– Ее поставил Донал. И всю свою жизнь он старался осуществить ее. В каком-то смысле не его вина, что он пошел не той дорогой. Он был все еще слишком молод…

– И что он сделал? – ее голос вернул его к действительности и к тому, о чем он собирался ей рассказать.

– Он стал искать средство, средство, которое не позволило бы больше людям совершать поступки, подобные тем, что привели к смерти Джеймса, – сказал Хэл. – И он нашел его. Я называю его – он называл его – интуитивной логикой. Это логика, срабатывающая на интуитивном уровне, или интуиция, дающая ответы на основе жестких законов логики. Называй это как хочешь. В действительности он был далеко не первый, кто открыл ее. Люди творчества – художники, писатели, композиторы и музыканты пользовались ею уже давно. Пользовались ею и ученые. Он только привел ее в стройную систему и применял сознательно по своей воле и своему желанию.

– Но что это такое? – подгонял его голос Аманды.

– Это нельзя объяснить, так же как нельзя объяснить словами математику, – сказал он. – Чтобы объяснить ее, надо говорить на том языке, которым пользуется она сама, но еще раньше твое мышление должно сделать качественный скачок к истокам понимания этого языка; только тогда ты действительно начнешь постигать, что же это такое. Я приведу тебе аналогичный пример. Разве у тебя не бывало так, чтобы какое-нибудь великое художественное полотно вдруг стало тебе очень близким, полностью захватило тебя, разве тебе не приходилось слышать гениально исполненного музыкального произведения, читать книгу, которую, вне всякого сомнения, можно было бы поставить в ряд бесспорно выдающихся литературных произведений?

– Да, бывало, – ответила она.

– Тогда ты знаешь, что у всех их есть одна общая черта – это то, что ты снова и снова возвращаешься к ним. Ты готова без устали смотреть на картину. Готова бесконечно слушать одну и ту же музыку, каждый раз находя в ней что-то новое. Читать и перечитывать книгу, даже не задумываясь над тем, что единственное, что тебя в них привлекает, – это радость открытия и наслаждения.

– Я это знаю, – сказала она.

– Понимаешь, – продолжал он, – то, что неудержимо влечет тебя к ним, заключается в их способности постоянно открывать для тебя что-то новое; и все эти бесчисленные открытия, которые тебе предстоит совершить, были в них изначально заложены их творцом. Ни один человеческий разум никогда не мог бы сознательно породить такое бесконечное многообразие и выразить его в одном художественном полотне, в одной музыкальной фразе, в одной книжной строке. Ты это знаешь. Но оно все же существует. Только что его не было, и вот оно уже есть. Лишь человеческое существо, создавшее каждое из этих произведений, могло заложить его туда. И существует единственный способ, позволяющий ему или ей сделать это: творец должен пользоваться не только сознательным разумом, который хоть и точен, но в то же время не способен одновременно вынашивать множество замыслов, но и подсознанием, не знающим границ и способным отразить все наблюдения жизни, весь жизненный опыт в единственном штрихе, звуке или слове, помещенных среди других таких же штрихов, звуков или слов.

Он замолчал. Она задумалась, подбирая слова.

– И это, – наконец проговорила она, – то, что ты называешь интуитивной логикой?

– Не совсем, – сказал Хэл. – То, о чем я только что говорил, это созидательная логика, которая обычно управляется подсознанием. Если подсознанию не нравится задание, оно отказывается его выполнять и никакой силой воли его не заставишь это делать. Единственное, что удалось Доналу, это переместить управление логикой полностью в область сознания. Он заставил ее работать, манипулируя рычагами причин и следствий. Тогда он был слишком молод и не понимал, как многое из того, что он создал, было заимствовано им из трудов по стратегии и тактике, написанных его прадедом.

– Ты имеешь в виду Клетуса?

Хэл кивнул головой:

– Да. Ты ведь помнишь, не так ли, что в самом начале Клетус собирался стать художником? Только много позже его захватила наука о военных действиях и противодействиях. При разработке своей доктрины он использовал принципы созидательной логики, но в действительности, как явствует из его работы, время от времени ему самому, возможно, удавалось пересекать грань между сознанием и подсознанием, уходя в область сознательного управления творческим процессом.

– Понимаю. – Аманда, казалось, на мгновение задумалась. – Но ты все же не знаешь, было ли это так на самом деле. Хотя, похоже, ты знаешь, что Донал это делал.

