Мистер Фарш говорит:
      - Вынь-ка меня из кресла, Мэгсмен, и снеси по лестнице - я тебя провожу.
      Я сперва и слышать не хотел, но он заладил свое; ну, я его поднял с трона. От него сильно пахло мадерой; мне все казалось, пока я его нес по лестнице, точно я несу полную бутыль с вином, а пробка на бутыли нельзя сказать чтобы красивая и очень уж велика.
      Поставил я его внизу на коврик, а он меня не отпускает. Вцепился мне в воротник и шепчет:
      - Мэгсмен, плохо мне живется.
      - Чем же плохо, мистер Фарш?
      - Они меня обижают. Никакой благодарности не вижу. Не закажу вдоволь шампанского - сажают меня на камин. Не даю денег - запирают в буфет.
      - А вы бы прогнали их, мистер Фарш.
      - Нельзя. Я с ними вместе вращаюсь в Обществе. Что скажет Общество?
      - А вы бы выбрались из Общества, - говорю.
      - Не могу. Тебе этого не понять. Раз уж попал в Общество, обратно хода нет.
      - Тогда, не во гнев вам будь сказано, мистер Фарш, - говорю я и качаю головой, - нечего вам было и попадать туда.
      Тут и мистер Фарш закачал своей умной головой и даже хлопнул по ней несколько раз, да с такой злостью, какой я от него не ждал. Потом говорит:
      - Ты хороший малый, но этого тебе не понять. Спокойной ночи, Мэгсмен, ступай. Сейчас маленький человечек три раза обойдет зрителей и удалится за занавес. - А потом помню только, как он на карачках полез по ступенькам, в полном беспамятстве. Они ему и трезвому были бы слишком круты, но он непременно хотел сам.
      Немного спустя прочел я в газете, что мистера Фарша представили ко двору. Так и было напечатано: "Все, конечно, помнят (я заметил, газеты всегда уверяют, что все помнят такое, чего никто не помнит) мистера Фарша, миниатюрного джентльмена, который привлек общее внимание своей блестящей удачей в последней Государственной Лотерее". Ну, говорю я себе, вот она жизнь! Ведь все у него так и вышло, как на афише. Удивил-таки Георга Четвертого!
      (По такому случаю я заказал новую афишу: он держит в руке мешок золота и подает его Георгу Четвертому, а сам в парике, при шпаге, в туфлях с пряжками - все как положено - и Важная Дама в Страусовых Перьях тут же в него влюбляется.)
      Тут я как раз снял дом, про который вы спрашиваете, мистер... не имею чести знать имени... и больше года показывал в нем "Забавы и развлечения Мэгсмена" - когда одно, когда другое, но все афиши были у меня выставлены постоянно. И вот однажды, когда публика уже разошлась - да и публики-то было мало, дождь лил как из ведра, - я курил трубочку в задней комнате, наверху, а со мной был Безрукий. Я его ангажировал на месяц, да только сборов он не делал. Вдруг слышу - стучат с улицы. "Кто бы это мог быть?" - спрашиваю Безрукого. А он потирает лоб ногой и отвечает: "Понятия не имею, мистер Мэгсмен". И верно: ни о чем он не имел понятия, - очень скучный был человек.
      А на улице все стучат. Пришлось отложить трубку, взять свечу и спуститься открыть дверь. Выглянул - никого. Только чувствую, кто-то прошмыгнул у меня между ног - и прямо в дом. Да ведь это мистер Фарш!
      - Мэгсмен, - говорит он мне, - возьмешь меня на прежних условиях? Если по рукам, так и скажи. Я, конечно, ничего не понял, но отвечаю:
      - По рукам, сэр.
      - Значит, по рукам, решено и подписано, - говорит он. - Поужинать у тебя найдется?
      А я еще помнил, какие игристые заграничные вина распивал тогда у него на Пэлл-Мэлл; и мне, конечно, стыдно предлагать ему холодные соеиски и джин с водой. Но он и тому и другому оказал честь. Вместо стола мы ему поставили стул, а сел он на скамеечку, как бывало прежде. Но только я все еще никак не пойму, в чем дело.
