Глава 16

Пробираясь ночью через траншеи, ты чувствуешь живую землю. Я взял кусочек почвы и растер в руке. Крошечные корешки пронизывали ее, как нервы. Я ощутил чешуйки сгнивших листьев и глину, застрявшую между пальцами. Этот своеобразный ритуал я совершал каждую ночь и никому не рассказывал о нем. Меня никто не видел. Таким образом я напоминал себе, где нахожусь и для чего все это делаю. Эту землю возделывал мой народ. Мои предки. Эти поля и леса пропитались их потом и кровью, которую они проливали во время войн. Она принимала их, когда они умирали. Иногда я пробовал ее и чувствовал привкус железа. Потом уходил.

Я шел сквозь тьму на ощупь. Наш отряд не имел приборов ночного видения. Оружие, форма и все остальное добывалось разными способами. Отчасти мне это нравилось. Я брал только то, что хотел. Легко двигался по земле, тихо и быстро. Рашид дал мне «Хеклер-Кох МП-3», красивый маленький пистолет для ближнего боя. Сказал, что забрал его у сербского офицера, которому перерезал горло. Возможно, он врал. В любом случае я радовался, что у меня появилось оружие. Я носил шесть детонаторов, таймеры и пару блоков семтекса — единственного взрывчатого вещества, которое мы смогли раздобыть на замену «С-4». На поясе у меня висел мой старый нож подрывника и плоскогубцы, а про запас — многоцелевой складной нож, в котором скрывались кусачки, отвертки и лезвия. Какое-то время я носил на ноге армейский нож, но один ливийский моджахед забрал его у меня, отправляясь на очередное задание. Его убили, и так я остался без ножа.

Наступила весна, последний снег стаял, в лесу запахло зеленью, водой и цветами. Листья уже не шелестели под ногами, и, если удавалось найти твердую почву, можно было двигаться совершенно бесшумно. Падала густая тень, яркий свет не раздражал глаз, и, выбравшись из траншеи, я хорошо представлял себе, в каком направлении двигаться дальше.

Три ночи я изучал этот маршрут, прокладывал себе дорогу через мины, которые установили сербы, чтобы укрепить свои позиции с востока. Сербы верили в надежность этих маленьких югославских контактных мин, чувствовали себя в безопасности. Это облегчало мою работу. Нужно было перейти линию фронта, и если я не подорвусь, то они меня не заметят. Я знал каждый дюйм своего пути, так как обследовал его прошлой ночью, и лишь однажды пришел в замешательство, когда наткнулся на небольшой камень. Минное поле я преодолел без затруднений.

Я собирался разведать обстановку в районе молочной фермы примерно в шести милях за линией сербского фронта, в течение ночи я должен проникнуть на ферму и вернуться назад, отследив все перемещения людей или скота и выбрав надежную дорогу, чтобы не подорваться на мине. Я прислушивался к каждому звуку. Шаги, речь, кашель. Врага мог выдать огонек зажженной сигареты или даже запах дыма. Но здесь курили почти все, и это могло сбить с толку. Когда двигаешься в темноте, каждый нерв напряжен. Постепенно ты привыкаешь к опасности.

Хорошо, когда тебя окружает ночь. Во время дневного бодрствования между молитвами мы с Рашидом много говорили, размышляли, потом снова говорили. Я многое узнал от Рашида о Кувейте, Палестине и Пакистане. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Рашид узнал от меня о Канзасе еще больше.

Кроме Рашида, мне не с кем было поговорить. Моджахеды, собиравшиеся вокруг Цазина, были в основном арабами и турками, двое — из Пакистана и Ирана. Они почти не говорили по-английски и не доверяли мне. Да и у меня не оставалось времени общаться с ними. Некоторые оказались хорошими бойцами, но большинство — не очень. Они были одержимы жаждой убийства и носили на голове зеленые повязки на манер Рэмбо. Рашид понимал, что у меня с ними разное представление о джихаде. Вскоре он изучил меня достаточно хорошо, чтобы помочь найти свою дорогу в жизни.

Рашид исполнял роль буфера между мной и другими моджахедами. Мы в любой момент могли перерезать друг другу глотки. Разные культуры. Разные средства борьбы во имя Аллаха. Мы слишком много времени провели рядом со смертью и были готовы убивать. Если бы не Рашид, я просто убил бы моджахеда, который забрал мой нож. Но Рашид удержал меня, успокоил, а потом этот человек просто не вернулся.

В первые дни войны еще не существовало боснийской армии. В некоторых деревнях люди организовывались своими силами. Движение моджахедов не приобрело особого размаха, в лучшем случае действовали небольшие бригады. Наша группа состояла из трех отрядов. Но обычно мы действовали командами или, как в моем случае, поодиночке.

