...Конники спешились у рисового поля за сопкой. Три пулемета ударили с каменистой вершины по взводу японцев, обходивших сопку с флангов... Клещи разжались, освободив наряд Семичасного, изнемогавший под огнем "гочкисов".
      Лежа в каменной чаше, среди заиндевелой травы, Корж долго не мог отдышаться. Бешено билось сердце, разгоряченное скачкой. Кажется, взяли от лошадей все, что могли. И все-таки не успели. Кульков, запевала, редактор газеты, тамбовский столяр, лежал плотно - пальцы в траву, щека к земле, точно слушал, идут ли. У Огнева пробитая пулей ладонь была вывернута на сторону.
      Рядом с Коржем лежали Велик и связная собака Барс. Тревога застала повара на кухне, и Велик не успел даже снять фартука. Теперь он был помощником наводчика. Быстро присоединив пароотводный шланг, он установил патронную коробку и помог Коржу продернуть ленту в приемник...
      Три пулемета брили траву за солонцами. "Гочкисы" огрызались с той стороны поляны отчетливо, звонко. За спиной Коржа рикошетили, волчками крутились на сланцевых плитах пули...
      Прошло полчаса. Вдруг Дубах, лежавший в двенадцати метрах от Коржа, поднялся и крикнул:
      - Стой!
      Пулеметы поперхнулись, не дожевав лент. Из дубняка, помахивая белым флажком, вышел молодцеватый солдат в каске и короткой шинели. Трава закрыла его с головой. Каска покачивалась, как плывущая черепаха.
      Обвешанный репейником пехотинец взобрался на сопку и молча передал Дубаху записку.
      Написанная по-русски печатными буквами, она походила на издевательство:
      "Русскому командиру (комиссару). Покорнейше приказываю немедленно прекратить огонь и отойти в расположение заставы. Сохраняя жизнь доблестных русских солдат, остаюсь в полной надежде.
      Амакасу".
      - Дивная нота, - проворчал Дубах, поморщившись. - Желаете хамить до конца?
      - Вакаримасен, - сказал солдат быстро. - Дозо окакинасай [Не понимаю. Пожалуйста, напишите].
      Дубах вырвал листок из блокнота и вывел тоже печатными буквами:
      "На своей территории в переговоры не вступаю. Рассматриваю ваш отряд как диверсионную банду".
      Потом подумал и приписал:
      "Покорнейше приказываю прекратить провокацию".
      Маленький солдат отдал честь и, сохраняя достоинство, стал погружаться в заросли будяка. Корж посмотрел ему вслед. Он в первый раз видел японца вблизи.
      - Молодой, а до чего коренастый, - заметил он насмешливо. На левом фланге противника подняли маленький флажок с красным диском. Несколько пуль взвизгнуло над самым гребнем сопки.
      Вдоль горы, от пулемета к пулемету, прокатилась команда:
      - К бою!.. По перебегающей группе... очередями... пол-ленты... Огонь!
      - Огонь! - крикнул Корж, и пулемет задрожал от нетерпения и бешеной злости.
      Дубах не сидел на месте. Негромкий голос его слышался то на левом краю седловины, то возле пулеметчиков Зимина и Гармиза, то возле ручья, где отделком Нугис с группой бойцов наседал японцам на фланг.
      Усатый, в широком брезентовом плаще и выгоревшей добела фуражке. Дубах походил на мирного сельского почтальона. В зубах начальника торчала погасшая трубка.
      Он отдавал распоряжения так спокойно, точно перед ним была не полурота японских стрелков, а поясные мишени на стрельбище. За полчаса он успел несколько раз изменить расположение пулеметов и направление огня. Это была вдвойне удобная тактика: она не позволяла противнику как следует пристреляться и путала его представление о числе огневых точек на сопке.
      Глядя на Дубаха, ободрились, повеселели бойцы, смущенные было численностью японо-маньчжур.
      Начальник ни разу не повысил голоса, но потухшая трубка сипела все сильнее и сильнее.
      Дела пограничников были далеко не блестящи. Нугису удалось перейти ручей и уничтожить пулеметный расчет, менявший ствол "гочкиса", но одно отделение и дегтяревский пулемет были не в силах сковать продвижение полуроты стрелков.
