь за ней закрылась, Хэнк тяжело вздохнул, посмотрел на кипу бумаг в руке и сел за письменный стол. Он взял первый доклад — от Джошуа, жаловавшегося на плохую работу транспорта, — и попробовал прочесть. Доклад был полон терминами типа «полупериод созревания» и «кислотно-почвенный рацион», и Хэнк все еще сражался с текстом, когда Ева принесла завтрак и абстрактер.
      Он загрузил бумаги в абстрактер и накинулся на еду. Хэнк только разделался с завтраком и налил себе третью чашку кофе, как появились результаты. Первое же заключение — по докладу Джошуа — имело для него не больше смысла, чем сам доклад.
      Хэнк включил селектор.
      — Ева, не могли бы вы позвать ко мне вашего отца?
      Через пятнадцать минут явился Джеральд Бар. Не говоря ни слова, Хэнк протянул ему заключение абстрактера по докладу Джошуа.
      — Ну, — бодро сказал он, когда тот прочитал, — какой вы можете сделать вывод?
      — Э… — неуверенно проговорил Бар, — я — то сам не фермер, но… В общем, мне кажется, нам необходим диспетчер, который координировал бы работу транспорта и отправлял грузовики, куда нужно в данный момент. Человек, который разобрался бы и в организации перевозок, и в спаджиеводстве.
      — Превосходно! — одобрил Хэнк. — Вы сразу постигли самую суть. Я, собственно, и не сомневался, но, разумеется, должен был проверить.
      — Разумеется, — потупился Бар, слегка покраснев от удовольствия.
      — Я, конечно, могу справиться сам, — продолжал Хэнк, но, как вам уже, вероятно, сказала Ева, у меня мало времени. Поэтому мне необходим помощник. Кого вы можете рекомендовать?
      — Джек Уолленс! — воскликнул Бар. — Он фермер, но на Земле был экспедитором.
      — Отлично! — обрадовался Хэнк. — Вызовите его сюда.
      Немного погодя пришел Джек Уолленс — худощавый загорелый мужчина лет тридцати пяти с серьезными глазами. Хэнк передал ему бумагу.
      — Не выйдет, — сказал Джек, прочитав заключение. — Откуда взять столько грузовиков?…
      — Вот и я об этом подумал! — одобрительно кивнул Хэнк и повернулся к Бару: — Поздравляю, у вас замечательные люди. Вы ни на йоту не преувеличиваете их достоинств. Ну, — вкрадчиво проговорил он, снова обращаясь к Джеку, — предположим, что этот вопрос задали вам. Где бы вы достали грузовики? — И он выжидательно склонился над столом. Бар также напряженно подался вперед.
      Оказавшись на перекрестии двух пар глаз, Джек Уолленс машинально поправил воротник.
      — Ну… — он замялся, — можно брать их, чередуя дни, у городских служб…
      — Вот! — откинувшись на спинку стула, Воскликнул Хэнк тоном человека, который услышал то, что ожидал услышать. Да, совершенно верно!
      — Верно! — энергично подхватил Джеральд Бар, но глаза у него слегка округлились.
      — Так, — обратился Хэнк к Уолленсу. — Вы, разумеется, знаете, с кем вам пришлось бы работать?
      — С Гербом Колайти? Мы всегда вместе. Ему известно, что на Земле я был экспедитором.
      — Безусловно. Ева, — сказал Хэнк, включив селектор, свяжитесь, пожалуйста, с Гербом и попросите его прийти сюда. А? Колайти, естественно. Герб Колайти. Я, должно быть, невнятно говорю. И пусть поспешит. — Он отпустил кнопку селектора и повернулся к Уолленсу. — Как только придет Герб, вы с ним засядете за план. Отныне вы оба возглавляете Отдел Транспортировки. — Он торжественно пожал Уолленсу руку. Поздравляю!
      После чего повернулся к Джеральду Бару и пожал руку и ему.
      — Не могу выразить, — провозгласил Хэнк, — как приятно видеть с какой легкостью ваши сотрудники подхватывают все мои идеи. — Он замолчал и взял из кипы бумаг следующее заключение. — Теперь разберемся с банковским кредитом…
      Весь день и вечер обитатели Короны вливались и выливались из кабинета Хэнка. Наконец, когда громадная яркая луна озарила планету серебристым светом, бурный поток сузился до ручейка, и вскоре вовсе иссяк.
      — Уф, — в изнеможении простонал Хэнк и страдальчески улыбнулся над краем двадцать третьей чашки кофе Еве и ее отцу, которые только и остались и кабинете. — Полагаю, с восходом солнца вы увидите, что все ваши беды кончились… э… так или иначе. Выполняя мои указания, помощники, которых я назначил и проинструктировал, вполне могут справится с задачей.
      — Это потрясающе, мистер Супстоун! — выпалил Джеральд Бар. Он весь день бегал по разным поручениям и только что вернулся с последнего задания. — Наблюдать ГС за работой это… это поразительно! И как вы все удерживаете в голове с одного взгляда узнаете нужного человека, определяете место… — Ему не хватило слов, и он просто восхищенно покачал головой.
      — О да! — подхватила Ева, восторженно глядя на Хэнка. И всего лишь за один день! А мы бились над всем этим с тех самых пор, как начали разводить спаджии! Это… это… грандиозно! Право же, это превыше человеческих сил!
      — Ну что вы, — потупился Хэнк.
      — Нет, мистер Супстоун, — твердо сказал Бар. — Ева права. Позвольте и мне сказать. Наблюдая сегодня за вашей работой, я буквально чувствовал, как вы излучаете какие-то флюиды, какую-то огромную энергию, сразу ставящую все на свои места.
      — Пожалуйста, прошу вас… — Хэнк протестующе поднял руку и поднялся. — Мой долг, всего лишь мой долг. — Ну, как ни жаль покидать ваш очаровательный мир…
      — Но мы не можем позволить вам уехать просто так. Джеральд Бар вскочил и бросился наперерез Хэнку, устремившемуся к двери, улице, космопорту и открытому космосу. — Мы хотели выразить свою благодарность… маленький сюрприз… Банкет в вашу честь.
      — Банкет? — Хэнк метнул взгляд на часы. Стрелки приближались к десяти. Он сделал слабую попытку вырваться от Бара. — Я не могу. Нет… нет…
      — Да, да, — раздался голос с порога. Подняв глаза, Хэнк увидел Джо Блэйна с чрезвычайно знакомым книгоскопом… Вместе с ним вошли двое крепких молодых колонистов. Из-за их спин выглядывал юнарко. — Мы настаиваем, не так ли, ребята?
      Ребята ухмыльнулись и закивали.
      — Джо, где ты был? — потребовала Ева. — И какое отношение вы имеете к банкету?
      — Подожди, увидишь, — мрачно пообещал Джо и вперился взглядом в Хэнка. — Вы же не думаете отказаться?
      — Теперь, пожалуй, нет, — решил Хэнк. — Определенно нет.
      Спускаясь на улицу, Хэнк оказался между двумя молодыми людьми, а при посадке в слайдеры его каким-то образом отрезали от Евы и ее отца.
      Они помчались к большому, ярко освещенному зданию.
      — О! — заискивающе обратился Хэнк к одному из молодых людей, указывая на приборную доску. — Машина без ключа! Я вижу, вы здесь доверяете друг другу?
      — Мы — да, — прорычал молодой человек. — Не было еще на Короне нечестного человека. До сих пор. Но ведь все когда-нибудь случается в первый раз, верно, Гарри?
      — Верно, — подтвердил Гарри, вертя в руках кусок веревки с завязанной петлей. — Все. — Он сунул палец в петлю и выразительно затянул.
      Машины остановились у освещенного здания. Хэнка окружили и буквально внесли на второй этаж, в большое помещение с длинным обеденным столом, накрытым человек на двадцать. Почти все уже ждали и, увидев вошедших, поднялись и зааплодировали Хэнку.
      — Речь! Речь!
      Когда Хэнк, не переставая раскланиваться, занял свое место за дальним концом стола, все снова зааплодировали.
      — Э… друзья мои, — начал Хэнк, из последних сил изобразив на лице ослепительную улыбку. — Хоть я и не привык…
      — Достаточно! — раздался громкий голос Джо Блэйна с другого конца стола. Все обернулись к нему. Он держал над головой книгоскоп. — Прежде чем продолжить банкет, я бы хотел сообщить кое-что про вашего почетного гостя. Так вот, этот книгоскоп я нашел у него в кармане прошлой ночью, когда он, мертвецки пьяный…
      — Джо! — крикнула Ева. — Это неправда! И потом, ты украл…
      — Неужели?! «Кто украл доброе имя — ничего не украл», кажется, так говорится у Шекспира или у кого-то там еще? Я с самого начала не доверял этому Супстоуну, но вы были так уверены, что это долгожданный ГС панацея от всех бед!
      Он обвел присутствующих горящим взглядом.
      — Вы вели себя подобно сопливым детишкам, нуждающимся в няньке! Вы палец о палец не ударили, поэтому пришлось действовать мне. Я отправил запрос на личность этого Супстоуна, но он узнал об этом, — Джо метнул взгляд на Еву, — и собирался смыться до получения ответа. И мне пришлось обходиться подручными средствами. Да, я рылся в его вещах и кое-что нашел. Например, этот книгоскоп… Вы знаете, что это?! гневно закричал он. — Всего лишь сборник французских сказок! Вы, вероятно, думали, что это какой-нибудь теоретический трактат, — точно так же, как вы думаете, что он решил все проблемы, заставив вас назвать друг друга опытными специалистами! Так вот, это сборник сказок — и вы знаете, как называется первая? «Похлебка из камней»!
      Люди за столом ошеломленно загалдели и повернулись к Хэнку. Тот улыбнулся и снисходительно пожал плечами.
      — Хотите знать, о чем эта сказка? Я вам расскажу, продолжал Джо. — О том, как цыгане — средневековый бродячий народ — странствовали по Франции в самый разгар великого голода. Люди прятали свои ничтожные крохи, чтобы их не ограбили… — Джо перевел дух и бросил испепеляющий взгляд на тот конец стола, где сидел Хэнк. — Так вот, цыгане собрали крестьян, пообещав им приготовить похлебку из камней. Из самых обычных камней. Вскипятили воду в большом котле, чтобы хватило на всех, потом попробовали и сказали, что нужно добавить соли. Один крестьянин пошел и принес соль из спрятанных запасов. Потом понадобился сельдерей для аромата, и другой крестьянин выкопал свой сельдерей. Затем они попросили репу… и так далее.
      Джо обвел сидящих яростным взглядом.
      — Вы уже догадались. Вскоре в супе было все, вплоть до мяса. И все принесли сами крестьяне. Ну, как вам нравится ваш мистер Супстоун?
      Он замолчал, но сидящие за столом лишь тупо смотрели на него.
      — Неужели не ясно?! — закричал Джо. — Все, что сделал ваш Супстоун, этот фиктивный ГС, — заставил вас сформулировать трудности и назвать друг друга наилучшими людьми, способными с ними справиться!
      — Но, Джо!.. — воскликнула Ева. — Он помог…
      — Ничего он не помог! — зарычал Джо, поворачиваясь к ней. — В таком случае мы могли бы обойтись сами! Ну что толку, если поставить перед человеком задачу и заявить, что он отвечает за ее решение?! Должен найтись знаток, который подскажет, как решить, чтобы тот не стоял сложа руки! Если бы этот тип, был настоящим Генеральным Советником, он все бы сделал самостоятельно и остался бы до конца, пока не взлетят танкеры с соком спелых спаджий!
      Джо перевел дух и угрожающе потряс книгоскопом.
      — Но он не настоящий ГС! Он ничего не умеет — поэтому сматывается. А то, что он сматывается, лишь подтверждает, что он мошенник!
      Джо стукнул кулаком по столу, и книгоскоп в его руке разлетелся вдребезги. Все глаза устремились на Хэнка, который укоризненно покачал головой и начал пробираться к двери.
      — Мистер Супстоун! — взмолилась Ева. — Это ведь неправда! Вернитесь! Докажите ему!
      Хэнк ускорил шаги. Сзади него поднялась волна тревожного ропота. Он продолжал двигаться, ни на кого не обращая внимания. Дверь была совсем рядом.
      — Стой! — внезапно раздался голос Джо. — Не выпускайте его! После такого обмана…
      Но Хэнк уже перестал красться и сломя голову ринулся вон. Подгоняемый нарастающим ревом погони, он пробежал по коридору, вылетел на улицу и вскочил в слайдер без ключа, на котором приехал.
      Хэнк выжал полный газ, и его голова чуть не сорвалась с плеч, когда машина рванулась с места и с бешеной скоростью понеслась по улице. Он оглянулся и увидел, как выскочившие из здания фигурки бегут к слайдерам. Через секунду они уже мчались следом.
      Сам Хэнк считал свою скорость самоубийственной, но, заметив, что погоня приближается, вспомнил, что подобное передвижение здесь в порядке вещей.
      Он едва успел вскочить в «Атеперьнетуж» и захлопнуть люк, как в надежный корпус корабля застучали пули — оставшиеся с носом преследователи палили из ручного оружия.
      Вспотевший, задыхающийся, но счастливый, Хэнк нажал, кнопку старта.
      Десять часов спустя, благополучно вернувшись на Гемлин-3, отдохнув, приняв ванну, переодевшись, Хэнк снова подошел к окну доставки Главного почтамта, откуда началась все его неприятности. Все та же маленькая брюнетка в окошке брезгливо искривила верхнюю губу.
      — А, это вы! — произнесла она.
      — Мне сообщили на корабль, — смиренно пробормотал Хэнк, — что здесь для меня послание. Видео и звуковое.
      — Да. — Она фыркнула. — Можете посмотреть его на том экране. Или дать вам ленту, — она снова фыркнула, — чтобы вы могли уединиться?
      — Нет, нет, — Хэнк заискивающе улыбнулся. — Я бы предпочел посмотреть здесь.
      — Но ведь тогда и я увижу…
      — О, пожалуйста. Буду только рад, — он опять льстиво улыбнулся, но попытка наладить контакт была пресечена новой гримаской хорошеньких губ, — если вы посмотрите вместе со мной.
      Последние слова он едва пролепетал.
      — Превосходно. Распишитесь, пожалуйста. — Девушка сунула Хэнку квитанцию, на которой он расписался, развернула экран поудобнее, так чтобы было видно обоим, и нажала на кнопку.
      На экране появилось лицо Джо Блэйна. Джо пристально посмотрел на Хэнка и оскалился.
      — Как вы понимаете, пришел ответ на мой запрос. Поэтому я сумел вас разыскать.
      Хэнк украдкой взглянул на брюнетку, но та достала пилочку и казалась всецело поглощенной своими ногтями.
      — …Во всяком случае, — продолжало изрыгать слова изображение Джо Блэйна, — новая правительственная комиссия Короны, которая оплачивает этот разговор, поручила мне принести официальные извинения. Надо признать, — сквозь зубы выдавил Джо, — что вы были дьявольски умны!
      Брюнетка презрительно фыркнула. Хэнк вздохнул.
      — Только сегодня утром, собравшись на экстренное совещание, — продолжал Джо, — мы обнаружили, что вы действительно все наладили. Каждый был на своем месте и умел выполнять свою часть общей работы. И разумеется, оставался я…
      Краешком глаза Хэнк заметил, как пилочка замедлила движение и заморгали ресницы.
      — …Весьма неглупо было с вашей стороны заставить меня быть подозрительным, — цедил Джо. — Вы понимали, что если уж я возьмусь за то, чтобы выгнать вас с планеты, то не смогу бросить все на произвол судьбы. Итак, сейчас я председатель Комитета, юнарко упаковал свою музыку и убрался домой, и мы все, — слова давались ему с явным трудом, — хотим извиниться и поблагодарить вас…
      Кто- то невидимый на экране, очевидно, что-то ему сказал, потому что Джо оглянулся и снова повернулся к камере.
      — Ах да, — выдавил он с фальшивой улыбкой. — Ева настоятельно приглашает вас навестить нас, если окажетесь поблизости от Короны. — Ему снова подсказали. — Да, и Ева еще хочет передать вам, что вы самый лучший ГС в мире!
      Скрежеща зубами, Джо исчез с экрана. Хэнк задумчиво покачал головой и медленно повернулся к окошку, пока не встретился взглядом с парой устремленных на него карих глаз.
      — Так! — произнесла девушка. — Теперь вы еще и ГС!
      — Ну как вам сказать, — обворожительно улыбнулся Хэнк. — В некотором роде.
      — А мне вы вроде бы говорили, что пилот-разведчик…
      — Э… да… Если бы мы позавтракали вместе, я бы постарался объяснить…
      — Если думаете, что сумеете обмануть меня… — Свирепый блеск в карих глазах на миг погас, но тут же появился вновь. — Если вы ГС, то должны были бы все знать о фабльо!.. По какой теме вы специализируетесь?
      — По спаджиям, — ответил Хэнк.
      — Сп… спаджиям?
      — Фрукт внеземного происхождения, очень ценный. Основная трудность заключается в своевременной доставке зрелых плодов с полей… Впрочем, — остановил он себя, — не стоит вдаваться в подробности и докучать вам…
      Хэнк тяжело вздохнул и замолчал. Карие глаза смотрели на него выжидающе. Он снова печально вздохнул и повернулся к выходу. Но не успел он сделать и трех шагов, как сзади неуверенно прозвучал слабый голос:
      — Мистер… мистер Шалло… Вернитесь…
      Нежная всепрощающая улыбка легла на лицо Хэнка. Он повернулся и направился назад.

      Гант открыл глаза, и на мгновение ему показалось, что он снова у себя дома в Пенсильвании. Он сел рывком, обвел пещеру затравленным взглядом и только тут вспомнил, где находится. От его резкого движения проснулись жена и сын Дан. Они вскочили, пригнувшись для прыжка, настороженные, готовые защищаться. Гант буркнул что-то успокаивающее и слез с застеленной мхом каменной платформы, которую он сам соорудил вместо кровати. Первые проблески зари пробивались в пещеру, прогоревший костер у входа едва тлел. Набрав охапку сухих веток, Гант поворошил угли и раздул огонь.
      В последний раз столь яркие воспоминания о прежней жизни в том далеком мире, что находился за полмиллиона лет отсюда, посещали его очень давно. Невольно он взглянул на стену пещеры, где на камне старательно отмечались каждые прожитые сутки. Сегодня исполнилось ровно десять лет с того дня, когда за ним закрылся люк молибденовой темпоральной капсулы в Пенсильванском университете. Что он тогда сказал?… «Разумеется, я согласен. Для первого опыта врач нужен обязательно. Только медик сможет правильно оценить физиологическое влияние перемещения во времени. И кроме того, эксперимент попадет в историю, а я тоже туда хочу…» Гант перешагнул через костер и, внимательно вслушиваясь, подошел к барьеру, загораживающему выход из пещеры. Снаружи доносились чье-то тяжелое дыхание и шорох кустарника. Выходить было еще рано, и они сели у костра, не торопясь, поели сушеного бизоньего мяса, запивая его водой из кожаного мешка, и стали ждать.
      Наконец стало светлее, огромный ночной зверь ушел. Гант подошел к выходу, прислушался, затем отодвинул барьер и, махнув рукой жене и сыну, выбрался из пещеры. Оглядевшись, он двинулся по каменистой тропе к подножию скалы. Надо бы пройти лесом и поискать чего-нибудь съедобного, но это позже, на обратном пути…
      В болоте, что лежало неподалеку за густыми зарослями кустарника, находился один из памятников его многочисленным неудачам. Там он пытался вырастить пенициллиновую плесень в каменных и деревянных ступках с соками всевозможных ягод, что произрастали вокруг. Гант давил ягоды и сливал сок в самые различные сосуды. За три года он провел сотни опытов, но в итоге получал лишь липкую серую массу, которая начинала гнить, едва на нее попадали солнечные лучи.
      Добравшись до нужной пещеры, Гант перекинул тяжелый каменный топор в правую руку, подал голос и только после этого зашел внутрь. Обитатели пещеры встретили его настороженными взглядами, держа оружие наготове, и он был рад, что не забыл предупредить их криком о своем приходе. Он проследовал в дальний угол, не обращая больше на них внимания, и склонился над маленькой девочкой, которую хотел осмотреть еще с вечера. Она сидела на голом камне, прислонясь к стене, тяжело дышала ртом и смотрела на него бездумными глазами, почти черными на фоне пробившихся на лице светлых волос. Гант обернулся и, зарычав для острастки, сдернул медвежью шкуру с постели взрослого мужчины. Завернул в нее больную девочку и, отодвинув спутанные волосы, потрогал рукой горячий узкий лобик. Температура — сорок, может быть, даже больше… Он положил ее на спину и постучал пальцем по груди. Легкие отозвались тяжелым гулким звуком. В том, что у девочки запущенная пневмония, не оставалось сомнений. Она часто хватала ртом воздух, но все равно задыхалась. Гант взял ее на руки и больше часа держал, меняя положение, чтобы ей было легче дышать. Затем он принес горсть мокрых листьев и положил ей на лоб, пытаясь хоть как-то облегчить лихорадочный жар, но помочь было уже нельзя… Вскоре у девочки начались судороги, и все было кончено.
      Гант положил тело на каменный выступ и подозвал мать умершей. Она склонилась над мертвой девочкой, осторожно дотронулась до ее лица, затем выпрямилась и беспомощно посмотрела на Ганта. Он снова взял девочку на руки, вышел из пещеры и направился в лес. Чтобы деревянной палкой выкопать могилу достаточной глубины, потребовалось больше часа.
      По дороге домой ему удалось убить короткопалого толстого зверя, беспечно свесившегося с нижней ветви дерева. От туши неприятно пахло, но все же это было мясо, в котором они нуждались. У обломка скалы, из-под которого вытекал маленький ручей, Гант обнаружил множество молодых побегов тростника, только-только пробившихся из мягкой, сырой земли. Он собрал, сколько мог унести в руках, и отправился к своей пещере.
      Жена и Дан были дома. Когда они увидели его добычу, их лица озарились радостью и жена тут же принялась разделывать зверя острым обломком камня. Дан внимательно следил за ее действиями, то и дело наклоняясь к огню и принюхиваясь к ароматному запаху жареного мяса. Гант в который раз сравнивал приземистую, волосатую женщину у костра и худенького мальчика, своего сына. В нем он без труда узнавал себя. И у жены, и у сына были массивные надбровные дуги под низким лбом, выступающие челюсти, характерные для пещерных людей, но сын рос стройнее, тоньше, и глаза у него были голубые и яркие. Он часто присаживался рядом с отцом и иногда выходил с ним из пещеры. Однажды во время грозы Гант заметил его у выхода. Не со страхом, а с любопытством и удивлением сын вглядывался в ночное небо, исполосованное молниями, и прислушивался к грому. Гант подошел и положил руку ему на плечо, пытаясь найти слова, которыми можно было бы рассказать про электрические разряды, но слов не было…
      Тем временем мясо поджарилось, побеги тростника размякли, и все трое сели к огню и принялись за еду. Снаружи послышался шорох гравия. Гант вскочил, в прыжке подхватив свою дубину, и приготовился к бою. Жена с сыном скрылись в дальнем конце пещеры.
      У входа появились двое мужчин. Один из них поддерживал другого за плечи, и оба были без оружия. Поняв, что у одного из них серьезная травма — он держал правую ногу на весу, Гант подошел ближе, помог ему сесть и, наклонившись, внимательно осмотрел повреждение. Нога над лодыжкой сильно распухла, кожа приобрела нездоровый цвет, ступня неестественно выгнулась. Судя по всему, перелом большой и малой берцовых костей. Гант огляделся в поисках палок для шины. Скорее всего человек умрет: некому будет заботиться о нем долгие недели, необходимые, чтобы нога зажила, и некому будет охотиться для него, но надо попытаться сделать для него хоть что-то…
      Он нашел две толстые щепки и несколько небольших полосок выделанной кожи, наклонился над больным и осторожно протянул руки, так чтобы человек мог видеть, что он собирается дотронуться до ноги. Мышцы мужчины свело от боли, и даже сквозь густые волосы было заметно, как побледнело его лицо. Гант жестом указал второму охотнику, чтобы тот встал на виду, затем взялся за сломанную ногу и начал вправлять кость. Мужчина вытерпел лишь секунду, потом взревел от боли и попытался ударить его здоровой ногой. Гант увернулся, но не успел избежать нападения второго охотника. Удар пришелся в голову; он упал и выкатился из пещеры, но тут же вскочил на ноги и вернулся. Охотник стоял у входа, защищая больного, но Гант оттолкнул его и вновь опустился на колени. Кость встала на место, и он аккуратно закрепил на ноге приготовленную шину. Ослабевший, беспомощный больной уже не сопротивлялся. Гант поднялся, показал второму охотнику, как лучше нести покалеченного, и проводил их немного по тропе.
      Вернувшись в пещеру, он присел к костру и принялся за еду. Мясо уже остыло, но он все равно был доволен. Сегодня они впервые пришли к нему за помощью! Они учатся, начинают понимать… Он рвал зубами жесткое мясо, давился тростником, но улыбался. Сегодня великий день.
      Было время, когда он надеялся, что эти люди будут благодарны ему за заботу, что они будут звать его Целителем… И вот много лет спустя он без меры счастлив лишь оттого, что хоть один из них пришел к нему со своей бедой. Но Гант уже достаточно хорошо изучил их, чтобы обманываться на этот счет. Эти люди даже понятия не имеют, что такое врачебная помощь, и когда-нибудь его просто убьют во время операции.
      Он вздохнул, подобрал дубинку и вышел из пещеры. Примерно в миле от него жил другой больной с большой рваной раной на левой ноге. Несколько дней назад Гант старательно вычистил рану, промыл, переложил мхом и туго забинтовал полосками кожи. Пришло время проверить больного. Озираясь и прислушиваясь к звериному реву в лесу, он пошел напрямик через заросли. Охотник сидел у входа в пещеру и обтесывал каменный обломок. Увидев Ганта, он кивнул и дружелюбно оскалился. Гант показал зубы в ответ, склонился над раной и обнаружил, что охотник снял повязку, убрал мох и растер рану птичьим пометом. Он наклонился ниже, и в лицо ему пахнуло гниющим мясом. Вверху под коленом кожа почернела, размокла и вспухла. Гангрена… Гант оглянулся на остальных жителей пещеры. Попытался объяснить, что он от них хочет, но никто не обращал на него внимания. Раненый охотник был так же крепок, как и все остальные, движения его все еще сохраняли четкость и быстроту, и проводить ампутацию в одиночку не было никакой возможности. Гант снова попробовал объяснить, что охотник умрет, если ему не помогут, но его не слушали. Он покачал головой, повернулся и побрел прочь.
      Заглядывая в каждую пещеру вдоль тропы, он нашел в одной из них женщину с распухшей щекой. Она выла от боли и почти сразу позволила ему осмотреть полость рта. Обнаружить гнилой зуб не составило труда. Присев на корточки, Гант жестами объяснил женщине, что надо удалять зуб и что сначала будет больно, но потом будет хорошо. Женщина, казалось, поняла его. Гант нашел сучок, зачистил конец и подобрал камень потяжелее. Затем усадил женщину так, чтобы ее голова лежала у него на коленях, и, зная, что у него будет лишь одна попытка, направил сучок в десну, стараясь наверняка зацепить корень. С силой ударив камнем по сучку, он почувствовал, как больной зуб поддался, и увидел, что из распухшей десны брызнула кровь. Женщина закричала, вскочила на ноги и рванулась к Ганту. Он увернулся и прыгнул в сторону, но тут кто-то ударил его сзади, и он упал, прижатый к земле двумя охотниками. Со злобным рычанием один из них подобрал сучок и камень, и, не раздумывая долго, выбил Ганту передний зуб, после чего оба вытолкали его из пещеры. Он скатился по склону, но быстро поднялся и кинулся обратно. Один из охотников замахнулся дубиной. Гант увернулся и ударил его по голове попавшим под руку камнем. Второй охотник пустился наутек. Сорвав пригоршню мягкого мха со стены пещеры, Гант подошел к женщине. Он приложил клок мха к тому месту, где еще недавно был зуб, и наклонился, показывая, что кровь больше не течет. Женщина схватила мох из его протянутой руки и запихала в рот на место выбитого зуба, потом кивнула ему, потрогала за руку и стерла кровь с подбородка. Не оглядываясь на лежащего без сознания охотника, Гант вышел из пещеры.
      Когда-нибудь они наверняка убьют его… Разбитая челюсть болью отзывалась на каждый шаг, и он направился вдоль скал домой. На сегодня хватит.
      Из пещер доносился обычный шум человеческой суеты, но в одной из них кричали особенно громко. Проходя мимо, Гант подумал, что там, должно быть, делят большую добычу и лишний кусок свежего мяса ему не помешает, но заходить не хотелось: боль и усталость были невыносимы. Крики стали громче. Он передумал и вернулся.
      На полу пещеры лежал мальчишка примерно такого же возраста, как Дан. При каждом вздохе он выгибался дугой и мышцы его болезненно напрягались. Лицо у мальчишки было иссиня-белое. Гант протолкался сквозь толпу, опустился рядом с ним на колени и заставил открыть рот. Горло и язык у мальчишки распухли настолько, что почти закрыли проход для воздуха. Гант бегло обследовал его, но не нашел ни раны, ни признаков какого-либо заболевания. Очевидно, мальчишка съел или жевал что-то, что вызвало столь острую аллергическую реакцию. Гант перевел взгляд на горло: опухоль заметно увеличилась. Торчащая челюсть мальчишки затрудняла искусственное дыхание. Требовалась срочная трахеотомия.
      Он бросился к костру, подобрал два камня и резким ударом один о другой разбил их на осколки. Затем выбрал короткий острый обломок и склонился над мальчишкой. Коснувшись острием гортани, он крепко сжал осколок пальцами, так чтобы торчало только полдюйма импровизированного лезвия, а затем надавил и сделал надрез. За спиной послышался шум борьбы, и краем глаза Гант заметил, что несколько человек пытаются удержать женщину с каменным топором в руках. Он подождал, пока ее вытолкают из пещеры, затем вернулся к операции. Осторожно повернув осколок, он раскрыл надрез в дыхательном горле и положил мальчишку на бок, чтобы кровь не стекала в открывшееся отверстие. Результат проявился немедленно. Конвульсии прекратились, и в наступившей тишине ясно послышались звуки ровного, глубокого дыхания. Даже собравшимся вокруг пещерным людям стало понятно, что больному значительно лучше. Они подошли ближе, молча разглядывая его, и Гант заметил на их лицах проблески интереса. Но мать мальчишки не вернулась.
      С полчаса Гант удерживал осколок в нужном положении. Несколько раз мальчишка начинал беспокойно ерзать, и ему пришлось успокаивать его. Зрители вновь занялись своими делами, а Гант сидел рядом с больным. Наклонившись, он услышал, что воздух снова проходит через горло. Еще минут через пятнадцать опухоль совсем спала, и одним быстрым движением он вытащил осколок. Мальчишка попытался было сесть, но Гант снова уложил его и прижал края раны пальцами. Через некоторое время кровь подсохла и он встал. Никто не обернулся, когда он вышел.
      Не обращая больше внимания на звуки, доносящиеся из каменных жилищ, он двинулся домой. Вскоре из-за поворота показался вход в его собственную пещеру. Деревянный барьер был сдвинут в сторону, и из полутьмы доносились крики, визг и рычание. Гант вбежал в пещеру: его жена и еще какая-то женщина катались по полу, сцепившись в яростной схватке. Они царапали друг друга ногтями, и каждая пыталась достать зубами до горла противницы. Гант ударил вторую женщину ногой в бок, она резко выдохнула и обмякла на полу. Отогнав жену, он выволок ее противницу из пещеры и столкнул под откос в заросли кустарника. И, повернувшись, едва успел поймать жену, которая бросилась было вслед. Она вырывалась, отталкивала Ганта, и только потому, что ее отпустила убийственная ярость, ему удалось вернуть ее в пещеру. Там она перестала сопротивляться и, подбежав к постели, склонилась перед каменной ступенью. Гант потрогал рукой саднящую челюсть, подошел ближе и замер: на полу с разбитым черепом лежал Дан. Гант опустился на колени, взял на руки еще теплое тело сына и заплакал. Прижав его к себе, забыв обо всем, он сидел на каменном полу, с горечью думая о годах, которые хотел посвятить сыну, обучая его искусству врачевания. Вдруг он почувствовал чье-то прикосновение.
      Жена неловко погладила его по плечу, пытаясь как-то по-своему утешить, и он очнулся от тяжелых мыслей. Вспомнив о том, кто это сделал, он вскочил и выбежал из пещеры. Внизу уже никого не было, но он успел заметить в зарослях чей-то силуэт и бросился вдогонку. Потом остановился. Злость прошла, оставив в душе лишь чувство тяжелой опустошенности.
      Он вернулся в пещеру за Даном и пошел в лес. Механически копая землю, Гант совершенно ничего не чувствовал, и, только засыпав могилу и отметив место большим камнем, он без сил опустился рядом, закрыл ладонями лицо и снова заплакал.
      Позже, не заходя домой, он отправился по руслу высохшей реки к подножию горы. Там, у каменной осыпи, наполовину скрытая порослью сосняка, лежала груда покореженного металла. Глядя на нее, он вспомнил опять тот самый день десять лет назад. Здесь все началось и все кончилось. Здесь через полмиллиона лет будут Пенсильвания и Пенсильванский университет…
      Раньше при виде стальных обломков капсулы у него часто наворачивались на глаза слезы, но это время уже прошло. В этом мире предстоит много работы, и он единственный, кто может ее сделать.
      Кивнув собственным мыслям, Гант двинулся вверх по тропе к своей пещере. Там были жена, и холодное мясо, и молодой тростник…
      Может быть, у него еще будет сын… И сегодня в первый раз больной сам пришел к нему за помощью!

      Он купил эту игрушку для своего троюродного брата Рэндольфа. Рэндольф был настолько богат, что в тринадцать лет мог позволить себе бегать в коротких штанишках. Бедняк Бенедикт не питал надежд на наследство дядюшки Джеймса, но все равно не пожалел денег. Последние несколько раз, гостя в роскошном мрачном доме, он беспомощно съеживался под пронзительным взглядом водянистых глаз дядюшки и впредь не собирался ехать туда безоружным. Дорогой подарок Рэндольфу внуку старика — обеспечит по крайней мере какую-то долю уважения. Но Бенедиктом двигало не только это. Какое-то странное, волнующее чувство овладело им с той самой секунды, как он взглянул на темную витрину невзрачного магазина игрушек.
      Его внимание сразу привлекла расположенная в гордом уединении коробка с черно-оранжевым рисунком и яркой надписью через всю крышку: «КОРОЛЕВСКИЙ БЕНГАЛЬСКИЙ ТИГР». В инструкции говорилось, что ребенок может управлять игрушкой, подавая команды в маленький микрофон. Год назад нечто подобное показывали по телевидению. «Тот, в чьи руки попадет игрушка, может ею гордиться» — уверяла надпись на коробке. В детстве Эдвард Бенедикт был лишен дорогих игрушек, что объяснялось не его нежеланием, а исключительно тяжелым положением семьи. А потому он понятия не имел, что заплатил за тигра в десять раз больше, чем за любую механическую игрушку. Впрочем, даже если бы он и знал, это бы его не остановило. Он ни капли не сожалел, что потратил месячный заработок. Тигр произведет впечатление на мальчика, рассуждал он. Кроме того, у него натуральный мех. И властно манили зловещие глаза на коробке.
      Больше всего ему хотелось потрогать игрушку. Но продавец смерил его ледяным взглядом и набросился на коробку с листом плотной бурой бумаги и шпагатом. Бенедикт не успел даже попросить доставить покупку на дом и безропотно принял ее в руки, потому что совершенно не выносил скандалов. Всю дорогу в автобусе он думал о тигре. Как всякий мужчина, волею случая оказавшийся с игрушкой, он знал, что не устоит перед искушением.
      Его руки дрожали, когда он положил коробку в угол гостиной.
      — Только взгляну… — бормотал Бенедикт. — А потом снова запакую для Рэндольфа…
      Он развернул бумагу и поставил коробку так, чтобы картинка с тигром была у него перед глазами. Не желая торопить события, он приготовил себе еду, потом убрал грязные тарелки и уселся поодаль. В сгущающихся сумерках рисунок, притягивал его с неумолимой силой, и Венедикту казалось, что он и тигр — нечто гораздо большее, чем человек и игрушка, дар и даритель. А пристальный взгляд нарисованного зверя становился все более властным, и наконец Бенедикт встал и развязал шпагат.
      Коробка раскрылась, и он опустил руки, разочарованно глядя на невзрачную кучку меха. Ему даже пришла в голову мысль, что на фабрике при упаковке произошла ошибка. Но когда он тронул мех кончиком ботинка, раздался щелчок, стальной каркас встал на место и Бенедикт отпрянул, невольно затаив дыхание.
      Перед ним возник тигр в натуральную величину, ничем не отличающийся от тех исполненных грации хищников, которых Бенедикт видел в городском зоопарке. Его глаза, искусно освещенные изнутри маленькими электрическими лампочками, горели янтарным огнем; жесткие торчащие усы, как в панике заметил Бенедикт, были выполнены из найлона. Словно выйдя из джунглей, тигр неподвижно стоял в ожидании команды и только яростно хлестал длинным, черно-золотым полосатым хвостом.
      Огромный зверь занимал половину комнаты. Бенедикт в страхе попятился к дивану и сел. Сгущались сумерки. Скоро во мраке комнаты единственным источником света остались пылающие янтарные глаза. Тигр стоял в углу, размахивал хвостом и не спускал с Бенедикта свирепого взора. Глядя на него, Бенедикт непроизвольно сжимал и разжимал пальцы, а в голове стучала мысль о микрофоне и командах…
      Казалось, сам воздух был наэлектризован, как будто там, в углу, появился мощный заряд энергии… Бенедикт слегка шевельнулся и ногой притронулся к какому-то предмету. Он поднял его и рассмотрел. Это был микрофон. Какое-то время Бенедикт сидел неподвижно, наблюдая за тигром. Наконец, уже глубокой ночью (а может, под утро), странно счастливый, поднес микрофон ко рту и робко выдохнул.
      Тигр шевельнулся.
      Эдвард Бенедикт медленно поднялся и, призвав на помощь все самообладание, сумел овладеть своим голосом.
      — К ноге, — сказал он.
      Гордо, величественно, тигр исполнил команду.
      — Сидеть, — выдавил из себя Бенедикт, бессильно привалившись к двери, все еще не в состоянии поверить.
      Тигр сел. Даже сейчас он был ростом с человека, и даже сейчас в расслабленной позе, под лоснящейся шкурой чувствовалась стальная пружинистая мощь.
      Бенедикт подал в микрофон команду и восхищенно замер, когда тигр поднял лапу и прижал ее к своей груди. Он был таким огромным, таким сильным, таким послушным, что Бенедикт в неожиданном приливе уверенности сказал: «Пойдем гулять», - и открыл дверь. Минуя лифт, он прошел к черному ходу в конце коридора и побежал по лестнице, преисполненный восторга, а сзади по грязным ступенькам бесшумно скользил тигр.
      — Шшш… — приказал Бенедикт, остановившись в подъезде, и тигр покорно замер.
      Бенедикт выглянул на улицу. Все кругом застыло в абсолютной, нереальной тишине, какая бывает только в ранние предрассветные часы.
      — Иди за мной, — прошептал он и ступил во мрак.
      Тигр следовал за Бенедиктом по пятам, растворяясь в тени всякий раз, когда неподалеку раздавался шум машины. Наконец они подошли к парку, и там, на его асфальтированных аллеях, тигр стал заметно беспокоиться, потягивая лапами, словно застоявшаяся лошадь. Бенедикт с внезапной горечью понял, что часть тигра все еще принадлежит джунглям, что ему надоело лежать в коробке и не терпится размяться.
      — Давай, — неохотно разрешил Бенедикт, почти убежденный, что больше никогда его не увидит.
      Зверь прыжком сорвался с места, пулей долетел до маленького пруда, взвился в воздух и исчез в зарослях на другой стороне.
      Оставшись один, Бенедикт опустился на скамейку и стал вертеть в руках микрофон. Да, больше он ему не понадобится, это ясно. Он думал о наступающем уикэнде, когда ему придется убито извиняться («Я купил Рэндольфу игрушку, дядя Джеймс, а она убежала…»), о потраченных впустую деньгах… Но, вспоминая тигра, проведенное вместе время, колоссальный заряд энергии, хоть раз ожививший его квартиру, он понял, что деньги потрачены не зря. Тигр… Зачем ему возвращаться теперь, когда в его распоряжении целый парк, целый мир? И все же, горя желанием увидеть его снова, Бенедикт не мог удержаться от отчаянной просьбы и снова приник к микрофону.
      — Вернись, — взмолился он шепотом. — Вернись. — И добавил: — Пожалуйста.
      Он напряженно замер, пытаясь уловить какой-нибудь шорох, какой-нибудь слабый звук, но все было тихо и недвижно. Неожиданно из зарослей появилась гигантская тень, низким грациозным прыжком приблизилась к скамейке и остановилась у его ног.
      — Ты пришел, — прошептал Бенедикт дрогнувшим голосом.
      И королевский бенгальский тигр с пылающими как угли глазами положил лапу ему на колено.
      — Ты пришел, — повторил Бенедикт и после долгого молчания робко опустил руку на голову тигра. — Нам пора, — пробормотал он, заметив, что начало светать. — Идем… — Он запнулся, поймав себя на фамильярности. — Идем, Бен.
      И зашагал домой, почти побежал, испытывая неимоверный восторг от близости тигра, следующего за ним длинными мягкими прыжками.
      — Теперь надо спать, — сказал он тигру уже в квартире. А потом, когда Бен свернулся калачиком в углу, позвонил на службу и сказался больным. Счастливый и уставший, он растянулся на диване, впервые в жизни не боясь запачкать мебель обувью, и заснул.
      Когда он проснулся, уже была пора ехать в гости к дядюшке. В углу все так же лежал тигр, теперь неподвижный, но загадочным образом живой, изредка помахивающий хвостом,
      — Привет, — нежно проговорил Бенедикт, — привет, Бен.
      Он улыбнулся, и тигр поднял голову. Если до тех пор Бенедикт и думал, как упаковать тигра, то когда величественный зверь вскинул на него свои лучистые глаза, Бенедикт понял, что Рэндольфу придется довольствоваться чем-нибудь другим. Это был его тигр. Обласканный янтарным сиянием, он стал собираться. В чемодан полетели чистые сорочки, пижама, аккуратно завернутые в бумагу зубная щетка и бритва.
      — Мне надо уехать, Бен, — сказал он, кончив укладываться. — Ты жди, я вернусь в воскресенье вечером.
      Тигр внимательно посмотрел на него. Бенедикту показалось, что в светлых глазах скользнул печальный укор, и, спеша поправить свою вину, он добавил:
      — Знаешь что, Бен, сделаем так: я возьму микрофон и, если ты мне понадобишься, я тебя позову. Добираться надо так: сперва до Манхэттэна, через мост Триборо…
      Микрофон удобно лег в нагрудный карман, и по каким-то необъяснимым причинам Бенедикт почувствовал себя совсем другим человеком.
      — Далась мне эта игрушка для Рэндольфа!.. — В уме он уже готовил отважное обращение к дядюшке Джеймсу: «У меня дома тигр».
      В поезде он ловко опередил толпу и занял место у окна. Позже, вместо того чтобы трястись в автобусе или ловить такси, Бенедикт неожиданно для самого себя позвонил дядюшке и попросил прислать за ним машину.
      В затемненном кабинете он так энергично пожал дяде руку, что старик поразился. Рэндольф, сияя исцарапанными розовыми коленками, выпятил подбородок и воинственно спросил:
      — Ты опять мне ничего не привез?
      На долю секунды Бенедикт смутился, но потом приятная тяжесть микрофона напомнила о себе.
      — У меня дома тигр, — пробормотал он.
      — А? Что? — потребовал Рэндольф, забираясь ему в карман. — Ну давай, чего там у тебя…
      С почти неслышным рычанием Бенедикт рукой шлепнул его по уху. С тех пор поведение Рэндольфа могло служить образцом почтительности. Бенедикту и в голову не приходило, что это так просто.
      В воскресенье при прощании дядюшка Джеймс настоял, чтобы Бенедикт взял увесистую пачку облигаций.
      — Ты славный малый, Эдвард, — сказал старик, качая головой, словно не в силах этому поверить. — Прекрасный молодой человек…
      Широкая улыбка разлилась по лицу Бенедикта.
      — Всего доброго, дядя Джеймс. Меня дома ждет тигр.
      Едва войдя в свою квартиру, Бенедикт достал микрофон, подозвал тигра и обнял его большую голову. Потом он отступил назад. Тигр казался крупнее, еще более лоснящимся; каждый волосок вибрировал от скрытой энергии. Но изменился не только тигр. Бенедикт долго и придирчиво рассматривал себя в зеркале, изучая искрящееся жизнью лицо и волевой подбородок.
      Когда стемнело, они отправились в парк. Бенедикт сидел на скамейке и любовался пружинистой грацией зверя. Отлучки Бена стали короче, и он то и дело возвращался, чтобы положить голову на колени хозяина.
      С первым утренним светом Бен снова убежал, двигаясь легкими молниеносными скачками. Он неуловимой тенью помчался к пруду и перемахнул через него с таким изяществом, что Бенедикт от восторга вскочил.
      — Бен!
      Тигр сделал еще один великолепный прыжок и направился назад. Когда он ткнулся в ноги хозяина, Бенедикт сбросил плащ и с громким ликующим криком припустил по аллее. Он бежал вприпрыжку, упиваясь счастьем и ночью, и невесомыми скачками за ним следовал тигр. Так они кружили по парку, и вдруг перед ними возникла маленькая женская фигурка — руки в ужасе вытянуты вперед, рот открыт в беззвучном вопле. Женщина выхватила из сумочки какой-то предмет, бросила и помчалась к выходу. Что-то больно ударило Бена по носу; тигр затряс головой и попятился. На асфальте лежал кошелек.
      — Эй, вы потеряли… — Бенедикт рванулся за ней, потом вспомнил, что придется объяснять присутствие тигра, и остановился. Его плечи на миг поникли, пока Бен не обдал руку жарким дыханием. — Послушай, мы, кажется, напугали ее…
      Бенедикт улыбнулся и расправил плечи.
      — Ну, как тебе это нравится?… — Затем с вновь обретенной смелостью он открыл кошелек, выбрал несколько банкнот и положил кошелек на видное место, решив про себя непременно вернуть деньги женщине. — Сделаем вид, что это ограбление. Тогда полиция не поверит в тигра… Идем, пора домой.
      Бенедикт чувствовал себя таким уставшим, что проспал до полудня, положив голову на атласную спину зверя. Бен стерег его сон, устремив взгляд немигающих глаз вдаль и только негромкими взмахами хвоста нарушая безмолвие.
      Бенедикт проснулся в испуге, что опоздал на работу. Затем поймал взгляд янтарных глаз и рассмеялся. У меня есть тигр.Бенедикт зевнул, блаженно потянулся и неспешно приготовил завтрак. Одеваясь, он обнаружил на туалетном столике пачку облигаций, которую сунул ему дядюшка Джеймс, и подсчитал, что они составляют весьма внушительную сумму.
      Следующие несколько недель он вел праздный образ жизни: днем смотрел новые кинофильмы, а вечера проводил в ресторанах и барах. Он даже побывал на скачках. Все остальное время Бенедикт сидел с тигром. Он посещал все более дорогие и респектабельные рестораны и с удивлением обнаруживал, что метрдотели почтительно ему кланяются, а светские дамы смотрят на него с интересом, — безусловно, оттого, что у него дома тигр. Затем настал день, когда Бенедикт пресытился уверенностью, когда ему надоело повелевать официантами. Он как раз истратил остатки средств от продажи облигаций и (не без угрызений совести) деньги из кошелька женщины. Бенедикт начал внимательно читать деловой раздел «Таймс» и однажды выписал некий адрес.
      — Пожелай мне удачи, Бен, — прошептал он в микрофон и ушел.
      Он вернулся через час, все еще ошеломленно покачивая головой.
      — Бен, если б ты только видел… Управляющий умолял, чтобы я согласился, хотя понятия не имел, кто я такой… я загнал его в угол… я был как тигр… — Бенедикт смущенно улыбнулся. — Перед тобой — второй вице-президент «Петтигрю Уоркс».
      Глаза тигра сверкали.
      В пятницу Бенедикт принес домой первую получку, и в ту же ночь именно он бежал впереди в парке. Он летел вместе с тигром, пока его глаза не заслезились от ветра. И на следующий день побежал, и на следующий… И каждая утренняя прогулка придавала ему сил, бодрости, решительности. «У меня дома тигр», - говорил он себе в трудные минуты и с удесятеренной энергией добивался цели. А в нагрудном кармане лежал микрофон — талисман, залог помощи тигра… Вскоре Бенедикт стал первым вице-президентом.
      Но, несмотря на продвижение, несмотря на то что он стал занятым, важным человеком, Бенедикт никогда не забывал об утренней прогулке. Ему случалось незаметно ускользать из шумных компаний в переполненных ночных барах, чтобы повести тигра в парк и бежать рядом с ним — в смокинге, сверкая в темноте белоснежной манишкой. Бенедикт становился уверенней в себе, сильнее, влиятельней, но хранил верность.
      До дня самой крупной сделки. Ему поручили продать Куинси, основному заказчику фирмы, шестнадцать гроссов.
      — Куинси, — заявил за обедом в фешенебельном ресторане Бенедикт, — вам нужно двадцать гроссов.
      Месяц назад он дрожал бы от одного вида Куинси — огромного желчного самодура.
      — Смелое утверждение! — прогромыхал Куинси. — А с чего вы взяли, что я хочу двадцать гроссов?
      На миг Бенедикт растерялся и оробел. Потом в нем зашевелился тигр, и он ринулся вперед.
      — Разумеется, нельзя сказать, что вы хотите двадцать гроссов… Они вам просто необходимы!
      Куинси взял тридцать гроссов. Бенедикт был назначен генеральным управляющим.
      Купаясь в лучах нового титула, Бенедикт решил дать себе отдых и, окрыленный, устремился к двери, когда был остановлен неожиданным шуршанием шелка.
      К нему подошла секретарша — темноволосая, с атласной кожей, неприступная. Губы ее призывно раскрылись.
      Движимый внезапным порывом, он сказал:
      — О, Маделейн, сегодня вечером мы поужинаем вместе.
      Ее голос был мягче бархата:
      — У меня встреча, Эдди, — приехал богатый дядюшка из Кембриджа.
      Бенедикт презрительно хмыкнул.
      — А, тот самый, кто подарил вам норку? Я его видел. Он чересчур толст. — И с неотразимой улыбкой добавил: — Я заеду в восемь.
      — Ну что ж, Эдди… хорошо. — Она бросила на него взгляд из-под пушистых ресниц. — Но должна предупредить — не люблю скупых мужчин.
      — Ужинать мы, разумеется, будем дома. А потом, может быть, выйдем в город. — Он похлопал себя по карману, где лежал бумажник, и ущипнул Маделейн за ухо. — Приготовь бифштекс.
