Глава 9

Аттракционы исчезли. Электрические автомобильчики увезли в Багдад, как вывозили из Кувейта все «шевроле» и «мерседесы». Если здесь и были карусели или американские горки, то их давно демонтировали и увезли на север. Но фантастические фасады аттракционов и ресторанов остались. «Космическая игла», «Американская железная дорога», билетные кассы. Местный ответ «Диснейленду». Теперь здесь было совсем пустынно: площадка для проведения ярмарок разобрана или взорвана. Клоун из стеклопластика расстрелян и обезглавлен. У Дональда Дака между глаз застряла пуля.

Вдалеке раздавался грохот артиллерийских залпов, разрывающихся бомб, самолетов; гудели горящие скважины. Но иракцы отсутствовали. По крайней мере пока. Мелкий дождь не переставал моросить. Солнце не взошло, но небо постепенно светлело, пока не наступили грязные сумерки, считавшиеся здесь днем. Мы измотались после трудной ночи, но все же постарались занять оборону. Интересно, можно ли считать это место первой освобожденной территорией в Кувейте. Луна-парк.

Весь день мы не знали, чем заняться. Отдыхали по очереди под навесом, оставшимся от аттракциона «Пещера Синдбада». Несколько раций срочной связи, работавших на короткой частоте, способных подавать сигнал вертолетам службы спасения. Но они могли передавать голосовые или закодированные сообщения только на короткие расстояния, когда вертолеты находились у тебя над головой. Чтобы составить новый план, требовалось время. Мы находились рядом с местом боевых действий, и нас не могли забрать отсюда ни днем, ни ночью. Силы союзников подтягивались со всех направлений, постепенно смыкаясь вокруг Кувейта, почти не встречая на своем пути сопротивления.

Мне казалось, что разумнее всего остаться здесь. Но к полудню поступил приказ отправляться к месту нашей эвакуации в Дахре, которая состоится в четыре часа. До этого момента они ничего не могли предпринять, ситуация была слишком напряженной. Им нужно все подготовить, чтобы наши истребители не сбили свои же вертолеты. Поэтому нам оставалось только ждать наступления ночи и отдыхать. В эти долгие, тяжелые часы в месте, заполненном призраками детей, чей смех навсегда покинул парк, я думал о моем отце и его прошлом, которое всегда оставалось для меня загадкой.

Наверное, он чувствовал себя очень одиноко в первые годы в Америке, отрезанный от родины и от своего народа, пока не заказал себе невесту, как по каталогу «Товары почтой». А может, напротив, он испытывал волнение, оказавшись в новом, незнакомом мире? Если он действительно скучал по своим родственникам, почему мы никогда не слышали о них? Дедушка Али? Бабушка Зейна? Я не знал о них ничего, кроме имен. Был ли у моего отца акцент, когда он приехал в Штаты? Насколько я помню, он всегда говорил чисто. Искал ли он в Америке других мусульман из Югославии? Сомневаюсь. Думаю, он перестал думать о религии в тот день, когда убрал в коробку свой Коран. Он провел в США — мне пришлось немного призадуматься, потому что я никогда не проводил подобных расчетов, — семь лет прежде, чем к нему приехала моя мать. Он эмигрировал летом 1947 года, а осенью стал работать учителем. Когда мне было девять лет, в школе устроили праздничный обед по случаю тридцатилетия его работы. Тридцать лет. Интересно, что представлял собой Уэстфилд в те дни, когда еще не построили автомагистрали, аэропорт и супермаркеты и не изобрели кондиционеры? Просто одна длинная улица в самом сердце Америки. Город ничем не напоминал те места, откуда приехал отец.

— Ты хорошо знал отца? — спросил я Дженкинса, лежавшего радом со мной под навесом разгромленной «Пещеры Синдбада».

— Дай мне поспать, приятель. Нам нужно набраться сил до ночи.

— С тобой все в порядке? — Я внимательно на него посмотрел и заметил, что темная влажная ткань его формы была забрызгана кровью. — Что с тобой случилось?

