Сергей Диковский
      Васса
      Васса и Люба вымачивали в охре сеть, когда к котлу подошел Давыдка Безуглый. Нахальный и красивый парень был пьян. Новая куртка его висела на одном плече. Смола и грязь отпечатались на желтой шелковой рубахе, разодранной от горла до пояса.
      - Га, вдовья рота! - закричал Давыдка, обрадовавшись. - А на что вам, бабам, волокуша? Своих подолов не хватает?
      - Уйди, Давыдка, - сказала Васса, не оборачиваясь.
      Но парень уже присел на бревно и, подтягивая голенища, подмигивал Любке.
      - Молчи, бригадир, - сказал он посмеиваясь. - Я не к тебе, я к Любовь Михайловне... Глядите, девки, какие сапоги.
      Он вытянул ноги, любуясь свежей, чистой кожей болотных сапог и ремнями, туго перехлестывающими ногу. В самом деле, обнова была на редкость удачна. Васса, не удержавшись, взглянула на сапоги и вздохнула.
      - Сколько?
      - Пятьсот, - соврал Давыдка привычно. - А что?
      - Ничто... Откуда у людей деньги только берутся?
      - Меня рыба любит, - сказал Давыдка, важничая. - Особенно сула [судак]. Так любит, аж душит... Придешь. Люба, сегодня к парому? - закончил он неожиданно.
      Семнадцатилетняя, не по летам рослая Любка испуганно подобрала ноги. Парень давно и нравился ей и пугал несусветным пьяным нахальством.
      - Не знаю, - ответила она нерешительно.
      Но Васса быстро вскочила на ноги.
      Худое и темное лицо ее, точно вычеканенное мелкими оспинками, побледнело от злости.
      - Уйди, бога ради! - закричала она, размахивая обрывком рыжей сети. Уйди, баран курчавый!
      Две женщины долго смотрели вслед рыбаку, нарочно выписывающему вензеля. Любка - раскрыв рот, с пугливой восторженностью, Васса - вызывающе вскинув голову, точно готовясь вступить в перепалку.
      - Вор твой Давыдка, - сказала Васса сердито.
      Сегодня она чувствовала особую злость к нахальному и удачливому парню. У женской бригады были с Давыдкой особые счеты. Трудно было забыть ругань и хохот, плеснувшие "вдовьей бригаде" в лицо, когда две байды с новоиспеченными рыбачками в холодный февральский денек отходили от берега. У всех женщин в памяти свежи были распоротые хулиганами сети, подпиленные топчаны и площадные надписи, вырезанные Давыдкой на веслах и байдах женской бригады.
      Шесть вдов, отстоявших право быть рыбаками, вынесли все: зимние выезды в легких ботинках и рваной резине, насмешливую воркотню двух стариков, прикрепленных к бригаде, мелкие бабьи дрязги из-за пропавшего рушника или варежки. Теперь двадцать пять женщин жили в глиняных домах возле устья глубокой мутной реки. Двадцать пять рыбачек караулили косяки судака и тарани, чинили сети и ездили в город разыскивать-сапоги и плащи.
      Жилистая, упрямая, острая на язык Васса была признанным командиром "бабьей бригады". Сорокалетнюю засольщицу, объездившую все промыслы Азовского моря, уважали и побаивались, особенно после отчаянного путешествия на байдах, перегруженных рыбой. Только Давыдка, отсидевший недавно полгода за браконьерство, продолжал изобретательно пакостить женской бригаде.
      Провожая взглядом легкую, ладную фигуру Давыдки, Васса с тревогой подумала о сыне - единственном балованном сыне Алешке. И здесь схулиганил Давыдка: подпоил пятнадцатилетнего хлопчика водкой, научил украсть из школы волшебный фонарь и вывинтить лампы... Съездить бы в город, попросить директора за выгнанного из школы сына-вора. Да нельзя: с часу на час хлынет красная рыба.
      Но рыбы не было. Шесть раз сыпали рыбачки плав и шесть раз выбирали чистую сеть. Последний раз сыпали плав под утро недалеко от государственного заповедника. По звездам и свежести воздуха угадывался свежий денек. Прозрачная предутренняя тишина еще накрывала берег. Гулко и отрывисто вскрикивала выпь, набирая в клюв воду, бормотала под корневищами явора вода, сухой чекан провожал лодку легким шепотом, и только сторожевой катер, наперекор сонному дыханию реки, вскрикивал отчетливо и упрямо: "Таб-бак, таб-бак".
      Сгрудившись на корме, бабы молчали. Наконец, недалеко от заповедника подняли пудового сома. Решили вернуться обратно. И тут Васса, молчавшая всю дорогу, вдруг негромко сказала:
      - Айда, бабочки, в заповедник!
      - По рыбу? - спросила Любка, от удивления бросив грести.
      Васса засмеялась. Ровные зубы ее сверкнули в темноте.
      - По щуку, - сказала она тихо, - по щуку, что в сапогах.
      Они Тихонько вошли в протоку, соединяющую заповедник с рыболовным устьем реки. Любка подвела байду к берегу, положила весла на банку и стала дремать. Бабы ежились от утреннего холода и перешептывались. Васса откинула мешающий слушать платок.