      Вечером, роясь в ящиках комода, Бенедикт с замиранием сердца нащупал какой-то твердый предмет. Микрофон! Должно быть, выпал, когда он утром одевался, и Бенедикт целый день ходил без него. Целый день! Дрожа от облегчения, он схватил микрофон и собрался положить его в смокинг. Впрочем… Бенедикт задумчиво опустил его на место и задвинул ящик. Он больше не нуждался в талисмане. Он сам был тигром.
      Вернувшись поздно ночью, возбужденный вином и горячим дыханием Маделейн, Бенедикт, не раздеваясь, рухнул на постель и проспал до полудня. Выйдя в носках в гостиную, он увидел в углу Бена — поникшего, наблюдавшего за ним укоризненным взглядом. Они впервые пропустили прогулку.
      — Прости, старина, — уходя на работу, сказал Бенедикт и виновато похлопал тигра по спине.
      — Извини, спешу, — с беглой лаской сказал он на следующий день. — Обещал поводить Маделейн по магазинам.
      Шло время; Бенедикт все чаще встречался с девушкой и все реже просил прощения у тигра. А тигр неподвижно лежал в углу комнаты и только укоризненно смотрел на него при встрече.
      Бенедикт купил Маделейн кольцо.
      Мех тигра стал покрываться пылью.
      Бенедикт купил Маделейн бриллиантовый браслет.
      На груди Бена завелась моль.
      Бенедикт и Маделейн отправились на неделю в Нассау. На обратном пути они завернули к торговцу автомобилями, и Бенедикт купил Маделейн «ягуар».
      Искусственное волокно, из которого были сделаны пышные усы Бена, стало разлагаться. Волоски поникли, начали выпадать.
      Однажды, возвращаясь от Маделейн на такси, Бенедикт впервые внимательно изучил свою чековую книжку. Поездка в Нассау и первый взнос за машину забрали практически все. А на следующий день предстояло платить за браслет. Впрочем, какое это имело значение? Бенедикт передернул плечами — человеку его ли положения беспокоиться о таких пустяках?! Он выписал шоферу чек, щедро добавил пять долларов сверх и отправился спать, остановившись на минуту перед зеркалом, чтобы полюбоваться загаром.
      В три утра Бенедикт проснулся со смутным ощущением тревоги и, включив тусклый ночничок, надолго задумался. Денег оставалось мало, куда меньше, чем он ожидал. Предстояло оплатить проезд на такси, внести деньги за «ягуар» и, если уж на то пошло, погасить задолженность за квартиру… А ведь впереди еще последний взнос за браслет… Ему нужны деньги, и немедленно.
      Бенедикт рывком сел на кровати, обхватив колени руками. Он вспомнил женщину, которую они с Беном испугали в тот день, и ему пришло в голову, что деньги можно добыть в парке. Разве не была та случайная встреча самым настоящим ограблением? Он же потратил чужие деньги! И он решил повторить попытку, забывая, что тогда с ним был тигр. А натянув полосатый свитер и повязав вокруг шеи платок, он и вовсе забыл про лежащего в углу Бена и торопливо вышел на улицу, даже не взглянув в сторону тигра.
      Было еще темно. Бенедикт бродил по аллеям парка, словно хищная кошка, упиваясь своей грацией и силой. В воротах появилась темная фигурка — его жертва. Он узнал ее — ту женщину, которую они тогда напугали, — взревел и бросился на нее, думая: «Сейчас опять ее напугаю…»
      — Эй! — вскричала женщина.
      Бенедикт опешил и остановился, потому что она не отпрянула в ужасе, как он ожидал, а стояла спокойно и помахивала сумочкой.
      Не отрывая глаз от сумочки, Бенедикт сделал круг и прорычал:
      — Давай сюда!
      — Прошу прощения, — холодно произнесла женщина, а когда он снова взревел, добавила: — Что с вами, мистер?
      — Кошелек! — угрожающе рявкнул он, ощетинившись.
      — Ах, кошелек… — Она размахнулась и ударила его сумочкой по голове.
      Бенедикт ошеломленно отступил, и не успел он собраться для очередного прыжка, как она негодующе хмыкнула и ушла.
      Для поисков новой жертвы было слишком светло. Бенедикт стянул с себя свитер и медленно побрел прочь, недоумевая, почему сорвалось ограбление. Так и не разобравшись в происшедшем, он зашел в ближайшее кафе и позавтракал. Но и там мысль о неудавшемся ограблении не покидала его. «Я не так рычал», - наконец рассудил он, поправил галстук и отправился на работу.
      Часом позже появилась Маделейн.
      — Мне звонили по поводу платы за «ягуар», - ядовито сообщила она. — Банк вернул твой чек.
      — Да? — От взгляда ее холодных глаз Бенедикт оробел. — В самом деле? Я внесу деньги.
      — Уж будь любезен, — надменно отрезала она.
      Обычно он не упустил бы возможности — пока в конторе никого не было укусить ее за ушко, но этим утром она выглядела такой далекой и высокомерной… «Наверное, потому что я небрит», - решил Бенедикт и ретировался в свой кабинет, погрузившись в колонку цифр.
      — Плохо, — пробормотал он через некоторое время. — Мне нужна прибавка.
      Владельца фирмы звали Джон Гилфойл — мистер Гилфойл или «сэр» для большинства подчиненных. Он терпеть не мог, когда при обращении использовали его инициалы, и Бенедикт частенько делал это назло.
      Возможно, потому, что Гилфойл встал утром не с той ноги, а возможно, потому, что Бенедикт забыл прихватить плащ, но нужного эффекта не последовало — Гилфойл и глазом не моргнул.
      — Потом, мне некогда, — бросил он.
      — По-моему, вы не понимаете. — Бенедикт, расправив плечи, расхаживал по ковру мягкими шагами. На его туфлях засохла грязь, но в душе он еще оставался тигром. — Мне нужны деньги.
      — Позже, Бенедикт.
      — В любом другом месте я получал бы вдвое больше.
      Бенедикт свирепо буравил собеседника взглядом, но где-то, очевидно, был изъян, — наверное, оттого, что он охрип во время утренней пробежки, потому что Гилфойл не кивнул покорно по обыкновению, а сказал:
      — Вы сегодня не очень исполнительны, Бенедикт. Это не к лицу моим служащим.
      — «Уэлчел Уоркс» предлагала мне…
      — В таком случае почему бы вам не уйти к ним?! — Гилфойл раздраженно хлопнул по столу.
      — Я нужен вам, — сказал Бенедикт и по обыкновению выпятил челюсть. Однако неудача в парке потрясла его больше, чем он думал, и интонация получилась неубедительной.
      — Вы мне не нужны! — рявкнул Гилфойл. — Вон отсюда, пока я вас не выгнал вообще!
      — Вы… — начал Бенедикт.
      — Прочь!!
      — Д-да, сэр…
      Совершенно растерянный, он бочком вышел из кабинета и столкнулся в коридоре с Маделейн.
      — Относительно взноса за…
      — Я… я все улажу, — перебил Бенедикт. — Если позволишь вечером зайти…
      — Не сегодня. — Она, казалось, почувствовала в нем перемену. — Я буду занята.
      Слишком озадаченный всем происшедшим, он не стал возражать. Вернувшись к себе, Бенедикт погрузился в изучение своей чековой книжки, вновь и вновь ломая голову над цифрами.
      Во время обеда он остался сидеть за столом, машинально поглаживая полосатое пресс-папье, купленное в те счастливые дни, и впервые за несколько недель вспомнил о Бене. Он испытал внезапно прилив глубочайшей тоски по тигру. Бенедикт мучился и страдал, но уже не смел уйти из конторы до конца рабочего дня. Домой он поехал на такси, найдя в ящике завалявшуюся пятидолларовую банкноту, и всю дорогу думал о тигре: уж Бен-то его никогда не бросит! Как чудесно будет вновь обрести покой и уверенность, гуляя со старым другом по парку!
      Не дожидаясь лифта, Бенедикт взбежал по лестнице и влетел в гостиную, по пути зажигая свет в прихожей.
      — Бен, — выдохнул он и обнял тигра за шею. Потом прошел в спальню и стал искать микрофон. Микрофон нашелся в шкафу, под кучей грязного белья.
      — Бен, — тихо позвал он.
      Тигр с трудом поднялся на ноги. Его правый глаз едва светился; левый глаз потух совсем. Он не сразу откликнулся на зов хозяина, и при свете лампы Бенедикт увидел, как он изменился. Хвост слабо дергался, шкура потеряла живой глянец, гордые серебряные усы пожелтели и поникли, побитые молью. Какие-то механизмы внутри, очевидно, проржавели, и при каждом движении раздавался хрип. Тяжело ступая, тигр подошел к хозяину и прижался головой.
      — Привет, дружище, — вымолвил Бенедикт, проглотив комок в горле. — Знаешь что, как только стемнеет, пойдем в парк. Свежий воздух… — Он гладил поредевший мех, и его голос срывался. — Свежий воздух быстро поставит тебя на ноги.
      С саднящим чувством Бенедикт опустился на диван, взял одну из своих щеток с серебряными накладками и стал расчесывать омертвевшую шкуру тигра. Мех вылезал клочьями, забиваясь в мягкую щетину.
      — Все будет в порядке, — печально сказал Бенедикт, страстно желая поверить своим словам. На мгновение в глазах тигра отразился свет лампы, и Бенедикт попытался убедить себя, что они засияли уже ярче.
      — Пора, Бен, идем.
      Он встал и медленно направился к двери. Тигр поднялся, поскрипывая, и они начали мучительный путь к парку. Через несколько минут они вошли в знакомые ворота, и Бенедикт ускорил шаги, почему-то уверенный, что под сенью деревьев к тигру вернутся былые силы. И сперва это показалось правдой, ибо сострадательная тьма нежно укутала тигра и тот ожил новой энергией.
      Бенедикт помчался длинными сумасшедшими скачками, уговаривая себя, что тигр следует по пятам. Но вскоре он понял, что, если побежит изо всех сил, Бен никогда не сможет его догнать. Тогда он двинулся легкой трусцой, и тигр сперва держался рядом, самоотверженно стараясь не отставать, но не выдержал и этого темпа.
      Наконец Бенедикт сел на скамейку и позвал его, отвернув лицо в сторону, чтобы тигр не видел его глаз.
      — Бен, — сказал он. — Прости меня.
      Крупная голова ткнулась ему в ногу, и, когда Бенедикт вновь повернулся к тигру, он увидел, что здоровый глаз зверя благодарно светится, а на его колено легла лапа. Затем Бен поднял на него отважный слепой глаз, подобрался и побежал к пруду с подобием былой грации и мощи. Один раз он оглянулся и подпрыгнул, как бы говоря Бенедикту, что все в порядке, что прощения просить не за что, а потом взвился в великолепном прыжке. Но в воздухе застоявшийся механизм отказал, гордое тело застыло и окаменевшей глыбой свалилось в воду.
      Когда туман перед глазами рассеялся, Венедикт побрел к берегу, яростно вытирая слезы кулаком, Пыль, несколько волосков на поверхности — вот и все, что осталось от старого друга. Бенедикт медленно вытащил из кармана микрофон и кинул его в воду. Он стоял у пруда, пока первый утренний свет не забрезжил сквозь листву. Ему некуда было спешить. С работой было покончено. Придется продать новую одежду, щеточки с серебряными накладками, чтобы расплатиться с долгами, — но это его не очень беспокоило. Казалось только справедливым, что теперь он останется ни с чем.

      Рожденный от мужчины и женщины, видоизмененный в соответствии с требованиями к форме кошачьих Y7, по классу холодных миров (модификация для Алайонэла, выбор РН), Джарри Дарк не мог жить ни в одном уголке Вселенной, что гарантировало ему Убежище. Это либо благословение, либо проклятье — в зависимости от того, как смотреть.
      Но как бы вы ни смотрели, история такова.
      Вероятно, родители могли снабдить его автоматической термоустановкой, но вряд ли они могли дать ему больше. (Для того чтобы Джарри чувствовал себя хорошо, требовалась температура по крайней мере -50 °C.)
      Наверняка они были не в состоянии предоставить оборудование для составления дыхательной смеси и контроля давления, необходимое для поддержания его жизни.
      И уж ничем нельзя было заменить гравитацию типа 3,2 земной, в связи с чем обязательны ежедневное лечение и физиотерапия. Чего, безусловно, не могли обеспечить его родители.
      Однако именно благодаря пагубному выбору Джарри ни в чем не знал недостатка. Он был здоров, находился в хорошей физической форме, был материально обеспечен и получил образование.
      Можно, конечно, сказать, что именно из-за компании «Разработка недр, Инк.», которой принадлежало право выбора, Джарри Дарк был видоизменен по классу холодных миров (модификация для Алайонэла) и стал бездомным. Но не надо забывать, что предвидеть гибель Алайонэла в пламени «новой» было невозможно.
      Когда его родители появились в Общественном Центре Планируемого Рождения за советом и рекомендациями относительно лечения будущего ребенка, их информировали о наличных мирах и требуемых телоформах. Они мудро выбрали Алайонэл, недавно приобретенный РН для разработки полезных ископаемых, и от имени ожидаемого отпрыска подписали договор, обязывающий его работать в качестве служащего РН до достижения совершеннолетия, с какового момента он считается свободным и вправе искать любую работу в любом месте (выбор, согласитесь, весьма ограниченный). Со своей стороны, «Разработка недр» обязалась заботиться о его здоровье, образовании и благополучии, пока и поскольку он остается ее работником.
      Когда Алайонэл погиб, все Измененные кошачьей формы по классу холодных миров, которые были раскиданы по перенаселенной галактике, благодаря договору оказались под опекой РН.
      Вот почему Джарри вырос в герметической камере, оборудованной аппаратурой для контроля состава воздуха и температуры, получил (по телесети) первоклассное образование, а также необходимые лечение и физиотерапию. И именно поэтому он напоминал большого серого оцелота без хвоста, имел перепончатые руки и не мог выходить наружу без морозильного костюма, не приняв предварительно целой кучи медикаментов.
      По всей необъятной галактике люди следовали советам Общественного Центра Планируемого Рождения, и не только родители Джарри сделали подобный выбор. Всего набралось двадцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят человек. В любой такой большой группе должны быть одаренные индивиды; Джарри оказался одним из них. Он обладал талантом делать деньги. Почти все пособие, получаемое от РН, он вкладывал в быстрооборачиваемый капитал (достаточно сказать, что со временем он получил солидный пакет акций РН).
      Когда к родителям Джарри обратился представитель галактического Союза гражданских прав, он указал им на возможность подачи иска и подчеркнул, что Измененные кошачьей формы для Алайонэла почти наверняка выиграют процесс. Но хотя родители Джарри подпадали под юрисдикцию 877 судебного округа, они отказались подать иск из боязни лишиться пособия от «Разработки недр». Позже Джарри и сам отказался от этого предложения. Даже благоприятное решение суда не могло вернуть ему нормаформу, а больше ничего не имело значения. Он не был мстителен. Помимо всего, к тому времени он обладал солидным пакетом акций РН.
      Джарри плескался в цистерне с метаном и мурлыкал, а это означало, что он думает. Плескаться и мурлыкать ему помогал криокомпьютер. Джарри подсчитывал общий финансовый баланс Декабрьского Клуба, недавно образованного Измененными для Алайонэла.
      Закончив вычисления, он продиктовал в звуковую трубу послание Санзе Барати, Президенту Клуба и своей нареченной:
      «Дражайшая Санза! Наш актив, как я и подозревал, оставляет желать лучшего. Тем важнее, полагаю, начать немедленно. Убедительно прошу представить мое предложение на рассмотрение комитета и требовать безотлагательного утверждения. Я подготовил текст обращения ко всем членам Клуба (копия прилагается). Из приведенных цифр видно, что мне потребуется пять-десять лет, если я получу поддержку хотя бы 80% членов. Постарайся, возлюбленная. Мечтаю когда-нибудь встретить тебя под багряным небом.
      Твой навек. Джарри Дарк, казначей.
      P.S. Я рад, что кольцо тебе понравилось».
      Через два года Джарри удвоил капитал Декабрьского Клуба.
      Через полтора года после этого он снова удвоил его.
      Когда Джарри получил от Санзы нижеследующее письмо, он вскочил на ленту тренажера для бега, подпрыгнул в воздух, приземлился на ноги в противоположном углу своего жилища и вставил письмо в проектор.
      «Дорогой Джарри! Высылаю спецификации и цены еще на пять планет. Исследовательская группа рекомендует последнюю. Я тоже. Как ты думаешь? Алайонэл II? Если так, когда мы сможем набрать достаточно денег? При одновременной работе сотни Планетоизменителей мы добьемся желаемых результатов за пять-шесть столетий. Стоимость оборудования сообщу в ближайшее время.
      Приди ко мне, люби меня, будь со мной под бескрайним небом…
      Санза».
      «Всего один год, — отвечал он, — и я куплю тебе мир! Поторопись с отправкой тарифов…»
      Ознакомившись с цифрами, Джарри заплакал ледяными слезами. Сотня установок, способных изменить природу на планете, плюс двадцать восемь тысяч бункеров для «холодного» сна, плюс плата за перевозку людей и оборудования, плюс… Слишком много!
      Он быстро подсчитал и заговорил в трубу:
      «… Еще пятнадцать лет — слишком долгое ожидание, киска. Пусть определят время для двадцати установок.
      Люблю, целую, Джарри».
      День за днем он мерил шагами камеру, сперва на ногах, затем опустившись на все четыре конечности, приходя во все более мрачное расположение духа.
      «Приблизительно три тысячи лет, — наконец последовал ответ. — Да лоснится твой мех вечно.
      Санза».
      «Ставь на голосование, Зеленоглазка».
      Быстро! Весь мир не больше чем в триста слов. Представьте…
      Один континент с тремя черными, солеными морями; серые равнины, и желтые равнины, и небо цвета сухого песка; редкие леса с деревьями как грибы, окаченные йодом; холмы — бурые, желтые, белые, бледно-лиловые; зеленые птицы с крыльями как парашют, серповидными клювами, перьями словно дубовые листья, словно зонтик, вывернутый наизнанку; шесть далеких лун — днем как пятнышки, ночью как снежные хлопья, капли крови в сумерках и на рассвете; трава как горчица во влажных ложбинах; туманы как белый огонь безветренным утром, как змея-альбинос, когда дуют ветры; глубокие ущелья, будто трещины в матовом стекле; скрытые пещеры как цепи темных пузырей; неожиданный град лавиной с чистого неба; семнадцать видов опасных хищников, от метра до шести в длину; ледяные шапки как голубые береты на сплюснутых полюсах; двуногие стопоходящие полутораметрового роста, с недоразвитым мозгом, бродящие по лесам и охотящиеся на личинок гигантской гусеницы, а также на саму гигантскую гусеницу, зеленых птиц, слепых норолазов и питающихся падалью сумрачников; семнадцать могучих рек; грузные багряные облака, быстро скользящие над землей на лежбище за западным горизонтом; обветренные скалы как застывшая музыка; ночи как сажа, замазывающая менее яркие звезды; долины как плавная мелодия или тело женщины; вечный мороз в тени; звуки по утрам, похожие на треск льда, дребезжанье жести, шорох стальной стружки…
      Они превратят это в рай.
      Прибыл авангард, закованный в морозильные скафандры, установил по десяти Планетоизменителей в каждом полушарии, занялся бункерами для «холодного» сна в нескольких больших пещерах.
      А следом спустились с песочного неба члены Декабрьского Клуба.
      Спустились, и увидели, и решили, что это почти рай. Затем вошли в свои пещеры и заснули. Двадцать восемь тысяч Измененных по классу холодных миров (модификация для Алайонэла) уснули сном льда и камня, чтобы, проснувшись, унаследовать новый Алайонэл. И будь в этих снах сновидения, они могли бы оказаться подобными разговорам бодрствующих.
      — Так тяжело, Санза…
      — Да, но только временно…
      — …Обладать друг другом и целым миром и все же задыхаться, как водолаз на дне моря. Быть вынужденным ползать, когда хочется летать…
      — Нам века покажутся мгновениями, Джарри.
      — Но ведь на самом деле это три тысячи лет! Ледниковый период пройдет, пока мы спим! Наши родные миры изменятся до неузнаваемости; вернись мы туда — и никто нас не вспомнит!
      — Куда возвращаться? В наши камеры? Пусть все уходит, пусть изменяется! Пусть нас забудут там, где мы родились! Мы нашли свой дом — разве что-нибудь еще имеет значение?
      — Правда… А наши вахты бодрствования и наблюдения мы будем нести вместе.
      — Когда первая?
      — Через два с половиной столетия — на три месяца.
      — Что же там будет?
      — Не знаю… Чуть холодней.
      — Так вернемся и будем спать. Завтрашний день лучше сегодняшнего.
      — Ты права.
      — О смотри, зеленая птица! Как мечта…
      Когда они проснулись в тот первый раз, то остались внутри здания Планетоизменителя. Бесплодные Пески — так назывался край, где они несли вахту. Было уже немного холоднее, и небо приобрело по краям розовый оттенок. Металлические стены Планетоизменителя почернели и покрылись инеем, но температура была еще слишком высокой, а атмосфера ядовитой. Почти все время они проводили в специальных помещениях Станции, лишь изредка выходя для забора проб и проверки состояния механизмов.
      Бесплодные Пески… Пустыня и скалы… Ни деревьев, ни птиц, ни признака жизни.
      Свирепые бури гуляли по поверхности планеты, которая упорно сопротивлялась действию машин. Ночами песчаные шквалы вылизывали каменные стены, а на заре, когда ветер стихал, пустыня мерцала, точно свежевыкрашенная, поблескивая огненными языками скал. После восхода солнца снова поднимался ветер и песчаная завеса закрывала солнечный свет.
      Когда утренние ветры успокаивались, Джарри и Санза часто смотрели из окна на третьем этаже Станции — с их любимого места — на камень, напоминающий угловатую фигуру нормаформного человека, машущего им рукой. Они перенесли снизу зеленую кушетку и лежали, слушая шум поднимающегося ветра. Иногда Санза пела, а Джарри делал записи в дневнике или читал записи других, знакомых и незнакомых. И часто они мурлыкали, но никогда не смеялись, потому что не умели этого делать.
      Как- то утром они увидели вышедшее из окрашенного йодом леса двуногое существо. Оно несколько раз падало, поднималось, шло дальше; наконец упало и застыло.
      — Что оно делает здесь, так далеко от своего дола? — спросила Санза.
      — Умирает, — сказал Джарри. — Выйдем наружу.
      Они спустились на первый этаж, надели защитные костюмы и вышли из здания.
      Существо снова поднялось на ноги и, шатаясь, побрело дальше. Темные глаза, длинный широкий нос, узкий лоб, по четыре пальца на руках и ногах, рыжий пушок…
      Когда существо увидело их, оно остановилось и замерло. Потом упало.
      Оно лежало, подергиваясь, и широко раскрытыми глазами следило за их приближением.
      — Оно умрет, если его оставить здесь, — сказала Санза.
      — И умрет, если внести его внутрь, — сказал Джарри.
      Существо протянуло к ним руку… затем рука бессильно упала. Его глаза сузились, закрылись…
      Джарри тронул его ногой. Существо не шевельнулось.
      — Конец.
      — Что будем делать? — спросила Санза.
      — Оставим здесь. Скоро его занесет песком.
      Они вернулись на Станцию, и Джарри описал происшествие в дневнике.
      Как- то, уже на последнем месяце дежурства, Санза спросила:
      — Значит, все здесь, кроме нас, погибнет? Зеленые птицы и поедатели падали? Забавные маленькие деревья и волосатые гусеницы?
      — Надеюсь, что нет, — ответил Джарри. — Я тут перелистывал заметки биологов. Думаю, что жизнь может устоять. Ведь если она где-нибудь зародится, то сделает все что в ее силах, чтобы не исчезну Созданиям этой планеты повезло, что мы смогли и ставить лишь двадцать установок. В их распоряжении три тысячи лет — за это время они сумеют отрастить шерсть, научатся дышать нашим воздухом и пить нашу воду. Будь у нас сотня установок, мы могли бы стереть их с лица земли. А потом пришлось бы завозить обитателей холодных миров с других планет. Или выводить их. А так есть вероятность, что выживут местные.
      — Послушай, — сказала она, — тебе не кажется что мы делаем с жизнью на этой планете то же, что сделали с нами? Нас создали для Алайонэла, и наш мир уничтожила катастрофа. Эти существа появились здесь; их мир забираем мы. Всех творений этой планеты мы превращаем в то, чем были сами, — в лишних.
      — С той лишь разницей, — возразил Джарри, — что мы даем им время привыкнуть к новым условиям
      — И все же я чувствую, как все снаружи превращается вот в это. — Санза махнула рукой в сторону окна. — В Бесплодные Пески.
      — Бесплодные Пески здесь были прежде. Мы не создаем новых пустынь.
      — Деревья умирают. Животные уходят на юг. Но когда дальше идти будет некуда, а температура будет продолжать падать и воздух будет гореть в легких, тогда для них все будет кончено.
      — Но они могут и приспособиться. У деревьев появляются новые корни, наращивается кора. Жизнь устоит.
      — Сомневаюсь…
      — Быть может, тебе лучше спать, пока все не окажется позади?
      — Нет. Я хочу быть рядом с тобой, всегда.
      — Тогда ты должна свыкнуться с фактом, что от любых перемен всегда что-нибудь страдает. Если ты это поймешь, не будешь страдать сама.
      И они стали слушать поднимающийся ветер.
      Тремя днями позднее, на закате, между ветрами дня и ветрами ночи, Санза подозвала Джерри к окну. Он поднялся на третий этаж и встал рядом с ней. К ее грудь падали розовые блики, тени отливали сере ром; ее лицо было бесстрастно, большие зеленые ел за неотрывно смотрели в окно.
      Шел крупный снег, синий на фоне розового неба. Снежинки падали на скалу, напоминающую угловатую фигуру человека, и на толстое кварцевое стекло, пни покрывали голую пустыню лепестками цианида, закручивались в вихре с первыми порывами злого ветра. Небо затянули тяжелые тучи, ткущие синие сети. Теперь снежинки неслись мимо окна, словно голубые бабочки, и затуманивали очертания земли. Розовое исчезло; осталось только голубое; оно сгущалось и темнело. Донесся первый вздох вечера, и снежные волны вдруг покатили вбок, а не вниз, становясь густо-синими…
      «Машина никогда не молчит, — писал Джарри в дневнике. — Порой мне чудится, будто в ее неустанном рокоте я различаю голоса. Пять столетий прошло с нашего прибытия, я сейчас один на Станции — решил не будить Санзу на это дежурство, если только не станет совсем невмоготу (а здесь очень тягостно). Она, несомненно, будет сердиться. Сегодня утром в полудреме мне показалось, будто я слышу голоса родителей; не слова — просто звуки, к которым я привык по телефону. Их наверняка уже нет в живых, несмотря на все чудеса геронтологии. Интересно, часто ли они думали обо мне? Я ведь никогда не мог пожать руку отцу или поцеловать мать. Странное это чувство — находиться один на один с гигантским механизмом, перекраивающим молекулы атмосферы, охлаждающим планету, здесь, посреди синей пустыни… Бесплодных Песков. А ведь, казалось бы, мне не следовало удивляться — я вырос в стальной пещере… Каждый день выхожу на связь с остальными Станциями. Боюсь, что порядком им надоел. Завтра надо воздержаться. Или послезавтра…
      Утром выскочил на миг наружу без скафандра. Все еще смертельно жарко. Я набрал в грудь воздуха и задохнулся. Наш день еще далеко, хотя по сравнению с последним разом — двести пятьдесят лет назад — уже заметна разница. Любопытно, на что все это будет похоже, когда кончится? И что буду делать в новом Алайонэле я, экономист? Впрочем, пока Санза счастлива…
      Машина стонет. Все вокруг, насколько видно, голубое. Камни все такие же безжизненные, но поддались ветрам и приняли другие очертания. Небо розовое, на восходе и по вечерам — почти багряное. Так и тянет сказать, что оно цвета вина, но я никогда не видел вина, только читал, и не могу быть уверен. Деревья выстояли. Их корни и стволы укрепились, кора стала толще, листья больше и темнее. Так говорят. В Бесплодных Песках нет деревьев…
      Гусеницы тоже живы. На глаз они кажутся даже крупнее, но это оттого, что они стали более мохнатыми. У большинства животных шкура теперь толще, некоторые впадают в спячку. Странно: Станция 7 сообщает, что, по их мнению, мех у двуногих стал гуще! Двуногих, похоже, там довольно много, их частенько видят вдалеке. С виду они косматые, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что некоторые одеты в шкуры мертвых зверей! Неужели они разумнее, чем мы считали? Это едва ли возможно — их предварительно долго и тщательно изучали биологи. И все же странно.
      Ветры ужасные. Порой они застилают небо черным пеплом. К юго-востоку наблюдается сильная вулканическая деятельность. Из-за этого пришлось перевести Станцию 4 в другое место. Теперь в шуме машин мне чудится пение Санзы. В следующий раз непременно ее разбужу. Думаю, к тому времени кое-что образуется. Нет, неправда. Это эгоизм. Просто я хочу чувствовать ее возле себя. Иногда мне приходит в голову мысль, что я — единственное живое существо в целом мире. Голоса по радио призрачны. Громко тикают часы, а паузы заполнены машинным гулом, то есть тоже своего рода тишиной, потому что он постоянен. Временами у меня возникает чувство, что его нет, он пропал. Я напрягаю слух. Я проверяю индикаторы, и они говорят, что машины работают. Но, возможно, что-то не в порядке с индикаторами… Нет. Со мной…
      А голубизна Песков — это зрительная тишина. По утрам даже скалы покрыты голубой изморозью. Что это: красота или уродство? Не могу сказать. По мне — это лишь часть великого безмолвия, вот и все. Кто знает, может, я стану мистиком, овладею оккультными силами, достигну Яркого и Освобождающего, сидя здесь, в окружении тишины. Возможно, у меня появятся видения. Голоса я уже слышу. Есть ли в Бесплодных Песках призраки? Кого? Разве что того двуногого… Интересно, зачем оно пересекало пустыню? Почему направлялось к очагу разрушения, а не прочь, подобно другим своим сородичам? Мне никогда этого не узнать. Если, конечно, не будет видения…
      Пожалуй, пора надеть костюм и выйти на прогулку. Полярные шапки стали массивнее; началось оледенение. Скоро, скоро все образуется. Скоро, надеюсь, молчание кончится. Однако я порой задумываюсь; что, если тишина — нормальное состояние Вселенной, а наши жалкие звуки лишь подчеркивают ее, словно черные крапинки на голубом фоне? Все когда-то было тишиной и в тишину обратится — или, быть может, уже обратилось. Услышу ли я когда-нибудь настоящие звуки?… Снова чудится, что поет Санза. Как бы я хотел сейчас разбудить ее, чтобы она была со мной и мы походили бы вместе там, снаружи… Пошел снег».
      Джарри проснулся накануне первого тысячелетия.
      Санза улыбалась и гладила его руки, пока он, извиняясь, объяснял, почему не разбудил ее.
      — Конечно, я не сержусь, — сказала она. — Ведь в прошлый раз я поступила так же.
      Он смотрел на нее и радовался тому, что они понимают друг друга.
      — Никогда больше так не сделаю, — продолжала Санза. — И ты тоже не сможешь. Одиночество невыносимо.
      — Да, — отозвался он.
      — В прошлый раз они разбудили нас обоих. Я очнулась первая и не велела тебя будить. Разумеется, я разозлилась, когда узнала, что ты сделал. Но злость быстро прошла, и я часто желала, чтобы мы были вместе.
      — Мы будем вместе.
      — Всегда.
      Они взяли флайер и из пещеры сна перелетели к Планетоизменителю в Бесплодных Песках, где сменили прежнюю пару и придвинули к окну на третьем этаже новую кушетку.
      Воздух был по-прежнему душный, но уже годился для дыхания на короткое время, хотя после подобных экспериментов долго болела голова. Жара все еще была невыносимой. Очертания скалы, некогда напоминавшей человека, расплылись. Ветры потеряли былую свирепость.
      На четвертый день они нашли следы, принадлежавшие, вероятно, какому-то крупному хищнику. Это порадовало Санзу. Зато другой эпизод вызвал только изумление. Менее чем в сотне шагов от Станции они наткнулись на трех высохших гигантских гусениц. Снег вокруг был испещрен знаками. К гусеницам ее, ли неясные следы.
      — Что бы это значило? — спросила Санза.
      — Не знаю. Но, думаю, лучше это сфотографировать, — отозвался Джарри.
      Так они и сделали. Поговорив со Станцией 11, Джарри узнал, что подобная картина периодически отмечалась наблюдателями и на других станциях, правда редко.
      — Не понимаю, — сказала Санза.
      — А я не хочу понимать, — сказал Джарри.
      За время их дежурства такого больше не случалось. Джарри сделал подробную запись в дневнике, после чего они продолжили наблюдения, иногда прерывая их, чтобы попробовать возбуждающие напитки. Два столетия назад один биохимик посвятил свое дежурство поискам веществ, которые вызывали бы у Измененных такие же реакции, как в свое время алкогольные напитки у нормальных людей. Опыты завершились успехом. Четыре недели счастливый биохимик беспробудно пил и, естественно, забросил свои обязанности, за что был снят с поста и отправлен спать до конца Срока. Однако его в общем-то немудреный рецепт разошелся по другим Станциям. Джарри и Санза обнаружили в кладовой настоящий бар и рукописную инструкцию по составлению напитков. Автор выражал надежду, что каждое дежурство будет завершаться открытием нового рецепта. Джарри и Санза работали на совесть и обогатили список пуншем «Снежный цветок», который согревал желудок и превращал мурлыканье в хихиканье, — так был открыт смех. Наступление тысячелетия они отпраздновали целым кубком пунша. По настоянию Санзы рецептом поделились с остальными Станциями, чтобы каждый мог разделить их радость. Вполне вероятно, что так оно и произошло, потому что рецепт приняли благосклонно. И уже навсегда, даже после того, как от кубка остались лишь воспоминания, сохранился смех. Так порой создаются традиции.
      — Зеленые птицы умирают, — сказала Санза, отложив в сторону прочитанный рапорт.
      — А? — отозвался Джарри.
      — Адаптация не может происходить бесконечно, вероятно, они исчерпали все резервы.
      — Жаль, — сказал Джарри.
      — Кажется, прошел всего год, как мы здесь. На самом же деле позади тысячелетие.
      — Время летит.
      — Я боюсь, — прошептала она.
      — Чего?
      — Не знаю. Просто боюсь.
      — Но почему?
      — Мы живем странной жизнью; в каждом столетии оставляем по кусочку самих себя. Еще совсем недавно, как подсказывает мне память, здесь была пустыня. Сейчас это ледник. Появляются и исчезают ущелья и каньоны. Пересыхают реки, и на их месте возникают новые. Все кажется таким временным, таким преходящим… Вещи с виду солидные, надежные, но я боюсь коснуться их: вдруг они превратятся в дым и моя рука сквозь дым коснется чего-то?… Или еще хуже — ничего не коснется. Никто не знает наверное, что здесь будет, когда мы достигнем цели. Мы стремимся к неведомой земле, и отступать слишком поздно. Мы движемся сквозь сон, направляемся к фантазии… Порой я скучаю по своей камере, по машинам, что заботились обо мне. Возможно, я не Умею приспосабливаться. Возможно, я как зеленая Птица…
      — Нет, Санза, нет! Мы настоящие. Неважно, что происходит снаружи, — мы существуем и будем существовать. Все меняется, потому что таково наше желание. Мы сильнее этого мира, и будем переделывать его до тех пор, пока не создадим на свой лад. И тогда мы оживим его городами и детьми. Хочешь Увидеть бога? Посмотри в зеркало. У бога заостренные уши и зеленые глаза. Он покрыт мягким серым мехом. Между пальцами у него перепонки.
      — Джарри, как хорошо, что ты такой сильный! — Давай возьмем флайер и поедем кататься.
      — Поедем!
      Вверх и вниз ехали они в тот день по Бесплодным Пескам, где черные скалы стояли подобно тучам в чужом небе.
      Минуло двенадцать с половиной столетий.
      Теперь некоторое время они могли обходиться без респираторов.
      Теперь некоторое время могли выносить жару.
      Теперь зеленых птиц уже не было.
      Теперь началось что-то странное и тревожное.
      По ночам приходили двуногие, чертили знаки на снегу, оставляли среди них мертвых животных. И происходило это гораздо чаще, чем в прошлом. Двуногие шли ради этого издалека; плечи многих покрывали звериные шкуры.
      Джарри просмотрел все записи в поисках упоминаний об этих существах.
      — Станция 7 сообщает об огнях в лесу, — сказал он.
      — Что?…
      — Огонь, — повторил он. — Неужели они открыли огонь?
      — Значит, это не просто звери!
      — Но они былизверями!
      — Теперь они носят одежду. Оставляют дары нашим машинам. Это уже больше не звери.
      — Как такое могло произойти?
      — Это наших рук дело. Вероятно, они так и остались бы тупыми животными, если бы мы не заставили их поумнеть, чтобы выжить. Мы ускорили их развитие. Они должны были приспособиться или погибнуть. Они приспособились.
      — Ты полагаешь, без нас этого бы не случилось?
      — Возможно, случилось бы — когда-нибудь. А возможно, и нет.
      Джарри подошел к окну, окинул взглядом Бесплодные Пески.
      — Я должен выяснить, — сказал он. — Если они разумны, если они… люди, как и мы, — он рассмеялся, — тогда мы обязаны с ними считаться.
      — Что ты предлагаешь?
      — Разыскать их. Посмотреть, нельзя ли наладить общение.
      — Разве этим не занимались?
      — Занимались.
      — И каковы результаты?
      — Разные. Некоторые наблюдатели считали, что они проявляют значительную понятливость. Другие ставили их гораздо ниже того порога, с которого начинается Человек.
      — Может быть, мы совершаем чудовищную ошибку, — задумчиво произнесла Санза. — Создаем людей с тем, чтобы позднее их уничтожить. Помнишь, ты как-то сказал, что мы — боги этого мира, что в нашей власти строить и разрушать. Да, вероятно, это в нашей власти, но я не ощущаю в себе особой святости. Что же нам делать? Они прошли этот путь, но уверен ли ты, что они выдержат перемену, которая произойдет к концу? Что, если они подобны зеленым птицам? Если они исчерпали все возможности адаптации и этого недостаточно? Как поступит бог?
      — Как ему вздумается, — ответил Джарри.
      В тот день они облетели Бесплодные Пески на флайере, но не встретили никаких признаков жизни. И в последующие дни их поиски не увенчались успехом.
      Однако одним багряным утром, две недели спустя, это произошло.
      — Они были здесь, — сказала Санза. Джарри посмотрел в окно.
      На вытоптанной площадке лежал мертвый зверек, а снег вокруг был исчерчен уже знакомыми знаками.
      — Они не могли уйти далеко.
      — Ты права.
      — Нагоним их на санях!
      Они мчались по снегу, который покрывал землю, именуемую Бесплодными Песками. Санза сидела за Рулем, а Джарри высматривал следы на синем поле.
      Все утро они неслись, подобные темно-лиловому огню, и ветер обтекал их, будто вода, а вокруг раздавались звуки, похожие на треск льда, дребезжанье Жести, шорох стальной стружки… Голубые заиндевевшие глыбы стояли словно замерзшая музыка, и длинная, черная как смоль тень бежала впереди саней Порой вдруг налетал град, по крыше саней барабанило, будто наверху отплясывали неистовые танцоры, и так же внезапно все утихало. Земля то уходила вниз, то вставала на дыбы.
      Вдруг Джарри опустил руку на плечо Санзы.
      — Впереди!
      Санза кивнула и стала тормозить.
      Они загнали его к бухте. Они пользовались палками и длинными шестами с обугленным острием. Они швыряли в него камни и куски льда.
      Затем они стали пятиться, а оно шло вперед и убивало.
      Видоизмененные называли это животное медведем, потому что оно было большим и косматым и могло вставать на задние лапы… Тело длиной в три с половиной метра было покрыто голубым мехом; узкое безволосое рыло напоминало рабочую часть плоскогубцев.
      На снегу неподвижно лежали пять маленьких созданий. С каждым ударом огромной лапы падало еще одно.
      Джарри достал пистолет и проверил заряд.
      — Поезжай медленно, — бросил он Санзе. — Я постараюсь попасть в голову.
      Первый раз он промахнулся, угодив в валун позади медведя. Второй выстрел опалил мех на шее зверя. Джарри соскочил с саней, поставил заряд на максимум и выстрелил прямо в нависшую грудь.
      Медведь замер, потом пошатнулся и упал. В груди зияла сквозная рана.
      Джарри повернулся к созданиям, которые не спускали с него глаз.
      — Меня зовут Джарри, — сказал он. — Нарекаю вас красноформами…
      Удар сзади свалил его с ног.
      Джарри покатился по снегу. Глаза застилал туман, левая рука и плечо горели огнем.
      Из- за нагромождения камней показался второй медведь.
      Джарри вытащил правой рукой длинный охотничий нож и встал на ноги.
      Когда зверь кинулся вперед, он с кошачьей ловкостью, присущей его роду, увернулся, занес руку и по рукоятку вонзил нож в горло медведя.
      По телу зверя пробежала дрожь, но он швырнул Джарри на землю как пушинку; нож вылетел у Джарри из руки.
      Красноформы принялись кидать камни, бросились на медведя с заостренными пиками.
      Затем раздался громкий удар, послышался скрежещущий звук; зверь взвился в воздух и упал на Джарри.
      Когда Джарри пришел в себя, он увидел, что лежит на спине. Тело свело от боли, и все вокруг него пульсировало и мерцало, словно готовое взорваться.
      Сколько прошло времени, он не знал. Медведя, надо полагать, с него сняли.
      Чуть поодаль боязливо жались в кучку маленькие двуногие существа. Одни смотрели на него, другие не сводили глаз со зверя.
      Кое- кто смотрел на разбитые сани.
      Разбитые сани…
      Джарри поднялся на ноги. Существа попятились.
      Он с трудом добрел до саней и заглянул внутрь.
      Санза была мертва. Это было видно сразу по неестественному наклону головы, но он все равно сделал все, что полагается делать, прежде чем поверил в случившееся.
      Она нанесла медведю смертельный удар, направив на него сани. Удар сломал ему хребет. Сломал сани. Убил ее.
      Джарри склонился над обломками саней, сочинил первую заупокойную песнь и высвободил тело.
      Красноформы не сводили с него глаз.
      Он поднял мертвую Санзу на руки и зашагал к Станции через Бесплодные Пески.
      Красноформы молча провожали его взглядом. Все, кроме одного, который внимательно изучал нож, торчащий из залитого кровью косматого горла зверя.
      Джарри спросил разбуженных руководителей Декабрьского Клуба:
      — Что следует делать?
      — Она — первая из нас, кто погиб на этой планете, — сказал Ян Турл, вице-президент Клуба.
      — Традиций не существует, — сказала Зельда Кейн, секретарь. — Вероятно, нам следует их приду, мать.
      — Не знаю, — сказал Джарри. — Я не знаю, Что нужно делать.
      — Надо выбрать — погребение или кремация. Что ты предпочитаешь?
      — Я не… Нет, не хочу в землю. Верните мне ее тело, дайте большой флайер… Я сожгу ее.
      — Тогда позволь нам помочь тебе.
      — Нет. Предоставьте все мне. Мне одному.
      — Как хочешь. Можешь пользоваться любым оборудованием. Приступай.
      — Пожалуйста, пошлите кого-нибудь на Станцию в Бесплодных Песках. Я хочу уснуть, после того как закончу с этим, — до следующей смены.
      — Хорошо, Джарри. Нам искренне жаль…
      — Да, очень жаль…
      Джарри кивнул, повернулся и ушел.
      Таковы порой мрачные стороны жизни.
      На северо-востоке Бесплодных Песков на три тысячи метров ввысь вознеслась синяя гора. Если смотреть на нее с юго-запада, она казалась гигантской замерзшей волной. Багряные тучи скрывали ее вершину. На крутых склонах не водилось ничего живого. У горы не было имени, кроме того, что дал ей Джарри Дарк.
      Он посадил флайер на вершину, вынес Санзу, одетую в самые красивые одежды, и опустил. Широкий шарф скрывал сломанную шею, густая темная вуаль закрывала холодное лицо.
      И тут начался град. Камнями на него, на мертвую Санзу падали с неба куски голубого льда.
      — Будьте вы прокляты! — закричал Джарри и бросился к флайеру.
      Он взмыл в воздух, описал круг над горой.
      Одежда Санзы билась на ветру. Град завесой из синих бусинок отгородил их от остального мира, оставив лишь прощальную ласку: огонь, текущий от льдинки к льдинке.
      Джарри нажал на гашетку, и в боку безымянной горы открылась дверь в солнце. Дверь становилась все шире, и вот уже гора исчезла в ней целиком.
      Тогда он взвился в тучи, атакуя бурю, пока не иссякла энергия, питающая орудия…
      Он облетел расплавленную гору на северо-востоке Бесплодных Песков — первый погребальный костер, который видела эта планета.
      Потом он вернулся — чтобы забыться в тиши долгой ночи льда и камня, унаследовать новый Алайонэл. В такие ночи сновидений не бывает.
      Пятнадцать столетий. Почти половина Срока. Картина не более чем в двести слов. Представьте…
      Текут девятнадцать рек, но черные моря покрываются фиолетовой рябью.
      Исчезли редкие йодистые леса. Вместо них вверх поднялись могучие деревья с толстой корой, известковые, оранжевые и черные…
      Великие горные хребты на месте холмов — бурых, желтых, белых, бледно-лиловых. Замысловатые клубы дыма над курящимися вершинами…
      Цветы, корни которых зарываются в почву на двадцать метров, а коричневые бутоны не распускаются среди синей стужи и камней…
      Слепые норолазы, забирающиеся глубже; питающиеся падалью сумрачники, отрастившие грозные резцы и мощные коренные зубы; гигантские гусеницы хоть и уменьшились в размерах, но выглядят настоящими великанами, потому что стали еще более мохнатыми…
      Очертания долин — как тело женщины, изгибающиеся и плавные, или, возможно, — как музыка…
      Меньше обветренных скал, но свирепый мороз…
      Звуки по утрам по-прежнему резкие, металлические…
      Из дневника Станции Джарри почерпнул все, что ему требовалось знать. Но он прочитал и старые сообщения.
      Затем плеснул в стакан пьянящий напиток и выглянул из окна третьего этажа.
      — …Умрут, — произнес он, и допил, и собрался, и покинул свой пост.
      Через три дня он нашел лагерь.
      Он посадил флайер в стороне и пошел пешком. Джарри залетел далеко на юг Бесплодных Песков, и теплый воздух спирал дыхание.
      Теперь они носили звериные шкуры — обрезанные и сшитые, — обвязав их вокруг тел. Джарри насчитал шестнадцать построек и три костра. Он вздрогнул при виде огня, но не свернул с пути.
      Кто- то вскрикнул, заметив его, и наступила тишина.
      Он вошел в лагерь.
      Повсюду неподвижно стояли двуногие. Из большой постройки на краю поляны раздавались звуки какой-то возни.
      Джарри обошел лагерь.
      На деревянном треножнике сушилось мясо. У каждого жилища стояло несколько длинных копий. Джарри осмотрел одно. Узкий наконечник был вытесан из камня.
      На деревянной доске были вырезаны очертания кошки…
      Он услышал шаги и обернулся.
      К нему медленно приближался красноформый, казавшийся старше других. Его худые плечи поникли, приоткрытый рот зиял дырой, редкие волосы засалились. Существо что-то несло, но Джарри не видел, что именно, потому что не сводил глаз с рук старика.
      На каждой руке был противостоящий большой палец.
      Джарри повернулся и уставился на руки других красноформых. У всех были большие пальцы. Он внимательнее присмотрелся к внешности этих существ.
      Теперь у них появились лбы.
      Он перевел взгляд на старика.
      Тот опустил свою ношу на землю и отошел.
      Джарри взглянул вниз.
      На широком листе лежали кусок сухого мяса и дольки какого-то фрукта.
      Джарри взял мясо, закрыл глаза, откусил кусочек, пожевал и проглотил. Остальное завернул в лист и положил в боковой карман сумки.
      Он протянул руку, и красноформый попятился.
      Джарри достал одеяло, которое принес с собой, и расстелил его на земле. Затем сел и указал старику на место рядом.
      Старик поколебался, но все же подошел и сел.
      — Будем учиться говорить друг с другом, — медленно произнес Джарри. Он приложил руку к груди: — Джарри.
      Джарри стоял перед разбуженными руководителями Декабрьского Клуба.
      — Они разумны, — сказал он. — Вот мой доклад.
      — Каков же вывод? — спросил Ян Турл.
      — По-моему, они не смогут приспособиться. Ониразвивались очень быстро, но вряд ли способны на большее. На весь путь их не хватит.
      — Ты кто — биолог, химик, эколог?
      — Нет.
      — Так на чем же ты основываешь свое мнение? — Я жил с ними шесть недель.
      — Значит, всего лишь догадка?…
      — Ты знаешь, что в этой области нет специалистов. Такого никогда раньше не было.
      — Допуская их разумность — допуская даже, что они действительно не смогут приспособиться, — что ты предлагаешь?
      — Замедлить изменение планеты Дать им шанс. А если их постигнет неудача, вообще отказаться от нашей цели. Здесь уже можно жить. Дальше мыможем адаптироваться.
      — Замедлить? На сколько?
      — Еще на семь-восемь тысяч лет…
      — Исключено! Абсолютно исключено! Слишком долгий срок!
      — Но почему?
      — Потому что каждый из нас несет трехмесячную вахту раз в два с половиной столетия. Таким образом, на тысячу лет уходит год личного времени. Слишком большую жертву ты требуешь от нас.
      — Но от этого зависит судьба целой расы!
      — Кто знает…
      — Разве одной возможности не достаточно?
      — Джарри Дарк, ты хочешь ставить на административное голосование?
      — Нет, тут мое поражение очевидно… Я настаиваю на всеобщем голосовании.
      — Невозможно! Все спят.
      — Так разбудите их!
      — Повторяю, это невозможно.
      — А вам не кажется, что судьба целой расы стоит усилия? Тем более что это мы заставляем этих существ развиваться, мы прокляли их разумом!
      — Довольно! Они и без нас стояли на пороге. Они вполне могли стать разумными даже без нашего появления…
      — Но мы не можем сказать наверняка! Мы не знаем! Да и не все ли равно, какэто произошло, — вот они, и вот мы, и они принимают нас за божество — быть может, потому, что мы ничего им не даем, кроме страданий. Но должны же мы нести ответственность за судьбу разума — уж по крайней мере не убивать его!
      — Возможно, длительное и тщательное расследование…
      — К тому времени они погибнут! Пользуясь своим правом казначея, я требую всеобщего голосования.
      — Не слышу обязательного второго голоса.
      — Зельда? — спросил Джарри. Она отвела глаза.
      — Тарбел? Клонд? Бондичи?
      В широкой, просторной пещере царила тишина.
      — Что ж, выходит, я проиграл. Мы сами окажемся змеями, когда войдем в наш Эдем… Я возвращаюсь назад, в Бесплодные Пески, заканчивать вахту.
      — Это вовсе не обязательно. Пожалуй, тебе сейчас лучше отправиться спать…
      — Нет. Во всем, что произошло, есть и моя вина. Я останусь наблюдать и разделю ее полностью.
      — Да будет так, — сказал Турл.
      Две недели спустя, когда Станция 19 пыталась вызвать Бесплодные Пески по радио, ответа не последовало.