      Все чаще и чаще, в паузах между очередями, Дубах прислушивался, не звенят ли в Козьей пади копыта.
      - Корж перенес огонь вправо, - доложил командир отделения. - Зимин устраняет задержку.
      Дубах ответил не сразу. Сидя на корточках, он плевался, но вместо слюны шла розовая пена. По губам командира отделком угадал приказание:
      - Рассеянием... на ширину цели... огонь!
      Начальника оттащили вниз, к распадку, где стояли кони. Расстегнули рубаху, начали бинтовать. Но Дубах вдруг вырвался и, как был, с окровавленной волосатой грудью и волочащимся бинтом, полез на четвереньках в гору. У него еще хватило сил влезть в яму и отдать распоряжение о перемене позиции. Дубаха беспокоила соседняя сопка Затылиха. Она запирала вход в падь, и каски наседали на нее особенно нахраписто. Потом он вздумал написать записку командиру взвода Ерохину. Морщась, полез в полевую сумку и сразу обмяк, сунувшись носом в колени.
      Ответ Дубаха обрадовал Амакасу. Он с удовлетворением отметил твердый почерк и решительный тон записки. Было бы скверно, если бы русские отступили без боя. Глупо с отрядом стрелков торчать на месте возле столба. Но еще хуже двигаться в неизвестность, рискуя солдатами.
      Дружные голоса пулеметов вселяли в поручика уверенность в счастливом исходе операции. Он знал твердо: это новая страница блистательного романа Фукунага. Она будет перевернута, прежде чем министерская сволочь успеет продиктовать извинения. Сила не нуждается в адвокатах. Стиснув зубы, русские будут пятиться и бормотать угрозы до тех пор, пока их не заставят драться всерьез.
      Между тем перестрелка затягивалась. На правом фланге, возле солонцов, лежал взвод маньчжур. До тех пор пока не требовалось двигаться дальше, солдаты держались неплохо. Многие, по старой хунхузской привычке, стреляли наугад, упирая приклад в ляжку. Они выбирали неплохие укрытия и готовы были вести перестрелку хоть до обеда.
      Как все крестьяне, они были прирожденными окопниками - медлительными, абсолютно лишенными солдатского автоматизма. К свисту пуль они прислушивались старательнее, чем к окрикам фельдфебелей.
      В конце концов показная суетня маньчжур привела поручика в ярость; он приказал выставить в тылу взвода "гочкис", - только тогда солдаты, прижимаясь к земле, медленно двинулись к сопке. У края солонцов они снова остановились. Память о разгроме армии Ляна под Чжалайнором [конфликт на КВЖД с белокитайцами в 1929 году] была еще свежа в Маньчжурии. Никакими угрозами нельзя было заставить солдат продвинуться вперед хотя бы на метр.
      Лежа на второй линии, Сато с восхищением поглядывал на Амакасу. Поручик сидел выпрямившись, не обращая внимания на пыль, поднятую пулеметами пограничников. Из-под зеленого целлулоидного козырька, защищавшего Амакасу от солнца, торчали обмороженный нос и жестяной свисток, на звук которого подползали ефрейторы. Изредка он отдавал распоряжения своей обычной ворчливой скороговоркой.
      Заметив восхищенный взгляд солдата, Амакасу поднял согнутый палец... Он вызвал еще рядовых второго разряда Тарада и Кондо и в кратких энергичных выражениях объяснил солдатам задачу.
      - Храбрость русских обманчива, - заявил Амакасу. - Русские пулеметчики или пьяны, или сошли с ума от страха... Чтобы привести их в себя, нужно пересечь солонцы, зайти к пулеметчику с левого фланга и швырнуть по паре гранат... Разнесите их в клочья. Они еще не знают духа Ямато! - С этими словами Амакасу снова взялся за бинокль.
      Три солдата поползли к солонцам.
      - Прощайте! - крикнул товарищам Кондо.
      - Вернемся ефрейторами! - отозвался Тарада.
      - Хочу быть убитым... - сквозь зубы сказал Сато. Суеверный, он надеялся, что смерть не исполняет желаний.
