Весь корабль был погружен в темноту. Один только мостик, накаленно-белый, высокий, выступал из мрака. Это сразу поставило десантную группу в тяжелое положение. Каждое наше движение, каждый шаг были на виду миноносцев и населения "Осака-Мару".
      Японцы это отлично учитывали. В течение получаса они разглядывали нас в упор, изредка отводя луч на корму или на нос. От сильного света у меня стали слезиться глаза. Тогда Гуторов приказал бросить управление и перейти на корму к запасному штурвалу. На мое место, чтобы не вызывать подозрения, стал Широких. Минут десять мы радовались, что перехитрили эсминец, но луч быстро перебежал на корму и нащупал меня за штурвалом. Я был вынужден снова вернуться на мостик под конвоем луча.
      Так возникла у нас маленькая маневренная война с перебежками, маскировками, взаимными хитростями и уловками, война, в которой огневую завесу заменял свет прожектора.
      Прячась за шлюпками, скрываясь между вентиляционными трубами и надстройками, я перебегал от штурвала к штурвалу, и вслед за мной огромными прыжками мчался голубой мутный луч.
      Вскоре мне стало казаться, что с эсминца видны мои позвонки под бушлатом. Свет бил навылет. Он заглядывал в глаза сквозь сомкнутые веки, искал, преследовал, жег. В течение нескольких часов десантную группу не покидало мерзкое ощущение дула, направленного прямо в лоб.
      Силясь рассмотреть катушку компаса, я невольно думал, как славно было бы дать пулеметную очередь... одну... коротенькую... прямо по зеркалам, в наглый, пристальный глаз.
      В два часа ночи прожектор погас, и мы услышали стук моторки. Два офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу, который им выбросил кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас перешли на правый и стали кричать, вызывая капитана "Осака-Мару".
      Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал офицерам через иллюминатор своей каюты. "Гости" на чем-то настаивали, старичок говорил односложно:
      - А со-дес... со-со... А со-дес со-со...
      Катер отошел только после троекратного предупреждения, подкрепленного клацаньем затвора.
      - Эй, росскэ! - закричали с кормы. - Эй, росскэ, худана! Иди, дурака, домой...
      - Дикой, однако, народ, - сказал Широких с презрением, - ни тебе деликатности, ни понятия...
      Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся нам особенно густой после резкого света прожекторов.
      Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от форштевня "Осака-Мару" и гасли далеко за кормой. От мощных взмахов винта далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры. Млечный Путь рождался из моря, полного искр, движения, пены, слабых летучих огней, пробегающих в глубине.
      Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники настойчиво шли вместе с нами на север. Впрочем, теперь они не пытались завести разговор с краболовом.
      Мы уже начали привыкать к опасным соседям, как вдруг с головного эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.
      - В чем дело? - крикнул вниз Гуторов.
      Никто не ответил.
      - В машине!
      - Уо... а-га-а-а... - ответила трубка.
      Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали нестройно и возбужденно сразу несколько человек...
      Пауза... Резкий оклик... Два сильных удара в гулкую бочку... Крик, протяжный, испуганный, почти стон... Грохот железных листов под ногами. И снова долгая пауза.
      - В машине!
      На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.
      - Ушли, - объявил Косицын.
      - Кто?
      - Все ушли... сволочи...
      Мы кинулись вниз, в темноту, по горячим трапам, освещенным сбоку "летучей мышью".
      Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.
      - Я здесь, - объявил Косицын.
      Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на левой руке. Возле него на полу лежал наган.
      - Ушли, - сказал он, морщась, - через бункер ушли.
      Дверь в кочегарку была открыта. Четыре топки, оставленные японскими кочегарами, еще гудели, бросая отблески на большие вертикальные шатуны, уходившие далеко в темноту.
      Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой, подламывая ломом раскаленную корку.
      На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке с хозяйским клеймом на спине. Минут пять назад он спустился на веревке по вентиляционной трубе и напал на Косицына сбоку в то время, как тот пытался уговорить кочегаров.
      Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю тянулась рваная, еще мокрая рана...
      - Что я мог сделать? - спросил Косицын, точно оправдываясь.
      - Правильно, правильно, - сказал боцман, хотя было видно, что и он смущен неожиданным оборотом.
      Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.
      Пройти по палубе на нос или корму, где находились четверо краснофлотцев, уже было нельзя. Наши посты превратились в островки, отрезанные от срединной части корабля.
      Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухую шумящую толпу; она беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.
      Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали на стоящих впереди, некоторые вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе, подогреваемые крикунами, вели себя все более и более угрожающе.
      Кто-то застучал по палубе деревянными гета - толпа поддержала обструкцию грохотом, от которого загудела железная коробка парохода.
      Смутное чувство большой, неотдалимой опасности охватило меня. Так бывает, когда вдруг темнеет вода и зябкая дрожь - предвестница шквала пробегает по морю.
      Я взглянул на товарищей. Боцман упрямо разглядывал берег, мрачноватый Широких - компас, Костя - пряжку на поясе.
      Все они делали вид, что не замечают толпы.
      - Что же теперь будет? - спросил Костя тревожно. - Ведь это очень серьезно... Надо как-то их успокоить... сказать... Смотрите - ножи... Это бунт.
      Был виден уже маяк Поворотный, когда головной эсминец поднял сигнал:
      "Руки назад держать не могу. Принимаю решительные меры от имени императорского правительства".
      Одновременно второй эсминец поставил дымовую завесу и дал выстрел из носового орудия. На обоих катерах сыграли боевую тревогу. "Смелый" ответил: "В переговоры не вступаю. Немедленно покиньте воды СССР".
      С этими словами он развернулся и полным ходом пошел навстречу эсминцу. Не знаю, на что надеялся лейтенант, но чехол с единственной пушки был снят и орудийный расчет стоял на местах. Следом за "Смелым", осев на корму, летел "Соболь".
      Больше я ничего разглядеть не успел. Едкое желтое облако закрыло катера и скалу с чугунной башенкой маяка.
      - Надо действовать! Смотрите, они лезут на бак!
      - Тише, тише, - сказал Гуторов.
      Он глядел мимо заводской площадки на бак, где находились краснофлотцы Жуков и Чащин. Утром мы еще сообщались с носовым постом, пользуясь перекидным мостиком, укрепленным над палубой двумя штангами. Теперь мостик был сброшен возбужденной толпой. Человек полтораста, подбадривая друг друга свистом и криками, напирали на высокую железную площадку, где стояли двое бойцов.
      Им кричали:
      - Худана. Росскэ собака!
      - Эй, баршевика!.. Слезай!
      Какой-то ловец в матросской тельняшке и ярко-желтых штанах влез на ванты и громко выкрикивал односложное русское ругательство.
      - Ссадил бы я этого попугая, - объявил Костя, - да жалко патрона...
      - Тише, тише... - сказал боцман. - Эх, зря...
      Случилось то, чего все мы одинаково опасались. Жуков не выдержал и ввернул крепкое слово с доплатой. Это было ошибкой! Несколько массивных стеклянных наплавов, на которых крабозаводы ставят сети, полетело в бойцов. Один шар разбился, попав в мачту, другой ударил Жукова в ногу. Не задумываясь, он схватил шар и кинул его в самую гущу ловцов. Толпа ответила ревом.
      Я увидел, как стайка вертких сверкающих рыбок взметнулась над палубой. Жуков схватился за плечо, Чащин - за ногу. Короткие рыбацкие ножи со звоном скакали по палубе вокруг краснофлотцев.
      По правде сказать, я уже давно не смотрел на компас. Жуков, сидя на корточках, расстегивал кобуру левой рукой. Чащин, задетый ножом слабее, стоял впереди товарища и целился в толпу, положив наган на сгиб руки.
      Костя схватил боцмана за рукав:
      - Что же это, товарищ начальник?.. Скорее... надо стрелять!
      Нас окатили горячие брызги... Раздался рев, низкий, могучий, от которого задрожали надстройки.
      - Один ушел... видно, раненый.
      - Вот это ты зря, - сказал боцман.
      Посоветовавшись, мы решили не убирать труп из кочегарки. Вынести мертвого наверх, на палубу, означало взорвать всю массу "рыбаков" и матросов, возбужденных водкой и грозным видом эсминцев.
      После этого мы вызвали "Смелый", и лейтенант на ходу поднялся на борт "Осака-Мару".
      Разговор продолжался не больше минуты, потому что эсминцы снова включили прожекторы, а на палубе стали появляться группы враждебно настроенных ловцов.
      Лейтенант сказал, что наша тактика правильная, и предложил перебросить с палубы в кочегарку двух краснофлотцев. Сам он людей дать не мог, потому что "Смелый" был оголен до отказа.