      Через некоторое время туда был выслан флайер.
      Станция в Бесплодных Песках превратилась в бесформенную глыбу расплавленного металла. Джарри Дарка нигде не было.
      В тот же день замолчала Станция 9.
      Немедленно и туда вылетел флайер.
      Станции 9 более не существовало. Ее обитателей удалось обнаружить в нескольких километрах: они шли пешком. По их словам, Джарри Дарк, угрожая оружием, заставил всех покинуть Станцию и сжег ее дотла орудиями своего флайера.
      Тем временем замолчала Станция 6.
      руководители Клуба издали приказ: ПОДДЕРЖИВАТЬ ПОСТОЯННУЮ РАДИОСВЯЗЬ С ДВУМЯ СОСЕДНИМИ СТАНЦИЯМИ.
      За ним последовал еще один приказ: ПОСТОЯННО НОСИТЬ ПРИ СЕБЕ ОРУЖИЕ. ВСЕХ ПОСТОРОННИХ БРАТЬ В ПЛЕН.
      На дне ущелья, укрытый за скалой, ждал Джарри. Рядом с приборной доской флайера лежала маленькая коробочка из серебристого металла. Радио было включено. Джарри ждал передачу.
      Выслушав первые слова, он растянулся на сиденье и заснул.
      Когда он проснулся, вставала заря нового дня.
      Передача все еще продолжалась:
      «…Джарри. Все будут разбужены. Возвращайся в главную пещеру. Говорит Ян Турл. В уничтожении станций нет необходимости. Мы согласны с требованием всеобщего голосования. Пожалуйста, немедленно свяжись с нами. Мы ждем твоего ответа, Джарри…»
      Он поднял флайер из багряной тени в воздух. Конечно, его ждали. Десяток винтовок нацелился на него, едва он появился.
      — Бросай оружие, Джарри, — раздался голос Ян Турла.
      — Я не ношу оружия, — сказал Джарри. — И в моем флайере его нет, — добавил он.
      Это было правдой, так как орудия больше не венчали турели.
      Ян Турл приблизился, посмотрел ему в глаза:
      — Что ж, тогда выходи.
      — Благодарю, предпочитаю остаться здесь.
      — Ты арестован.
      — Как вы намерены поступить со мной?
      — Ты будешь спать до истечения Срока Ожидания. Иди!
      — Нет. И не пытайтесь стрелять или пустить в ход парализатор и газы. Если вы это сделаете, мы погибнем в ту же секунду.
      — Что ты хочешь этим сказать? — спросил Ян Турл, делая знак стрелкам.
      — Мой флайер превращен в бомбу, и я держу запал в правой руке. — Джарри поднял белую металлическую коробку. — Пока я не отпускаю кнопку, мы в безопасности. Но если мой палец хоть на секунду ослабнет, последует взрыв, который уничтожит всю эту пещеру!
      — Полагаю, ты берешь нас на испуг.
      — Что ж, проверь.
      — Но ведь ты тоже умрешь, Джарри!
      — Теперь мне все равно. Кстати, не пытайтесь уничтожить запал, — предупредил он. — Бессмысленно. Даже в случае успеха вам это обойдется по крайней мере в две станции.
      — Почему?
      — Как по-вашему, что я сделал с орудиями? Я обучил красноформых пользоваться ими. В настоящий момент орудия нацелены на две станции, и, если я не вернусь до рассвета, они откроют огонь. Потом они двинутся дальше и попытаются уничтожить другие две станции.
      — Ты доверил лазер зверям?
      — Совершенно верно. Ну, так вы станете будить остальных для голосования?
      Турл сжался, словно для прыжка, затем, видимо, передумал и обмяк.
      — Почему ты так поступил, Джарри? — жалобно спросил он. — Кто они тебе? Ради них ты заставляешь страдать свой народ!
      — Раз ты не ощущаешь того, что я, — ответил Джарри, — мои мотивы покажутся тебе бессмысленными. В конце концов, они основаны лишь на моих чувствах, а мои чувства отличаются от твоих, ибо продиктованы скорбью и одиночеством. Попробуй, однако, понять вот что: я для них божество. Мои изображения можно найти в любом лагере. Я — Победитель Медведей из Пустыни Мертвых. Обо мне слагают легенды на протяжении двух с половиной веков, и в этих легендах я сильный, мудрый и добрый. И в таком качестве кое-чем им обязан. Если я не дарую им жизнь, кто будет славить меня? Кто будет воздавать мне хвалу у костров и отрезать для меня лучшие куски мохнатой гусеницы? Никто, Турл. А это все, чего стоит сейчас моя жизнь. Буди остальных. У тебя нет выбора.
      — Хорошо, — проговорил Турл. — А если тебя не поддержат?
      — Тогда я удалюсь от дел, и ты сможешь стать божеством, — сказал Джарри.
      Каждый вечер, когда солнце спускается с багряного неба, Джарри Дарк смотрит на закат, ибо он не будет больше спать сном льда и камня, сном без сновидений. Он решил прожить остаток своих дней в неуловимо малом моменте Срока Ожидания и никогда не увидеть Алайонэл своего народа. Каждое утро на новой Станции в Бесплодных Песках его будят звуки, похожие на треск льда, дребезжанье жести, шорох стальной стружки. Потом приходят двуногие со своими дарами. Они поют и чертят знаки на снегу. Они славят его, а он улыбается им. Иногда тело его сотрясает кашель.
      …Рожденный от мужчины и женщины, видоизмененный в соответствии с требованиями к форме кошачьих Y7, по классу холодных миров (модификация для Алайонэла), Джарри Дарк не мог жить ни в одном уголке Вселенной, что гарантировало ему Убежище. Это либо благословение, либо проклятье — в зависимости от того, как смотреть. Но как бы вы ни смотрели, ничего не изменится…
      Так платит жизнь тем, кто служит ей самозабвенно.

      — Не понимаю, — проговорил Снорап; тяжело опускаясь на грунт.
      — Они молоды, — заметил Лат, присев рядом со Снорапом. Молоды и глупы.
      — Они молоды, согласен, — сказал Снорап. — Я пока еще не убежден в их глупости. Но каким образом они рассчитывают выжить?
      Лат и Снорап принадлежали к совершенно разным, но древним, опытным и мудрым расам. И тех и других эволюция приспособила к любым условиям, существующим в космосе и на планетах. За внешним различием скрывалось единство сути например, они не нуждались в атмосфере и могли питать свои тела всевозможными химическими соединениями, при разложении выделяющими энергию. В случае нужды они могли даже довольствоваться солнечным излучением, хотя это был не лучший способ питания. Облаченные в плоть, которая была приспособлена к поистине фантастическим нагрузкам, давлениям и температурам, они повсюду чувствовали себя как дома.
      Внешне же между ними не было ничего общего. Снорап походил на очень жирную и сонную ящерицу десяти футов длиной — эдакий безобидный переевший дракон, который предпочитает посапывать в мягком кресле, нежели пожирать юных дев.
      Лат скорее напоминал земного тигра. Разве что он был крупнее — не меньше Снорапа — и обладал почти круглым телом, определенно смахивающим на канализационную трубу. Хвоста у него не было. Глаза на плоской физиономии сверкали жадным зеленым огнем, а кошмарные челюсти могли перемолоть булыжник, словно леденец. Все тело было покрыто красивыми, но чрезвычайно твердыми гладкими чешуйками, позволявшими ему безболезненно принимать по утрам кислотный душ. Однако, несмотря на свирепую внешность, он не уступал Снорапу в интеллекте и был не в меньшей степени джентльменом. Что, между прочим, ставило их на несколько порядков выше двух землян, за которыми они наблюдали.
      Лат и Снорап были философоинженерами — занятие, трудно объяснимое в человеческих терминах. Известно, что каждое живое существо, как бы низко по шкале разумности оно ни стояло, руководствуется некой врожденной, присущей только ему философией выживания. Если философии всех жизненных форм одного мира находятся в гармонии, не возникает никаких проблем. Если же они начинают дисгармонировать, вмешивается философоинженер в надежде выправить положение и заодно обогатиться новыми знаниями.
      Снорап и Лат открыли прежде не исследованную планету и провели на ней последние восемьдесят лет. Их корабль скорее космические сани, чем космический корабль, совершенно открытые, если не считать силового противометеоритного экрана, — находился на другой стороне планеты. Совсем неожиданно они наткнулись на прилетевших людей. Ни Лат, ни Снорап никогда раньше не встречались с маленькими хрупкими двуногими. Теперь они сидели в зарослях на краю небольшой поляны, где приземлился корабль землян, переговаривались на языке, который не был ни речью, ни жестикуляцией, ни телепатией, но всем вместе, — и удивлялись.
      — Не понимаю, — повторил Снорап. — Я буквально отказываюсь понимать. Они обречены на гибель!
      — Несомненно, — отозвался Лат, мигая зелеными глазами. — Они, вероятно, полагаются на свои машины.
      Он указал на металлическое куполообразное строение, низкие гидропонические баки и крошечный кораблик, из которого две человеческие фигурки вытаскивали моторы для силовой установки. Стояло лето, и температура на планете поднималась до шестидесяти пяти градусов. Снорап и Лат этого даже не замечали, а вот люди обливались потом в масках и в костюмах с кондиционерами.
      — Даю им четыре месяца, — щелкнув тяжелыми челюстями, заявил Лат.
      — Боюсь, что ты прав, — согласился Снорап. — Наверное, у них на планете полная дисгармония, коли они пошли по легкому пути использования машин, вместо того чтобы приспособиться. У таких существ не может быть стойкости, философской силы. Плохи дела на их родной планете… Любопытно, где она находится?
      — Когда машины сломаются, им придется убраться восвояси, — заметил Лат. — А мы полетим следом.
      И двое друзей с поистине нечеловеческим терпением уселись в тени зарослей и принялись ждать.
      — Чем они теперь занимаются? — спросил Лат.
      Последние две недели он дремал, положившись на друга. Снорап, который спал лишь во время отращивания какой-либо потерянной конечности, был явно увлечен наблюдением.
      — Готовятся к зиме.
      — А, зима… — Лат встал и потянулся — ни дать ни взять большая кошка, на которую он смахивал. — И в самом деле зима.
      С той поры, как друзья впервые заметили землян, температура упала на добрых сто градусов — факт столь незначительный, что Снорап и Лат едва обратили на него внимание.
      Под тяжелым серым небом люди лихорадочно возводили жилой купол и гидропонические баки. В сарайчике поблизости они смонтировали силовую установку и провели какие-то трубы к куполу и теплицам. Лат скосил глаза на земляную насыпь.
      — Любопытно, зачем?
      — Для теплоизоляции, надо думать, — ответил Снорап.
      — Ничего не получится, — предрек Лат. — Бураны все сдуют.
      — Если только почва сперва не промерзнет, — заметил Снорап. — А они находчивы.
      — Теперь, я полагаю, они забьются внутрь и до наступления тепла не покажутся, — сказал Лат. — Подземный образ жизни. — Его взгляд скользнул по стылой земле и остановился на двух людях, лопатами кидающих бурую рыхлую почву к стенам строения. — Как ты их различаешь?
      — Они почти одинаковы, не правда ли? — сказал Снорап. — Однако если присмотреться повнимательней, то можно заметить, что один из них немного массивнее другого. Я называю их соответственно Большой Двуногий Колонист и Малый Двуногий Колонист. Большой и Малый, короче. Вот сейчас Большой как раз зашел за угол строения. А Малый продолжает копать.
      — Интересно, почему их двое? — задумчиво проговорил Лат.
      — Нас тоже двое, — заметил Снорап.
      — Разумеется, — отозвался Лат. — Но тому есть причина. Мы принадлежим к разным расам. Наши способности и органы чувств дополняют друг друга. Но эти двое практически идентичны. Не вижу смысла.
      — Чепуха! — бросил Снорап. — Я могу предложить множество возможных объяснений. Например, один из них предназначен на запасные части.
      — На запасные части?!
      — А что тут такого? Взгляни, какие они хрупкие и беззащитные. И как далеко находятся от своего дома.
      — Все равно, — неодобрительно заявил Лат, с лязгом захлопнув челюсти. — Я не могу принять подобную гипотезу. Это в высшей степени аморально!
      — Я всего лишь предложил один из возможных вариантов, — ответил Снорап, глядя на своего друга и соратника. — Пока ты дремал, я немало времени посвятил наблюдениям. И знаешь, к какому выводу пришел?
      — Не задавай риторических вопросов, — проворчал Лат.
      — Их цивилизация едва ли насчитывает восемь-десять тысяч лет.
      — Что? Нелепость, — хмыкнул Лат. — Они, безусловно, с молодой планеты, но восемь-десять тысяч лет… Это фантастично!
      — Учти философское несовершенство, которое толкает их по каждому пустяковому поводу изобретать специальные машины. Одно это уже является сигналом грозной опасности. Как следствие, они лишены стойкости и силы духа.
      — Позволь заметить, — возразил Лат, — что для таких хрупких существ сам факт прилета на суровую планету уже говорит об определенной силе духа.
      — Это совсем другой вопрос, — упорствовал Снорап, сплетая огромные тупые когти на передних ногах, точь-в-точь как педантичный старик. — Что побудило их прилететь? Они же совершенно не интересуются исследованиями! Судя по всему, их органы чувств очень ограниченны. Выходит, единственная цель их пребывания здесь — просто выжить!
      — Несмотря на большие трудности, — заметил Лат.
      — Пусть, — согласился Снорап. — Несмотря на большие трудности. Это лишь подтверждает мою уверенность в их несовершенстве.
      Лат по природе был спорщиком, а после сна он всегда бывал раздражительным.
      — А я, — возразил он, — склонен считать, что у них есть веская причина, которую мы не можем понять в силу собственного скудоумия.
      — Мой дорогой друг!.. — запротестовал ошеломленный Снорап.
      — А почему нет? Если нам известны и понятны философские воззрения сотен тысяч форм разумной жизни, то это вовсе не означает, что мы с тобой непременно узнаем и поймем сущность этих созданий. Разве не так?
      — Да, но… но… — забарахтался Снорап в море софистских аргументов Лата.
      — Ты должен признать, — продолжал Лат, — что налицо достаточные основания для сомнений. Давай проясним доводы. Ты утверждаешь, что машины подорвали их силу духа. Следовательно, без помощи машин они окажутся неспособными выжить. Так?
      — Именно так, — упрямо заявил Снорап.
      — А я не согласен. Мне тоже неясны причины и цели их пребывания здесь, непонятно, почему их только двое или какова их жизненная философия. Но я утверждаю, что существа, переселяющиеся на планеты с такими неблагоприятными для них условиями жизни, не могут быть слабыми духом. Предлагаю временно прервать нашу работу и заняться наблюдением за этими двумя созданиями — пока мы не придем к определенным выводам.
      — А если я окажусь прав, — с надутым видом проговорил Снорап, — согласен ли ты найти их родную планету и произвести тщательную балансировку?
      — Согласен, — ответил Лат. — Но что, если прав окажусь я? На какую уступку ты пойдешь?
      — Уступку? — мигнул Снорап.
      — Конечно. Это будет только справедливо. Если прав я, то согласен ты появиться перед ними и познакомиться? И довести до их сведения факт, что во Вселенной существует множество других форм разума с совершенно иными философскими концепциями?
      — Согласен. — Снорап запрокинул вверх тяжелую ящероподобную морду. — А вот и зима спешит скрепить наш договор и произвести первое испытание колонистов.
      С мрачного неба падали снежинки. Большой и Малый неприспособленные странные двуногие — в последний раз кинули по лопате земли и скрылись внутри жилого купола. Вскоре стемнело. Почва была покрыта снегом, и в воздухе кружили белые вихри.
      Через две недели по местному времени снегопад утих, выглянуло далекое зимнее солнце и температура резко упала до сорока градусов ниже нуля. Снорап и Лат сидели на снегу за оголенными ветвями и наблюдали за куполом.
      — Что они там делают? — постоянно спрашивал Лат. Слух Снорапа был острее, чем у его тигроподобного друга, и он информировал о происходящем за стенами.
      — Продолжают разговаривать.
      — Все еще разговаривают?! — поразился Лат. — Как могут слова описывать достаточно концепций для длительных прений?
      — Сам не пойму, — признался Снорап. Он пытался овладеть языком двуногих по подслушанным обрывкам. — Многое мне кажется просто бессмысленным.
      — Отвлекись, — посоветовал Лат. — Забудь о них, отдохни. Давай побеседуем о гравитационных напряжениях в системе сорока тел.
      Последние две сотни лет гравитационные напряжения были увлечением Снорапа. Для виду покряхтев, он позволил уговорить себя, и друзья перестали наблюдать за поляной.
      Большой и Малый легли спать.
      Никто не заметил, как в гидропонических баках лопнула труба, недостаточно защищенная от свирепого мороза. Ее содержимое потекло на пол; постепенно, но неумолимо уровень питательной жидкости стал понижаться.
      — Я виноват, — повторял расстроенный Снорап. — Я.
      — В чем ты виноват? — рявкнул Лат. — Оберегать их — не наше дело. Мы просто хотим выяснить, есть ли у них сила духа. Я полагал, что ты будешь доволен случившимся!
      Большой и Малый в обогреваемых костюмах, сбиваясь с ног, работали на сорокаградусном морозе. Они пытались переместить то, что еще можно было спасти, в жилой купол и проигрывали битву. Наконец в отчаянии они заменили одежду на более легкую. Это позволяло каждый раз переносить больше груза, но делало их уязвимыми к холоду. Малый дважды падал, и Большой закончил работу один. Однако он, очевидно, застудил легкие, и Малый, пользуясь скудным запасом медикаментов, пытался улучшить его состояние.
      — Ну, теперь ты не сомневаешься? — спросил Лат. Снорап сумел совладать со своими эмоциями.
      — Они, конечно, не сидели сложа руки, когда сломалась машина. Это верно. Но мы, по крайней мере я, рассматриваем вопрос с философской точки зрения. Что поддерживает дух этих созданий, если отбросить силу машин? Сейчас сломалась одна машина. А если сломаются все? Если крах постигнет саму идею машин? Они должны доказать, что на покорение далеких планет их толкает нечто большее, чем тщеславная гордость своей техникой.
      — Глупости! — возразил Лат.
      — Но раса не может развиваться без правильной философии, ты же знаешь! — В тоне Снорапа появились почти умоляющие нотки.
      — Я, пожалуй, прогуляюсь. Мне нужно размяться, прорычал Лат и вперевалку удалился.
      А потом, скрывшись с глаз Снорапа, стал изливать свое раздражение в беге. Он мчался по снежным равнинам со скоростью более ста миль в час. Лат был огорчен и не хотел задумываться над причиной дурного настроения
      Одинокий и полный сомнений, Снорап глядел в сторону жилого купола.
      — Надеюсь, я не слишком суров к ним, — бормотал он. Вряд ли я слишком суров…
      Короткая зима кончилась, и на смену ей пришла бурная весна. Снег растаял, земля вокруг строений превратилась в бурую жижу. Полностью оправившийся от болезни Большой и Малый каждый день работали в поле, расширяя его в направлении ручья, что спускался с холма к востоку от их жилища.
      — В чем смысл их занятия? — спросил Лат Снорапа.
      — Не могу сказать наверняка, — ответил Снорап, — но, по-моему, это как-то связано с аварией гидропонических баков.
      Все прояснилось, когда Большой и Малый начали сажать семена овощей, которые удалось спасти. Почву они удобрили какими-то химикатами из пострадавшего строения.
      — Очень умно, — с удовлетворением констатировал Лат. Ну, как тебе это нравится?
      — Весьма, — признался Снорап. — Но позволь заметить: если на сей раз они намерены обойтись без машин, значит ли это, что они и впредь не будут прибегать к их помощи?
      — Если выдастся хороший урожай, они увеличат площадь посевов, — указал Лат.
      — Верно.
      — А в течение такого долгого лета, как здесь, они успеют снять два или три урожая до наступления холодов.
      — Такая возможность не ускользнула от моего внимания, — вежливо ответствовал Снорап.
      Постепенно теплело. Несколько недель люди и инопланетяне с одинаковым трепетом ждали, пока наконец из бурой почвы не поднялись первые всходы.
      — Какая красота! — однажды темной ночью сказал Снорап и прикоснулся к нежному упругому ростку. — Вот истинное воплощение силы и целеустремленности. Из недр чужой почвы этот росток доблестно рвется к свету, как извечно пробиваются его собратья к лучам солнца из утробы родной планеты.
      — Ростов и двуногие, очевидно, принадлежат к одному миру, — заметил Лат.
      — Несомненно, — выпрямившись, ответил Снорап. — Но, как ты знаешь, мой друг, на каждой планете кроме добра есть еще и зло. Серо-зеленые глаза Лата смягчились и засияли бирюзой.
      — Так везде, кроме Лата, — произнес он.
      — И Снорапа, — добавил Снорап — И еще нескольких старых планет, где обитают мудрые создания
      Его голос затих, и друзья замолчали, погрузившись в думы о родине и доме. Они чувствовали бремя Вселенной, подобно всем мыслящим существам, которые открывают душу перед неизведанным. Мысленно они склонили голову перед Матерью Тайн, перед великим вопросом «почему?», который не дает себя исчерпать, а лишь отступает перед теми, кто приобретает знания. Так продолжалось несколько минут. Затем они вновь вернулись к повседневности.
      — Я дал им четыре месяца, — очнулся Лат. — Это время почти истекло.
      — А я, — сказал Снорап, — так и не приблизился к пониманию их основополагающей философии. Если, конечно, они не верят в Машину, как в панацею от всех бед!
      — У них сильная воля и стремление выжить.
      — Признаю, — согласился Снорап. — Но само по себе это присуще всем животным. Мы, разумеется, не презираем животных, но и не протягиваем им руку помощи, как ты намерен сделать это в отношении двуногих.
      — Знаешь, — задумчиво произнес Лат, — у меня нехорошее предчувствие. Их образ жизни противоречит местным условиям. Я предвижу беду…
      Близилось лето. Земля подсохла под лучами набирающего силу солнца и выпростала плоды посадок двуногих. Большой и Малый лихорадочно собирали урожай под безоблачным небом, а южные ветры с каждым днем становились все сильнее и теплее.
      Наконец весь урожай был собран и посеяны новые семена. Из развалин гидропонической оранжереи колонисты смастерили хранилище, куда сносили собранное зерно. С ветрами и зноем пришли песчаные бури. Укрывшись за молодой зеленью на краю поля. Лат и Снорап наблюдали за людьми; а те появлялись все реже и реже — жара, столь же невыносимая, сколь зимняя стужа, держала их узниками в куполе.
      — Им сейчас тяжело, — заметил Снорап.
      — Почему? — спросил Лат. Песчаный шквал, мчащийся со скоростью девяносто миль в час, ласково полировал чешуйки его брони.
      — Ветер. Звук ветра, — объяснил Снорап. — И то, что нельзя выйти наружу. Их нервы на пределе, они часто злятся друг на друга без всякой причины.
      — Что ж, — беспечно отозвался Лат, — когда-нибудь ветры стихнут. И наступит осень.
      Так, разумеется, и произошло. При температуре чуть выше сорока градусов двуногие наконец вышли. Всю неделю ветер постепенно успокаивался. Потом изменил направление и принес дожди. Сначала тихие и нежные; потом на высохшую землю обрушились яростные ливни. Почва вскипала, пропитывалась водой и парила в короткие солнечные часы. Через несколько недель двуногие вышли посмотреть на поле, которое они засеяли во второй раз.
      И нашли грязевую пустыню.
      Хотя до наступления зимы оставалось совсем мало времени, они пошли на риск и засеяли драгоценное зерно из амбара, надеясь, что урожай поспеет до холодов.
      — Ты думаешь, получится? — спросил Лат у Снорапа.
      — Не знаю, — отозвался Снорап. — Теоретически должно получиться. Но созреет ли сейчас зерно — ведь время не летнее…
      — Гм, — задумчиво произнес Лат. — По крайней мере они сделали все, что могли.
      По мере того как шли месяцы, Лат и Снорап стали более чутко воспринимать перемены в двуногих. И все же они не замечали, что из-за постоянной борьбы за существование нервы колонистов были на пределе. Люди жили, как два заточенных в клетку зверя, и избегали друг друга в страхе, что ненароком оброненное слово вызовет открытую ссору.
      — У обоих уменьшилась масса, — критически комментировал Лат, глядя на согнутые фигурки в поле.
      — Вероятно, сказывается нехватка питания, предположил Снорап.
      — Вряд ли, — задумчиво отозвался Лат. — Скорее переутомление. Последние недели они трудятся день и ночь.
      — И меньше разговаривают, — заметил Снорап.
      — И не смеются, — добавил Лат. Он наконец достаточно овладел языком двуногих, чтобы различать речь и смех. Возможно, однако, они оживятся, когда появятся первые ростки.
      — Да, появление на свет новой жизни всегда производит стимулирующее действие, — сказал Снорап. — Для тех, кто способен понимать, это символизирует вечное чудо круговорота природы.
      — Я, скорее, имел в виду значение урожая в плане пищи на зиму, — сказал Лат.
      — И это, разумеется, тоже, — согласился Снорап, слегка уязвленный тем, что его философствования прервали.
      Всходы второго урожая действительно возымели то действие, которое предвидел Лат. Отношения между двуногими снова стали ровными и теплыми. Ростки второго урожая всходили несколько медленнее, зато были крепкими и несли даже больше зерна.
      Но теперь на поле набросились представители местной фауны — пришли полакомиться созревающими плодами. Где они укрывались во время лютой зимы, дождливой весны и испепеляющего зноя лета, сказать было невозможно. Большому и Малому смутно казалось, что порой они замечали каких-то животных, но уделять им внимание было некогда. Первыми появились самые маленькие — насекомые всех размеров и крошечные зверьки. Работая дотемна, двуногие вырыли глубокий ров вокруг поля и наполнили его водой из ручья. Потом пришли животные покрупнее, и несколько ночей подряд колонисты по очереди несли вахту с метательным устройством (в котором Лат и Снорап распознали примитивное оружие), ибо крупные животные приходили только в темноте.
      Этот факт наконец привлек внимание Большого, и однажды он установил по периметру поля столбы с короткими толстыми трубками, соединив их чем-то похожим на тяжелую черную веревку. Сразу после наступления темноты Лат и Снорап отправились на разведку.
      — Кабель, — сказал Снорап. — Для передачи энергии. Между прочим, я заметил, что Малый возится у силовой установки, но в то время был так увлечен занятием Большого, что не обратил внимания. Любопытно…
      И тут на дальнем конце поля одна трубка, казалось, взорвалась и стала выбрасывать разноцветные шары огня. Собственно говоря, это была всего лишь самозаправляющаяся римская свеча. Ни Лат, ни Снорап не поняли бы, разумеется, такого странного названия, хотя в сути явления разобрались почти мгновенно. Едва искры первой свечи потухли, как зажглась следующая, осветив свой участок земли. Лат и Снорап отступили во тьму.
      — Видишь! — торжествующе воскликнул Лат. — Двуногие не зависят от машин, а используют их по своему разумению.
      Снорап повернул голову и посмотрел на товарища.
      — Ну? — потребовал Лат. — Ты должен признать, что я прав. Прислушайся! Дикие звери в испуге убегают.
      — Это я признаю, — медленно проговорил Снорап. — Но ты все время меня неправильно понимаешь. Дело не в том, как двуногие используют машины. Отважутся ли они на такие деяния, где им не помогут их инструменты? Обладают ли они способностью справляться с трудностями самостоятельно? Тогда и только тогда, когда я увижу доказательства этому, я с радостью выйду навстречу и назову их своими братьями.
      Зеленые глаза Лата гневно сверкнули.
      — За те века, которые мы провели вместе, я успел узнать твой характер. Ты боишься своей собственной природной доброты, склонности помочь двуногим. Стремясь быть беспристрастным, ты несправедлив к ним.
      Снорап внутренне вздрогнул, признавая его правоту.
      — После тех же столетий, — горько сказал он, — мы могли бы не выяснять отношений.
      — Правда есть правда, — заявил Лат, и его большие челюсти твердо сомкнулись.
      — Я остаюсь при своем мнении, — сказал Снорап.
      — А я — при своем!
      Минуту они сверлили друг друга взглядами. Затем Снорап повернулся и побрел к привычному убежищу в зарослях, а Лат помчался по равнинам, в беге изливая злость и раздражение.
      В куполе спали двое обессиленных людей. Впервые за многие недели они провели спокойную ночь.
      Дня через два колонисты приступили к сбору урожая и за первый день убрали примерно пятую часть. А на второй день Малый неожиданно пошатнулся и не устоял на ногах. В напряженном молчании наблюдая за событиями, Лат и Снорап увидели, как Большой бросил работу и подбежал к упавшему.
      — Ради бога, только не сдавайся! — донесся его голос.
      — Один день… — с трудом выдавил из себя Малый. Давай отдохнем один день. Говорю тебе, я не могу больше!..
      — А вдруг что-нибудь случится?…
      Малый шевельнулся, встал на ноги и повернулся к куполу.
      — Погода хорошая. Твое устройство будет отгонять диких зверей. Зачем мучить себя? Мне нужно спать’
      Долгое время Большой глядел, как Малый медленно бредет к дому, затем он сдавленно выругался, отбросил инструмент, который держал в руке, и пошел следом.
      Снорап и Лат повернулись друг к другу.
      — Они сдаются, — сказал Снорап. — Они оставляют поле на попечение своих машин.
      — Я не могу их винить, — твердо ответил Лат.
      — На мой взгляд, — упрямо заявил Снорап, — они не выдержали испытания.
      Лат и Снорап неотрывно смотрели друг на друга.
      — Мне кажется, — наконец проговорил Лат, — мне кажется, что мы потеряли взаимопонимание, необходимое для дружбы.
      Снорап склонил голову.
      — Не могу не согласиться.
      — Наши отношения были длительными и добрыми, продолжал Лат. — Я запомню их.
      — И я не забуду, — ответил Снорап. А чуть погодя добавил:
      — Я задержусь немного, чтобы увидеть конец.
      — Тогда и я подожду, — отозвался Лат. Внезапно Снорап поднял голову и прислушался. Через секунду и Лат последовал его примеру.
      — А вот и конец, — сказал Снорап.
      На всех молодых планетах водятся чудовища. Приближающееся травоядное, по размерам и силе далеко превосходящее своих врагов, являлось убедительным тому доказательством. Его гигантская туша, состоявшая практически только из живота, рогов и головы, покоилась на четырех колоннообразных ногах. Следуя за уходящим теплом, чудовище плелось на юг, оставляя за собой полосу оголенной почвы.
      Когда утренний ветерок донес аромат созревающего урожая, оно очнулось от сна и, методично жуя, стало двигаться к полю двуногих. Ярдах в пятидесяти от первой полосы посадок его невозмутимое спокойствие лопнуло, и чудовище галопом помчалось к стройным рядам посадок.
      Содрогание почвы потревожило сон Большого. Он зашевелился, простонал и открыл глаза.
      Чудовище достигло края поля и остановилось, когда запах прогоревших римских свечей насторожил его крошечный мозг. Оно медленно двинулось вдоль кабеля, наклонив голову и принюхиваясь. Свист вырывающегося из ноздрей воздуха отчетливо доносился до Лата и Снорапа, которые укрывались за завесой листьев.
      Неожиданно чудовище заревело — дикий звук раскатился между землей и небом и был подхвачен эхом. Приподнявшись на задних лапах, гигантская тварь ударила передними по столбу, повалила и яростно заплясала на его обломках, превращая их в щепу.
      Из купола вывалились Большой и Малый. Малый шатался от недосыпания и усталости. Большой лихорадочно пытался зарядить оружие — то самое, которым он отгонял ночных хищников. Наконец Большой упал на одно колено и выстрелил. Облако пыли взметнулось за могучим плечом чудовища; зверь повернулся и понесся на стрелявшего.
      Большой снова выстрелил, и пуля отлетела от бронированной головы, словно от гранитной глыбы.
      Второй выстрел заставил чудовище заколебаться. Мотая головой, оно вдруг повернулось к Малому и погналось за новой жертвой. Малый бросил панический взгляд на зверя и в ужасе побежал в поле.
      Большой выстрелил еще дважды, прежде чем оружие заело.
      Чудовище уже почти настигло Малого, когда тот вдруг споткнулся и упал. Огромная неуклюжая тварь по инерции промчалась мимо.
      Еще секунды две, пока чудовище замедляло свой бег, Большой лихорадочно дергал затвор. Затем схватил оружие за ствол и, размахивая им как дубинкой, побежал навстречу твари.
      — Что он делает?! — воскликнул Снорап.
      Большой миновал лежащего товарища с криком:
      — Беги в купол! В купол! Я его задержу! Чудовище взревело, а Большой продолжал наступать, отвлекая на себя внимание, чтобы дать время Малому достичь купола.
      — Так, значит, у них нет силы духа?! — вскочив, закричал Лат. Он хотел выпрыгнуть из укрытия, но Снорап удержал его.
      — Нет! Виноват я! Я и пойду! Это мой долг!
      — Зато мое удовольствие! — отрезал Лат. — Ты позаботься о двуногих.
      В один миг он пересек участок земли, отделявший его от чудовища, и нанес удар, от которого колосс пошатнулся. На секунду оглушенное чудовище застыло, затем подняло голову и взревело.
      Лат остановился в нескольких футах и поймал взглядом дикие черные глазки твари. Чудовище нерешительно затопталось, чувствуя тревогу, которую не могло объяснить, и… бросилось на врага.
      Лат пулей взвился в воздух, и они столкнулись головами. Раздался звук, словно треснуло дерево во время урагана. Массивная кость, защитившая зверя от оружия Большого, вмялась, как картонка. Чудовище повалилось, потом тяжело вскарабкалось на ноги и, шатаясь, поплелось прочь. Его огромный лоб был вмят, на землю капала темная жидкость.
      — Будет жить, — произнес Лат, глядя ему вслед. Подошел Снорап, и они оба повернулись к двуногим. Большой, заслонив собой Малого, отчаянно пытался исправить оружие.
      — Уберите это, — сказал Лат. — Мы друзья.
      Человек застыл, не выпуская из рук оружия. Лат формировал слова, втягивая в себя воздух и модулируя его при выдохе горловыми мышцами. В результате получался глухой раскатистый бас, который сперва даже трудно было принять за разумную речь.
      — Мы друзья, — повторил Лат. — Вот уже год мы наблюдаем за вами. К тому же против нас ваше оружие бессильно. — Он повернулся к Снорапу. — Скажи им что-нибудь, чтобы они не принимали тебя за дикого зверя.
      — Я виноват перед вами, — смиренно произнес Снорап. Он говорил таким же образом, и пораженные люди переводили взгляд со Снорапа на Лата, словно подозревая последнего в чревовещании.
      — Кто… кто вы такие? — наконец выдавил из себя Большой.
      — Мы представители двух уважаемых древних народов. Наши родные планеты находятся далеко за пределами этой системы. Можете называть меня Латом, а моего друга Снорапом. А как зовут вас?
      Человек нервно рассмеялся. Чудом спастись от неминуемой гибели, а потом познакомиться с двумя кошмарными существами — тут любой почувствует себя не в своей тарелке.
      — Мы люди, — сказал он. — Меня зовут Джозеф Парнер. А это моя жена, Джела.
      — Что такое жена? — спросил Лат.
      — Как?… — поразился человек. — Ну, я — мужчина, она — женщина.
      — Вы хотите сказать, — неожиданно перебил Лат, — что ваша раса двупола?
      — Разумеется. А разве… — Он осекся и широко раскрыл глаза. — Вы имеете в виду, что так не везде?
      Лат медленно повернул голову и посмотрел на Снорапа, тяжело опустившегося на землю.
      — Я старый идиот, — проговорил Снорап. — Я выживший из ума глупец. — Рассуждать о высоких материях, задаваться вопросами их философии и силы духа, в то время как они просто любили друг друга перед самым моим носом! Какая еще может быть основа для колонизации у двуполой расы, как не семейные узы? Что, если не желание создать дом, двигало ими? Где кроется источник их отваги, как не в любви? — Он устало покачал головой. — Я старый глупец.
      Лат подошел к товарищу и опустил голову ему на плечо.
      — Мой добрый верный друг, — сказал он. — Мы оба с тобой глупцы.

      Один в мерно гудящей громадине космического корабля, глубоко в его металлических сотах, Мердок ждал смерти. Ракета — тонкая серебряная игла, пронизывающая черную ткань космоса, — непоколебимо летела к Земле, а он спокойно доживал свои последние часы, зная, что приговор окончательный и надежды нет.
      После двадцати лет пребывания в космосе Мёрдок летел домой.
      Дом. Земля. Тайервилль, маленький городок в Канзасе. Чистый воздух, тенистая улочка и белый двухэтажный домик в конце квартала. Домой после двадцати лет странствий меж звезд.
      Ракета вспарывала черные бездны космоса, а высоко над ее мерно пульсирующим атомным сердцем тихо сидел Роберт Мёрдок, видя и не видя окружающую его бесконечную тьму. Мёрдок вспоминал.
      Он вспоминал лицо матери, ее почти безмолвную мольбу о благополучном полете, то, как она приникла к нему на долгий, долгий миг… двадцать лет назад, когда он ступил на трап корабля. Он вспоминал отца — высокого, обветренного — и то последнее крепкое рукопожатие перед прощанием.
      С трудом верилось, что сейчас они состарились поседели, что его отец, должно быть, ходит с палочкой, а мать обессилела и сгорбилась под бременем лет.
      А он сам?
      Ему был сорок один год, и космос подверг его суровым испытаниям — не меньшим, чем выпали на долю его отца на равнинах Канзаса. Он тоже боролся с бурями — чудовищными, чужими бурями, яростнее любых, что бушевали на Земле, Он тоже гнул спину на равнинах под палящими лучами чужих солнц. Его лицо словно застыло и окаменело глаза потемнели и ушли под надбровные дуги.
      Роберт Мёрдок достал из кармана стереоснимок родителей. Теплые, улыбающиеся, любящие лица, ждущие сына домой… Он осторожно разгладил последнее письмо матери. Она всегда упрямилась и отказывалась посылать пленки, жалуясь, что голос ее срывается, что она не в состоянии делиться мыслями с холодной безликой машиной. Она пользовалась старомодной ручкой, медленно выводя слова на хрупкой бумаге. Он получил это письмо как раз перед отлетом на Землю.
      «Мой родной! Мы так волнуемся! Снова и снова слушаем с отцом твой голос. Скоро наконец ты вернешься домой, и мы благодарим небо, что ты цел и невредим. Мы так хотим тебя видеть!. Ты ведь знаешь, здоровье наше в последнее время немного пошатнулось. У отца плохо с сердцем, ему не рекомендуют много двигаться; счастливая весть о твоем возвращении страшно взволновала его… Да и мне нечем особо хвастаться — в последнюю неделю у меня появилась какая-то слабость. Но беспокоиться не надо — ты только не тревожься! — потому что доктор Том говорит, что у меня еще вполне достаточно сил и слабость пройдет. Тем не менее я берегусь и стараюсь отдыхать как можно больше, так что непременно поправлюсь к твоему возвращению. Пожалуйста, Боб, прилетай скорей! Мысль о тебе заполняет все наши дни; у нас опять появилась цель в жизни, и мы молим бога только об одном: чтобы ты вернулся живой и здоровый. Спеши, Боб, спеши!
      С любовью.
       Мама»
      Роберт Мёрдок отложил письмо и судорожно сжал пальцы. Лишь короткие часы оставались ему, а до Земли было еще далеко. Маленький канзасский городок оказался недостижимой целью. Он знал, что никогда не достигнет ее живым.
      И снова, как много раз за последнее время, в голове у него пронеслись завершающие строки древней поэмы Роберта Фроста:
      Зароки выполнить осталось,
      И веки смежит мне усталость.
      Он обещал, что вернется домой, и он выполнит это обещание. Несмотря на саму смерть, он вернется на Землю.
      «Это исключено, — говорили ему врачи. — Вы никогда не вернетесь на Землю. Вы умрете в космосе».
      И убедительно показали, как это все произойдет. Они вычислили все до последней секунды: когда перестанет биться сердце, когда перестанет дышать грудь. Болезнь, подхваченная им в чужих мирах, неизлечима. Роберт Мёрдок был обречен.
      Но он сказал им, что все равно вернется домой, что намерен лететь на Землю. И они выслушали его план.
      Теперь, когда жизни оставалось не более получаса Мердок шел по длинному коридору корабля; неестественно громко звенели его шаги по металлу узких безмолвных проходов. Он был готов сдержать свое слово.
      Перед одной дверью Мёрдок остановился, повернул маленький рычажок, и дверь в камеру плавно скользнула в сторону. В темноте неподвижно стоял высокий мужчина. Мёрдок быстро произвел настройку.
      — Пора? — спросил мужчина.
      — Да, — ответил Роберт Мёрдок. — Пора.
      Через миг высокий мужчина мягко ступил в коридор; осветились глубоко посаженные глаза, почти спрятанные под выдающимися вперед надбровными дугами. Его тяжелое, с квадратным подбородком лицо казалось высеченным из камня.
      — Вот видишь, — улыбнулся он. — Я безупречен.
      — Да, это так, — отозвался Мёрдок. «Но в конце концов, — мелькнула мысль, — все зависит от безупречности. Не должно быть ни единого изъяна, сколь угодно малого. Ни единого».
      — Меня зовут Роберт Мёрдок, — сказал высокий подтянутый мужчина в форме космонавта. — Мне сорок один год; здоров телом и духом. Два десятка лет я провел в космосе и сейчас возвращаюсь домой.
      Мёрдок чуть заметно вздохнул, и напряженная победная улыбка скользнула по его усталому лицу.
      — Сколько еще? — спросил мужчина.
      — Десять минут, — медленно произнес Мёрдок. — Может быть, двумя-тремя секундами больше. Мне сказали, что это будет безболезненно.
      — В таком случае… — Мужчина замолчал и после недолгой паузы добавил: — Мне жаль.
      Мёрдок снова улыбнулся. Он знал, что машина, какой бы безупречной она ни была, не может испытывать сожаления, и все же от этих слов ему стало легче.
      «Все будет хорошо, — одобрительно подумал Мёрдок. — Он займет мое место, и родители никогда не заподозрят, что сын не вернулся домой. А через месяц, как условлено, машина обратится к представителям компании на Земле. Да, — подумал Мёрдок, — все будет хорошо».
      — Помни, — сказал он. — Когда настанет пора уходить, они должны поверить, что ты опять улетаешь в космос.
      — Разумеется, — ответила машина. И собственный голос Мердока продолжал объяснение: — Когда истечет месяц, они увидят, как я поднимаюсь в ракету и улетаю с Земли, и будут знать, что я не вернусь еще двадцать лет. Они примут как должное, что их сын обязан вернуться на корабль, ведь космонавт, если только он здоров, покидает службу не раньше, чем в шестьдесят лет. Будь уверен, все выйдет, как ты хочешь.
      «Да, — сказал себе Мердок, — все должно получиться; недаром каждая мельчайшая деталь продумана и учтена. У андроида мои воспоминания, мой голос, мои привычки. А когда он покинет отца и мать, якобы возвращаясь к звездам, заранее записанные мной ленты будут продолжать разговаривать с ними из космоса совсем как прежде. До самой их смерти. Они так и не узнают, что меня нет в живых!»
      — Теперь ты готов? — мягко спросил мужчина.
      — Да, — кивнул Мердок. — Я готов.
      И они медленно пошли по длинному коридору.
      Роберт Мёрдок вспоминал, как гордились его родители, когда его взяли на Космическую Службу. Одного во всем городе Тайервилле. О, то был великий день! Играл местный оркестр, мэр — старый мистер Харкнесс с вечно спадающими маленькими очками — произнес речь о том, как гордится Тайервилль своим избранным сыном… По щекам матери текли слезы радости.
      Но в конечном итоге это только справедливо. Другие мальчишки, не выдержавшие конкурса, не жили, подобно ему, одной мечтой о космосе. Он знал, что станет космонавтом и в один прекрасный день отправится к звездам. С того самого холодного декабрьского дня, когда он, двенадцатилетним сорванцом, наблюдал, как плавит и выжигает черную землю ракета с Луны, он грезил лишь о космосе, о звездах, о безграничных горизонтах и удивительных мирах.
      Мало кто мог пожертвовать всем ради космоса. Даже сейчас, спустя два десятилетия, в его ушах звучал голос Джулии: «Да, я уверена, ты любишь меня, Боб, но недостаточно. Недостаточно, чтобы отказаться от своей мечты». И она покинула его, ушла из его жизни, потому что знала, что там нет места для нее. Там был лишь один космос — глубокий космос, и ракетные корабли, и пылающие звезды. И больше ничего.
      Он вспоминал последнюю ночь на Земле, двадцать лет назад, когда, лежа в постели, он ощутил огромную тяжесть сомкнувшейся вокруг него Вселенной. Ему вспомнились бессонные часы перед рассветом, когда он почувствовал нарастающее напряжение внутри маленького белого дома, внутри его самого, лежащего в накаленном безмолвии комнаты. Он вспоминал предутренний дождь, барабанящий по крыше, и гром, сотрясающий канзасское небо. А затем каким-то образом гром слился с мощным ревом атомных двигателей ракеты, уносящей его от Земли, все дальше к звездам… все дальше.
      Дальше…
      Высокий мужчина в аккуратной форме космонавта закрыл внешний люк и взглядом проводил мертвое тело в темноту. Корабль и андроид были единым целым; пара сложных — и безупречных машин, выполняющих свою работу.
      Роберт Мёрдок завершил свой жизненный путь.
      Теперь он будет спать вечным сном в холодном космосе.
      Корабль приземлился солнечным июльским утром. Яркое солнце Канзаса согревало толпы радостных людей, выкрикивающих имя космонавта, оркестр гремел медью, представители городских властей повторяли про себя тщательно подготовленные речи, размахивали флажками дети. Но вот людское море смолкло. Атомные двигатели стихли, и медленно откатилась дверь люка.
      Высокий и мужественный, в великолепной одежде, тысячами бликов отбрасывающей солнечные лучи, появился Роберт Мёрдок. Он улыбнулся и взмахнул рукой, и толпа снова взорвалась приветственными криками и аплодисментами.
      А на самом краю толпы ждали две фигуры: сгорбленный старик, трясущийся над палочкой, и старая, морщинистая женщина с растрепавшимися на ветру седыми волосами. Ее глаза сияли.
      Когда высокий мужчина наконец достиг их, проложив себе дорогу сквозь плотное кольцо восторженных сограждан, они обняли его и лихорадочно к нему приникли.
      Так они и шли: космонавт в центре, родители, не спуская с него затуманенных глаз, по бокам.
      Их дорогой сын вернулся. Роберт Мёрдок наконец пришел со звезд домой.
      — Ну вот, — сказал стоявший поодаль человек. — Вот они идут.
      Его товарищ вздохнул и покачал головой.
      — И все же, мне кажется это нечестным.
      — Но ведь они этого хотели, не так ли? — возразил первый. — Такова была их воля. Чтобы дома не встречала сына смерть. Все равно через месяц он снова улетит на двадцать лет. — Мужчина замолчал и показал рукой на две фигуры неподалеку. — И ведь они действительно безупречны? Он ничего не заметит.
      — Пожалуй, ты прав, — отозвался второй. — Не заметит.
      Он провожал взглядом обнявшиеся фигуры, пока те не скрылись из виду.

      Уордмен стоял у окна и видел, как Ревелл вышел за пределы разрешенной территории.
      — Подойдите, — предложил он журналисту. — Сейчас вы увидите Охранника в действии.
      Журналист обошел стол и встал рядом у окна.
      — Один из них?
      — Да, — в предвкушении улыбнулся Уордмен. — Вам повезло, это редкий случай. Как будто специально ради вас.
      — Разве он не знает, что будет? — тревожно спросил журналист.
      — Конечно, знает. Некоторые, правда, не верят, пока не убедятся сами. Смотрите.
      Ревелл не спеша шел по направлению к лесу. Отойдя от края лагеря метров на двести, он начал сгибаться, зажимая живот руками, споткнулся, застыл, затем, шатаясь, медленно двинулся вперед. Преодолевая боль, он продолжал идти, но, не дойдя до леса, свалился на землю и замер.
      У Уордмена пропала всякая охота смотреть, что будет дальше, — откровенно говоря, он был скорее теоретиком и грубая действительность его отпугивала. Повернувшись к столу, он включил селектор:
      — Носилки для Ревелла к лесу.
      Услышав имя, журналист обернулся.
      — Ревелл? Это который? Поэт?
      — Если его кропания можно назвать поэзией. — Губы Уордмена в отвращении скривились. Он читал кое-какие произведения Ревелла: дрянь, дрянь.
      Журналист снова посмотрел в окно.
      — Я слышал, что его арестовали, — задумчиво проговорил он.
      Через плечо посетителя Уордмен видел, как Ревелл приподнялся и на коленях медленно пополз к лесу. К нему подбежали люди с носилками, подхватили сраженное болью тело и понесли к лагерю. Когда они скрылись из виду, журналист спросил:
      — Он поправится?
      — Денек-другой полежит в изоляторе и придет в себя. Небольшое растяжение связок. Журналист отвернулся от окна.
      — Очень наглядно, — осторожно сказал он.
      — Вы — первый посторонний, наблюдавший эту картину, — с удовлетворением произнес Уордмен. К нему вновь вернулось хорошее настроение. — Сенсация, не правда ли?
      — Да, — согласился журналист, садясь в кресло. — Сенсация.
      Они вернулись к интервью.
      Уордмен уже сбился со счета, в который раз за этот год ему приходилось объяснять, что делал Охранник и в чем его великое значение для общества.
      Сердцем Охранника была миниатюрная черная коробка, крошечный радиоприемник, вживленный в тело заключенного. В центре лагеря устанавливался передатчик. Пока заключенный находился в пределах 150-метровой зоны действия передатчика, все шло хорошо. Но стоило ему отойти, как черная коробка начинала посылать импульсы боли в его нервную систему. Боль усиливалась по мере удаления от передатчика и в своем пике буквально парализовывала.
      — Понимаете, заключенный не может скрыться, — продолжал Уордмен. — Даже если бы Ревелл добрался до леса, мы бы его нашли — он неминуемо выдал бы себя криками.
      Идею Охранника первоначально предложил сам Уордмен, в ту пору младший надзиратель федеральной исправительной тюрьмы. На протяжении нескольких лет ее внедрению мешали всякого рода сентиментальные возражения, но сейчас наконец Уордмена поставили во главе опытного проекта с испытательным сроком в пять лет.
      — Если результаты окажутся хорошими, а я в этом убежден, — сказал Уордмен, — то все тюрьмы Федеральной системы возьмут на вооружение новый метод.
      И в самом деле, Охранник исключал всякую возможность побега, позволял легко справляться с беспорядками — достаточно было на минуту-другую выключить передатчик — и упрощал саму систему охраны тюрем.
      — У нас здесь охрана, как таковая, отсутствует, — продолжал Уордмен. — Только несколько человек на экстренный случай и для работы в изоляторе.
      Опытный проект был рассчитан исключительно на государственных преступников.
      Уордмен улыбнулся:
      — Можно сказать, что в нашей тюрьме собралась нелояльная оппозиция.
      — Иными словами, политические заключенные, — сказал журналист.
      — Мы не употребляем такой формулировки, — сухо произнес Уордмен.
