Они поднялись наверх и в стеклянной будке нашли капитана. Маленький волосатый человечек в охотничьих сапогах грыз копченую рыбку. Увидев гостей, он немного смутился и накрыл завтрак газетой.
      Егор первый узнал капитана:
      - Мурташка! Милок, это ты?
      Удивленный фамильярностью, капитан сухо ответил:
      - Да... То есть... Муртаза Ахмет - это я.
      И тут же заулыбался, узнав старого друга.
      Они расцеловались.
      - К нам, навсегда?
      - Нет, друг, - сказал довольный Егор. - У нас свое назначение.
      - Служишь? А кем?
      Егор помедлил с ответом. Стыдно было признаться, что сорок лет прошли зря. Он важно соврал:
      - Кем? В инспекторах числюсь... Тысяча двести целковых...
      - Ну-ну, - сказал изумленный Мурташка и даже покрутил головой.
      Старики помолчали. Они так долго не виделись, что говорить было не о чем.
      - Чего ж ты молчишь? - спросил гость. - Прежде ты браво рассказывал.
      - Вольтаж меня режет, - сказал капитан. - Норма сто двадцать, дают девяносто.
      - Только?
      - Табак твое дело, - заметил Егор равнодушно.
      Они посмотрели в окно на отвалы. Ковши лезли вверх, блестя отточенными краями. Слышался визг, точно отворяли сотню ржавых дверей. Железный пол в рубке дрожал так сильно, что Егор с непривычки лязгал зубами.
      Он покосился на Мурташкины сапоги. Полуболотные... Целковых четыреста. Поди, заважничал капитан.
      Вспомнив разговор с девчонкой у ручья, он кивнул в сторону каменных грядок:
      - Так это ты вычерпал золотишко?
      - Да, это я, - ответил тот просто.
      Егору стало немного спокойнее. Как ни говори, своя приискательская рука.
      - Так я и думал, - сказал он облегченно. - Одним лаборантам не взять.
      Вскоре техник ушел, и Мурташка увел гостя наверх. Он и в самом деле считал себя капитаном, хотя драга за сутки проходила не больше двух метров. И слова тут были морские: трап, палуба, навигация, вахтенный журнал. Даже мальчишку-лодочника, отвозившего посетителей на берег, называли здесь гордо матросом.
      У входа в маленькую комнатушку сидел милиционер. Заметив Егора, страж вскочил и взялся за кобуру.
      - Посторонним нельзя, - сказал он поспешно.
      Но капитан протолкнул гостя вперед:
      - Инспектор... С разрешения дирекции.
      И Егор снова увидел настоящее золото.
      Контролер, важный седоусый старик, держа одной рукой совок, другой прикрывал его сверху, точно боялся, что крупинки разлетятся от ветра.
      Золото ссыпали в чашку весов. Оно было ровное, чистое и светилось мягко, словно сухое пшено. Трое стариков склонились над ним, и каждый по привычке ругнул тощую землю.
      Впрочем, все трое были довольны: "пшено" наполнило доверху холщовый мешочек.
      Они посидели еще немного, вспоминая знаменитый в прошлом столетии ключик Желанный. Но беседа не разгоралась. Мурташка все время поглядывал на часы.
      - Однако прощай, - сказал капитан неожиданно. - Вечером приходи.
      - Прощай, однако, - машинально ответил Егор.
      Он спустился по трапу, оглушенный, притихший, унося в ушах томительный визг драги, и до вечера ходил по поселку, отыскивая знакомые углы и друзей.
      Стариковская память капризна. В семьдесят лет уже не мог сказать Егор, как звали приисковую мамку, бабу ласковую, падкую до курчавых, но подарок ее - берестяную табачницу с незабудками - и полушалок ее, красный, с большими стручками, и счастливый смех глупой бабы в шалаше из корья помнил твердо. А вот с кем ушла от него, Егор не припомнил.
      Кроме Мурташки, никто во всем городе не мог вспомнить Егора. Да и сам он шел по земле, не узнавая ни лиц, ни домов. Больше всего удивлялся Егор строгости жителей. То ли водки завозили небогато, то ли разучились старатели пить, но пьяных на прииске было мало. Один только раз, возле приискового ресторанчика, увидел Егор настоящего, всерьез загулявшего приискателя.