      Пулеметчик на левом фланге противника работал длинными очередями. Гневное рычание "максима" становилось все ближе, страшнее, настойчивей. Возле солонцов Сато остановился в раздумье. Не так-то просто было двигаться дальше по голой площадке, покрытой вместо травы какими-то лишаями. Если русский солдат действительно сошел с ума, то его пулемет сохранил здравый рассудок. Пули посвистывали так низко, что голова Сато против воли сама уходила в плечи. "Дз-юр-р-р", - сказала одна из них, и Сато почувствовал резкий щелчок в голову. Он осторожно снял каску. На гребне виднелась узкая вмятина, точно кто-то ударил сверху тупой шашкой.
      Между тем Кондо успел переползти солонцы и вскарабкался до половины склона.
      - Получи! - крикнул он, размахнувшись.
      Граната упала, не долетев до гребня, и покатилась обратно. Вслед за ней съехал на животе Кондо. Донесся звенящий звук взрыва. Пулемет поперхнулся. Русский стал менять ленту.
      - Иду! - крикнул Сато.
      Он разбежался и кинул гранату прямо в брезентовый капюшон пулеметчика. Клочья материи и травы взметнулись в воздух. Рота ответила торжествующим криком...
      Зубами Сато вырвал вторую шпильку. "Хочу быть убитым, хочу быть убитым", - повторял он упрямо, зная, что слова эти прочны, как броня. Пулемет был бессилен, он молчал. Зато все громче и громче раздавались голоса солдат, воодушевленных удачей.
      Вся рота видела, как Сато добежал до половины холма, взмахнул рукой и вдруг, точно поскользнувшись, растянулся на склоне. Раздался приглушенный взрыв, и тело солдата сильно вздрогнуло.
      Пулемет заговорил снова. Рыльце его высунулось из камней метрах в двадцати от места взрыва. Солдаты слились с землей, утопили в траве свои круглые шлемы. Лежали молча, ожидая сигнала, чтобы рвануться вперед.
      Сато грыз землю - чужую, холодную, твердую. Не понимая, что произошло, он выл от ужаса и боли и, наконец, затих, выбросив ноги и раскрыв рот, набитый мерзлой землей.
      В полукилометре от него Амакасу смочил палец слюной и выбросил руку вверх.
      - Сигоку [отлично], - сказал он улыбнувшись.
      Ветер гнал с юго-востока в сторону сопок грязноватые облачка.
      ...Два пулемета били с каменистого гребня. Уже кипела вода в кожухах и дымились на винтовках накладки, а конца боя еще не было видно.
      Гладкие стальные шлемы, сужая полукруг, выползали к солонцам. Отчетливо стали слышны жестяные свистки и резкие выкрики командиров, подымавших солдат для броска.
      Подготовляя удар через солонцы, японцы старательно выбривали гребень сопки. Высушенная морозом земля, на которой пулеметы сосредоточили свою злость, дымилась пылью, точно тлела под зажигательными стеклами.
      Иней исчез. Небо стало глубоким и ярким. Перепелки, не обращая внимания на выстрелы, вылезали из кустов греться на солнце.
      Семь пограничников удерживали сопку Мать. Они не лежали на месте. Земля дымилась под пулями. Лежать было нельзя. Послав пару обойм, они искали новую складку, камень, яму, бугор. Стреляли... Снова увертывались...
      Семеро знали сопку на ощупь. Три года назад они пережили здесь страхи первых дежурств. Они видели сопку, заваленную снегом, сверкающую всеми красками уссурийской весны, голую после осенних палов. Каждая складка, куст, камень, родник стали близки, как собственная ладонь.
      Эта горбатая, беспокойная земля была пограничникам более чем знакома. Она была своей.
      Нахрапистый противник не озадачил бойцов. Бывало и хуже. Семеро сибиряков били расчетливо, по-хозяйски. Не спешили, не заваливали мушек, придерживали дыхание, спуская курок.
      Стрелки занимали седловину. Пулеметы были вынесены на края. Зимин отжимал правый фланг, работая очередями, короткими, как укусы. Левый фланг и соседнюю сопку Затылиху прикрывал Корж. Барс лежал рядом, повизгивал, хватал воздух зубами, когда осы пролетали над ухом.