      А он сперва управился с сосисками (говяжьи, и думаю, что там было не меньше двух фунтов с четвертью), и тогда только его мудрость проступила наружу, все равно как испарина.
      - Мэгсмен, - говорит, - погляди на меня. Перед тобой человек, который побывал в Обществе, а теперь оттуда выбыл.
      - Вот оно что! Выбыли! Как же вам удалось, сэр?
      - Расторговался! - говорит он. И до чего же мудро при этом смотрит!
      - Друг мой Мэгсмен, я хочу поделиться с тобой споим открытием. Ценное открытие! Оно мне стоило двенадцать с половиной тысяч фунтов. Дело вот в чем: человек не столько попадает в Общество, сколько попадается.
      Я, признаться, не очень разобрался, однако, киваю, как будто все понял.
      - Ваша правда, - говорю, - ваша правда, мистер Фарш.
      - Мэгсмен, - говорит он, а сам щиплет меня за ногу, - вот и я попался. На все свое состояние, до последнего пенни.
      Я чувствую, что бледнею; вообще-то я за словом в карман не лезу, а тут едва вымолвил:
      - А где же Норманди?
      - Сбежал. И прихватил столовое серебро, - говорит мистер Фарш.
      - А другой? - Это я спросил про того, который когда-то носил епископскую митру.
      - Сбежал. И прихватил драгоценности, - отвечает мистер Фарш.
      Тут я сел и смотрю на него, а он встал и смотрит на меня.
      - Мэгсмен, - говорит он, и что дальше говорит, то все мудрее, - ведь Общество-то сплошь состоит из Лилипутов. При Сент-Джеймском дворе все занимаются моим старым ремеслом - все по три раза обходят зрителей, при всех орденах и прочей бутафории. И всюду звонят в колокольчик, а домики - одна декорация. Блюдце у них так и ходит по кругу. Знаешь, Мэгсмен, блюдце-то, оказывается, всесветное учреждение!
      Ну, я вижу, что несчастья его ожесточили, и, конечно, сочувствую.
      - А что касается Толстых Женщин, - говорит он, да как стукнется изо всей силы лбом об стену, - их в Обществе сколько угодно, только похуже. Та, первая, просто дура была и вкуса не имела; сама же себя и наказала: получила Индейца! - Тут он опять стукается головой об стену. - А эти, Мэгсмен, эти все корыстные. Накупи кашмировых шалей, накупи браслетов, разных там вееров и прочего, разложи у себя в комнатах и дай знать, что ты не скупишься на подарки, если кто зайдет полюбоваться. Все Толстые Женщины, которых не показывают за деньги, сбегутся к тебе со всех сторон, кто бы ты ни был. Они тебе все сердце просверлят, Мэгсмен, как шумовку. А когда с тебя уже нечего взять, они над тобой же посмеются и бросят; бросят тебя на съедение хищным птицам, точно какого-нибудь Дикого Осла Прерий - потому что ты осел и есть! - Тут он так ударился головой об стену, что упал замертво.
      Я уж было подумал, что ему конец. Этакой огромной головой, да так биться об стену, да так упасть, да столько перед тем съесть сосисок - я думал, что ему конец. Но он с нашей помощью скоро очнулся, сел на полу, и говорит мне - а мудрость так и прышет у него из глаз: - Мэгсмен! Главная разница между двумя сферами жизни, в которых побывал твой несчастный друг, тут он протянул мне ручонку, а слезы так и полились у него по усам (он очень старался отрастить усы, да ведь не все удается людям, чего они хотят), главная разница вот в чем: когда я не был в Обществе, меня показывали и мне платили. Когда я попал в Общество, я себя показывал, и я же сам платил, да притом дороже. Пускай уж лучше первое - хотя мне сейчас ничего другого и не осталось. Ты завтра объяви обо мне, по-старому, через рупор.