Мы мало контактировали с местным населением, жившим в окрестностях Цазина. В основном это были крестьяне, а наши дома, принадлежавшие раньше сербам, находились в отдалении от их поселков. Похоже, они радовались нашему присутствию. Кто еще мог их защитить? Но мне кажется, они даже не знали толком, как мы выглядим. Иногда их дети заглядывали к нам в окна, словно ожидая увидеть там драконов. Я не говорил на языке местного населения и моджахедов. Поэтому большую часть времени проводил с Рашидом.

— Я слышал об Оклахоме, — сказал он. — И о Канзасе. Они находятся в центре Америки.

— Да, — ответил я. — В самом центре. А что ты слышал о них?

— Там много мусульман.

— Ты шутишь?

— Это правда. В Оклахома-Сити.

— С чего ты взял?

— Факсы. Я получал оттуда много факсов.

— Ты издеваешься.

— Они создали там умму. Общество верующих.

— Только не обижайся, Рашид, но им придется столкнуться с серьезной проблемой. Если американцам что-то и нужно, то это точно не ислам. Стоит произнести это слово, и окружающие сразу начинают вспоминать об «арабских террористах» или «черных мусульманах».

— И о правосудии.

— Никто не видит связи между исламом и правосудием. Во всяком случае, ни один белый.

Рашид процитировал на арабском фрагмент из Корана, затем перевел.

— Они отрицают правду, когда она простирается к ним, но скоро они познают истину.

— Это случится нескоро. Поверь мне. На данный момент у них есть новый, осовремененный Иисус. — Я представил себе, как Дэйв стучит Библией по кафедре в церкви Христа Спасителя.

— Осовремененный? Каким образом?

— Со светлыми волосами и голубыми глазами.

— Но ты же мусульманин. — Рашид поглядел в мои голубые глаза.

— Тебе нужно поговорить с мужем моей сестры, Рашид. Он, помимо всего, еще и христианский проповедник.

— Проповедник?

— Он проповедует ненависть. К черным. К евреям. К мусульманам. Стоит только заговорить о них, как он начинает заводиться.

Рашид задумался.

— Ненависть — сильное чувство.

Я не стал спорить. Я пытался объяснить Рашиду, какой подонок Дэйв, дурак и псих и как дурно обращается с Селмой. Затем мы стали говорить о братьях и сестрах, о больших семьях и о маленьких. Рашид рассказал, что среди своих знакомых только он был единственным ребенком в семье, а я — о том, как Селма почти заменила мне мать. Мы больше не возвращались к теме ненависти. Но потом я много размышлял об этом.

Мне казалось, что ненависть, которую испытывал Дэйв, низкое чувство. Он всегда нашел бы объект для ненависти. Это мог быть кто угодно, потому что на самом деле Дэйв просто не хотел признать, что он — полное ничтожество. Но то, о чем говорил Рашид, я не считал ненавистью, это был гнев. Праведный гнев. А это совсем другое. Ты должен освободить себя от ненависти прежде, чем тобой овладеет гнев. Гнев должен быть чистым. И тогда ты сможешь управлять им как снарядом, заставляя его взрываться тогда и там, где ты захочешь. При этом можно оставаться в мире с самим собой. Я пытался объяснить это Рашиду. И, кажется, он понял.

Однажды я пришел на рассвете, мои нервы были на пределе, я боялся, что не успею вернуться до восхода солнца.

Умывшись и совершив молитву, я увидел Рашида, который ждал, пока я закончу. Он приготовил для меня подарок. Радиоприемник.

— Совсем новый? — удивился я. Приемник был таким маленьким, что его можно было носить в кармане и легко спрятать среди личных вещей. Он лежал в коробке, завернутый в полиэтилен, и к нему прилагался один наушник.

— Иногда я забываю о том, что ты — американец, — сказал он. — Но поскольку ты все-таки американец, тебе иногда трудно понять, что правильно, а что — нет. Это поможет тебе во всем разобраться.

— А что я должен слушать?

— Ваши новости. «Голос Америки». Би-би-си.

— Я лучше почитаю Коран, — возразил я и удивился, когда он покачал головой.

— Коран лишь говорит тебе о лицемерах. А по радио ты можешь их услышать. Когда ты видишь все своими глазами, а потом слышишь, как они об этом говорят, начинаешь все понимать.

