Торговый дом Домби и сын, Торговля оптом, в розницу и на экспорт (Главы XXXI-LXII)

      - Ваше лицо - зеркало правдивости и кротости, - сказал посетитель. Простите, что я доверился ему и вернулся.
      Тон, каким были сказаны эти слова, делал их совершенно непохожими на комплимент. Тон был такой чистосердечный, серьезный, сдержанный и искренний, что она наклонила голову, как будто хотела и поблагодарить его и признать его искренность.
      - Разница лет, - сказал джентльмен, - и честность моих намерений дают, полагаю я, право говорить откровенно. И я это делаю; потому-то вы и видите меня вторично.
      - Бывает особая гордость, сэр, - помолчав, отозвалась она, - или то, что может быть принято за гордость, но в действительности это просто чувство долга. Надеюсь, всякая другая гордость мне чужда.
      - А гордость собой? - спросил он.
      - И гордость собой.
      - Но... простите... - нерешительно начал джентльмен. - А что вы скажете о вашем брате Джоне?
      - Я горжусь его любовью, - сказала Хэриет, глядя в упор на своего гостя и мгновенно меняя тон; хотя он оставался по-прежнему сдержанным и спокойным, но была в нем глубокая, страстная серьезность, благодаря которой даже дрожащий голос свидетельствовал о ее твердости. - И горжусь им! Сэр, вы, который каким-то образом узнали историю его жизни и повторили ее мне, когда были здесь в последний раз...
      - Только для того, чтобы завоевать ваше доверие, - перебил джентльмен. - Ради бога, не подумайте...
      - Я уверена, - сказала она, - что вы заговорили о ней с добрым и похвальным намерением. В этом я совершенно уверена.
      - Благодарю вас, - отозвался гость, быстро пожав ей руку. - Я вам очень признателен. Уверяю вас, вы отдаете мне должное. Вы начали говорить, что я, знающий историю жизни Джона Каркера...
      - Вы можете обвинить меня в гордыне, - продолжала она, - когда я говорю, что горжусь им. Да, горжусь. Вам известно, что было время, когда я им не гордилась - не могла гордиться, - но время это прошло. Унижение в течение многих лет, безропотное искупление вины, искреннее раскаяние, мучительное сожаление, страдания, которые, как мне известно, причиняет ему даже моя любовь, так как он считает, что я заплатила за нее дорогой ценой, хотя богу известно, что я была бы совершенно счастлива, если бы только он перестал горевать!.. О сэр, после всего, что я видела, умоляю вас, если вы будете облечены властью и кто-нибудь провинится перед вами, никогда, ни за какую провинность не налагайте кары, которую нельзя отменить, пока есть бог на небе, заставляющий изменяться сердца, им созданные.
      - Ваш брат стал другим человеком, - сочувственно отозвался джентльмен. - Уверяю вас, что я в этом не сомневаюсь.
      - Он был другим человеком, когда совершил преступление, - сказала Хэриет. - Он другой человек сейчас и стал самим собой, поверьте мне, сэр!
      - Но мы живем по-прежнему, - сказал посетитель, рассеянно потерев лоб рукой и задумчиво барабаня пальцами по столу, - по-прежнему, не отступая от заведенного порядка, изо дня в день, и не можем ни заметить, ни проследить этих перемен. Они... они относятся к метафизике. Нам... нам не хватает для них досуга. У нас... у нас не хватает мужества. Этому не обучают в школах и колледжах, и мы не знаем, как за это взяться. Одним словом, мы чертовски деловые люди, - сказал джентльмен, подходя к окну и снова возвращаясь и усаживаясь с видом чрезвычайно недовольным и раздосадованным.
      - Право же, - продолжал джентльмен, опять потерев себе лоб и барабаня пальцами по столу, - у меня есть основания полагать, что такая однообразная жизнь, изо дня в день, может примирить человека с чем угодно. Ничего не видишь, ничего не слышишь, ничего не знаешь; Это факт. Мы принимаем все, как нечто само собой разумеющееся, так и живем, и в конце концов все, что мы делаем - хорошее, дурное или никакое, - мы делаем по привычке. Только на привычку я и могу сослаться, когда придется мне оправдываться на смертном одре перед своею совестью. "Привычка, - скажу я. - Я был глух, нем, слеп и неспособен на миллион вещей по привычке". - "Действительно, это очень деловое объяснение, мистер такой-то, - скажет Совесть, - но здесь оно не поможет!"