      Журналист принес свои извинения и поторопился закончить интервью. Уордмен, вновь обретя благодушный вид, проводил его до выхода из тюрьмы.
      — Взгляните. — Он взмахнул рукой. — Никаких стен, никаких пулеметов на вышках. Вот наконец идеальная тюрьма!
      Журналист еще раз поблагодарил его за интервью и направился к машине. Уордмен подождал, пока он уедет, после чего пошел в изолятор взглянуть на Ревелла. Но тому сделали укол, и сейчас он спал.
      Ревелл лежал на спине, уставясь в потолок. Одна и та же мысль неотступно ворочалась в голове: «Я не знал, что это будет так больно. Я не знал, что это будет так больно». Он мысленно взял большую кисть и вывел черной краской на безукоризненно белом потолке: «Я не знал, что это будет так больно».
      — Ревелл!
      Он повернул голову и увидел стоявшего у постели Уордмена, но не произнес ни слова в ответ.
      — Мне сказали, что вы очнулись.
      Ревелл молчал.
      — Я предупреждал вас, — напомнил Уордмен. — Я говорил, что бежать бессмысленно.
      Ревелл открыл рот и сказал:
      — Все в порядке, не беспокойтесь. Вы делаете свое дело, я — свое.
      — Не беспокойтесь?! — вытаращился на него Уордмен. — С чего это я стану беспокоиться?
      Ревелл поднял глаза к потолку. Слова, начертанные минуту назад, уже исчезли. Если бы у него были бумага и карандаш… Слова утекают, их надо задержать…
      — Могу я попросить бумагу и карандаш?
      — Чтобы писать новые непристойности? Разумеется, нет!
      — Разумеется, нет… — повторил Ревелл.
      Он закрыл глаза и стал наблюдать за утекающими словами. У человека не хватает времени и на запоминание и на изобретение; человек должен выбирать. Ревелл давным-давно выбрал изобретение. Но сейчас у него не было средств, чтобы запечатлеть свои изобретения на бумаге, и они, словно вода, просачивались сквозь мозг и бесследно исчезали во внешнем мире.
      — Боль пройдет, — заверил Уордмен. — Вы лежите три дня. Уже должно пройти.
      — Но она вернется, — сказал Ревелл. Он открыл глаза и снова написал слова на потолке. — Она вернется.
      — Не глупите, — возразил Уордмен. — Она ушла навсегда и не вернется, если только вы не вздумаете бежать еще раз.
      Ревелл молчал.
      Уордмен смотрел на него с полуулыбкой, потом нахмурился.
      — Вы же не собираетесь…
      Ревелл взглянул на него с некоторым удивлением.
      — Конечно, собираюсь. Разве вы в этом сомневались?
      — Никто не осмеливается на побег вторично.
      — Я никогда не перестану быть самим собой. Я никогда не перестану верить, что я тот, кем должен быть. Вы должны это знать!
      — Значит, снова побежите? — Уордмен не сводил с Ревелла глаз.
      — Снова и снова.
      — Чушь! — Уордмен сердито погрозил пальцем. — Конечно, если вы хотите умереть, я предоставлю вам такую возможность. Неужели вы не знаете, что, если мы не принесем вас назад, вы там умрете?
      — Это тоже побег, — сказал Ревелл.
      — Что ж, если вы этого хотите, отправляйтесь, я обещаю никого за вами не присылать.
      — Тогда вы проиграли. — Ревелл наконец перевел взгляд на злое лицо Уордмена. — Вы проиграли по вашим же собственным правилам. Вы заявляете, что черная коробка заставит меня сдаться, а это значит, что она заставит меня перестать быть самим собой. А я утверждаю, что, пока я ухожу, вы проигрываете. И если черная коробка убьет меня, вы проиграли окончательно.
      Взмахнув руками, Уордмен закричал:
      — Вы полагаете, что это игра?
      — Конечно, — ответил Ревелл. — Именно потому вы и изобрели ее.
      — Вы сошли с ума, — сказал Уордмен, отступая назад. Ваше место не здесь, а в сумасшедшем доме!
      — Это тоже проигрыш! — закричал Ревелл в захлопнувшуюся дверь.
      Ревелл опустил голову на подушку. Оставшись один, он вновь оказался во власти пережитого ужаса. Он страшился черной коробки, особенно теперь, когда знал, что это такое. При мысли об Охраннике ему становилось дурно от страха. Но с не меньшей силой он боялся потерять себя, потерять свою сущность. И этот абстрактный страх был ничуть не слабее, нет, сильнее страха боли, ибо понуждал его еще и еще раз повторять попытку к бегству.
      — Но я не знал, что это будет так больно, — прошептал он и снова вывел эти слова на потолке. Теперь уже красной краской.
      Уордмену сказали, когда Ревелл выйдет из изолятора, и он поджидал его у дверей. Ревелл, казалось, похудел и состарился. Он заслонил глаза от яркого солнечного света и взглянул на Уордмена.
      — До свидания, Уордмен, — сказал он и пошел на восток, к лесу.
      — Вы берете меня на пушку, — проговорил Уордмен, словно не в силах поверить.
      Не удостоив его ответом, Ревелл продолжал упрямо идти к лесу.
      Уордмен не помнил, когда испытывал такой гнев. Ему хотелось догнать Ревелла и задушить своими руками. Он сжал кулаки, повторяя про себя: но я же человек разумный, здравомыслящий, я человек не жестокий. Как и Охранник, который тоже был разумным, здравомыслящим, не жестоким. Единственное, чего он требовал, — повиновения. И Уордмен добивался только повиновения. Охранник наказывал лишь такой бесцельный вызов, какой бросал тюрьме Ревелл. И он, Уордмен, поступал так же. Ревелл был антиобщественной, стремящейся к самоуничтожению личностью. Его следовало проучить. Для его же собственной пользы, равно как и для блага общества, Ревелла следовало хорошенько проучить.
      — Чего ты этим добиваешься? — закричал Уордмен, не сводя горящего взгляда со спины Ревелла, который, не сбавляя шага, молча шел вперед. — Я никого не пришлю за тобой! Ты приползешь сам!
      Согнувшись пополам, на заплетающихся ногах Ревелл тащился по полю к деревьям. Уордмен сжал зубы и вернулся в кабинет составлять отчет. Всего две попытки к бегству за истекший месяц.
      Два или три раза на протяжении дня он выглядывал в окно. В первый раз он увидел, как Ревелл на четвереньках ползет к деревьям. Потом Ревелла уже не стало видно, но слышны были его крики. Уордмен с большим трудом сосредоточил внимание на отчете.
      Вечером он вышел наружу. Из леса по-прежнему раздавались крики Ревелла, слабые, но регулярные. Немного позже к Уордмену подошел главный врач:
      — Мистер Уордмен, его необходимо вернуть.
      Уордмен кивнул.
      — Я хочу убедиться, что он получил урок сполна.
      — Да вы только послушайте!
      — Хорошо, идите, — мрачно согласился Уордмен.
      В этот момент крики прекратились. Уордмен и врач повернули головы, прислушались — тишина. Доктор побежал к изолятору.
      Ревелл лежал и кричал. Боль не давала ему думать, но иногда, после особенно громкого крика, она на долю секунды отступала, и в эти мгновения он продолжал по миллиметрам ползти прочь от тюрьмы. За последние несколько часов он продвинулся на два с небольшим метра. Теперь его голова и правая рука были видны с проселочной дороги, проходящей по лесу.
      С одной стороны, Ревелл не воспринимал ничего, кроме боли и собственных криков. С другой стороны, с какой-то неестественной, кристальной ясностью он отмечал про себя все окружающее: травинки у глаз, неподвижность леса, ветки деревьев далеко наверху. И маленький грузовик, остановившийся на дороге.
      Человек, который выскочил из грузовичка и склонился над Ревеллом, был одет в простую одежду фермера. У него было усталое, изборожденное морщинами лицо.
      — Что с тобой, приятель?
      — А-а-а. — закричал Ревелл.
      — Я отвезу тебя к врачу. — Фермер сунул в рот Ревеллу кусок материи. — Прикуси. Тебе станет легче.
      Легче не стало, но материя заглушила крики. Ревелл еще был в состоянии испытывать благодарность — он стеснялся их.
      Он был в сознании и все помнил: поездку в сгущающихся сумерках, врача, короткий разговор между ним и фермером. Потом фермер ушел, а врач вернулся к Ревеллу. Он был молод, бледен и зол.
      — Вы из тюрьмы?
      Ревелл кричал сквозь материю. Голова судорожно тряслась. Его резали ледяными ножами, терли шею наждаком, в желудке кипела кислота. Суставы словно кто-то выворачивал — так человек за столом отрывает крылышко цыпленка. Кожу содрали, обнаженные нервы кололи иглами и жгли на огне, по натянутым мышцам били молотом, грубые пальцы выдавливали глаза изнутри. И все же гениальная мысль, вложенная в эту боль, не позволяла ему потерять сознание, погрузиться в забытье. Спастись от муки было невозможно.
      — Какие звери… — пробормотал врач. — Я попытаюсь извлечь из вас эту коробку… Не знаю, что из этого получится, ее устройство хранится в тайне, но я попытаюсь…
      Он ушел и вернулся со шприцем.
      — Сейчас вы уснете…
      — Его нигде нет.
      Уордмен в ярости глядел на врача, но понимал, что тот говорит правду.
      — Так. Значит, кто-то его забрал. У него был помощник, который помог ему бежать.
      — Никто бы не осмелился, — заметил врач.
      — И тем не менее, — сказал Уордмен. — Я извещу полицию.
      Через два часа полиция, опросив местных жителей, нашла фермера, подобравшего раненого человека и доставившего его к доктору Аллину в Бунстаун. Полиция была убеждена, что фермер действовал по неведению.
      — Но не доктор, — мрачно заявил Уордмен. — Он наверняка сразу же все понял.
      — Да, сэр, вероятно.
      — И не доложил.
      — Нет, сэр.
      — Я поеду с вами. Подождите меня.
      — Слушаюсь, сэр.
      Они приехали без сирены, вошли в операционную и застали доктора Аллина моющим в раковине инструменты.
      Аллин окинул их спокойным взглядом и сказал:
      — Я вас ждал.
      Уордмен указал на человека, лежащего без сознания на столе.
      — А вот Ревелл.
      — Ревелл? — удивился Аллин. — Поэт?
      — А вы не знали? Так почему же вы помогли ему?
      Вместо ответа Аллин пристально оглядел его и спросил:
      — Вы, очевидно, сам Уордмен?
      — Да, это я.
      — Тогда, полагаю, это ваше, — сказал Аллин и вложил в руку Уордмена окровавленную черную коробку.
      Потолок был пуст и бел. Ревелл писал на нем слова, но боль не проходила. Кто-то вошел в комнату и остановился у постели. Ревелл медленно открыл глаза и увидел Уордмена.
      — Как вы себя чувствуете, Ревелл?
      — Я думал о забвении, — проговорил Ревелл. — О поэме на эту тему.
      Он посмотрел на потолок, но тот был пуст.
      — Однажды вы просили бумагу и карандаш… Мы решили вам их дать.
      Ревелл почувствовал внезапную надежду, затем понял.
      — А, — произнес он, — а, вот что.
      Уордмен нахмурился.
      — В чем дело? Я могу дать вам бумагу и карандаш.
      — Если пообещаю не бежать.
      — Ну так что же? Вам не уйти; пора уже смириться.
      — То есть я не могу выиграть. Но я не проиграю. Это ваша игра, ваши правила, ваше поле. Мне достаточно ничьей.
      — Вы все еще думаете, что это игра… Хотите взглянуть, чего вы добились? — Уордмен открыл дверь, дал знак, и в комнату ввели доктора Аллина. — Вы помните этого человека?
      — Да, — сказал Ревелл.
      — Через час в нем будет черная коробка. Вы довольны? Вы гордитесь, Ревелл?
      — Простите, — взглянув на Аллина, промолвил Ревелл.
      Аллин улыбнулся и покачал головой.
      — Не надо извиняться. Я тешил себя надеждой, что гласный суд поможет нам избавиться от такого зверства. — Его улыбка потухла. — Увы, гласности не было…
      — Вы двое слеплены из одного теста, — с презрением сказал Уордмен. — Эмоции толпы — вот о чем вы только и можете думать. Ревелл — в своих так называемых поэмах, а вы — в своей речи на суде.
      — О, вы произнесли речь? — Ревелл улыбнулся. — Жаль, что я ее не слышал.
      — Речь получилась не блестящая, — сказал Аллин. — У меня не было времени подготовиться. Я не знал, что процесс будет продолжаться всего один день.
      — Ну что ж, достаточно, — оборвал Уордмен. — Вы еще наговоритесь за долгие годы.
      У дверей Аллин обернулся:
      — Пожалуйста, подождите меня. Операция скоро кончится.
      — Пойдете со мной? — спросил Ревелл.
      — Ну разумеется, — сказал Аллин.

      Какой-то серебристый блеск примерно в миле впереди вывел Грегга из раздумья. Он натянул поводья, остановил лошадь и достал из кармана куртки, лежащей рядом на повозке, маленькую подзорную трубу в кожаном чехле. Грегг выдвинул ее секции и поднес к глазу, сморщившись от тупой боли в суставах. Только-только рассвело, и, несмотря на жару, в руках еще сохранялась ночная окоченелость.
      Почва уже начала раскаляться, приводя нижние слои воздуха в колышущееся движение, и подзорная труба показала расплывчатую мерцающую фигуру молодой женщины, возможно мексиканки, в серебристом платье. Грегг опустил трубу, отер пот со лба и попытался осмыслить увиденное. Одетая подобным образом женщина будет редким зрелищем где угодно, даже в самых роскошных сапунах Сакраменто. Но увидеть ее на тропе, в трех милях к северу от Коппер-Кросс — к такому событию Грегг был совершенно не подготовлен. Другой любопытный факт заключался в том, что пять минут назад, глядя с гребня горы, он готов был поклясться, что впереди никого нет.
      Он снова посмотрел в подзорную трубу. Женщина стояла на месте и потерянно озиралась по сторонам. Это тоже весьма озадачило Грегга. Посторонний легко мог сбиться с пути в прериях южной Аризоны, но осознать, что она заблудилась, ей следовало задолго до окрестностей Коппер-Кросс. Вряд ли сейчас есть толк внимательно изучать монотонный ландшафт, словно при виде чего-то нового.
      Грегг повел трубой, пытаясь обнаружить повозку или убежавшую лошадь — словом, то, что могло объяснить присутствие женщины. Но разглядел только пятнышко пыли вокруг едва заметных точек в виде двух всадников, скачущих по боковой тропе к ранчо Портфилда. Сперва он решил, что тайна наконец прояснилась. Джош Портфилд иногда привозил девиц из своих вылазок на ту сторону границы, и в его характере попросту вышвырнуть потом неугодившую или надоевшую гостью. Но более внимательный взгляд на всадников показал, что они приближаются к основной тропе и, вероятно, пока не догадываются о присутствии женщины. Однако именно их появление заставило Грегга призадуматься, ибо скорее всего его ожидала неприятная встреча.
      Он не был по природе осторожным человеком, и первые сорок восемь лет своей жизни почти умышленно следовал политике борьбы со скукой. Очертя голову он бросался на защиту слабых и обиженных, в каждой сомнительной ситуации полагаясь на свою сообразительность и быструю реакцию. Эта политика привела его к посту неофициального блюстителя порядка и — жарким полднем одного зловещего лета поставила лицом к лицу с немыслимой задачей укрощения Джошуа Портфилда и четырех его дружков, возбужденных немалым количеством виски. Из этого эпизода Грегг вышел с изувеченными руками и новой привычкой продумывать каждый свой поступок с тщательностью шахматиста.
      Возникшая сейчас ситуация не казалось очень опасной, но, на его взгляд, содержала чересчур много неизвестных факторов. Грегг потянулся за лежащей на дне повозки двустволкой, зарядил ее, взвел курки и, проклиная неуклюжесть едва сгибающихся рук, засунул ружье в сыромятные кожаные петли, прибитые под сиденьем. Не самое безопасное место, что и говорить, но выстрелы грозили задеть только тех, кто будет ехать рядом, а он мог предупредить их, если попутчики окажутся расположенными доброжелательно или хотя бы не слишком враждебно.
      Грегг щелкнул поводьями, и лошадь перешла на иноходь. Взгляд его был устремлен прямо вперед. Вскоре он увидел у развилки дорог двух всадников, остановившихся рядом с серебристым пятнышком, каким представлялась женщина его невооруженному взгляду. Грегг от всей души надеялся (ради своей незнакомки), что эти двое — из числа сравнительно порядочных работников ранчо, а не пара головорезов из развеселой свиты Портфилда. Приблизившись, он заметил, что всадники не спешились и не остановили лошадей, а взяли женщину в узкое кольцо и ездят вокруг нее. Из чего Грегг заключил, что ей не повезло, и в груди у него неприятно похолодело. Случись это, когда его руки были целы, Грегг пустил бы коня в галоп; теперь же он испытал желание повернуть вспять и удалиться подобру-поздорову. Он пошел на компромисс: позволил лошади неторопливо нести себя к месту событий.
      Подъехав ближе, Грегг заметил, что на женщине не мантилья, как он полагал, а, какое-то необычное серебристое одеяние с капюшоном, надвинутым на голову. Она поворачивалась то в одну, то в другую сторону, пытаясь увернуться от преследователей. Грегг перевел взгляд на всадников, и сердце его упало — он узнал Волфа Кейли и Сигги Соренсона. Белые волосы и борода Кейли, несмотря на неизменный «трантер» за поясом, никак не изобличали в нем аппетита и инстинктов стервятника. Соренсон, коренастый швед лет тридцати, бывший рудокоп, был не вооружен, но угрозу не меньшую, чем огнестрельное оружие, несли его огромные конечности. И тот и другой находились среди тех, кто двумя годами раньше проучил Грегга за вмешательство в дела Портфилда. Сейчас они делали вид, будто не замечают его присутствия, и продолжали кружить вокруг женщины, изредка наклоняясь в седле и пытаясь скинуть серебристый капюшон с ее лица Грегг остановился поодаль.
      — Что вы затеяли, ребята? — дружелюбно спросил он.
      При первых звуках его голоса женщина повернулась и Грегг увидел бледный овал ее лица. От резкого движения странное одеяние натянулось, и ошеломленный Грегг увидел, что она на последних месяцах беременности.
      — Поди прочь, Билли-мальчик, — небрежно бросил Кейли, не поворачивая головы.
      — Я думаю, вам лучше оставить даму в покое.
      — А я думаю, что ты скажешь, когда затрещат твои кости, — ответил Кейли. Он снова потянулся к капюшону женщины, и та едва увернулась от его руки.
      — Послушай, Волф, брось. — Грегг устремил взгляд на женщину. — Прошу прощения, мадам. Если вы направляетесь в город, то можете поехать со мной.
      — В город? Поехать? — Она говорила с каким-то странным акцентом. — Вы англичанин?
      У Грегга хватило времени удивиться, что его можно принять за англичанина, а не за американца на том лишь основании, что он разговаривает на английском языке.
      Потом вмешался Кейли:
      — Не суй свой нос куда не следует, Билли. Мы знаем, как поступать с мексиканками, прошмыгнувшими через границу.
      — Она не мексиканка.
      — Кто тебя спрашивает? — рявкнул Кейли, и его рука опустилась на рукоятку «трантера».
      Соренсон перестал кружить, подъехал к повозке Грегга и заглянул на дно. При виде восьми кувшинов, обложенных соломой, глаза его расширились.
      — Погляди-ка, Волф! — воскликнул он — Мистер Грегг везет в город все запасы своей пульке. Можно неплохо отметить этот случай.
      Кейли резко повернулся, его бородатое лицо выглядело почти добрым.
      — Дай-ка мне кувшинчик.
      Грегг незаметно опустил левую руку под сиденье.
      — С тебя восемьдесят пять.
      — Я не собираюсь платить восемьдесят пять за всякие помои! — Кейли угрожающе помотал головой и направил свою лошадь к повозке.
      — Это цена, которую мне дает Уэйли, но мы можем договориться, — рассудительно сказал Грегг — Я дам вам по кувшину в долг, и вы можете выпить, пока я отвезу даму в город. Ясно, что она заблудилась и…
      Грегг осекся, увидев, что он совершенно неправильно истолковал настроение Кейли.
      — Ты что о себе думаешь?! — взревел Кейли. Разговаривать со мной так, словно я мальчишка! Была бы моя воля, я бы прикончил тебя еще пару лет назад! В общем-то… — Рот Кейли превратился в узкую щель в белой бороде, светло-голубые глаза загорелись. Большой палец взвел курок не вытащенного еще из кобуры «трантера».
      Грегг обвел взглядом раскаленную землю и высившиеся вдали горы Сьерра-Мадре. Он понимал, что для принятия решения оставались считанные секунды. Кейли еще не был на линии огня спрятанной двустволки и, кроме того, сидя на лошади, находился слишком высоко. Но иного выхода не оставалось. Заставляя омертвевшую руку подчиниться своей воле, Грегг дотянулся до спускового крючка и резко дернул. В последнее мгновение Кейли догадался, что происходит, и попытался кинуться в сторону. Раздался оглушительный выстрел. Плотный клубок дроби прошил ногу Кейли прямо над лодыжкой и пропахал кровавую борозду в боку лошади. Обезумевшее животное взвилось, сверкая белками глаз сквозь черный пороховой дым, и упало вместе со всадником. С отчетливым, тошнотворным треском сломалась какая-то кость, и Кейли взревел от боли.
      — Не надо! — завопил Соренсон со вставшей на дыбы кобылы. — Не стреляй! — Он судорожно дернул шпорами, отъехал ярдов на пятьдесят и остановился с поднятыми в воздух руками.
      Грегг с трудом сообразил, что из-за шума, дыма и смятения швед не понимает, что произошло, не понимает, насколько беспомощен его противник. Отчаянный рев Кейли мешал Греггу сосредоточиться. Загадочная женщина высоко подняла плечи, словно пряча голову, и стояла, закрыв лицо руками.
      — Оставайся на месте! — крикнул Грегг Соренсону и повернулся к женщине: — Нам надо уходить.
      Она задрожала, но не сделала ни шагу. Грегг спрыгнул на землю, вытащил ружье из петель, подошел к женщине и повел ее к повозке. Она кротко подчинилась и позволила посадить себя на сиденье. Прямо за спиной Грегг услышал перестук копыт. Резко обернувшись, он увидел, что лошадь Кейли освободилась и помчалась галопом на восток, в направлении Портфилда.
      Кейли лежал, сжимая изувеченное бедро. Он перестал кричать и, похоже было, потихоньку приходил в себя. Грегг подошел к раненому и на всякий случай вытащил у него из-под пояса тяжелый пятизарядный револьвер со все еще взведенным курком.
      — Тебе повезло, что он не выстрелил, — заметил Грегг, осторожно спустив курок и засунув револьвер себе за пояс. Простреленная нога — не худшее, что могло случиться.
      — Считай себя на том свете, Грегг, — слабо прохрипел Кейли с закрытыми глазами. — Сейчас Джош в отъезде… но он скоро вернется… и привезет тебя ко мне… живым… и я…
      — Побереги силы, — посоветовал Грегг, стараясь не думать о своем будущем. — Джош рассчитывает, что его люди сами в состоянии постоять за себя.
      Он направился к повозке и вскарабкался на сиденье рядом с опустившей голову женщиной.
      — Сейчас я отвезу вас в город, но это все, что я могу для вас сделать, мадам. Куда вы направлялись?
      — Направлялись? — Она как будто усомнилась в слове, и Грегг убедился, что английский не родной ее язык, хотя на мексиканку или испанку она тоже не походила.
      — Куда вам надо попасть?
      — Мне нельзя в город.
      — Почему?
      — Принц меня там найдет. Мне нельзя в город.
      — Вот как?… — Грегг щелкнул поводьями, и повозка покатилась вперед. — Вас за что-то разыскивают?
      Она поколебалась, прежде чем ответить.
      — Да.
      — Что ж, вряд ли это так серьезно. К тому же они должны быть снисходительны. Я имею в виду, учитывая ваше положение…
      Пока Грегг мучился в поисках подходящих слов, женщина все еще заметно дрожавшей рукой откинула капюшон с лица Стали видны чудесные золотые волосы, и прояснился возраст лет двадцать пять. По бледной коже можно было предположить, что она выросла в городе. В нормальных условиях она поражала бы красотой, но сейчас ее черты были искажены страхом и пережитым потрясением и, вероятно, полным упадком сил. Ее серые глаза жадно ощупали его лицо.
      — Мне кажется, что вы хороший человек, — медленно сказал она. — Где вы живете?
      — В трех милях назад по тропе.
      — С вами никого нет?
      — Я живу один… — Прямота вопросов смутила Грегга, и он решил сменить тему. — Где ваш муж, мадам?
      — У меня нет мужа.
      Грегг отвел взгляд в сторону.
      — А-а… Ну что ж, пожалуй, нам лучше все-таки податься в город.
      — Нет! — Женщина привстала, словно собираясь спрыгнуть с повозки, затем схватилась за свой раздутый живот, медленно осела и всей тяжестью навалилась на плечо Грегга. Он с тревогой огляделся в поисках чего-нибудь, что могло бы ему помочь, но увидел только Соренсона, который вернулся к Кейли и опустился рядом с ним на колени. Кейли уже сидел, и оба следили за повозкой с ненавистью змей.
      Испуганный внезапностью, с какой жизнь вышла из-под контроля, Грегг выругался про себя и повернул лошадь к дому.
      Это было маленькое ветхое строение, начавшее свое существование десятью годами раньше в качестве простой лачуги, которой изредка пользовались ковбои с большого, но пришедшего в упадок ранчо. Грегг купил его вместе с куском земли в те дни, когда казалось, что он сам сможет стать хозяином. Позже он пристроил еще две комнаты, что придало строению несуразный залатанный вид. После рокового столкновения с людьми Портфилда, оставившего его калекой, едва способным управиться с грядкой овощей, Грегг продал почти всю землю прежнему владельцу, но дом сохранил. С точки зрения прежнего владельца, сделка была невыгодной, однако он пошел на нее — знак того, что местные жители ценят усилия Грегга по поддержанию закона и порядка.
      — Ну вот.
      Грегг помог женщине спуститься с повозки, вынужденный поддерживать большую часть, ее веса и немало обеспокоенный их близостью. Женщина оставалась для него полной загадкой, однако было ясно, что она не привыкла к грубому обращению. Он провел ее в дом и бережно усадил на самый удобный стул в большой комнате. Она откинулась на спинку, закрыв глаза и прижимая руки к животу.
      — Мадам, — с тревогой окликнул ее Грегг, — может, пора?… Я имею в виду… вам нужен доктор?
      — Нет! Не надо доктора!
      — Но если…
      — То время еще надо мной, — сказала она уже более твердым голосом.
      — Ну и хорошо — доктор живет милях в пятидесяти отсюда. До него почти как до ближайшего шерифа.
      Грегг посмотрел на женщину и с удивлением отметил, что ее туго обтягивающее одеяние, сверкавшее на солнце, как новенький серебряный доллар, теперь приобрело густой сине-серый цвет. Он внимательно пригляделся к материи но не заметил никаких швов. Его недоумение усилилось.
      — Я в жажде, — произнесла женщина. — У вас есть пить?
      — Я не разводил огня, так что кофе нет, но могу дать ключевой воды.
      — Воды, пожалуйста.
      — А еще есть виски и пульке. Я сам ее делаю. Вам бы не помешало.
      — Воды, пожалуйста.
      — Хорошо.
      Грегг подошел к дубовой бадье, снял крышку и зачерпнул холодной воды. Повернувшись, он увидел, что женщина изучает голые бревенчатые стены и грубую мебель со смесью отвращения и отчаяния. Ему стало ее жалко.
      — Это не дворец, — извинился он. — Но я живу тут один. Мне мало что надо.
      — У вас нет женщины?
      Снова Грегга поразил контраст между ее очевидной мягкостью и резкой прямотой вопросов. Он подумал мимолетно о Рут Джефферсон, работавшей в лавке в Коппер-Кросс. Сложись обстоятельства по-иному, Рут могла бы Стать здесь хозяйкой.
      — Да нет…
      Женщина взяла у него черпак и отпила.
      — Я хочу остаться с вами.
      — Конечно, вам надо передохнуть, — смущенно произнес Грегг в предчувствии того, что последует.
      — Я хочу остаться на шесть дней. — Женщина подняла на него прямой и спокойный взгляд. — Пока не родится мой сын.
      Грегг недоверчиво хмыкнул:
      — Это не больница, а я не повивальная бабка.
      — Я хорошо заплачу. — Она потянулась к своей накидке и извлекла пластинку желтого металла около восьми дюймов в длину и дюйма шириной, блестевшую масляным глянцем высокопробного золота. — По одной за каждый день. Всего будет шесть.
      — Ерунда какая-то… — пробормотал вконец сбитый с толку Грегг. — Я хочу сказать, что вы даже не знаете, будет ли шесть дней достаточно.
      — Мой сын родится послезавтра.
      — Кто может утверждать наверняка?…
      — Я могу.
      — Мадам, мне… — Грегг взвесил на ладони тяжелую металлическую пластинку. — Эта вещь стоит очень много денег… в банке.
      — Она не краденая, если вас это беспокоит.
      Грегг смущенно кашлянул, не желая противоречить гостье или допрашивать ее.
      — Я не имел в виду, что она украдена… Но сюда не слишком часто приезжают богатые дамы, чтобы рожать у меня детей. — Он криво улыбнулся. — По правде говоря, вы первая.
      — Учтиво сказано, — ответила она, в свою очередь слабо улыбнувшись. — Я понимаю, как все это для вас странно, но у меня нет права объяснять. Могу лишь заверить, что я не нарушала никаких законов.
      — Просто на какое-то время решили укрыться.
      — Пожалуйста, поймите, что в других местах обычаи могут отличаться от тех, что приняты в Мексике.
      — Прошу прощения, мадам, — удивленно поправил Грегг, эта территория принадлежит Америке с 1848 года.
      — Это вы меня простите. — Она заметно огорчилась. — Я никогда не была сильна в географии и нахожусь очень далеко от дома.
      У Грегга сложилось впечатление, что с ним хитрят, и он решил не поддаваться.
      — А как насчет Принца?
      Солнечный луч, отражавшийся на черпаке, который она держала в руке, дрогнул и расплылся кругами.
      — Я ошибалась, думая, что можно вовлечь вас, произнесла она. — Я уйду, как только передохну немного.
      — Куда? — Грегг усмехнулся, чувствуя себя вовлеченным независимо от ее или своего желания. — Мадам, вы, кажется, не понимаете, как далеко вы находитесь от чего угодно. Между прочим, как вы сюда попали?
      — Я уйду немедленно. — Она с трудом поднялась, и ее лицо побелело еще сильнее. — Благодарю вас за ту помощь, которую вы оказали. Надеюсь, вы не откажетесь принять этот кусочек золота…
      — Садитесь, — устало велел Грегг. — Если вы такая сумасшедшая, что хотите остаться и рожать здесь ребенка, то, полагаю, я достаточно сумасшедший, чтобы согласиться.
      — Спасибо. — Женщина тяжело опустилась на стул, и Грегг понял, что она близка к обмороку.
      — Не надо меня постоянно благодарить.
      Грегг говорил намеренно грубовато, пытаясь скрыть смущение. На самом деле, к своему собственному удивлению, ему было приятно, что молодая, красивая женщина готова довериться ему после столь кратковременного знакомства. «Мне кажется, что вы хороший человек», - сказала она. И в этот миг он отчетливо осознал, какой серой и изнурительной была его жизнь эти последние два года. Искалеченный, высушенный десятилетиями тяжкого труда, он должен был бы стать невосприимчивым ко всяким романтическим бредням особенно если учесть, что эта женщина скорее всего аристократка из иностранцев и не удостоила бы его взглядом при обычных обстоятельствах. Однако от факта, что он выступил на ее защиту и теперь подвергался большой опасности, уже не уйти. Женщина полагалась на него и была готова жить в его доме. Молодая, красивая и загадочная комбинация, которая казалась для него сейчас столь же неотразимой, какой была четверть века назад…
      — Пора подумать о практической стороне дела, — сказал он словно в отместку разгулявшейся фантазии. — Можете располагаться на моей постели. Она чистая, но нам все равно понадобится свежее белье. Я поеду в город и кое-чем подзапасусь.
      Женщина встревожилась:
      — Это необходимо?
      — Совершенно необходимо. Не беспокойтесь, я никому про вас не скажу.
      — Благодарю, — сказала она. — А эти двое мужчин, которых я встретила?
      — Что вы имеете в виду?
      — Они, наверное, догадываются, что я у вас. Они не станут говорить об этом?
      — Люди Портфилда не откровенничают с городскими, да и ни с кем из живущих здесь.
      Грегг вытащил из-за пояса револьвер Кейли и собрался положить его в ящик буфета, когда женщина протянула руку и попросила показать ей оружие. Слегка удивленный, он дал ей револьвер и заметил, как дрогнула ее рука, приняв тяжесть.
      — Это не женская игрушка, — прокомментировал он.
      — Очевидно. — Она подняла на него глаза. — Какова скорость пули на вылете?
      Грегг снова хмыкнул:
      — Вас не должны интересовать такие вещи.
      — Довольное странное замечание с вашей стороны, сказала она, и в ее голосе прозвучала доля прежней твердости, — когда я только что выразила свой интерес.
      — Извините, просто… — Грегг решил не напоминать про ужас, который охватил ее, когда он выстрелил из ружья. — Я не знаю скорости вылета, но вряд ли она высокая. Это старый капсульный пятизарядный револьвер, сейчас таких немного. Понять не могу, чего ради Кейли его таскает.
      — Ясно. — Она разочарованно вернула оружие. — От него нет никакого толка.
      Грегг взвесил револьвер на ладони.
      — Не поймите меня неправильно, мадам. Его неудобно заряжать, но против пули 54-го калибра не устоит ни один человек.
      Говоря, он не сводил глаз со своей гостьи, и ему показалось, что при последних словах на ее лице промелькнуло странное выражение.
      — Вы думаете о большом звере? — предположил он. — О медведе?
      Она оставила его вопрос без внимания.
      — У вас есть свое оружие?
      — Да, но я не ношу его. Таким образом я не ввязываюсь в неприятности. — Грегг вспомнил события предыдущего часа. — Обычно, — добавил он.
      — Какова скорость вылета пули у вашего оружия?
      — Откуда мне знать? — Греггу было все труднее совместить поведение женщины с ее непонятным интересом к техническим характеристикам огнестрельного оружия. — В наших краях так об оружии не судят. У меня, к примеру, «ремингтон» 44-го калибра, который всегда делает то, что я хочу, и этого мне вполне достаточно.
      Невзирая на раздражение, сквозившее в его голосе, женщина оглядела комнату и указала на массивную железную кухонную плиту, на которой он готовил.
      — Что произойдет, если вы выстрелите вот в это?
      — Куски свинца разлетятся по всей комнате.
      — Вы ее не прострелите?
      Грегг хохотнул.
      — Мадам, нет еще такого оружия, способного это сделать. Вы не могли бы поведать мне, откуда такое любопытство?
      Он уже начал привыкать к тому, как она отвечала меняя тему разговора.
      — Вас зовут Билли-мальчик?
      — Достаточно просто Билли. Раз уж мы собираемся перейти на имена.
      — Меня зовут Морна. — Она одарила его мимолетной улыбкой. — Нет смысла соблюдать формальности… в данных обстоятельствах.
      — Пожалуй, так. — Грегг почувствовал, как к щекам прилила кровь, и поспешно отвернулся.
      — Вам когда-нибудь доводилось принимать ребенка?
      — Это не моя специальность.
      — Не беспокойтесь чересчур, — сказала она. — Я вас научу.
      — Спасибо, — хрипло ответил Грегг. У него появились сомнения в благородном происхождении своей гостьи. Безусловно, об этом свидетельствовали ее внешность и теперь, когда она больше не боялась, — определенная властность поведения. Но она, казалось, не имела ни малейшего представления, что существуют вещи, которые можно обсуждать лишь с самыми близкими.
      Днем он отправился в город, поехав в объезд, подальше от ранчо Портфилда, и освободился от восьми галлонов пульке в сапуне Уэйли. Стояла невыносимая жара, пропитанная потом рубашка липла к спине, но он позволил себе лишь одну кружку пива, перед тем как идти к Рут Джефферсон в лавку ее двоюродного брата. Грегг нашел Рут в кладовке, когда она пыталась взвалить мешок бобов на нижнюю полку. Это была крепкая привлекательная женщина лет сорока, со все еще узкой талией и прямой осанкой, хотя годы вдовства и тяжелой работы проложили глубокие линии вокруг ее рта.
      — Добрый день, Билли, — сказал она, услышав его шаги, а затем обернулась и пристально посмотрела на него. — Ты что задумал, Билл Грегг?
      У Грегга дрогнуло сердце — именно это заставляло его всегда опасаться женщин.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Я имею в виду, что ты нацепил галстук в этакую жару. И свою лучшую шляпу. И если не ошибаюсь, свои лучшие ботинки.
      — Давай-ка помогу тебе с мешком, — сказал он, подходя ближе.
      — Это чересчур тяжело для твоих рук.
      — Как-нибудь справлюсь. — Грегг нагнулся, неуклюже прижал мешок к груди, затем выпрямился и бросил его на полку. — Ну? Что я тебе говорил?!
      — Ты весь перепачкался, — неодобрительно сказала она и стала смахивать пыль платком.
      — Ерунда, не шуми.
      Несмотря на протесты, Грегг покорно застыл и позволил себя вычистить, наслаждаясь таким вниманием.
      — Мне нужна твоя помощь, Рут, — сказал он.
      Она кивнула.
      — Я твержу тебе это не один год.
      — По совершенно особому случаю. Я даже рассказать тебе не могу, покуда ты не пообещаешь хранить секрет.
      — Я так и знала! Я знала, что что-то случилось, как только ты сюда вошел!
      Грот добился желаемого обещания и стал описывать события. По мере его рассказа линии вокруг ее рта углублялись, в глазах появился жесткий блеск. Грегг с облегчением вздохнул, когда, едва закончил повествование, в магазин вошли две женщины и минут десять выбирали ткань. К тому времени Рут немного успокоилась, но Грегг видел, что она все еще кипятится.
      — Не понимаю тебя, Билли. Мне показалось, что ты кое-чему научился в последний раз, когда столкнулся с людьми Портфилда.
      — А что мне оставалось делать? — сказал он. — Я должен был ей помочь.
      — Этого-то я и боялась.
      — Ты хочешь сказать…
      — Билли Грегг, если я когда-нибудь узнаю, что ты спутался с какой-то девкой из сапуна, а теперь у тебя хватило наглости просить моей помощи при родах…
      — Рут! — Грегг был поражен до глубины души.
      — Легче поверить в это, чем в то, что ты мне наплел.
      Он вздохнул и вытащил из кармана слиток золота.
      — Стала бы она мне платить? Вот этим?
      — Думаю, нет, — согласилась Рут. — Но все-таки странно… Что это за имя — Морна? Откуда она?
      — А я почем знаю?
      — Да ты еще и побрился!.. — Она смотрела на него в растерянном изумлении. — Нет, мне просто необходимо повидать женщину, способную заставить Билли Грегга прихорашиваться. Интересно, что в ней такого, чего у меня…
      — Спасибо, Рут… Словно камень с души свалился. Грегг осмотрел просторное затемненное помещение, заполненное товарами. — Что мне надо взять с собой?
      — Я соберу все необходимое и отвезу к тебе перед ужином. Возьму двуколку Сэма.
      — Здорово. — Грегг благодарно улыбнулся. — Только езжай по западному пути.
      — Теперь убирайся отсюда и дай мне заняться делом, велела Рут. — Портфилдовские бродяги мне не помеха.
      — Хорошо. До встречи. — Грегг уже повернулся к выходу, когда его внимание привлекли рулоны ткани, лежавшие на прилавке. Он потрогал кусок шелковистой ткани и нахмурился. — Рут, тебе приходилось слышать о материи, которая серебрится на открытом воздухе и становится синей в помещении?
      — Никогда.
      — Так я и думал.
      Грегг подошел к двери, на мгновение задержался на пороге и вышел на зной и пыль главной улицы городка. Он взобрался на повозку, щелкнул поводьями и медленно покатился к поилке. Возле нее стоял молодой ковбой с поникшими пшеничными усами, терпеливо ждущий, пока напьется кобыла. Это был Кол Мэшэм, один из немногих сравнительно порядочных работников Джоша Портфилда. Грегг кивнул ему.
      — А, Билли… — Мэшэм кивнул в ответ и вынул изо рта трубку. — Говорят, повздорил поутру с Волфом Кейли?
      — Новости быстро расходятся.
      Мэшэм огляделся.
      — Тебе не мешает знать, Билли: Волфу совсем худо.
      — Да, я слышал, как затрещала его нога, когда на него упала лошадь. Я тоже обязан ему парочкой сломанных костей. — Грегг с завистью принюхался. — Недурной у тебя табачок.
      — Это не просто перелом, Билли. Говорят, нога вся распухла и почернела. И у него лихорадка.
      В разгар невыносимого полуденного зноя Греггу вдруг стало холодно.
      — Ты хочешь сказать, он умирает?
      — Похоже на то, Билли. — Мэшэм вновь огляделся по сторонам. — Никому не говори, что я тебе сказал, но через два-три дня вернется Джош. На твоем месте я бы не стал дожидаться.
      — Спасибо за совет, сынок.
      Грегг дождался, пока напилась лошадь, сел в повозку и тронул поводья. Лошадь покорно опустила голову, и вскоре повозка, покинув прохладную сень водопоя, выехала на жаркую улицу.
      Грегг оставил Морну спящей на своей постели и вошел в дом тихо, боясь потревожить ее сон, но она уже сидела за столом. Морна сняла свое загадочное одеяние и осталась в простом синем платье с короткими рукавами. Перед ней лежала одна из десятка книг Грегга — потрепанный школьный атлас, раскрытый на карте Северной Америки.
      Морна распустила волосы и выглядела еще красивее, но внимание Грегга привлекло странное украшение на ее запястье. Оно походило на круглый кусок темно-красного стекла величиной с доллар, окаймленный золотом и удерживаемый узким золотым браслетом. Под стеклом пульсировал лучик рубинового света, расположением и размером напоминающий стрелку часов; примерно через каждые две секунды он вспыхивал и гас.
      Женщина подняла голову и улыбнулась, показав на атлас:
      — Надеюсь, вы не возражаете…
      — Пожалуйста, мадам.
      — Морна.
      — Пожалуйста… Морна. — Грегг всегда с трудом сближался с людьми. — Вам лучше?
      — Да, я чувствую себя гораздо лучше, спасибо. Я не спала с… довольно долгое время.
      — Понимаю.
      Грегг сел за стол напротив и позволил себе внимательнее взглянуть на необычное украшение. По окружности стеклышка были нанесены метки, вроде как на компасе, а внутри продолжал пульсировать рубиновый лучик.
      — Мне бы не хотелось совать нос в чужие дела, мадам… Морна… — сказал Грегг, — но за всю свою жизнь я не видел ничего подобного тому, что у вас на запястье.
      — Пустяки. — Морна прикрыла украшение рукой. — Простая безделушка.
      — Но каким образом она так вспыхивает?
      — О, я не разбираюсь в подобных вещах, — беззаботно отмахнулась она. — Какая-то электроника.
      — Что-то связанное с электричеством?
      — Да-да, я и хотела сказать «электричество» — мой английский немного хромает.
      — Но для чего она?
      Морна рассмеялась:
      — Разве ваши женщины носят только то, что приносит пользу?
      — Пожалуй, нет — с сомнением признал Грегг, чувствуя, что с ним снова хитрят. После нескольких первых неточностей Морна говорила по-английски очень уверенно, и он подозревал, что непонятные слова, которыми она пользовалась, — например, электроника, — отнюдь не оговорка. Он решил при случае забежать к Рут и отыскать это слово в словаре.
      Морна рассматривала атлас, на который в направлении «запад-восток» положила соломинку, так что один ее конец примерно обозначал расположение Коппер-Кросс.
      — Судя по карте, мы в тысяче двухстах милях от Нового Орлеана.
      Грегг покачал головой:
      — Побольше.
      — Я только что измерила.
      — Это расстояние по прямой, — терпеливо разъяснил он. — Оно ничего не значит — если, конечно, не лететь, как птица.
      — Но вы согласны, что тут тысяча двести миль?
      — Верно — для птицы.
      Грегг вскочил на ноги, причем, забывшись от раздражения, попытался сделать это так, как сделал бы любой нормальный человек — оттолкнувшись обеими руками от стола. Левый локоть отчетливо щелкнул и поддался; Грегг навалился плечом на стол. Смущенный, он встал — на сей раз не торопясь, стараясь не выказать боль, и подошел к плите.
      — Надо приготовить горячей еды.
      — Что у вас с рукой? — негромко спросила Морна из-за его спины.
      — Вам совершенно ни к чему беспокоиться, — ответил он, удивляясь ее вниманию.
      — Позвольте мне взглянуть, Билли. Может быть, я сумею помочь.
      — Вы разве доктор?
      Как он и ожидал, ответа не последовало. Но Грегг все-таки закатал рукава и показал ей свои изуродованные локтевые суставы. А размягчившись до такой степени, рассказал о том, как — в отсутствие блюстителей закона — он был настолько глуп, что позволил себя уговорить и стал неофициальным стражем порядка. И о том, как, проявив еще большую глупость, однажды встал на пути пьяного разгула Джоша Портфилда и четырех его дружков. Они по двое держали его за руки и до тех пор бросали взад-вперед, пока локти не вывернулись.
      — Ну почему так всегда?… — едва слышно выдохнула Морна.
      — Что, мадам?
      Морна подняла глаза.
      — Я ничем не могу вам помочь, Билли. Суставы треснули и образовалась контрактура.
      — Контрактура, да? — Грегг пометил еще одно слово для проверки.
      — Сильно болит? — Она увидела выражение его лица. Простите, глупый вопрос…
      — Хорошо, что я пристрастился к виски, — сознался он. — Иначе не всякую ночь мог бы заснуть.
      Она сочувственно улыбнулась.
      — Боль мы, пожалуй, успокоим. В интересах, чтобы вы были как можно в более хорошей форме к… Какой сегодня день?
      — Пятница.
      — К воскресенью.
      — О воскресенье не волнуйтесь, — сказал Грегг. — Скоро к нам придет друг. Женщина, — поспешно добавил он, когда Морна отступила назад и на ее лице появилось затравленное выражение.
      — Вы обещали никому не говорить о моем присутствии!
      — Но это именно ради вас. Рут Джефферсон — прекрасный человек, я знаю ее не хуже себя самого. Она не проболтается ни одной живой душе.
      Морна слегка успокоилась.
      — Она много для вас значит?
      — Когда-то мы собирались пожениться.
      — В таком случае я не возражаю, — сказал Морна, и глаза ее были непроницаемы. — Но, пожалуйста, помните, что вы сами решили рассказать ей обо мне.
      Двуколка Рут Джефферсон показалась за час до заката.
      Грегг, поджидавший ее снаружи, вошел в дом и, постучал в открытую дверь спальни, где, не раздеваясь, спала Морна Испуганно вскрикнув, она мгновенно очнулась и взглянула на свой браслет. Грегг заметил, что лучик света в украшении, словно стрелка необычного компаса, постоянно указывает на восток. Возможно, его подвело воображение, но ему показалось, что лучик пульсирует быстрее, чем утром. Но куда более странным и удивительным было само присутствие златовласой молодой женщины, появившейся из ниоткуда, носящей новую жизнь и теперь словно осветившей скудную обстановку его дома. Грегг вновь поймал себя на размышлениях о том, какие обстоятельства забросили это чудесное создание в такой дикий уголок мира.
      — Рут будет через минуту, — сказал он. — Не хотите встретить ее?
      — С удовольствием.
      Морна улыбнулась, поднявшись, и подошла с ним к двери. Грегга немного удивило, что она даже не прикоснулась к волосам и не разгладила платье, — по его скромному опыту, первые встречи между женщинами бывали напряженными, — но потом он заметил, что ее незамысловатая прическа в полном порядке, а на синем платье нет ни одной морщинки, словно оно только что было снято с вешалки, — еще одно дополнение к досье любопытных фактов о загадочной гостье.
      — Привет, Рут. Рад, что ты смогла выбраться.
      Грегг остановил двуколку и помог Рут сойти.
      — Еще бы, — сказала Рут. — Слыхал о Волфе Кейли?
      Грегг понизил голос.
      — До меня доходили слухи, что он умирает.
      — И что ты собираешься делать?
      — А что я могу?
      — Ты можешь выйти из дома, когда стемнеет, и чтоб духу твоего здесь не оставалось!.. Я, наверное, выжила из ума, предлагая такое, но… Я могу остаться здесь и присмотреть за твоей подружкой.
      — Это было бы нечестно. — Грегг медленно покачал головой. — Нет, я буду там, где нужен.
      — А что, по-твоему, ты сможешь сделать, когда Джош Портфилд приведет сюда свою ораву?
      — Рут, — сморщившись, прошептал он, — поговорим о чем-нибудь другом. Ты расстроишь Морну. А теперь идем. Я вас познакомлю.
      Рут закатила глаза, но покорно пошла за ним в дом. Женщины молча пожали друг другу руки, а затем — совершенно неожиданно — обе начали улыбаться, как-то сразу распределив и приняв роли матери и дочки. Грегг понял, что они вступили в общение на таком уровне, который ему никогда не постичь, и благоговение перед женской мудростью укрепилось в нем еще сильнее.
      Его порадовало, что на Рут, явно ожидавшую подтверждения своих худших подозрений. Морна произвела большое впечатление. Этот факт, бесспорно, облегчит ему жизнь.
      Женщины прошли в дом, а он тем временем разгрузил двуколку, внес в комнату плетеную корзину, прижимая ее к груди, чтобы не напрягать локти, и поставил на стол. Рут и Морна были поглощены разговором, и Рут молча указала ему на дверь, приказывая удалиться.
      Грегг взял с полки пачку сигарет и, облегченно вздохнув, пошел в сарай, где готовилась пульке. Вообще-то он предпочитал самокрутки, но теперь, когда пальцы потеряли способность к тонкой работе, привык обходиться без них. Удобно устроившись на лавке, он закурил и стал с удовлетворением обозревать медные змеевики, реторты, и емкости с бродящим соком кактусов. Сознание, что в его доме находятся две женщины, одна из которых должна скоро родить, наполняло его новым, прежде не испытанным теплым чувством собственной значимости. Вдыхая тяжелый ароматный дух, Грегг погрузился в мечты, в которых Рут была его женой, Морна его дочкой, а он вновь был способен выполнять мужскую работу и содержать свою семью…
      — Не понимаю, как тут можно находиться… — Закутанная в шаль, на пороге стояла Рут. — Вряд ли этот смрад идет на пользу.
      — Он никому еще не повредил, — сказал Грегг, поднимаясь на ноги. — Ферментация — часть природы.
      — Как и коровьи лепешки.
      Рут попятилась из сарайчика и остановилась, поджидая его снаружи. В красноватых лучах заходящего солнца она выглядела на удивление здоровой а привлекательной, преисполненной красотой зрелости и опыта.
      — Мне пора возвращаться, — сказала она, — но утром я приеду и останусь до рождения малыша.
      — Мне казалось, что суббота — самый тяжелый день у тебя в лавке.