Он сказал правду. Каждое утро, когда я слушал новости, меня переполнял гнев. Дикторы просто не верили в те подлинные, ужасные события, которые я наблюдал каждую ночь. Я понимал это по тону их сообщений. Они говорили о кровопролитии, изнасилованиях, пытках, убийствах, и в их голосах слышалось сомнение. Или они сообщали, что в этих местах такие происшествия в порядке вещей. Поначалу я думал, что американцы просто не знают и не могут узнать о том, что происходит здесь на самом деле. Но они не хотели знать. Им было все равно. Они могли узнать больше, могли помочь. Но не делали этого. И я начал понимать, что это в какой-то степени делает их соучастниками.

Мы с Рашидом вместе читали Коран. Мы молились. Он рассказывал мне об уроках, которые он преподает. И он всегда говорил о справедливости. Мне кажется, иногда даже слишком много. Но со временем его слова обрели для меня смысл.

— Ислам и справедливость — это одно и то же, — повторял он. — Но настоящая ли это справедливость? Много ли ты видел справедливости в так называемом мусульманском мире? Много ли ты видел ее в Америке? — Он покачал головой.

— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.

— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?

— Откуда ты это взял?

— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.

Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.

— Дело не во вражде, — говорил Рашид. — Речь идет о зле.

Я не знаю, почему сербы поступали так. Я часто спрашивал себя об этом. Может, слепая ненависть, или зависть, или старая вражда; или они делали это ради развлечения, или просто выполняли приказы. Но они действовали крайне методично. А когда я узнал, что их лидер — Кораджич — психиатр, то уже не мог этого забыть. Они измывались над человеческим сознанием, над душой, если могли до нее добраться. Они прекрасно знали, что делают, и не особенно это скрывали. Со временем им стало просто нечего скрывать. Сербы — мы называли их четниками — продолжали делать то, что считали нужным, и в конце концов мир должен был узнать о тех зверствах, свидетелями которых мы стали; он еще увидит колючую проволоку концентрационных лагерей, массовые захоронения, разорванные на куски тела и горящие площади городов. А четники будут лгать, утверждая, что это не их вина. Нечто подобное происходило слишком часто, и мир уже устал от этой лжи. Зло стало обыденным. Оно оставалось безнаказанным. И каждый раз, когда я слушал радио, меня переполнял гнев не как мусульманина и сына Боснии, а как американца.

— Вот ты утверждаешь, что американцы верят в справедливость, — часто говорил Рашид. — Почему же они не восстановят ее здесь?

Мне было нечего ответить, я и сам задавал себе этот вопрос. В Боснии и Герцеговине каждый божий день страдали люди. А по ночам, когда я бодрствовал, дела обстояли еще хуже.

Прежде чем возникли большие лагеря, которые показали по телевидению месяцы спустя, когда все открылось, повсеместно действовали маленькие. Иногда их размещали в бараках бывшей Югославской народной армии, в школах или в старых амбарах. В сельскохозяйственной стране несложно найти место, где можно держать людей в ожидании смерти. Молочная ферма прекрасно подходила для этих целей.

Было около полуночи, в вершинах сосен гулял ветер. Лес наполнился стонами деревьев, падали сухие ветки. В этой какофонии я должен был распознать каждый звук. Когда я приблизился к опушке леса, в лицо мне ударил ветер со стороны долины. Пару раз мне показалось, что я слышу крики вдали.

Примерно в пятистах ярдах от меня находился маленький домик. В окнах горел свет. Рядом с ним располагалось еще одно строение — коровник, а дальше — загон для скота с высокой изгородью. В бинокль я разглядел двух человек в форме, разговаривавших около крыльца, скорее всего в доме были еще люди. Двое других солдат дежурили около коровника. В загоне горел костер, и я видел два силуэта, маячившие около изгороди. Другие солдаты или пленные скорее всего находились в коровнике. Я занял позицию на опушке леса и стал наблюдать.

Четники вели войну с редкостной тупой самоуверенностью. Численный перевес был на их стороне, а нас — очень мало. Многие мусульмане Боснии, в том числе и политики, рассчитывали на помощь других стран. А пока они ждали, четники творили все, что им заблагорассудится. Местные жители редко оказывали им сопротивление и лишь пытались спастись бегством. Людей убивали в их домах, в поле, в мечетях, куда они шли помолиться. За первые недели войны в апреле и в мае 1992 года опустели целые города. Правительство просто не знало, что предпринять. А в лагерях вроде этого, где четников никто не видел и никто не мог дать им отпор, они становились ленивыми. Они протянули колючую проволоку перед домом и бараком, но часовых поблизости не поставили. Однако нельзя было терять бдительность. Возможно, я просто их не заметил. Или поле заминировали. А может, и то и другое. Но если мои наблюдения верны, я смогу проникнуть на территорию лагеря незамеченным.

