Глава 21

Обида накапливалась подобно золе под каминной решеткой. В декабре 1992 года мусульман всего мира оскорбляли, унижали, калечили, пытали, убивали. Я мог смотреть телевизор, слушать радио или читать газеты — содержание сообщений не менялось. В Индии разрушили мечеть, и полиция спокойно наблюдала, как она обваливается под кирками и лопатами осквернявших ее индусов. Сотни палестинцев попали в израильское окружение и были сосланы в холодные Ливанские горы. В Египте в целях защиты полупьяных, обгоревших на солнце туристов тысячи верующих арестовали и избили, а если кому-то удавалось скрыться, то за все расплачивались их жены и дети. В Алжире шла война. В Афганистане тоже. В Сомали триста тысяч мусульман умерли от голода прежде, чем Соединенные Штаты без особой спешки начали высылать им гуманитарную помощь, потом ввели войска, а затем оказали поддержку всем, а не только тем, кто этого заслуживал, потому что стоял самый разгар рождественского сезона. Все это вызывало у меня раздражение. В декабре американцы любят заниматься благотворительностью, прежде чем наполнить бокалы шампанским и усесться за столы с индейкой. А Босния? Мир наконец-то узнал об убийствах и систематических, принявших небывалый размах похищениях людей, которые случались каждый день и каждую ночь. Но многие американцы до сих пор не верили этому, а те, кто верил, не предпринимали никаких мер, поскольку это испортило бы праздничную атмосферу.

Ветер обрушивался на Пятую авеню, как волны прилива, резкий, холодный, влажный, с песком. Большую рождественскую ель увили гирляндами. Ангелы с крыльями, похожими на паутину, трубили в свои рожки. На улице было людно, как в метро. Я протискивался сквозь толпу женщин с детьми, клерков, Санта-Клаусов, похожих на бродяг, и бродяг, похожих на Санта-Клаусов; слепых и безногих, которые просили милостыню; девиц легкого поведения, шатающихся поутру без дела в длинных пальто и коротких юбках, с красными губами и волосами, собранными в пучки на непокрытых головах. Ветер выворачивал зонтики наизнанку. Глаза начинали слезиться от попавшего в них песка. Бог знает, я попадал и в худшие ситуации, чем декабрьский дождь на Пятой авеню. Но холод угнетал меня. Люди действовали на нервы. Огни раздражали. Я просто шел вперед.

Каждая статья, которую я читал в течение недели, заползала мне в душу, как паразит. Каждый беспристрастный отчет о мусульманских жертвах, убитых только за то, что они были мусульманами, вызывал приступ гнева. Бывали моменты, когда каждое невежественное, беспечное лицо на улице приводило меня в ярость. Естественно, я хотел найти людей, с которыми смог бы разделить свой гнев и свою веру. Но мне нельзя было ходить в мечеть.

В то утро — была пятница, и до начала праздников оставалась еще неделя — Совет по-прежнему работал. Но я туда не пошел. Я направился по обледенелому, покрытому снегом бульвару Кеннеди в самое сердце Джерси-Сити, где на втором этаже здания над магазином игрушек находился Мусульманский центр. Коран говорил, что не нужно молиться, если знаешь, что в этот момент на тебя могут напасть неверующие. А я знал, что за мечетью велось наблюдение. Слепой шейх из Египта, который иногда проводил здесь молитвы, был на особом счету у ФБР. Я не хотел иметь дело ни с ним, ни с федеральными агентами. Но я надеялся, что вера в Бога защитит меня во время молитвы, успокоит душу и подскажет правильный путь.