      — Так оно и есть, но Сэму придется обойтись без меня. Я не могу оставить это дитя одну. От тебя не много проку.
      — Но что подумает Сэм?
      — Что подумает Сэм — не имеет значения. Я скажу ему, что тебе нездоровится… — Рут помолчала. — Билли, как ты полагаешь, откуда она?
      — Ума не приложу. Она толковала что-то о Новом Орлеане.
      Рут задумчиво покачала головой.
      — По ее говору не скажешь, что она из Луизианы. И у нее какие-то странные представления…
      — Я заметил, — многозначительно произнес Грегг.
      — Взять хотя бы то, что она постоянно твердит о сыне. Просто наотрез отказывается от мысли, что ребенок с таким же успехом может оказаться девочкой.
      — Н-да… — Греггу пришли на память расспросы о технических характеристиках оружия. — Хотел бы я знать, от кого она убегает.
      Лицо Рут смягчилось.
      — Я читала немало книг о женщинах из знатных семей… всяких наследницах… которым не позволяли рожать, если отец ребенка простого происхождения.
      — Рут Джефферсон, — широко улыбаясь, сказал Грегг, — я понятия не имел, что ты хозяйничаешь в своей маленькой лавке с головой, полной романтических бредней!
      — Ничего подобного! — Рут покраснела. — Но только слепой не увидит, что Морна привыкла к роскоши. И вполне вероятно, что у нее нелады с родными.
      — Возможно.
      Грегг вспомнил ужас в глазах Морны. Интуиция подсказывала ему, что не родные причина такого дикого страха, но он решил не спорить. Он стоял и терпеливо слушал наставления Рут: как устроиться на ночь в соседней комнате и какой приготовить утром завтрак.
      — И не смей притрагиваться сегодня к спиртному! закончила Рут. — Не хватало только, чтобы ты валился пьяный, когда начнутся схватки. Ты меня понял?
      — Понял, понял. Я все равно не собирался пить. Ты думаешь, что ребенок действительно родится в воскресенье?
      — Почему-то — не знаю почему, — Рут взгромоздилась на сиденье и взяла в руки поводья, — я склонна ей верить. До встречи, Билли.
      — Спасибо, Рут.
      Грегг проводил взглядом двуколку, пока та не скрылась из виду за скалой у подножия холма, на котором стоял его дом, и зашел внутрь. Дверь в спальню была закрыта. Из одеял, приготовленных для него Рут, он соорудил на полу постель, но сон не шел. Посмеиваясь от сознания вины, Грегг щедро плеснул себе кукурузной водки из каменного кувшина, стоящего в буфете, и со стаканом в руке устроился на самом удобном стуле. Тлеющий уголек солнца наполнял комнату мягким светом, и, потягивая из стакана, Грегг блаженно расслабился.
      Он даже позволил себе надеяться, что Морна останется с ним дольше, чем на шесть запланированных дней.
      Грегг очнулся на заре, все в той же позе с пустым стаканом в руке. Он хотел поставить стакан и чуть не в голос застонал, согнув больной локоть, — словно об обнаженный нерв крошили осколки стекла. Ночью, должно быть, похолодало, и незащищенные руки застыли больше обычного. Грегг с трудом поднялся и с досадой заметил, что рубашка и штаны безнадежно помяты. Ему в голову тут же пришло, что одинокому холостяку хорошо бы иметь несминаемые штаны из такой материи, как у…
      Морна!
      События прошедшего дня мгновенно ожили в его памяти. Грегг заспешил к плите и стал чистить ее, чтобы развести огонь. Рут велела подогреть молока, сварить на завтрак овсянку и принести ей в комнату тазик теплой виды. Отчасти из-за спешки, отчасти из-за неловкости пальцев он несколько раз ронял щипцы и не был удивлен, когда дверь в спальню отворилась. На пороге появилась Морна в цветистом халатике, который, очевидно, привезла для нее Рут. Привычный женственный покрой одежды сделал Морну еще более привлекательной и доступной в глазах Грегга.
      — Доброе утро, — сказал он. — Прошу прощения за шум. Надеюсь, я не…
      — Я уже выспалась. — Она прошла в комнату, села за стол и положила второй слиток золота. — Это вам, Билли.
      Он запротестовал:
      — Того, что вы дали мне вчера, более чем достаточно за всю мою помощь.
      Морна грустно улыбнулась, и Грегг внезапно осознал, что имеет дело не с юной хозяйкой, предлагающей деньги за домашние услуги.
      — Вы рисковали ради меня своей жизнью. И думаю, если понадобится, снова станете на мою защиту. Да?
      Грегг отвел взгляд.
      — Ничего особенного я не сделал.
      — Нет, сделали! Я наблюдала за вами, Билли, и видела, что вы боитесь. Но вы сумели справиться с собой, сдержать свой страх, и стали еще сильнее, а не слабее. А на это способны даже не все мои соотечественники.
      Морна замолчала и прижала побелевшие костяшки пальцев к губам, словно боясь сказать лишнее.
      — Нам следует подкрепиться. — Грегг повернулся к плите. — Сейчас разведу огонь.
      — Вы не ответили на мой вопрос.
      Он переступил с ноги на ногу.
      — На какой?
      — Если сюда кто-нибудь придет, чтобы убить меня, и моего сына… вы станете защищать нас, даже подвергая свою жизнь опасности?
      — Ерунда какая-то! — возмутился Грегг. — Кому придет в голову вас убивать!
      Она перехватила его взгляд.
      — Я жду ответа, Билли.
      — Я… — Слова давались ему с трудом, словно он объяснялся в любви. — Разве на это нужно отвечать? Как по-вашему, неужели я убегу?
      — Нет, — мягко произнесла она. — Лучшего ответа мне не надо.
      — Очень приятно.
      Слова прозвучали грубее, чем хотелось Греггу, потому что образ Морны-дочери то и дело сменялся образом Морны-жены, хотя он едва знал ее, хотя она носила под грудью жизнь, зачатую другим мужчиной. Его угнетали греховность этих мыслей и страх выставить себя на посмешище, и в то же время он был глубоко тронут ее доверием. Ни простой мужчина, ни Принц, ни даже сам Князь Тьмы не причинят ей зла я не огорчат ее, пока он находится рядом. Разжигая огонь в плите, Грегг решил при первой же возможности проверить состояние своего «ремингтона» и старого «трантера», отобранного у Волфа Кейли. Только бы не увидели Морна и Рут…
      Словно угадав его мысли, Морна спросила:
      — Билли, у вас нет длинноствольного оружия? Винтовки?
      — И не было никогда.
      — А почему? Длинный ствол позволит заряду передать пуле больше энергии, оружие будет эффективнее.
      Грегг, умышленно не оборачиваясь, пожал плечами. Ему было неприятно слышать, как чистый высокий голос Морны произносит слова из лексикона оружейника.
      — Не было нужды.
      — Но почему? — настаивала Морна.
      — Зачем мне? Даже со здоровыми кулаками я не очень-то ловко управлялся с винтовкой и поэтому вовсе ее не держал. Понимаете, в наших краях закона практически нет. Если один человек из револьвера убивает другого, то это в порядке вещей и не считается преступлением при условии, что у того тоже был револьвер. Даже если покойнику не предоставили никакой возможности его вытащить, все равно это рассматривается как честная схватка. То же самое, если у обоих — винтовки, но винтовка не для меня. А я вовсе не хочу, чтобы меня могли ухлопать на расстоянии двухсот ярдов и заявить, что это самооборона.
      Грегг давно уже не произносил такой длинной речи, и свое раздражение выместил на золе, которую принялся ворошить с чрезмерной энергией.
      — Понимаю, — задумчиво произнесла Морна. Разновидность дуэли. Вы метко стреляете из револьвера?
      В ответ Грегг с лязгом захлопнул печную дверцу.
      Ее голос приобрел уже знакомую ему властность.
      — Билли, вы метко стреляете из револьвера?
      Он резко повернулся, выставив вперед руки таким образом, что стали видны бесформенные, распухшие локти.
      — Прицеливаться я могу точно так же, как и раньше, но времени теперь у меня уходит столько, что я в подметки не гожусь любому сосунку. Ну, довольны?
      — Мы не должны злиться друг на друга. — Морна поднялась и сжала его протянутые руки. — Вы любите меня, Билли?
      — Да. — Ответ донесся до Грегга словно издалека, слов но не он произнес это слово.
      — Я горжусь этим… Подождите.
      Морна удалилась в спальню, порылась в своей накидке и вернулась с предметом, на первый взгляд похожим на кусочек зеленого стекла. Когда же Морна положила его к левому локтю, Грегг с удивлением почувствовал, что он эластичен как оленья кожа. Грегг ощутил тепло, и по суставу забегали мурашки.
      — Согните руку, — приказала Морна бесстрастным голосом армейского костоправа.
      Грегг молча повиновался — и не почувствовал никакой боли, никаких крошащихся стеклянных игл. Пока он, не веря самому себе, сгибал и разгибал левую руку. Морна повторила операцию на правой руке с тем же чудодейственным результатом. Впервые за два года Грегг смог сгибать и разгибать руки, не испытывая никаких затруднений.
      Морна улыбнулась:
      — Ну как?
      — Как новые. Просто как новые!..
      — Они никогда не будут такими здоровыми и сильными, как прежде, — сказала Морна, — но боль не вернется, обещаю.
      Она удалилась в спальню и вышла через минуту уже без удивительного стеклышка.
      — По-моему, вы говорили о еде…
      Грегг медленно покачал головой.
      — Что-то тут неладно. Вы не та, за кого себя выдаете. Никто на свете не мог бы…
      — Я ни за кого себя не выдаю, — оборвала его Морна.
      — Быть может, я не так выразился…
      — Не надо, Билли. Кроме вас у меня никого нет.
      Морна тяжело опустилась на стул и закрыла лицо руками.
      — Простите.
      Грегг хотел прикоснуться к ней, успокоить, и тут, впервые за все утро обратил внимание на золотой браслет. Заключенный внутри лучик света по-прежнему указывал на восток, но вспыхивал определенно ярче и чаще, чем вчера. Грегг не мог избавиться от ощущения, что огонек предупреждает его о какой-то надвигающейся опасности…
      Верная своему слову, Рут прибыла в самом начале дня.
      Она привезла кое-какие запасы, включая кувшин мясного бульона, для сохранения тепла закутанный в одеяло. Грегг был рад ее видеть и благодарен за ту истинно женскую деловитость, с какой она взялась хлопотать по хозяйству, и все же он, к некоторой досаде, почувствовал себя лишним. Все больше и больше времени он проводил в сарайчике, в окружении перегонных аппаратов, и та светлая минута, когда он говорил с Морной о любви, стала казаться ему плодом воображения. Он не тешил себя надеждами, что она имела в виду любовь между мужем и женой. Может быть, даже не любовь между отцом и дочерью, но само упоминание этого слова на короткий момент озарило его жизнь, сделало ее осмысленной.
      Рут, напротив, говорила преимущественно о ценах на продукты, о погоде, о местных новостях, и в окружающей атмосфере привычной повседневности Грегг не решился рассказать о чудесном исцелении рук. Он смутно опасался, что Рут откажется этому поверить и, отняв эту веру у него, сведет на нет волшебную магию. Рут зашла к нему в сарай в полдень, зажимая нос платком, но лишь для того, чтобы сообщить, что Кейли вряд ли протянет до вечера, и что Джош Портфилд со своими людьми выехал из Соноры.
      Грегг поблагодарил за информацию, и виду не подав, что она его касается. Однако при первой же возможности он вынес из дома «ремингтон» и «трантер» и порядком повозился с ними, прежде чем убедился в их работоспособности.
      Портфилд всегда оставался для Грегга загадкой. Он унаследовал от отца все земли, приносящие немалый доход, и, казалось бы, ничто не толкало его на незаконные действия. Вкус к насилию он приобрел во время войны, и вечно бурлящая территория Мексики, лежащая неподалеку к югу, притягивала его как магнитом. Время от времени он собирал пеструю компанию и отправлялся в очередной «рейд» за границу. При этом долгие месяцы Портфилд вел совершенно нормальный образ жизни, и его никак нельзя было назвать бешеным зверем. Просто у него, судя по всему, полностью отсутствовало всякое представление о «добре» и «зле».
      Так, он искренне считал, что поступил с Греггом милосердно, не убив его, а лишь искалечив руки за попытку помешать пьяному веселью. С тех пор, встречая Грегга где-нибудь на дороге или в Коппер-Кросс, он обращался к нему самым дружеским образом, искренне полагая, что заслужил его благодарность и уважение. Вот уж поистине, пришел к выводу Грегг, каждый человек живет в своем собственном мире.
      Вполне возможно, что, узнав о происшествии с Кейли, Портфилд попросту пожмет плечами и отмахнется, дескать, любой его работник должен самостоятельно управляться со стареющим калекой. Такие случаи, когда Портфилд приходил к самым неожиданным заключениям, были известны. Но сейчас Грегг подозревал, что молот гнева Портфилда обрушится неумолимо и он, Грегг, окажется под ним. Каким-то непостижимым для него образом эти опасения питались и усиливались загадочными страхами Морны.
      За трапезой, когда все трое сидели за грубым деревянным столом, он отмалчивался и предоставлял Рут вести беседу. Разговор в основном вертелся вокруг домашних дел, в которых Морна могла бы приоткрыть завесу тайны, но та искусно избегала ловушек Рут.
      Поздно вечером у Морны начались схватки, и с этого момента Грегг был низведен Рут до положения всем мешающего предмета мебели. Он безропотно смирился с таким отношением, хорошо зная о сдерживаемой неприязни к мужчинам и раздражительности женщин во время родов, и покорно выполнял все поручения. Лишь изредка задумчивый взгляд Морны напоминал ему о существовавшем между ними тайном соглашении, о котором Рут, несмотря на свою попечительскую уверенность, даже не подозревала.
      Ребенок родился в воскресенье в полдень. Как и предсказала Морна — мальчик.
      — Не позволяй Морне напрягаться, — сказала утром в понедельник Рут, садясь в двуколку.
      Грегг кивнул.
      — Не волнуйся. Я управлюсь сам.
      — Уж постарайся. — Рут взглянула на него с внезапным интересом. — Как твои руки в последнее время?
      — Лучше. Мне гораздо лучше.
      — Отлично. — Рут подобрала поводья, но уезжать не спешила. Она медленно перевела взгляд на порог дома, где, укачивая ребенка, стояла Морна. — Ты небось не дождешься, пока я уеду и оставлю тебя с твоим готовым семейством…
      — Ну, Рут, как можно… Тебе ли не знать, как я ценю все, что ты сделала. Ты ведь не ревнуешь?
      — Ревную? — Рут покачала головой и посмотрела ему прямо в глаза. — Морна странная девушка. Она не похожа на меня и не похожа на тебя, но я чувствую, что между вами что-то происходит.
      У Грегга вновь зашевелились смутные страхи перед безошибочной интуицией Рут.
      — Вот заладила одно и то же, словно один из этих новых фонографов…
      — Я имею в виду не то, что ты думаешь, — быстро сказала Рут. — Но тут определенно что-то есть. Мне ли тебя не знать?
      — Я заеду через пару дней, чтобы оплатить счет, Грегг поспешил перевести разговор. — Как только продам один из этих золотых слитков.
      — Постарайся успеть до возвращения Джоша Портфилда.
      Рут щелкнула поводьями и покатила вниз по склону.
      Грегг глубоко вздохнул и, прежде чем вернуться в дом, некоторое время задумчиво вглядывался вдаль. Морна была все так же одета в пестрый домашний халатик и, убаюкивая на руках завернутого в шаль младенца, выглядела как всякая молодая мать. Облику не соответствовал лишь золотой браслет на запястье. Даже в ярких лучах утреннего солнца было видно, как пульсирует малиновый огонек. Его бег явно ускорился. В эти два дня невольного уединения Грегг немало думал о необычном украшении и пришел к выводу, что разгадал если не принцип действия, то по крайней мере назначение этого устройства. Он чувствовал, что настала пора откровенного разговора.
      Морна вошла в дом вместе с ним. Роды прошли легко, но ее лицо все еще было бледным и напряженным, и в улыбке, с которой она взглянула на него, сквозило ожидание.
      — Как странно, что мы снова вдвоем, — тихо сказала она.
      — Очень странно. — Грегг показал на вспыхивающий браслет. — Похоже, это ненадолго.
      Морна резко села, и ребенок, недовольный внезапным движением, поднял крохотную розовую ручонку. Она прижала его к груди и опустила голову, касаясь своим лбом лобика сына. Ее длинные волосы разметались, укрывая младенца золотыми прядями.
      — Простите, — произнес Грегг, — но я должен знать, кто приближается к нам с той стороны, куда указывает стрелочка. Я должен знать, с кем драться.
      — Я не могу сказать вам этого, Билли.
      — Ясно… Я имею право быть убитым, возможно, но не имею право знать, кем или ради чего.
      — Пожалуйста, не надо, — проговорила она. — Поймите… я ничего не могу вам сказать.
      Грегг почувствовал укол раскаяния. Он подошел к Морне и опустился перед ней на колени.
      — Почему бы нам вдвоем — то есть втроем не уехать отсюда прямо сейчас? Мы можем собраться за десять минут — и ищи нас!
      Морна, не поднимая глаз, покачала головой.
      — Это ничего не даст.
      — Это много что даст для меня.
      Морна подняла голову и посмотрела на него тревожным, полным участия взглядом.
      — Тот человек — Портфилд — попытается вас убить?
      — Рут нажаловалась? — Грегг раздраженно прищелкнул языком. — Ну зачем это она? У вас достаточно…
      — Он попытается вас убить?
      Грегг вынужден был сказать чистую правду.
      — Ему и пытаться нечего. Он разъезжает в компании семи-восьми головорезов, и уж если они надумают кого-то прикончить, то это не доставить им хлопот.
      — О! — Морна, казалось, обрела долю прежней решимости. — Мой сын еще не в состоянии переезжать, но я постараюсь подготовить его как можно скорее. Постараюсь изо всех сил.
      — Ну и хорошо, — неуверенно сказал Грегг.
      Он смутно чувствовал, что разговор каким-то образом вышел за пределы его, понимания. Но он уже потерял инициативу и совершенно не мог противостоять женским слезам.
      — Значит, договорились. — Он встал и взглянул на до нелепости крохотное существо. — Выбрали имя малышу?
      Морна сразу успокоилась, лицо ее озарила счастливая улыбка.
      — Слишком рано. Время именования еще над ним.
      — По-английски правильнее сказать, что будущее впереди нас, а не над нами, — мягко поправил Грегг.
      — Но это подразумевает линейное… — Морна осеклась. Вы правы, конечно, мне следовало сказать: время именования еще впереди.
      — Моя мама была школьной учительницей, — зачем-то сказал Грегг, вновь чувствуя, что они не понимают друг друга. — У меня есть кое-какая работа во дворе, но я буду поблизости, если понадоблюсь.
      Уже на пороге, закрывая за собой дверь, Грегг кинул взгляд в комнату. Морна опять склонилась над сыном, прижавшись к нему лбом. Он никогда не видел, чтобы так делали другие женщины. Грегг отмахнулся от этого, как от одной из наименее загадочных ее странностей.
      Никакой неотложной работы во дворе не было, но всем своим существом он чувствовал, что настало время поглядывать за окрестностями. Грегг медленно подлился на седловину холма, то и дело обходя валуны, напоминавшие пасущихся овец, и сел на восточном гребне. Глядя в подзорную трубу, он не обнаружил никаких признаков активности ни в направлении ранчо Портфилда, ни на тропе, что уходила на юг к Коппер-Кросс. Грегг перевел трубу на восток, к месту, где между северными оконечностями Сьерра-Мадре и горами Сакраменто несла воды невидимая отсюда Рио-Гранде.
      «Не поддавайся страху, — с раздражением подумал он. Ничто не может пересекать страну по прямой, словно птица, кроме птицы».
      Остаток дня Грегг провел на своем наблюдательном пункте, время от времени спускаясь к дому, — надо было посмотреть, как там Морна, приготовить нехитрую еду и вскипятить воду лая стирки пеленок. Он с удовольствием отметил, что ребенок почти все время спит, значит. Морна может неплохо отдохнуть. Порой ему вспоминались слова Рут: «Твое готовое семейство», и он понял, насколько они верны. Даже в этих странных обстоятельствах было что-то трогательное, приносящее глубокое удовлетворение и радость, оттого, что под его крышей находятся женщина и ребенок, именно в нем, и ни в каком другом мужчине, ищут они свою безопасность и покой. Это делало его самого как-то больше, значительнее. Несмотря на все свои усилия, Грегг не мог отказаться от мысли, что если бы они с Морной бежали вместе на север, она, вероятно, никогда бы не вернулась к своей прежней жизни. Случись это, он и в самом деле мог бы приобрести готовую семью…
      Впрочем, даже в мыслях нельзя заходить так далеко…
      Поздно вечером, когда солнце утонуло за Мехикали, Грегг увидел одинокого всадника, приближающегося со стороны ранчо Портфилда. Всадник ехал не спеша, ленивым шагом, и тот факт, что он один, действовал успокаивающе, но Грегг решил не рисковать. Он спустился к дому, достал из тайника в сарае свой «ремингтон» и занял позицию за скалой на повороте тропы.
      Всадник, сгорбившись, тяжело осел в седле, наполовину дремля. Шляпа была надвинута глубоко на глаза, защищая их от косых лучей солнца. Грегг узнал Кола Мэшэма, молодого ковбоя, с которым он разговаривал в городе в пятницу.
      — Каким ветром тебя занесло в эти края, Кол? — крикнул он.
      Мэшэм дернулся, резко выпрямился, челюсть его от удивления отвисла.
      — Билли? Ты еще здесь?
      — А что, непохоже?
      — Черт подери, я полагал, что ты давно уже смотался.
      — И решил посмотреть, что после меня осталось, — не так ли?
      Мэшэм ухмыльнулся в длинные усы.
      — Ну, если бы ты вдруг забыл свой кувшин с пульке, то с таким же успехом они могли бы достаться мне, а не кому-нибудь другому. В конце концов, именно я…
      — Ты можешь выпить за мой счет в любое время, — твердо заявил Грегг, — только не сейчас. Лучше иди своей дорогой, Кол.
      Такой тон Мэшэму не понравился.
      — Сдается мне, не на того ты наставляешь свою винтовку. Ты знаешь, что Волф Кейли мертв?
      — Не слыхал.
      — Ну так я тебе говорю. А Большой Джош завтра будет дома. Сегодня днем прискакал Макс Тиббет и, как только узнал про Волфа, сразу взял свежую лошадь и снова помчался на юг — сообщать Джошу. Ты зря здесь остался, Билли.
      В голосе Мэшэма звучало участие. Казалось, он был искренне расстроен упрямством и глупостью Грегга.
      Грегг задумался.
      — Идем со мной. Только не шуми — у меня дома гостья и новорожденный ребенок. Я не хочу их тревожить.
      — Спасибо, Билли.
      Мэшэм спешился и пошел за Греггом. Он принял тяжелый каменный кувшин, с любопытством взглянул в сторону дома и уехал, прижимая к груди драгоценную добычу.
      Грегг следил, пока он не скрылся из виду. Потом решил, что имеет право выпить, чтоб как-то нейтрализовать действие только что полученных вестей, и отложил «ремингтон» в сторону. Проходя по двору, посмотрел в окно, чтобы узнать, в комнате ли Морна. Он собирался кинуть лишь беглый взгляд, но неожиданная картина остановила его на полушаге.
      Морна была в своем синем платье, казалось, перешитом на ее теперь похудевшую фигуру, хотя Грегг не замечал ее или Рут за шитьем. Она расстелила на столе простыню, и на самой середине лежал голый ребенок. Морна стояла рядом, обеими руками сжимая головку сына. Глаза ее были закрыты, губы беззвучно двигались, бледное лицо окаменело, словно у жрицы, совершающей древний обряд.
      Греггу страстно хотелось отвернуться, он стыдился своего непрошенного вмешательства, но во внешности Морны происходила перемена, и эта перемена буквально приковала его к месту. Золотистые волосы Морны начали шевелиться, словно зажив собственной жизнью. Ее голова оставалась совершенно неподвижной, но постепенно — прошло от силы десять секунд — волосы расправились, каждая прядь, каждый волосок стали прямыми, жесткими и образовали яркий грозный нимб. У Грегга пересохло во рту при виде кошмарного превращения молодой матери в подобие ведьмы Морна стала сгибаться в поясе, пока ее лоб не коснулся лба младенца.
      Наступил миг полной неподвижности — а потом ее тело стало прозрачным.
      По спине Грегга пробежали ледяные мурашки, когда он понял, что смотрит сквозь нее. Морна по-прежнему находилась в комнате, и все же очертания стен и мебели отчетливо проступали сквозь ее тело, словно Морна была картинкой спроецированной на них волшебным фонарем.
      Младенец беспорядочно размахивал ручонками, но, судя по всему, происходящее не оказывало на него никакого действия. Морна оставалась в том же состоянии — между вещественным и иллюзорным — еще несколько секунд, потом неожиданно стала такой же реальной, как прежде. Она выпрямилась, пригладила волнисто улегшиеся волосы и повернулась к окну.
      Грегг в страхе рванулся в сторону, согнувшись пополам, словно человек, уклоняющийся от ружейного огня, и помчался за укрытие повозки, которую оставил позади дома. Там он съежился, с трудом переводя дыхание, и замер, пока не убедился, что Морна его не заметила, затем вернулся на седловину холма, тяжело опустился на землю и закурил. Несмотря на успокаивающее действие сигареты, прошло немало времени, прежде чем его сердце перестало выскакивать их груди. Грегг не был суеверным человеком, но из немногих прочитанных книг он почерпнул сведения, что существуют женщины, которые умеют колдовать, и им часто приходится спасаться от преследования. Какая-то часть его ума восставала против применения слова «ведьма» к такому беззащитному созданию, как Морна, но того, что он видел, тоже нельзя было отрицать, как невозможно забыть и прочие странности гостьи…
      Он провел на седловине еще час, выкурив несколько сигарет, а потом пошел домой. Ребенок мирно спал в корзине, которую привезла для него Рут, а Морна — румяная, душистая и красивая, как свежевыпеченный яблочный пирог, — зажгла масляный фонарь и варила кофе. Она даже сняла свой золотой браслет, словно специально для того, чтобы стереть всякое напоминание о своей необыкновенности. Однако, когда Грегг заглянул в темную спальню, он увидел рубиновое мерцание. Огонек загорался так часто, что вспышки сливались в почти непрерывный сигнал тревоги.
      Было уже далеко за полночь, когда Грегг наконец заснул.
      Утром его разбудил слабый, жалобный крик младенца. Он прислушался, ожидая, что сейчас подбежит Морна, но никаких других звуков из-за закрытой двери спальни не доносилось. Кем бы ни была Морна, она оказалась очень заботливой матерью, и то, что она не поспешила к ребенку, в первый момент удивило Грегга, а потом стало его беспокоить. Он поднялся, натянул штаны и постучал в дверь спальни. Ответа не последовало, лишь регулярно, словно с каждым вздохом, кричал ребенок. Он снова постучал, громче, и распахнул дверь.
      Младенец копошился в корзине у кровати — Грегг видел, как он размахивает крохотными кулачками, — но Морны не было.
      Не в силах поверить свои глазам, Грегг обошел всю комнату и даже заглянул под кровать. По отсутствию одежды, включая и накидку, он заключил, что Морна встала затемно, оделась и вышла из дома. Для этого ей надо было пройти всего в нескольких футах от того места, где на полу большой комнаты слал Грегг, а он был уверен, что это не под силу ни самому опытному вору, ни самому искусному индейскому следопыту. Но в конце концов — в его памяти всплыли события прошедшего дня — он мыслит в рамках нормального человеческого существа, а Морна…
      Ребенок заходился криком, плотно сжав глаза, единственным доступным способом протестуя против отсутствия еды и материнской ласки. Грегг беспомощно глядел на него и ему в голову пришло, что Морна покинула их насовсем оставив младенца на его попечение.
      — Держись, старина, — проговорил Грегг, сообразив что не осмотрел окрестности вокруг дома.
      Он вышел и закричал «Морна!». Голос, поглощенный застывшей утренней тишиной, растаял в воздухе, и только лошадь, щипавшая траву, на мгновение удивленно подняла голову Грегг торопливо проверил оба строения — сарай с перегонным аппаратом и покосившуюся будку, служившую туалетом, — и решил, что ребенка надо немедленно везти в город к Рут. Он не имел ни малейшего представления, сколько такой младенец может обходиться без пищи, и не хотел рисковать. Чертыхаясь про себя, Грегг повернулся к дому и застыл на месте, увидев на тропе ее ребристое искрение.
      Закутанная в накидку, Морна появилась из-за скалы и шла к нему, неся в руке маленький голубой сверток. Облегчение, которое испытал Грегг при ее появлении разом за глушило все страхи минувшей ночи, и он побежал ей навстречу.
      — Где вы были? — закричал он издалека. — Что это вы вздумали убегать?
      — Я не убегала, Билли. — Она устало улыбнулась. — Мне надо было кое-что сделать.
      — Что вам такого надо было сделать? Ребенок плачет, хочет есть!
      Юное лицо Морны застыло в неожиданно суровом выражении.
      — Что такое голод? Можно и потерпеть.
      — Мне странно слышать такие слова, — проговорил захваченный врасплох Грегг.
      — Для вас будущего попросту не существует, не так ли? — Морна глядела на него со смесью жалости и гнева. — Вы никогда не загадываете вперед? Забыли, что у нас есть… враги?
      — Я принимаю все, как оно есть. Чего загадывать?
      Морна чуть не кинула в него сверток.
      — Тогда принимайте!
      — Что это? — Грегг взял пакет и тут же увидел, что он сделан не из бумаги, как ему показалось, а из тонкой прочной материи — гладкой на ощупь, более мягкой, чем клеенка, и без характерной текстуры ее изнаночной стороны. — Из чего он?
      — Новый водонепроницаемый материал, — нетерпеливо отмахнулась Морна. — Важно содержимое.
      Грегг открыл пакет и вынул большой черный револьвер. Он был значительно легче, чем можно было бы предполагать по его размерам, и напоминал «кольт», только с более мягкими очертаниями и с углублениями для пальцев на рукоятке. Греггу никогда еще не приходилось иметь дело с оружием, которое так удобно лежало бы в руке. Его внимание привлек рифленый барабан на шесть патронов, который выдвигался в сторону для облегчения перезарядки, — такого он тоже никогда прежде не встречал. Револьвер внешне был очень скромным, без украшений, но выделан был с удивительным совершенством, куда лучше, чем можно было себе вообразить. Грегг заметил гравировку сбоку длинного ствола.
      — Кольт 44 «магнум», - медленно произнес он. — Никогда не слыхал. Откуда вы его взяли, Морна?
      Она заколебалась.
      — Я оставила его возле дороги, у того места, где мы впервые встретились. Пришлось встать пораньше, чтобы успеть сходить за ним.
      Грегг не сомневался, что это выдумка, но все его внимание было приковано к револьверу.
      — Я имею в виду, откуда вы его вообще достали? Где можно купить такое оружие?
      — Это не имеет значения. — Морна зашагала к дому. Главное — сумеете ли вы им пользоваться?
      — Наверное, — сказал Грегг, заглянув в голубой пакет, где еще находилась картонная коробка с медными патронами. Крышки у коробки не было, и несколько патронов выпало на дно пакета. — Очень красивая игрушка. Но вряд ли она много лучше моего «ремингтона».
      — Мне бы хотелось, чтобы вы попробовали. — Морна шла так быстро, что Грегг едва за ней поспевал. — Посмотрите, сможете ли вы его зарядить.
      — Сейчас? Вы не хотите взглянуть на малыша?
      Они вышли на ровную площадку перед домом, куда доносились крики младенца.
      Морна бросила взгляд на свое запястье, и Грегг увидел, что золотое украшение светится ровным малиновым светом.
      — Мой сын может подождать. — Ее голос прозвучал ровно и твердо, и все же Грегг уловил в нем панику. — Пожалуйста, зарядите револьвер.
      — Как угодно.
      Грегг подошел к повозке, очистил площадку от соломы, положил оружие и под пристальным взглядом Морны осторожно высыпал патроны. Патроны были центрального боя и, как сам револьвер, отделаны с необыкновенным совершенством. Кончики пуль сияли, словно полированная сталь.
      — Все становится чересчур шикарным и дорожает, недовольно проворчал Грегг.
      Немного повозившись, он сообразил, как откинуть барабан, и вставил шесть патронов. Коробка перевернулась и на нижней стороне показалась бледно-синяя надпись: Окт. 1978. Грегг подобрал ее и протянул Морне.
      — Интересно, что это значит?
      Ее глаза слегка расширились, потом она равнодушно отвернулась.
      — Пометка производителя. Просто номер партии.
      — Похоже на дату, — вслух размышлял Грегг — Только они ошиблись и проставили…
      Он не закончил, потому что Морна вдруг выбила коробку из его рук.
      — Да займитесь же делом, болван! — закричала она, топча коробку ногами. Ее бледное лицо искажала ярость, глаза жгли насквозь. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом ее губы задрожали. — Простите, Билли. Пожалуйста, простите меня… но над нами совсем нет времени… я боюсь.
      — Ладно, ладно, все в порядке, — неловко пробормотал Грегг. — Я знаю, что часто бываю занудлив, — Рут вечно твердит мне об этом, кроме того, я так долго жил один…
      Морна взяла его за руку.
      — Не надо, Билли… Вы хороший, добрый человек, но я хочу, чтобы вы… сейчас же, немедленно… научились пользоваться этим оружием.
      Иногда ее спокойный, сдержанный тон убедительнее действовал на Грегга, чем любой крик.
      — Хорошо.
      Он отвернулся от повозки, выискивая любую цель, и большим пальцем потянулся к ударнику револьвера.
      — Это не обязательно, — сказала Морна. — Для быстрого огня достаточно просто спустить курок.
      — Знаю — двойное действие.
      Все же, желая продемонстрировать знание практики стрельбы, Грегг поступил по-своему, и в качестве мишени выбрал полено, прислоненное к тяжелому каменному корыту шагах в двадцати. Он уже прицеливался, когда Морна вновь заговорила:
      — Его надо держать двумя руками.
      Грегг снисходительно улыбнулся.
      — Морна, вы очень хорошо образованы, смею сказать, знаете всякие такие вещи, о которых я даже не слыхал, — но, право, не стоит учить старого волка, как стрелять.
      Он снова прицелился, затаил дыхание и нажал на курок. Раздался дикий грохот, словно раскат грома, и что-то со страшной силой ударило его в лоб, ослепив от боли. Первой мыслью было, что револьвер взорвался. Потом он обнаружил его нетронутым в своей руке, и тут до него дошло, что причиной всему была чудовищная отдача, которая, точно былинку, согнула его ослабленную руку и ударила револьвером в лицо. Грегг отер с глаз теплую струйку крови и посмотрел на оружие с большим уважением.
      — Нет никакого дыма. Нет даже…
      Он замолчал, когда отвел взгляд от револьвера и увидел, что каменное корыто, служившее подпоркой для его мишени, раздроблено. Обломки трехдюймовой толщины были разбросаны по треугольной площади, тянувшейся до тридцати ярдов вдаль. Не знай он, что произошло, Грегг решил бы, что корыто уничтожено пушечным выстрелом.
      Морна разжала уши.
      — Вы ранили себя… Я ведь предупреждала, что его надо держать обеими руками.
      — Ничего, все в порядке… — Он не позволил ей дотронуться до своего лба. — Морна, где вы раздобыли это… это чудовище?
      — Вы полагаете, что я отвечу на этот вопрос?
      — Наверно, нет, но, право же, я хотел бы знать… Может быть, как раз это я в состоянии понять.
      — Испытайте его на большом расстоянии и держите двумя руками.
      Морна огляделась, явно успокоившись теперь, когда Грегг делал то, что от него требовалось. Она указала на беловатую скалу в трехстах ярдах вверх по склону.
      — Попробуйте в нее.
      — Она за пределами досягаемости винтовки, — терпеливо разъяснил Грегг. — А револьвер не может…
      — Попробуйте, Билли.
      — Ну хорошо — прицелюсь выше.
      — Цельтесь прямо в нее, под верхушку.
      Грегг пожал плечами и сделал, как ему велели, внезапно почувствовав саднящую боль в большом пальце правой руки. Он вторично выстрелил и испытал глубокое огорчение, которое понимают только охотники, увидев, как взметнулась в воздух пыль всего в ярде от скалы. Отдача вывернула револьвер назад, хотя Грегг держал его двумя руками, и теперь дуло смотрело почти вертикально в небо. Не дожидаясь подсказки, Грегг снова выстрелил, и от скалы полетели осколки.
      Морна одобрительно кивнула:
      — У вас здорово получается.
      — Я никогда не видел лучшего оружия, — признался Грегг. — Но мне его не удержать. Мои руки не в силах справиться с отдачей.
      — Тогда мы перевяжем вам локти.
      — Слишком поздно, — с сожалением сказал он, указывая вниз.
      Вдали показалось несколько всадников, и само их присутствие в еще совсем недавно пустынной местности потрясло Грегга больше, чем если бы он неожиданно наткнулся в прериях на корзину с провизией для пикника.
      Он вполголоса проклинал себя за беззаботность, а из-за уступа появлялись все новые люди. Восемь человек ехали у подножия холма. Это была пестрая компания: кто сидел на пони, кто на лошадях, кто прижимался к холке, кто держался прямо, и одеты они были по-разному. Но Грегг знал, что они составляют крошечную армию, дисциплинированную и управляемую одним человеком. Он прищурил глаза от слепящего утреннего света и отыскал заметную фигуру Джоша Портфилда на гнедом жеребце. Портфилд, по обыкновению, был в белой рубашке и костюме угольно-серого цвета, и в этой одежде вполне мог сойти за проповедника, если бы не пара никелированных «смит-вессонов» на поясе.
      — Я-то надеялся, что Большой Джош оставит нас в покое, — сказал Грегг. — Он, должно быть, в одном из своих праведных настроений.
      Морна непроизвольно сделала шаг назад.
      — Вы можете защититься от такого количества?
      — Придется попробовать. — Грегг начал рассовывать по карманам пригоршни патронов. — Идите-ка вы лучше в дом да заприте дверь.
      Морна посмотрела на него — опять появилось в ее глазах затравленное выражение, — затем нагнулась, подобрала что-то с земли и побежала к дому. Грегг удивился, зачем ей понадобилась растоптанная коробка из-под патронов, но его голова была занята куда более важным делом. Он отвел барабан, выбросил три пустые гильзы и вставил новые патроны. Испытывая скорее сожаление, чем боязнь, он сделал несколько шагов навстречу приближающимся всадникам. Расстояние между ними уменьшилось до двухсот ярдов.
      — Эй, Джош, держись подальше! — закричал Грегг. — Это моя земля! Ты знаешь закон!
      Портфилд привстал на стременах, и его сильный голос, несмотря на расстояние, отчетливо донесся до Грегга:
      — Ты наглец, Билли, неблагодарный наглец. Из-за тебя я лишился хорошего работника. Ты поплатишься за все это, но прежде всего я накажу тебя за дерзость и отсутствие уважения.
      Он опустился в седло и тихо скомандовал — что именно, Грегг не слышал. Через секунду Сигги Соренсон пришпорил лошадь и с револьвером в руке поскакал вверх по холму.
      — Теперь я тоже вооружен, — закричал Соренсон. Теперь схватка будет честной!
      — Еще пару шагов, и я с тобой разделаюсь! предупредил Грегг.
      Соренсон захохотал.
      — До меня чересчур далеко, старый осел! Ты совсем ослеп!
      Он пустил свою лошадь в галоп, и тут же еще двое всадников стали заходить слева.
      Грегг поднял револьвер и начал было прикидывать падение пули, потом вспомнил, что на таком расстоянии оно практически отсутствует у жуткого оружия, самой судьбой вложенного ему в руку. На сей раз стойка с двумя вытянутыми вперед руками и полусогнутыми коленями пришла к нему естественно. Он прицелился в Соренсона, выждал еще несколько секунд и спустил курок. Массивная фигура Соренсона, вырванная прямо из седла, перевернулась в воздухе и упала лицом на каменистую почву. Его лошадь рванулась в сторону и понесла. Сообразив, что он вот-вот утратит преимущество неожиданности, Грегг повернулся к двум всадникам, обходящим его с фланга. Второй выстрел свалил ближайшего на землю, третий — сделанный чересчур поспешно убил лошадь оставшегося. Животное упало как подкошенное, а всадник кинулся под прикрытие лежащей лошади, сволоча за собой окровавленную ногу.
      Грегг посмотрел на тропу и вынужден был отдать должное умелым действиям противника. На виду оставались только лошади, людей не было. За время дарованной им короткой передышки они исчезли, укрылись за скалами, без сомнения захватив винтовки из седельных сумок. Почувствовав уязвимость свой позиции на вершине гребня, Грегг низко пригнулся и побежал к сараю. Припав к земле за его стеной, он быстро вытащил стреляные гильзы и заменил их, еще раз оценив удобство перезарядки этого оружия. Потом осторожно выглянул из-за угла, чтобы убедиться, что к нему никто не подбирается.
      Внезапно прогремел выстрел, и черный дымок поднялся всего в двадцати ярдах от него. Что-то обожгло его ребра. Грегг отпрянул и ошеломленно уставился на прорванную и окровавленную рубашку. Он был на волосок от смерти.
      — Ты слишком неповоротлив, мистер Грегг! — раздался голос совсем рядом с ним. — Твой старый пугач ничем тебе не поможет, раз ты так неповоротлив!
      Грегг узнал говорящего. Это был Фрэнчи Мартин, головорез из канадских лесов, которого занесло в Коппер-Кросс годом раньше. Он стрелял из-за узенькой деревянной коробки, служившей Греггу примитивным туалетом. Грегг понятия не имел, каким образом Мартин ухитрился за считанные секунды пробраться так близко, и подумал, что пятидесятилетний мужчина не может противостоять юнцу в расцвете сил.
      — Скажу тебе еще кое-что, мистер Грегг, — рассмеялся Мартин. — Ты слишком стар для такого сладенького кусочка, припрятанного…
      Грегг шагнул в сторону и выстрелил в ветхое строение, продырявив дюймовые доски, словно бумажку. Раздался шум падающего тела, и в поле зрения выкатился револьвер. Грегг быстро шагнул назад под укрытие сарая, и в тот же миг вдалеке щелкнул винтовочный выстрел и в дерево вонзилась пуля. Мысль о том, что его враги вооружены обычным оружием, едва ли успокаивала — настоящая битва только начиналась.
      Мартин полагал себя в безопасности за двойной обивкой досок, но оставалось еще по крайней мере четверо, кто уже не сделает этой роковой ошибки. Скорее всего они окружат Грегга, все время держась за скалами, и накроют его огнем издалека. Грегг не представлял, каким образом даже с этим чудовищным оружием смерти в руках, сумеет пережить следующий час, особенно если учесть, что он истекал кровью.
      Грегг опустился на колени, сложил в подушечку носовой платок и затолкал его под рубашку, пытаясь остановить кровотечение. Пока в него не стреляли, и он воспользовался передышкой, чтобы зарядить револьвер. Кругом воцарилась обманчивая тишина.
      Грегг окинул взглядом залитый солнцем холм и валуны, похожие на пасущихся овец, прикидывая, откуда может прийти следующий выстрел. В глазах слегка расплывалось, и с каким-то вялым оцепенением он понял, что ничего не будет знать о выстреле, пока пуля не продырявит его тело. В ушах зазвенело — верный признак надвигающейся потери сознания. Грегг посмотрел на открытое пространство между собой и домом. Вряд ли удастся добежать невредимым, но если он все-таки доберется до дома, то, может, еще успеет перевязать грудь.
      Грегг встал и с удивлением отметил, что, несмотря на усилившийся звон в ушах, он не испытывает головокружения. До него дошло, что этот мощный звук, словно от гигантского осиного роя, имеет объективную причину, и тут услышал чей-то хриплый натужный вой ужаса, а затем череду выстрелов. Он инстинктивно пригнулся, но свиста пуль не последовало. Грегг рискнул взглянуть на петляющую тропу, и от увиденного у него на лбу выступил холодный пот.
      Вверх по холму шагала высокая, узкоплечая, закутанная в черный плащ фигура. Лицо скрывал черный капюшон. Фигуру окружало какое-то темное мерцание, словно она обладала способностью отражать свет, и именно оттуда, казалось, исходил сотрясающий землю пульсирующий гул. За этим наводящим ужас явлением виднелись павшие лошади банды Портфилда.
      На глазах Грегга из-за скал выступил сам Портфилд и еще один человек и в упор стали стрелять в черную фигуру из винтовок.
      По краям окружающего фигуру мерцания появились крошечные багряные вспышки. Без видимого вреда поглотив с десяток пуль, призрак широко взмахнул левой рукой. Портфилд и его товарищ повалились, как деревянные куклы. Расстояние было слишком велико, но потрясенному Греггу показалось, что плоть отпадала от их лиц, как лохмотья одежды. Лошадь Грегга тревожно заржала и шарахнулась вправо.
      Еще один человек Портфилда, Макс Тиббет, движимый смелостью отчаяния, появился из-за укрытия по другую сторону тропы и стал стрелять фигуре в спину. По краям темного мерцания возникли новые багряные вспышки. Не оборачиваясь, видение повторило тот же небрежный жест рукой — распахивая черную накидку, словно крыло летучей мыши, — и Тиббет упал, корчась от боли. Если кто-то из окружения Портфилда и оставался в живых, то он не осмеливался выйти из-за укрытия.
      Фигура в развевающемся плаще достигла вершины подъема, шагая с нечеловеческой скоростью на уродливых и непропорционально коротких ногах. Не глядя по сторонам, она направлялась прямо к двери дома, и Грегг понял, что перед ним тот преследователь, от которого бежала Морна. Рождаемое им гудение было таким громким, что ум отказывался воспринимать его.
      Страх смерти, который он только что испытал, был ничто по сравнению с безысходным ужасом, завладевшим душой Грегга, — древним, животным ужасом, отметавшим любые доводы рассудка, любую смелость, приказывающую ему закрыть глаза и съежиться в укрытии, пока не минует опасность. Он посмотрел на черное, маслянисто поблескивающее оружие в своих руках и потряс головой, стараясь избавиться от нежеланного голоса, который напоминал о сделке, скрепленной золотом, об обещании, данном таким человеком, каким он себя считал. «Это не в моих силах, — подумал Грегг. — Я ничем не могу тебе помочь, Морна».
      И в ту же секунду почти против собственной воли, словно в кошмарном сне, он вышел из-за сарая. Его руки двигались спокойно и уверенно. Прицелившись, он нажал курок револьвера. Слепящая багряная вспышка пронзила темное мерцание мечом молнии, и существо пошатнулось с леденящим кровь криком. Оно стало поворачиваться, поднимая левую руку, словно крыло какой-то чудовищной птицы.
      Грегг увидел это движение через треугольник собственных рук, отведенных назад, а затем вверх отдачей оружия. Револьвер нелепо и беспомощно задрался в небо. Целая вечность прошла, прежде чем Грегг успел вновь навести его на врага, наделенного дьявольской силой и скоростью. Он нажал на курок, еще одна вспышка и фигуру швырнуло на землю. Грегг приближался к ней на непослушных ногах, подкашивающихся при каждом шаге, и снова и снова бил противника всей мощью своего оружия.
      Невероятно, но темное создание вынесло эти страшные удары. Оно вскарабкалось на ноги — при этом мерцание вокруг него было странным образом искажено, словно увиденное в кривое увеличительное стекло, — и стало пятиться назад. У Грегга все плыло перед глазами, и ему казалось, что фигура с каждым шагом покрывает немыслимые расстояния, как будто она ступала по невидимой поверхности, которая сама скользила прочь с головокружительной скоростью; оглушительный гул стих до невнятного рокота и исчез. Грегг остался один в просторном, ярком, медленно качающемся мире.
      Он сполз на колени, преисполненный благодарности за солнечное тепло. Потом опустил взгляд на свою грудь, отрешенно и словно со стороны удивился количеству проступившей сквозь одежду крови, почувствовал, что падает вперед, и больше уже ничего не мог сделать.
      «Я не имею права рассказывать тебе что-либо… мой бедный, отважный Билли… но ты так настрадался из-за меня… Все равно мои слова, вероятно, будут лишены для тебя смысла — если ты вообще в состоянии их услышать.
      Я хитростью втянула тебя — а ты позволил себе поддаться, — заставила принять участие в войне… в войне, которая тянется двадцать тысяч лет и может длиться вечно…»
      Были долгие периоды, когда Грегг лежал и бездумно смотрел на грубоватые доски потолка, пытаясь решить, потолок ли это на самом деле, или он каким-то образом подвешен высоко над полом. Он знал наверняка только то, что за ним ухаживает молодая женщина, приходящая и уходящая бесшумными шагами. Голос ее звучал мерно и успокаивающе, как тихий океанский прибой.
      «Мы равны по силе — мой народ и Другие, — но сила наша так же различна как сами естества. Они в совершенстве владеют пространством, наша истинная стихия — время…
      Существуют стоячие волны во времени… На одно настоящее не похоже на другое. «Теперь», в котором живешь ты, известно как Основное Настоящее и имеет больший потенциал, чем любое другое. Ты и Другие прикованы к нему. Но умственные способности моего народа позволили нам разбить оковы, вырваться на свободу, убежать в другое время в отдаленном прошлом… в безопасность».
      Иногда Грегг сознавал, что ему меняют повязки, смачивают прохладной водой губы и лицо. Над ним склонялось прекрасное юное лицо, в серых глазах светились внимание и забота, и тогда он пытался вспомнить связанное с этим лицом ускользавшее имя… Марта? Мери?
      «Для женщины моего народа период наибольшей опасности — последняя неделя беременности… особенно если ребенок мужского пола и наделен особым складом ума… При этих обстоятельствах ребенка можно притянуть к твоему «теперь», родному времени, всего человечества, и мать притягивает вместе с ним… Обычно вскоре после рождения сына она в состоянии приобрести контроль и вернуться с ним во время, служащее ей прибежищем… Но бывали исключения, когда ребенок не поддавался попыткам воздействовать на его мыслительные процессы и вынужден был проводить всю жизнь в основном Настоящем…
      К счастью для меня, мой сын почти готов к путешествию… ибо Принц набрался опыта и скоро вернется…»
      Удовольствие, которое Грегг получил от вкуса супа, послужило первым признаком того, что организм его оправляется после потери крови, что силы его возвращаются, что он не умрет. Он чувствовал, как вливается в рот с ложки чудодейственная жидкость, а перед глазами стоял образ прекрасной дочери-жены, доброй и милосердной. Все мысли об угрожающем ей кошмарном темном преследователе он загнал в самые глубинные тайники своего мозга.
      «Прости меня… мой бедный, отважный Билли, мой сын и я должны уходить. Чем дальше мы остаемся, тем сильнее он будет привязан к основному Настоящему… и мой народ будет привязан к Основному Настоящему… и мой народ будет тревожиться за нас.
      Меня готовили к выживанию в твоем «теперь»… поэтому я могу разговаривать с тобой на английском… но мой корабль опустился не там, где предполагалось, все эти тысячи, лет назад, и мои соотечественники будут опасаться, что я потерялась…»
      Момент прояснения. Грегг повернул голову и через открытую дверь спальни посмотрел в большую комнату. Морна стояла у стола, и ее голову окружал дрожащий золотой нимб волос. Она наклонилась и опустила лоб к лицу младенца.