      И пошел он опять по нашей части, да так легко встал на свое место, точно маслом был смазан. Правда, шарманку мы от него прятали и при посторонних никогда не поминали про его богатство. А он с каждым днем становился мудрее и такое изрекал про Общество и про Публику, что мы только диву давались. Голова у него становилась все больше и больше - так ее распирала мудрость.
      Два месяца он делал очень хорошие сборы. Потом, однажды вечером - ну и голова же у него стала к тому времени! - когда мы проводили последних зрителей и закрыли двери, он пожелал послушать музыку.
      - Мистер Фарш, - спрашиваю я (я не перестал звать его "мистером"; другие - как хотят, а я - нет), - мистер Фарш, не повредит ли вам сидеть на шарманке?
      А он отвечает:
      - Тоби, если тебе случится их встретить, я прощаю и Ей и Индейцу. Нет, не повредит.
      Признаюсь, я с опаской начал крутить ручку. Но он ничего - сидел как ягненок. Умирать буду - не забуду, как голова у него увеличивалась прямо на глазах. Можете судить по этому, какие великие мысли в ней рождались. Посидел он так, пока я не сыграл всех вариаций, а потом слез.
      - Тоби, - говорит он мне, а сам кротко улыбается, - сейчас маленький человечек три раза обойдет зрителей и удалится за занавес.
      Утром, когда пришли его будить, оказалось, что он действительно удалился. И уж наверное попал в Общество получше моего или улицы Пэлл-Мэлл.
      Я похоронил мистера Фарша со всем почетом, какой только мог ему предоставить, и сам первый шел за гробом, а впереди велел нести афишу с Георгом Четвертым. Но после этого в Доме стало так тоскливо, что я оттуда съехал и опять поселился в фургоне.
      ПОЙМАН С ПОЛИЧНЫМ*
      Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
      - I
      Почти всем нам доводилось наблюдать романтические истории, происходившие в действительности. В качестве директора Конторы страхования жизни мне за последние тридцать лет пришлось, вероятно, чаще других людей наблюдать романтические истории, хотя на первый взгляд моя профессия, казалось бы, и не благоприятствует этому.
      Теперь я удалился от дел, живу на покое и поэтому располагаю возможностью, которой был раньше лишен, обдумывать на досуге свои наблюдения. Должен заметить, что мое прошлое теперь кажется мне более интересным, чем в те времена, когда оно было для меня настоящим. Ведь я, можно сказать, вернулся домой после спектакля, и теперь, когда занавес опустился, могу спокойно вспоминать все эпизоды драмы, - мне не мешают яркий свет, толкотня и суета театра.
      Позвольте мне рассказать одну такую романтическую историю из действительной жизни.
      Ничто так правильно не отражает души человека, как его лицо в сочетании с манерой держать себя. Чтение той книги, где на каждой странице, волею предвечной мудрости, запечатлены неповторимые черты характера того или иного мужчины или женщины, - трудное искусство, и его не очень усердно изучают. Пожалуй, оно требует некоторых врожденных способностей и, несомненно, требует (как и все на свете) кое-какого терпения и прилежания. Но можно утверждать с почти полной уверенностью, что мало кто изучает его терпеливо и прилежно: большинство полагает, будто все великое разнообразие человеческих характеров отражается в нескольких самых обычных выражениях лица, и не только не замечает, но и не ищет тех трудноуловимых отличительных черт, которые важнее всего, гак что, если вы, например, с большой затратой времени и внимания учитесь чтению нот или греческих, латинских, французских, итальянских, древнееврейских книг, то вы даже не пытаетесь что-нибудь прочесть на лице учителя или учительницы, которые обучают вас этому, заглядывая через ваше плечо в тетрадь или книгу. Быть может, это объясняется известной самоуверенностью: вы считаете, что вам ни к чему изучать выражения человеческих лиц, ибо вы их достаточно хорошо знаете от природы, а следовательно, не ошибетесь.
      Я, со своей стороны, признаюсь, что ошибался бесчисленное множество раз. Я ошибался в знакомых и (само собой разумеется) ошибался в друзьях, гораздо чаще в друзьях, чем в других людях. Как же получилось, что я мог так обманываться? Разве я совсем неправильно читал в их лицах?