– Я никогда не был Клетусом. – Он улыбнулся, но его улыбка была адресована скорее самому себе, чем ей. – Но я был Доналом.

– И ты считаешь, что именно благодаря созидательной логике Клетусу удалось одержать победу над Доу де Кастрисом и Землей, настолько богатой всевозможными ресурсами, что у Молодых Миров практически не оставалось никаких шансов противостоять ей? И что благодаря именно символической логике Донал достиг того, что получил титул Протектора четырнадцати миров, включая Землю, когда ему не было еще и сорока?

– Да, – без тени улыбки сказал Хэл. – И уже после того, как Донал достиг всего этого, он понял смысл притчи о деве и золоте, о том, что с ними произошло после смерти Чингисхана. Он взглянул на мир и порядок, установленные им на всех цивилизованных планетах, и понял, что ему так ничего и не удалось сделать. Он не изменил склада ума и поведения, лежащих в самой структуре человеческого существа.

Аманда нежно погладила его руку.

– Все в порядке, – снова улыбнулся он, но улыбка его была печальной. – Он пережил это. Я пережил это. Будучи тем, кто я есть, я не имею права сдаваться. Это как раз то, что в действительности произошло в тюремной камере. Мой сознательный разум и тело были готовы сдаться, просто-напросто от всего отказаться, но им это не позволено было сделать. Что-то сидело во мне, заставляло меня действовать несмотря ни на что. Как оно заставляло в свое время действовать Донала. Как и Донал, я понял, что ошибся. Следующим шагом было откорректировать эту ошибку – исправить, но не заблудший род людской, а всю историческую схему, приведшую человечество к заблуждению.

– И как он думал, ему удалось бы это сделать? – голос Аманды словно подталкивал его к продолжению разговора и желанию освободиться от этого невыносимого груза, который он так долго носил в себе, что уже забыл, жил ли он когда-нибудь без него.

– Он применил свой метод интуитивной логики, но не к настоящему, а к тому, что его породило, к причинам, приведшим к тем результатам, которые он видел повсюду вокруг себя, и к причинам, породившим эти причины, и так далее, пока он не добрался до точки, в которой можно было хоть что-то изменить.

– И он нашел ее.

– Да, нашел, – кивнул Хэл. – Но одновременно он понял: то, что ему предстояло, нельзя сделать так, как он делал это до сих пор. Для того чтобы осуществить задуманное, он должен был измениться сам, набраться знаний. Дорасти.

– Итак, – произнесла Аманда, – твоя вторая жизнь начинается с этого места. Ты можешь мне об этом рассказать сейчас?

Он почувствовал, что благодаря вот этим сегодняшним разговорам с ней, он впервые в жизни полностью освободился от своей тяжелой ноши.

– Да, – ответил он, – теперь могу. Проблема была неоднозначной. Как ему тогда казалось, человечество нельзя было изменить на том временном этапе, на котором он жил, точно так же как нельзя изменить уже взрослое дерево. Но если вернуться ко времени его посадки и внести в него изменения, которые, с учетом условий, в каких ему предстояло расти, смогли бы оказаться столь эффективными, что позволили бы ему стать таким, каким оно должно было быть в настоящем…

Он замолчал.

– Продолжай, – попросила Аманда.

– Я стараюсь как можно короче и понятнее изложить тебе все это, – ответил он. – А для этого мне надо подумать. С помощью интуитивной логики и исходя из имевшихся на тот момент результатов и следуя к уже известным либо предположительно обнаруженным им на тот момент причинам, он понял, что мог бы проследить эту цепочку до ближайшей к нему исторической точки, где в едином для них временном отрезке присутствовали бы все элементы, которые, как он предполагал, следовало бы изменить. Он нашел эту точку в двадцать первом веке, а именно накануне практического использования фазового сдвига, как раз перед расселением по Молодым Мирам, в том временном отрезке, когда все основные расы, впоследствии образовавшие Осколочные Культуры, существовали в единой для них среде, то есть на Земле.

Аманда снова приподнялась на локте и заглянула ему в лицо:

– Не хочешь ли ты сказать, что он действительно совершил путешествие во времени для того, чтобы изменить прошлое?