— Задело левое плечо, немного побаливает, когда я поднимаю ружье, но ничего серьезного. — Он посмотрел себе через плечо. — Ты об этом? Часовой прошлой ночью. Там был просто фонтан крови. — Дженкинс подвинулся поближе, чтобы согреться, но по-прежнему лежал ко мне спиной.

Я хотел спросить его, что он знает о жизни своего отца. Возможно, для некоторых отец так и остается тайной, которую невозможно раскрыть. Это целая жизнь, мир романтики и страхов, желаний и потребностей одного-единственного человека, твоего отца, каким он был до твоего рождения. Но даже после того, как ты появляешься на свет, много ли ты знаешь о нем? Он любит тебя или бранит, заботится о тебе или безразличен. Это то, что ты чувствуешь. Но другие люди воспринимают его совсем иначе. Возможно, если вам удается прожить довольно долго вместе и вы знаете отца, когда уже стали взрослыми, это многое меняет. Но я не уверен. Я знал отца с той стороны, которая была недоступна окружающим, а человек, которого, казалось, понимают все, оставался для меня незнакомцем. И никто не мог рассказать мне, каким был мой отец до того, как приехал в Канзас. Я пытался представить его в молодости, но не мог. У меня не получалось. Даже его лицо пожилого человека, каким я его всегда знал, стало постепенно стираться из памяти. Я помнил только, что он был очень высоким. Сейчас я такого же роста, как и он. Я почти нагнал отца к моменту его смерти. А еще я помню, что всегда уважал его.

Отец отличался уравновешенным характером. Он давал волю эмоциям только во время тренировок с командой «Викинги». Дома почти все время молчал, и меня это особенно беспокоило. Я не могу вспомнить момента, когда бы он повысил голос или поднял на кого-нибудь руку. Но на баскетбольной площадке, во время тренировки или игры, с ним происходили удивительные метаморфозы. Я наблюдал за ним с восхищением и даже страхом. В нем появлялась какая-то напряженность, граничащая с отчаянием, которую я в другое время в нем не видел. Когда начиналась игра, он скрежетал зубами, кричал, вены выступали у него на висках, а на губах появлялась пена, как будто какое-то ужасное существо пыталось вырваться из него наружу. Но большинство людей думали, что он просто очень любит баскетбол, а этот вид спорта не особенно популярен в Уэстфилде.

Он всегда старался помочь людям усовершенствовать свои навыки, но за исключением тех немногих вещей, которым он научился на курсах и семинарах, в его тренировках было мало теории. Он просто заставлял ребят бегать быстрее, тренироваться больше, делать передачи или броски из-под корзины лучше. Он вырабатывал довольно странный стиль игры, но если один-два игрока из его команды оказывались достаточно способными, схватывали все на лету и показывали отличные результаты, он чувствовал, что поступает правильно. Во времена моего детства он опробовал на мне многие свои методы, чтобы научить меня, неуклюжего десятилетнего ребенка, двигаться правильно. Но со мной у него ничего не получалось. Он пытался скрыть свои чувства. Никогда не кричал на меня. Но мне становилось не по себе всякий раз, когда он разочаровывался в моих способностях.

Я еще ближе подвинулся к Дженкинсу и попытался прокрутить в голове перечень моего снаряжения. Потом еще раз. И еще. Я не только пытался убедиться, что все в порядке, но и уснуть. Но не помогло. По крайней мере не сразу. Я стал наблюдать за Рашидом, который ходил вокруг лагеря, проверял позицию, разговаривал с капитаном. Он развернул слишком активную деятельность для гида и переводчика из Кувейтского сопротивления. Но интуиция подсказывала мне, что ему можно доверять. Он был первым арабом, который производил впечатление настоящего профессионала, достаточно компетентного и уверенного в себе, в отличие от большинства саудовцев, с которыми мне приходилось работать, включая Халида. Похоже, Рашид не хотел спать. Внимательно, методично он изучал каждого из нас, наблюдал за окрестностями, не появилось ли на горизонте что-нибудь подозрительное. Был спокоен и невозмутим и ни на секунду не терял контроля над собой. Теперь мне казалось, что он контролировал себя даже в тот момент, когда бросился с криком на Ябера. А как быстро он успокоился после того, как три пули прошили внутренности Ябера. Это напоминало запланированный взрыв, который помогает выполнить работу.