      - А собак не дразнить, - сказал он, уже вися на штормтрапе. - Будут хамить, не замечайте: главное - выдержка.
      Катер фыркнул и скрылся, а мы снова остались дни.
      Палуба "Осака-Мару", пустынная еще минут десять назад, быстро заполнялась ловцами. Люди выбегали с такой стремительностью, точно по всему кораблю сыграли тревогу. Всюду мелькали карбидные фонарики и огоньки коротеньких трубок. Слышались возбужденные голоса, свистки, резкие выкрики.
      Японские рыбаки - подвижной, легко возбудимый народ. Достаточно угрожающего движения, грубого крика, даже просто неловкого, неуверенного движения, чтобы толпа, сознающая свою силу, перешла от криков к активному действию.
      Вскоре появились пьяные. Вынужденный простой лишал "рыбаков" грошового заработка, толпа видела в нас источник всех бед, поэтому шум на палубе возрастал с каждой минутой. Многие бросали на нас угрожающие взгляды и даже откровенно показывали ножи.
      Ловцы группировались кружками, в центре которых на лебедках, кнехтах или бухтах канатов стояли крикуны. Я заметил, что в середине самой шумной и озлобленной группы мечется окровавленный человек с повязкой на голове. Он вопил по-женски пронзительно и все время тыкал рукой в нашу сторону.
      Гуторов не выпускал из рук оттяжку гудка. "Осака-Мару" ревел, давясь паром, и скалистый берег отвечал пароходу тревожными голосами.
      Толпа замерла. Оторопелые "рыбаки" смотрели наверх, на облако пара, на коротенькую, решительную фигуру нашего боцмана, как будто кричащего басом на весь океан:
      - Полу-ундра... Ух, вы!.. А ну, берегись!
      Это было как раз то, что нужно. Выстрел только бы подхлестнул "рыбаков", а гудок, неистовый, не терпящий никаких возражений, хлынул сверху, затопил палубу, море, сразу сбив у нападавших азарт, и гудел в уши - угрюмо, тревожно, настойчиво: "Полу-унд-ра, полу-ундра, полу-ундра".
      Когда пар иссяк, на палубе стало совсем тихо. Так тихо, что слышно было, как плещет вода.
      Сотни ловцов смотрели на боцмана, а Гуторов, одернув бушлат, подошел к трапу и сердито сказал:
      - Вы эти босяцкие штучки оставьте... Моя думал - ваша есть люди. А ваша есть байстрюки, тьфу! Просто сволочь. Тихо! Слушай мою установку. Ваша гуляй в трюм, мало-мало спи-спи... Наша веди корабль. Ежели что, буду карать без суда.
      Вероятно, никогда в жизни боцман не говорил так пространно. Кончив речь, он не спеша высморкался в платок и; обернувшись к Скворцову, сказал:
      - Ступайте на бак, пока не очухались... Быстро!
      С той стороны не звали на помощь, но видно было, что одному Чащину с перевязкой не справиться. Он разорвал на раненом форменку и, не выпуская нагана, быстро, точно провод на телефонную катушку, наматывал на Жукова бинт.
      - Есть! - ответил Костя. - Я... я иду!
      Он подошел к трапу, который спускался прямо в настороженную враждебную толпу, и нерешительно взглянул вниз.
      - Я иду... Я сейчас, - повторил он торопливо, - сейчас, товарищ начальник, вот только...
      Он отошел к штурвалу и, присев на корточки, стал рыться в сумке.
      Палуба загудела. Ничто не портит дела больше, чем нерешительность. Острым, враждебным чутьем толпа поняла и по-своему оценила колебание санитара. Кто-то визгливо засмеялся. Парень в желтых штанах снова засуетился сзади ловцов.
      Оцепенение прошло. Немыслимо было пробиться на бак сквозь толпу, покрывавшую палубу плотнее, чем семечки подсолнухов. Оставался единственный путь - пройти над палубой по массивной, окованной железом стреле, с помощью которой лебедчики поднимают на борт кунгасы. Прикрепленная одним концом к мачте, она висела почти горизонтально над палубой, упираясь другим, свободным, концом в ходовой мостик. Такая же стрела тянулась от мачты дальше к носу, а обе они образовали узкую дорожку, протянутую вдоль корабля на высоте десяти - двенадцати футов.
      - Да-да... Я сейчас, - бормотал Костя. - Где же он?.. Вот... нет, не то... Я сейчас...