      Нет. Верьте мне, мое первое впечатление от этих людей, внушенное мне их лицами и манерой держать себя, неизменно оказывалось правильным. Ошибка моя была в том, что я позволял этим людям сближаться со мной и самим говорить о себе.
      - II
      Перегородка, отделявшая мой личный кабинет от нашей конторы в Сити, была из толстого зеркального стекла. Через нее я мог видеть все, что происходило в конторе, но не слышал ни единого слова. Этой перегородкой я распорядился заменить стену, стоявшую здесь много лет - с тех пор, как построили дом. Не важно, потому ли я сделал эту замену, что хотел получать первое впечатление о приходивших к нам по делу незнакомцах, только глядя на их лица, но отнюдь не позволяя этим людям влиять на меня своими речами, или еще почему-нибудь; достаточно сказать, что я пользовался стеклянной перегородкой для этой именно цели и что любая контора страхования жизни всегда находится под угрозой мошенничества со стороны самых ловких и жестоких негодяев. Через эту-то стеклянную перегородку я впервые и увидел человека, историю которого хочу рассказать.
      Я не видел, как он вошел, видел только, что, положив на широкий прилавок шляпу и зонт, он перегнулся через этот прилавок, чтобы взять какие-то бумаги у клерка. Посетитель был человек лет сорока, черноволосый, весьма изысканно одетый, весь в черном - он был в трауре, - а его вежливо протянутую руку облегала черная лайковая перчатка. Волосы его, тщательно причесанные и напомаженные, были разделены прямым пробором, и незнакомец, наклонившись, обратил этот пробор к клерку с таким видом (казалось мне), словно хотел сказать: "Будьте добры, друг мой, принимайте меня за того, кем я хочу казаться. Следуйте прямо сюда, по песчаной дорожке; по траве не ходите - вторжений я не терплю".
      Как только я увидел этого человека, я почувствовал к нему сильнейшую антипатию.
      Он попросил несколько наших печатных бланков, и клерк, вручая ему бланки, стал давать объяснения. Признательная и любезная улыбка сияла на лице посетителя, а глаза его весело смотрели в глаза клерка. (Я слышал, сколько чепухи говорят о том, что скверные люди будто бы не могут прямо смотреть в лицо собеседнику. Не верьте этому предвзятому мнению. Нечестный человек всегда способен выдержать взгляд честного, если только этим можно что-нибудь выиграть.)
      Я заметил, что он уголком глаза увидел, как я смотрю на него. Он сейчас же обратил свой пробор к стеклянной перегородке, как бы говоря мне с милой улыбкой: "Прямо сюда, будьте добры. Сойдите с травы!"
      Немного погодя он надел шляпу, взял зонт и ушел.
      Я вызвал клерка к себе в кабинет и спросил:
      - Кто это приходил?
      Клерк держал в руках визитную карточку посетителя.
      - Мистер Юлиус Слинктон, проживающий в Мидл-Тэмпле *.
      - Он адвокат, мистер Адамc?
      - Думаю, что нет, сэр.
      - Мне показалось было, что он священник, но на карточке не написано "его преподобие", - сказал я.
      - Судя по его наружности, сэр, - сказал мистер Адаме, - он готовится к посвящению в духовный сан.
      Следует отметить, что посетитель носил изящный белый галстук и манишка у него была тоже очень изящная.
      - Зачем он приходил, мистер Адаме?
      - Только взять бланк для заявления, сэр, и бланк для поручительства.
      - Ему кто-нибудь посоветовал обратиться к нам? Он сказал кто?
      - Да, сэр, он объяснил, что пришел по совету одного из ваших друзей. Он видел вас, но сказал, что, не имея удовольствия быть с вами знакомым, не станет вас беспокоить.
      - А он знает, как меня зовут?
      - Да, сэр! Он сказал: "Я вижу, там сидит мистер Сэмсон!"
      - Он, должно быть, выражается очень изысканно?
      - Чрезвычайно изысканно, сэр.