Я закрыл глаза и глубоко втянул воздух, который по-прежнему оставался пропитан запахом горящей нефти, но иногда казался совершенно чистым. Прохлада скользила по лицу, как поток родниковой воды в мутном озере, чистый и холодный, словно пришедший из небытия.

Когда долго лежишь без дела, мысли начинают путешествовать по узкому коридору между сном и бодрствованием. Сквозь прикрытые веки я наблюдал за Рашидом, который на полусогнутых ногах перебегал от одной позиции к другой, и удивлялся, где его могли научить проведению специальных операций. Но мгновение спустя я уже думал о Гриффине, о Северной Джорджии и Юте, о палатке в Хавр Эл-Батине, о Коране и о Рождестве. Я не видел Гриффина с Рождества.

Какое же это было унылое время. За несколько недель до Рождества я каждое утро просыпался со странным чувством, словно находился под действием наркотика. Не мог сосредоточиться и с трудом выполнял свою работу. Пару раз встречался с Халидом, но старался побыстрее отделаться от него. Селма наконец-то написала мне настоящее письмо, но в нем рассказывалось только о ее депрессии перед годовщиной смерти матери, и я не стал читать дальше первого абзаца. Я вообще перестал читать и почти все свободное время спал. Коран и его перевод так и оставались лежать на дне моей сумки. У меня возникли бы серьезные неприятности, если бы я стал читать их на глазах у окружающих. А я и без того был слишком подавлен.

Среди солдат в лагере нарастало недовольство. «Саудовцы украли у нас Рождество», — говорил Дженкинс. Нам не нужно было наряжать елку, молиться или петь. И мы начали ненавидеть все, что связано с Саудовской Аравией. Все. Особенно религию, которую американцы старались оскорбить как можно сильнее, потому что мы шли по святой мусульманской земле, чтобы защищать этих мусульман, их бога, их нефть и забыть о нашем боге Иисусе Христе... Нет, не стоило читать Коран на глазах у остальных солдат в канун Рождества.

Я мог бы разделить гнев моих товарищей, но не стал, потому что ощущал, что он направлен и на меня. Удивительно, но каждая шутка, каждое оскорбление, каждое замечание, касающееся мусульман, которых они называли тряпичными головами и трахальщиками верблюдов, оказывались для меня болезненными, как прикосновение льда к обнаженным нервам. Обо мне, голубоглазом, светловолосом американце, никому бы и в голову не пришло говорить как о мусульманине. И я понимал, как чувствует себя еврей, когда кто-то, кому неизвестно о его национальности, начинает высказываться в его присутствии о жидах. Или скрытый гомосексуалист, когда его босс обсуждает с ним педиков. Но я был еще более уязвим, потому что не понимал до конца, в чем именно заключался мой секрет.

Я думал, что Гриффин поможет мне, и хотел поговорить с ним еще раз. Но в те дни, накануне Рождества, не смог найти его. И даже если бы мне хватило ума справиться о нем, то вряд ли удалось бы его отыскать. Всем было наплевать.

Рождественским утром многим солдатам принесли посылки. Их специально не выдавали до этого момента, чтобы поднять боевой дух. Но тем из нас, кто не получил посылок, праздники принесли еще больше разочарования. Потом устроили обед. Подавали индейку под клюквенным соусом, только холодную. Каждый кусок еды только усиливал недовольство солдат, которые скучали по настоящему Рождеству и по дому гораздо сильнее, чем это казалось на первый взгляд.