До начала молитвы оставалось несколько минут, и около комнаты, где она должна проходить, уже собралось с дюжину мужчин. На улице повсюду — грязь и мусор, стены домов заклеены рекламными листовками, здесь же под ногами лежал чистый ковер приятного зеленого цвета, а на белых стенах — ни пятнышка. Мне понравилось это место, где все дышало миром и спокойствием. Но мужчины, стоявшие у входа, смотрели на мое белое лицо отнюдь не миролюбиво. Я ждал, когда прозвенит звонок и все войдут. Мы будем молиться, потом я уйду. Чтобы чем-то занять себя, я рассматривал доску объявлений, висевшую над лестницей. Сообщения о встречах с известными мусульманами вроде Хакима Оладжувона. Объявления о сдаче квартир с отрывными листочками с номерами телефонов. Доставка еды. Кто-то прикрепил туда старую рекламу, одну из тех, что иногда раздают на улице, с фотографией Манхэттена и надписью: «Если „Йорк“ смог установить кондиционеры во Всемирном торговом центре, представьте, что мы можем сделать для вашего дома».

— Неподходящий сезон для подобной рекламы, — обратился я к полному бородатому арабу, стоявшему рядом со мной.

— Вы о чем? — задал он простой вопрос, но в его голосе прозвучала угроза.

— О кондиционерах.

Он ничего не ответил, лишь расправил плечи и стал оттеснять меня. Я пожал плечами и двинулся ко входу в большую комнату, но остальные мужчины, пристально глядя на большого араба и на меня, заслонили мне путь. Они не знали меня, но прекрасно усвоили, что нельзя допускать до молитвы того, кто болтает слишком много. А я уже совершил эту глупую ошибку. Я почувствовал, как внутри у меня все закипает. Просто не верилось, что они не позволят мне молиться. Это было неправильно. Это противоречило законам Божьим. Они что, приняли меня за шпиона из правительства? Возможно. Я мог представить себе, что они обо мне подумали. Но они заблуждались.

Не имело смысла драться с ними. Или пытаться переубедить. Только не здесь.

Я вышел на улицу. «Кретины! — крикнул я в пустоту. — Кретины». Пошел, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями к тому моменту, когда я вернусь домой. Я могу молиться и там, я всегда так делал. Потом почитаю Коран. Возможно, удастся немного поспать. Пока я шел, меня не покидало ощущение, что кто-то следит за мной. Я остановился около одной из дверей. Осмотрелся. На улице никого.

Когда я пошел дальше, оглядываясь по сторонам, мне показалось, что все вокруг меня стало другим. Плакаты, надписи, знаки, сами здания выглядели не так, как раньше. И хотя я шел знакомой дорогой, неожиданно возникло ощущение, что я заблудился. Я видел старый кинотеатр, над входом в который висел плакат «Ассамблея Иисуса». Мне попалась синагога. Божьи дома стали таким же обыденным явлением, как прачечные и закусочные. Но эти дома были мне чужими. Я не имел своего божьего дома. Только комната. И когда я наконец добрался до нее, запер за собой дверь, закрыл глаза и попытался очистить помыслы перед молитвой, ничего не получилось. Слишком многое мучило меня. Осколки снов и воспоминаний быстро и беспорядочно кружились в голове, как шарики для пинбола, и я не знал, что мне делать. «Бишмалла ал рахман ал рахим», — я произносил слова громко, пытаясь начать Фатиха, но смысл сказанного не достигал сознания. Слова срывались с губ, но их как будто говорил другой человек. Мускулы напряглись, зубы сжались, плечи, руки и вся моя плоть под кожей задрожали в конвульсиях. Мышцы рук стали похожи на клубок проводов, а вены выступили, словно резиновые трубки. Я прижался к стене, чтобы расслабиться.

«Не получается, — сказал я себе, — не получается, не получается». Я повторял эти слова снова и снова. За дверью кто-то крикнул: «Что ты там, черт возьми, делаешь?» Только тогда я понял, что бьюсь затылком о стену. Я остановился и отдышался, но мышцы по-прежнему были напряжены. Я не понимал, почему со мной это происходит. Я всегда мог справиться с кретинами. Белыми, желтыми, черными, коричневыми. Со всеми. В Совете, в мечети. Везде. Я никогда не отступал.

