Глава I

Пансион

Глава II

Мистер Минс и его двоюродный брат

Мистер Огастес Минс был холостяк; по его словам, ему стукнуло сорок лет, а по словам друзей — все сорок восемь. Мистер Минс был всегда чрезвычайно опрятен, точен и исполнителен, пожалуй — даже несколько педантичен, и застенчив до крайности. Одевался он всегда одинаково: коричневый сюртук, сидевший без единой морщинки, светлые невыразимые без малейшего пятнышка, аккуратный шейный платочек, завязанный аккуратнейшим узлом, и безупречные башмаки; следует добавить, что он всюду носил с собой коричневый шелковый зонтик с ручкой слоновой кости. Мистер Минс служил клерком в Сомерсет-Хаусе, или, как он выражался, «состоял на казенной службе в ответственной должности». Он получал недурное жалованье с постоянными прибавками, обладал, кроме того, капитальцем в десять тысяч фунтов, помещенных в процентные бумаги, и снимал второй этаж дома на Тэвисток-стрит, в Ковент-Гардене, где он прожил двадцать лет, непрерывно ссорясь с домовладельцем, — в первый день каждого квартала мистер Минс неизменно уведомлял его, что съезжает с квартиры, а на следующий день неизменно передумывал и оставался. Два рода живых существ внушали мистеру Минсу глубокую и непреодолимую ненависть — дети и собаки. Он вовсе не отличался жестокостью, но если бы на его глазах топили собаку или убивали ребенка, он наблюдал бы это зрелище с живейшим удовлетворением. Повадки детей и собак шли вразрез с его страстью к порядку; а страсть к порядку была в нем так же сильна, как инстинкт самосохранения. Ни в Лондоне, ни в его окрестностях у мистера Огастеса Минса не было родственников, кроме одного двоюродного брата, мистера Октавиуса Баддена; Минс дал согласие заочно крестить его сынишку, но своего крестника никогда не видел в глаза, так как терпеть не мог его папашу. Мистер Бадден нажил небольшое состояние на торговле зерном и, чувствуя склонность к сельской жизни, приобрел домик поблизости от Стэмфорд-Хилла, куда и удалился на покой вместе со своей драгоценной супругой и единственным сыном, Александером-Огастесом Бадден. Однажды вечером, когда мистер и миссис Бадден любовались своим отпрыском и, перебирая его многочисленные достоинства, обсуждали, какое дать ему образование и не следует ли предпочесть образование классическое, миссис Бадден принялась усердно доказывать своему супругу необходимость завязать дружбу с мистером Минсом ради их единственного чада, и Бадден в конце концов решил, что если он и его двоюродный брат не станут вскорости ближайшими друзьями, то уж никак не по его вине.

— Я сломаю лед, дорогая, — заявил он, размешивая сахар в стакане бренди с водой, и искоса поглядел на супругу, желая убедиться, произвела ли его решимость должное впечатление. — В это же воскресенье я позову Минса обедать!

— Тогда будь добр, Бадден, напиши ему сейчас же, — последовал ответ миссис Бадден. — Только бы залучить его к себе, а там — как знать, может он привяжется к нашему Александеру и оставит ему свое состояние? Алек, душенька, сними ноги с ручки кресла!

— Вполне вероятно, — задумчиво произнес мистер Бадден. — Вполне вероятно, дорогая.

На другое утро, когда мистер Минс сидел за завтраком, поочередно откусывая кусочек поджаренного хлеба и устремляя взгляд на столбцы утренней газеты, которую он имел обыкновение прочитывать от названия до подписи издателя, вдруг послышался громкий стук в парадную дверь. Вскоре затем вошел слуга и вручил Минсу крохотных размеров визитную карточку, на которой огромными буквами было напечатано: «М-р Октавиус Бадден, вилла „Амелия“ (Амелией звали супругу Баддена), Поплар-Уок, Стэмфорд-Хилл».

— Бадден! — воскликнул Минс. — Принесла же нелегкая этого неотесанного болвана!.. Скажите, что я сплю… что меня нет дома, что я ушел и никогда не вернусь!.. Скажите, что хотите, только не впускайте его!

— Прошу прощенья, сэр, но джентльмен уже идет сюда, — ответил слуга, и в подтверждение его слов на лестнице раздался ужасающий скрип сапог, сопровождаемый каким-то дробным стуком, но что это за стук — мистер Минс не мог бы угадать даже под страхом смерти.

— Гм… ну, ведите его сюда, — вымолвил несчастный холостяк.

Слуга вышел, и тотчас же появился Октавиус, а впереди него шел огромный белый пес с курчавой шерстью, розовыми глазами, большими ушами и без всякого намека на хвост. Происхождение дробного стука на лестнице сразу же стало ясным. При виде собаки потрясенный мистер Огастес Минс слегка пошатнулся.

— Дорогой дружище, как поживаете? — закричал Бадден, входя в комнату.

Бадден обладал громовым голосом и всегда повторял одно и то же по нескольку раз.

— «Как поживаете, душа моя?

— Здравствуйте, мистер Бадден… садитесь, пожалуйста, — пролепетал растерявшийся Минс, стараясь быть учтивым.

— Благодарю! Благодарю! Как поживаете, а?

— Очень хорошо, спасибо, — произнес Минс, бросив яростный взгляд на пса, который, став на задние лапы и положив передние на стол, стащил с тарелки ломоть хлеба и, прежде чем проглотить, бросил его на ковер намасленной стороной вниз.

— Ах ты мошенник! — крикнул Бадден на пса. — Смотрите-ка, Минс, он вроде меня — везде чувствует себя как дома, — правда, псина? Уф, черт, до чего я взмок и проголодался! Всю дорогу от Стэмфорд-Хилла шел пешком.

— Вы. уже завтракали? — осведомился Минс.

— Нет, зачем, — я решил позавтракать с вами, так что будьте добры, дорогой дружище, позвоните и пусть тащат сюда еще одну чашку да ветчины. Видите, я не церемонюсь, мы же люди свои, — продолжал Бадден, смахивая салфеткой пыль с сапог. — Га-га-га! Ей-богу, я голоден, как волк!