      - Манеры у него, должно быть, вкрадчивые?
      - Совершенно верно, сэр, очень вкрадчивые.
      - Так! - сказал я. - Мне пока больше ничего не нужно, мистер Адамc.
      Спустя две недели я пришел на званый обед к одному своему другу, купцу, человеку со вкусом, собирателю картин и книг, и первый, кого я увидел среди гостей, был мистер Юлиус Слинктон. Он стоял перед камином, обратив к присутствующим свое честное, открытое лицо и глядя на них ласковыми большими глазами, но тем не менее (казалось мне) требуя, чтобы все подходили к нему по расчищенной и указанной им дорожке - никак не иначе.
      Я услышал, как он попросил моего друга представить его мистеру Сэмсону, и мой друг познакомил нас. Мистер Слинктон был очень счастлив встретиться со мной. Не чрезмерно счастлив - он не перебарщивал; он был счастлив, как прекрасно воспитанный, вполне светский человек.
      - Я думал, что вы уже знакомы, - заметил наш хозяин.
      - Нет, - сказал мистер Слинктон. - Я, правда, заходил в контору мистера Сэмсона по вашему совету, но я просто не считал себя вправе беспокоить самого мистера Сэмсона по таким пустякам, с которыми мог справиться любой клерк.
      Я заметил, что охотно оказал бы ему всяческое содействие, если бы знал, что его рекомендовал мой друг.
      - Я в этом уверен, - отозвался он, - и очень вам признателен. В другой раз я, быть может, буду менее щепетильным. Но, конечно, только в том случае, если приду по более важному делу, - ведь я знаю, мистер Сэмсон, как драгоценно время делового человека и как много на свете навязчивых людей.
      Я ответил на эти учтивые слова легким поклоном.
      - Вы собирались застраховать свою жизнь? - спросил я.
      - Нет, что вы! Я, к сожалению, вовсе не такой предусмотрительный человек, каким вы любезно считаете меня, мистер Сэмсон. Просто я наводил справки для одного своего приятеля. Но вы знаете, что такое приятели в подобных делах! Быть может, из всего этого ничего и не выйдет. Я очень не люблю беспокоить деловых людей справками для моих приятелей: ведь тысяча шансов против одного, что приятели так и не воспользуются этими справками. Люди так непостоянны, себялюбивы, беспечны! Не правда ли, мистер Сэмсон, вы каждый день убеждаетесь в этом по ходу своей работы?
      Я хотел было ответить обстоятельно, но он обратил ко мне свой ровный белый пробор, как бы говоря: "Прямо сюда, прошу вас!" - и я ответил:
      - Да.
      - Я слышал, мистер Сэмсон, - заговорил он снова (потому что обед, против обыкновения, запаздывал, - повар у нашего хозяина был новый), - будто недавно вы и ваши собратья понесли большую потерю.
      - В денежном отношении? - спросил я. Посмеиваясь над тем, что при слове "потеря" я так быстро вспомнил о деньгах, он сказал:
      - Нет, в отношении таланта и энергии. Не сразу поняв его намек, я призадумался.
      - Разве мы действительно понесли такую потерю? - спросил я. - А я и не знал об этом.
      - Выскажусь яснее, мистер Сэмсон. Я не предполагал, что вы ушли на покой. Дело еще не так плохо. Но мистер Мелтем...
      - А, так это вы про него! - сказал я. - Да! Мистер Мелтем - молодой секретарь страховой конторы "Неоценимые преимущества".
      - Вот именно, - подтвердил он с сочувственным видом.
      - Это действительно большая потеря. Он был самым дальновидным, самым своеобразным и самым энергичным из всех знакомых мне людей, работающих по страхованию жизни.
      Я говорил горячо, так как очень уважал Мелтема и восхищался им, а мой собеседник возбудил во мне смутные подозрения в том, что он подсмеивается над этим молодым человеком. Мистер Слинктон призвал меня к порядку, обратив ко мне аккуратную дорожку на своей голове и как бы повторяя все те же проклятые слова: "Будьте добры, сойдите с травы, - вот дорожка".