      Толстогубый, чубатый парень, в плисовых шароварах, кушаке и сапожках гармоникой, лежал на спине посреди шоссе и грозил кулаком машинам.
      Несколько раз шоферы оттаскивали пьяного на обочину. Но едва машина трогалась, приискатель, изнемогая от хохота, приползал и ложился на старое место.
      Егора развеселила пьяная настойчивость приискателя.
      - Эх, пофартило парню, колупнул золотишка!
      Но какой-то прохожий сердито ответил:
      - Это наш счетовод... москвич... Начитался романов, балда!
      И Егору снова стало обидно и грустно. И этот не настоящий. Плисовые штаны... Мальчишка! Дурак!
      Он посмотрел на счетовода с досадой, точно на фальшивый гривенник, а когда пьяный снова остановил машину, Егор схватил его за ноги и с наслаждением оттащил под откос.
      - Лежи, ферт несчастный! - сказал он сердито.
      Зайти к Мурташке Егор не успел. Вечером приехала машина и увезла его в клуб. Здесь гостя усадили за стол, рядом с главным инженером и барышней с карандашиками, и председатель сказал, кивнув на Егора:
      - Тут, между прочим, сидит наша живая история. Знаменитый старатель Егор Цыганков. Просим его рассказать про царскую каторгу.
      Все захлопали, и Егор поклонился. "Помнят все-таки, - подумал он, щурясь. - То ли дальше будет".
      Он не спеша влез на трибуну и громко сказал:
      - Привет вам и здравствуйте, дорогие старатели-горняки! Расскажу вам все по порядку, как видел и что испытал понемногу... Жили мы обыкновенно, можно сказать, исторически... Больше в землянках. Год цингуем, неделю гуляем... Мальчиком я сотенный билет только один раз видел - на пасху, во сне. А тут сразу почти в миллионщики вышел.
      Он рассказал про знаменитую четверговую дележку, когда приискатели, смеха ради, напоили свинью коньяком и сожгли вместе с китайской харчевкой.
      - Крику было! - сказал, жмурясь, Егор. - Мадама китайская в одних сподниках выскочила. Хозяин сначала за ведро, потом плюнул... Сам хворост подкладывал, крыша горит - он громче прочих хохочет, Знал, как старатели забаву оплачивают.
      Он подумал и стал рассказывать про сумасшедшего конторщика Чиркова, который даже тарелку с кашей принимал за лоток, потом про рябчика, указавшего клювом на знаменитую россыпь Желтуху.
      Зал был просторный, гулкий, как бочка. И Егор, сгоряча говоривший громко и складно, вскоре начал сбиваться. Он никогда не выступал перед большими собраниями, а озорные истории, которые так хорошо рассказывать хмельной компании, звучали в этом огромном зале неумно и невесело. Неожиданно он вспомнил старую обиду на бельгийца Роберта Карловича и рассказал, как управляющий обсчитал его на одиннадцать золотников, что никому не было интересно. Потом сообщил вдруг, как воровали золото на кабинетских участках, унося его в ноздрях, в сальных волосах и на подошвах смазанных дегтем сапог.
      Он хотел рассказать еще о драке на троицу, когда зарезали писаря Шашнева, но председатель уже звонил в колокольчик.
      - Вот так и жили, - сказал Егор, уходя. - Весело жили!
      Аплодировали дружно, но многие, особенно в передних рядах, переглядывались и откровенно смеялись.
      Егор слышал, как инженер, наклонясь к председателю, заметил:
      - Ну, к чему?.. Вот вам живая история!
      А когда закрыли занавес, старичок истопник, всегда дававший оценку ораторам и артистам, сказал Егору неласково:
      - Лучше б ты, дед, не срамился.
      Неприятное впечатление сгладилось только в буфете. Там за столиками с пивными бутылками Егор целый вечер рассказывал незнакомым людям о прииске. Иногда его просили повторить, он начинал снова, в тех же словах, с теми же паузами и жестами, как двадцать - тридцать лет назад.