По спине снова пробежал озноб, и я понял, что нужно принять горячий душ. Хороший горячий душ. Увы, душ в моей комнате оставлял желать лучшего. Лейка позеленела от ржавчины. Вода вытекала из середины, а потом выстреливала тонкими струйками в разные стороны. Но выбора не было. Я снял мокрую одежду, надеясь, что душ хоть немного успокоит меня. Когда я включил его и на меня полилась чуть теплая водичка, я решил его починить. Пошарив в своей маленькой сумке, достал складной нож и вытащил отвертку. Но винт на душевой насадке так проржавел, что я не смог его открутить. Все было мокрым. Я с трудом удерживал лейку левой рукой. Надавил сильнее и повернул. Лезвие отвертки соскользнуло и полоснуло меня по руке. На месте пореза появилась белая линия, которая через секунду окрасилась кровью. Кровь текла вниз, а я просто стоял и смотрел. Потом бросил складной нож в раковину, включил душ и подставил руку под струю. Вода брызгала розовыми каплями на покрытые плесенью шторки в ванной и на меня. Я не стал выключать ее. Правой рукой растирал себя серебристой мыльной пеной, а левой — кровью, пока красный поток не исчез, а я не очистился, насколько это было возможно.

Наконец я успокоился. И почувствовал усталость. Я как будто провалился в сон без сновидений. Помню душ и маленький порез на руке. Потом — полотенце и мою одежду, костюм. Галстук. Я должен ехать в Манхэттен. Сегодня я пил чай с Джоан.

Когда мы сели за стол, я с любопытством отметил, что сестра чувствовала себя не в своей тарелке. Она так хотела попасть в это место, где официанты носят смокинги, мужчины в серых костюмах, с зачесанными назад волосами пьют содовую с лимоном, а женщины с большими бриллиантами на пальцах и тяжелыми золотыми браслетами на запястьях подносят кофейные чашечки к искривленным натянутой улыбкой губам. Но она не вписывалась в обстановку, что было ясно по тому, как она сидела на краешке стула и как бегали ее глаза. Джоан чувствовала себя неуютно.

— Курт, почему ты такой бледный? — спросила она, когда я подошел к ее столику.

— Много работаю.

— А как же рождественские каникулы?

— Только не для меня.

Она внимательно изучала сумочку женщины, сидящей за соседним столиком. На секунду мне показалось, что она унеслась в какой-то другой мир, а потом вернулась.

— Я рада, что мы сегодня встретились. Знаешь, мы с Чарлзом остановились здесь только на один день, а потом поедем во Флориду.

— Да.

— Хочешь попробовать эти маленькие пирожные?

— Я не голоден.

— Понятно.

— Джоан, я знаю, нам предстоит долгий разговор...

— Да.

— Но у меня совершенно нет времени.

— Ты хотел узнать о Селме?

— Да.

— Ясно...

— Пожалуйста... — попросил я автоматически, хотя мне было неприятно. Она любила эту игру, о которой я почти забыл. У меня не было времени уговаривать ее. Мне не нравилось вспоминать о тех временах, когда она пыталась играть роль моей матери. — Ты сказала, что хочешь рассказать мне о Селме.

— Ты всегда любил ее больше, чем меня, Курт.

Я положил руки на стол и сжал его край.

— Джоан, не надо.

Стол слегка задрожал, и по чаю в чашке побежали круги.

— Ну, раз ты так хочешь...

— Джоан, я ухожу.

— Нет, подожди. — Неожиданно она схватила меня за руки, чтобы удержать, и, глядя ей в лицо, я увидел, как она постарела. Если бы она не разозлила меня своей болтовней, возможно, мне стало бы ее жалко.

— Я действительно переживаю за Селму, — сказала она.

— Хорошо. — Я снова сел за стол. — Что-то с Дэйвом?

— Дэйв, Дюк Болайд и еще куча народу.

— Они до сих пор читают проповеди про ниггеров, евреев и мексиканцев?