Минс позвонил в колокольчик и попытался изобразить на лице улыбку.

— Ну и жарища, будь она неладна, — продолжал Октавиус, вытирая лоб. — Так как же вы поживаете, Минс? Ей-богу, вид у вас хоть куда!

— В самом деле? — проговорил Минс, силясь еще раз улыбнуться.

— Ей-богу же правда!

— Миссис Бадден и… как бишь его зовут… надеюсь, здоровы?

— Алек, мой сын, вы хотите сказать? Здоровее некуда, здоровее некуда. Но в таком месте, как наш Поплар-Уок, нельзя заболеть, даже если очень стараться. Клянусь богом, когда я первый раз увидел наш домик, нарядный, как игрушечка, с садиком, с зеленым забором, медным молотком у двери и всем прочим, я даже сперва подумал, что он слишком для меня хорош.

— Вам не кажется, что ветчину будет есть приятнее, — перебил Минс, — если резать ее иначе? — С чувством, которое невозможно описать словами, он глядел, как его гость режет, вернее кромсает ветчину, грубо нарушая все установленные на этот счет правила.

— Нет, ничего, спасибо, — отозвался Бадден. — Так лучше — скорее прожуешь. Слушайте, Минс, когда же вы соберетесь нас навестить? Вы будете в восторге от нашего домика, ручаюсь головой. Вчера мы с Амелией вспоминали вас, и она говорит… дайте-ка еще кусочек сахару; спасибо… так вот, она говорит: и что бы тебе, душенька, не сказать по-дружески мистеру Минсу… куш на место! экая подлая псина, попортила ваши занавески, Минс, га-га-га!

Минс вскочил со стула, как от удара гальваническим током.

— Пшел! Пошел вон! Кыш! — завопил бедняга Огастес, держась, однако, на почтительном расстоянии от собаки, — он только что прочел в газете о случае заболевания водобоязнью. Ценою неимоверных усилий и криков, после бесконечного тыканья палкой и зонтиком под все столы, пса, наконец, выпроводили за дверь, на лестничную площадку, где тотчас же поднял страшный вой и принялся яростно соскребать краску с отполированных нижних панелей двери, так что они стали походить на доску для игры в трик-трак.

— В деревне это не собака, а золото, — преспокойно сказал Бадден окончательно вышедшему из себя Минсу. — Просто не привыкла сидеть взаперти. Ну, так как же, Минс, когда вы к Нам приедете? Не вздумайте отговариваться — слышать не хочу! Давайте-ка сообразим, — сегодня четверг. Приезжайте в воскресенье, ладно? Мы обедаем в пять. И никаких отказов — приезжайте непременно.

После долгих уговоров мистер Огастес Минс, доведенный до полного отчаянья, принял приглашение и обещал быть на Поплар-Уок в следующее воскресенье ровно без четверти пять.

— Запомните, как ехать, — принялся объяснять Бадден. — Дилижанс отходит от гостиницы «Цветочный горшок» на Бишопсгет-стрит каждые полчаса. Вы сойдете на остановке у «Лебедя» и прямо перед собой увидите белый домик.

— Понимаю, это и есть ваш дом, — сказал Минс, стремясь положить конец и визиту и разглагольствованиям Баддена.

— Ничего подобного, это дом Грогуса, известного торговца скобяным товаром. Так вот, вы огибаете белый дом и идете, пока не упретесь в тупичок — запомните! потом сворачиваете направо, идете мимо конюшен, — ну, и вскоре увидите забор, а на заборе крупными буквами написано: «Берегись — злая собака» (мистер Минс вздрогнул); вы пройдете вдоль забора примерно с четверть мили, а там уж всякий укажет вам, где я живу.

— Отлично… Благодарю вас… До свиданья.

— Смотрите же, не опаздывайте!

— Да, да, разумеется; до свиданья.

— В случае чего, Минс, у вас ведь есть моя визитная карточка.

— Да, совершенно верно, благодарю вас.

И мистер Октавиус Бадден отбыл, а его двоюродный брат ожидал будущего воскресенья с таким же чувством, с каким нищий поэт ожидает еженедельного появления своей квартирной хозяйки-шотландки.

Но вот наступило воскресенье; небо было чистым и ясным, целые толпы людей торопливо двигались по улицам, предвкушая самые разнообразные воскресные развлечения; и люди и всє вокруг, казалось, сияло от веселья и радости — всє, кроме мистера Огастеса Минса.

День был чудесный, но знойный, и мистер Минс, отдуваясь, шагал по теневой стороне Флит-стрит, Чипсайда и Трэднидл-стрит, весь в пыли и поту, и вдобавок ко всему явно опаздывал. Однако ему неслыханно повезло дилижанс еще стоял у «Цветочного горшка»; и мистер Огастес Минс влез в него под торжественные заверения кондуктора, что дилижанс тронется через три минуты, как только кончится предельный срок стоянки, установленный парламентским актом. Прошло четверть часа, а дилижанс и не думал трогаться с места. Минс шестой раз взглянул на часы.

— Кучер, мы поедем или нет? — крикнул он, до половины высунувшись из окна дилижанса.

— Сейчас, сэр, — откликнулся кучер, держа руки в карманах и всем своим видом нисколько не напоминая человека, который торопится. — Билл, снимай попоны!

Прошло еще пять минут, после чего кучер взобрался на козлы, откуда еще пять минут обозревал улицу, здороваясь со всеми прохожими.

— Кучер! Если вы не тронетесь сейчас же, я выйду! — с решимостью отчаяния заявил мистер Минс: время шло, и теперь уже, конечно, не попасть на Поплар-Уок к назначенному часу.

— Сию минуту едем, сэр, — последовал ответ; и в самом деле, колымага прокатила сотни две ярдов, но потом опять остановилась. Минс отдал себя на волю судьбы и, сгорбившись, забился в угол кареты, притиснутый маленьким ребенком, его мамашей, зонтиком и шляпной картонкой.

Ребенок оказался весьма приветливым и ласковым; милый крошка принял Минса за своего отца и с веселым визгом уцепился за него ручонками.