– И да и нет, – сказал Хэл. – Конечно же, физически он не мог совершить путешествия во времени. Но он мог бы заставить свое сознание пройти по цепочке причин и следствий до нужного ему временного отрезка и уже там попытаться сделать нужные изменения не в том, что уже фактически произошло тогда, а в возможных последствиях произошедшего. Он мог открыть умам людей, живущих в том периоде, возможности, которых они в противном случае могли и не заметить.

– И как же он собирался сообщить людям об этих возможностях – проникая в их мечты или обращаясь к ним ментально напрямую?

– Нет, – ответил он, – косвенно, но через человека, которого на самом деле в то время не существовало. Не вдаваясь в подробности всей этой истории, он оживил мертвое тело утонувшего в двадцать первом веке горного инженера по имени Пол Формейн. Будучи Полом Формейном, он оказал влияние на людей, которые были предшественниками дорсайцев, квакеров и остальных, но больше всего его влияние сказалось на людях, которые образовали то, что впоследствии получило название Гильдии.

– Я помню это из истории, – сказала Аманда. – Из Гильдии вышли экзоты.

– Да, – подтвердил Хэл. – В Гильдию и в изначальные организации Осколочных Культур он привнес возможности, которые должны были оказать свое воздействие, но не на время Донала, а на то, в котором мы живем. На наше время.

– Но когда же Доналу удалось это сделать? – спросила Аманда. – Ведь он был у всех на глазах, вплоть до самой своей смерти, когда он один сел на корабль и не вышел на нем из фазового сдвига. Вероятность такого случая равна – один из миллиона.

– Он не погиб, – сказал Хэл. – Просто когда он не прибыл в предполагаемое место назначения и нигде не удалось найти его корабля, все решили, что он погиб. Он скрывался в космосе более восьмидесяти лет, пока не пришло время позволить людям найти корабль, который продрейфовал к орбите Земли.

Долгое время она лежала молча, не проронив ни слова.

– С ребенком на борту, – наконец произнесла Аманда. – Очень маленьким ребенком – это был ты?

– Да, – кивнул Хэл. – Это то, что разум может сделать с телом, если в этом есть необходимость. Даже Клетус вылечил свою искалеченную ногу с помощью разума.

– Я знаю эту историю, – откликнулась Аманда. – Но ему помогли экзоты.

– Нет, – возразил ей Хэл. – Они просто заставили его поверить в свои собственные возможности это сделать.

Она ничего не сказала и лишь продолжала молча смотреть на него.

– Нам рассказывали о чудесных исцелениях, которые случались во все времена, – продолжал он. – Задолго до экзотов. Как я понимаю, у них у самих собралась целая библиотека с записью таких случаев. Такая же библиотека, как мне говорили, есть и на Абсолютной Энциклопедии. Там, в тюремной камере, я умирал от воспаления легких или чего-то в этом роде, пока не понял, что просто не могу себе позволить умереть. И как только я это понял, лихорадка прошла. Конечно, это могло быть и совпадением. Но во время эпидемий матери, пока они ухаживают за своими больными детьми, как правило, не заболевают.

– Да, – медленно произнесла она. – Я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Это и овладение мертвым телом после того, как жизнь покинула его, – два аспекта одного и того же явления. Но мне бы не хотелось сейчас знакомить тебя с этой проблемой. Главное в том, что Донал вернулся в прошлое и стал Полом Формейном для того, чтобы изменить грядущее и измениться самому.

– Может, ты сядешь? – сказала вдруг Аманда. – Тогда и я смогу сесть. А то мне очень неудобно лежать, опершись все время на один локоть.

Они приподнялись и, заложив между спиной и металлическими прутьями изголовья кровати подушки, устроились поудобнее.

– Итак, – сказала Аманда. – Ты сказал «чтобы измениться самому». Измениться самому как?

– Донал увидел, почему он в свое время сбился с пути, – сказал Хэл. – Он понял, что это случилось потому, что он не сумел, как это должно было быть, сочувствовать тем, кто окружал его; и он был прав, если посмотреть на то, к чему он пришел. В любом случае, он отправился в путь, чтобы научиться чувствовать то, что чувствуют другие, с тем чтобы он больше никогда не мог оказаться в ловушке, считая, что ему удалось изменить людей, в то время как в действительности он лишь только изменил законы, руководившие их поступками.

– Сопереживание? Он этого хотел?

– Да, – сказал Хэл.

– И он нашел его?

– Он научился ему. Но этого оказалось мало.