      Небо стало линять. Большой колесный пароход вошел в реку и принялся, задыхаясь, взбираться к далекому городу. Подмигнул и потух маяк. Прогремела по дороге к базару телега. А они все ждали, все прислушивались к многозначительному молчанию притихшей реки.
      Наконец, проснулась Любка. Толстые щеки ее, руки, плащ, даже ресницы были мокры от росы.
      - Ой, мамо, спать хочется, - зевнула она и рассмешила своим застуженным баском всю компанию. - Ой, хочу до дому!
      Несколькими взмахами она вынесла байду на середину протоки и вдруг круто затабанила обоими веслами. Бабы вскрикнули. Прячась в камышах, тихо шла вдоль берега тяжелая байда. Смутно блестела в сумерках рыба, кто-то, накрытый полушубком, спал на корме, и мерно раскачивался одинокий гребец.
      Услышав за спиной женский голос, он опустил весла и не спеша обернулся. Лодки сблизились, и торжествующая Васса поклонилась в пояс Давыдке.
      - Ох, и любит тебя рыба! - сказала она певуче.
      Бабы захохотали. Давыдка молча вынул кисет и поднялся на ноги над грудой тарани.
      - Ни премию, тетка, работаешь? - спросил он с ленивым нахальством.
      - На совесть, - ответила Васса с поклоном.
      Противники помолчали. Стало видно, как за полосой ивняка взлетают в светлеющее небо кольца дыма. Сторожевой катер бодро покрикивал за поворотом.
      Давыдка прислушался и с наигранной ленью взялся за весла.
      - Заболтаешься с вами, бабы, - сказал он с усмешкой. - Будьте здоровы, Любовь Михайловна!
      Лодки стали расходиться, но с неожиданной быстротой Васса нагнулась и схватила байду за борт.
      - Да ты что? - закричал Давыдка, теряя терпение. - Ах ты!..
      - Поговорил бы, рыбак, с нами, - предложила Васса, бледнея, - поговорил бы с бабами-дурами.
      Парень рванул веслами, но вдруг усмехнулся. Сняв шапку, он оглядел рыбачек и остановился взглядом на Любке, уставившейся на него с заметным сожалением.
      - Эх, бабы, бабы! - сказал он неторопливо. - Скучное вы дело затеяли рыбаков топить. А из-за чего, спрашивается, между нами ревность легла?
      Катер затих, поперхнувшись где-то за поворотом. Давыдка вынул из-под лавки ведро и окатил начинавшую засыпать тарань.
      - Отцепились бы вы от меня, бабочки, - сказал он беззлобно. - Не одна моя ложка к меду прилипла.
      - Васса, а Васса? - шепнула Любка соседке. - А нехай вин тикае.
      - Шут с ним, - вздохнула рыбачка, сидевшая на корме. - Одна станица один грех.
      Васса молча подтянула байду ближе и замотала носовые концы.
      - Нехай буде, як вышло, - сказала Васса упрямо.
      Давыдка встал и скинул кожух, покрывавший его молчаливого спутника.
      - А ну, Алеша, поздоровкайся с мамой.
      Сонный веснушчатый мальчик поднялся, засовывая руки в карманы.
      - Пустить нас, мамо, - сказал он петушиным басом.
      Васса молчала.
      Повеселевший Давыдка развязал концы.
      - Эй, береги руки! - сказал он, пытаясь развернуть байду.
      Васса не двигалась.
      - Ударю, ей-богу, ударю!
      Разозлясь не на шутку, он толкнул Вассу веслом.
      - Я тебе ударю, - сказала Васса тлеющим голосом. - Я тебе, красавец, ударю! А ну, бабы, ратуйте!
      Ноздри ее побелели. Злой летучий румянец обжег щеки. С неожиданной силой она схватила багор и замахнулась на Давыдку.
      - Тю, скаженная! - закричал Давыдка, увертываясь.
      Загалдев, бабы вцепились в борта. Давыдка отвернулся и плюнул в светлую воду. Из-за поворота, разметав пенистые усы, выходил катерок.
      Давно скрылся в протоке зеленый катер рыбной охраны, утащивший браконьерскую байду, а бабы все еще не брались за весла.
      Вода вокруг лодки стала холодной и гладкой. Светлые от росы берега раздвинулись, брызги зелени обозначились на карликовых черных ветлах, обступивших реку. Осетр высоким плавником распорол желтый шелк, растянутый между берегов, и веселое небо апреля распахнулось над Доном.
      И вдруг, точно сговорившись, Васса и Любка заплакали. Васса беззвучно, закрывая лицо жестким рукавом плаща, Любка - захлебываясь и причитая в полный голос.
      Проезжий почтарь, остановив лошадь, с тревогой глянул с высокого воза на двух рослых плачущих баб.
      - Утонул кто? - закричал он участливо.
      Не отвечая, Васса села за весла.
      - А що им буде? - спросила Любка сквозь слезы.
      - Що буде, то и буде, - сказала Васса жестоко.
      Глаза ее высохли и горели. Она гребла сердитыми, короткими рывками, по-матросски сбрасывая воду с весла.
      1935