— Сиди смирно, миленький, — сказала мамаша, стараясь умерить резвость малютки, который от восторженного нетерпения брыкал пухлыми ножками и выделывал ими замысловатые кренделя. — Сиди смирненько, это не папа.

«Слава богу, нет!» — подумал Минс и впервые за все утро искорка радости, как метеор, озарила царивший в его душе мрак.

Живость нрава приятно сочеталась в этом младенце с общительностью. Узнав, что Минс — не его папаша, он пытался привлечь внимание этого почтенного джентльмена, возя грязными башмачками по его светло-коричневым панталонам, тыча ему в грудь маминым зонтиком и награждая другими ребячьими ласками в том же роде, чтобы скрасить томительный путь; словом, резвый малютка веселился от души.

Выйдя у «Лебедя», наш незадачливый джентльмен к ужасу своему обнаружил, что часы показывают четверть шестого. Белый дом, конюшни, «Берегись — злая собака» — все вехи он миновал с быстротой, свойственной человеку определенного возраста, опаздывающему к обеду. Через несколько минут мистер Минс очутился перед желтым кирпичным домиком с зеленой дверью, медным молотком и дощечкой, с зелеными наличниками и таким же забором, с «садиком» перед окнами, представлявшим собою небольшой, усыпанный гравием клочок земли с одной круглой и двумя треугольными клумбами, где росла елка, два-три десятка луковичных растений и несметное множество ноготков. О вкусах мистера и миссис Бадден свидетельствовали также два амура, восседавшие по обе стороны двери на куче гипсовых камней и розовых раковин. Минс постучал; дверь отворил коренастый малый в бурого цвета ливрее, нитяных чулках и полусапожках. Повесив шляпу гостя на один из дюжины медных крючков, которые украшали прихожую, пышно именуемую «вестибюлем», он ввел его в «парадную» гостиную, из окон которой открывался обширный вид на задворки соседних усадеб. Последовали обычные церемонии — представления и так далее, после чего мистер Минс уселся в кресло, немало смятенный тем, что явился позже всех, и стал предметом особого внимания десятка гостей, сидевших в маленькой гостиной и не знавших, как убить время до той минуты, когда позовут к столу.

— Итак, Брогсон, — обратился Бадден к пожилому гостю в черном фраке, серых штанах до колен и длинных гетрах, который, делая вид, будто рассматривает картинки в альманахе, поверх страниц бросал любопытные взгляды на Минса. — Итак, Брогсон, что же намерены делать министры? Подать в отставку или как?

— Э-Э… гм… я ведь человек маленький, откуда мне знать? Вот ваш кузен по своему положению должен быть в курсе всех дел.

Мистер Минс заверил его, что хотя и служит в Сомерсет-Хаусе, но все же не располагает официальными сведениями о намерениях министров его величества. Однако его слова были встречены с явным недоверием, и так как больше никто не отважился строить догадки по этому поводу, то наступила длинная пауза; гости покашливали и сморкались и с преувеличенной живостью вскочили с мест при появлении миссис Бадден.

После взаимных приветствий было объявлено, что кушать подано, и гости двинулись вниз по лестнице, — мистер Минс довел миссис Бадден до двери гостиной, но был вынужден ограничить свою галантность только этим, ибо лестница оказалась слишком узкой. Обед прошел так, как обычно проходят подобные обеды. Время от времени говор и стук ножей и вилок покрывал зычный голос Баддена, убеждавшего кого-нибудь из гостей выпить еще и объяснявшего, как он рад его видеть, а между миссис Бадден и слугами во время перемены блюд происходили немые сцены, причем лицо хозяйки, как барометр, отражало все состояния, от «бури» до «ясно».

Когда на столе появились десерт и вино, слуга, повинуясь многозначительному взгляду миссис Бадден, ввел в столовую Александера — белобрысого мальчугана, облаченного в небесно-голубой костюмчик с серебряными пуговицами совершенно под цвет волос. — Мать рассыпалась в похвалах по его адресу, отец прочел ему краткое наставление насчет того, как следует себя вести, после чего он был представлен своему крестному.

— Ну-с, мой юный друг, ты хороший мальчик, не так ли? — обратился к нему мистер Минс, чувствуя себя, как синица, попавшая в тенета.

— Да.

— А сколько тебе лет?

— В среду исполнится восемь. А вам сколько?

— Александер! — перебила мать. — Как ты смеешь задавать такие вопросы мистеру Минсу!

— А почему ему можно спрашивать, а мне нельзя? — возразил бойкий ребенок, и мистер Минс тут же решил про себя, что не оставит ему в наследство ни единого шиллинга. Как только стихло веселье, вызванное ответом юного Александера, какой-то щуплый, ухмыляющийся джентльмен с рыжими бакенбардами, который сидел в конце стола и в течение всего обеда тщетно пытался рассказать кому-нибудь парочку анекдотов о Шеридане, обратился к мальчику весьма покровительственным тоном:

— Алек, какая часть речи «быть»?

— Глагол.

— Умница, — с материнской гордостью произнесла миссис Бадден. — Ну, а что такое глагол?

— Глагол — это часть речи, обозначающая состояние, действие или ощущение, например, я семь, я управляю, я управляем. Дай мне яблоко, мама.

— Я дам тебе яблоко, — сказал джентльмен с рыжими бакенбардами, по всей видимости друг дома (иначе говоря, миссис Бадден постоянно приглашала его, независимо от того, нравилось это мистеру Баддену или нет), — если ты скажешь, что означает слово «быть».

— Бык? — сказал чудо-ребенок после некоторого колебания. — Это животное с рогами.

— Нет, милый, — нахмурилась миссис Бадден. — «Бык» — «к» на конце — существительное.

— Существительное, как видно, для него существеннее, — ухмыльнулся рыжий джентльмен, усмотрев в этом отличный повод для каламбура. — Он еще не знает, что самое существенное — это существовать. Хе-хе-хе!

— Господа! — громовым голосом, с весьма значительным видом произнес Бадден, сидевший на другом конце стола. — Будьте настолько любезны, наполните ваши стаканы. Я хочу предложить тост.

— Внимание! Внимание! — крикнул рыжий джентльмен, передавая гостям графины.

