Это были первые строки первоначального варианта стихотворения Джона Китса «La Belle Dame Sans Merci» – «Безжалостная красавица» о простом смертном, заколдованном феей. Но у Китса, в отличие от его поэтического предшественника «Верного» Томаса, срок колдовства не ограничивался каким-либо определенным периодом времени. То более раннее стихотворение было написано Томасом Эрслдунским в тринадцатом столетии на основании еще более древней легенды, существовавшей только в устной форме.

«Собственно говоря, – подумал Хэл, – приход технологической эры пятьсот лет назад принес с собой еще один вариант этой старой легенды – идею о Железной Владычице, этом творении рук человеческих, которая способна целиком поглотить человеческую душу, лишив ее возможности жить среди себе подобных».

Для него такой Железной Владычицей была с самого начала связавшая его по рукам и ногам роль, предначертанная ему самой историей. Впервые с того момента, как он в последний раз покинул Дорсай, Хэл почувствовал глубокую и непреходящую тоску по Аманде. Боль оттого, что не может видеть ее, слышать ее голос, прикасаться к ней, вызывала ощущение необратимой утраты, как бывает при ампутации конечности. Он мог на какое-то время похоронить это чувство под грудой неотложных, требующих его внимания дел, но это действовало только на те часы, что был занят. Однако в моменты, когда крайняя усталость лишала его душу всех защитных покровов, как это произошло недавно на борту посыльного корабля на пути с Фрайлянда, или когда он оставался наедине с самим собой, как сейчас, это чувство снова возвращалось к нему.

Так что там, в последних строках китсовского стихотворения? Ах, да…

Он снова попытался избавиться от охватившей его депрессии. Для нее не было оснований. Пройдет не так уж много времени, и они с Амандой снова будут вместе, на этот раз навсегда. Но тратить время, предаваясь мрачным мыслям и рвущим душу фантазиям, вызванным старинными сочинениями, было совсем не в его характере. Он попытался проанализировать, почему же поступает так сейчас, но его разум уклонился от этого вопроса.

Скорее всего, это потому, что, приехав сюда, он нашел усадьбу такой пустынной, подумал он. Но, собственно говоря, если поэзия причиняет боль, она, разумеется, в состоянии избавить от нее. Спустя менее чем тридцать четыре года суть той же самой древней истории была пересказана другим поэтом, Робертом Браунингом, в первом томе его сборника «Мужчины и женщины». Браунинг написал стихотворение «Роланд до Замка Черного дошел». В качестве противоядия к первому стихотворению Хэл прочитал для себя вслух первую строфу браунинговского стихотворения, не обращая внимания на дующий со стороны студеного озера холодный ветер…

Браунинг всю жизнь оставался чайльдом[11], претендентом на более высокое звание рыцаря[12], хотя эта сторона его жизни прошла практически не замеченной никем, за исключением жены. Таким же чайльдом, каким был сейчас и сам Хэл, хотя и в другое время и в другом месте, и при том, что Хэл никогда не был поэтом. Но Браунинга, как, возможно, в конечном итоге и его самого, неудержимо влекла вперед не Железная Владычица, а негасимое пламя надежды.

И в то же время, даже понимая это, хотя бы отчасти, он все равно продолжал ощущать сосущую пустоту, вызванную тоской по Аманде и словно эхом отражавшуюся в пустоте этого так хорошо знакомого ему дома, в котором больше не было тех трех стариков, что наполняли его жизнью и смыслом. Нет, не усадьба сделалась чужой для него. Это он стал чужим для усадьбы.

Хэл повернулся лицом к высокой стеклянной двери, ведущей в дом; автоматика уже включила освещение, и он увидел внутренность библиотеки, в которой в тот последний раз он видел стоящих друг перед другом Блейза и Данно.

Он открыл створку двери, шагнул внутрь и снова закрыл ее за собой. В комнате было тепло; температура поддерживалась автоматикой, которая все это время настолько хорошо следила за домом, что смотрителю, живущему на расстоянии пяти миль, для того чтобы убедиться, что все в порядке, требовалось лишь время от времени поглядывать на экраны своих мониторов. Неподвижный воздух в библиотеке был пропитан запахом кожаных переплетов сотен старинных книг, стоящих рядами на длинных без единой пылинки полках, покрытых лаком медового цвета. В дни своего детства и ранней юности он прочитал их все, жадно поглощая одну за другой, лишь только появлялась возможность, словно изголодавшийся путник, попавший в страну изобилия.