      Беспомощными руками он рылся в сумке, хватаясь то за марлю, то за бинты. Торопясь, вынул пробу, залил руки йодом и, совсем растерявшись, стал вытирать их о форменку.
      - Готово? - спросил Гуторов.
      - Да-да... Кажется, все... Как же это? Вот только...
      Я не узнал голоса Кости. Он был бесцветен и глух.
      Губы его дрожали, как у мальчишки, готового заплакать. На парня было стыдно, противно смотреть. Я отвернулся...
      Гуторов глядел мимо Кости на мачту.
      - Только так, - сказал он себе самому.
      - Товарищ начальник... я сейчас объясню... я не мо...
      - Можешь, все можешь, - сказал боцман спокойно. Он приподнял Скворцова под мышки, поправил на нем сумку и, прошептав что-то на ухо, подтолкнул парня к барьеру.
      - Я не...
      - А ты не гляди вниз, - сказал Гуторов громко, - ногу ставь весело, твердо, гляди прямо на Жукова... Перевяжешь, останешься с ними...
      Гуторов ничего не требовал, ничего не приказывал оробевшему санитару. Он говорил ровнее, мягче обычного, с той спокойной уверенностью, которая сразу отрезает пути к отступлению. Боцман даже не сомневался, что размякший, растерянный Скворцов способен пройти узкой двадцатиметровой дорожкой.
      Не знаю, что он прошептал Косте на ухо, но деловитое спокойствие боцмана заметно передалось санитару. Он выпрямился, развернул плечи, даже попытался через силу улыбнуться.
      - Главное, рассердись, - посоветовал боцман. - Если рассердишься, все возможно.
      Костя перелез через барьер и пошел по стреле. Сначала он двигался медленно, боком, придвигая одну ногу к другой. Балка была скользкая, сумка тянула набок, и Скворцов все время порывисто взмахивал руками. Лицо его было опущено - он смотрел под ноги, на толпу.
      На середине балки он поскользнулся и сильно перегнулся назад. Внизу заревели. Костя зашатался сильнее...
      Я зажмурился - на секунду, не больше... Взрыв ругани... Чей-то крик, короткий и острый, как нож.
      Балка была пуста... Санитар успел добежать до мачты. Обняв ее, он перелез на другую стрелу и пошел тихо-тихо, точно боясь расплескать воду.
      Теперь он оторвал глаза от толпы... Он смотрел только на Жукова... Он шел все быстрее и быстрее, потом побежал, сильно балансируя руками, твердо, чуть косолапо ставя ступни...
      Взмах руками, прыжок - и Костя нагнулся над Жуковым.
      Тут только я заметил, что Гуторов положил пулемет на барьер и держит палец на спусковом крючке.
      Увидев, что Костя добрался счастливо, боцман сразу отдернул руку и вытер потную ладонь о бушлат.
      - А я бы свалился, - признался он облегченно. - Вот черт, циркач!
      - Однако здорово его забрало.
      - Что ж тут такого, - сказал Гуторов просто, - и у пулемета бывает задержка... Смотри... Что это?.. А, ч-черт!
      "Осака-Мару" медленно выползал из дымовой полосы, и первое, что я заметил, были снежные буруны японских эсминцев.
      Распарывая море, хищники с ревом удалялись на юго-восток, а следом за ними, перескакивая с волны на волну, лихо неслись "Смелый" и "Соболь".
      - Не туда смотришь! - крикнул Гуторов. - Вот они!
      Над моей головой точно разорвали парусину.
      Тройка краснокрылых машин вырвалась из-за сопки и, рыча, кинулась в море.
      И снова гром над синей притихшей водой. Сабельный блеск пропеллеров. Знакомое замирающее гудение не то снаряда, не то басовой струны.
      Шесть истребителей гнали хищников от ворот Авачинской бухты на восток! К черту! В море!
      На палубе "Осака-Мару" стало тихо, как осенью в поле. Пятьсот человек стояли, задрав головы, и слушали сердитое гуденье машин. Оно звучало сейчас как напутственное слово бегущим эсминцам. Краболов повернул в ворота Авачинской губы. Бухта с опрокинутым вниз конусом сопки Вилючинской и розовыми клиньями парусов казалась большим горным озером.
      Мы обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на эсминцы. Они шли очень быстро, так быстро, что вода летела каскадами через палубу.
      Вероятно, это были корабли высокого класса.
      1938