Когда они обошли стол, Бадден продолжал: — Господа, среди нас присутствует одно лицо…

— Внимание! — перебил его джентльмен с рыжими бакенбардами.

— Ради бога помолчите, Джонс, — взмолился хозяин. — Так вот, среди нас присутствует одно лицо, — продолжал он, — обществом которого мы все наслаждаемся и… и… беседа с этим лицом, несомненно, доставила всем присутствующим величайшее удовольствие.

«Слава богу, это он не обо мне», — подумал Минс, вспомнив, что по свойственной ему застенчивости и замкнутости он за все время своего пребывания в этом доме не произнес и десяти слов.

— Господа, сам я человек весьма незначительный, и, быть может, мне следует просить прощения за то, что я предлагаю вышеупомянутому лицу свою дружбу и любовь, то есть те чувства, которые побуждают меня встать и провозгласить тост за здоровье этого лица — лица, которое несомненно… то есть лица, чьи высокие достоинства внушают любовь тем, кто его знает… а кто не имеет удовольствия его знать, те не могут не испытывать к нему уважения.

— Правильно! — раздались поощряющие и одобрительные возгласы.

— Господа, — продолжал Бадден, — мой кузен — это человек, который… который приходится мне родственником…

— Внимание! Внимание!

Минс издал довольно внятный стон.

— …которого я счастлив видеть у себя и который, не придя сюда, лишил бы нас великого удовольствия его видеть. (Громкие крики одобрения.) Господа, я чувствую, что начинаю злоупотреблять вашим вниманием. Чувствуя… э… э… с чувством… э… э…

— Отрады, — подсказал друг дома.

— …отрады, я предлагаю выпить за здоровье мистера Минса.

— Встать, господа! — крикнул неутомимый человечек с бакенбардами, — и почествуем мистера Минса! Прошу повторять за мной. Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! Гип-гип-ура-а!

Все глаза были устремлены на виновника торжества. который, пытаясь скрыть смущение, сделал большой глоток портвейна и чуть-чуть не захлебнулся. После паузы, такой длинной, насколько позволяли приличия, он встал, но, как иногда пишут в газетах, «мы, к сожалению, лишены возможности передать хотя бы суть выступления достопочтенного джентльмена». Изредка можно было разобрать слова «в этом обществе»… «честь»… «пользуюсь случаем»… и «великое счастье» — они то и дело повторялись, а лицо оратора выражало крайнюю растерянность и смущение, и это убедило гостей, что он произнес отличную речь; поэтому, когда он опустился на место, все закричали «браво» и шумно захлопали в ладоши. Джонс, давно уже ожидавший, когда придет его час, вскочил со стула.

Глава III

Чувствительное сердце

Сестры Крамтон (а если положиться на свидетельство дощечки, прибитой к садовой калитке «Храма Минервы» в Хэммерсмите, — «мисс Мария и мисс Амелия Крамтон») были девицы чрезвычайно рослые, на редкость худые и до удивления костлявые, к тому же прямые, как палки, и лицом желтые. Мисс Амелия Крамтон определяла свой возраст в тридцать восемь лет, а мисс Мария утверждала, будто бы ей — Марии — сорок, хотя утверждение это было совершенно излишне, так как при первом же взгляде на нее всякому становилось ясно. что она уже давно перешагнула за пятый десяток. Проявляя незаурядную самобытность вкуса, сестры Крамтон одевались во все одинаковое, точно близнецы, а вид у них был не менее цветущий и жизнерадостный, чем у двух облетевших одуванчиков. Обе они отличались педантичностью, придерживались самых строгих правил поведения, носили накладные волосы и благоухали лавандой.

«Храм Минервы», руководимый сестрами Крамтон, был «пансионом для благородных девиц», где десятка полтора особ женского пола в возрасте от тринадцати до девятнадцати лет включительно обучались всему понемножку: французскому, итальянскому, танцам два раза в неделю и прочим житейским премудростям, — а в сущности ничему. Здание пансиона было покрашено белой краской и стояло за глухим забором, чуть отступя от улицы. Окна дортуаров всегда держали приоткрытыми, чтобы прохожие могли обозревать кроватки, каждая с белоснежным кисейным пологом, и убеждаться в роскошности этого учебного заведения. В пансионе была и гостиная, увешанная по стенам глянцевитыми географическими картами, на которые никто никогда не смотрел, и уставленная шкафами с книгами, которых никто никогда не читал. Предназначалась она исключительно для родительских посещений, и когда родители навещали своих дочек, дух учености, царивший здесь, вызывал у них благоговейный трепет.

— Амелия, душенька, — сказала мисс Мария Крамтон, входя однажды утром в классную комнату вся в папильотках, к которым ей время от времени приходилось прибегать, чтобы убедить юных пансионерок, что коса у нее не накладная, а своя собственная. — Амелия, душенька, я получила чрезвычайно лестное для нас письмо. Можешь прочесть его вслух.

Получив такое разрешение, мисс Амелия торжествующим тоном прочитала следующее:

— Дочь члена парламента! — ликующим голосом воскликнула Амелия.

— Дочь члена парламента, — повторила мисс Мария с радостной улыбкой, на что юные девы, разумеется, ответили восторженным хихиканьем.

— Это просто замечательно! — сказала мисс Амелия, и юные девы залепетали что-то хором, снова выражая свое восхищение. Придворные вельможи обычно тоже ведут себя, как школьники, а придворные дамы ничем не лучше школьниц.

Столь важная новость сразу же заслонила собой все прочие дела. В честь такого события уроки были отменены; мисс Амелия и мисс Мария удалились на свою половину, чтобы поговорить обо всем на досуге; младшие воспитанницы принялись гадать, какие должны быть манеры у дочери члена парламента и как она держится, а девицы постарше обсуждали, помолвлена ли она, хороша ли собой, большой ли носит турнюр, и задавались множеством других, не менее серьезных вопросов.

На следующий день сестры Крамтон принарядились. сделали все от них зависящее, чтобы выглядеть как можно привлекательнее, хотя это и не удалось им, и точно к назначенному часу прибыли в Адельфи. Вручив свои карточки лакею с багровой физиономией и в кричащего цвета ливрее, они вскоре проследовали по его приглашению в комнаты и предстали пред величественным Дингуоллом.