— Не проповеди. У них начались какие-то тренировки, и Селма очень переживает.

— Она должна радоваться — теперь он редко бывает дома.

— Он ей ничего не рассказывает. Ничего. Просто пропадает целыми днями, даже не сказав, куда уходит и когда вернется.

— Понятно. Она, наверное, надеется, что он никогда не вернется.

— Но даже когда остается дома, он постоянно скрывает от нее что-то. Как будто он шпион или что-то в этом роде.

— Дэйв-то? Да этот кусок дерьма не сможет шпионить даже за белкой у себя во дворе!

Джоан напряглась, услышав слово «дерьмо».

— Не знаю, Курт. — Она положила руки на колени. — Но он ведет себя странно. Например, почтовый ящик. Он установил новый почтовый ящик и запирает его на замок.

— В чем проблема?

— Он не дает Селме ключей. Когда его нет, она не может открыть ящик, чтобы достать счета и письма. Не может даже посмотреть каталоги, пока их не изучит Дэйв. Не знаю, как Селма все это выносит.

Пока я не услышал ничего особенного.

— Селма напугана. Очень напугана, и я не знаю из-за чего. Она говорит про почтовый ящик, про тренировки и прочие вещи, но, если честно, я не понимаю, что это. Но ее что-то мучает. И... думаю, это страх.

— Он бьет ее?

— Не знаю. — Она говорила очень тихо, едва слышно. — Мне кажется, дело не в этом.

— Тогда в чем же, черт побери?

Джоан посмотрела на меня, затем — по сторонам, чтобы убедиться, что на нас никто не смотрит.

— Думаю, она боится за Дэйва. У него могут возникнуть большие неприятности. С законом. Я даже не представляю. Курт, почему бы тебе не позвонить ей самому?

— Не могу вмешиваться, Джоан. — Я старался держаться от семьи как можно дальше. — Собираюсь построить новую жизнь здесь, в Нью-Йорке. Ты можешь понять меня. Особенно ты.

Я хотел отгородиться, но это не удавалось. На самом деле я каждый день собирался позвонить Селме, каждый день думал о том, как она, все ли с ней в порядке. Но так и не набрал ее номер. Мне казалось, что сейчас неподходящее время и я ничего не смогу сделать, чтобы изменить ее жизнь. Сколько раз я уговаривал ее оставить Дэйва? Но она не делала этого. А если она не хочет, чем я могу помочь? Она не станет меня слушать, не прислушается к здравому смыслу. Поэтому, несмотря на всю свою любовь к Селме, я не смог ей позвонить.

Джоан рассматривала свои руки, лежавшие на коленях, ее плечи немного ссутулились, она как будто хотела исчезнуть; и в этот момент мне захотелось сказать все, что я думаю. Обо всем, что я делаю. Да. Даже Джоан. Но как я смогу объяснить все это моим сестрам? Джоан, которая сидела передо мной? Или Селме? Бедной Селме, у которой теперь отобрали даже каталоги.

Стук наших чашек о блюдца тонул в праздной атмосфере безделья. Но внутри меня как будто все замерло, на мгновение показалось, что шум и звон в голове стихли, я наконец-то расслабился и засмеялся.

— Курт?

— Прости. — Я попытался сдержать смех. — Селма просто не проживет без этих каталогов.

Джоан улыбнулась, и я был рад этому. Потом подумал, как объяснить моей сестре, чем я на самом деле занимался. Я представлял ее реакцию. Джоан не поверит мне, будет сбита с толку. Начнет избегать меня. Селма тоже не поверит, но постарается убедить себя, что я поступаю правильно. А может, она испугается? Какое у нее будет лицо, если я все расскажу? Я покачал головой, словно пытаясь отогнать эту мысль.

— Курт?

— Не обращай внимания. И не волнуйся. Я позвоню Селме сегодня вечером.