      - Вы знали его, мистер Слинктон?
      - Только понаслышке. Быть его знакомым или другом - это такая честь, которой я добивался бы, если бы он по-прежнему вращался в обществе; хотя мне, возможно, и не посчастливилось бы добиться этой чести, потому что я несравненно менее видный человек. Ему было немногим более тридцати лет, так, кажется?
      - Около тридцати.
      - Да... - вздохнул он все так же сочувственно. - Какие мы слабые существа! Расстроить свое здоровье, мистер Сэмсон, и стать неспособным к труду в таком возрасте!.. А что слышно - какие именно причины вызвали это несчастье?
      "Гм! - мысленно произнес я, взглянув на него. - А я вот не хочу идти по дорожке, я пойду по траве".
      - Какую причину называли вам, мистер Слинктон? - спросил я напрямик.
      - Скорей всего ложную. Вы знаете, что такое Молва, мистер Сэмсон. Я никогда не передаю другим того, что слышал: это единственный способ остричь когти и обрить голову Молве. Но когда не кто иной, как вы, спрашиваете меня, чем объясняют то, что Мелтем стал вести жизнь отшельника, это другое дело. Отвечая вам, я не потворствую праздным сплетням. Мне говорили, мистер Сэмсон, что мистер Мелтем бросил все свои дела и отказался от всех своих видов на будущее потому, что сердце его было разбито. Неудачная любовь, как я слышал... хотя это маловероятно, когда дело идет о столь достойном и привлекательном человеке.
      - Привлекательность и достоинства бессильны против смерти, - сказал я.
      - Ах, значит, та, кого он любил, умерла? Простите, пожалуйста. Об этом я не слыхал. Если так, все это действительно очень грустно. Бедный мистер Мелтем! Она умерла? Ах, боже мой! Печально, печально!
      Мне по-прежнему казалось, что сострадание его не совсем искренне, и я по-прежнему угадывал за всеми его слонами какую-то необъяснимую насмешку, но когда доложили, что обед подан и нам, как и всем прочим гостям, пришлось прекратить разговор, мистер Слинктон добавил:
      - Мистер Сэмсон, вы удивлены, что я так растроган судьбой человека, с которым не был знаком. Но и мне пришлось пережить нечто подобное. У меня тоже, и тоже недавно, умер близкий человек. Я потерял одну из своих двух прелестных племянниц, которые всегда жили в моем доме. Она умерла в юном возрасте - всего двадцати трех лет, - а пережившая ее сестра тоже не отличается крепким здоровьем. Мир - это могила!
      Он произнес это с глубоким чувством, и я начал раскаиваться в своей холодности. Я знал, что это мой горький опыт породил во мне холодность и недоверие к людям - подобные чувства вовсе не были свойственны мне от природы, - и я часто думал, как много потерял и жизни, потеряв доверчивость, и как мало приобрел, приобретя осторожность. Такие мысли были мне привычны, и беседа с мистером Слинктоном взволновала меня сильнее, чем могло бы взволновать более важное дело. За обедом я прислушивался к нему и заметил, как охотно откликались на его слова другие люди и как умело он выбирал темы, доступные и близкие его сотрапезникам. Беседуя со мной перед обедом, он завел разговор на тему, которая явно была знакома мне лучше всего и больше всего интересовала меня, и теперь, беседуя с другими, руководствовался тем же правилом. Общество собралось разнообразное, но он, насколько я мог заметить, сумел найти особый подход к любому из присутствующих. Он достаточно знал о занятиях каждого, чтобы тому было приятно поговорить с ним, и в то же время так мало, что скромные его расспросы казались естественными.
      Он все говорил и говорил, но, в сущности, вовсе не навязчиво, казалось, что это мы сами заставляем его говорить, - а я сидел и сердился на себя. Я мысленно разобрал его лицо на составные части, словно это были часы, и принялся подробно изучать их. Я не мог сказать, что мне не нравятся черты его лица, каждая в отдельности; еще меньше я мог сказать это, когда соединил их все вместе. "В таком случае, разве не чудовищно, - спросил я себя, - что я мог заподозрить и даже возненавидеть человека только потому, что он причесывается на прямой пробор?"