      Джентльмен встал, снова подошел к окну и вернулся, не на шутку взволнованный, хотя это волнение и выражалось своеобразно.
      - Мисс Хэриет, - сказал он, садясь на стул, - я бы хотел, чтобы вы разрешили мне быть вам полезным. Посмотрите на меня: вид у меня должен быть честный, ибо я знаю, что сейчас я честен. Не так ли?
      - Да, - с улыбкой ответила она.
      - Я верю всему, что вы сказали, - продолжал он. - Я горько упрекаю себя за то, что двенадцать лет я мог знать и видеть это и знать и видеть вас, и, однако, не знал и не видел. Вряд ли мне толком известно, как я вообще пришел сюда - я, раб не только моих собственных привычек, но привычек других людей! Но теперь, когда я все-таки пришел, разрешите мне сделать что-нибудь для вас. Я прошу со всею честностью и уважением. Вы удивительным образом пробуждаете во мне и то и другое. Разрешите мне что-нибудь сделать.
      - Мы ни в чем не нуждаемся, сэр.
      - Вряд ли, - возразил джентльмен. - Думаю, что это не совсем так. Есть кое-какие маленькие радости, которые могли бы скрасить вашу жизнь и его. И его! - повторил он, полагая, что произвел на нее впечатление. - Я по привычке своей думал, что для него ничего нельзя сделать; что все решено и покончено; словом - вовсе об этом не думал. Теперь я рассуждаю иначе. Разрешите мне сделать что-нибудь для него. Да и вам, - добавил посетитель с заботливой нежностью, - следует хорошенько следить за своим здоровьем ради него, а я опасаюсь, что оно пошатнулось.
      - Кто бы вы ни были, сэр, - отозвалась Хэриет, подняв на него глаза, я вам глубоко благодарна. Я чувствую, что вы хотите сделать нам добро и никаких других целей не преследуете. Но мы уже много лет ведем такую жизнь, и отнять у брата хоть частицу того, что сделало его таким дорогим для меня и доказало его благородную решимость, умалить в какой-то мере его заслугу, заключающуюся в том, что он в одиночестве, без всякой помощи, никому неведомый и всеми забытый, заглаживает свою вину, - значило бы лишить утешения и его и меня, когда для каждого из нас пробьет тот час, о котором вы только что говорили. Эти слезы выражают мою благодарность вам лучше, чем любые слова. Прошу вас, верьте этому!
      Джентльмен был растроган и поднес к губам протянутую ему руку так, как мог бы любящий отец поцеловать руку примерной дочери, но с большим благоговением.
      - Если настанет день, - сказала Хэриет, - когда он будет отчасти восстановлен в том положении, которого лишился...
      - Восстановлен? - с живостью воскликнул джентльмен. - Как можно на это надеяться! В чьей власти его восстановить? Разумеется, я не ошибаюсь, полагая, что завоевание им бесценного сокровища, благословения всей его жизни, является одной из причин вражды к нему его брата.
      - Вы касаетесь предмета, о котором никогда не бывает речи между нами. Даже между нами, - сказала Хэриет.
      - Прошу прощения, - сказал гость. - Мне бы следовало это знать. Умоляю вас, забудьте об этих неуместных словах. А теперь я не смею больше настаивать, ибо я не уверен, вправе ли я это делать, - хотя, бог знает, быть может, даже это сомнение тоже является одной из привычек, - добавил джентльмен, снова с безнадежным видом потирая лоб. - Разрешите же мне, человеку чужому и в то же время не чужому, просить вас о двух одолжениях.
      - О каких? - осведомилась она.
      - Если по какой-нибудь причине вы измените свое решение, позвольте мне быть вашей правой рукой. Тогда я назову вам свое имя; сейчас это бесполезно, да и вообще имя мое негромкое.