Глава 22

В старом здании Совета на Парк-авеню было безлюдно. Я вошел, воспользовавшись карточкой-пропуском и ключами Шанталь. Никто и представить себе не мог, что я пойду сюда. Я включил свет и шел на ощупь по коридору к горящей красным светом кнопке лифта. Он ехал очень медленно, клацая и вздрагивая, наконец я нажал на рычаг и открыл тяжелую дверь. Этот лифт всегда вызывал у меня улыбку. Старая, надежная американская механика, которую создавали еще до кремниевых чипов или даже транзисторов. Как говаривал мой отец, это происходило в те времена, «когда слова „Сделано в США“, „качество“ и „надежность“ имели одно значение». Отец старался покупать только американские вещи. Он думал, что так быстрее сможет стать американцем и завоевать доверие окружающих. У него имелся «бьюик». И телевизор «Зенит». В детстве мне казалось это странным. Ни у кого больше не было телевизора «Зенит». Но теперь я начинаю его понимать. От лифта веяло такой же стариной. Это успокаивало меня. Вместе с ним мы проработали много неурочных часов. Я и лифт.

Когда первый раз заходишь в подвал Совета, кажется, что здесь царит полный порядок. Тут стоял ксерокс, на котором я много работал, пока он не сломался. Металлические шкафы с аккуратно расставленными книгами, на корешках которых вручную проставлены номера и которые напоминали мне о библиотеке школы Уэстфилда. Справа находилась небольшая печка, и во всем помещении немного пахло топливом.

Но стоило свернуть налево от ксерокса, как ты натыкался на горы мусора и порядок исчезал. Служащие складывали в подвал ящики со старыми журналами и брошюрами и забывали о них. Сюда относили сломанную мебель, место которой на свалке. А еще — уйма старых ящиков с «Журналом международной политики».

В глубине подвала запертая на замок дверь вела в другой отсек. Я открыл ее с помощью дубликата ключа, который сделал через неделю после начала работы у Шанталь. Старая лампа накаливания отбрасывала призрачные тени. Горы картонных ящиков из супермаркетов и курьерской службы поднимались почти до потолка. Некоторые из них были открыты, внутри лежали старые документы и газеты. Пыльные и пожелтевшие листки вываливались из ящиков с надписями «Тайд» или «Лаки старз».

За последние четыре месяца сотрудники службы охраны появлялись здесь раза два или три, но ничего не трогали. Им пришлось бы провести особо тщательный досмотр, перевернуть множество ящиков, добраться до середины этой горы, чтобы найти тот, который им нужен. Но я был уверен, что они не станут этого делать. И я оказался прав.

В подвале хранилось достаточно нитрата аммония, чтобы произвести взрыв, по мощности равный взрыву пятисотфунтовой бомбы. Я старался сделать смесь как можно более стабильной. Контейнер завернул в полиэтилен, поэтому ни одна собака не учуяла бы запаха. Никто не нашел бы это. Мне оставалось только приготовить детонатор, и тогда подвал, приемная над ним и комнаты наверху, а также все, кто будет находиться там, взлетят на воздух.

Если бы мы действовали согласно первому плану Рашида и у меня все получилось, мы устроили бы джихад в Соединенных Штатах в самом центре Манхэттена, в этом маленьком уютном домике, где полно людей, которые правили миром, еще в конце ноября. Погибло бы несколько очень важных персон. Все члены правительства, все крупные воротилы Америки испытали бы это на своей шкуре. Джихад застал бы их у себя на родине.

Но миссия так и осталась невыполненной. План подвергся серьезным изменениям, что выводило меня из равновесия.

Мы с Рашидом приехали в Америку порознь и довольно долго не общались. Стараясь соблюдать меры предосторожности, отправляли друг другу послания через связного, который работал неподалеку от Совета, но у меня сложилось впечатление, что в деле участвовало еще несколько человек, которые занимались доставкой и приготовлением компонентов. Они не знали меня. Я не был знаком с ними. Операцию тщательно спланировали, и она обещала дать желаемый результат. К середине октября мы приступили к реализации задуманного.