Потом на другом конце стола запели евангельские песнопения. Сначала зазвучал один голос, низкий и печальный. Я никогда не слышал ничего подобного и не знал этого псалма. Но другие солдаты, черные солдаты, знали. По крайней мере многие из них. «Я обещал молчать, но не смог сдержаться...» Они стали подпевать, и вскоре все солдаты, знавшие текст, все черные солдаты пели.

Остальные взволновались. В тот момент любая музыка была нам приятна. Мы тоже хотели петь, но не знали слов. Возможно, некоторые белые солдаты знали «Трех королей» или «Волшебную ночь», но не так хорошо, чтобы конкурировать с поющими, к тому же наши рождественские песни слишком примитивны по сравнению с этими проникновенными евангельскими песнопениями. Белые солдаты стали уходить. Офицеры поняли, что назревают неприятности. Потихоньку они стали толкать поющих локтем или похлопывать по спине, пытаясь успокоить этот стихийно возникший рождественский хор, и в конце концов у них это получилось. Но один солдат не замолчал, пока не допел песню до конца. Это был Гриффин.

«Он часть какой-то культуры», — думал я, пока лежал под навесом из стеклопластика, мокрый и замерзший, и ждал дальнейших распоряжений. А частью чего был я? Веры, которую не мог понять? Или рейнджеров? «Секс, опасность, кровь и кишки — рейнджера ничем не удивишь». Я повторял про себя строевую речевку снова и снова, и сейчас мне действительно хотелось бежать. А потом я провалился в сон.

Глава 10

Как плутающие по лесу заблудившиеся псы, иракские дезертиры бежали из города, который грабили в течение шести месяцев. На фоне низкого неба виднелись очертания горящих зданий на другом берегу залива, но мы почти ничего не видели сквозь плотный от измороси и дыма воздух. Люди, попадающие в поле нашего зрения, были последние отставшие солдаты отступающих войск, которые теперь находились уже далеко. Но их оставалось еще достаточно, чтобы заставить нас уйти с позиции. Мы не могли перебить их всех. И не могли взять в плен.

Рашид говорил с капитаном. Они спорили, о чем-то договаривались, составляли план. Трудно сказать, что они замышляли. Затем Рашид подошел ко мне и спросил, не могу ли я одолжить ему на полчаса свой маленький автомат «М-231». Я посмотрел на капитана. Тот кивнул. Я не любил отдавать свое оружие, но мы не могли больше просто сидеть в тени «Пещеры Синдбада» и смотреть, как дезертиры просачивались в парк, словно призраки.

Рашид спрятал «М-231» в своей куртке. Тридцать минут спустя вернулся с иракской формой. Дал три комплекта нам, а один надел на себя. Потом попросил другой автомат и снова ушел. Несколько минут спустя он принес еще униформу и два «Калашникова».

Капитан попытался воспользоваться рациями, но только посадил батарейки, последняя рация уже едва работала. Затем стал изучать окрестности с помощью бинокля. Рашид взял патроны у другого солдата, наверное, ему уже было неудобно просить у меня, и снова ушел. Капитан изложил план действий, который большинство из нас сочли разумным. Единственный способ добраться до места нашей эвакуации на северо-западе от Джахры — пересечь дорогу, которая теперь заполнена машинами, грузовиками, танками и солдатами, направлявшимися на север. Американцы ни за что не смогли бы пройти там, не стоило даже пытаться. Но во всеобщей суматохе и панике несколько иракских солдат вполне могут присоединиться к шеренге и смешаться с толпой, особенно с наступлением темноты. В случае необходимости Рашид поговорит с иракцами. Когда мы доберемся до места эвакуации, воспользуемся последней рацией, чтобы связаться с вертолетами и объяснить наш странный внешний вид.

За час до наступления темноты у нас набралось достаточно форм и автоматов, чтобы отправиться в путь. Некоторым солдатам удалось надеть мешковатую форму иракцев поверх своей собственной. Комплект, который получил я, оказался слишком маленького размера, чтобы проделать нечто в этом роде. Форма была такой же мокрой, как и моя, солдат, которому она принадлежала, носил ее несколько месяцев подряд и умер в ней. Но я все равно надел ее. Другого выбора не представлялось — или надевай, или оставайся в парке развлечений. Зловоние мертвеца ударило мне в нос, от прикосновения к ткани по коже побежали мурашки.