      (Замечу в скобках, что это не делало чести моему здравому смыслу. Наблюдая незнакомого человека и поймав себя на том, что какая-нибудь пустяковая черточка в нем кажется тебе отталкивающей, не следует закрывать на это глаза. Ведь она может послужить ключом к раскрытию всех его тайн. Несколько волосков могут указать, где спрятался лев. Очень маленьким ключиком можно отпереть очень большую дверь.)
      Через некоторое время я снова разговорился с ним, и нам удалось найти общий язык. В гостиной я спросил хозяина дома, давно ли он знаком с мистером Слинктоном. Тот ответил, что всего несколько месяцев; они познакомились у одного здесь присутствующего известного художника, а художник близко сошелся с мистером Слинктоном, когда тот путешествовал с племянницами по Италии, надеясь, что там поправится их здоровье. Планы Слинктона на будущее разрушила смерть одной из племянниц, поэтому он теперь готовится снова поступить в университет, получить диплом и принять сан священника. Мне пришлось убедить себя, что этим и объясняется его интерес к бедному Мелтему и что было почти жестоко с моей стороны заподозрить его из-за такого пустяка.
      - III
      Через день после этого я снова сидел за своей стеклянной перегородкой, как вдруг он снова вошел в контору. Едва я его увидел, еще не услышав его слов, как тотчас возненавидел пуще прежнего.
      Это длилось всего мгновенье, - не успел я взглянуть на него, как он приветливо помахал мне рукой в тугой черной перчатке и вошел в мой кабинет.
      - Добрый день, мистер Сэмсон! Как видите, я воспользовался вашим любезным разрешением ненадолго оторвать вас от занятий. Я не сдержал своего обещания не беспокоить вас иначе, как по важному делу, ибо дело у меня если позволительно употребить это слово в данном случае, - дело у меня самое пустяковое.
      Я спросил, чем могу быть ему полезным.
      - Благодарю вас, ничем. Я просто зашел в контору узнать, не изменил ли себе мой медлительный приятель - не превратился ли он в практичного и благоразумного человека. Но, конечно, оказалось, что он ничего не сделал. Я собственноручно передал ему ваши бланки, и он уверял, что обязательно их заполнит, но, конечно, ничего не сделал. Люди вообще неохотно делают то, что нужно, но особенно неохотно они страхуют свою жизнь. Для них это все равно что написать завещание. До чего суеверны люди - они думают, что, написав завещание, непременно вскоре же умрут.
      "Будьте добры, сюда, прямо сюда, мистер Сэмсон. Не вправо и не влево". Мне так и чудилось, будто он, улыбаясь, шепчет эти слова, а его невыносимый пробор торчал у меня прямо перед глазами.
      - Некоторые люди действительно так думают, - согласился я, - но их, по-моему, не очень много.
      - Ну, - проговорил он, пожав плечами и улыбнувшись, - хотел бы я, чтобы какой-нибудь добрый гений указал моему приятелю правильный путь. Я несколько опрометчиво пообещал его матери и сестре - они живут в Норфолке * последить за тем, чтобы он застраховал свою жизнь, да и сам он обещал им сделать это. Но он, должно быть, никогда не соберется.
      Поболтав еще минуты две о том о сем, он ушел.
      На следующее утро, не успел я отпереть ящики своего письменного стола, как мистер Слинктон снова явился. Я заметил, что он подошел прямо к двери в моей перегородке, ни на мгновение не задержавшись в конторе.
      - Вы можете уделить мне две минуты, дорогой мистер Сэмсон?
      - Пожалуйста.
      - Очень признателен, - сказал он, положив на стол шляпу и зонт, - я пришел рано, чтобы не прерывать ваших занятий. Дело в том, что меня застало врасплох заявление моего приятеля.
      - А разве он написал заявление? - спросил я.