      Потом они оба затуманились, стали прозрачными — и исчезли.
      Грегг заставил себя сесть в кровати, потряс толовой, протянул к ним свободную руку… Боль открывшейся раны обожгла грудь, и он упал на подушки, судорожно пытаясь вздохнуть, и его снова поглотила тьма. Через какое-то время он почувствовал на лбу прохладную влагу материи, и сокрушительный, давящий гнет утраты отпустил.
      Он улыбнулся и сказал:
      — А я боялся, что ты ушла.
      — Как же я могу оставить тебя в таком состоянии? ответила Рут Джефферсон. — Бога ради, объясни мне, что здесь произошло, Билл Грегг! Я нахожу тебя в постели, раненного, а снаружи как будто разыгралось целое сражение. Сэм и несколько его друзей теперь чистят то, что осталось после стервятников. Они говорят, что с войны не видели ничего подобного!
      Грегг разлепил ресницы и решил дать ответ, которого она от него ждала.
      — Ты прозевала хорошую потасовку, Рут.
      — Хорошую потасовку! — Она всплеснула руками. — Ты куда глупее, чем я думала, Билл Грегг! Что случилось? Люди Портфилда перегрызлись между собой?
      — Что-то вроде этого.
      — Повезло тебе… А где тогда была Морна с ребенком? Где они сейчас?
      Грегг порылся в памяти, пытаясь отделить явь от кошмаров.
      — Не знаю, Рут. Они… ушли.
      — Как?
      — Они ушли с друзьями.
      Рут посмотрела на него с подозрением, а потом громко вздохнула.
      — И все-таки мне кажется, что тут дело нечистое… Хитришь ты, Билл Грегг. Но, боюсь, я никогда не выясню, как все было на самом деле.
      Грегг оставался в постели еще три дня, и все это время Рут ухаживала за ним. Ему казалось совершенно естественным, что они вернулись к старым планам пожениться. Все дни к ним тянулся постоянный поток посетителей, люди радовались, что он жив, а Джош Портфилд наказан по заслугам. Всех интересовали подробности сражения, быстро становившегося легендарным, но Грегг никак не опровергал сложившееся мнение, что люди Портфилда перестреляли друг друга во внезапной ссоре.
      Оставшись наконец один в доме, он перерыл его до дна и нашел за кувшином, где держал виски, шесть небольших слитков золота, завернутых в кусок материи. Однако, как он и ожидал, большой револьвер — чудовищное оружие смерти пропал бесследно. Грегг знал, что Морна решила не оставлять его, а со временем ему даже казалось, он знает, — почему. Были какие-то слова, полузабытый бред, объясняющие все происшедшее. Оставалось только вспомнить их, четко проявить в памяти. И поначалу эта задача выглядела простой, скорее делом времени.
      У Грегга было достаточно времени, но еще очень нескоро он смирился с тем, что, подобно летнему зною, сны могут лишь постепенно исчезать.

      Ветер нес ее всего в десяти футах от бушующих волн, и, забыв о холоде, Марис уверенно играла с ветром широкими серебряными крыльями. Стремительный, рискованный, волшебный полет над опасностью сквозь соленые морские брызги! Над головой темно-синее небо, ветер мчит без устали, за спиной крылья — чего же еще желать! Вот так, в полете даже смерть легка…
      Сегодня она летела лучше, чем когда-либо, почти инстинктивно поворачиваясь и скользя в воздушных течениях, все время набирая скорость и оставляя за собой расстояния. Море то и дело пыталось дотянуться до нее волной, но Марис не сделала ни одной ошибки. Только опытный летатель может позволить себе полет над самым гребнем волн, когда любое неверное движение грозит гибелью: стоит лишь задеть крылом волну, и ты — в воде. Конечно, было бы разумней лететь выше, как летают дети, высотой защищая себя от ошибок, но Марис хорошо знала ветры.
      Впереди, на фоне неба, она заметила длинную, гибкую шею сциллы и среагировала, не задумываясь. Руки, прикрепленные к растяжке, сами сделали нужное движение. Огромные серебряные крылья из невесомой, но невероятно прочной ткани послушно изменили положение. Одно крыло пошло вниз, почти коснувшись пенистого гребня волны, второе вверх. Марис поймала восходящий поток и начала подниматься. Всего несколько минут назад у нее мелькнула мысль о смерти… Но, подобно неосторожной чайке, быть выхваченной из воздуха голодным морским чудовищем! Только не это…
      Поднявшись на безопасную высоту, она сделала круг над сциллой. Сверху хорошо было видно огромное тело и ряды ритмично работающих плавников. Крошечная по сравнению с самим чудовищем голова раскачивалась на длинной тонкой шее, не обращая на нее внимания. «Может быть, — подумала Марис, — она пробовала летателей и они не пришлись ей по вкусу».
      Стало холоднее, ветер все больше насыщался соленым запахом моря. Шторм набирал силу, в воздухе чувствовалось трепетание. Сцилла осталась далеко позади, и снова Марис была одна в темном небе. Лишь гудение ветра в крыльях нарушало тишину.
      Через какое-то время вдали появилась ее цель — остров. Вздохнув с сожалением, что так краток был полет, она начала снижаться.
      Джина и Тор, двое бескрылых островитян, дежурили у посадочной полосы. Чем они занимались, когда не встречали летателей, Маркс не имела понятия. Она сделала круг, чтобы привлечь их внимание; они поднялись с мягкого песка и помахали ей. Когда Марис пошла на второй заход, они уже были готовы. Все ниже и ниже летела она, почти у самой земли. Джина и Тор догнали ее слева и справа и, когда Марис, поднимая ногами фонтаны песка, скользнула по площадке, ухватились за концы крыльев и стали тормозить. Марис протащила их за собой несколько футов, оставляя на площадке три глубоких борозды, и наконец остановилась, лежа лицом вниз на сухом, холодном песке. Дурацкое положение. Приземлившийся летатель выглядит как перевернутая черепаха; если бы пришлось, Марис сумела бы встать и сама, но это нелегкая и лишенная благородства процедура.
      Джина и Тор поднялись на ноги, отряхнулись и принялись складывать крылья. Марис лишь пыталась устоять на месте под порывами ветра. Каждый опорный сегмент крыла выходил из зацепления и укладывался на предыдущий, ткань между ними опадала, и в конце концов за спиной у Марис осталась только центральная опора, с которой стекали широкие складки блестящей металлической ткани.
      — Мы ждали, что прилетит Колль, — сказала Джина, приглаживая торчащие в разные стороны короткие волосы.
      Марис покачала головой. Действительно, должен был лететь Колль, но ей отчаянно хотелось в небо. Она просто взяла крылья — пока еще ее крылья — и ушла из дома, когда он спал.
      — Через неделю, я думаю, у него будет достаточно полетов, — добродушно произнес Тор. Его прямые светлые волосы все еще были в песке. Поеживаясь от холодного морского ветра, он улыбнулся и добавил: — Он будет летать, сколько ему захочется!
      Но когда он попытался помочь Марис отстегнуть крылья, она, внезапно рассерженная его бездумными словами, резко отвернулась.
      — Оставь! Я не буду их снимать.
      Ему никогда не понять! Как может кто-нибудь из них понять ее боль? Ведь у них никогда не было крыльев…
      Она побежала к дому, Джина и Тор последовали за ней. Немного подкрепившись, Марис встала поближе к открытому огню, чтобы обсохнуть и отогреться. На расспросы отвечала коротко, больше молчала, стараясь не думать, что это, быть может, ее последний полет. И потому что она летатель, хозяева, хотя и были разочарованы, с уважением относились к ее молчанию. Для большинства островитян летатели давно стали единственной связью с жителями дальних земель. Постоянно штормящие моря, населенные сциллами, морскими котами и другими огромными хищниками, были слишком опасны для регулярного сообщения маленькими лодками; исключения составляли короткие визиты жителей островов одной группы. И летатели — единственные, кто приносил свежие новости, слухи, песни…
      — Правитель примет тебя, как только ты отдохнешь, Джина легко коснулась плеча Марис, вырывая ее из грустной задумчивости.
      …Неужели можно жить лишь тем, что служишь летателям? Наверно, Джина гордилась бы мужем, обладателем крыльев, кто знает, им мог бы со временем стать Колль, но ей никогда не понять, как тяжело отдавать их. Уже скоро летателем будет Колль, а она, Марис…
      — Я готова. Сегодня я не устала. Всю работу сделали ветры.
      Джина провела ее в комнату, где ждал сообщения Правитель. Как и в первой комнате, здесь было мало мебели, зато огромный, сложенный из камней очаг дышал жарким огнем. Когда Марис вошла, Правитель поднялся из мягкого кресла возле огня и шагнул ей навстречу. Летателей всегда встречали как равных, даже на островах, где Правители считались чуть ли не богами.
      После традиционных приветствий Марис закрыла глаза и пересказала послание. Содержание мало волновало ее, слова сами собой складывались в предложения, не задевая и не тревожа сознания. Скорее всего политические новости. В последнее время это всегда была политика.
      Закончив, она открыла глаза и улыбнулась Правителю. Тот явно был обеспокоен ее сообщением, но быстро справился с собой и вежливо улыбнулся в ответ.
      — Спасибо. Ты принесла важные вести, — произнес он негромким голосом.
      Островитяне приглашали Марис остаться на ночь, но она отказалась: к утру шторм может стихнуть, а кроме того, ей неудержимо хотелось опять подняться в небо. Тор и Джина проводили ее до прыжковой скалы. Здесь вдоль извилистой тропы до площадки на вершине каждую ночь зажигались фонари. Естественный уступ наверху был вручную сделан шире и глубже. За краем площадки — сорок футов отвесной стены, а внизу — яростно бьющиеся о камни волны. Джина и Тор помогли Марис расправить крылья и закрепить опорные сегменты. Металлическая ткань наполнилась ветром и засияла в отблесках фонарей. Марис оттолкнулась от края скалы и прыгнула вперед.
      Ветер тут же подхватил ее, поднял выше. Она снова была в воздухе! Внизу билось темное море, а вокруг неистово бушевал шторм. Ни разу не оглянувшись на провожавших ее взглядами бескрылых, Марис полетела прочь от острова.
      Скоро, слишком скоро она тоже останется на берегу…
      Возвращаться домой не хотелось. Ветер достиг ураганной силы. Но это ее не смутило, и она повернула на запад. Чувствовалось приближение грозы. Скоро начнется дождь. Придется подняться над облаками, чтобы случайная молния не ударила в ее металлические крылья. Дома шторм, наверно, уже прошел. Скоро люди выйдут прочесывать берег в надежде, что море и ветер принесли что-нибудь стоящее. Маленькие рыбачьи лодки отправятся заканчивать дневной лов…
      А ветер, продолжая петь для нее свою песню, нес ее вперед, и она плавно плыла в воздушном потоке. И вдруг вспомнился Колль. Марис вздрогнула, потеряла равновесие. Она заколебалась, сорвалась вниз, резко подалась вверх, пробуя потоки в поиске прежней уверенности и ругая себя. Все было так чудесно — неужели все кончается?… Ведь это ее последний полет… Он должен быть лучшим. Но все было напрасно, она потеряла уверенность, и ветер-любовник оставил ее.
      Марис рванулась наперерез шторму, напрягая до боли каждый мускул, набирая высоту и скорость. Если тебя покинуло чувство ветра, лететь так близко от воды опасно. Марис выбивалась из сил, и, лишь когда вдали мелькнули скалистые очертания Эйри, она поняла, как далеко ее завела захватывающая борьба с ветром.
      Эйри — одинокая голая скала в море, словно огромная каменная башня в окружении злобного прибоя. Ничего не приживалось здесь, кроме гладкого мха. Только птицы гнездились в глубоких расселинах и на самой вершине построили свое гнездо летатели. Ни один корабль не мог пристать здесь, и только крылатые — люди и птицы — делили вершину.
      — Марис!
      Она взглянула вверх и увидела Дорреля. Темные на фоне неба крылья падали прямо на нее. В последний момент она увернулась и легко ушла в сторону. Доррель со смехом бросился вдогонку вокруг скалы, и Марис тут же забыла про усталость и боль, растворившись в волшебной радости полета.
      Когда они наконец приземлились, с востока с воем налетел ветер, ударил дождь, жаля холодными каплями их лица и руки, и только тогда Марис почувствовала, что совсем замерзла. Они без посторонней помощи приземлились на мягкую землю в выдолбленной посадочной яме, и Марис протащило целых десять футов в образовавшейся грязи. Минут пять ушло на то, чтобы подняться и распутать тройные ремни крепления. Потом она старательно привязала крылья к колышку и принялась их складывать. Когда она закончила, руки ее ныли, зубы стучали от холода, и Доррель, заметив это, нахмурился.
      — Ты издалека? — спросил он, перекидывая свои аккуратно сложенные крылья через плечо. — Наверно, летела все время впереди шторма, устала, и я не должен был тебя отвлекать. Извини, не сообразил, хотя мне и самому досталось от ветра. Ты в порядке?
      — О, все нормально. В самом деле устала немного, но сейчас все нормально. И я рада, что встретила тебя. Хорошо полетали, мне этого не хватало. В конце было тяжело, я даже думала — упаду. Но хороший полет лучше любого другого отдыха.
      Доррель рассмеялся и обнял ее за плечи. Марис почувствовала, какой он теплый после полета, и задрожала еще сильнее. Он понял и теснее прижал к себе.
      — Пойдем внутрь, пока ты не превратилась в ледышку. Гарт принес несколько бутылок кивы с Шотана, и одна, должно быть, уже горячая. С кивой мы тебя быстро согреем.
      В большой общей комнате было, как всегда, тепло и сухо, но пустовато. Гарт, небольшого роста мускулистый летатель, лет на десять старше Марис, сидел у огня один. Он поздоровался, и Марис попыталась ответить на приветствие, но горло словно перехватило, зубы свело от холода, и она не могла выдавить из себя ни слова. Доррель подвел ее к огню.
      — Как последний идиот, я не давал ей приземлиться. Она совсем замерзла, — произнес он, торопливо стаскивая с себя мокрую одежду. Потом достал из стопки у огня два больших полотенца и спросил: — Кива горячая? Налей нам немного.
      — С какой стати я буду тратить на тебя киву? — проворчал Гарт. — Вот Марис я налью: она красивая девушка и отличный летатель.
      И он шутливо поклонился Марис.
      — Придется потратить, — отозвался Доррель, растираясь полотенцем. — А то, знаешь, вдруг у кого-то кружка ненароком опрокинется…
      Гарт огрызнулся, и какое-то время они еще препирались по старой привычке. Марис не слушала — все это было не в первый раз. Она отжала волосы и сидела, завороженно глядя на быстро исчезающие причудливые пятна влаги на горячих камнях. Потом перевела взгляд на Дорреля, пытаясь запечатлеть в памяти его образ: тонкую мускулистую фигуру летателя, быстрые перемены выражения его лица, пока он шутливо переругивался с Гартом. Заметив на себе ее взгляд, Доррель обернулся, глаза его потеплели, и последняя ядовитая реплика Гарта осталась без ответа.
      — Ты все еще дрожишь, — сказал Доррель, легонько касаясь ладонью подбородка Марис. Он забрал у нее полотенце и накинул ей на плечи. Гарт, доставай бутылку из огня, не то она лопнет, и наливай!
      Киву разлили в большие каменные кружки. От первых же глотков горячего, сдобренного специями и орехами вина по венам растеклись тоненькие ручейки огня, и Марис перестала дрожать.
      — Славное винцо, верно? — Гарт улыбнулся. — Хотя, конечно, разве Доррель оценит всю прелесть?… Я надул одного старого рыбака на целую дюжину бутылок. Старик нашел их среди обломков, выброшенных на берег. Сам он не знал, что это такое, а жена сказала, чтоб не тащил в дом «всякую гадость». Я с ним поменялся на кое-какие побрякушки, маленькие металлические бусины, что хотел подарить сестренке.
      — А что же теперь получит сестренка? поинтересовалась Марис между глотками.
      — Что-нибудь придумаю, — пожал плечами Гарт. — В конце концов она про них не знает. Я хотел сделать сюрприз. Принесу ей в следующий раз что-нибудь с Повита. Крашеные яйца, например.
      — Если не найдешь, на что обменять их по дороге, — добавил Доррель. — Гарт, если твоя сестра и получит когда-нибудь подарок, она не перенесет такой неожиданности, и это убьет всю радость. Ты прирожденный торгаш. Я думаю, подвернись хорошая сделка, ты бы и крылья свои обменял.
      — Заткни свой рот и никогда не произноси таких слов! негодующе прохрипел Гарт и повернулся к Марис: — Как твой брат? Я его давно не вижу.
      Марис сделала еще глоток, держа кружку двумя руками, чтобы унять волнение.
      — Через неделю он вступит в Возраст, — ответила она настороженно. — Крылья перейдут к нему. А где он проводит время, я понятия не имею. Может, ему не нравится ваша компания.
      — Ха! Почему бы это? — Гарт даже обиделся, хотя Марис не думала его задеть. — Чем это мы ему не подходим? Мне он нравится. Нам всем он нравится, а, Доррель? Спокойный такой, может быть чересчур осторожный иногда, но это пройдет. Чем-то он из всех нас выделяется, зато какие рассказывает истории! А поет!.. Люди будут ликовать, едва завидев в небе его крылья. — Гарт недоуменно покачал головой. — Где он находит свои песни? Я путешествовал гораздо больше, но…
      — Он их сам сочиняет, — ответила Марис.
      — Сам? — удивился Гарт. — Ну тогда он будет нашим первым певцом. И на следующем состязании мы отберем приз у Восточных. Западные всегда были лучшими летателями, но по справедливости наши певцы никогда не заслуживали, чтобы их так называли.
      — Я пел за Западных в последний раз, — возразил Доррель.
      — Вот я и говорю…
      — Да у тебя у самого голос как у морской кошки!
      — Зато я себя на этот счет не обманываю. Марис задумалась, глядя на огонь, и пропустила ответ Дорреля мимо ушей. Здесь, на Эйри, она чувствовала себя спокойно и уверенно, даже сейчас, когда Гарт заговорил о Колле. Как ни странно, здесь ей было уютно. Никто не жил на скале летателей постоянно, но все же это был своего рода дом. Ее дом. Дом летателей. И было тяжко думать, что больше ей не придется здесь бывать.
      Она вспомнила свой первый полет на Эйри, добрых шесть лет назад, сразу после вступления в Возраст. Тринадцатилетняя девчонка, гордая от того, что прилетела так далеко, одна, но была застенчивая и слегка напуганная. В большой комнате тогда собралось больше десятка летателей. Они сидели полукругом около огня, пили, смеялись. Вечеринка в самом разгаре. Все обернулись, когда она вошла, заулыбались. Гарт был тогда молодым летателем, Доррель совсем мальчишка, тощий, чуть старше ее. Она еще никого не знала. Но Хелмер, опытный летатель с острова неподалеку от того, где жила Марис, тоже был тогда на Эйри. Он всех и познакомил. Даже сейчас Марис помнила имена и лица: огненно-рыжая Анни с Кульхолла, Фостер, который позже располнел и не смог летать, Джемис-старший… Особенно ей запомнился Ворон, молодой высокомерный летатель, разодетый в черный мех с металлическими блестками, который три раза подряд приносил Восточным победу на состязаниях. Еще тогда была худенькая, гибкая блондинка с Внешних Островов. Собственно говоря, вечеринка была в ее честь: редко кто из Внешних залетал в такую даль.
      Все стали поздравлять Марис, и скоро ей начало казаться, что почетный гость не девушка с далеких островов, а она. Ей налили вина, невзирая на возраст, потом все пели и рассказывали байки о полетах, большинство из которых она уже слышала раньше, но никогда — в такой компании. Наконец, когда Марис полностью освоилась с обстановкой, летатели перестали уделять ей особое внимание, и вечеринка продолжалась своим обычным ходом.
      Конечно, это была незабываемая встреча, но особенно четко в память Марис врезался один эпизод. Из Восточных присутствовал один только Ворон, и, естественно, на его долю доставалось множество в общем-то безобидных шуток и насмешек. Но он немного выпил и, в конце концов не выдержав, вскочил и пошел к выходу.
      — Вы называете себя летателями! — крикнул он от дверей своим резким голосом, который и сейчас звучал у Марис в ушах. — Идите все сюда, я покажу вам, как надо летать!
      Все выбрались наружу и отправились к прыжковой скале самой высокой скале на Эйри. Двести футов отвесной стены, а в самом низу — острые зубья камней и яростно бьющаяся среди них вода. Ворон со сложенными крыльями подошел к краю, раскрыл первые три сегмента и вдел руки в петли, но сегменты не закрепил, и крылья свободно поворачивались вместе с руками. Марис в первый момент не могла понять, что он собирается делать, но вскоре ее недоумение рассеялось.
      Ворон разбежался и прыгнул вперед. Со сложенными крыльями!
      Марис вскрикнула и бросилась к краю. Остальные тоже подошли, кто побледнев, кто насмешливо улыбаясь. Доррель оказался рядом с ней.
      А Ворон стремительно падал вниз головой, прижав руки к бокам, и только серебряное полотно крыльев неистово билось под напором воздуха. Казалось, это продолжается бесконечно. Но в последний момент, уже над самыми камнями, когда Марис ясно представила себе и почти почувствовала страшный удар, вдруг как бы из ниоткуда сверкнули на солнце расправленные крылья, Ворон успел поймать ветер, выровнялся и полетел.
      Марис была потрясена. Но Джемис-старший, самый опытный летатель Западных, только рассмеялся:
      — Я уже дважды видел этот трюк Ворона. Он смазывает маслом крепления сегментов и в нужный момент изо всех сил выбрасывает крылья в стороны. Каждый сегмент поочередно становится на место и закрепляется. Красиво, конечно. Спорить готов, он долго тренировался, прежде чем решился такое показать. Только когда-нибудь один из шарниров застрянет и мы о Вороне больше не услышим.
      Но даже эти трезвые слова не могли омрачить чуда. Марис часто видела, как летатели, не дожидаясь помощи бескрылых, поднимают руку с почти раскрытым крылом и резким взмахом ставят на место последние один-два сегмента. Но чтобы вот так!..
      Ворон усмехнулся, когда его встретили на посадочной полосе, и, обращаясь ко всем, произнес:
      — Когда вы сможете так, тогда будете называть себя летателями!
      Конечно, он был безрассуден и заносчив, но в тот момент и еще несколько лет спустя Марис казалось, что она влюблена в бесстрашного Ворона.
      Марис грустно покачала головой и допила вино из каменной кружки. Сейчас она понимала, как глупо было все это. Ворон погиб года через два после той встречи: бесследно пропал в море. Каждый год погибало более десятка летателей, и обычно с ними пропадали крылья. Иногда неловкие летатели тонули, иногда длинношеие сциллы нападали на неосторожных. Шторм настигал усталых, грозовые молнии охотились за металлом в крыльях. Летателя подстерегает много опасностей, но большинство, полагала Марис, просто сбивались с пути и летели уже неизвестно куда, пока усталость не заставляла их падать в море. Случалось, кто-нибудь становился жертвой редкого, но наиболее страшного явления — штиля. Сейчас Марис понимала: у Ворона с его эффектными, но никому не нужными трюками было гораздо больше шансов погибнуть, чем у любого другого летателя.
      Голос Дорреля оторвал ее от воспоминаний.
      — Марис, смотри не усни.
      Марис с сожалением поставила пустую кружку на пол, потом нехотя протянула руку к огню и потрогала свитер.
      — Он еще не высох, — запротестовал Гарт.
      — Тебе холодно? — спросил Доррель.
      — Нет. Просто надо возвращаться.
      — Но ты устала, — сказал Доррель. — Оставайся на ночь.
      — Нельзя, — ответила Марис, отводя взгляд. — Обо мне будут беспокоиться.
      Доррель вздохнул.
      — Тогда возьми сухую одежду, — он поднялся, прошел в дальний угол комнаты и открыл створки резного деревянного шкафа. — Выбери себе что-нибудь.
      Марис не тронулась с места.
      — Я лучше одену свое. Я сюда больше не вернусь.
      — Марис, не выдумывай, ты же знаешь… Короче, иди сюда и выбирай. Можешь оставить взамен свою одежду. Я не отпущу тебя в мокром…
      — Хорошо. Извини.
      Марис медленно поднялась и, закутавшись в полотенце поплотнее, подошла к шкафу. Глядя на нее, Гарт улыбнулся. Вместе с Доррелем она выбрала подходящие штаны и свитер, быстро оделась. Доррель последовал ее примеру, после чего они подошли к стойке с крыльями. Марис взяла в руки сложенные крылья и внимательно проверила шарниры. С крыльями редко что случалось, но если случалось, то, как правило, подводили шарниры. Прочная серебряная ткань переливалась и светилась так же ярко, как многие годы назад, когда Звездоплаватели прилетели на Гавань Ветров.
      Крылья оказались в порядке, и Марис пристегнула ремни. «Эти крылья еще долгие годы послужат Коллю, — с удовлетворением подумала она, — затем его детям, и внукам, и еще долго-долго…»
      Гарт подошел и встал рядом с ней. Марис взглянула на него.
      — Я не так ловок со словами, как Колль или Доррель, начал он. — Я хотел… словом, всего хорошего, Марис.
      Он покраснел, не зная, куда себя деть. Летатели не прощаются друг с другом. «Но я уже не летатель», - подумала Марис. Она обняла его, поцеловала и попрощалась, как поступают бескрылые.
      Доррель вышел вместе с ней. Шторм уже кончился, но ветер был еще крепок, как это обычно бывает на Эйри, и в воздухе чувствовалась соленая водяная пыль. Звезды едва проглядывали в небе.
      — Подожди хотя бы, пока взойдет луна, — сказал Доррель. — Поужинаем вместе. И мы с Гартом подеремся за право ухаживать за тобой.
      Марис покачала головой. Наверно, ей вообще не следовало сюда прилетать. Надо было сразу лететь домой, и тогда не пришлось бы прощаться. Легче не ставить точку. Легче делать вид, будто все по-прежнему, а потом просто исчезнуть…
      Когда они добрались до прыжковой скалы, той самой, откуда несколько лет назад падал Ворон, Марис взяла Дорреля за руку и они остановились в молчании.
      — Марис, — наконец вымолвил Доррель, глядя на море. — Марис, ты могла бы выйти за меня замуж. Я бы делил с тобой крылья, и ты продолжала бы летать.
      Марис отпустила его руку, почувствовав, как все ее тело охватил огонь возмущения. Как он мог! Как это жестоко с его стороны!
      — Не надо, — прошептала она. — Крылья — твои, но не для того, чтобы ты делил их с кем-то.
      — Традиция… — в голосе Дорреля прозвучала безнадежность, и Марис поняла, что он смущен. Он хотел помочь ей, он не хотел причинять ей боль. — Мы могли бы попробовать. Крылья были бы мои, но ты все равно бы летала…
      — Не надо, Доррель… Правители… твои Правители никогда не позволят. Это не просто традиция, это — закон. В их власти отобрать у тебя крылья и отдать их кому-нибудь другому, кто больше уважает традиции. Вспомни, как поступили с Линдом-контрабандистом. И даже если мы сбежим куда-нибудь, где нет ни законов, ни Правителей, где будем только мы, как долго ты выдержишь? Делить крылья со мной или с кем-либо другим… Разве ты не понимаешь? Мы возненавидим друг друга. Я не ребенок, чтобы практиковаться, пока ты отдыхаешь. Я не смогу так жить: летать лишь изредка, зная, что крылья никогда не будут моими. А тебе надоест смотреть, как я с завистью слежу за твоими полетами, и мы…
      Она замолчала, не находя слов.
      — Извини, — чуть погодя сказал Доррель. — Я хотел сделать что-нибудь, помочь тебе, Марис. Я знаю, что тебя ждет, и мне тоже больно… Даже думать не могу, что ты уйдешь и никогда больше…
      — Да, да… Молчи… — Марис вновь взяла его за руку и крепко сжала.
      — Ты же знаешь, я люблю тебя, Марис. Ты ведь знаешь?…
      — И я люблю тебя, но я… я никогда не выйду за летателя… Не сейчас. Я не могу…! Я не знаю, на что я способна из-за крыльев…
      Она посмотрела на него, пытаясь скрасить ласковым взглядом горькую правду произнесенных слов.
      Они прижались друг к другу на самом краю обрыва, крепостью объятий пытаясь передать все хорошее и еще не сказанное, потом расступились, глядя в сторону затуманенными от слез глазами.
      Марис стала расправлять крылья, руки у нее дрожали, ей вдруг опять стало холодно. Доррель пытался помочь. Их пальцы все время натыкались друг на друга в темноте, и они смеялись над собственной неловкостью. Марис позволила Доррелю растянуть одно крыло, потом, вдруг вспомнив Ворона, отстранила его, подняла второе крыло и резким движением замкнула последний сегмент. Все готово.
      — Счастливо… — сказал наконец Доррель.
      Марис открыла было рот, потом смешалась и несколько раз кивнула головой.
      — И тебе тоже, — помолчав, ответила она. — Береги себя. Я… — но не смогла солгать, отвернулась, подбежала к краю и бросилась в ночное небо.
      Одиноко было над едва освещенным звездами неподвижным морем. Ветер постоянно дул с запада, приходилось маневрировать, теряя скорость и время, и лишь далеко за полночь Марис увидела вдали маяк Малого Эмберли, своего родного острова. Подлетев ближе, она заметила у посадочной площадки еще один огонек. Должно быть, дежурный. Хотя им давно пора уйти домой: мало кто летает так поздно…
      Резко ударило по ногам, и Марис протащило по земле, но она быстро поднялась, ругая себя за невнимательность. Сама виновата: нельзя отвлекаться во время посадки.
      Огонек приблизился.
      — Все-таки решила вернуться? — послышался из темноты резкий, суровый голос. Расе, ее отец, приемный отец, подошел ближе, держа фонарь в здоровой левой руке. Правая висела безжизненной плетью у бедра.
      — Я залетала на Эйри, — сказала Марис настороженно. — Ты беспокоился?
      — Должен был лететь Колль. — Лицо Расса превратилось в суровую маску.
      — Колль спал, — ответила Марис. — И он медлителен. Я уверена, он упустил бы предштормовые ветры, попал бы под дождь и добирался бы целую вечность. Если бы вообще добрался. Он плохо летает в дождь.
      — Значит, ему нужно тренироваться. Парень должен сам делать свои ошибки. Ты была его учителем, но скоро крылья будут принадлежать ему. Летателем будет Колль, а не ты.
      Марис вздрогнула, как от удара. Этот человек учил ее летать, он так гордился ею, ее умением, ее способностью интуитивно чувствовать, что следует делать в воздухе!
      Когда-то он сказал, что крылья будут принадлежать ей, хотя она не была ему родной дочерью. Расе с женой взяли Марис, когда совсем уже решили, что у них не будет своего ребенка — наследника крыльев. Несчастный случай отобрал у Расса возможность подниматься в небо, и было так важно найти кого-нибудь, кто заменил бы его. Если не родной человек, то хотя бы кто-нибудь, кого он любит. Жена его отказалась учиться летать: тридцать пять лет она прожила без крыльев и теперь не собиралась прыгать ни с каких скал «что с крыльями, что без них». Да и поздно уже. Летатель должен быть молодым. Тогда Расе и взял в дом осиротевшую дочь рыбака Марис и обучил ее летать. Как свою собственную дочь полюбил он маленькую девчонку, которая все свободное время, вместо того чтобы играть с другими детьми, проводила на прыжковой скале, наблюдая за летателями жадными глазами.
      А потом, против всяческих ожиданий, на свет появился Колль. Мать не выдержала длительных и трудных родов. Марис, тогда еще сама ребенок, помнила ту темную ночь, людей, бегающих взад-вперед, своего приемного отца, беспомощно плачущего в углу. Но Колль выжил, выжил, хотя на это почти не было надежды. И Марис заботами и любовью заменила ему мать. Так продолжалось семь лет. Семь лет она любила его как брата и как сына. Все это время Расе учил ее летать.
      Кончилось это однажды вечером, когда он сказал, что крылья будут принадлежать его сыну, маленькому Коллю…
      И сейчас на берегу воспоминания с новой силой нахлынули на Марис.
      — Я летаю гораздо лучше, чем он когда-нибудь сможет, — сказала она дрожащим голосом.
      — Не спорю. Но это не имеет значения. Колль мой родной сын.
      — Это несправедливо! — закричала Марис, давая волю протесту, затаенному еще с тех пор, когда Расе решил, чьи будут крылья, в канун ее вступления в Возраст.
      К тому времени Колль уже вырос, окреп. Он был еще слишком мал, чтобы владеть крыльями, но в тринадцать лет крылья должны были перейти к нему. У Марис не было на них никаких прав. Таков был закон летателей, чтимый с давних пор, еще со времен Звездоплавателей, легендарных людей, которые и создали крылья. Первый ребенок в семье летателя наследует крылья. И умение здесь ничего не значит. Только право рождения. А Марис родилась в рыбацкой семье, которая не оставила ей ничего, кроме обломков старой деревянной лодки…
      — Справедливо или нет — таков закон, Марис. Ты знала это давно, но просто не хотела принимать всерьез. Шесть лет ты играла в летателей, и я позволял, потому что тебе это нравилось, потому что Коллю был нужен опытный учитель и еще потому, что для нашего большого острова два оставшихся летателя слишком мало. Но ты с самого начала знала, что это кончится…
      В душе у Марис все болело. Зачем он так? Ведь он по себе знает, что значит расстаться с небом…
      — Пошли! — сказал Расе. — Ты больше не будешь летать.
      Крылья все еще не были сложены.
      — Я убегу! — не помня себя от отчаяния крикнула Марис. — И ты никогда больше меня не увидишь! Я убегу на какой-нибудь остров, где нет летателя. Они будут рады мне независимо от того, как мне достались эти крылья.
      — Этого никогда не случится, — грустно сказал Расе. Другие летатели будут избегать этот остров. Так уже было, когда сумасшедший Правитель Кеннехата велел казнить Летателя, Принесшего Плохие Вести. У тебя отберут крылья, куда бы ты ни полетела. Ни один Правитель не пойдет на риск.
      — Тогда я… поломаю их! — Марис была уже на грани срыва и сама не понимала, что говорит. — Он тоже никогда не полетит, я…
      Фонарь выскользнул у Расса из пальцев, разбитое стекло звякнуло на камнях, и свет погас. Единственной здоровой рукой Расе крепко ухватил Марис за запястье.
      — Ты не сможешь, даже если бы захотела. И ты не поступишь так с Коллем. Но все-таки отдай мне крылья.
      — Я не буду…
      — Не знаю, что ты будешь или не будешь. Утром я думал, что ты решила погибнуть во время шторма, чтобы не расставаться с крыльями. Потому так испугался и разозлился. Я знаю, каково это, Марис. Но ты не должна винить Колля.
      — Я не виню… и я не стану удерживать его от полетов. Но я так хочу летать сама!.. Отец, ну пожалуйста.
      Слезы побежали по ее щекам, и она двинулась ближе к Рассу, ища у него утешения.
      — Марис, — он хотел было обнять ее, утешить, но мешали крылья. — Я ничего не могу сделать. Так уж все сложилось. Тебе придется научиться жить без крыльев, как пришлось мне. По крайней мере ты летала. Ты знаешь, что такое летать.
      — Но этого мало! — сквозь слезы отозвалась Марис. Когда я была маленькой, еще даже не твоей, я думала, этого достаточно. Ты был тогда лучшим летателем Эмберли. Я смотрела на тебя и на других со скалы и думала: если бы мне хоть на минутку крылья, то этого будет достаточно, я была бы счастлива на всю жизнь. Но это не так. Я не могу теперь…
      Суровые морщины исчезли с лица Расса, он ласково прикоснулся к ее щеке, отер слезы.
      — Может быть, ты права, — сказал он с усилием. Я думал, если позволю тебе полетать хоть немного, это будет лучше, чем ничего. Но не получилось, да? Теперь ты никогда не сможешь быть счастлива. Не сможешь жить как бескрылые, потому что ты летала. Ты знаешь, как это прекрасно, и теперь будешь чувствовать себя обделенной.
      Он внезапно замолчал, и Марис поняла, что он говорит не столько о ней, сколько о себе.
      Он помог ей снять и аккуратно сложить крылья, после чего они направились к дому. Дом, двухэтажное деревянное строение, стоял в окружении деревьев на берегу ручья. Летатели могли позволить себе жить привольно. В дверях Расе пожелал Марис спокойной ночи и унес крылья с собой наверх. Марис хотелось плакать… Что же она наделала? Отец ей больше не верит?
      Она забрела на кухню, нашла сыр, холодное мясо, чай и отнесла все в гостиную. Зажгла свечу в центре стола, поела немного, не сводя завороженного взгляда с танцующего пламени.
      В дверях появился Колль и остановился неуверенно.
      — Привет, Марис… Я ждал… Я рад, что ты вернулась.
      Для своих тринадцати лет он был довольно высок. Гибкий, даже изящный. Длинные светло-рыжие волосы, пробивающийся пушок на губе.
      — Привет, Колль. Садись, не стой в дверях. Извини, что я взяла крылья.
      — Я не возражаю, ты же знаешь, — сказал Колль, присаживаясь. — Ты летаешь гораздо лучше меня и… ну ты сама все знаешь. Отец разозлился?
      Марис кивнула. У Колля был безрадостный, даже испуганный вид.
      — Осталась всего неделя, Марис. Что мы будем делать? — спросил он, не глядя на сестру.
      — А что мы можем сделать? У нас нет выбора, — она вздохнула и погладила Колля по руке.
      Они уже не раз говорили на эту тему, и Марис понимала его мучения как свои собственные. Она была ему и сестрой, и матерью, и Колль доверял ей безгранично. Ей он доверил свой главный секрет, свой страх перед небом, которого всегда стыдился.
      И сейчас он глядел на нее, как ребенок смотрит на мать, зная, что она бессильна ему помочь, но все еще надеясь.
      — Неужели ничего нельзя сделать?
      — Закон, Колль, — вздохнула Марис. — Ты же знаешь, мы не нарушаем традиций. Если бы у нас был выбор, мне бы достались крылья. Я стала бы летателем, а ты — певцом. Мы оба гордились бы тем, что делаем, и делаем хорошо… Мне тяжело будет здесь. Я так хочу крылья! Они у меня были, и сейчас мне кажется несправедливым, что их отбирают, но, может быть, это правильно, а я просто чего-то не понимаю. Люди гораздо мудрее нас решили, как все должно быть, а мы упрямо, по-детски, хотим все по-своему.
      Колль нервно облизнул губы:
      — Нет!
      Марис вопросительно взглянула на него.
      — Это неправильно, Марис, — он упрямо тряхнул головой, — совершенно неправильно! Я не хочу летать! И не хочу отбирать у тебя крылья. Это глупо. Я причиняю тебе боль, не хочу этого, но и не могу обидеть отца. Как я ему скажу? Я его сын и все такое… я обязан принять крылья. Он не простит мне, если я этого не сделаю. Но ни в одной песне не поется о летателе, который боялся бы неба, как боюсь я. Настоящие летатели не боятся летать, значит, я просто не создан для этого.
      Марис заметила, как у него дрожат руки.
      — Не волнуйся, Колль. Все будет в порядке. На самом деле все боятся поначалу. И я тоже… — она солгала, чтобы успокоить брата.
      — Но это несправедливо! — захныкал Колль. — Я хочу петь. А если меня заставят летать, я не смогу научиться петь, как поет Баррион. Зачем меня заставляют? Марис, почему не тебя, раз ты так хочешь летать? Почему?
      Марис, сама чуть не плача, смотрела на брата затуманенным взглядом, и у нее не было ответа ни для него, ни для себя.
      — Я не знаю, малыш. Так всегда было, и, наверно, так должно быть…
      Так они сидели при свете свечи лицом друг к Другу, беспомощные и униженные. Говорили и говорили все об одном и том же. Два человека, пойманные в сети традиций, что были гораздо старше их обоих. Традиций, смысл которых они не могли понять…
      Наконец уже под утро, так ничего и не решив, они разошлись. Оставшись одна, Марис с новой силой ощутила чувство потери, негодования, стыда. Она плакала, засыпая, и во сне снова увидела фиолетовое штормовое небо, в которое ей никогда больше не подняться.
      Неделя тянулась вечно.
      Десятки раз за эти бесконечные дни Марис приходила на прыжковую скалу. Стояла беспомощно на самой вершине, держа руки в карманах, наблюдала за морем. Внизу проплывали рыбачьи лодки, кружили чайки, а как-то раз она заметила далеко-далеко стаю охотящихся серых морских кошек. И хотя внезапное сокращение ее горизонтов только сильнее растравляло боль в душе, она продолжала приходить сюда, страстно желая единения с ветром. Но ветер лишь трепал ее волосы и уносился прочь.
      Однажды она заметила, что за ней издали наблюдает Колль, но позже никто из них не обмолвился об этом.
      Крылья хранились у Расса, поскольку это всегда были его крылья, и будут до тех пор, пока их не примет Колль. Когда Малому Эмберли требовался летатель, поручения выполнял Корм, живший на другом конце острова, или Шалли, которая летала в морском дозоре еще в те времена, когда Марис только-только осваивала крылья. Так что на острове осталось два летателя, и будет два, пока Колль не получит полагающиеся ему по рождению крылья.
      Отношение Расса к Марис тоже переменилось. Порой он сердился на нее, когда заставал в глубоких раздумьях, порой садился рядом, обнимал здоровой рукой и горевал вместе с ней. Он не мог найти что-то среднее, и от этого начал избегать ее, отдавая все свободное время Коллю, с радостью и энтузиазмом готовя его к получению крыльев. Колль, будучи послушным сыном, в свою очередь старался, как мог, отвечать ему тем же, но Марис знала, что он часто уходил куда-то с гитарой и подолгу пропадал в одиночестве.
      За день до вступления Колля в Возраст Марис сидела, свесив ноги, на краю скалы и наблюдала, как Шалли выписывает серебряные круги на фоне яркого неба. Шалли объяснила, что будет высматривать для рыбаков морских кошек, но Марис достаточно долго была летателем сама и прекрасно знала, почему она сегодня там кружит. Просто потому, что летать — это счастье. Даже отсюда Марис чувствовала далекое эхо ее радостного полета, и, когда полоска серебра на миг вспыхивала на солнце при очередном развороте, что-то так же радостно взмывало у нее внутри.
      «Неужели так все кончается? — спрашивала она себя. — Не может быть. Ведь я помню, с этой радости все начиналось».
      Она действительно все помнила. Иногда ей казалось, что она полюбила наблюдать за небом еще до того, как научилась ходить. Хотя, конечно, это было не так. Во всяком случае, ее мать — ее родная мать — говорила, что это не так. Марис хорошо помнила скалу, куда она убегала почти каждую неделю и в четыре года, и в пять, и в шесть… Там она сидела буквально целыми днями, встречая и провожая летателей, и мать всегда очень сердилась, когда заставала ее на верхней площадке.
      — У тебя никогда не будет крыльев, Марис, — воспитывала она дочь после соответствующей дозы наказаний, — и нечего тратить время на пустые мечты. Я не хочу, чтобы из моей дочери вырос еще один Дурачок-Деревянные Крылья.
      Старую сказку про Деревянные Крылья мать рассказывала Марис каждый раз заново, когда заставала ее на скале. Сказку про сына плотника, который хотел летать. В их семье никогда не было летателей, но он не слушал ничьих советов: он хотел только одного — неба. И сделал себе в мастерской отца крылья. Большие, широкие крылья из точеного, отполированного дерева. И все говорили, что они красивы, все, кроме летателей. Те только молча покачивали головой. Когда Деревянные Крылья взобрался на прыжковую скалу, летатели поднялись в воздух и, ожидая его, стали бесшумно кружить около скалы. Деревянные Крылья разбежался, прыгнул… и, кувыркаясь, полетел вниз, к смерти.
      — А мораль в том, — всегда добавляла мать, — что не надо браться не за свое дело.
      Но так ли это? Пока Марис была маленькая, вопрос мало ее волновал, она просто выкинула из головы все россказни о Деревянных Крыльях. Когда же она подросла, притча стала восприниматься в другом свете, и она часто думала, что ее мать просто ничего не поняла. Деревянные Крылья победил, потому что все-таки полетел, хотя и заплатил за полет своей жизнью. Но он погиб, как погибают летатели. А они пришли к скале не посмеяться над ним и не отговаривать — они его понимали и пришли сопровождать его, потому что он новичок в небе. Бескрылые смеялись над героем сказки, его имя стало синонимом дурачка. Но ни один летатель не может слушать эту историю без волнения.
      Марис сидела на холодном камне, глядя на виражи Шалли, и думала. Стоит ли жизни мгновение полета? Мгновение мечты, а потом смерть навсегда… А она сама? Столько лет в штормовых ветрах, а теперь вся жизнь без неба?…
      Когда Расе впервые обратил на нее внимание, она была самым счастливым ребенком на свете. И когда через несколько лет он принял ее в дочери и научил справляться с небом, Марис казалось, что это волшебный сон. Ее родной отец к тому времени погиб в море. После шторма его унесло далеко от обычного курса, и на его лодку напала разъяренная сцилла. Мать была даже рада избавиться от нее. И для Марис началась новая жизнь. Жизнь на крыльях! Все ее сказочные мечты превратились в действительность. «Деревянные Крылья был прав, — думала она. — Надо только мечтать и очень сильно хотеть, и тогда все придет».
      Вера в чудеса покинула ее, когда она узнала, кому будут принадлежать крылья. Колль… Все вернулось к Коллю.
      Отмахнувшись от тяжелых мыслей, Марис продолжала бездумно наблюдать за полетами.
      Наступил последний день недели. День вступления Колля в Возраст.
      Гостей было не много, хотя принимал сам Правитель, полноватый человек с добрым лицом, прятавшимся в огромной бороде, которая, он надеялся, придает ему строгий вид. Он встречал всех у дверей, разодетый по случаю в богатейшую одежду: драгоценные вышитые ткани, медные и бронзовые кольца и тяжелое ожерелье из настоящего кованого железа. Но приветствовал гостей он с искренней теплотой.
      Для пира был отведен большой зал. Тесаные деревянные перекладины под потолком, факелы вдоль стен, алый ковер под ногами. Стол ломился от яств: кива с Шотана и собственные вина Эмберли, сыры с Кульхолла, фрукты с Внешних Островов, большие чаши зеленого салата. Над огнем медленно поворачивался на вертеле жареный морской кот.
      Друзья-островитяне окружили Колля. Слышались громкие поздравления. Некоторые пытались заговорить с Марис.
      — …У тебя брат летатель, какая ты счастливая!..
      — Сама была летателем!..
      Была, была, была… Ей хотелось плакать. Летателей собралось достаточно, но Марис от этого страдала еще больше. Корм, как всегда изящный, просто излучал обаяние, рассказывая небылицы о дальних странах целой компании глядящих на него во все глаза девчонок с острова. Шалли так зажигательно танцевала, что никто в зале не мог с ней сравниться. Прибыли летатели с других островов: Анни с Кульхолла, Джемис-младший, стареющий Хелмер, которому уже через год придется передать крылья дочери, еще несколько человек с ближних островов, трое Восточных. Все — ее друзья, ее братья, товарищи по Эйри…
      Сейчас они избегали ее. Анни вежливо улыбнулась и отвернулась. Джемис передал привет от отца, потом замолчал, неловко переминаясь с ноги на ногу, и явно вздохнул с облегчением, когда Марис его отпустила. Даже Корм, всегда гордившийся своей выдержкой, чувствовал себя рядом с ней не- уютно. Он принес ей бокал горячей кивы, потом вдруг увидел в другом конце зала друга, с которым ему «просто необходимо» было поговорить.
      Чувствуя себя отрезанной от всех, Марис нашла свободное кожаное кресло у окна и присела. Там она и оставалась, потягивая киву и прислушиваясь к усиливающемуся шуму ветра за ставнями. В общем-то она их не осуждала. Кому интересен бывший летатель без крыльев?… Она даже была рада, что не прилетели Гарт, Доррель и еще несколько других летателей, которых она особенно любила…
      В дверях возникло какое-то движение, и Марис немного воспряла духом: прибыл Баррион.
      Она невольно улыбнулась. Хотя Расе считал, что Баррион плохо влияет на Колля, седой певец с глубоким раскатистым голосом и неизменной гитарой ей всегда нравился. Говорили, что он лучший певец на Эмберли. По крайней мере так говорили Колль и, разумеется, сам Баррион. Но он утверждал также, что побывал более чем на десятке островов. А разве это возможно без крыльев? И еще Баррион говорил, будто гитара его прибыла сюда множество поколений назад с Земли вместе с самими Звездоплавателями. Его семья, как он уверяй совершенно серьезно, ожидая, что Колль и Марис ему поверят, передавала гитару от отца к сыну до тех пор, пока она не попала к нему. Но Марис была уверена, что это выдумка: кто будет хранить и передавать гитару, как будто это пара крыльев?…
      Правдива эта история или нет, но и без нее Баррион был достаточно интересен и романтичен, а уж пел, как сам ветер! Колль учился у него песенному мастерству, и теперь они были большими друзьями.
      Правитель дружески похлопал его по плечу, Баррион засмеялся, потом сел и приготовился петь. Зал затих, и даже Корм прервал очередную байку на полуслове.
      Баррион начал с «Песни о Звездоплавателях». Баллада была древняя, первая из тех, что родились на этой планете. Он пел просто, с хорошо знакомыми интонациями, и его глубокий голос умиротворяюще подействовал на Марис. Сколько раз она слышала эту песню, когда Колль засиживался с гитарой за полночь! Голос у него иногда срывался, и это его злило. В каждой третьей строфе он пускал жуткого «петуха», потом с минуту ругался, и Марис, бывало, уже лежа в постели, не могла удержаться от смеха, когда снизу доносились эти звуки.
      А теперь, увлеченная исполнением певца, она внимательно вслушивалась в слова о Звездоплавателях и их звездных кораблях с огромными — на многие сотни миль — серебряными парусами, ловящими дикий солнечный ветер. Вся история планеты в песне… Таинственный шторм. Покалеченный звездный корабль. Камеры, в которых люди могли умирать на время полета. Рассказ о том, как корабль сбился с курса и попал в этот мир, мир бесконечного океана и бушующих штормов. Мир, где единственная земля — эта тысяча разбросанных по всей планете скалистых островов. Мир, где никогда не прекращается ветер. Песня рассказывала о посадке корабля, который вовсе не был предназначен для посадки, о тысячах погибших в своих камерах, о том, как солнечный парус — чуть тяжелее воздуха — опустился на воду, превратив море в серебро на много миль вокруг Шотана. Баррион пел о могучем волшебстве Звездоплавателей, об их мечте восстановить корабль и о медленной агонии умирания этой мечты. Он поведал о постепенном закате могущества волшебных машин, закате, который предвестил тьму. О битве недалеко от Большого Шотана, в которой Старый Капитан и верные ему люди погибли, защищая драгоценный металлический парус от своих же сыновей. Затем сыновья Звездоплавателей, первые дети на Гавани Ветров, с помощью последних остатков волшебства разрезали парус на куски и из обломков корабля, из того металла, который еще можно было использовать, сделали крылья. Ведь разбросанным по островам людям Гавани Ветров нужна была связь. А когда нет ни металла, ни горючего, когда океаны грозят штормами и хищниками и только ветер дается даром, выбор один — крылья.