Аманда посмотрела на него.

– Что так тревожит тебя о том периоде, когда Донал – нет, не Донал – когда ты был этим оживленным умершим человеком… как его звали?

– Пол Формейн, – сказал Хэл. – Это нелегко объяснить. Видишь ли, будучи Формейном, он – я – снова повторил ту же ошибку. Донал играл в Бога. Он не делал этого просто потому, что ему вздумалось поиграть в Бога, но результат его деятельности для народов четырнадцати миров был именно таковым. И потом, когда он оглянулся и понял, что это так, он почувствовал огромную вину за содеянное и решил, что впредь, что бы он ни делал, этого не должно было повториться. Затем, уже будучи Полом Формейном, он опять повторил ту же ошибку.

– Повторил ошибку? – Аманда недоуменно глядела на него. – Я не понимаю, почему ты так говоришь, разве можно назвать, как ты говоришь, игрой в Бога его желание посеять возможности нашего настоящего времени… Нет! – вдруг решительно произнесла она. – Стоит последовать такой логике, и ты придешь к выводу, что любая попытка сделать что-нибудь для людей, даже из лучших побуждений, безнравственна.

– Нет, – покачал головой Хэл. – Я не это имел в виду. Я хочу сказать: он понял, что и на этот раз снова действовал, не сознавая до конца всей глубины проблемы. Будучи Доналом, он совсем не учитывал человеческий фактор, он смотрел на людей скорее как на шахматные фигуры на доске. Будучи Полом Формейном, он считался с людьми, но только с теми, которым сопереживал. Он все еще пытался работать с человеческим родом как бы со стороны – это в нем осталось неизменным.

Он помолчал, затем продолжал:

– Он понял это, когда сделал то, ради чего отправился назад в двадцать первый век. Он привел в действие все те силы, которые сегодня вылились в открытую борьбу внутри всего расового организма и вынуждают всех нас ради всеобщего спасения принять ту или иную сторону, с Иными или против них. Но он сделал это, пораженный в некотором смысле слепотой, и именно из-за этой своей слепоты он не смог предвидеть появления человека, подобного Блейзу, с его всевозрастающей мощью. После того как он вернул тело Пола Формейна в пучину океана, откуда он его взял, он осознал, насколько он был не прав, – хотя он не мог себе даже представить тех последствий, в тисках которых мы сейчас оказались. Но он понял достаточно, чтобы наконец-то увидеть, в чем заключалась та огромная ошибка, которую он совершил.

– Огромная ошибка? – почти сурово переспросила Аманда. – И в чем же заключалась эта огромная ошибка?

– В том, что он никогда не имел в себе мужества перестать смотреть на все отстраненно, перестать стоять в стороне от всех других. – Хэл повернул голову и посмотрел ей прямо в глаза. – Он был «странным мальчиком», как говорили его учителя. Он был маленьким гадким утенком среди Гримов, совсем непохожим на них. Он родился с тем же складом ума, который привел Блейза Аренса к тому, что между ним и остальной человеческой расой пролегла глубокая пропасть. Донал тоже родился сиротливой одинокой душой, страдающей от своего одиночества, и он пришел к его осознанию точно так же, как пришел к нему Блейз. То сопереживание человеческим чувствам, которое удалось развить в себе Полу Формейну, было сравнимо с тем, как если бы человек мог почувствовать голод лягушки при виде пролетающей мимо мухи. Его душа была все еще одинока и в стороне от всех тех, которые, как он думал раньше, отвергли его.

Он снова замолк.

– Тогда я боялся стать человеком, – сказал он, не глядя на нее. Он почувствовал, как она обняла его одной рукой за талию и положила голову ему на плечо.

– А теперь не боишься, – сказала она.

– Не боюсь. – Он глубоко вздохнул. – Но это было непомерно трудно, труднее всего, что я когда-либо делал. Только у меня не было выбора. Это был мой долг. Я обязан был идти вперед – и я пошел.

– Вернувшись назад ребенком, – сказала она.