      - Да-а, - ответил он, задумчиво глядя на меня; и вдруг его словно осенила неожиданная догадка, - или он только сказал мне, что написал? Быть может, это для него лишь новый способ увильнуть. Черт возьми, как это не пришло мне в голову!
      Мистер Адамс в это время распечатывал утреннюю корреспонденцию в конторе.
      - Как фамилия вашего приятеля, мистер Слинктон? - спросил я.
      - Беквит.
      Я выглянул в контору и попросил мистера Адамса проверить, получено ли заявление от Беквита, и если получено, принести его. Мистер Адамс, оказывается, уже положил это заявление на прилавок. Его легко разыскали в ворохе других бумаг, и клерк передал его мне. Альфред Беквит. Заявление о желании застраховать свою жизнь на две тысячи фунтов. Помечено вчерашним числом.
      - Адрес - Мидл-Тэмпл, мистер Слинктон.
      - Да. Мой приятель живет на одной лестнице со мной; дверь в дверь. Но я никак не ожидал, что он укажет на меня как на своего поручителя.
      - Однако это очень естественно с его стороны.
      - Совершенно верно, мистер Сэмсон, но я этого никак не ожидал. Та-ак! Он вынул из кармана печатный бланк. - Как же мне ответить на все эти вопросы?
      - Разумеется - по совести, - ответил я.
      - Ну, разумеется! - сказал он, с улыбкой подняв глаза. - Я хотел только сказать, что вопросов очень уж много! Но вы правы, что проявляете такую предусмотрительность. Вам необходимо быть предусмотрительным. Вы разрешите мне воспользоваться вашим пером и чернилами?
      - Пожалуйста.
      - И вашим столом?
      - Пожалуйста.
      Он уже высматривал на столе место между своей шляпой и зонтом, на которое можно было бы положить бланк. Затем он сел в мое кресло, перед моим бюваром и чернильницей, а я, став спиной к камину, увидел прямо перед собой длинную дорожку на его голове.
      Прежде чем ответить на какой-либо вопрос, он прочитывал его вслух и обсуждал. Сколько лет он знаком с мистером Альфредом Беквитом? Это ему пришлось сосчитать по пальцам. Какой образ жизни ведет мистер Альфред Беквит? На это ответить нетрудно: он в высшей степени умеренный человек, но, пожалуй, слишком усердно занимается спортом. Все ответы были удовлетворительны. Написав последний, мистер Слинктон просмотрел их с самого начала и, наконец, подписался очень красивым почерком. Потом спросил, все ли он сделал, что требовалось? Я ответил, что мы, вероятно, не будем больше его беспокоить. Он может оставить бумаги здесь? Пожалуйста. Очень признателен. До свиданья.
      В тот день ко мне до него приходил еще один посетитель, но не в контору, а на дом. Этот посетитель явился еще затемно, застал меня в кровати, и никто не узнал о его посещении, кроме моего преданного доверенного слуги.
      Второй бланк (ибо мы всегда требовали два поручительства) был послан в Норфолк и своевременно пришел обратно по почте. В нем также все ответы были во всех отношениях удовлетворительны. Мы выполнили все формальности, заключили соглашение и получили страховой взнос за год.
      - IV
      После этого я шесть-семь месяцев не видел мистера Слинктона. Однажды он зашел ко мне на квартиру, но меня не оказалось дома; в другой раз он пригласил меня отобедать с ним в Тэмпле, но я был занят. Приятель его застраховал спою жизнь в марте. В конце сентября или в начале октября я поехал в Скарборо * подышать морским воздухом и там встретил мистера Слинктона на взморье. Вечер был жаркий. Мистер Слинктон подошел ко мне, держа шляпу в руке, и опять у меня перед глазами очутилась та же самая дорожка, по которой мне так не хотелось идти.
      Он был не один, - с ним под руку шла молодая девушка.
      Она была в трауре, и я взглянул на нее с большим интересом. Здоровье у нее, по-видимому, было слабое, а лицо необыкновенно бледное и печальное, но она была очень хороша собой. Мистер Слинктон представил мне ее как свою племянницу, мисс Найнер.