      В десяти шагах от Коржа отделенный командир Гармиз разрывал пакеты с бинтами. Черт знает сколько горячей крови было в начальнике! Она вышибала тампоны, пробивала бинты и рубахи, дымилась на промерзших камнях. И все-таки волосатое тело Дубаха не хотело умирать, дышало, ежилось, вздрагивало.
      Гармиз был плохим санитаром. Он извел четыре бинта, прежде чем спеленал командира.
      Странное дело: кровь уходила, а тело становилось "все грузнее и грузнее. Наконец, оно стало таким тяжелым, что Гармиз понял - придется драться одним. Он прикрыл начальника плащом и побежал к Зимину менять диск.
      Брезентовый плащ мешал Коржу работать. Он скинул его и остался в одной гимнастерке. Холода он не замечал. Трое солдат, медленно извиваясь в траве, ползли к солонцам. Он перенес на них огонь, раздавил одного. Двое успели укрыться.
      Гармиз взял плащ и, оттащив его метров на двадцать в сторону, поднял сучками капюшон над травой.
      - Пускай упражняются, - сказал он, вернувшись.
      - Где начальник? - спросил Корж.
      - Возле ручья.
      - Ранен?
      - Не знаю.
      Очередью, короткой, как окрик. Корж придержал группу солдат возле дубков. Два японца слева снова оживились и перебежали через солонцы.
      Лента кончилась.
      - Упустил! - крикнул Корж.
      И вдруг капюшон плаща разлетелся в клочья. Велик кинулся навстречу гранатометчику, но Зимин уже сшиб со склона два шлема.
      "Максим" гулко раскашлялся навстречу бегущим солдатам. Затем наступила пауза, прерываемая только отрывистыми винтовочными выстрелами. Барс выставил вперед уши и звонко чихнул.
      - Салют микаде! - заметил Корж.
      - Отступают? - спросил Велик, обрадовавшись.
      - Нет, перекурку устроили.
      Острый камень колол Коржу бок. Он отшвырнул его, лег еще плотнее, удобнее. Никакая сила не могла вырвать теперь его из каменной чаши, усыпанной гильзами. Он слышал голоса товарищей, окликавших друг друга. Красноармейцы отвечали командиру взвода, как на утренней перекличке: приемисто, коротко. Трое не ответили вовсе. Но когда голоса добежали до левого фланга, Корж громко ответил:
      - Полный!
      Барс снова чихнул. Из дубняка тянуло не то кислым запахом пороха, не то кизячным дымком.
      Корж выглянул из-за щитка и выразительно свистнул. Горели луга. Рваной дугой изгибалось неяркое, почти бездымное пламя. Было очень тихо. Над лугами дрожал горячий воздух. Японцы молчали.
      Вскоре ветер усилился. Костры, зажженные солдатами в разных частях поляны, слились в один полукруг. Три полосы: голубая, рыжая и седовато-черная - дым, огонь и выжженная трава - приближались к сопке. Сладковатый запах гари уже пощипывал ноздри. Несколько красноармейцев вскочили и стали вырывать траву на гребне. Затем смельчаки спустились еще ниже, чтобы поджечь багульник и создать защитную полосу пепла прежде, чем на сопку взберется огонь. Тогда с той стороны заговорили винтовки и "гочкисы".
      Вслед за пламенем перебегали солдаты. Стали видны простым глазом их жесткие стоячие воротники, гладкие пуговицы и бронзовые звезды на касках. Маленькие и настойчивые, они напоминали назойливых насекомых.
      Корж прижимал их к земле. Он чувствовал злость и могучую силу "максима". До тех пор пока пулемет пережевывал ленту, солдаты были во власти Коржа. Он мог нащупывать их за камнями, подстерегать, настигать на бегу. Охваченный яростью к цепким ядовитым тварям, он не терял головы. Искал... отбрасывал, рассекал.