В конце месяца я получил сообщение от Рашида, в котором без всяких объяснений говорилось о приостановке работ. Это напоминало приказ. Меня не устраивало подобное положение вещей. Нам было необходимо поговорить.

В моем бумажнике лежал зашифрованный телефонный номер Рашида, но я не стал ему звонить и предупреждать о визите. Уже стемнело, когда я появился на пороге его маленького домика, стоявшего на Рэймэпо-авеню в паре миль от моей квартиры, на другой стороне Джерси-Сити.

Рашид сам открыл дверь. Он выглядел совершенно спокойным, всегда готовый к встрече со мной. Мне это не понравилось. Я просто посмотрел на него и ничего не сказал. Ждал, наблюдая за ним. Он стоял в дверном проеме. Возможно, все дело было в его прическе или одежде, но мне показалось, что он изменился. На секунду возникло ощущение, что я никогда не знал этого человека. Какой-то смуглый парень. Даже не араб. Возможно, доминиканец.

— Курт! Заходи.

— В чем дело, Рашид?

— Заходи. Планы изменились.

Он говорил так, словно нам предстояло обсудить самые обычные вещи.

— Я не понимаю. Что происходит?

— Одной бомбы недостаточно.

— Что ты хочешь этим сказать? Бомба, которая у нас есть, прекрасно справится с задачей. Мы должны действовать как можно быстрее.

— Нам нужно нечто большее. И теперь у нас это есть. — Он был взволнован. — Курт, приятель, поверь, мы изменим Америку.

— Как?

— У нас есть Меч, Курт.

— Меч?

— Как Ангел Господень, мы поразим этим Мечом Америку.

— Мы? А чей это план? Твой или мой?

— Это замысел Аллаха.

И все это время он молчал?! С тех пор как мы приехали в Соединенные Штаты, прошло несколько недель, но лишь теперь Рашид решил рассказать о том, как изменился план, в который были вовлечены не только мы с ним.

— Нам понадобится некоторое время. Совсем немного. Это убьет не всех. Но многих.

— Что «это»? — Мне надоела эта чертова игра.

— Мор. Как в Коране. Как в Библии, Курт. Тысячи, возможно, сотни тысяч погибнут. «Меч Господень и язва на земле, и Ангел Господень истребляющий».

— У тебя что-то есть? О чем ты, черт возьми, говоришь? Какие еще сотни тысяч?

— Но не больше, чем в Боснии. Не больше, чем в Палестине. Это будет великое бедствие, которого еще не знали американцы. Они познают ту боль, которую мы с тобой знаем.

Я обвел глазами пустую комнату, пытаясь сосредоточиться. Около стены — матрац, на край которого брошена грязная одежда. В углу — деревянный стул с факсимильным аппаратом. И больше ничего. Ничего, что могло бы рассказать о Рашиде, о том, чем он занимается, о его планах. Согнувшись, я сел на матрац.

— Какое-нибудь химико-биологическое дерьмо?

Рашид усмехнулся.

— Божье дерьмо.

Я покачал головой.

— Мы поразим не только власть имущих. Мы поразим Мечом разных людей. В основном нашими жертвами станут невинные.

Рашид достал что-то из-под груды грязной одежды. Я посмотрел на то, что он держал в руках. Какие-то бумаги. Блокнот. Карандаш.

— Думаешь, Бог не убивает невинных? — Рашид сел рядом со мной, прислонился спиной к стене и стал делать наброски. — У нас есть миссия, Курт. Божья миссия. Мы должны изменить Америку. Изменить мир. Позволить действительно невинным людям изменить свою жизнь. Читай книгу! Это путь Господа, и он должен стать и нашим путем. — Он сидел так близко, что я мог разглядеть сосуды в его глазах. — Не каждый человек достоин нести послание Божье. Но я вижу это в тебе, Курт. Ты — избранный.