Хэл подошел к камину, расположенному в торце комнаты. Там тоже все было приготовлено для разжигания огня. Он взял с каминной доски старинную зажигалку и с ее помощью запалил сухую растопку под поленьями.

Вспыхнувшие язычки пламени побежали по стружке и мелким щепкам и перекинулись на кору поленьев, которая, полыхнув искрами, сразу же занялась. Он сел в одно из больших мягких кресел с широкой спинкой, стоящих по обе стороны от камина, и устремил взгляд на набирающий силу огонь. Тепло, исходящее от горящего очага, согрело Хэла, но ощущение пустоты дома за его спиной не покидало его.

Он еще никогда не был так одинок с момента своего бегства на Энциклопедию после злодейского убийства на террасе, совершенного как раз за этими окнами. За все это время Хэл ни разу не делал попыток вызвать в сознании с помощью самогипноза образы трех погибших наставников, за исключением случая в тюремной камере на Гармонии, когда они не захотели откликнуться на его призыв. Но сейчас, ощущая зияющую пустоту и мрак за своими плечами, он, не отрывая взгляда от огня, обратился ментальным взором внутрь себя, пользуясь усвоенной еще в детстве от Уолтера методикой превращения извлеченных из памяти образов в субъективную реальность.

«Когда я отведу взгляд от огня, – подумал он, – они будут уже здесь».

Хэд сидел, продолжая глядеть в огонь, который охватил уже половину сложенной в очаге поленницы, и через мгновение почувствовал в комнате за своей спиной присутствие посторонних. Он оторвал взгляд от огня, повернулся и увидел их.

Малахия Насуно, Авдий, Уолтер.

Они сидели лицом к нему на составленных полукрутом стульях, и он развернул свое кресло спинкой к огню, чтобы лучше видеть их.

– Я скучал по вам, – произнес он.

– Не слишком долго. – Голос Малахии звучал, как всегда, твердо. – И то лишь изредка, в моменты, подобные этому. Но будь иначе, мы могли бы подумать, что ошиблись в тебе.

– Но мы не ошиблись, – вставил Авдий. Тощий, как огородное пугало, он сидел на стуле очень прямо, отчего казался еще выше, чем на самом деле. – Теперь, когда ты познакомился с моим народом, равно как и с другими, ты уже должен понимать больше, чем я мог бы научить тебя.

– Это верно. – Хэл повернулся в сторону Уолтера и поймал на себе взгляд голубых внимательных глаз экзота. – Уолтер, а ты не хочешь поздороваться со мной?

– Когда я был жив, в подобной ситуации я бы прежде всего спросил тебя, зачем мы тебе понадобились, – улыбнулся ему Уолтер. – Но поскольку я лишь плод твоего воображения и памяти, мне не надо спрашивать тебя об этом. Я знаю и так. Ты ждешь, что мы поможем тебе обрести знания, которые доступны только открытому непредвзятому уму, впервые постигающему Вселенную. Но ты сейчас хотя бы представляешь себе, где заканчивается твой путь?

– Не где, – сказал Хэл, – а чем. Как и все другие пути, он заканчивается свершением; в противном случае я никуда не приду.

– А если так и окажется? – спросил Уолтер.

– Если так окажется, – резко вмешался Малахия, – это будет значить, что он, по крайней мере, сделал все, что мог. Почему вам всегда надо все для него усложнять?

– В этом состоит наша работа, Малахия, – отозвался Уолтер, – усложнять все для него. Тебе это прекрасно известно. Сейчас ему тоже это известно. Когда он был Доналом Гримом, он сам видел, как отдаляется от души человечества. Он должен был вернуться – и этот единственный для него путь был нелегок.

Он улыбнулся двоим своим товарищам.

– Иначе зачем было напрягать свою интуитивную логику ради того, чтобы его опекуны выбрали для него троицу вроде нас?

– Извините, – сказал Хэл. – Я использовал вас. Я всегда использовал других людей.

– Что за сентиментальность? – оборвал его Авдий. – Подобное проявление слабости после всего того, чему мы тебя учили, и как раз сейчас, когда ты стоишь на самом пороге завершения своей миссии?