      ...Тем временем пламя подкралось к сопке и исчезло из глаз. Сильнее потянуло дымом. Велик поплевал на пальцы и смазал глаза. Корж сделал то же. "Чадит, - подумал он с облегчением, - значит, кончилось". Внезапно стая фазанов выскочила из травы и, размахивая короткими крыльями, помчалась по гребню. Их сиплые голоса звучали испуганно. Пара бурундуков наткнулась на Барса, подпрыгнула и, точно по команде, бросилась вправо. За бурундуками зигзагами бежали перепелки. Подгоняя рыльцем подругу, прошел еж. Все, что жило в этой рыжей траве, - пернатое, четвероногое, покрытое иглами, мехом, - карабкалось по склону, спасаясь от огня.
      Потянуло сухим зноем. Воздух над сопкой поплыл волнами.
      Горбы сопок стали двойными.
      - Рви! - крикнул Корж.
      Велик скинул плащ и выполз вперед. Он запустил руки по плечи в могучую пыльную шкуру сопки. Ломал, мял, выдергивал жилистый щавель, стволы будяка, рвал крепкую, как проволока, повилику. Но что могли сделать пальцы бойца, если косы не брали здешнюю траву?
      Огонь опередил его, забежал с тыла к Коржу. Велик схватил плащ и, ползая на коленях, душил желтые языки. Барс метался сзади, цеплялся за гимнастерки пулеметчиков и звал людей назад.
      Люди не шли. Нельзя было уйти, потому что Мать своим грузным телом закрывала две пади. Тот, кто терял гребень, уступал точку опоры.
      Четыре стрелка били с сопки. Били расчетливо, по-хозяйски. Не спешили, придерживали дыхание, спуская курок.
      Ветер дохнул в лицо Коржу огнем. Пулеметчик утопил голову в плечи. Языки проскользнули под "максим", и краску на кожухе повело пузырями.
      Пулеметчик крикнул Велика, но вместо повара отозвался кто-то картавый, чужой.
      - Эй, русский! - крикнул картавый. - Оставь напрасно стрелять...
      Корж хотел крикнуть, но побоялся, что голос сорвется.
      - Вр-р-решь! - ответил "максим" картавому.
      - Эй, брат! Оставь стрелять!
      - Вр-р-решь! - отозвался "максим".
      Раздался взрыв ругательств. Озлобленные неудачей, прижатые пулеметом к земле, солдаты обливали руганью обожженного, полумертвого красноармейца.
      Они кричали:
      - Эй, жареная падаль!
      Они кричали:
      - Ты подавишься кишками!
      Они кричали:
      - Собака! Тебе не уйти!
      Пулеметчик не слышал. Ему казалось, что горит не трава - кровь, что живы в нем только глаза и пальцы. Глаза искали картавого, пальцы давили на спуск.
      Наконец, пулемет поперхнулся. Солдаты взбежали на гребень.
      - Стой! Оставь стрелять! - закричал Амакасу.
      - Вр-р-решь! - ответили "максим" и Корж.
      Это было последним дыханием их обоих.
      13
      - Они попали в мешок, - сказал Дубах, придерживая коня. - Мы приняли лобовой удар, а тем временем эскадрон маневренной группы... Видите вот этот распадочек?
      Всадники обернулись. Всюду горбатились сопки, одинаково пологие, мохнатые, испещренные яркими точками гвоздик. Всюду синели ложбины, поросшие дубняком и орешником.
      Был полдень - сонный и сытый. Птицы умолкли. Только пчелы, измазанные в желтой пыли, ворча, пролетали над всадниками.
      - Не различаю, - признался Никита Михайлович.
      - Не важно... Падь безымянная. А сыну вашему придется запомнить: эскадрон на галопе вышел отсюда и смял левый фланг японцев... Одной амуниции две тачанки собрали.
      - Говорят, им по уставу отступать не положено.
      Дубах улыбнулся - зубы молодо сверкнули под пшеничными усами. Даже от черной повязки, прикрывающей глаз, разбежались колючие лучики.
      - Ну, знаете, они не формалисты, - сказал он лукаво. - Господин лейтенант, как его, Амакаса... тот, я думаю, сто очков братьям Знаменским даст.
      - Ушел?
      - Нет, раздумал. Вернее, его Нугис уговорил. Не видали? Очень убедительный человек. Любопытно вот что, - заметил Дубах, вводя коня в ручей. - Когда стали перевязывать раненых, оказалось, что почти вся самурайская гвардия под хмельком. С маньчжурами еще удивительнее: зрачки расширены, сонливость, потеря чувствительности. Врачи утверждают действие опия.