      Лучше всего удавались ему истории о дележе мировой ямы и пожаре в трактире - событиях в жизни прииска самых значительных.
      Впрочем, вскоре Егор устал, захмелел и даже о знаменитой драке на троицу рассказывал вяло, без особых подробностей.
      - ...Артель на артель... Двое суток, как в германскую. У Михайлы винчестер, потом в ножи перешли. Девять на месте, семь в околоток!.. Большой кровью заплачено.
      Очнулся он ночью в гостинице на горе, куда его привезли прямо из клуба. Кто-то заботливый расстегнул ему ватник и снял сапоги.
      Спать уже не хотелось. В ушах все время звучал то шум драги, то обидный, громкий смех приискателей, то ворчание откровенного истопника. А когда Егор вспомнил, что завтра с утра обещался зайти разговорчивый техник, захотелось одеться и уйти подальше от вежливых объяснений и слишком умных машин.
      ...Не простившись ни с кем, Егор в сумерках вышел из города и часов через пять, одолев крутой заснеженный перевал, добрался до станции.
      Здесь было тихо. Люди спали у печки вповалку. Горела свеча. Возле нее, распахнув полушубок, немолодая женщина кормила грудью ребенка. Темное лицо ее было величаво и строго, ресницы опущены. Стойкое пламя освещало золотые метелки бровей, сердитые круглые ноздри и зеленые лохмы овчины, из которых поднималась сильная шея.
      Егор сел напротив и долго разглядывал женщину. После трудной, скучной дороги тайгой хотелось согреться беседой. Рассказать умно, не спеша о пропавшей горе, о чанах с бирюзовой водой, о своей законной обиде.
      Он снял мешок, отдышался, но тяжесть осталась, Рассказать, что ли, бабе? Поймет ли? Он предпочитал для солидных бесед мужскую компанию. Но со всех сторон неслись бормотанье и храп. Только одна женщина боролась со сном в этой комнате, наполненной теплым дыханием...
      Он сказал (не бабе, себе самому):
      - Однако пропало золото. Вес не тот, и проба не та.
      Вздрогнув, она ответила медленно (не Егору, своим тайным мыслям):
      - Ушел?.. Ну и что ж... Видно, в приискателях слаще.
      - Теперь приискателей нету, одни лаборанты.
      Он сел поудобнее и вкусно улыбнулся. Голос бабы, сонный, покорный, сулил бесконечные, робкие ахи-охи, которые нужны хорошему рассказчику, как писарю запятые.
      Наконец-то он мог не спеша поделиться обидой.
      Но женщина смотрела мимо Егора, в угол, суровым, пристальным взглядом.
      - За винегретом ушел, - сказала она в пустоту. - Три рубля взял, кольцо... Где ж искать тебя, пес лукавый?
      Егор не расслышал.
      - ...спи, ясынька. С нами не баско.
      Она совсем очнулась от сна и заговорила громко, заглушая дребезжание Егора. Видимо, женщина рада была неожиданному собеседнику. Но и Егор не сдавался. Не слушая друг друга, как два больших глухаря, токующих рядом, они спешили рассказать самое главное.
      - ...Прежде немцы по бедности в такой дряни копались...
      - Он хитер, кудлатый, хитер...
      - Мельница... Всю гору в размол...
      - Теплые пеленки себе на портянки...
      Кто-то высунул голову из-под овчины и смотрел на них, как на сумасшедших. А старик, заросший до глаз колючей белой щетиной, и пожилая женщина с ребенком у голой груди сердито выкрикивали бессвязные фразы. В зале долго гудел непонятный дуэт двух рассказчиков. Наконец, Егор рассердился.
      - Не скули, - сказал он строго. - Молчи! Ты послушай!
      - Молчи ты! - приказала женщина гневно. - Я Сибирь пройду, я найду!
      Он пробовал возражать, но она говорила, говорила, говорила, блестя сухими глазами, охваченная неудержимым желанием освободиться от слов, щекочущих горло.
      И Егор понял, что женщина сильнее его, и боль ее глубже, и обида важнее.
      - Ну что ж, - сказал он с покорной досадой. - Рассказывай ты...
      1938