— Убедитесь, что «Калашниковы» исправны, — приказал капитан.

Нас учили разбирать их вслепую, и многие уже сделали это. Оружие может стать намного опаснее для стрелка, чем для его мишени.

— Возьмите только то, что можете унести в карманах, — велел капитан. — Не забудьте про воду. Не берите тяжелых вещей и сумок.

«Значит, никакого клеймора», — подумал я. Этому нас не учили. Мы должны оказаться среди врагов совершенно безоружными. На лицах других солдат я прочел те же самые мысли. Положил в карман складной нож и набор подрывника; отвертку и нож засунул за ремень и приготовился идти. С наступлением темноты мы рассредоточились, стараясь при этом не терять друг друга из вида, и выскользнули из парка.

Приблизившись к цели, мы замедлили шаг. Двигались в таком же темпе, как и побежденные. Куда ни глянешь — повсюду иракские солдаты, в полушоковом состоянии бредущие сквозь пески на север. Пересечь дорогу Доха было несложно. По ней ехало лишь несколько грузовиков, но никто не обращал на нас внимания, что придавало нам уверенности. Обогнув мыс, мы стали пробираться сквозь невысокую траву и колючий кустарник, на ветках которого дрожали полиэтиленовые пакеты. Впереди полыхали вспышки разрывающихся бомб и артиллерийских снарядов. Над нами ревели самолеты. Мы хотели перейти шоссе к северу от Джахры на горе Мутлаа. Здесь шоссе сужалось от четырех линий до двух. Это наверняка вызовет замешательство, и если бы нам удалось приблизиться к дороге в нужный момент, то мы смогли бы быстро перейти через нее. Но, поднимаясь по покатому склону горы, мы стали натыкаться на колючую проволоку, которой отмечены минные поля. Где-то на полпути наверх нас уже затянуло в густой поток людей и грузовиков, двигающихся по шоссе.

«А-10» — шумный самолет, сметающий все на своем пути. Его называют «шаровой молнией», и если ты увидишь его в действии, то сразу поймешь почему. Когда мы достигли вершины горы, то услышали, как один из них летит в нашу сторону, курсом, параллельным шоссе, на север. Потом другой. Потом еще. И еще. Их бомбы вспыхивали перед нами стеной света. Ожидая нового взрыва, я просчитывал расстояние и понял, что бомбы ближе чем в пяти милях от нас. К нам подлетали новые самолеты, которые прочерчивали небо вдоль и поперек над нашими головами. Новые бомбовые удары. Поток, который и так двигался очень медленно, остановился окончательно.

Иракцы выглядывали из грузовиков, чтобы рассмотреть происходящее. Человек, высунувшийся из машины сбоку от меня, упал прямо ко мне под ноги. Его лицо оказалось в дюйме от моего, он посмотрел в мои голубые глаза, но ничего не сказал, просто спрятавшись под кузовом.

Небо вибрировало от гула самолетов, земля разверзлась от бомб, которые с каждой минутой взрывались все ближе и ближе. Неожиданно несколько взрывов прогремело позади нас, на севере от Джахры, где шоссе сужалось. Самолеты отрезали путь к отступлению. Теперь вся шеренга оказалась под обстрелом. Прожекторы бешено вращались, гремели артиллерийские залпы, горел белый фосфор, грузовики полыхали красным пламенем. Некоторые шоферы пытались развернуться, сворачивали в пустыню и напарывались на мины. Люди выбегали из грузовиков, но в следующую секунду взрывом бомбы их разрывало на части, а зажигательная смесь охватывала их останки волнами пламени. Облака огня поднимались грибами на дороге впереди. И позади. Раздавались крики. Тысячи криков, заглушаемых грохотом взрывов.