      - Под Ляоянем нам водку давали, - вспомнил Никита Михайлович. Полстакана за здоровье Куропаткина.
      Он собирался уже начать рассказ о памятной маньчжурской кампании, но Павел поспешно перебил отца:
      - А как же японцы?
      - Возвратили... Двадцать три гроба, шестнадцать живых. Нам чужого не нужно.
      - С церемонией?
      - Не без этого... Их майор даже речь закатил. Говорил по-японски, а кончил по-русски: "Я весима радовался геройски подвиг росскэ солдат". Пересчитал трупы, подумал и еще раз: "Очиэн спассибо!" Капитан Дятлов по-японски: "Не за что, говорит, а качества наши всегда при себе".
      Они подъехали к заставе. Здесь было тихо. Двое красноармейцев обкладывали дерном клумбу, насыпанную в виде звезды. Возле них в мокрых тряпках лежала рассада. На ступеньках казармы сидел белоголовый, очень добродушный боец. Он подтачивал клинок бруском, как делают это косари, и комариным голосом вытягивал длиннейшую песню.
      За ручьем, где лежал манеж, фыркали кони, слышалась отрывистая команда.
      Как всегда, казарма жила в нескольких сутках сразу: для одних день был в разгаре, для других еще не начинался. В спальнях, на подушках, освещенных солнцем, чернели стриженые головы тех, кто вернулся из тайги на рассвете.
      Начальник подошел к окну и опустил штору. Подбежал дневальный.
      - Не надо зевать, - ворчливо сказал Дубах.
      На цыпочках они прошли в соседнюю комнату. Здесь за столом сидели Велик и Илька. Повар наклеивал в "Книгу подвигов" газетные заметки о Корже. Илька обводила их цветным карандашом.
      На снимках Корж был суровей и красивей, чем в жизни.
      Илька оглядела Павла и строго спросила:
      - А вы правда Корж? Вы сильный?
      Павел согнул руку в локте.
      - Ого! А вы на турнике солнце можете сделать? А что вы умеете? Хотите, покажу, как диск надевать?
      - Началось! - сказал Дубах смеясь.
      Хмуря брови, Илька обошла вокруг Павла.
      - Заправочки нет, - заметила она озабоченно. - Ну, ничего Только, пожалуйста, в наряде не спите.
      - Хотите видеть нашу библиотеку? - спросил Дубах. Он открыл шкаф и вынул огромную пачку конвертов.
      Все полки были заложены письмами. Здесь были конверты, склеенные из газет, и пергаментные пакеты со штампами, открытки, брошенные на железнодорожном полустанке, и большие листы, испещренные сотнями подписей. Телеграммы и школьные тетради, стихи и рисунки.
      Никита Михайлович нерешительно развернул один из листков. Это было письмо мурманского кочегара.
      "Извините за беспокойство, - писал кочегар. - У вас сейчас дозорная служба, а я человек, свободный от вахты, и мешаю участием. Горе наше общее и гордость тоже. Пересылаю вам поэму на смерть товарища Коржа (тетрадь первая). Остальное допишу завтра, потому что с шести мне заступать. Товарищ командир! Прочтите ее, пожалуйста, как голос советского моряка, на общем собрании".
      - Все зачитать было нельзя, - сказал Велик. - Там, где касается японцев, он как бы на прозу срывается.
      Никита Михайлович молчал. Он растерянно рылся в пиджаке, перекладывая из кармана в карман то очечник, то пулеметную гильзу, подобранную утром на сопке. У него тряслись руки. Ни путешествие к месту боя, ни вчерашний выход в наряд вместе с товарищами сына не взволновали старика так, как этот переполненный письмами шкаф.
      Он торопливо надел очки, сел за стол и громким стариковским тенором стал читать письма, адресованные заставе. Писали московские ткачихи, парашютисты Ростова, барабинские хлебопеки, подводники, геологи, проводники поездов, народные артисты, ашхабадские шоферы. Писали из таких дальних городов, о которых старый Корж никогда прежде не слышал.
      Это были письма простые и искренние, письма людей, которые никогда не видели и не знали Андрея, но хотели быть похожими на него.