Корнелиус Брук Дингуолл, эсквайр, Чл. П., держался надменно, торжественно и чопорно. Цвет лица у него был, как и следовало ожидать, апоплексический, чему еще более способствовал удушающе туго завязанный галстук. Корнелиус Брук Дингуолл чрезвычайно гордился буквами «Чл. П.», приданными ему к имени, и не упускал случая напомнить людям о своем величии. Он был весьма высокого понятия о своих способностях, что, вероятно, служит человеку большим утешением, когда у него не находится единомышленников по этому вопросу, и считал себя непревзойденным дипломатом в устройстве твоих маленьких семейных дел. Будучи мировым судьей графства, мистер Брук Дингуолл выполнял положенные ему обязанности нелицеприятно и со всей справедливостью, частенько сажал в тюрьму браконьеров, а кое-когда и сам садился в лужу. Мисс Брук Дингуолл принадлежала к той многочисленной категории молодых девиц, которые, подобно наречиям, отвечают на самые простые вопросы и ни на что другое не способны.

В описываемый нами день этот высоко одаренный муж сидел у себя в маленьком кабинете, за столом, заваленным бумагами, и бил баклуши, прикидываясь человеком, обремененным делами. На столе — так, чтобы это сразу бросалось в глаза, — лежали парламентские акты и письма, адресованные «Корнелиусу Бруку Дингуоллу, эсквайру, Чл. П.», а поодаль от стола сидела с вышиванием в руках миссис Брук Дингуолл. Тут же, в кабинете, играл «бич божий» — избалованный мальчишка, одетый по самой последней моде в синее платьице, подпоясанное широченным черным поясом с огромной пряжкой, — настоящий разбойник из мелодрамы, но в сильно уменьшенном виде.

После милой шуточки прелестного дитяти, утащившего стул, который только успели предложить мисс Марии Крамтон, гостьи сели, и Корнелиус Брук Дингуолл, эсквайр, первый начал беседу.

Он послал за мисс Крамтон потому, сказал Корнелиус, что его друг сэр Альфред Магс самым лучшим образом отозвался о ее учебном заведении.

Мисс Крамтон замирающим голосом выразила ему (Магсу) глубокую признательность, после чего Корнелиус продолжил свою речь:

— Одна из главных причин, побуждающих меня расстаться с дочерью, заключается в том, мисс Крамтон, что за последнее время она стала предаваться мечтам, каковые следует самым решительным образом изгонять из девичьих умов. (В эту минуту невинное дитя, упомянутой нами выше, с грохотом свалилось с кресла.)

— Дрянной мальчишка! — воскликнула его матушка, которую, видимо, больше всего возмутило то, что ее сын осмелился упасть. — Сейчас позвоню Джеймсу, и пусть он выведет тебя отсюда.

— Душенька! Не мешай ему резвиться, — сказал искусный дипломат, повысив голос, чтобы его можно было услышать сквозь истошный рев, последовавший за падением и материнской угрозой. — Он у нас такой весельчак! — Последнее замечание было обращено к мисс Крамтон.

— Да, разумеется, сэр, — ответила престарелая Мария, подумав, впрочем: «Какое уж тут веселье, когда падаешь с кресла!»

Наконец, тишина была восстановлена, и член парламента заговорил снова:

— Если моя дочь будет находиться в непосредственной близости со своими сверстницами, это как нельзя более послужит достижению преследуемой мною цели, мисс Крамтон. И поскольку мне доподлинно известно, что в вашем пансионе нет девиц, которые могут отравить дурным влиянием юную душу, я и решил отослать свою дочь к вам.

Благодарность за лестный отзыв о их учебном заведении выразила младшая мисс Крамтон: Мария онемела от нестерпимой физической боли. Прелестный весельчак, снова обретший бодрость духа, стал ей на любимую мозоль, ибо ему вдруг приспичило дотянуться физиономией (похожей на красную букву «О» с театральной афиши) до края стола.

— Лавиния, разумеется, будет столоваться с вами, — продолжал образцовый папаша. — Но я особенно настаиваю на одном условии. Дело в том, что теперешнее состояние ума моей дочери вызвано тем обстоятельством, что она имела глупость влюбиться в человека ниже ее по положению в обществе. Находясь под вашим присмотром, она не должна встречаться с этим субъектом. Впрочем, я не только не протестую, но даже всячески приветствую, если вы подыщете ей подходящих знакомых по своему выбору.

Это важное заявление опять было прервано резвым малюткой, который в припадке веселья разбил оконное стекло и чуть не вывалился в палисадник. Вызвали звонком Джеймса, поднялся визг, возня; когда лакей выходил из кабинета, в воздухе отчаянно взметнулись ноги в синих панталончиках, и мальчишка исчез.

— Мистер Брук Дингуолл желает, чтобы мисс Брук Дингуолл обучилась всем наукам, — заявила миссис Брук Дингуолл, редко когда выражавшая собственное мнение.

— Да, да, конечно! — в один голос ответили мисс Крамтон.

— Я не сомневаюсь в том, что задуманный мною план увенчается успехом и отвратит мою дочь от ее безрассудных мечтаний, — продолжал законодатель. — Но для этого требуется, чтобы вы, мисс Крамтон, в точности соблюдали все мои условия.

Обещание, разумеется, было дано, и после долгих переговоров, которые супруги Дингуолл вели с приличествующей случаю дипломатической важностью, а сестры Крамтон чрезвычайно почтительно, обе договаривающиеся стороны, наконец, условились, что мисс Лавинию доставят в Хэммерсмит через два дня, а ко дню ее приезда будет приурочен бал, дающийся в пансионе каждое полугодие. Это отвлечет милую девушку от тяжелых мыслей. Вот вам пример того, на какие дипломатические ухищрения шел мистер Брук Дингуолл.

Мисс Лавинию представили ее будущим воспитательницам, и обе мисс Крамтон воскликнули, что более прелестной девушки им не приходилось видеть, что, кстати сказать, они почему-то заявляли о каждой своей новой ученице.

Далее последовал обмен любезностями, одной стороной была выражена глубочайшая признательность, другой — милостивое снисхождение, и беседа закончилась.