– Да, вернувшись ребенком, – подтвердил он. – Начав все заново, ничего не помня, не имея сил и опыта двух прошлых жизней, которые могли бы оказать мне помощь в том, что мне предстояло совершить и о чем я не знал, что мне нужно это совершить. Так и только так я наконец-то мог научиться быть таким, как все. Со стороны можно лишь вести или направлять, но указать путь можно только изнутри. Знать, что они чувствуют, недостаточно – ты сам должен чувствовать то же, что и они. Когда я был Формейном, я думал, что умения сопереживать будет достаточно, чтобы выполнить задуманное мной, – вот здесь-то я и ошибался. И я был прав – все годы, которые я прожил как Хэл Мэйн, подтвердили, насколько я был в этот раз прав. Я родился Доналом, и что бы я ни делал, я никогда не забываю об этом, но я способен стать больше, чем просто Донал. Я способен чувствовать так же, как если бы я принадлежал к сообществу всех людей – и я это делаю.

Он замолчал и повернул голову, чтобы увидеть ее лицо.

– И конечно же, – сказал он, – это подарило мне тебя.

– Как знать? – Аманда пожала плечами. – Быть может, ты пришел бы к этому другим путем, но непременно пришел бы. У меня все же такое чувство, что исторические силы, как ты их называешь, на своем длинном пути, так или иначе, все равно свели бы нас вместе.

– Мне казалось, ты думала, что наша встреча могла случиться по любой из этих причин, а ты отдала ее на произвол судьбы, – возразил он.

– Да, – ответила она. – Но, обдумав все еще раз, я пришла к убеждению, что ты вернешься. Я научилась доверять себе в ситуациях, подобных этой. Я знаю, когда я права. Так же, как я знаю…

Она не закончила свою мысль.

– Знаешь что? – спросил он.

– Ничего. Ничего, о чем бы стоило говорить, по крайней мере, сейчас. Ничего особенного. – Он почувствовал, как она коротко тряхнула головой. – В старые времена подобное чувство назвали бы вторым зрением. Но это никоим образом не касается тебя. Расскажи мне лучше о другом. Когда ты говорил о расовом организме, ты что, действительно имел в виду нечто живое, существующее на самом деле, отличное от всех нас?

– Не отличное, – покачал головой Хэл. – Хотя, думаю, ты могла бы назвать его отличным в том смысле, что он мог бы захотеть чего-то, чего ты или я, будучи его составной частью, вовсе не хотим. Это всего лишь комплекс обычных, свойственных любой расе рефлексов, подобных рефлексу самосохранения, только поднятых почти до уровня самостоятельной личности, и поэтому теперь это уже комплекс рефлексов разумной, думающей расы, в отличие от аналогичной совокупности рефлексов других видов, родов, классов существ, к примеру львов или леммингов, или кого там еще.

– И всего-то? – удивилась она. – Тогда как ты объяснишь мне то, что ты говоришь об этом расовом организме так, как будто он обладает самостоятельной волей, с которой нам предстоит иметь дело?

– Ну, здесь опять мы сталкиваемся с тем же самым противоречием, поскольку вместе все мы, из кого он состоит, представляя собой расу разумных личностей, в то же время являемся обычным конгломератом самостоятельных индивидуумов. Он думает потому, что думаем мы, следуя нашей же манере мышления. Попробуй в качестве примера исходить из этого. Это своего рода коллективное мышление, как если бы все наше индивидуальное подсознание было объединено в единое целое чем-то, похожим на телепатию. И опять же в прошлом можно найти примеры такого рода общего мышления.

– Да, – произнесла Аманда задумчиво. – Сопереживание между близнецами. Или между родителем и ребенком, или между двумя влюбленными, сопереживание, которое позволяет им иногда чувствовать на расстоянии то, что происходит с другим. Я могу согласиться с этим. Ты знаешь, между нами – тобой и мной – я думаю, это тоже существует.

– Верно, – продолжал он. – Но если взять наш случай, здесь имеется один существенный момент, отличающий нас от организмов более низкого порядка, что особенно хорошо видно на примере пчелиного улья или муравейника. Оно состоит в том, что мы не только можем иметь желание, отличное от желания расового организма, мы фактически можем попытаться изменить мотивы и само желание расового организма путем воздействия на подсознание наших индивидуумов-соплеменников. И, если нам удастся набрать себе достаточное количество сторонников, желающих того же самого, расовый организм будет вынужден свернуть с первоначально избранного им пути.