      "Дорогие товарищи пограничники! - читал Никита Михайлович. - Мы не можем к вам приехать сегодня, потому что, во-первых, идут зачеты по географии и русскому языку. А во-вторых, Алексей Эдуардович сказал, что ехать сразу - это будут партизанские настроения. Просим вас записать нас заранее в пулеметчики. Мы будем призываться в 1943 году и сразу приедем на смену товарищу Коржу. Пока посылаем пионерский салют и четыре лучшие мишени".
      - Эту штуку надо списать, - сказал Никита Михайлович.
      Но писем было так много, что он вздохнул и стал читать дальше.
      "...Цоколь памятника предлагаю высечь из Лабрадора, а самую фигуру поручить каслинским мастерам. Пусть медный боец вечно стоит на той сопке, где он отдал Родине жизнь".
      "...Верно ли, что он умер от потери крови? Да неужели же такому человеку нельзя было сделать переливание или вызвать из города самолет?"
      "...Мы, шоферы 6-й автобазы, обещаем подготовить четырех снайперов".
      Бережно разглаженные ладонями Велика, лежали телеграммы, слетевшиеся сюда со всех краев Родины:
      "...Медосвидетельствование прошел. Имею рекомендацию ячейки и краснознаменца директора. Разрешите выехать на заставу".
      "...Телеграфьте: Калуга, Почтовый ящик - 16. Принимаете ли добровольцами девушек. Имею значок ГТО. Образование среднее".
      "...Выездная труппа будет в первых числах мая. Готовим "Платона Кречета", "Славу". Сообщите, можно ли доставить вьюками часть реквизита".
      "...Молнируйте: Москва, Трехгорная мануфактура. Имеет ли товарищ Корж детей. Берем ребят свои семьи".
      Давно вернулись с манежа бойцы. Ушел, извинившись, начальник, и Велик увел с собой Павла. В казарме уже собирались в дорогу ночные дозоры, а Никита Михайлович все еще сидел за столом и громко читал взволнованные письма незнакомых людей.
      Никогда еще он не чувствовал, что мир так широк, что столько тысяч людей искренне опечалены смертью Андрея. Он вспомнил размытую дождями дорогу к Мукдену, штаб полка, письма с тонкой черной каймой, наваленные в патронный ящик, и кислую бабью физиономию писаря, проставлявшего на бланках фамилии мертвецов. Получила бы жена такой конверт, если бы его, Никиту Коржа, разорвала шимоза?
      ...Перед ним лежала груда писем. Горячих, отцовских. Не ему одному всем был дорог озорной остроглазый Андрюшка... Он перевел взгляд на стену, где висел портрет Андрея Никитича Коржа. Художник нарисовал сына неверно: рот был слишком суров и брови черные, но глаза смотрели по-настоящему молодо, ясно, бесстрашно.
      Никита Михайлович снял очки и облегченно вздохнул. В первый раз после памятной телеграммы он не чувствовал боли.
      ...Он вышел во двор. На площадке перед казармой бойцы играли в волейбол. Это был крепкий, дружный народ, возмещавший недостаток тренировки волей к победе. Черный мяч, звеня от ударов, метался над площадкой. Раскрасневшиеся лица и короткие возгласы показывали, что бой идет не на шутку. На ступеньках крыльца с судейским свистком в зубах сидел Дубах.
      В одной из команд играл Павел. Маленький, большеротый, густо крапленный веснушками, он поразительно походил на Андрея. Только глаза у него казались светлее и строже.
      Младший Корж играл цепко.
      - Держи! - крикнул Нугис.
      Это был трудный, "пушечный" мяч. Он шел низко, в мертвую точку площадки.
      Павел рванулся к нему, ударил с разлету руками и растянулся на площадке. Мяч, гудя, пролетел над сеткой и упал возле Нугиса.
      Дубах забыл даже свистнуть. Он посмотрел на отчаянного игрока и зашевелил усами:
      - Ого! Узнаю Коржа по хватке!
      Никита Михайлович приосанился, гмыкнул.
      - Какова березка, таковы и листочки, - сказал он с достоинством.
      - Каков лесок, такова и березка, - ответил начальник.
      1937