В «Храме Минервы» приступили к подготовке бала — «невиданного по великолепию» (как принято выражаться на театре). Самую большую комнату в доме красиво убрали розами из синего миткаля, тюльпанами из материи в клеточку и другими не менее натурально получившимися искусственными цветами — все работы юных воспитанниц пансиона. Ковер — долой, двери — прочь, громоздкую мебель — вон, вместо нее — маленькие стульчики. Хэммерсмитские галантерейщики были поражены внезапным спросом на голубые атласные ленты и длинные белые перчатки. Герань для букетов закупалась в огромных количествах, из города затребовали арфу и две скрипки в добавление к уже имеющемуся в пансионе фортепьяно. Юные девы, которые должны были блеснуть талантами на балу и тем самым поддержать честь пансиона, с утра до вечера выводили рулады к своему полному удовольствию и к великой досаде хромого старичка, жившего через улицу, а между сестрами Крамтон и хэммерсмитским кондитером шла оживленная переписка.

Наступил вечер, и тут поднялась такая суматоха, капая может быть только в пансионе для благородных девиц, когда они начинают причесываться, шнуровать корсеты и затягивать ленточки на туфельках. Младшенькие ухитрялись всем мешать, за что им влетало самым нещадным образом, а старшенькие наряжались, завязывали банты и льстили и завидовали друг дружке с таким неподдельным жаром, будто они и на самом деле готовились к своему первому выезду в свет.

— Ну, как я выгляжу, душенька? — спросила мисс Эмили Смизерс — общепризнанная красавица в пансионе, у мисс Каролины Уилсон, которая была ее закадычной подругой, потому что второй такой дурнушки не видывали ни в Хэммерсмите, ни в его окрестностях.

— Дивно, душенька! А я?

— Восхитительно! Сегодня ты особенно мила, — ответила красавица, прихорашиваясь и даже не глядя на свою бедную подружку.

— Надеюсь, мистер Хилтон не опоздает к началу, — трепеща от волнения, сказала другая юная дева.

— Если бы он знал, как его ждут здесь! — воскликнула мисс такая-то, репетируя вторую фигуру кадрили.

— Ах! он так хорош собой! — сказала первая.

— В нем столько обаяния! — добавила вторая.

— И какие изысканные манеры! — сказала третья.

— А что я вам расскажу! — В комнату вбежала еще одна юная девица. — Мисс Крамтон пригласила своего кузена.

— Как? Теодозиуса Батлера? — радостно воскликнули все.

— А он тоже хорош собой? — спросил кто-то из новеньких.

— Нет, не очень, — последовал дружный ответ. — Но зато такой образованный, такой умный!

Мистер Теодозиус Батлер был одним из тех бессмертных гениев, которых можно встретить почти в любом кругу общества. Как правило, гении эти бубнят густым басом и бывают убеждены в том, что они личности исключительные, но несчастные — почему, им самим не известно. Самомнения у них сверх меры, а собственные мыслишки если и есть, то куцые, что, впрочем, не мешает восторженным девицам и глуповатым юнцам восхищаться ими. Индивидуум, о котором идет речь, когда-то выпустил в свет книжонку, полную веских доводов и соображений о необходимости того или сего, и, поскольку в каждой фразе этого трактата попадались слова из четырех-пяти слогов, почитатели мистера Теодозиуса были убеждены, что труд его таит в себе глубокие мысли.

— Не он ли это? — воскликнули сразу несколько девиц, когда кто-то позвонил у калитки с такой силой, что чуть не оборвал колокольчик.

Все затаили дыхание. Прибыли сундуки и юная леди мисс Брук Дингуолл в бальном платье, схваченном у талии одной единственной розой, с длинной золотой цепью на груди, в руке — веер слоновой кости, на лице — выражение отчаяния, придающее ей весьма интересный вид.

Сестры Крамтон с мучительной тревогой осведомились о здоровье всех членов семьи Брук Дингуолл, после чего представили мисс Брук Дингуолл ее будущим подругам. Сестры Крамтон разговаривали со своими юными воспитанницами самым медоточивым голосом, чтобы мисс Брук Дингуолл могла убедиться, какие они ласковые и добрые.

Опять звонок. Учитель чистописания мистер Дэдсон с супругой. Супруга в зеленых шелках; туфли и лепты на чепце — в тон. Сам учитель в белом жилете, черных штанах по колено и черных же шелковых чулках, обтягивающих могучие икры, которых хватило бы на двух учителей чистописания. Юные девы перешептываются друг с дружкой, а учитель чистописания и его супруга рассыпаются в комплиментах сестрам Крамтон, восхваляя их платья янтарного цвета с длинными кушаками, точно у кукол.

Звонки один за другим, и гостей прибывает так много, что каждого в отдельности не опишешь. Папаши и мамаши, тетушки и дядюшки, повелители и опекуны пансионерок, учитель пения — синьор Лобскини в черном парике; тапер, две скрипки и арфа, последняя — в состоянии полного опьянения. Молодые люди, числом около двадцати, жмутся к дверным косякам и переговариваются между собой, время от времени прыская. В зале стоит гул голосов. Разносят кофе, и на него с аппетитом налегают мамаши, не уступающие толщиной тем персонажам из пантомимы, которые появляются на сцене только для того, чтобы их сбивали с ног.

Наконец, пожаловал и всеобщий любимец — мистер Хилтон. По просьбе сестер Крамтон он взял на себя обязанность церемониймейстера, и под его руководством все начали отплясывать кадриль. Молодые люди, жавшиеся к дверям, мало-помалу вышли на середину комнаты и, наконец, осмелели до того, что решились представиться партнершам. Учитель чистописания не пропускал ни одной фигуры и проявлял такую прыть в танцах, что страх брал, на него глядя, а его супруга сидела за картами в дальней гостиной — маленькой комнатке с пятью книжными полками, громко именуемой библиотекой. Партия и вист с участием миссис Дэдсон составлялась каждые полгода в соответствии со стратегическим планом сестер Крамтон, ибо эта леди была так уродлива, что ее приходилось запрятывать куда-нибудь подальше.