      - Выбор друзей у нас не так велик, чтобы мне приходилось раздумывать, ответила она со слабой улыбкой. - Я могу это обещать.
      - Разрешите мне также иногда, ну, скажем, по понедельникам, в девять утра, - еще одна привычка, должно быть, я деловой человек, - сказал джентльмен, обнаруживая странное желание попенять за это самому себе, разрешите мне проходить мимо вашего дома, чтобы увидеть вас в дверях или в окне. Я не прошу позволения заходить к вам, хотя в этот час вашего брата нет дома. Я хочу только знать для собственного успокоения, что вы здоровы, и, не навязываясь вам, напоминать своей особой, что у вас есть друг - немолодой друг, который уже начал седеть и скоро будет совсем седым, друг, всегда готовый вам служить.
      Милое лицо доверчиво обратилось к нему. Оно давало согласие.
      - Я полагаю, как и в прошлый раз, - вставая, сказал джентльмен, - что вы не намерены сообщить о моем визите Джону Каркеру из боязни, как бы он не был огорчен тем, что мне известна ею история. Я этому рад, потому что это выходит из обычной колеи и... опять привычка! - воскликнул джентльмен, нетерпеливо оборвав фразу. - Как будто нет лучшего пути, чем обычная колея!
      С этими словами он повернулся к двери, вышел со шляпой в руке на крылечко и попрощался с Хэриет с тем безграничным уважением и непритворным участием, какие не даются никаким воспитанием, внушают самое глубокое доверие и могут излиться только из чистого сердца.
      Много полузабытых чувств пробудило это посещение в душе сестры. Так давно ни один гость не переступал порога их дома, так давно ни один сочувственный голос не звучал печальною музыкой в ее ушах, что лицо незнакомца в течение многих часов стояло у нее перед глазами, когда она сидела с шитьем у окна; и ей казалось, что она снова и снова слышит его слова. Он коснулся той струны, от прикосновения, к которой вся жизнь ее раскрывалась; и если она переставала думать о нем на короткое время, то лишь потому, что образ его заслоняли другие образы, связанные с одним воспоминанием, на котором зиждилась вся эта жизнь.
      Размышляя и работая, то принуждая себя подолгу заниматься шитьем, то рассеянно опуская работу на колени, чтобы отдаться потоку мыслей, Хэриет Каркер не заметила, как пролетели часы. Небо, ясное и чистое утром, постепенно затянулось тучами; подул резкий ветер; полил дождь, и густой туман, спустившись на далекий город, скрыл его из виду.
      В такие дни она часто посматривала с состраданием на путников, которые брели в Лондон по большой дороге мимо ее дома, брели со стертыми ногами и усталые, пугливо глядя на огромный город впереди, как бы предчувствуя, что там их нищета будет лишь каплей в море или песчинкой на морском берегу; они шли дрожа, съежившись под беспощадным ветром, и казалось, будто сами стихии их отвергают. День за днем плелись эти странники, но всегда, как ей казалось, в одном направлении - всегда по дороге к городу. Поглощенные его необъятностью, к которой их словно притягивали какие-то злые чары, они никогда не возвращались. Добыча для больниц, кладбищ, тюрем, реки, лихорадки, безумия, порока и смерти! Они шли навстречу чудовищу, ревущему вдали, и погибали.
      Выл пронизывающий ветер, шел дождь, и мрачно хмурился день, когда Хэриет, оторвав взгляд от работы, которою долго занималась с неослабным упорством, увидела одного из этих путников.
      Женщина. Одинокая женщина лет тридцати, высокая, статная, красивая, в нищенской одежде; грязь, подобранная на многих проселочных дорогах во всякую погоду - пыль, мел, глина, песок, - облепила под проливным дождем ее серый плащ; она была без шляпы, и ее пышные черные волосы были защищены от дождя только рваным носовым платком, концы которого, вместе с прядями волос развеваясь на ветру, падали ей на глаза, и она должна была часто останавливаться, чтобы откинуть их назад и бросить взгляд на дорогу.