Хэл слабо улыбнулся:

– После того как вас убили, вы отправили меня с заданием стать человеком. Но еще до того как вы отправили меня, вы указали мне путь. Может быть, и теперь вы позволите мне хоть изредка быть человеком?

– Все зависит от того, насколько ты справляешься со своим делом, мальчик, – проворчал Малахия.

– О, – посерьезнев, ответил Хэл. – Я-то справлюсь, если с ним в принципе можно справиться. Колесницу истории теперь уже не остановить и не заставить свернуть с пути. Но знаете, в чем состоит подлинное чудо? Мне захотелось дать Доналу еще один шанс, чтобы на этот раз он сделал все так, как надо. Но то, что у меня получилось, превзошло все мои ожидания. Я вовсе не дубликат Донала. Я Хэл, и все, чем был Донал, теперь является частью меня.

– Да, – медленно произнес Малахия. – Ты сбросил свои доспехи. Я полагаю, ты должен был это сделать.

– Да, – кивнул Хэл. – Проход впереди слишком узок для того, чтобы в него можно было пройти, не снимая доспехов. – Он на мгновение задумался, потом продолжил:

– И все те, кто пойдет за мной, должны точно так же разоблачиться до наготы, иначе у них ничего не получится.

Он передернул плечами.

– Тебе страшно. – Уолтер весь подался вперед. – Чего ты боишься, Хэл?

– Того, что грядет. – Хэл снова передернул плечами. – Того, через что мне предстоит пройти.

– Боится меня, – произнес новый голос в комнате. – Боится, что в конечном итоге я докажу ему, что он ошибается относительно нашей роли в эволюции расы.

Высокая фигура Блейза выступила вперед из темного угла библиотеки и встала между стульями, на которых сидели Авдий и Малахия.

– Опять играешь в игры со своим воображением? – обратился он к Хэлу. – Создаешь призраков из воспоминаний, сотворил даже мой призрак, а ведь я еще вполне живой.

– Ты можешь идти, – произнес Хэл. – Я займусь тобой позже.

Но Блейз и не думал исчезать.

– Похоже, твое подсознание не хочет отпустить меня.

Хэл снова повернулся к камину. Когда он опять посмотрел в комнату, Блейз все еще был там вместе со всеми.

– Да, – вздохнул Хэл, – похоже, не хочет.

Ни один из призраков, рожденных его воображением, не произнес ни слова. Они продолжали молча смотреть на него, три сидящие фигуры и одна стоящая.

– Да, – через некоторое время сказал Хэл и снова повернулся к огню. – Я боюсь тебя, Блейз. Я никогда не мог даже предположить, что появится кто-нибудь вроде тебя, и когда я встретился с тобой в реальной жизни, я испытал подлинный шок. И если я вызвал сейчас твой образ, то сделал это намеренно, чтобы проверить, смогу ли я заставить себя увидеть то, чего я совсем не хочу видеть.

– Нашего сходства, – сказал Блейз. – Вот чего ты не хотел видеть.

– Вовсе нет. – Хэл покачал головой. – На самом деле мы совсем не похожи. Просто нас так видят другие. Но от этого мы не становимся более похожими.

Он помолчал и добавил:

– Не похожи, как два гладиатора, которых вытолкнули на арену сразиться друг с другом.

– Никто нас не выталкивал, – усмехнулся Блейз. – Я сам выбрал свой путь. Ты тоже, добровольно встал на путь конфронтации. Я предложил тебе все, что мог, лишь бы предотвратить схватку. Но ты отказался. Кто же в таком случае нас выталкивал?

– Народ, – сказал Хэл.

– Народ! – В голосе Блейза послышались неожиданные гневные нотки. – Народ – это мухи-однодневки. Это не вина их и не позор, это просто факт. Разве ты отдашь свою жизнь, это великолепное уникальное творение, за рой бесполезных мух? Я уже не говорю о том, что единственный человек, который может убить тебя, это я; а ты знаешь, я никогда не сделаю этого, пока не увижу, что ты окончательно потерян.

– Нет, – возразил Хэл. – Ты знаешь, что, убив меня прежде времени, ты больше потеряешь, чем выиграешь. Любой из нас в роли мученика обеспечит победу своей стороне и, следовательно, этот путь отпадает. Нет, все дело не в нас самих, а в нашем споре. Шахматный гроссмейстер может застрелить своего соперника еще до окончания партии. Но такой финал лишит наблюдателей возможности сделать жизненно важный вывод относительно того, какой игрок был лучше и кто должен был выиграть партию. Наблюдатели вольны даже предположить, что стрелявший сделал это потому, что должен был неминуемо проиграть, хотя это может и не соответствовать действительности.