      Последние аккорды растаяли в воздухе, и Марис, как всегда, когда она слушала эту балладу, задумалась… Было жаль Звездоплавателей. Старый Капитан и его команда тоже были летателями, хотя их крылья подчиняли себе другой ветер, ветер звезд. Им пришлось уступить тем, кто придумал новый способ летать…
      Баррион ответил улыбкой на чью-то просьбу и завел новую песню. Потом несколько древних песен с Земли, памятных всем, а потом он огляделся вокруг и предложил свою композицию: развеселую застольную песню про сциллу, которая приняла рыбачий корабль за самку.
      Марис едва слушала, вся во власти мыслей о Звездоплавателях… В чем-то они напоминали ей героя сказки про Деревянные Крылья. Они также не могли отказаться от своей мечты. Значит, должны были погибнуть? Понимали они, какой ценой расплачиваются за тягу к небу?
      — Баррион! — крикнул Расс. — Сегодня летатель вступает в Возраст! Спой что-нибудь летательское.
      Певец улыбнулся, кивнул. Марис оглянулась.
      Расс стоял у стола с бокалом вина в руке. Гордая улыбка не сходила с его лица. «Скоро его сын будет летателем, — думала Марис, — а про меня он и не вспомнит». Она чувствовала себя лишней на празднике.
      Одну за другой Баррион пел песни летателей. Баллады Внешних Островов, Шотана, Кульхолла, Эмберли, Повита… Пел о летателях-призраках, навсегда затерявшихся над океаном, когда они послушались Капитана-Правителя и взяли в небо оружие… В редкий штиль их можно увидеть, бесцельно мечущихся на призрачных крыльях. Так по крайней мере утверждают легенды. Но летатели, которые попадают в штиль, редко возвращаются рассказать о том, что видели, так что никто не уверен, где тут правда, а где выдумка…
      Баррион пел о седом Ройне, которому было за восемьдесят, когда его внук-летатель был убит в ссоре из-за женщины. Старый Ройн взял крылья, догнал убийцу и отомстил ему за смерть летателя…
      Баллада о Джени и Ароне, самая печальная из всех. Джени родилась калекой и жила со своей матерью. Не имея возможности ходить, она все свое время проводила у окна, выходящего к прыжковой скале Малого Шотана. Так Джени полюбила Арона, молодого веселого летателя, и в ее мечтах он отвечал ей взаимностью. Но однажды она увидела его в небе вместе с другим летателем — красивой рыжеволосой девушкой. Приземлившись, Арон обнял свою подругу, и они поцеловались. Когда мать Джени вернулась домой, ей дочь была мертва. Она умерла от горя. Арон, когда ему об этом рассказали, не позволил хоронить эту незнакомую ему до того девушку на острове. Он взял ее с собой на скалу, одел крылья и унес далеко в море, чтобы похоронить, как хоронят летателей.
      Была песня и про Деревянные Крылья, но не очень хорошая: в ней он выглядел комическим дурачком. Потом Баррион спел про Летателя, Принесшего Плохие Вести, потом «Танец Ветра» — венчальную песню летателей, потом еще и еще… Марис увлеклась и слушала, ни на кого не обращая внимания. Стакан кивы в ее руке совсем остыл, забытый после первой же песни. Ею овладело какое-то доброе чувство, теплая беспокойная печаль, вернувшая воспоминания о ветрах.
      — Твой брат прирожденный летатель, — прошептал кто-то рядом. Марис повернула голову и обнаружила, что на подлокотнике ее кресла устроился Корм. Он показывал рукой на сидящего в ногах певца Колля. Колль, крепко зажав колени руками, не сводил с Барриона зачарованного взгляда.
      — Видишь, как на него действуют летательские песни? — беззаботно продолжал Корм. — Для островитян это просто песни, но для летателя — нечто гораздо большее. Мы с тобой знаем это, и твой брат знает. Я всегда могу определить по виду… Понимаю, как тебе тяжело, но подумай о брате. Он тоже любит небо.
      Марис взглянула на него и едва удержалась от смеха. Тоже знаток… Колль и в самом деле слушал как зачарованный, но только Марис знала почему. Колль любит музыку, а не небо. Сами песни, а не то, о чем поется. Но откуда Корму знать об этом? Блестящему, улыбающемуся Корму, так уверенному в себе?
      — Ты думаешь, только летатели мечтают? — шепнула Марис и тут же повернулась к Барриону, который заканчивал очередную балладу.
      — Я знаю еще много песен про летателей, — произнес певец с улыбкой, — но если я буду все их петь, мы просидим тут целую ночь и я так и не попаду к столу. — Он взглянул на Колля и добавил: — Когда ты слетаешь на Эйри, узнаешь еще больше. Я побывал всего на десятке островов, а вы, летатели, посещаете сотни.
      Колль поднялся со своего места:
      — Я хочу спеть.
      — Пожалуй, я могу доверить тебе мою гитару, — произнес Баррион, улыбаясь. — Никому бы не доверил, но тебе могу.
      Он встал и уступил место побледневшему от волнения Коллю. Тот потрогал струны, нервно прикусил губу и поглядел на Марис, сощурившись от яркого света факелов.
      — Я хочу спеть новую песню. Песню о летателе. Я… Короче, я сам ее написал. Я не видел этого события, но слышал рассказ. Достоверный рассказ. История просто просилась в песню, но до сих пор песни не было.
      — Тогда пой, малыш! — прогудел Правитель.
      Колль улыбнулся и бросил взгляд на Марис.
      — Я назвал ее «Полет Ворона».
      И он запел. Чистым, сильным, красивым голосом Колль пел, воскрешая в памяти Марис давние события. Она замерла от удивления и слушала, не сводя глаз с певца. Все, как было… Он даже сумел передать чувства, шевельнувшиеся в ней, когда сложенные крылья Ворона раскрылись, сверкнув зеркальным блеском на солнце, и унесли его от, казалось, неминуемой смерти. Вся ее детская любовь к Ворону звучала в этой песне. Ворон, о котором пел Колль, был славным крылатым рыцарем, смелым, отважным, презирающим опасность. Как ей когда-то и казалось.
      «Да, у него есть дар», - подумала Марис. Корм наклонился к ней, посмотрев вопросительно, и она поняла, что прошептала свои мысли вслух.
      Последние звуки песни затихли.
      — Колль может превзойти Барриона, если ему дадут шанс, — негромко сказала Марис. — Это я рассказала ему эту историю, Корм. Я и еще несколько летателей были там, когда Ворон показывал свой трюк. Но никто из нас не смог бы сделать из истории такую красоту, а Колль смог. У него талант!
      — Это точно, — ухмыльнулся Корм. — В следующем году мы отберем у Восточных приз в песенном состязании.
      Марис взглянула на него, почувствовав прилив раздражения: «Как же они ничего не понимают?!»
      Из другого конца зала Колль смотрел на нее, волнуясь, спрашивая взглядом. Марис одобрительно улыбнулась, и он гордо засиял: песня удалась. И тогда Марис решилась…
      Но тут, не дав Коллю начать следующую песню, вперед вышел Расе.
      — А теперь, — произнес он, — пора заняться серьезным делом. Мы пели и разговаривали, мы сидели в тепле за отличным столом, но снаружи нас ждут ветры.
      Все, как и положено, прислушались с серьезными лицами, и шум ветра, забытый за веселым праздником, казалось, заполнил зал. Марис тоже прислушалась и вздрогнула.
      — Крылья! — приказал ее отец.
      Правитель шагнул к нему, бережно, как святыню, держа в руках сложенные крылья, и начал ритуальную речь:
      — Долго эти крылья служили нашему Эмберли, связывая нас с другими жителями Гавани Ветров. Многие поколения, начиная еще со Звездоплавателей. Марион, дочь Звездоплавателя, летала на них, и ее дочь Джери, и ее сын Джон, и Анни, и Флан, и Денис, — перечисление имен продолжалось долго — и, наконец, Расе и его дочь Марис.
      Тут по залу прокатился сдержанный ропот: Правитель несколько нарушил традицию — поскольку Марис не была из рода летателей, ее имя называть не следовало.
      — Теперь, — продолжал Правитель, — эти крылья примет молодой Колль. Я, как многие Правители до меня, касаюсь сейчас этих крыльев, чтобы принести им удачу. Ибо через меня все жители Малого Эмберли касаются этих крыльев и моим голосом они говорят: «Летай достойно, Колль!»
      Правитель вручил сложенные крылья Рассу, и тот повернулся к Коллю. Колль стоял — такой вдруг маленький, такой бледный. Гитара лежала у его ног.
      — Пришло время моему сыну стать летателем, торжественно сказал Расс. — Пришло время мне передать крылья и Коллю принять их. Но не дело примерять крылья в доме. Сейчас мы отправимся на прыжковую скалу и станем свидетелями того, как мальчик превратится в мужчину.
      Летатели с факелами были уже готовы. Все двинулись из зала, Колль на почетном месте в строю между отцом и Правителем, за ними опять факельщики. Марис и все остальные в конце колонны.
      Десять минут ходьбы, десять минут молчания. Когда все собрались наверху и расположились неровным полукругом на площадке, Расе, отказавшись от помощи, одной рукой одел крылья сыну на плечи. Колль был белее мела. Пока отец расправлял его крылья, он стоял совершенно неподвижно, завороженно глядя в пропасть, на самом дне которой темные волны разбивались о камни.
      Наконец все было готово.
      — Сын, теперь ты летатель! — произнес Расс и отступил назад, оказавшись рядом с Марис. Колль остался один на один со звездным небом на самом краю скалы, и огромные серебряные крылья делали его совсем маленьким. Марис хотелось крикнуть, прекратить все это. Слезы катились по ее щекам, но она не могла сдвинуться с места. Как и все, она с замиранием сердца ждала традиционного первого полета.
      И вот Колль, судорожно вздохнув, оттолкнулся от скалы. На последнем шаге он споткнулся и сразу скрылся из виду. Толпа рванулась вперед. Когда люди подбежали к краю, Колль уже выровнялся и медленно набирал высоту. Сделав широкий круг над морем, он пронесся около скалы и снова заскользил над водой. Порой молодые летатели устраивают представления в первый же день, но у Колля в характере этого не было. Как серебряный призрак он неуверенно, даже потерянно кружил в небе, которое было для него чужим.
      Остальные летатели расправили крылья — Корм, Шалли и другие приготовились к полету. Теперь они присоединятся к Коллю, сделают несколько кругов в небе и полетят на Эйри праздновать всю оставшуюся ночь в честь своего нового брата.
      Неожиданно ветер изменился. Марис уловила это острым летательским чутьем. Она услышала, как холодный порыв воздуха прошелся по каменной гряде, и еще больше убедилась в этом, когда увидела, как Колль неловко затрепетал над волнами. Он неосторожно спланировал вниз, попытался подняться, но тут его закрутило в воздушном вихре. Кто-то испуганно вскрикнул. Через несколько секунд Колль сумел выровняться и полетел к скале. Но тяжело и неуклюже. Такой суровый, злой ветер летатель должен уважать и приручать очень осторожно, а Колль пытался бороться с ним… и проигрывал.
      — Он в опасности! Я полечу к нему! — крикнул Корм, резким щелчком закрепил последний сегмент крыла и прыгнул со скалы.
      Но было уже поздно. Бросаясь из стороны в сторону, побежденный внезапным вихрем, Колль направлялся к посадочной площадке. Словно подчиняясь безмолвному приказу, зрители побежали вниз, Марис и ее отец впереди всех.
      Колль быстро снижался, слишком быстро. Не он оседлал ветер, а ветер толкал его к земле. Падая, он накренился, и одно крыло чиркнуло по песку, другое задралось вверх. Не так. Все не так… На берегу взметнулся фонтан сухого песка, раздался резкий звук рвущегося металла, и Колль упал на землю.
      Все обошлось, но левое крыло сломалось и теперь беспомощно трепетало на ветру.
      Расс подбежал первым, упал на колени и принялся расстегивать ремни. Колль слегка приподнялся, и все собравшиеся увидели, что его трясет, а глаза полны слез.
      — Не волнуйся, сынок, — попытался успокоить его Расс. — Это всего лишь защелка. Они постоянно ломаются. Ее легко починить. Ты немного неровно летал, но все мы так, когда впервые, В следующий раз все будет в порядке.
      — В следующий раз! — закричал Колль. — Я не могу, не могу летать, отец! Я не хочу следующего раза! И не хочу крыльев!
      Теперь он заплакал в голос, вздрагивая от рыданий. Пораженные гости молчали. Лицо отца сделалось суровым.
      — Ты мой сын, ты летатель. Следующий раз будет, и ты научишься летать!
      Колль захлебывался слезами. Крылья, сломанные и временно бесполезные, лежали на песке. Сегодня никто не полетит на Эйри.
      Расс положил здоровую руку сыну на плечо.
      — Ты слышал? Ты понял, что я сказал? Нечего молоть чепуху. Ты будешь летать, или ты мне не сын!
      Колль внезапно сник. От его непослушания не осталось и следа, он кивнул, закусил губу, борясь со слезами, и посмотрел на отца.
      — Понял. Извини, отец. Я просто испугался там… Я не хотел этого говорить.
      Марис глядела на него из толпы Гостей. Ему ведь всего тринадцать, он напуган и совсем не летатель.
      — Сам не знаю, почему я так сказал, отец, — продолжал Колль. — Я, право, не хотел…
      — Нет, хотел! — вдруг нашла в себе силы Марис, вспомнив, как Колль пел и какое она приняла решение.
      Гости испуганно обернулись к ней. Шалли успокаивающе взяла ее за руку, но Марис вырвалась и шагнула вперед, став между отцом и братом.
      — Он сказал то, что хотел сказать, — уже негромко добавила она, стараясь не выдавать своего волнения. — Разве ты не видишь, отец? Он не летатель. Колль хороший сын, и ты должен гордиться им, но он никогда не полюбит ветер. И закон здесь не прав.
      — Марис, — в голосе Расса не было ни капли тепла, лишь отчаяние и боль. — Ты хочешь отнять крылья у своего брата? Мне казалось, ты любишь его.
      Еще неделю назад она бы заплакала, но теперь у нее не было больше слез.
      — Да, я люблю его и хочу, чтобы он жил долго и счастливо. Но он не будет счастлив, если станет летателем; он делает это только ради тебя. Колль — певец, отличный певец. Зачем ты хочешь отобрать у него ту жизнь, о которой он мечтает?
      — Я ничего не отбираю у него, — холодно ответил Расс. — Традиция…
      — Глупая традиция! — раздался новый голос. Марис поискала глазами неожиданного союзника и увидела, как Баррион пробивается сквозь толпу.
      — Марис права. Колль поет, как ангел, а вот как он летает, мы все видели. — Он презрительно оглядел летателей, собравшихся вокруг. — Вы, летатели, настолько привыкли к своим правилам, что разучились думать. Вы слепо следуете традициям, не обращая внимания на чужую боль.
      Корм, никем не замеченный, мягко опустился на песок и сложил крылья. Его обычно гладкое темное лицо исказилось злой гримасой, и он выступил вперед.
      — Летатели и их традиции принесли славу Эмберли! И вся история Гавани Ветров держится на них уже долгие годы. Как бы хорошо ты ни пел, Баррион, ты не имеешь права порочить наш закон. Он повернулся к Рассу и сказал уже мягче: — Не беспокойся, друг. Мы сделаем из твоего сына летателя, каких на Эмберли еще не видели.
      Но тут Колль поднял глаза, и, хотя в них еще стояли слезы, в его лице появились решительность и упрямство.
      — Нет! — крикнул он, с вызовом глядя на Корма. — Вы не сделаете из меня ничего, чем я не захочу быть, кем бы вы ни были. Я не трус и не ребенок, но я не хочу летать. Не хочу! — Слова его сливались с поднявшимся ветром и, подобно ветру, срывали покров с затаенной обиды. — Вы, летатели, думаете, что вы лучше всех, но это не так. Баррион был на десятке островов, и знает песен больше, чем десяток летателей. Мне все равно, что ты подумаешь, Корм. Да, он бескрылый, ему приходится путешествовать морем, которого все боятся. Вам, летателям, легко уходить от опасностей, а Баррион сам убил сциллу. Гарпуном из маленькой деревянной лодки. Никогда не слышали, да? И я могу быть, как он. Все говорят, что у меня есть талант… Баррион уходит к Внешним Островам, он обещал взять меня с собой. И еще он сказал, что когда-нибудь подарит мне свою гитару. Он может все превратить в красоту. Своими словами он может сделать летателей прекрасными, но может сделать то же и с рыбками, и с охотниками. Он все может. Летатели этого не могут, а он может. Потому что он Баррион! Он певец, а это ничуть не хуже, чем летатель. И я тоже так могу. Я понял это сегодня, когда пел про Ворона. — Он с ненавистью взглянул на Корма и пнул серебристую ткань крыльев ногой. — Заберите свои старые крылья, отдайте их Марис, она настоящий летатель. А я уйду с Баррионом.
      Наступило тяжелое молчание. Лицо Расса стало старым и усталым. Таким его еще никто не видел. Он долго рассматривал своего сына, потом произнес тихо:
      — Это не ее крылья, Колль. Крылья были моими, до этого они принадлежали моему отцу, еще раньше — его матери, и я хотел… Я хотел… — голос его надломился, и он смолк.
      — Это ты во всем виноват, — сказал Корм, со злостью глядя на Барриона. — И ты, его собственная сестра, — добавил он, переводя взгляд на Марис.
      — Да, Корм, мы во всем виноваты, я и Баррион, потому что мы любим Колля и хотим видеть его счастливым… и живым. Баррион прав: летатели следовали традициям слишком долго. Каждый год плохие летатели получают крылья от своих отцов и погибают с ними. А Гавань Ветров становится все беднее, потому что новые крылья взять негде. Сколько было летателей во времена Звездоплавателей? И сколько сейчас? Ты не видишь, что делает с нами традиция? Крылья — это большая ценность, и владеть ими должен тот, кто любит небо, кто будет летать на них лучше и беречь их. А их передают по праву рождения. По праву рождения, а не по мастерству. Но только мастерство летателя спасает его от смерти. Только мастерство летателя связывает Гавань Ветров воедино.
      — Безобразие! — фыркнул Корм. — Ты не летатель, Марис, и не имеешь права говорить об этих делах. Твои слова позорят небо и оскорбляют традицию. Если твой брат отвергает свое право по рождению, ничего не поделаешь. Но мы не позволим ему издеваться над нашим законом и отдать крылья первому попавшемуся. — Он оглянулся и обвел взглядом притихшую толпу. — Где Правитель? Пусть он напомнит нам закон!
      — Закон… наша традиция… — негромкий голос Правителя прерывался от волнения. — Послушай, Корм, сейчас другой случай. Марис хорошо служила Эмберли, и мы все знаем, как она летает. Я…
      — Закон! — настаивал Корм.
      Правитель покачал головой.
      — Что ж, видимо, это мой долг… Закон гласит, что, если летатель отказывается от крыльев, тогда их примет другой летатель, старший на острове, и они с Правителем должны хранить крылья до тех пор, пока не будет избран их новый хозяин. Но, Корм, никто еще никогда не отказывался от крыльев. Закон применяли, лишь когда летатель умирал без наследника, а в этом случае Марис…
      — Закон есть закон! — отрезал Корм.
      — И вы опять слепо ему подчинитесь, — вставил Баррион. Но Корм сделал вид, что его не слышит, и продолжал:
      — Поскольку Расс передал свои крылья, я — старший летатель острова. Крылья будут находиться у меня до тех пор, пока мы не найдем кого-нибудь достойного, кто готов дорожить честью летателя и уважать традиции.
      — Нет! — закричал Колль. — Я хочу, чтобы крылья взяла Марис.
      — Твое желание ничего не значит. Ты — бескрылый. — С этими словами Корм наклонился и начал аккуратно складывать сломанные крылья.
      Марис оглянулась, ища помощи, но тщетно. Баррион развел руками, Шалли и Хелмер отвернулись, а ее отец стоял сломленный горем — уже больше и не летатель, всего лишь старый калека. Гости стали расходиться.
      К Марис подошел Правитель.
      — Мне жаль, что так получилось. Будь это в моей власти, я отдал бы крылья тебе. Закон… создан не для того, чтобы наказывать, он должен направлять… Но это закон летателей, и я не могу пойти против них. Если я выступлю против Корма, с Эмберли будет то же, что с Кеннехатом, а меня будут называть сумасшедшим.
      — Я понимаю, — кивнула Марис.
      Корм, сложив крылья, удалялся по берегу. Правитель тоже повернулся и направился к себе. Марис подошла к Рассу.
      — Отец… — начала было она.
      — Ты мне не дочь! — бросил он, отвернулся и пошел прочь, медленно, словно тяжелый груз унося свой позор.
      На истоптанном пустынном берегу их осталось трое. Марис подошла к Коллю, молча обняла его, и они замерли как дети, ищущие друг у друга утешения.
      — Пойдем ко мне, — нарушил тишину Баррион.
      Брат с сестрой расступились, глядя как Баррион надевает через плечо гитару, и двинулись за ним.
      Для Марис потянулись мрачные, тревожные дни. Баррион жил в маленькой хижине недалеко от гавани, рядом с заброшенной, гниющей пристанью. Там они все и поселились. Никогда раньше Марис не видела Колля таким счастливым. Каждый день они с Баррионом пели, и он был уверен, что все-таки станет настоящим певцом. Только то, что Расе отказывался его видеть, тревожило Колля, но и это порой забывалось. Он был молод, и то, что многие сверстники смотрели на него с затаенным восторгом как на бунтаря, откровенно радовало его.
      Для Марис же все было гораздо сложнее. Она редко выходила из дому, разве только вечерами к пристани посмотреть на возвращающиеся рыбачьи баркасы. Кроме своей потери, она ни о чем не могла думать. Все оставалось по-прежнему: пойманная, беспомощная птица… Казалось бы, она все делала правильно, но крылья и теперь так же далеки от нее. Традиции цепко держали ее в плену.
      Прошло две недели после инцидента на берегу. Как-то Баррион позже обычного вернулся с пристани, куда ходил каждый день к рыбакам Эмберли за новыми песнями и где он пел в портовых кабачках. Поужинав горячей мясной похлебкой, он взглянул на Колля и Марис и сказал:
      — Я договорился насчет лодки. Через месяц ухожу на Внешние Острова.
      — И я? — обрадовался Колль.
      — Конечно, — кивнул Баррион. — Марис, ты тоже?
      — Нет, — она покачала головой.
      — Тебе вряд ли станет лучше, — вздохнул Баррион. — На Эмберли будет тяжело. Даже для меня настают нелегкие времена. Корм подначивает Правителя, и тот настраивает против меня людей. Люди постарше уже начинают избегать моей компании. Но перед нами большой мир, и его нужно увидеть. Поедем с нами, — он улыбнулся. — Может быть, я даже научу тебя петь.
      Марис задумчиво вертела в руках вилку.
      — Я пою еще хуже, чем мой брат летает. Баррион, я не могу уехать. Я летатель, я должна остаться и получить свои крылья обратно.
      — Восхищаюсь я тобой, Марис, но это ведь бессмысленно. Что ты можешь?
      — Не знаю. Что-нибудь придумаю. Можно пойти к Правителю. Он издает законы, и он мне сочувствует. Если он поймет, что так лучше для Эмберли…
      — Он не пойдет против Корма. Кроме того, это закон летателей, а здесь он не властен. И еще…
      — Что?
      — Есть новость. В порту говорят, что нашли нового летателя. Вернее, старого… Девин плывет на лодке с Гаворы. Он здесь поселится, и ему отдадут твои крылья.
      Баррион с тревогой следил за выражением лица Марис.
      — Девин! — Она бросила вилку на стол и вскочила. — Они что, совсем ослепли? Он летает еще хуже Колля! Свои крылья он утопил, когда опустился слишком низко над водой, и, если бы мимо не проходил корабль, он бы и сам погиб. Значит, Корм хочет отдать ему еще одни крылья? Баррион горько усмехнулся.
      — Он же летатель и уважает традиции.
      — Давно он отплыл?
      — Говорят, несколько дней назад.
      — Оттуда до Эмберли недели две, — Марис задумалась. Мне надо действовать, пока он не добрался. Как только он примет крылья, они будут принадлежать ему.
      — Но что ты можешь, Марис? — спросил Колль.
      — Ничего, — сказал Баррион. — Конечно, мы можем украсть крылья. Корм их починил, они теперь как новенькие. Но куда ты с ними денешься? Тебя нигде не примут. Брось это дело, девочка. Ты не изменишь законов летателей.
      — Не изменю? — в голосе Марис послышалось возбуждение. Она перестала мерить комнату шагами и остановилась у стола. — Ты уверен? Разве традиции никогда не менялись? Откуда они вообще взялись?
      — Ну, когда-то был Совет, — озадаченно произнес Баррион, — когда Старого Капитана убили, и Капитан-Правитель Большого Шотана раздал всем крылья. Тогда и решили, что ни один летатель не должен брать в небо оружие. Всем еще была памятна страшная битва, когда старые Звездоплаватели использовали две последние небесные лодки, чтобы лить с неба огонь.
      — Да, да, — добавила Марис, — и помнишь, было еще два Совета? Через много поколений после первого другой Капитан-Правитель Большого Шотана захотел подчинить себе остальные острова и послал своих летателей с мечами напасть на Малый Шотан. А когда его люди исчезли, летатели других островов собрались, чтобы осудить его, и он был последним Капитаном-Правителем. Теперь Большой Шотан такой же остров, как и все остальные.
      — И третий раз, — вмешался Колль, — когда все проголосовали за то, чтобы не летать на Кеннехат, после того как Сумасшедший Правитель убил Летателя, Принесшего Плохие Вести.
      — Все так, — кивнул Баррион, — но с тех пор никто не созывал Совет. — Ты уверена, что они соберутся?
      — Конечно. Это неписаный закон. Одна из тех традиций, которые так чтит Корм. Любой летатель может созывать Совет. Я представлю там свои предложения, сразу всем летателям Гавани, и…
      Марис замолчала, они переглянулись с Баррионом, сраженные одной и той же мыслью.
      — Вот именно — летатель! — Баррион постарался произнести это слово помягче.
      — А я уже не летатель, — Марис рухнула в кресло. — И Колль отказался от крыльев. И Расе — даже если бы согласился — он тоже уже не летатель. Нас Корм слушать не станет, и некому будет созывать Совет.
      — Ты можешь попросить Шалли, — предложил Колль. — Или дождаться кого-нибудь на прыжковой скале, или…
      — Шалли намного моложе Корма и слишком его боится, перебил Баррион. — Я слышал, она тебе тоже сочувствует, как и Правитель, но она не станет ничего делать. Вдруг Корм попытается отобрать и ее крылья? А другие?… На кого ты можешь рассчитывать? И сколько тебе придется ждать? Хелмер бывает здесь чаще других, но он такой же, как Корм. Джемис слишком молод. Да и остальные… Все-таки это большой риск. — Он задумчиво покачал головой. — Ничего не выйдет. Никто за тебя не выступит, а через две недели Девин заберет крылья.
      Все трое замолчали. Марис, невидящим взглядом уставясь в тарелку с холодным мясом, напряженно думала. Неужели ничего нельзя сделать?
      — Баррион, — начала она осторожно, — ты совсем недавно сказал… что можно украсть крылья…
      Холодный, мокрый ветер зло срывал гребни волн. На востоке собирался шторм.
      — В такую погоду хорошо летать, — сказала Марис, держась обеими руками за борт качающейся лодки.
      — Если бы у тебя были крылья… — Баррион улыбнулся и закутался поплотнее в плащ.
      Марис повернулась к берегу. Там среди деревьев стоял дом Корма. В верхнем окне горел свет. Когда же его вызовут? Уже третий день… Как долго еще ждать? Каждый час приближал к Эмберли Девина, человека, который отберет у нее крылья.
      — Сегодня? — спросила она у Барриона. Тот пожал плечами, продолжая чистить ногти длинным узким кинжалом.
      — Тебе лучше знать, — ответил он, не поднимая глаз. Как часто вообще вызывают летателей? На маяке даже нет света.
      — Часто, — задумчиво сказала Марис. Но вдруг Корма не вызовут? Они дежурили уже три ночи, надеясь, что он уйдет из дому. Может быть, Правитель решил до прибытия Девона использовать только Шалли? — Не нравится мне это, — добавила она. — Надо что-то делать.
      — Я мог бы воспользоваться вот этим, — ответил Баррион, пряча в ножны сверкающий кинжал, — но не буду. Я — за тебя, Марис, и твой брат мне все равно что сын, но я не стану убивать из-за крыльев. Мы будем ждать, когда Корма вызовут с маяка, потом заберемся в дом. Только так.
      «Неужели дошло бы и до этого? — подумала Марис. — Если бы Корм оказался дома?» Корм есть Корм, он не уступил бы без боя. Когда-то Марис была у него в доме и помнила целую коллекцию обсидиановых ножей, развешанную по стенам.
      Надо ждать, когда он уйдет.
      — Правитель не вызовет его, — сказала она убежденно. Если только не какое-нибудь чрезвычайное происшествие.
      — Мы вряд ли сможем организовать что-нибудь чрезвычайное, — ответил Баррион, разглядывая облака.
      — Но мы можем послать сигнал с маяка.
      — Ну-ну… — Баррион задумался, потом улыбнулся. Пожалуй, можем. Послушай, Марис, чем дальше, тем больше законов мы нарушаем. Мало того, что мы собираемся стянуть твои крылья, теперь ты хочешь, чтобы мы пробрались в башню и послали ложный сигнал. Хорошо еще, что я певец, иначе мы вошли бы в историю как величайшие преступники Эмберли.
      — Интересно, как твое занятие может этому по мешать?
      — А кто, ты думаешь, сочиняет песни? Я скорее изображу нас героями!
      Они дружно рассмеялись. Баррион взялся за весла и направил лодку к топкому, укрытому деревьями берегу.
      — Жди здесь, — сказал он, выпрыгивая из лодки. — Я пойду к маяку. Как только увидишь, что Корм ушел, лезь в дом и забирай крылья.
      Марис молча кивнула.
      Почти целый час ей пришлось сидеть одной в сгущающейся тьме. Далеко на востоке небо то и дело озарялось вспышками молний. Скоро шторм придет сюда. Марис уже чувствовала холодные укусы крепчающего ветра. Наконец маяк Правителя на самом высоком холме Эмберли часто замигал, и Марис вдруг вспомнила, что ничего не сказала Барриону о сигналах, но он откуда-то знал правильный код. «Похоже, он действительно опытный человек, — подумала Марис. — Может, он вовсе не такой враль, как казалось».
      Через минуту она уже лежала за кустами совсем рядом с домом. Дверь открылась. Корм, одетый в теплый костюм, вышел на порог, перебросил сложенные крылья через плечо и торопливо двинулся к маяку.
      Теперь оставалось лишь найти камень и разбить окно. К счастью, Корм был холост и жил один. Они несколько дней наблюдали за домом, и никто за эти дни не приходил, если не считать женщины, убирающей в доме, но она работала днем…
      Марис вытащила из рамы оставшиеся осколки стекла, взобралась на подоконник и шагнула в дом. Глаза быстро привыкли к темноте. Надо побыстрее найти крылья, пока Корм не вернулся. Он скоро доберется до маяка и обнаружит, что вызов был ложным. Баррион, естественно, не станет дожидаться, пока его поймают.
      Но искать долго не пришлось. Крылья оказались на полке рядом с дверью, там же, где Корм хранил и свои. Марис сняла их и нежно провела рукой по холодному металлу, проверяя сегменты. Наконец-то! Теперь их никто у нее не отберет!
      Она вдела руки в ремни, выбежала из дома и бросилась через лес. Скоро Корм вернется и обнаружит пропажу. К тому времени ей надо быть уже на прыжковой скале.
      На дорогу ушло добрых полчаса. Дважды пришлось укрываться в кустах, чтобы не попасться на глаза другим ночным путникам. Но добравшись до скалы, она увидела дежурных на посадочной площадке. Опять пришлось спрятаться и ждать.
      Марис совсем закоченела, когда вдали над морем вдруг сверкнула серебряная полоска крыльев. Вскоре летатель пронесся над площадкой, привлекая внимание дежурных, затем уверенно приземлился. Пока дежурные помогали отстегивать крылья, Марис разглядела, что прилетела Анни с Кульхолла. Очевидно, с сообщением, и сейчас дежурные проводят ее к Правителю. Это как раз то, чего она ждала.
      Едва вся троица скрылась из виду, Марис вскочила и бросилась по каменистой тропе к вершине скалы. Самой расправлять крылья было неудобно, но в конце концов она справилась, хотя шарниры на левом крыле проворачивались туго и закрепились только с пятого раза. «Похоже, Корм даже не заботился о них…» — мелькнула горькая мысль.
      А затем, забыв обо всем, она разбежалась и прыгнула навстречу ветру. Сильный порыв ударил ее в лицо, но она увернулась, пошла влево, вправо, пока не нашла восходящий поток, и начала подниматься. Где-то рядом сверкнула молния, и Марис почувствовала мимолетный укол страха, но тут же все прошло. Она летит, снова летит! И если даже ее сожжет молнией в небе, вряд ли кто на Эмберли станет ее оплакивать, кроме Колля, но лучше так, чем… Она развернулась, поднялась еще выше, и против своей воли радостно, громко рассмеялась.
      И вдруг кто-то откликнулся.
      — Вернись! — Голос звучал резко и зло.
      Вздрогнув, Марис посмотрела вверх и назад. Еще раз сверкнула молния, и в ее сиянии окаймленные ночью крылья полыхнули полуденным серебром. Из облаков прямо на нее быстро снижался Корм.
      — Я знал, что это ты! — кричал он яростно, но ветер уносил часть слов. — Я понял… за этим стоит… не ушел… поджидал у скалы… у скалы… Вернись! Бескрылая!.. Я заставлю тебя приземлиться!
      Последнюю фразу Марис расслышала полностью и засмеялась.
      — Попробуй! — крикнула она в ответ непокорно. — Покажи, какой ты летатель, Корм! Поймай меня, если сможешь!
      И затем накренила крылья и легко ушла в сторону, а пока он продолжал падать, не переставая кричать ей что-то, снова набрала высоту. Тысячи раз они с Доррелем играли так, гоняясь друг за другом вокруг Эйри, но на сей раз игра шла серьезная. Марис брала от ветра высоту и скорость, интуитивно выбирая воздушные потоки, и поднималась все выше и быстрее. Далеко внизу Корм выровнял полет и тоже стал набирать высоту. Но к тому времени, когда он поднимется так же высоко, Марис успеет уйти дальше. Так она рассчитывала. Это не игра, здесь нельзя рисковать. Если ему удастся подняться выше, то, обуреваемый яростью, он может загнать ее в море. Потом он будет мучиться, жалеть потерянные крылья, но сейчас он способен на все. Столь много для него значат традиции. Отвлеченно Марис подумала, как бы еще год назад она сама отнеслась к человеку, укравшему крылья?
      Эмберли уже скрылся где-то вдали, и только маяк Кульхолла на горизонте указывал ближайший остров. Скоро исчез и он, и вокруг не осталось ничего, кроме неба и моря. Лишь где-то позади на фоне шторма, пытаясь ее настичь, летел Корм. Марис обернулась, и — показалось или нет? — он стал меньше. — Отстает? Корм — опытный летатель, это она знала хорошо. Не раз он выступал за Западных на состязаниях, в то время как ей участвовать не разрешали… И все же разрыв между ними увеличивался.
      Еще раз сверкнула молния, и через несколько секунд над морем прокатились зловещие раскаты грома. Из воды откликнулась сердитым рычанием сцилла, услышав в небесном громе вызов соперника. Но для Марис это означало другое она поняла, что шторм проходит стороной. В то время как она летела на северо-запад, шторм отдалялся к западу: так и так ей надо уходить из-под шторма. Что-то радостно взыграло в ней, она резко развернулась, закружила, вычертила петлю, с наслаждением перескакивая из одного потока в другой, как воздушный акробат. Ветер покоряется ей, и ничего плохого уже не случится!
      Тем временем Корм сократил разрыв, и, когда Марис, закончив очередную петлю, начала набирать высоту, она увидела его совсем близко и услышала его голос. Он кричал, что она не сможет нигде приземлиться, что она теперь изгнанница с крадеными крыльями. Бедный Корм! Он еще не знает ее замысла.
      Марис спланировала почти к самой воде. Волны катились в нескольких футах от ее ног, и она уже чувствовала на губах вкус соли. Корм хотел уничтожить ее, загнать в воду… Что ж, сейчас она совсем беззащитна. Все, что ему нужно, — это догнать ее и спикировать. Но теперь она знала, что Корм не сможет ее настичь, как бы он ни старался, и к тому времени, когда она вышла из-под навеса тяжелых облаков в чистое ночное небо, Корм был лишь маленькой точкой далеко позади. Звезды отражались в серебре ее крыльев, и Марис летела вперед, пока Корм не пропал из виду. Убедившись, что не может найти в небе яркую полоску его крыльев, она набрала высоту и повернула на юг в уверенности, что Корм будет слепо продолжать полет в прежнем направлении, пока не сдастся и не вернется на Эмберли.
      Крылья!.. Звезды над головой… Полет захватил ее, и на какое-то время в душе воцарилось спокойствие.
      Через несколько часов вдали показались огни Лауса, яркие маяки на вершине Старой Крепости. Марис чуть свернула, и вскоре перед ней раскинулась громада полуразрушенного древнего замка, мертвого, если не считать огней маяка. Она облетела замок и направилась к песчаной косе на юго-западе маленького скалистого острова. На Лаусе не так много жителей, чтобы поддерживать дежурство на посадочной полосе, но как раз сегодня Марис это устраивало: никто не будет задавать вопросов. Никем не замеченная, она мягко приземлилась, подняв фонтаны песка, и выпуталась из крыльев.
      В конце площадки у самой прыжковой скалы ютился маленький, простой домик Дорреля. Когда никто не откликнулся на стук, Марис вошла и позвала его по имени. Дом молчал. Мимолетное разочарование тут же сменилось испугом. Где он? Как долго его не будет? Что, если Корм догадается, где она, и застанет ее здесь до возвращения Дорреля?
      Марис запалила лучину от еще горячих углей в очаге, зажгла свечу и оглядела комнату, пытаясь понять, куда и надолго ли отправился ее друг. Ara! Всегда аккуратный Доррель оставил на столе крошки рыбного пирога. Она заглянула в дальний угол комнаты: Анитры тоже не было на обычном месте. Значит, Доррель где-то охотится со своим ночным соколом.
      Надеясь найти его где-нибудь поблизости, Марис опять поднялась в воздух и вскоре обнаружила Дорреля в западной части острова на скале посреди мелководья. Сложенные крылья висели у него за спиной, Анитра сидела на вытянутой руке и доедала кусок рыбы, которую, очевидно, только что поймала. Доррель о чем-то «разговаривал» с птицей и заметил Марис, лишь когда она, пролетая над скалой, на секунду закрыла от него звездный свет.
      Доррель смотрел, как она кружит, опасно низко, и на мгновение Марис показалось, что он ее не узнает.
      — Доррель! — крикнула она срывающимся от волнения голосом.
      — Марис? — на его лице отразилось удивление. Она развернулась и поднялась выше.
      — Выходи на берег. Мне нужно с тобой поговорить.
      Доррель кивнул, резко поднялся и подбросил птицу в воздух. Анитра неохотно выпустила из когтей рыбу, легко взмыла в небо, взмахнув бледными белесыми крыльями, и закружила там, ожидая хозяина. Марис повернула к посадочной площадке.
      На этот раз она снизилась слишком быстро и неловко упала, расцарапав колени. Напряжение, кража, ночная погоня, усталость, столько дней без полетов, удивительная смесь боли, волнения и радости, которую принесло свидание с Доррелем, все это сказалось на ней, и теперь она просто не знала, как себя вести дальше. В ожидании Дорреля она занялась крыльями, заставляя себя механически повторять знакомые движения, не в силах думать ни о чем важном. Из ссадин на коленях сползали, струйки крови, но она не обращала внимания.
      Наконец приземлился Доррель, плавно и легко. Он был удивлен ее внезапным появлением, но не позволил чувствам отвлечь его в воздухе и опустился на песок, как всегда, безукоризненно. Для него это было больше чем предмет гордости: врожденное чувство, полученное в наследство вместе с крыльями. Увидев, что он снял крылья, Анитра тут же села к нему на плечо.
      Протянув руки, Доррель сделал шаг навстречу Марис. Птица громко закричала. Он хотел обнять Марис, но она неожиданно подняла с земли сложенные крылья и сунула в его протянутые руки.
      — Вот, — сказала она. — Сдаюсь. Я украла эти крылья у Корма и теперь сдаю их тебе и сдаюсь сама. Я прилетела, чтобы просить тебя созвать Совет, потому что ты летатель, а я нет. Ведь только летатель может это сделать.
      Доррель уставился на нее так, словно его внезапно пробудили от тяжелого сна и он еще толком ничего не понимает. Марис, чувствуя смертельную усталость и досаду, добавила:
      — Я объясню. Пойдем домой. Мне надо отдохнуть.
      Идти было не близко, но почти всю дорогу они шли молча, не касаясь друг друга, и Доррель лишь спросил:
      — Марис… Ты что, действительно… украла?…
      — Да, действительно, — отрезала она, потом вдруг вздохнула, сделала движение, словно намереваясь взять его за руку, но остановилась. — Прости, Доррель. Я не хотела… Я устала и, наверно, просто боюсь… Никогда не думала, что встречусь с тобой вот так…
      Дальше они шли молча. Доррель не задавал вопросов, и только Анитра у него на плече бормотала и вскрикивала, недовольная столь кратковременной охотой. Уже в доме Марис забралась в большое мягкое кресло, расслабилась и постаралась успокоиться. Наблюдая, как Доррель занимается обычными знакомыми делами, она и в самом деле стала немного спокойнее. Тем временем Доррель посадил Анитру на насест, закрыл занавеской (другие одевают на своих птиц колпаки, но он этого не одобрял), развел огонь в очаге и подвесил котелок с водой.
      — Чай?
      — Да.
      — Я положу ягод керри вместо меда. Тебе будет полезно.
      — Спасибо, — Марис почувствовала новый прилив теплых чувств к нему.
      — Хочешь переодеться? Одень мой халат.
      Она отрицательно покачала головой — совсем не хотелось двигаться и что-то делать, — потом заметила, что Доррель, нахмурясь, озабоченно смотрит на ее неприкрытые короткой юбочкой ноги.
      — Ты поранилась. — Он наполнил миску теплой водой, принес чистую ткань, какую-то мазь и опустился перед ней на колени. Прикосновения влажной ткани нежно, словно мягкий язык, смывали засохшую кровь.
      — Не так уж все и плохо, совсем небольшие царапины на коленях, — бормотал Доррель, не прерывая работы. — Наверно, неудачно приземлилась.
      Его близость и мягкие прикосновения взволновали Марис, и вдруг напряжение, страх и усталость куда-то исчезли. Рука Дорреля поднялась чуть выше и задержалась там.
      — Дорр… — произнесла она тихо, почти лишенная дара речи.
      Доррель поднял голову, их глаза встретились, и наконец Марис пришла в себя.
      — Все будет в порядке, — сказал Доррель. — Они поймут и не откажут тебе.
      Пока он готовил завтрак, Марис подробно рассказала ему свой план, и теперь, успокоившаяся и полная надежд, она даже улыбалась.
      — Кто будет созывать Совет?
      — Думаю, Гарт, — ответил без колебаний Доррель. — Я слетаю к нему домой, и мы поделим ближайшие острова. Остальные тоже захотят помочь. Хорошо, если бы ты была с нами, — мечтательно добавил он. — Было бы здорово снова вместе…
      — У нас все еще впереди, Дорр. Если только…
      — Не беспокойся. Все у нас будет. Но сегодня было бы все-таки здорово!
      — Да, — она улыбнулась. Доррель тоже засиял и протянул было руку, чтобы коснуться ее щеки, но тут раздался громкий, властный стук в дверь, и они замерли.
      Доррель пошел к двери. Марис осталась в кресле напротив входа, поскольку и спрятаться-то было некуда. Снаружи со сложенными за плечами крыльями стоял Хелмер. Не глядя на Марис, он обратился к Доррелю.
      — Корм воспользовался своим правом созвать Совет, — произнес он ровным, нарочито официальным тоном. Дело касается бывшего летателя Марис с Малого Эмберли, которая украла чужие крылья. Твое присутствие необходимо.
      — Что? — Марис вскочила. — Хелмер! Корм созывает Совет? Почему?
      Доррель обернулся, потом опять посмотрел на Хелмера. Тот явно чувствовал себя неуютно, но продолжал делать вид, будто не видит Марис.
      — Почему, Хелмер? — переспросил Доррель.
      — Я уже сказал. И мне некогда тут попусту терять время. Я должен сообщить другим летателям, а сегодня не самый лучший день для полетов.
      — Подожди, — сказал Доррель. — Скажи мне имена и куда лететь. Я тебе помогу.
      У Хелмера дрогнул уголок рта.
      — Я не думал, что ты захочешь лететь с таким поручением… по такому поводу. Не хотел тебя просить, но раз ты сам предлагаешь…
      Пока Доррель торопливо надевал крылья, Хелмер все таким же строгим тоном давал указания, куда лететь. Марис, не находя себе места, шагала из угла в угол, снова полная смятения и тревоги. Ей было ясно, что Хелмер умышленно не обращает на нее внимания, и, чтобы не попасть в неловкое положение, она молчала.
      Перед уходом Доррель поцеловал ее и крепко обнял.
      — Покорми Анитру и постарайся не волноваться. Думаю, что вернусь к ночи.
      В домике было душно. Но снаружи оказалось не лучше. Хелмер был прав: неважная погода для полетов. В такой день невольно думается о штиле, и Марис вздрогнула, подумав о Дорреле, но постаралась успокоить себя. Доррель очень опытный летатель. А если целый день думать о возможных опасностях, совсем изведешься. И так достаточно тоскливо сидеть здесь одной и ждать… Без права подняться в небо. Она взглянула на низкие облака и задумалась. Вдруг после Совета ее навсегда сделают бескрылой?… Но если такое случится, впереди достаточно горьких дней, а сейчас нечего думать об этом…
      Марис вернулась в дом. Анитра, крылатая ночная хищница, спала за своей занавеской. В доме было пусто и тихо. Хорошо бы Доррель был рядом! С ним можно поделиться сомнениями, обговорить все, подумать вместе, почему Корм решил созвать Совет, А сейчас мысли, как птицы в клетке, бились, не находя выхода из замкнутого пространства.
      На шкафу Марис нашла игру гичи. Чтобы отвлечься, расставила черные и белые камушки в простую начальную позицию, первую, какая пришла в голову, и начала передвигать их, играя сразу за обе стороны. Сами собой складывались новые комбинации, а мысли все время возвращались к самому важному. «Корм гордый, и я задела его чувства. Его считают хорошим летателем, а я, дочь рыбака, украла у него крылья и опередила его в воздухе, когда он пытался меня догнать. И теперь, чтобы поправить свой авторитет, он хочет унизить меня, да так, чтобы об этом узнало как можно больше людей. Просто отобрать крылья ему недостаточно. Он хочет, чтобы все летатели видели мое унижение и объявили меня вне закона».
      Марис тяжело вздохнула. Именно для этого собирается Совет — чтобы осудить бескрылого летателя, укравшего крылья. И уж, конечно, об этом сочинят песни… Но может быть, это не имеет значения. Хотя Корм и опередил ее, Совет еще может обернуться против него. У нее тоже будет право выступить, защитить себя, обрушиться на бессмысленные традиции. И шансов у нее в общем-то ровно столько же на этом Совете, сколько было бы, если б его созвал Доррель… Только теперь Марис поняла, как сильно она задела Корма.
      Марис перевела взгляд на доску. Черные и белые камушки расположились в центре доски. Словно две армии, готовые к бою. Еще один ход, и начнется…
      Она улыбнулась и смела камушки рукой.
      Чтобы собрать Совет, потребовался целый месяц. В первый день Доррель передал весть четырем летателям, на второй день еще пятерым. Те передали другим, и призыв побежал расширяющимися кругами через моря Гавани Ветров все дальше и дальше. Отдельно послали летателя к Внешним Островам и на Артелию — большой, скованный льдами остров на самом севере. Вскоре все уже знали, и один за другим начали собираться. Местом сбора выбрали Большой Эмберли. По праву следовало бы собрать Совет на Малом Эмберли, где родились и Корм, и Марис, но там не было достаточно большого здания, чтобы вместить всех собравшихся. А на большом острове было как раз то, что надо: огромный, редко используемый, немного сырой зал.
      Сюда- то и собрались летатели Гавани Ветров. Не все, конечно, потому что всегда что-нибудь случалось неотложное или кто-то еще не получил весть. Кого-то могли послать в дальний, опасный полет… Но подавляющее большинство было здесь, и этого было достаточно. Никто не помнил такого огромного собрания. Даже ежегодные состязания между Западными и Восточными на Эйри не могли сравниться с Советом по числу прибывших. Так по крайней мере казалось Марис, пока целый месяц она ждала начала Совета, и улицы Эмберли заполнялись смеющимися летателями.
      Вокруг царил праздник. Те, кто прибыл раньше, целыми вечерами гуляли к восторгу местных торговцев винами. Все обменивались новыми песнями, рассказами о дальних землях, сплетнями и домыслами о том, что будет на Совете и каков будет его исход. Днем летатели кувыркались и гонялись друг за другом в воздухе, а по вечерам Баррион и другие певцы развлекали их своим искусством. Последних прибывающих встречали целыми демонстрациями. Марис, которой в виде исключения разрешили еще раз воспользоваться крыльями, чтобы прибыть на Совет, до боли хотелось присоединиться к ним. Все ее друзья, и все друзья Корма, все крылья Западных были в шумной толпе.
      Восточные тоже прибыли в большом числе, многие в костюмах из меха с металлическими украшениями, в таких же, как у Ворона в тот далекий день. С Артелии прилетели трое светлолицых летателей, увенчанных серебряными обручами, аристократы из далекой холодной земли, где летатели — и короли, и крылатые вестники. Но здесь они все равны, все братья: и одетые в красную форму летатели Большого Шотана, и два десятка высоких представителей Внешних Островов, и обожженные солнцем крылатые жрецы с Южного Архипелага, где летатели служат и Богу Неба, и Правителям. Видя перед собой в такой непосредственной близости все разнообразие культур и обычаев Гавани Ветров, Марис поражалась все больше и больше. Ей посчастливилось летать, хотя и недолго. Но как мало она видела! Если бы только ей вернули крылья…
      Наконец прибыли все, кто был должен. Совет назначили на вечер.
      — У тебя есть шанс, Марис — сказал ей Баррион на ступенях зала Совета перед самым началом. Рядом с ней стояли Колль и Доррель. — Большинство из них в хорошем настроении после этих развеселых недель. Я походил среди них, поговорил, я пел им, и я уверен: они будут тебя слушать. Он скривил губы в своей волчьей улыбке и добавил. — Для летателей это довольно необычно. Доррель кивнул.
      — Мы с Гартом тоже со многими переговорили. Многие тебе сочувствуют, особенно молодые. Кто же постарше, больше соглашаются с Кормом, они чтут традиции, но даже они окончательно еще не решили.