Дверь в дом распахнулась. Круг света от фонарика замелькал в сторону сарая и исчез в нем. Пару минут спустя он снова появился, и, когда он приблизился к освещенному дверному проему, я заметил четырех человек. Похоже, двое солдат и двое пленных. Они исчезли в доме. Я видел, как закрывается дверь, а через несколько секунд услышал, как она хлопнула. Я ждал. Затем раздались крики.

Не знаю точно, что происходило в доме, но крики становились все громче и громче. Потом все затихло. Дверь открылась, и появились два четника, тащившие за собой человека с окровавленными белыми ногами. Он согнулся пополам, руки держались за пах. Солдаты протащили его в барак. Потом появился второй пленный с забрызганным кровью лицом и грудью. Он шел сам, но едва держался на ногах. Скорчившись в дверном проеме, он стал давиться. Один из охранников толкнул его к трактору, к которому был прикреплен невысокий прицеп — навозоразбрасыватель. В тусклом освещении мне показалось, что у охранника есть какое-то специальное оружие, но это оказалась обычная бейсбольная бита. Он ударил пленного по голове, и тот упал на прицеп. Ударил еще пару раз, но не рассчитал угол наклона, и бита стукнула по стенке прицепа. По долине разнесся приглушенный удар дерева о металл. Охранник поменял положение и начал бить точно вниз, как будто рубил дрова. Снова и снова. Теперь звуки стали глуше и походили на хлопки. Потом четник с битой вернулся в дом. Другой подошел к прицепу и склонился над ним, разглядывая останки. Он даже зажег спичку, чтобы рассмотреть все лучше, затем закурил и растворился в темноте.

Я быстро двинулся вперед, используя рельеф местности, чтобы подобраться к ферме. Я практически выполнил свою задачу наблюдателя. Но теперь чувствовал, что этого недостаточно. Решительно недостаточно. Я был совершенно один, без поддержки, без прикрытия, без офицеров, которые могли бы остановить меня, или товарищей, которые защитили бы меня. Но в эту ночь, в этом месте кто-то должен был сделать что-нибудь и заставить этих мерзавцев за все заплатить.

Около дороги, неподалеку от трактора с прицепом лежал моток колючей проволоки — четники поленились ее натягивать. Он четко виднелся на фоне строений, его колючки блестели, отражая свет из окон дома. Часовые знали, что за трактором нет живых. Лучше всего застать противника врасплох.

Я вытащил из рюкзака блок семтекса, вставил детонатор, включил таймер, быстро и осторожно подошел к мотку проволоки и подтянул его к большому грязному колесу трактора. На секунду обернулся к прицепу. Там лежало не одно тело. Я заметил это даже в темноте. Но мне некогда было их считать. В середину мотка я положил семтекс, который должен был взорваться через восемь минут — по моим расчетам, столько времени мне понадобится, чтобы добраться до дальней стены барака и установить там другой заряд, если никто не встанет у меня на пути. Я не знал, охраняется ли барак с противоположной стороны, и сильно рисковал. Но взрыв вызовет смятение, и это поможет людям бежать. Находящиеся в доме четники выйдут во двор, и тогда моя самодельная бомба сработает, как дробовик, заряженный лезвиями. В лучшем случае он всех их убьет, в худшем — прикроет мое отступление.

Я снова скользнул в темноту и стал пробираться к загону для скота. Свет, который я видел прежде, погас, но, пока я шел вдоль изгороди, до меня донесся запах бензина. И паленой плоти. В тени загона я заметил двух человек. Они находились там же, где я видел их прежде. Я навел на них пистолет, но они не двигались. Едкий, сладковатый запах, вроде того что издает горящий мусор, наполнил мои ноздри и перехватил горло. Пленники. Или тела пленников, привязанные к изгороди и безвольно висевшие на ней. Мои глаза недостаточно хорошо видели в темноте после нескольких минут, проведенных около освещенного дома. Я вытянул руку и потрогал того, кто ближе ко мне. Одежда на нем сгорела, а кожа хрустела и распадалась у меня в пальцах. Тело не двигалось.

Подойдя ближе ко второму пленнику, я увидел его длинные волосы и понял, что это женщина. Маленькая женщина. Они изорвали ее одежду, когда насиловали, лишь на плечах висели лоскуты. В воздухе пахло потом, кровью и дерьмом, но сильнее всего был запах бензина. Ее волосы и то, что осталось от одежды, были пропитаны бензином. Наверное, они заставили ее смотреть, как горит другой пленник, а потом ушли. Она знала, что скоро наступит и ее черед, но не представляла, когда это случится.

Сначала я подумал, что она мертва. Но когда дотронулся до ее шеи и нащупал пульс, она издала приглушенный крик, похожий на слабый вздох. Я зажал рукой ей рот и стал шептать на ухо, но она начала сопротивляться.