Он замолчал. Блейз продолжал хранить молчание.

– Я понял, что ты не можешь позволить себе убить меня, – снова заговорил Хэл чуть мягче. – Ты подтвердил это, когда я был твоим пленником в руках милиции на Гармонии. Ты говоришь о мухах-однодневках, но я знаю – может быть, я единственный, кто знает, – что по-своему тебя так же, как и меня, тоже волнует судьба расы.

– Возможно, – задумчиво протянул Блейз. – Возможно, и тебе, и мне они нужны лишь для того, чтобы заполнить собой пустое пространство вокруг нас. Во всяком случае мухи-однодневки – это не мы. Завтра на место тех, кто умрет сегодня, прилетит новый рой, а послезавтра следующий. Приведи мне хоть одну причину, по которой ты мог бы принести себя в жертву ради тех, кто живет только одним днем.

Хэл холодно смотрел на него.

– Они разрывают мне сердце, – сказал он. В комнате установилась тишина.

– Я знаю, ты их не понимаешь, – снова заговорил Хэл, обращаясь к Блейзу. – В этом между нами огромная разница, и, я боюсь, это единственная причина. Потому что ты представляешь только одну часть расы, и, если ты победишь… если ты победишь, та часть, которую знаю я, будет потеряна навсегда; именно теперь, когда расовый организм решил, что пора наконец сделать выбор. Но я не могу допустить этого.

Он сделал секундную паузу, оглядел всех четырех рожденных его воображением призраков и снова повернулся к огромному силуэту Иного.

– Ты не видишь того, что вижу я, – сказал он. – Ты просто не способен видеть это, Блейз, не так ли?

– Для меня они, – медленно спокойным голосом произнес Блейз, – непостижимы. В них – в нас – нет ничего такого, что могло бы разорвать хоть чье-то сердце, если бы сердца и в самом деле могли рваться. Мы – раскрашенные дикари и ничего больше, несмотря на то, о чем привыкли думать как о нескольких тысячелетиях цивилизации. Только наша нынешняя раскраска называется одеждой, а наши нынешние пещеры – домами и космическими кораблями. Мы те же самые, кем были и вчера, и позавчера, вплоть до того момента, когда мы еще передвигались на четвереньках и ничем не отличались от животных.

– Нет! – воскликнул Хэл. – Нет. И в этом вся суть. Именно поэтому я не могу допустить, чтобы колесница истории свернула на путь, предначертанный тобой. Твое утверждение, что мы все еще животные, ложно, как ложно и то, что мы все еще дикари. С тех пор мы выросли. Мы не прерывали своего роста ни на одно мгновение; мы и теперь продолжаем расти. Все, что мы видим сейчас перед собой, это результат нашего роста с тех пор, как тысячу лет назад мы впервые обрели сознание.

– Всего лишь тысячу? – удивленно поднял брови Блейз. – Не пятьсот лет и не тысячу пятьсот или даже не четыре тысячи лет?

– Это как тебе больше понравится, – пожал плечами Хэл. – Но какую бы точку в прошлом ты ни взял, развитие событий неизбежно шло по нарастающей в направлении сегодняшнего дня. Я в качестве отправной точки взял Западную Европу четырнадцатого века.

– И Джона Хоквуда. – Блейз едва заметно улыбнулся. – Последнего из средневековых капитанов и первого из современных генералов. Первого среди первых кондотьеров, так по-твоему? Видишь, я так же, как и остальные присутствующие здесь, могу читать твои мысли.

– Мои мысли читает только тень, созданная моим же воображением, – отозвался Хэл. – Иначе я, возможно, заставил бы тебя увидеть кое-что, чего ты вовсе не хотел бы видеть. Ведь именно Джон Хоквуд остановил Джангаллеацо Висконти в 1387 году.