      — Старых больше, чем молодых, Доррель. — Марис озабоченно покачала головой.
      Баррион по-отечески положил руку ей на плечо и улыбнулся.
      — Значит, тебе придется убедить их и перетянуть на свою сторону. После всего, что я видел, думаю, ты сумеешь.
      Все прибывшие уже собрались в зале, и по приказу Правителя Большого Эмберли загремели церемониальные барабаны — сигнал к началу Совета.
      — Нам пора, — сказала Марис.
      Баррион кивнул. Как бескрылого, его не допустили на Совет летателей. Он еще раз крепко сжал ее плечо, подхватил свою гитару и медленно пошел вниз по ступеням. Марис, Колль и Доррель торопливо прошли в зал.
      Внизу в центре зала — огромной каменной ямы, окаймленной факелами, — стоял длинный стол. Летатели разместились полукругом на грубых каменных скамьях, поднимающихся ряд за рядом к самому потолку. В центре стола сидел Джемис-старший — старик с худым, морщинистым лицом. Хотя он уже много лет назад передал свои крылья, его опыт и характер ценили до сих пор, и, чтобы председательствовать на Совете, ему пришлось проделать долгий путь морем. По обе стороны от него сидели единственные два нелетателя, допущенные на Совет: смуглолицый Правитель Большого Эмберли и дородный Правитель Малого. Корм занимал четвертое кресло справа от председателя. Пятое кресло слева пустовало.
      Марис подошла к пустому креслу, а Колль и Доррель поднялись по ступеням к своим местам. Снова зазвучал барабан — на этот раз призыв к тишине. Пока Совет успокаивался, Марис обвела взглядом зал. Колль нашел место на самом верху посреди еще не доросшей до крыльев молодежи. Многие из них прибыли сюда с ближайших островов на лодках, чтобы своими глазами увидеть, как делается история. Естественно, они, как и Колль, не могли принимать участия в обсуждении. И естественно, на Колля они не обращали никакого внимания: дети, рвущиеся в небо, не могут понять человека, который добровольно отказался от крыльев. Марис догадывалась, как одиноко и неуместно он себя там чувствует.
      Наконец барабан смолк. Джемис-старший поднялся, и под сводами зала раздался его глубокий голос:
      — Это первый Совет летателей на памяти каждого из нас. Большинство уже знают причину, по которой мы здесь собрались. Правила будут простыми. Первым будет говорить Корм, поскольку он созвал это собрание. Затем Марис, которую он обвиняет, ответит ему. А затем сможет выступить любой летатель или бывший летатель. Я только прошу вас говорить громко и называть свое имя перед выступлением, поскольку многие из нас незнакомы друг с другом.
      В зале воцарилась тишина. Со своею места поднялся Корм.
      — Я по праву летателя созвал этот Совет, — начал он громко и уверенно, — потому что было совершено преступление, и природа его такова, что это касается всех нас, каждого летателя. Наше решение определит наше будущее, как и решения всех прошлых Советов. Вы только представьте, каков бы был этот мир, если бы наши отцы и матери допустили войны в воздухе. Тогда бы не возникло братства летателей мы были бы разрознены мелкими междоусобными спорами, вместо того чтобы быть выше всех разногласий и хранить мир.
      Он продолжал в том же духе, рисуя перед собравшимися картину опустошения, которое могло быть вызвано необдуманным решением Совета. «Корм-хороший оратор, он умеет создавать зримые образы не хуже Барриона», - подумала Марис, но тут же усилием воли стряхнула с себя оцепенение, навеянное его речью, и задумалась, как лучше ему ответить.
      — Сегодняшняя проблема столь же серьезна, — продолжал Корм, — и ваше решение повлияет не только на судьбу одного человека, которому вы можете сочувствовать, но и на судьбы наших детей на многие поколения вперед. Помните об этом, слушая сегодняшние споры.
      Корм оглянулся вокруг, и, хотя его горящий взгляд не коснулся Марис, она все же почувствовала себя неуютно.
      — Марис с Малого Эмберли украла крылья. Я полагаю, все знакомы с фактами… — Тут Корм пустился в подробный пересказ событий от рождения Марис до инцидента на берегу… И тогда был найден новый владелец крыльев. Но еще до того, как Девин с Гаворы — он сегодня находится среди нас — прибыл, чтобы получить крылья, Марис выкрала их и бежала. И это еще не все. Воровство постыдно само по себе, но даже кража крыльев еще не основание для созыва Совета. Марис знала, что ей не на что надеяться. Она украла крылья не для того, чтобы с ними бежать, а в знак протеста против наших самых важных традиций. Она выступает против самих основ нашего общества. Она оспаривает право на крылья, а это грозит нам полным беспорядком. И если мы не выразим нашего неодобрения предельно ясно и не осудим ее на этом историческом Совете, со временем факты могут приобрести совсем другую окраску. Марис будут помнить как смелую бунтовщицу, а не как воровку, каковой она является.
      Марис вздрогнула. Воровка… Неужели это о ней?
      — У нее есть друзья среди певцов, которые были бы рады высмеять нас в песнях, написанных в ее честь, — гремел Корм.
      Марис вспомнились слова Барриона: «Я скорее опишу нас героями». Она отыскала глазами Колля. Он сидел, гордо выпрямившись, с легкой улыбкой на губах. Певцы и в самом деле обладают силой, если только они хороши.
      — …И поэтому мы должны самым суровым образом осудить ее действия, — заключил Корм, потом повернулся к ней и торжественно произнес: — Марис, я обвиняю тебя в краже крыльев. И я призываю всех летателей Гавани Ветров объявить тебя вне закона и поклясться, что никто не приземлится на остров, который тебя примет.
      Он сел. Наступило гнетущее молчание. Марис только сейчас поняла, как сильно она задела Корма. Ей и в голову не приходило, что дойдет до такого… Не просто отобрать у нее крылья, а лишить ее самой жизни, изгнав на какую-нибудь безлюдную скалу далеко в море…
      — Марис, — мягко проговорил Джемис. — Твоя очередь. Ты ответишь Корму?
      Она медленно поднялась на ноги, с сожалением подумав о том, как ей недостает той мощи, которой обладают певцы, той уверенности в голосе, с которой только что выступил Корм.
      — Я не отказываюсь от кражи крыльев, — начала она, глядя на море чужих лиц. Вопреки ожиданиям, голос ее прозвучал достаточно твердо. — Я взяла крылья от отчаяния, потому что это был мой единственный шанс. Плыть лодкой было бы слишком долго, и никто на Эмберли не желал мне помочь. Я хотела добраться до летателя, который созвал бы Совет. Как только я сделала это, я сдала крылья, и могу доказать это. — Она взглянула на Джемиса. Тот кивнул.
      Доррель поднялся со своего места в середине зала.
      — Доррель с Лауса, — произнес он громко. — Я подтверждаю слова Марис. Как только она нашла меня, она сдала крылья мне на хранение и с тех пор к ним не прикасалась. Я не считаю это кражей.
      Послышались одобрительные возгласы. Семью Дорреля знали и уважали, и его слово ценили. Марис одержала маленькую победу и теперь продолжала более уверенным голосом.
      — Я хотела созвать Совет по причине, которая, я считаю, очень важна для всех нас и для нашего будущего. Но Корм меня опередил…
      Она невольно состроила легкую гримасу, и несколько незнакомых ей летателей улыбнулись. Что это: недоверие? презрение? Или поддержка, одобрение? Усилием воли Марис разняла сомкнутые руки и опустила по бокам. Никто не должен видеть, что она волнуется.
      — Корм говорил, что я выступаю против традиций, — продолжала Марис, — и это правда. Он утверждает, что это ужасно, но не говорит, почему и зачем нужно хранить традиции. Только потому, что так было всегда, вовсе не означает, что перемены невозможны или нежелательны. Разве люди летали на родных планетах Звездоплавателей? Но значит ли это, что не летать лучше? Птица-даубер, если ее ткнуть клювом в землю, так и будет двигаться, не поднимая головы, пока не свалится с какого-нибудь обрыва. Зачем же нам, людям, слепо идти все время одной и той же дорогой?
      В зале засмеялись. Марис почувствовала свою силу. Выходит, она может передавать образы словами не хуже Корма! Кто-то тоже представил себе глупую неуклюжую птицу и рассмеялся. Она коснулась изменения традиций, и все же они слушают!
      — Мы люди, и если в нас есть инстинкт, то это инстинкт, вернее, стремление к переменам. Все постоянно изменяется, и кто умен, меняется сам еще до того, как обстоятельства вынудят его к перемене. Обычай передавать крылья от родителей к детям служил нам достаточно долго. И уж конечно, это гораздо лучше, чем анархия и поединки из-за крыльев, практиковавшиеся у Западных в давние Дни Печали. Но это не единственный путь и не самый лучший.
      — Хватит болтать! — крикнул кто-то. Марис повернулась на голос и с удивлением увидела, как в середине второго ряда поднялся рассерженный Хелмер.
      — Хелмер, — твердо произнес Джемис, — сейчас говорит Марис.
      — Какая разница? — отрезал Хелмер, сложив на груди руки. — Она нападает на наши Традиции, но не может предложить ничего взамен. И это естественно. Наши обычаи были хороши столько лет именно потому, что лучше ничего никогда не было. Порой бывает тяжело, и это особенно тяжело для тебя, Марис, потому что ты родилась не в семье летателя. Но что ты можешь предложить?
      Хелмер… Марис прекрасно понимала его чувства. Старая традиция скоро обернется и против него самого — уже обернулась. Он еще относительно молод, но скоро вынужден будет передать крылья дочери — меньше чем через год она вступит в Возраст. Хелмер принимал неизбежное, возможно, как часть издавна чтимой традиции. А Марис пыталась разрушить то единственное, что придавало смысл и благородство его жертве. «Как он будет относиться к дочери через несколько лет, если все останется по-прежнему? Возненавидит? — подумала Марис. — А Расе? Если бы он не стал калекой? Если бы не родился Колль?…»
      — Я могу предложить выход, — громко произнесла она, вдруг поняв, что зал затих в ожидании ее ответа. — Я бы никогда не решилась созвать Совет, если бы не…
      — Ты его и не созывала! — крикнул кто-то, и в зале засмеялись.
      Марис почувствовала, что краснеет, и испугалась, что собравшиеся заметят ее смятение.
      Джемис ударил ладонью по столу.
      — Говорить будет Марис с Малого Эмберли. И следующего, кто прервет ее, я удалю с Совета.
      Марис благодарно улыбнулась старику.
      — Я хочу предложить новый, лучший путь. Я предлагаю, чтобы крылья передавались не по праву рождения или по возрасту, а по единственно важному признаку: по мастерству летателя!
      И как только она произнесла эти слова, у нее возникла новая мысль, более важная и более правильная.
      — Я предлагаю создать школу летателей, открытую для всех, для каждого ребенка, мечтающего о крыльях. Конечно, требования должны быть очень высоки, и многим придется вернуться ни с чем. Зато у каждого будет право на попытку — будь то сын рыбака, дочь певца или корзинщика, каждый сможет мечтать и надеяться. И для тех, кто прошел все испытания, будет еще одна финальная проверка. На наших ежегодных состязаниях у них будет возможность вызвать любого летателя. И если новичок действительно хорош, если он победит мастерством, тогда крылья его! Таким образом, лучшие летатели всегда будут владеть крыльями. Ну, а побежденный летатель может в следующий раз попытаться отбить свои крылья или вызвать другого, более слабого летателя. Каждый летатель, который действительно хочет летать, должен будет держаться в форме, а тому, кто не любит небо, летать не придется. Более того, — тут Марис взглянула на Хелмера, но его лицо было непроницаемо, — дети летателей тоже должны будут соревноваться с родителями. И они получат крылья лишь тогда, когда будут достойны неба, когда смогут доказать, что летают лучше, чем отец или мать. Никому из летателей не придется передавать крылья лишь потому, что их дети вступают в Возраст, когда по всем разумным и справедливым соображениям летатель еще должен быть в небе. Только мастерство будет иметь значение! Только человек, а не право рождения, возраст или традиция!
      Она остановилась, чуть было не начав рассказывать о себе. Про то, каково быть дочерью рыбака и знать, что никогда не сможешь подняться в небо. Про детскую боль и отчаяние… К чему? Все, кто здесь находится, рождены летателями, и вряд ли она сможет вызвать у них симпатию к бескрылым, на которых они всегда смотрели свысока. Нет, важно, чтобы не повторилась история с Деревянными Крыльями, чтобы каждый маленький мечтатель, родившийся где-нибудь на островах, имел шанс. Но сейчас это не лучший аргумент. Она и так сказала достаточно. Пусть выбирают.
      Марис бросила взгляд на Хелмера, уловила загадочную улыбку на его лице и вдруг поняла: свой голос он отдаст ей. Только что она дала ему возможность вернуть жизни смысл без того, чтобы обидеть свою дочь. Довольная собой, улыбающаяся, она села.
      Джемис-старший взглянул на Корма.
      — Все это звучит очень красиво, — начал тот, даже не поднявшись со своего места, и при виде его спокойной ухмылки Марис почувствовала, как тают ее надежды. Красивая мечта дочери рыбака, — продолжал Корм, — и это понятно. Но, очевидно, Марис, ты не понимаешь, что для нас значат крылья. Как могла ты надеяться, что семьи, которые летали с незапамятных… летали всегда, вдруг позволят чужаку забрать их крылья? Чужаку, который, не зная традиций и семейной гордости, быть может, даже не Сумеет правильно заботиться о крыльях, не будет их уважать? Ты серьезно думаешь, что кто-то из нас вот так просто возьмет и отдаст вековое наследие первому попавшемуся?
      Марис не выдержала.
      — А ты ожидал, что я отдам свои крылья Коллю, который летает гораздо хуже меня?
      — Они никогда не были твоими.
      Марис сжала губы и промолчала.
      — И если ты думаешь по-другому, это ты сама вбила себе в голову, — неумолимо продолжал Корм. — А теперь подумай: если бы крылья принадлежали летателю всего один-два года, испытывал ли бы он такую гордость? Крылья бы тогда… одалживали, а не владели ими, а все знают, что летатель должен владеть крыльями, или он не летатель вовсе! Только бескрылые могут пожелать нам такого!
      Марис чувствовала, как с каждым словом Корма зал настраивается против нее. Корм уничтожал все, что она сказала, с такой быстротой, что она не успевала даже ответить. А ответить надо. Но как? Действительно, крылья для летателя все равно что часть тела. Здесь не поспоришь. Марис вспомнила собственные чувства, когда она обнаружила, что Корм небрежно обращался с ее крыльями, пока они находились у него дома. А ведь это были даже не ее крылья, они принадлежали ее отцу.
      — Крылья рано или поздно приходится передавать, крикнула Марис. — Каждый летатель знает, что со временем передаст крылья своему ребенку.
      — Это другое дело, — снисходительно ответил Корм. Семья есть семья, это не чужие люди, и ребенок летателя не какой-нибудь бескрылый.
      — Вопрос слишком важен, чтобы примешивать сюда глупости о кровном родстве! — Марис повысила голос. Вслушайся в то, как ты говоришь, Корм! Твой снобизм, презрение к бескрылым… Но разве они виноваты, что законы наследования крыльев таковы, каковы они сейчас?
      Резкие, злые слова… В зале явно чувствовалась враждебность. Марис поняла, что ничего не добьется, если будет бескрылых противопоставлять летателям, и усилием воли заставила себя говорить спокойнее.
      — Да, мы гордимся нашими крыльями, — продолжала она, возвращаясь к своему самому убедительному доводу, — и, если чувство гордости в нас по-настоящему сильно, оно должно помочь нам сохранить крылья. Настоящий летатель останется в небе. И если кто бросит ему вызов, не так легко будет его победить. Даже если ему не посчастливится, он сможет вернуть себе крылья на будущий год. И такой человек будет чувствовать удовлетворение, зная, что его крылья в надежных, опытных руках, зная, что новый владелец не уронит их чести и будет достойным преемником прежнему. Независимо от того, его это сын или кто-то чужой!
      — Крылья не должны… — начал было Корм, но Марис не дала ему закончить.
      — Крылья не должны пропадать в море! А именно плохие летатели, те, кто не удосужился набраться опыта, потому что им это не было особенно важно, именно они теряют крылья! Навсегда. Некоторые из них едва ли заслуживают, чтобы их называли летателями. А дети, которые вступают в Возраст, но на самом деле еще не готовы для неба? Они пугаются, делают глупости и погибают, унося с собой крылья, — Марис мельком взглянула на Колля. — Или те, кто вообще рожден не для неба? Если человек родился в семье летателя, это еще не означает, что он обладает мастерством. Мой… Колль, которого я люблю как брата и как сына, он не был рожден для неба. Крылья должны были перейти к нему, и все же я не могла отдать их, не хотела… Даже если бы он хотел их, я была бы против…
      — Но таких ситуаций твои предложения не отменят! — выкрикнул кто-то.
      — Не отменят… Это было бы такое же горе — потерять крылья. Но я смогла бы остаться в школе летателей, тренироваться, попробовать получить крылья на следующий год. Конечно, никакая система не будет совершенна, потому что у нас мало крыльев и становится все меньше. Но мы должны попытаться остановить это, предотвратить потерю крыльев в море. Нельзя посылать в небо неопытных летателей и терять столь многих! Опасности останутся, и, конечно, будут несчастные случаи, но мы уже не будем терять крылья и летателей из-за недосмотра и отсутствия мастерства.
      Марис устало замолчала, но ее последние слова всколыхнули Совет, вернули его расположение. Десяток рук взметнулся вверх. Джемис указал следующего выступающего, и в середине зала поднялся высокий, плотный летатель с Шотана.
      — Дирк с Большого Шотана, — негромко произнес он и еще раз повторил свое имя, когда с задних рядов раздалось: «Громче! Не слышно!» Говорил он несвязно, часто запинался, подолгу молчал.
      — Я только хотел сказать… Я вот сидел и слушал… Короче, никогда не думал услышать такое… Думал, проголосуем и все… — Он потряс головой, с трудом подыскивая слова. — А черт! Короче, Марис права! Я как-то стыжусь говорить, хотя и не должен, потому что все правда… Я не хочу, чтобы крылья перешли к моему сыну. Славный мальчуган, я его очень люблю, но… у него иногда случаются приступы. Трясучая болезнь. Ему нельзя летать, но он уже подрос и ни о чем другом думать не хочет. На следующий год ему будет тринадцать и крылья должны перейти к нему… Раз такой порядок, он их получит. Полетит куда-нибудь и пропадет… И у меня не будет ни сына, ни крыльев… и хоть сам помирай… Я не хочу…
      Он замолчал и сел. Несколько человек выкрикнули что-то одобрительное. Марис, почувствовав поддержку, взглянула на Корма. Улыбка на его губах уже не была такой уверенной. Кажется, в нем зашевелились сомнения.
      Из рядов поднялся летатель, которого Марис хорошо знала. Он с улыбкой взглянул на нее.
      — Гарт со Скални. Я поддерживаю Марис!
      Еще один летатель высказался «за», потом еще один и еще… Марис обвела взглядом зал. Доррель разместил друзей в разных концах зала, и теперь они отовсюду пытались направить Совет к желанному решению. И кажется, получалось! Не только те летатели, кого она знала долгие годы, но и совершенно незнакомые люди поднимались со своих мест и выступали за нее. Неужели победа? У Корма был явно обеспокоенный вид.
      — …Ты правильно понимаешь, в чем наши беды, но, по-моему, школа летателей — это не решение. — Эти слова вернули Марис к действительности. Говорила высокая светловолосая женщина, лучший летатель Внешних Островов. Существуют веские доводы в пользу наших традиций, и мы должны их соблюдать, не то со временем наши дети опустятся до бессмысленных смертельных поединков за крылья. Просто мы должны лучше обучать их. Мы должны прививать им гордость и необходимое мастерство с самого раннего детства. Так меня учила моя мать, и так я учу своего сына. Может быть, и в самом деле необходимы какие-то испытания. Кстати, вызов на ежегодных состязаниях — неплохая идея. — Она остановилась и поморщилась. — Признаться, меня не очень радует, что скоро, слишком скоро наступит день, когда мне придется передать крылья моему Варду. И он, и я будем слишком молоды для этого дня. Если же ему нужно будет соревноваться со мной, чтобы доказать, что он такой же хороший — нет, лучший, чем я, летатель, — это будет разумно и справедливо!
      Остальные летатели одобрительно закивали. Да, да, действительно, как же они раньше не понимали, что необходимы какие-нибудь испытания? Все знали, что вступление в Возраст — вещь довольно относительная. Некоторые в тринадцать лет, когда получают крылья, еще дети, другие совсем взрослые… В самом деле, пусть доказывают, что они достойны крыльев.
      — А школа, — продолжала женщина с Внешних Островов, нам ни к чему. В семьях летателей рождается достаточно детей. Я знаю о твоем прошлом, Марис, и понимаю твои чувства, но не могу их разделить. Нет, школа — это неразумно.
      Она села, и Марис почувствовала, что сердце ее упало. Все. Теперь они проголосуют за испытания, но дорога в небо для тех, кто родился в обыкновенных семьях, останется закрытой. Они отвергнут самое важное. Быть так близко к цели…
      Из рядов поднялся мужчина, разодетый в шелка и серебро.
      — Аррис, летатель и принц Артелии, — произнес он, глядя на Марис голубыми как лед глазами. — Я согласен с моей сестрой с Внешних Островов. Мои дети благородного происхождения и рождены для крыльев. Заставить их соревноваться с простолюдинами было бы дурной шуткой. Но испытания, чтобы узнать, когда они готовы принять крылья, вот предложение, достойное летателей!
      После него поднялась темнолицая женщина в кожаном костюме.
      — Зива-кул с острова Дит в Южном Архипелаге. Каждый год я летаю с поручениями моего Правителя, но я еще и служительница Бога Неба, как и все на Архипелаге, принадлежащие к высшей касте. Передать крылья кому-то из непосвященных, детям земли, возможно, даже неверующим — я говорю «нет»!
      Выступления пошли одно за другим.
      — Джой с Крайнего Штормхаммера. Я — «за». Пусть мы будем соревноваться за крылья, но только с детьми летателей.
      — Томас с Малого Шотана. Дети бескрылых никогда не научатся любить небо так, как мы. Школа, которую предлагала Марис, будет пустой тратой времени и сил. Но я за испытания.
      — Крейн с Повита. Я согласен с остальными. Почему мы должны состязаться с детьми рыбаков? Они же не позволяют нам соревноваться с ними из-за их лодок, так? — Зал разразился смехом. — Шутка, да? Так вот мы станем такой же шуткой, эта школа станет шуткой, если мы будем принимать всех, кому не лень. Крылья принадлежат летателям, и долгие годы так оно и было, потому что… так было всегда. Остальные довольны своей судьбой, и лишь немногим из них действительно хотелось бы летать. А для большинства это просто мимолетное желание. Зачем нам поощрять пустые мечты? Они не летатели, никогда ими не будут и живут вполне достойно, занимаясь другими делами.
      Марис слушала, не веря собственным ушам, и раздражение, вызванное самодовольным, уверенным тоном Крейна, закипало в ней все сильнее, как вдруг она с ужасом заметила, что другие летатели, даже самые молодые, кивают головами, соглашаясь с каждым его словом. Конечно же, они лучше… они рождены летателями… они выше… зачем же им мешаться с остальными.
      Внезапно Марис поняла, что не так давно она сама думала так же, но это уже не имело значения. Все ее мысли вдруг заполнил отец, родной отец, давно погибший рыбак, которого она знала только в раннем детстве. Воспоминания, которые, она думала, давно ушли, вернулись с новой силой: задубевшая одежда, пахнущая рыбой и солью, теплые руки, мозолистые добрые руки, которые гладили ее волосы и вытирали слезы с ее щек после ссор с матерью. Его рассказы о том, что он видел, плавая в своей небольшой лодке: птицы, спасающиеся от шторма, лунная рыба, выпрыгивающая из воды навстречу ночному небу, и как звучит ветер, и как бьются волны о борт. Отец был наблюдателен и смел. Один выходил каждый день в океан в своей утлой лодочке, и Марис поняла вдруг, что никто из присутствующих здесь не может быть лучше его, никто на всей Гавани Ветров.
      — Вы, снобы! — выкрикнула она, уже нисколько не заботясь о том, как это повлияет на голосование. — Вы все! Вы думаете, вы лучше других, лишь потому, что родились в семьях летателей и унаследовали крылья, хотя ничем их не заслужили? Вам кажется, что вы получили от родителей их талант? А как насчет второй половины вашего наследия? У многих ли из вас летатели и отец, и мать? — Марис вдруг заметила знакомое лицо в третьем ряду. — Ты, Cap! Ты только что кивал головой и со всеми соглашался. Отец твой летатель, да, но твоя мать торговка, и родилась она в рыбацкой семье. Что, если бы она призналась, что твой настоящий отец не ее муж, а какой-нибудь торговец, которого она встретила на востоке? Что тогда? Считал бы ты тогда, что тебе следует отдать крылья и искать себе какое-нибудь другое занятие?
      Круглолицый Cap уставился на нее непонимающим взглядом. Большой сообразительностью он никогда не отличался, и сейчас никак не мог взять в толк, почему Марис вдруг выделила именно его.
      Но она уже забыла о нем и с гневом в голосе обрушилась на остальных.
      — Мой родной отец был рыбаком. Это был прекрасный, смелый, честный человек. Он никогда не носил крыльев и даже не думал о них. Но если бы ему довелось стать летателем, он был бы лучше всех! В честь него слагали бы песни! И если, как вы утверждаете, мы наследуем таланты от родителей, взгляните на меня. Моя мать умела собирать устриц и плести корзины. Я не умею. Мой отец не умел летать. Зато умею я. И кое-кто из вас знает, как хорошо я это делаю, — лучше, чем некоторые, кому крылья достались по рождению. — Она обернулась, взглянула вдоль стола и громко, на весь зал, добавила: — Лучше тебя, Корм. Или ты забыл?
      Корм, красный от злости, с набухшими на шее венами, встретил ее взгляд, но промолчал. Марис снова повернулась к залу.
      — Вы боитесь? — Теперь голос ее был спокоен, взгляд выражал поддельную озабоченность. — Крылья пока еще у вас просто в силу традиции. И вы боитесь, что маленькие хваткие рыбацкие дети придут, отберут ваши крылья и докажут, что они летают лучше вас, а вы останетесь в дураках?
      Слова иссякли, пропала злость… Марис села в кресло, и в зале повисло тяжелое молчание. Наконец кто-то поднял руку, потом еще, но Джемис задумчиво смотрел перед собой невидящим взглядом. Никто не двинулся в места до тех пор, пока он, словно во сне, не пошевельнулся и не указал на кого-то рукой. Высоко, под самой крышей поднялся в слабом желтом свете факелов однорукий мужчина. Все обернулись.
      — Расе с Малого Эмберли, — начал он негромко. Братья, Марис права. Мы все были глупцами. И хуже всех я. Не так давно я заявил, что у меня нет больше дочери. Сегодня я сильнее всего хотел бы забрать свои слова, чтобы я снова мог называть Марис дочерью. Я горжусь ею. Но она не моя дочь. Действительно, она родилась в семье рыбака, человека, видимо, более достойного, чем я. Какую-то часть жизни мы прожили вместе, и я учил ее летать. Впрочем, мне даже не пришлось затрачивать больших усилий, она всегда так рвалась сама… Песня про Деревянные Крылья, помните? Ничто не могло ее остановить. Даже я. Как глупец, я пытался сделать это, когда родился Колль… Марис — лучший летатель на Эмберли, но здесь нет моей заслуги. Только ее стремление, только мечта… Если вы, братья-летатели, относитесь с таким пренебрежением к детям бескрылых, значит, вы боитесь их? Вы столь мало верите в собственных детей? Вы думаете, что они не выдержат вызова и потеряют крылья?
      Расе замолчал, покачал головой и продолжил:
      — Должно быть, я становлюсь старым, и так много всего случилось за последнее время… Но я твердо знаю: если бы моя рука была здорова, никто не отнял бы моих крыльев, будь его отец хоть ночной сокол! И никто не отнимет крыльев у Марис, до тех пор пока она сама не снимет их. Так вот! Если вы будете учить своих детей хорошо, они останутся — в небе. Если в вас жива та гордость летателя, которой вы похваляетесь, вы докажете это, позволив только достойному носить крылья, только тому, кто заслужил это право, кто доказал, чего он стоит.
      Расе сел, и полутьма верхнего яруса поглотила его. Корм попытался что-то сказать, но Джемис-старший остановил его:
      — Хватит. Мы слушали тебя достаточно,
      Корм удивленно моргнул и замолчал. Джемис поднялся со своего места.
      — Думаю, теперь я кое-что скажу, — медленно произнес он, — а затем мы будем голосовать. Расе сказал за всех нас мудрые слова, но одну вещь я должен добавить. Разве все мы не потомки Звездоплавателей? Все на Гавани Ветров — одна большая семья. Значит, у каждого из нас среди предков есть летатель. Подумайте об этом, друзья. И помните, если ваш первенец получает крылья, то его братья и сестры и их потомки будут бескрылыми. Имеем ли мы право закрывать им дорогу в небо лишь потому, что они или их предки родились вторыми, а не первыми? — Джемис улыбнулся. — Возможно, мне следовало бы добавить, что я был вторым ребенком в семье. Мой старший брат погиб во время шторма за полгода до того, как он должен был получить крылья. Незначительная деталь, как вы думаете?
      Он замолчал, оглянулся на Правителей, которые по правилам Совета за все время не проронили ни слова. Они переговорили о чем-то шепотом, затем Джемис размеренно произнес:
      — Мы нашли, что предложение Корма объявить Марис с Малого Эмберли вне закона необходимо отвергнуть. Теперь мы проголосуем по поводу предложенной Марис доступной для всех школы летателей. Я голосую «за».
      После этого исход голосования ни у кого не вызывал сомнений.
      Когда Совет закончился, Марис долго не могла опомниться. Голова кружилась от одержанной победы, ей с трудом верилось, что действительно все кончилось, что больше никого не нужно убеждать, доказывать, бороться. Снаружи ровно дул ветер с востока. Она стояла на ступенях у входа в зал, вдыхала чистый влажный воздух, а вокруг толпились знакомые и незнакомые летатели. Все хотели о чем-то поговорить. Доррель молча обнял ее за плечи, и было так хорошо просто стоять, прижавшись к нему, и молчать. Что теперь? Домой? И где Колль? Должно быть, он отправился за Баррионом.
      Толпа расступилась, подошли Расс и Джемис. Ее приемный отец держал в руке сложенные крылья.
      — Марис.
      — Отец? — откликнулась она дрожащим голосом.
      — Наверно, так должно было быть с самого начала, — сказал Расс, улыбаясь. — Я был бы горд, если бы ты позволила мне вновь называть тебя своей дочерью. И я буду гордиться еще больше, если ты примешь мои крылья.
      — Крылья твои, — добавил Джемис. — Старые правила отжили свой век, и ты более чем достойна. Пока мы не организуем школу, кроме тебя и Девина их некому носить. Но ты заботилась об этих крыльях лучше, чем Девин о своих собственных.
      Руки Марис сами потянулись к крыльям. У нее снова крылья! Марис улыбнулась. Усталость куда-то исчезла, крылья, знакомые крылья звали ее в небо.
      — Отец… — только и смогла произнести она, всхлипнула от счастья, прижалась к Рассу.
      Когда слезы высохли, все направились к прыжковой скале. Собралась огромная толпа.
      — Полетим на Эйри? — спросила Марис у Дорреля. Сзади подошел Гарт — раньше в толпе она его не видела. — Гарт! И ты тоже! Устроим праздник!
      — Согласен, но, может, Эйри не самое лучшее место? ответил Доррель. Марис покраснела.
      — Ой, и правда, — она оглянулась вокруг. — Мы отправимся домой, на Малый Эмберли, и все смогут прийти к нам: и отец, и Правитель, и Джемис, и Баррион будет петь, если мы его найдем, и… — Тут она увидела бегущего Колля.
      — Марис! Марис! — с сияющим лицом он подлетел к ней и крепко обнял.
      — Куда ты исчез?
      — Я с Баррионом… Надо было… я песню пишу. Только начал, но получится здорово, я чувствую. Честное слово, будет здорово… Про тебя.
      — Про меня?
      Колль явно был доволен собой.
      — Да. Ты станешь известной. Все будут петь песню и узнают про тебя.
      — Уже знают, — сказал Доррель. — Можешь мне поверить.
      — Нет, я имею в виду — навсегда. Сколько эту песню будут петь, столько о тебе будут помнить. О девушке, которая так сильно хотела крылья, что изменила мир.
      «Может, так оно и есть», - подумала Марис позже, когда вместе с Доррелем и Гартом они поднялись в небо. Но сейчас перемены в мире представлялись ей гораздо менее важными и реальными, чем ветер, раздувающий волосы, и знакомое напряжение мышц при подъеме в воздушных потоках. Еще недавно она думала, что потеряла все это безвозвратно, но теперь у нее снова были крылья, у нее было небо. Она вновь была собой и была счастлива.

      Вы, верно, помните русскую народную сказку о солдате, сварившем щи из топора. Хозяйка дома, к которой он попросился на ночлег, припрятала все запасы и притворно вздыхала, что нечем ей гостя накормить. Ничего, сказал солдат, у него с собой топор, из которого можно сварить щи. Вот только водички бы… Хозяюшка воду дала. Когда вода закипела, оказалось, что не хватает соли. Потом капусты. Потом мяса… Словом, наваристые получились щи из топора. Сходный сюжет встречается и в одном из старинных французских фабльо — правда, там речь идет о похлебке из камней, но суть та же. А на новый, космический лад его переложил Гордон Диксон, американский фантаст второй половины XX века, перу которого принадлежит рассказ «Мистер Супстоун». И вот Хэнк Шалло, пилот-разведчик дальнего космоса, вынужденный (волею судьбы и собственного характера) выдавать себя ни более ни менее как за «гения совершенства», справляется с задачей, которая, казалось бы, по силам только гению, к тому же обладающему особыми познаниями о возделывании инопланетного растения. Справляется потому, что помогает положившимся на него людям осознать собственные возможности, заставляет обитателей планеты Корона самих найти решение задачи, которая прежде ставила их в тупик. Собственно говоря, он делает именно то, что должен делать истинный руководитель: не решает за других, а наталкивает на решения, до которых он никогда бы не додумался.
      И рассказ оборачивается притчей с немудреной моралью как и русская сказка, как и французское фабльо.
      Признаться, не назову именно этот рассказ лучшим в сборнике, который вы только что прочитали. Но разговор о вошедших в него произведениях хотел начать все же с него, поскольку сборник в целом, на мой взгляд, подтверждает мысль о том, что в хорошей фантастике собственно фантастическая идея часто играет роль того самого топора в щах.
      Писатели-фантасты во всем мире расходуют золотые запасы воображения, измышляя все новые виды разумных существ, живописуя диковинные планеты и неслыханные катастрофы, изобретая невиданные приборы и средства передвижения. Эта чрезвычайно важная сторона дела заслуживает внимательного исследования — достаточно вспомнить о внушающих уважение подсчетах: где, как и что Жюль Верн, или Герберт Уэллс, или Александр Беляев сумели предугадать, предвидеть, предвосхитить. Но время от времени не менее яркие предвидения можно найти и в давно забытых фантастических романах писателей, о которых сейчас ведают лишь самые дотошные библиографы. Зато с прежним интересом читаются те старые книги (и с новым — те из новых), где на фоне блистательных выдумок действуют люди, настоящие люди с близкими нам мыслями и чувствами; при этом решаются по сути те же проблемы, пусть видоизмененные, что издавна волнуют нас на нашей старой и вечно новой Земле.
      А космический и иной антураж не более как пышные декорации для вечной человеческой драмы, и играют они ту же роль, что и таблички с надписями «море», «лес», «река», которые устанавливали на сцене лондонского театра «Глобус» во времена Шекспира.
      Фантастика, как и литература в целом, занимается тем, что в науке запрещено под страхом нравственной гибели, — опытами над людьми. Вымышленными людьми в вымышленных обстоятельствах. Но вымыслу здесь положены границы — не пределами Солнечной системы, Галактики или Вселенной, а законами искусства. Когда-то Лев Толстой сказал:
      «…есть одна вещь, которую выдумать невозможно, и это человеческая психология». Тут бессильно даже самое пылкое воображение фантаста, способное перекроить на новый лад законы физики, химии и биологии. Но, видно, нужны фантастические декорации, и все нужнее становятся, если к фантастике во многих странах все чаще обращаются крупные прозаики-реалисты. Вспомним, например, таких советских писателей, как Владимир Тендряков, Чингиз Айтматов или Максуд Ибрагимбеков, а в США назовем Стивена Кинга.
      Сколько раз повторяют и фантасты, и литературоведы, что фантастика — равноправная часть литературы. А коль скоро права у нее те же, то и обязанности те же, никуда не денешься. Плюс — по законам жанра — фантастическая идея. Иными словами, тот самый топор, без которого, что ни говори, а щей не было бы! Ведь не решили обитатели Короны своих проблем без мистера Супстоуна, а уж они люди куда более знающие и опытные, чем он! А что он на поверку делал? Всего-навсего «заставил… сформулировать трудности и назвать друг друга лучшими людьми, способными с ними справиться».
      Фантастика решает по существу ту же задачу: помогает сформулировать трудности и увидеть в людях — тех, что живут на Земле, — способность с этими трудностями справиться. Но сразу же оговоримся: далеко не вся фантастика. Как, впрочем, далеко не все стихи — поэзия и далеко не все, что написано прозой, — художественная литература.
      Вряд ли следует подчеркивать, что научно-фантастические произведения создаются авторами, в разной степени одаренными, а уж о ремесленных поделках вообще упоминать не стоит. В данном случае мы говорим о сборнике произведений современных англо-американских фантастов. А любители и знатоки фантастики хорошо знают, что среди представителей этого жанра на Западе немало таких, кто превратил свое перо в орудие по добыче денег, кто яростно защищает отжившие идеалы, более того, пытается прямо поставить фантастику на службу милитаризму и открытому антикоммунизму. Но по законам истории и литературы, лучшим в художественном отношении в англо-американской фантастике в конечном счете оказывается то, что ставит истинные проблемы и решает их, исходя из гуманистических идеалов.
      В сборнике «Лалангамена» представлены повести и рассказы, отвечающие именно этим условиям. Его составители поставили перед собой задачу — объединить под одной «крышей» произведения разноплановые и разноликие, но одинаково страстно отстаивающие те простые правила человеческого общежития, без которых не может существовать никакое общество, и те чисто человеческие черты, благодаря которым люди побеждают зло.
      Да, побеждают! Потому что нет авторской иронии в названии рассказа Дональда Уэстлейка «Победитель». Вспомним: герой рассказа поэт Ревелл находится в самой страшной из тюрем — без стен и сторожей. В его тело вживлен крошечный радиоприемник, именуемый Охранником. Стоило заключенному отойти в глубь территории, как черная коробка начинала посылать импульсы боли в его нервную систему.
      Какой замечательный способ сделать невозможным побег, бесполезным бунт, безнадежным любое сопротивление! Недаром Охранником гордится его изобретатель, тюремщик Уордмен! А Ревелл сопротивляется, бунтует, бежит, теряя сознание от боли, и находится врач, который, рискуя собственной свободой, освобождает его от «черной коробки». Попытка обречена на неудачу, Ревелла водворяют на прежнее место. Врача, по имени Аллин, ждет та же участь. Казалось бы, на этом можно поставить точку. Но:
      «У дверей Аллин повернулся и сказал:
      — Пожалуйста, подождите меня. Операция скоро кончится.
      — Пойдете со мной? — спросил Ревелл.
      — Ну разумеется, — сказал Аллин».
      Так ли уж много в этом рассказе фантазии? Прибор, придуманный здесь тюремщиком, технически, вероятно, не трудно разработать и внедрить. Да и кто поручится, что такой Охранник не создан и не проходит «практические испытания» в какой-нибудь стране, где безумствует фашистский диктатор? Но ведь главное не в Охраннике. Главное для автора — несгибаемая воля человека, его вера в собственную правоту, помогающая одолеть зло.
      Сколько препятствий приходится преодолевать в описываемом Уэстлейком мире человеку, отстаивающему свои идеалы, сколько ударов на него обрушивается! Однако есть обстоятельства и условия, в которых человек, заслуживающий этого имени, обязан жертвовать собой, переступать через боль, смертельное горе, невыносимую обиду.
      Так поступают Ревелл и Аллин. Так это делает в другом рассказе сборника («Целитель» Теодора Томаса) доктор, продолжающий лечить первобытное племя, убившее самое дорогое для него существо — сына.
      Так ведет себя и Джарри Дарк, герой рассказа Роджера Желязны «Ключи к декабрю». Поняв, что его соплеменники, постепенно делая пригодной для жизни (своей жизни!) чужую планету, тем самым губят другую разумную жизнь, Джарри пытается силой заставить их убраться из этого мира, единственного во Вселенной уголка, где он и ему подобные могли бы жить в естественной обстановке. И делает он это вопреки собственным интересам и интересам тех, кто вместе с ним, благодаря трагической случайности остался без места, где они могли бы существовать вне герметической камеры с температурой минус 50 градусов.
      Не столь трагична ситуация, описанная Робертом Силвербергом в новелле «Увидеть невидимку». За проявленное безразличие к людям герой на год подвергается общественному бойкоту — такому полному, что ни на один его поступок, каким бы непристойным он ни был, никто не обратит внимания. Его «не увидит» не только официант в кафе, но и врач, в помощи которого он нуждается, не только случайный встречный, но и лучший друг и ближайший родственник. «Не увидит», потому что кара за обратное проста и общеизвестна: увидевший невидимку сам станет невидимым.
      За год герой познал все ужасы полного, абсолютного одиночества; срок кончился, все прекрасно. И тут он, снова нормальный член общества, встречает на улице несчастного, до предела измученного своей «невидимостью». И откликается на его отчаянную мольбу: «Заговори со мной!» И готов принять прежнюю кару, ибо теперь она будет наложена за отзывчивость; скажем шире — за человечность. За проявление тех свойств, без которых герой остался бы «видимым», но перестал бы быть человеком.
      Начали мы послесловие с рассказа довольно веселого («Мистер Супстоун»), затем речь пошла о четырех рассказах истинно трагических; здесь человеческое в героях побеждает, но какой же дорогой ценой им приходится платить, чтобы читатель эту победу увидел!
      Теперь поговорим о самой, пожалуй, прекраснодушной вещи сборника — повести Лизы Татл и Джорджа Мартина «Шторм в Гавани Ветров». Не потому, конечно, мы называем ее прекраснодушной, что мелка поставленная авторами проблема: куда уж крупнее, когда речь идет о праве человека выбирать себе дело и о том, чтобы важнейшим делом занимались люди, лучше всего умеющие с ним справляться. На планете под названием «Гавань Ветров» связь между людьми, живущими на маленьких островах, разбросанных по огромному всепланетному океану, осуществляют летатели, умеющие пользоваться маховыми крыльями. Но передаются эти крылья по наследству, и далеко не всегда попадают они в умелые руки. При всей фантастичности ситуации конфликт на планете выглядит более чем правдоподобным, и аналогии ему подобрать в земной истории, как и в земном настоящем, особого труда не составит.
      Вспомним, однако, как добиваются решения этой проблемы героиня, девушка по имени Марис, лишенная нелепым законом крыльев, и ее союзники. Да, после бурных споров и некоторых интриг, но все же довольно просто — даже слишком просто: нужное решение принимает общее собрание летателей планеты, и принимает обычным голосованием. Словно забыли авторы, что против передачи крыльев самым способным и умелым выступили не только тупые ретрограды, держащиеся старины уже потому, что она старина.
      Есть, например, на планете острова, где люди делятся на касты, где летатели принадлежат к высшей касте да еще служат «Богу Неба». Удивительно ли, что они не согласны отдать крылья «кому-то из непосвященных, детям земли, возможно даже неверующим?»
      Да и вообще на каждом острове есть свой Правитель, нередко с диктаторской властью, кое-где даже сложились общества феодального типа, с аристократией и «простолюдинами». Где уж тут решать важнейшие дела голосованием равных, если равенства нет?!
      И все же хорошо, что эта повесть вошла в сборник. В конце концов, счастливая развязка в ней оправдана любовным отношением авторов к своей героине. А то обстоятельство, что летатели с давних времен поддерживают на планете мир, заставляет нас вспомнить «Облик грядущего» Герберта Уэллса. Там описывается, как союз летчиков всего мира наложил запрет на войны и тем обеспечил мир нашей планете…
      Надо ли говорить, что надежда эта не сбылась, впрочем, вряд ли Уэллс по-настоящему ее питал.
      Так ведь и фантасты, пишущие о визитах пришельцев на Землю, по большей части, как показывают соответствующие опросы, в возможность таких визитов не верят. Это дает нам основания считать, что и авторы «Шторма в Гавани Ветров» тоже позволили себе помечтать и о простых способах решения сложных проблем. Что ж, где и мечтать, как не в фантастике!
      Не все произведения сборника непременно нуждаются в сколько-нибудь подробном обсуждении их на страницах послесловия. «Схватка на рассвете» Боба Шоу — любопытный эксперимент по соединению «вестерна», повествующего о приключениях на Дальнем Западе США, с фантастикой. Искалеченный же бандитами герой «Схватки» вполне мог бы встретиться читателям ив обычном реалистическом рассказе, где никто ни в кого не стреляет.
      Уильям Нолан с полным правом поставил имя Рэя Брэдбери в посвящении к сборнику, где он опубликовал свой добрый и грустный рассказ «И веки смежит мне усталость». Обреченный на смерть космонавт, оберегая родителей от горя, посылает к ним андроида — свою точную копию. А его отец и мать не дождались свидания с единственным сыном, но в свою очередь постарались пощадить его чувства. И вот одна копия встречается с двумя другими. В этом рассказе роботы-андроиды становятся подлинным продолжением не только человеческой мысли, но и человеческих чувств…
      «Автоматический тигр» Кита Рида — любопытный образец психологической фантастики, по-новому поворачивающий старую идею о зависимости человека от вещей. Что же касается повести Джо Холдмена «В соответствии с преступлением», то достаточно сказать, что это добротный фантастический детектив; отважный герой его — классический благородный сыщик, он, разумеется, могуч, симпатичен и вообще наделен всеми полагающимися такому герою положительными качествами. А борется (в данном случае) за спасение инопланетного народа от чудовищной эксплуатации космической акционерной компанией.
      Чудовищная эксплуатация… Акционерная компания… И все это в далеком будущем?
      Мы во многом понимаем чувства героев, с которыми встречаемся на страницах сборника, разделяем их боль и вместе с ними радуемся, ибо это горести и радости обыкновенных людей. Но трудно согласиться с тем, что большинство фантастов Запада описывают в будущем все тот же капитализм, разве что в роли эксплуатируемых выступают нередко обитатели иных миров, а не Земли. А жители «острова в океане» в «Шторме в Гавани Ветров» вообще вернулись от капитализма в феодальное, если не более раннее, прошлое. Благородный Джарри Дарк из «Ключей к декабрю» живет в эпоху, когда умеют переделывать климат планеты и генетически перестраивать человека. Сам он в результате такой переделки «напоминал большого серого оцелота без хвоста, имел перепончатые руки…» Вместе с тем, как уже знает читатель, этот самый Джарри обладает «талантом делать деньги» и владеет солидным пакетом акций компании РНИ.
      Может быть, авторы, по крайней мере некоторые из них, на самом деле не верят в сверхстабильность капиталистического общества? Может быть, они просто снабжают рассказы и повести знакомыми по повседневной жизни деталями, чтобы сделать свои произведения более понятными для соотечественников?
      Было бы, вероятно, интересно провести такой опрос среди англо-американских фантастов; пока же обидно, что среди героев рассказа «Лалангамена», служащих делу освоения космоса, да еще через тысячи лет после нашего времени, царят нравы салунов Дальнего Запада. А ведь такие интересные герои! Персонажи «Лалангамены», работающие на Станции 563 сектора Сириуса, родом с разных планет. Среди них Морт, человек с Дорсая, чьи сородичи если уж бьются, то насмерть («возможно, поэтому мы, дорсай, очень вежливы»). И Клей с планеты Тарсус; будучи тарсусианином, он не может допустить, чтобы его обидчик загубил свою жизнь, и ему небезразлично, что его ненавидит человек, пусть даже сам напросившийся на заслуженный отпор. И гость на Станции, прилетевший с планеты Хикса, достойно представляет расу хиксабродов, которые отличаются безусловной честностью, не умеют лгать ни при каких обстоятельствах.
      Каждый из нас без труда найдет не только среди своих знакомых, но и среди героев вполне реалистических романов таких дорсай, тарсусиан, хиксабродов. Не случайно и один, и другой, и третий — потомки землян.
      В прочитанных вами произведениях есть и проблемные ситуации, и интересные герои, потому что сами эти произведения принадлежат к художественной прозе. Это лишний раз доказывает, что фантастичность рассказа, повести или романа не выводит их за пределы настоящей литературы, что «похлебка из камней» и «щи из топора» не хуже любых других, если варят их по добрым правилам старой сказки.
      Но не следует забывать, что фантастическая идея нечто большее, чем только повод для засыпки в литературный «суп» всех прочих ингредиентов. Тем приятнее отметить, что в сборнике «Лалангамена» представлены некоторые интересные новые — или по-новому повернутые — фантастические идеи; Так, в повести Джо Холдмена «В соответствии с преступлением» описывается особое состояние, в которое аборигены планеты Бруух погружают своих умирающих, переводя их, как они выражаются, в «тихий мир». Бруухиане умеют в сотни раз замедлять течение жизненных процессов. И как говорит один из героев повести, это поможет земным биологам найти способ продления человеческой жизни.
      А в рассказе «Автоматический тигр» любопытна не только психология героя, но и открывающая возможности ее анализа фантастическая основа сюжета.
      И еще одно наблюдение напоследок. Быть может, вы заметили, как со страниц западной фантастики все решительнее изгоняется «коварный инопланетянин», столь часто встречавшийся в ней до последних десятилетий? В нашем сборнике он появляется лишь в рассказе «Мистер Супстоун», да и то на заднем плане, причем «коварство» этого гостя весьма относительное — он просто отказывается делиться с людьми некоторыми «производственными секретами». Зато принадлежащие к двум разным расам инопланетяне в рассказе Гордона Диксона «Странные колонисты» веками занимаются тем, что помогают разумным существам чужих планет. И неважно, что один из этих «философоинженеров» похож на земного тигра и его челюсти способны «перемолоть булыжник как леденец», а другой напоминает «жирную и сонную ящерицу десяти футов длиной». Внешние признаки не мешают персонажам Диксона быть и вдумчивыми философами, и просто доброжелательными ко всему живому существами. Так же, как доброжелателен к своему страдающему космическому гостю земной человек, старик Моуз, в грустном и добром рассказе Клиффорда Саймака «Когда в доме одиноко».
      Карл Маркс однажды сказал: «Человек рождается без зеркала в руках» и узнает себя, глядясь, как в зеркало, в другого человека. И если сегодня фантасты все чаще видят в инопланетянах коллег человечества по освоению мира, находят в них доброту и человечности — не значит ли это, что и на самой нашей планете становится чуточку больше человечности и доброты?
      Хотелось бы в это верить.
       Р.Подольный