      Как раз в такой миг ее заметила Хэриет. Подняв обе руки к загоревшему лбу и проведя ими по щекам, женщина отстранила мешавшие ей пряди и открыла лицо, отличавшееся красотой смелой и презрительной; в нем было дерзкое и порочное равнодушие к чему-то более важному, чем погода, небрежное безразличие ко всему, что послало на ее непокрытую голову небо и земля; и это выражение, и нищета ее, и одиночество тронули сердце Хэриет, ее ближней. Она задумалась о том, что было извращено и опошлено не только в наружности, но и в душе этой женщины; о скромной прелести ума, огрубевшего и ожесточившегося не менее, чем тонкие и нежные черты; о многих дарах творца, подхваченных вихрем, так же как эти всклоченные волосы; о загубленной красоте под хлещущим ветром и надвигающейся ночью.
      Размышляя об этом, она не отвернулась с брезгливым негодованием слишком многие из сострадательных и мягких женщин делают это слишком часто, - но пожалела ее.
      Ее падшая сестра шла, глядя прямо перед собой, стараясь пронизать острым взором туман, которым был окутан город, и непрестанно посматривая по сторонам с недоумевающим и неуверенным видом человека, незнакомого с местностью. Хотя походка ее была твердая и решительная, она устала и после недолгих колебаний присела на кучу камней, не пытаясь укрыться от дождя.
      Она сидела как раз напротив дома. Опустив на мгновение голову на обе руки, она снова подняла ее, и глаза ее встретились с глазами Хэриет.
      В одну секунду Хэриет очутилась у двери; женщина, повинуясь зову, встала и медленно приблизилась к ней, во вид у нее был не очень дружелюбный.
      - Почему вы отдыхаете под дождем? - мягко спросила Хэриет.
      - Потому что мне больше негде отдохнуть, - последовал ответ.
      - Но тут поблизости можно найти кров. Вот здесь, - указала она на крылечко, - лучше, чем там, где вы были. Отдохните здесь.
      Женщина посмотрела на нее недоверчиво и удивленно, но ничем не проявляя своей благодарности; она уселась и сняла стоптанный башмак, чтобы вытряхнуть забившиеся в него мелкие камешки и пыль; нога была рассечена и окровавлена.
      Когда Хэриет вскрикнула от жалости, женщина с презрительной и недоверчивой улыбкой подняла на нее глаза.
      - Какое значение имеет израненная нога для такой, как я? - сказала она. - И какое значение имеет моя израненная нога для такой, как вы?
      - Войдите в дом и обмойте ее, - кротко сказала Хэриет, - а я вам дам чем перевязать.
      Женщина схватила ее руку, притянула к себе и, прижав к своим глазам, заплакала. Не так, как плачут женщины, но как плачет мужчина, случайно поддавшийся слабости, - прерывисто дыша и стараясь оправиться, что свидетельствовало о том, как несвойственно было ей такое волнение.
      Она позволила ввести себя в дом и, по-видимому, скорее из благодарности, чем из жалости позаботиться о себе, обмыла и перевязала натруженную ногу. Потом Хэриет уделила ей часть своего скудного обеда, и когда та поела, впрочем очень немного, Хэриет попросила ее перед уходом (так как женщина намеревалась идти дальше) высушить платье у камина. И снова скорее из благодарности, чем из заботливого отношения к самой себе, она села перед камином, сняла платок с головы и, распустив свои густые мокрые волосы, спускавшиеся ниже талии, стала сушить их, вытирая ладонями и глядя на огонь.
      - Вероятно, вы думаете о том, что когда-то я была красива, - сказала она, неожиданно подняв голову. - Думаю, что была; да, конечно, была. Смотрите!
      Грубо, обеими руками она приподняла свои волосы, вцепившись в них так, будто хотела вырвать их с корнем, потом снова их опустила и закинула за плечо, словно это был клубок змей.
      - Вы чужая в этих краях? - спросила Хэриет.
      - Чужая, - отозвалась она, останавливаясь после каждой короткой фразы и глядя на огонь. - Да. Вот уже десять или двенадцать лет как чужая. У меня не было календаря там, где я жила. Десять или двенадцать лет. Я не узнаю этой местности. Она очень изменилась с той поры, как я отсюда уехала.