– И как же ты собираешься воздействовать на подсознание других? Ведь его ничем нельзя сдержать. Можно говорить лишь о воздействии на чей-либо сознательный разум. Ну хорошо, хорошо, я знаю, что экзоты достигли потрясающих результатов в лечении душевнобольных, обращаясь к их сознанию и внося исправления, профильтрованные через подсознание. И именно так воздействует харизма Блейза и Иных – то есть непосредственно на подсознание других людей. То же касается и гипноза. Но ничто из того, что я перечислила, не может дать постоянного результата, пока то, что закладывается в субъекта, не будет согласовано в первую очередь с подсознанием. Не существует прямого способа обращения к подсознанию.

– Нет, существует, – возразил Хэл, – и он применялся еще первобытными людьми, жившими в пещерах Дордони[7] в стародавние времена на Земле – ты можешь обратиться к подсознанию других людей посредством искусства.

– Искусства… – протянула она задумчиво.

– Именно так, – сказал он. – И ты знаешь почему? Потому что искусство, подлинное искусство, никогда никому ничего не навязывает. Оно только предлагает мысли художника тем, кто готов принять их.

– Может, и так. Но оно, несомненно, старается представить их в наиболее привлекательном виде тем, кто готов последовать за ними. Ты должен согласиться с этим.

– Да, это так. Если они стоящие. В противном случае они ничего не скажут подсознанию зрителя, читателя или слушателя. Но разница между таким и сознательным воздействием на умы равносильна разнице между приказом и показом. Создатель произведения искусства ничего не внушает человеку, соприкоснувшемуся с его творением, этот человек, он или она сами приходят к этому, если решают, что то, что заложено в нем, стоит их внимания. Именно поэтому я решил опуститься вниз, как ты говоришь, от уровня Донала. Никакие усилия Донала не могли даже на миллиметр сдвинуть расу с избранного ею пути. Но если я проложу свой след на снегу, быть может, кто-нибудь за мной и последует, а за ним и другие.

– Почему? – спросила она. – Я не то чтобы не согласна с тобой, любовь моя, но я хочу понять причины. Почему кто-то должен последовать за тобой?

– Из-за моей мечты, – сказал он. – У могилы Джеймса Донал мечтал о времени, когда больше не будет глупых и бессмысленных жертв, подобных смерти Джеймса. Моя мечта глубже – я понял, что сегодня вековая мечта всей расы вполне осуществима.

– И в чем же состоит эта мечта всей расы? – едва слышно прошептала она, и не будь в спальне так тихо, он вряд ли бы услышал ее вопрос.

– Это мечта о том, чтобы стать расой богов. Еще в самом начале человек, отдельное слагаемое этой расы, дрожащий и мокнущий под дождем дикарь из каменного века, сказал: «Я хотел бы быть богом, чтобы прекратить этот дождь», и наконец, спустя тысячелетия и многие поколения, он стал таким богом – его божественная сила получила название управления погодой. Но еще задолго до того, как сбылось его страстное желание управлять дождем, он сделал шляпы, построил крыши и придумал зонтики – но в основе всего, что двигало человека вперед, всегда было это древнее первородное желание остановить дождь лишь простым приказанием: «Дождь, прекратись!»

Он посмотрел на слегка различимый в полумраке комнаты ее силуэт.

– И так было со всем, о чем бы ни мечтал человек и, следовательно, расовое существо: о тепле – когда было холодно, о прохладе – если было слишком жарко, о возможности летать, как птица, пересекать огромные водные пространства, не замочив ног, слышать или говорить на большом, а то и на огромном расстоянии, избавляться от боли, побеждать болезни и смерть. В конце концов все это вылилось в одно огромное желание. Стать всемогущим. Стать богом.

Он замолчал, услышав, как громко зазвучал его голос в тишине комнаты, и продолжал более спокойно:

– И всегда на пути к тому, чтобы осуществлять свои желания, по одному мановению богоподобной руки, люди находили десятки простых, но действенных способов, дававших желаемый результат. Но мечта всегда бежала впереди. Мечта, как всегда, прежде всего находила свое отражение в искусстве и никогда не забывалась до тех пор, пока не становилась явью. Медленно и постепенно человеческое существо менялось: от существа, жившего и умиравшего ради материальных ценностей, к человеку, живущему и умирающему, сражающемуся и погибающему за ценности нематериальные; за веру и долг, любовь и власть, сначала за власть над ценностями материальными, затем за власть над себе подобными и, наконец, за самую могущественную и всеобъемлющую – власть над самим собой. И мечта всегда залетала вперед, представляя желаемое так, как если бы оно уже было достигнуто; пока расовый организм не привыкал, что бы он ни задумывал, он всегда это получал.