Единственный путь, который мог бы вывести нас к месту эвакуации, лежал через минные поля. Один из грузовиков проехал около тридцати ярдов, прежде чем лопнула шина. Водитель пробежал немного дальше и подорвался на мине. Этот труп стал для нас точкой отсчета. Мы могли идти по следам шин и отпечатков ног, но когда они оборвались, у меня появилась идея.

Я пополз на животе по песку, нащупывая мины пальцами и надеясь, что помню достаточно об изготовленных в России минах иракцев, чтобы обезвредить их в темноте. Руки прощупывали песок, каждый палец прокладывал путь вперед в поисках металла или проволоки. Дюйм за дюймом. Затем я исследовал тот же участок лезвием ножа, проверяя, что под песком. Остальные следовали за мной. Нас оглушали взрывы на шоссе, и было негде укрыться от дождя осколков. Борясь с желанием встать и бежать как можно быстрее, мы уползали из этого ада единственным возможным для нас способом, дюйм за дюймом.

Я дотронулся до металла. Легко прикоснулся к нему сверху, как будто читал азбуку Брайля. Обломок машины, упавший после взрыва на шоссе, еще сохранял тепло. Мы двинулись дальше. Где же тут мины? Где эти чертовы мины? Они где-то здесь, совсем близко, и при одной мысли, что я могу ошибиться в своих поисках, меня бросало в дрожь. Шло время, а я все еще ничего не нашел. Мне не верилось, что мы находимся на незаминированном участке, я решил, что плохо обследовал место. И представил ужасную картину: отряд позади меня погиб; все подорвались из-за моей ошибки, а я не услышал этого, потому что оглушен взрывами. Я посмотрел через плечо и увидел Дженкинса. Он посмотрел на меня и попытался улыбнуться. И в этот момент, поверьте, я его просто обожал.

Лезвие ножа наткнулось на что-то, но из-за грохота я не расслышал металлического щелчка. Максимально сосредоточившись, стал разгребать мокрый песок и почувствовал грубую поверхность камня. Мы двинулись дальше.

Позади меня раздался крик. Ужасный крик, и я узнал этот голос. «Врач! А черт! Воды!» Это был Дженкинс. Шар из белого фосфора, выброшенный после взрыва на дороге, упал ему на спину. Он прожег рубашку и кожу и начал гореть на нем. Дженкинс лежал совсем рядом, я чувствовал запах горелого мяса, но не мог развернуться на земле, которую не обследовал. Через плечо я увидел врача, ползущего по телам людей, чтобы добраться до Дженкинса. Солдаты передавали врачу свои фляги. Он держал по одной в каждой руке, а еще две тащил по земле. Мои мускулы напряглись, я ждал, что фляга заденет вилку или провод, но ничего не случилось. Врач лег на Дженкинса и попытался успокоить его, водой смывая фосфор. Но даже Дженкинс не мог вынести такой боли, а большая часть воды бесполезно проливалась мимо раны. Дженкинс кашлял, задыхался, его тело забилось в конвульсиях, должно быть, фосфор попал в легкие. Потом он затих.

А мои руки продолжали работу. Холодок пробежал от основания черепа к рукам, нервы напряглись, а руки начали дрожать. «О Господи, — прошептал я. — О Боже!» Я молился. Постепенно дрожь в руках утихла. Достаточно, чтобы продолжать работу.

Я слышал крики позади, кажется, один из солдат пытался встать и убежать, а двое других прижимали его к земле.

Металл. Холодный, плоский и круглый. Я расчистил песок и нащупал сверху детонатор, именно там, где и предполагал его найти. Полностью сосредоточился, и это избавило меня от ужаса, который охватил всех нас. В голове не было ничего, кроме информации, поступавшей от моих пальцев, и этой немой, недосказанной молитвы. Я отвинтил детонатор и выбросил его. Мина обезврежена. И двинулись дальше.

Мы спускались вниз. Я почувствовал твердую поверхность. Грунтовая дорога, ведущая на северо-запад от Джахры. О Боже! О Боже! Я подбирался к ней все быстрее и быстрее и чувствовал, как хорошо она утрамбована.