      - Вы были далеко отсюда?
      - Очень далеко. Нужно месяцы плыть по морю, и все-таки будет еще далеко. Я была там, куда ссылают каторжников, - добавила она, глядя в упор на свою собеседницу. - Я сама была одной из них.
      - Бог да поможет вам и да простит вас! - последовал кроткий ответ.
      - Ах, бог да поможет мне и да простит меня! - отозвалась та, кивая головой и не спуская глаз с огня. - Если бы люди помогали кое-кому из нас чуточку больше, быть может, и бог поскорее простил бы всех нас.
      Но ее растрогал серьезный тон и милое лицо, в котором было столько нежности и никакого осуждения, и она добавила не так резко:
      - Должно быть, мы с вами ровесницы. Если я старше вас, то не больше, чем на год, на два. О, подумайте об этом!
      Она раскинула руки, словно самый вид ее должен был показать как пала она нравственно, и, уронив их, понурила голову.
      - Нет такого проступка, который нельзя было бы загладить. Никогда не поздно исправиться, - сказала Хэриет. - Вы раскаиваетесь...
      - Нет! - возразила та. - Я не раскаиваюсь. Не могу раскаиваться. Я не из такой породы. Почему я должна раскаиваться, когда все живут, как ни в чем не бывало? Мне говорят о раскаянии. А кто раскаивается в том зле, какое причинили мне?
      Она встала, повязала голову платком и повернулась к выходу.
      - Куда вы идете? - спросила Хэриет.
      - Туда! - ответила она, указывая рукой. - В Лондон.
      - Есть у вас там какое-нибудь пристанище?
      - Кажется, у меня есть мать. Она заслуживает называться матерью не больше, чем ее жилище - пристанищем, - ответила та с горьким смехом.
      - Возьмите! - воскликнула Хэриет, сунув ей в руку деньги. - Старайтесь не сбиться с пути. Здесь очень мало, но, быть может, на один день это отвратит от вас беду.
      - Вы замужем? - тихо спросила та, взяв деньги.
      - Нет. Я живу здесь с братом. Мы мало что можем уделить бедным, иначе я дала бы вам больше.
      - Вы позволите мне поцеловать вас?
      Задав этот вопрос, женщина, принявшая от нее милостыню, не видя на лице ее ни гнева, ни отвращения, наклонилась к ней и прижалась губами к ее щеке. Снова она схватила ее руку и прикрыла ею свои глаза; потом она ушла.
      Ушла в надвигающуюся ночь, навстречу воющему ветру и хлещущему дождю, направляясь к окутанному туманом городу, туда, где мерцали неясные огни; и ее черные волосы и концы небрежно повязанного платка развевались вокруг ее смелого лица.
      ГЛАВА XXXIV
      Другие мать и дочь
      В безобразной и мрачной комнате старуха, тоже безобразная и мрачная, прислушивалась к ветру и дождю и, скорчившись, грелась у жалкого огня. Предаваясь этому последнему занятию с большим тщанием, чем первому, она не меняла позы; только тогда, когда случайные дождевые капли падали, шипя, на тлеющую золу, она поднимала голову, вновь обращая внимание на свист ветра и шум дождя, а потом постепенно опускала ее все ниже, ниже и ниже, погружаясь в унылые размышления; ночные шумы сливались для нее в однообразный гул, напоминающий гул моря, когда он едва-едва достигает слуха того, кто сидит в раздумье на берегу.
      В комнате света не было, кроме отблеска, падавшего от очага. Время от времени, злобно вспыхивая, словно глаза дремлющего свирепого зверя, огонь озарял предметы, отнюдь не нуждавшиеся в лучшем освещении. Куча тряпья, куча костей, жалкая постель, два-три искалеченных стула, или, вернее, табурета, грязные стены и еще более грязный потолок - вот все, на что падал дрожащий отблеск. Когда старуха, чья гигантская и искаженная тень виднелась на стене и на потолке, сидела вот так, сгорбившись над расшатанными кирпичами, замыкавшими огонь, разложенный в сыром очаге - печки здесь не было, казалось, будто она, перед некиим алтарем ведьмы, ждет счастливого предзнаменования. И если бы ее шамкающий рот и дрожащий подбородок не двигались слишком часто и быстро по сравнению с неторопливым мерцанием пламени, можно было подумать, что это только иллюзия, порожденная светом, который, разгораясь и угасая, падал на лицо, такое же неподвижное, как тело.