Загадочная Лавиния Брук Дингуолл одна проявляла подлое безучастие ко всему происходящему. Ее приглашали на кадриль, около нее увивались, оказывая ей уважение, как дочери члена парламента, — все было напрасно. Мисс Лавинию ничто не трогало — ни великолепный тенор бесподобного Лобскини, ни талант мисс Летиции Парсонс, так бравурно исполнившей «Воспоминания об Ирландии», что ее единодушно признали чуть ли не равной самому Мошелесу[9]. И даже весть о приезде мистера Теодозиуса Батлера не смогла заставить эту тоскующую деву покинуть уголок маленькой гостиной, куда она забилась.

— А теперь, Теодозиус, — сказала мисс Мария Крамтон, когда просвещенный сочинитель прошел сквозь строй приветствующих его гостей, — теперь я познакомлю тебя с нашей новой воспитанницей.

Теодозиус принял такой вид, будто все земное ему чуждо.

— Она дочь члена парламента, — сказала Мария.

Теодозиус вздрогнул.

— Ее имя?.. — спросил он.

— Мисс Брук Дингуолл.

— Силы небесные! — Этот поэтический возглас чуть слышно слетел с уст Теодозиуса.

Мисс Крамтон подвела его к юной леди. Мисс Брук Дингуолл томно возвела на них глаза.

— Эдвард! — истерически вскрикнула она, увидев знакомые ей нанковые панталоны.

По счастью, мисс Мария Крамтон не отличалась особой проницательностью, да к тому же, соответственно тонким дипломатическим указаниям мистера Брука Дингуолла, ей следовало пропускать мимо ушей нечленораздельные возгласы его дочери. Вследствие этого она не заметила, какой трепет охватил и мисс Лавинию и представленного ей кавалера, и, убедившись, что приглашение к танцу принято, оставила их наедине друг с другом.

— О Эдвард! — воскликнула романтичнейшая из девиц, когда светоч науки опустился на стул рядом с ней. — О Эдвард! Вы ли это!

Мистер Теодозиус в самых пылких выражениях заверил свой предмет, что, насколько ему известно, это он самый и есть.

— Но почему же… почему другое имя? О Эдвард Мак-Невилл Уолтер! Сколько я претерпела из-за вас!

— Лавиния, выслушайте меня, — ответил наш герой на самой поэтической ноте. — Не осуждайте, не выслушав. Если то, что исходило из моей горемычной души, оставило хоть малейший след в вашей памяти, если такое презренное существо, как я, достойно вашего внимания, — вы вспомните, что когда-то мне удалось опубликовать (за свой счет) брошюру, названную «Некоторые соображения о снижении таможенного обложения на воск.).

— Ах, помню, помню! — рыдая, проговорила Лавиния.

— Этим вопросом. — продолжал ее возлюбленный, — горячо интересовался и ваш отец.

— Вы правы! — подхватила чувствительная девица.

— Я знал это, знал! — трагическим тоном продолжал Теодозиус. — И препроводил ему один экземпляр своего труда. Он захотел познакомиться со мной. Мог ли я открыть ему свое настоящее имя? Нет, никогда! И я назвался так, как с нежностью называли меня вы. Мак-Невилл Уолтер отдал всего себя животрепещущему вопросу о таможенной пошлине на воск. Мак-Невилл Уолтер завоевал ваше сердце. Того же Мак-Невилла Уолтера слуги вашего отца изгнали из вашего дома, и с тех пор он не мог увидеться с вами ни под своим именем, ни под псевдонимом. Сегодня мы снова встретились, и я с гордостью признаюсь, что меня зовут Теодозиус Батлер.

Лавиния сочла это объяснение вполне удовлетворительным и устремила нежный взор на бессмертного поборника воска.

— Могу ли я надеяться, — сказал он, — что вы подтвердите мне свое обещание, которое осталось втуне из-за грубого поступка вашего отца?

— Пойдемте танцевать, — ответила Лавиния кокетливо, ибо девятнадцатилетние девицы умеют кокетничать.

— Нет! — воскликнул обладатель нанковых панталон. — Я не тронусь с места до тех пор, пока вы не положите конец этой пытке! Могу ли я… могу ли я надеяться?

— Можете.

— Вы подтверждаете свое обещание?

— Подтверждаю.

— Даете мне слово?

— Даю.

— Навсегда?

— Надо ли спрашивать? — пролепетала, вся вспыхнув, Лавиния. Гримаса, исказившая физиономию Батлера, должна была изображать восторг.

Мы могли бы самым подробным образом остановиться на всех дальнейших событиях этого вечера — рассказать, как мистер Теодозиус и мисс Лавиния танцевали, ворковали и вздыхали до самого конца бала и как радовались, глядя на них, сестры Крамтон. Как учитель чистописания продолжал отплясывать в одну лошадиную силу, а его супруга, подчиняясь какому-то безотчетному капризу, вдруг поднялась из-за карточного стола в маленькой гостиной и заторчала со своим зеленым чепцом на самом виду у гостей. Как был подан ужин, состоявший из крохотных треугольных сэндвичей и считанного числа тартинок. Как гости поглощали под видом глинтвейна тепленькую водичку, сдобренную лимоном и щепоткой мускатного ореха. Все эти и многие другие столь же интересные подробности мы опускаем с тем, чтобы описать сцену, более важную.

Через две недели после бала Корнелиус Брук Дингуолл, эсквайр, Чл. П., сидел за тем же письменным столом в том же кабинете, где мы впервые с ним познакомились. Мистер Брук Дингуолл сидел там один, и на челе его лежала печать глубокой думы, ибо он составлял билль «О том, как следует блюсти второй день пасхальной недели».

В дверь постучал лакей. Законодатель очнулся от своих раздумий и выслушал доклад о приходе мисс Крамтон. Посетительница получила разрешение переступить порог святилища. Мария прошмыгнула мимо лакея, он вышел, она церемонно села на копчик кресла и осталась наедине с членом парламента. О, как ей хотелось, чтобы при этом свидании присутствовало третье лицо! С маленьким буяном и то было бы легче.

Дуэт начали мисс Крамтон. Она надеются, что миссис Брук Дингуолл и прелестный малыш не жалуются на здоровье?