– И сохранил систему городов-государств, сделавшую возможным наступление эпохи Ренессанса? Итак, я все же читаю твои мысли. – Блейз покачал головой. – Но это лишь твоя теория. Неужели ты в самом деле думаешь, что Ренессанс можно было бы остановить одной неудавшейся летней Джангаллеацо Висконти (Giangalleazo Visconti) – в период 1385—1402 гг. тиран (с 1395 г. герцог) Милана; в 1397 году получил титул герцога Ломбардии; его владения охватили значительную часть Северной Италии. (Прим, перев.) кампанией миланского герцога, претендовавшего вплоть до своей смерти, наступившей двенадцать лет спустя, на то, чтобы стать королем всей Италии?

– Может быть, и нет, – сказал Хэл. – Последующие попытки Джангаллеацо не дали желаемого результата. Тем не менее в воздухе того времени пахло историческими переменами. Но история – это лишь то, что свершилось. Отталкиваясь от Хоквуда, я размотал обычную цепочку событий. Но, если ты тоже видишь все это, почему же ты не видишь людей, как их вижу я?

– Чтобы они разорвали и мое сердце тоже? – Блейз не отводил от него пристального взгляда. – Я сказал тебе, что считаю их непостижимыми. Мне непонятно, как я уже сказал, каким образом они могут разорвать твое – чье бы то ни было – сердце.

– Они разрывают мое сердце, потому что я видел их в ситуациях, которые тебе трудно даже представить. – Хэл смотрел Блейзу прямо в глаза. – Я жил среди них и имел возможность за ними наблюдать. И бессчетное количество раз я видел, как они относятся друг к другу – их необычайную доброту, готовность оказать в нужный момент помощь и поддержку. Если же дело доходит до чего-то серьезного, то люди готовы рискнуть жизнью, даже отдать ее, не рассчитывая получить что-нибудь взамен – этакий безмолвный героизм и тихая верность, и все это без фанфар и флагов, все лишь потому, что этого потребовала у них жизнь. Это поступки не мух-однодневок и не животных, даже не дикарей. Это поступки мужчин и женщин, стремящихся к чему-то большему, нежели то, что у них уже есть; и пока я живу, я буду им в этом помогать.

– Вот-вот, – спокойно заметил Блейз. – Раньше или позже ты умрешь. И ты думаешь, они поставят тебе памятник?

– Нет, потому что нет нужды ни в каких памятниках, – ответил Хэл. – Я никогда не считал, что наградой мне должно быть общественное признание моих дел; мне достаточно того, что я сам знаю об этом. И эту награду я получаю каждый день, видя, насколько я продвинулся. У Редьярда Киплинга[13] есть стихотворение под названием «Дворец»…

– Избавь меня от своих стихотворений, – прервал его Блейз.

– Я-то могу тебя избавить, но только не жизнь, – пожал плечами Хэл. – Поэзия – это инструмент, который я искал все эти годы, инструмент, который был мне необходим для того, чтобы победить тех, кто думает так же, как ты. Послушай хоть это. Может, оно хоть чему-нибудь тебя научит. В нем говорится о короле, который к тому же был и неплохим зодчим; и вот он вознамерился построить дворец, какого еще свет не видел. Но, когда его рабочие начали копать котлован под фундамент, они наткнулись на развалины прежнего дворца, на каждом камне которого была вырезана одна и та же фраза. Король приказал использовать старые материалы и продолжить строительство, но в один прекрасный день до него дошли разговоры о том, что ему никогда не удастся завершить начатое. И тогда он наконец понял смысл фразы, которую прежний строитель вырезал на каждом камне; он приказал рабочим прекратить стройку и велел на каждом камне, заготовленном для дворца, вырезать ту же самую фразу: «Вслед за мной идет Строитель. Скажи ему – я знал!»

Хэл замолчал. Блейз все так же молча смотрел на него.

– Ты понял? – воскликнул Хэл. – Эта фраза означает, что знания достаточно. Что больше ничего и не требуется. А я обладаю этим знанием.

– Шай, Хэл! – буркнул Малахия.

Но Хэл едва ли уже слышал это старинное дорсайское выражение одобрения. Его мысли, внезапно подхваченные его последними словами, уже устремились вперед, подобно орлу, который, движимый взмахами широких крыльев, летит к горизонту, открывая перед собой все новые и новые дали.

Оставленный без присмотра огонь в камине за его спиной, тихо потрескивая, начал угасать.

Когда Хэл снова поднял глаза, все четыре тени, явившиеся из глубин его сознания, уже исчезли.