      Если бы Флоренс оказалась в этой комнате и взглянула на ту, которая, скорчившись у камина, отбрасывала тень на стену и потолок, она с первого же взгляда узнала бы Добрую миссис Браун, несмотря на то, что, быть может, детское ее воспоминание об этой ужасной старухе отражало истину столь же искаженно и несоразмерно, как тень на стене. Но Флоренс здесь не было, и Добрая миссис Браун оставалась неузнанной и сидела, никем не примеченная, устремив взгляд на огонь.
      Встрепенувшись от шипенья более громкого, чем обычно - струйки дождевой воды проникли в дымоход, - старуха нетерпеливо подняла голову и снова стала прислушиваться. На этот раз она не опустила головы, потому что кто-то толкнул дверь и чьи-то шаги послышались в комнате.
      - Кто это? - оглянувшись, спросила она.
      - Я принесла вам вести, - раздался в ответ женский голос.
      - Вести? Откуда?
      - Из чужих стран.
      - Из-за океана? - вскочив, крикнула старуха.
      - Да, из-за океана.
      Старуха торопливо сгребла в кучу горящее угли и подошла вплотную к своей гостье, которая закрыла за собой дверь и остановилась посреди комнаты; опустив руку на ее промокший плащ, старуха повернула женщину так, чтобы свет падал прямо на нее. Она обманулась в своих ожиданиях, каковы бы они ни были, потому что выпустила из рук плащ и сердито вскрикнула от досады и огорчения.
      - В чем дело? - спросила гостья.
      - О-о! О-о! - подняв голову, отчаянно завыла старуха.
      - В чем дело? - повторила гостья.
      - Это не моя дочка! - воскликнула старуха, всплескивая руками и заламывая их над головой. - Где моя Элис? Где моя красавица дочь? Они ее уморили!
      - Они еще не уморили ее, если ваша фамилия Марвуд, - сказала гостья.
      - Значит, ты видела мою дочку? - вскричала старуха. - Она написала мне?
      - Она сказала, что вы не умеете читать, ответила та.
      - Не умею! - ломая руки, воскликнула старуха.
      - У вас здесь нет свечи? - спросила гостья, окидывая взглядом комнату.
      Старуха, шамкая, тряся головой, бормоча что-то о своей красавице дочке, достала свечу из шкафа, стоявшего в углу, и, сунув ее дрожащей рукой в камин, зажгла не без труда и поставила на стол. Грязный фитиль сначала горел тускло, утопая в оплывающем сале; когда же мутные и ослабевшие глаза старухи смогли что-то разглядеть при этом свете, гостья уже сидела, скрестив руки и опустив глаза, а платок, которым была повязана ее голова, лежал подле нее на столе.
      - Значит, она, моя дочка Элис, велела что-то мне передать? - прошамкала старуха, подождав несколько секунд. - Что она говорила?
      - Глядите, - сказала гостья.
      Старуха повторила это слово испуганно, недоверчиво и, заслонив глаза от света, поглядела на говорившую, окинула взором комнату и снова поглядела на женщину.
      - Элис сказала: "Пусть мать поглядит еще раз", - и женщина устремила на нее пристальный взгляд.
      Снова старуха окинула взором комнату, посмотрела на гостью и еще раз окинула взором комнату. Торопливо схватив свечу и поднявшись с места, она поднесла се к лицу гостьи, громко вскрикнула и, поставив свечу, бросилась на шею пришедшей.
      - Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя красавица дочь, она жива и вернулась! - визжала старуха, раскачиваясь и прижимаясь к груди дочери, холодно отвечавшей на ее объятия. - Это моя дочка! Это моя Элис! Это моя красавица дочь, она жива и вернулась! - взвизгнула она снова, упав перед ней на колени, обхватив се ноги, прижимаясь к ним головой и по-прежнему раскачиваясь из стороны в сторону с каким-то неистовством.
      - Да, матушка, - отозвалась Элис, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, но даже в этот момент стараясь освободиться из ее объятий. - Наконец-то я здесь! Пустите, матушка, пустите! Встаньте и сядьте на стул. Что толку валяться на полу?
      - Она вернулась еще более жестокой, чем ушла! - воскликнула мать, глядя ей в лицо и все еще цепляясь за ее колени. - Ей нет до меня дела! После стольких лет и всех моих мучений!
      - Ну что же, матушка! - сказала Элис, встряхивая спои рваные юбки, чтобы избавиться от старухи. - Можно посмотреть на это и с другой стороны. Годы прошли и для меня так же, как для вас, и мучилась я так же, как и вы. Встаньте! Встаньте!
      Мать поднялась с колен, заплакала, стала ломать руки и, стоя поодаль, не спускала с нее глаз. Потом она снова взяла свечу и, обойдя вокруг дочери, осмотрела ее с головы до ног, тихонько хныча. Затем поставила свечу, опустилась на стул и, похлопывая в ладоши, словно в такт тягучей песне, раскачиваясь из стороны в сторону, продолжала хныкать и причитать.
      Элис встала, сняла мокрый плащ и положила его в сторону. Потом снова села, скрестила руки и, глядя на огонь, молча, с презрительной миной слушала невнятные сетования своей старой матери.
      - Неужели вы надеялись, матушка, что я вернусь такою же молодой, какой уехала? - сказала она наконец, бросив взгляд на старуху. - Неужели воображали, что жизнь, которую вела я в чужих краях, красит человека? Право же, можно это подумать, слушая вас!
      - Не в этом дело! - воскликнула мать. - Она знает!
      - Так в чем же дело? - отозвалась дочь. - Лучше бы вы поскорей успокоились, матушка, ведь уйти мне легче, чем прийти.
      - Вы только послушайте ее! - вскричала старуха. - После всех этих лет она грозит опять меня покинуть в ту самую минуту, когда только что вернулась!
      - Повторяю вам, матушка, годы прошли и для меня так же, как для вас, сказала Элис. - Вернулась еще более жестокой? Конечно, вернулась еще более жестокой. А вы чего ждали?
      - Более жестокой ко мне! К собственной матери! - воскликнула старуха.
      - Не знаю, кто первый ожесточил мое сердце, если не моя дорогая мать, отозвалась та; она сидела, скрестив руки, сдвинув брови и сжав губы, как будто решила во что бы то ни стало задушить в себе все добрые чувства. Выслушайте несколько слов, матушка. Если сейчас мы поймем друг друга, может быть, у нас не будет больше ссор. Я ушла девушкой, а вернулась женщиной. Не очень-то я старалась выполнять свой долг, прежде чем ушла отсюда, и - будьте уверены - такою же я вернулась. Но вы-то помнили о своем долге по отношению ко мне?
      - Я? - вскричала старуха. - По отношению к родной дочке? Долг матери по отношению к ее собственному ребенку?
      - Это звучит странно, не правда ли? - отозвалась дочь, холодно обратив к ней свое строгое, презрительное, дерзкое и прекрасное лицо. - Но за те годы, какие я провела в одиночестве, я иногда об этом думала, пока не привыкла к этой мысли. В общем, я слыхала немало разговоров о долге; но всегда речь шла о моем долге по отношению к другим. Иной раз - от нечего делать - я задавала себе вопрос, неужели ни у кого не было долга по отношению ко мне.
      Мать шамкала, жевала губами, трясла головой, но неизвестно, было ли это выражением гнева, раскаяния, отрицания или же телесной немощью.
      - Была девочка, которую звали Элис Марвуд, - со смехом сказала дочь, оглядывая себя с жестокой насмешкой, - рожденная и воспитанная в нищете, никому на свете не нужная. Никто ее не учил, никто не пришел ей на помощь, никто о ней не заботился.