Быстрым шагом двинувшись к месту эвакуации, мы снова стали рейнджерами. Было почти четыре часа утра. Мы возвращались домой.

Трассирующий снаряд упал на дорогу впереди. Затем прогремел еще один взрыв. Мы упали на землю.

Я лежал рядом с капитаном, который достал свой тепловизор. Неподалеку от места эвакуации группировались иракские войска. Судя по жесткой дисциплине в их рядах, элитный взвод. Поскольку они стреляли в нашу сторону, у них, судя по всему, имелись приборы ночного видения или тепловизоры. Мы замерли, и они перестали стрелять. Вероятно, подумали, что мы тоже иракцы, и решили нас не убивать. Они отступали и не брали с собой отстающих.

Проблема заключалась в том, что они отступали слишком медленно.

Капитан достал рацию и попытался выйти на связь, но вертолеты оставались еще вне зоны досягаемости. Чтобы устройство заработало, они должны были находиться прямо над нами, но если они окажутся здесь, то могут попасть под вражеский обстрел. Было три пятьдесят семь. Капитан стал повторять предупредительные сигналы по рации. Снова и снова. Мы увидели новые трассирующие снаряды, на этот раз летевшие вверх. Затем последовала долгая пауза. Не знаю, сколько она длилась: секунды или минуты. Потом вертолеты одну за другой стали выпускать ракеты. Всего четыре. Капитан приник ухом к рации и приказал отступать.

Пару минут мы бежали, потом услышали, как над нами прошумел вертолет. Облако в виде гриба поднималось в том месте, где находилась иракская рота. Вакуумная бомба. Взрывной волной нас отбросило назад, подняв тучу песка.

Мы ждали, поскольку больше ничего не оставалось. Никто уже не прилетит за нами. Только не этой ночью. Дверь перед нами закрылась.

Мы рассредоточились, ожидая рассвета и новых приказов. Гроза постепенно затихала, как шторм на море.

Листки бумаги кружились в небе и спокойно падали на землю, подобно конфетти на празднике. Рашид подобрал один из них и прочитал. Война закончилась.

Ну и хорошо. Никаких приказов не поступало, и никто не прилетал за нами. Батарейка в рации садилась.

Мы решили отправиться назад в Кувейт. Одетые в иракскую форму, намеревались сдаться нашим же войскам. Пошли назад по грунтовой дороге, затем свернули к смертоносным полям, через которые ползли прошлой ночью. Дождь смыл наши следы, а вместе с ними и путь, которым мы следовали по минному полю. Дженкинс все еще лежал где-то там, за песчаными холмиками, но мы его не видели.

Наступил мрачный, серый рассвет. Дорога через гору Мутлаа превратилась в место жуткой бойни, тянувшееся далеко на север, насколько хватало глаз. Звуки бомбардировки стихли. Артиллерия молчала. «А-10» больше не поливали землю своими скорострельными снарядами, и крики смолкли. Но, подходя к шоссе, мы услышали другие звуки. Вдалеке ревели нефтяные скважины, выбрасывая в воздух шквал огня и дыма. А совсем рядом — здесь и там — и чуть поодаль, везде, куда ни бросишь взгляд, звучала музыка. Одновременно слышались военные и триумфальные марши, печальные стоны арабских любовных песен и зажигательный рок-н-ролл. Раздавались взволнованные голоса новых дикторов. Радио в машинах были включены, и звуки разносились над этим адом.

Двигатели по-прежнему работали. Грузовик полз по дороге, как умирающая черепаха. Танк стоял на склоне дюны и, казалось, готов выстрелить в любой момент. Но в нем не осталось никого, кто бы мог отдать приказ. Вместо боевого снаряжения он был нагружен одеялами, покрывалами, шелками и коленкором — добром, награбленным в Кувейте. Одежда разлетелась по желтовато-серому песку пестрым взрывом красок.