Он замолчал, наконец-то выговорившись.

– И ты говоришь, что эти мечты выражались языком искусства? – спросила Аманда.

– Да, – ответил он, – и продолжают выражаться. Следы, которые я хочу оставить на снегу, ведут к реализации того, о чем до сих пор только мечтали. К миру, в котором понять что-то – значит его иметь. Ты хочешь замок? Тебе надо его лишь пожелать – но ты должен иметь материал, из которого он будет построен, знать законы архитектуры, которые будут гарантировать, что он не развалится после того, как будет построен, знать природу и размер участка, на котором он будет стоять. Если ты все это знаешь, ты можешь построить свой замок хоть сейчас, с помощью всем известных средств. Но тебе требуется нечто большее, нежели просто материальный объект. Ты хочешь, чтобы твой замок обладал всеми теми нематериальными качествами, которые и делают его собственно замком и из-за которых ты прежде всего и захотела построить его. Этого ты нигде не найдешь в материальном мире, но найдешь его в другом, о котором мы все знаем и к которому подсознательно стремимся. Так что этот мир предлагает тебе гораздо больше, чем простое воплощение материальной мечты, он дает тебе осуществление той первородной мечты стать богом – шанс исцелить все болезни, познать все тайны и, наконец, построить то, о чем до этого никогда не мечтал ни один из нас.

– Ты хочешь, чтобы все мечтали о том, о чем мечтаешь ты, – сказала Аманда.

– Да, – подтвердил он. – Но моя мечта – это уже и их мечта, если они не откажутся от нее, как это сделал Блейз и ему подобные. Я только облекаю ее в форму слов.

– Но может так случиться, что она так никогда и не приобретет словесного выражения нигде, кроме как в твоем собственном сознании, – продолжила она его мысль. – А когда исчезнешь ты, исчезнет и она.

– Нет, – произнес он твердо. – Она существует в сознании и других людей тоже, и она слишком сильна, чтобы ее можно было забыть. Она присутствует в самом расовом организме, наряду со страхом перед попыткой ее осуществления. Разве ты не чувствуешь ее в себе – разве не чувствовала ее всегда? Уже слишком поздно, чтобы пытаться спрятать или убить ее. Четыреста лет назад расовый организм был вынужден столкнуться с фактом, что тот безопасный теплый мир, в котором он родился, всего лишь пылинка в материальном мироздании, таком огромном, что оно вбирает в себя все, что только можно вообразить. Он мог попытаться закрыть глаза на то, что со всей очевидностью предстало перед ним, или он мог рискнуть и ступить в эту чуждую территорию за пределами привычной для него атмосферы.

– У него не было выбора, – пожала плечами Аманда. – Прежде всего его толкала на этот шаг перенаселенность Земли.

– Перенаселенность – это дьявол, которого он знал. А вот о безграничности Вселенной ему ничего не было известно. Но он рискнул – дрожа от страха и повторяя, что «человеку этого не дано было знать», он все же пошел на это, и он выбрал, как считал, лучший вариант, дав свободу развития различным, созданным его обществом на тот момент, культурам, чтобы выявить, какие из них выживут, если выживут вообще. Для любой выжившей культуры это был период поиска и адаптации. Сейчас это время пришло и для нас; вопрос только в том, на какой из двух моделей остановить свой выбор? Той, которая предпочитает остановиться и сохранить уже достигнутое, или той, которая предлагает рискнуть и пойти на эксперимент? Если победившей окажется модель, предлагаемая Блейзом с его философией застоя, тогда мы, поднявшиеся впервые над тяготами своей повседневной жизни, останемся там, где мы находимся сейчас. Если выбор будет сделан в мою и твою пользу и в пользу тех, кто разделяет нашу точку зрения, – мы пойдем путем, который либо преобразит, либо уничтожит нас. Расовый организм ждет, кто же из нас победит.

– Но если вопрос стоит «или-или», – сказала она, – тогда, быть может, расовое существо – знаешь, я все время спотыкаюсь об это придуманное тобой неуклюжее определение из двух слов, тебе действительно стоит подыскать что-нибудь более удобоваримое – так вот, быть может, оно сделает правильный выбор, пойдя с Блейзом и Иными в случае их победы.