      - Никто! - повторила мать, указывая на себя и ударяя себя в грудь.
      - Единственная забота, какую она видела, - продолжала дочь, заключалась в том, что иногда ее били, морили голодом и ругали; а без таких забот она, может быть, кончила бы не так скверно. Она жила в таких вот домах, как этот, и на улицах с такими же жалкими детьми, как она сама; и, несмотря на такое детство, она стала красавицей. Тем хуже для нее! Лучше бы ее всю жизнь травили и терзали за уродство!
      - Продолжай, продолжай! - воскликнула мать.
      - Я продолжаю, - отозвалась дочь. - Была девушка, которую звали Элис Марвуд. Она была хороша собой. Ее слишком поздно стали учить, и учили дурно. О ней слишком заботились, ее слишком муштровали, ей слишком помогали, за ней слишком следили. Вы ее очень любили - в ту пору вы были обеспечены. То, что случилось с этой девушкой, случается каждый год с тысячами. Это было только падение, и для него она родилась.
      - После всех этих лет! - захныкала старуха. - Вот с чего начинает моя дочка!
      - Она скоро кончит, - сказала дочь. - Была преступница, которую звали Элис Марвуд, еще молодая, но уже покинутая и отверженная. И ее судили и вынесли приговор. Ах, боже мой, как рассуждали об этом джентльмены в суде! И как внушительно говорил судья о ее долге и о том, что она употребила во зло дары природы, как будто он не знал лучше других, что эти дары были для нее проклятьем! И как поучительно он толковал о сильной руке закона! Да, не очень-то сильной оказалась эта рука, чтобы спасти ее, когда она была невинной и беспомощной жалкой малюткой! И как это все было торжественно и благочестиво! Будьте уверены, я часто думала об этом с тех пор.
      Она крепче скрестила на груди руки и рассмеялась таким смехом, по сравнению с которым вой старухи показался музыкой.
      - Итак, Элис Марвуд сослали за океан, матушка, - продолжала она, - и отправили обучаться долгу туда, где в двадцать раз меньше помнят о долге и где в двадцать раз больше зла, порока и бесчестья, чем здесь. И Элис Марвуд вернулась женщиной. Такой женщиной, какой надлежало ей стать после всего этого. В свое время опять раздадутся, по всей вероятности, торжественные и красивые речи, опять появится сильная рука, и тогда настанет конец Элис Марвуд. Но джентльменам нечего бояться, что они останутся без работы! Сотни жалких детей, мальчиков и девочек, подрастают на любой из тех улиц, где живут эти джентльмены, и потому они будут делать свое дело, пока не сколотят себе состояние.
      Старуха оперлась локтями на стол и, прикрыв лицо обеими руками, притворилась очень огорченной, или, быть может, в самом деле была огорчена.
      - Ну вот! Я кончила, матушка, - сказала дочь, тряхнув головой, как бы желая прекратить этот разговор. - Я сказала достаточно. Что бы мы с вами ни делали, но о долге мы больше говорить не будем. Думаю, что у вас детство было такое же, как у меня. Тем хуже для нас обеих. Я не хочу обвинять вас и не хочу защищать себя; зачем мне это? С этим покончено давным-давно. Но теперь я женщина, не девочка, и нам с вами незачем выставлять напоказ свою жизнь, как это сделали те джентльмены в суде. Нам она хорошо известна.
      Лицо и фигура этой падшей, опозоренной женщины отличались той красотой, какую даже в минуты самые для нее невыгодные не мог бы не заметить и невнимательный зритель. Когда она погрузилась в молчание, лицо ее, прежде искаженное волнением, стало спокойным, а в темных глазах, устремленных на огонь, угасло вызывающее выражение, уступив место блеску, смягченному чем-то похожим на скорбь; потускневшее сияние падшего ангела озарило на мгновение ее нищету и усталость.
      Мать, следившая за ней молча, осмелилась потихоньку протянуть к ней через стол иссохшую руку и, убедившись, что дочь не отстранилась, коснулась ее лица и погладила по голове.