Нет, не жалуются. Миссис Брук Дингуолл и маленький Фредерик сейчас в Брайтоне.

— Я вам чрезвычайно признателен, мисс Крамтон, что вы посетили меня, — величественно произнес Корнелиус. — Я собирался сам съездить в Хэммерсмит проведать дочь, но, поскольку ваши отчеты о ее поведении были вполне удовлетворительны, а обязанности члена палаты общин поглощают все мое время, я решил отложить свою поездку еще на неделю. Ну, как Лавиния, много ли успела за это время?

— Да, сэр, — ответила Мария, с ужасом готовясь сообщить отцу, что за это время его дочь успела сбежать.

— Значит, победа за мной? Так я и думал!

Вот тут и надо было сказать ему, что победа осталась за кем-то другим, по несчастная воспитательница не находила в себе сил на это.

— Вы строго удерживали ее в предписанных мною рамках, мисс Крамтон?

— Самым строжайшим образом, сэр.

— Судя по вашим письмам, состояние ее духа мало-помалу улучшилось?

— Значительно улучшилось, сэр.

— Ну, разумеется. Этого следовало ожидать.

— Но, к сожалению, сэр, — сказала мисс Крамтон, явно волнуясь, — к моему величайшему сожалению, наш план не принес тех плодов, на которые мы рассчитывали.

— Как? — воскликнул провидец. — Вы чем-то встревожены, мисс Крамтон! Бог мой! Что случилось?

— Мисс Брук Дингуолл, сэр…

— Да, сударыня?

— Исчезла, сэр, — проговорила Мария, выказывая недвусмысленное намерение грохнуться в обморок.

— Исчезла?

— Сбежала, сэр.

— Сбежала? Как сбежала? С кем? Когда? Куда? возопил потрясенный дипломат.

Желтизна, присущая лицу мисс Крамтон, перешла во все цвета радуги в ту минуту, как она положила на стол члена парламента небольшой конверт.

Он вскрыл его. Два письма — одно от дочери, другое от Теодозиуса. Он наспех пробежал их. «Когда это попадет к вам в руки… мы будем далеко… взываем к родительским чувствам… любим до безумия… воск… рабская преданность…» и так далее и тому подобное. Он схватился за голову и, к ужасу чинной Марии, стал мерить кабинет гигантскими шагами.

— Отныне и впредь, — сказал мистер Брук Дингуолл, на всем ходу останавливаясь у стола и ударяя по нему рукой в такт своим словам, — отныне и впредь я никогда, ни при каких обстоятельствах не пущу к себе в дом дальше кухни ни одного человека, который пишет всякие книжонки. Моя дочь и ее муж будут получать от меня сто пятьдесят фунтов в год, и больше мы с ними не увидимся. И черт возьми, сударыня! Я внесу в палату билль о закрытии всех пансионов для благородных девиц!

С того дня, когда была оглашена эта бурная декларация миновал год-другой. Мистер и миссис Батлер живут на лоне природы в лондонском пригороде, в приятном соседстве с кирпичным заводом. Детей у них нет. Мистер Теодозиус держится чрезвычайно солидно и непрерывно что-то пишет, но вследствие низких происков издателей, составивших против него комплот, эти писания до сих пор не увидели света. Молодая супруга мистера Батлера начинает приходить к выводу, что воображаемые несчастья куда лучше неподдельных горестей и что брак, заключенный впопыхах и оплакиваемый на досуге, порождает столь весомую тоску, какой она даже представить себе не могла в былые дня.

По зрелом размышлении Корнелиус Брук Дингуолл, правда, с неохотой, но признал, что в неудачном исходе его блистательного плана ему следует винить не сестер Крамтон, а свою же собственную дипломатию. Впрочем подобно многим другим мелкотравчатым дипломатам, он убедительно доказывает самому себе, что только случайность помешала выполнению его великолепного замысла, и тем и утешается. «Храм Минервы» сохраняет status quo, а сестры Крамтон живут и здравствуют и беспрепятственно извлекают все выгоды из своего пансиона для благородных девиц.

Глава IV

Семейство Тагс в Рэмсете

Жил-был когда-то в узенькой улочке на южном берегу Темзы, в трех минутах ходьбы от старого Лондонского моста, мистер Джозеф Тагс — невысокого роста человечек, смуглолицый, быстроглазый, с лоснящейся шевелюрой, коротенькими ножками и солидным брюшком (если судить по расстоянию от средней пуговицы жилета спереди до парных пуговиц сюртука сзади). Фигура его любезной супруги хоть и не могла служить образцом изящества, но, несомненно, радовала глаз; а формы их единственной дочери, прелестной мисс Мэри Тагс, обещали в недалеком будущем дозреть до той самой соблазнительной пышности, которая некогда пленила взоры и покорила сердце мистера Джозефа Тагса. Мистер Саймон Тагс, его единственный сын и единственный брат мисс Мэри Тагс, как телесным, так и душевным складом решительно отличался от всех остальных членов семьи. Удлиненный овал его задумчивого лица и некоторая слабость нижних конечностей убедительно говорили о незаурядном уме и романтической натуре. Когда дело касается подобной личности, то даже мелкие черты и привычки представляют немалый интерес для склонного к размышлениям наблюдателя. Мистер Саймон Тагс обычно появлялся на людях в широконосых башмаках и бумажных чулках черного цвета; а кроме того, был замечен в пристрастии к черным атласным галстукам, которые носил без банта и без всяких булавок или украшений.

Какой бы полезной деятельностью ни занимался человек, каким бы ни посвятил себя благородным целям, ничто не оградит его от нападок пошлой толпы. Мистер Джозеф Тагс держал бакалейную торговлю. Казалось бы, бакалейного торговца не может коснуться жало клеветы; так нет же — соседи присвоили ему унизительное звание лавочника, и завистливая молва утверждала, что он торгует в розницу по мелочам, отпуская покупателям чай и кофе четвертками, сахар унциями, табак грошовыми пачками, сыр ломтиками и масло кружочками. Впрочем, семейство Тагс не обращало внимания на эти оскорбительные выпады. Мистер Тагс занимался отделом колониальных товаров, миссис Тагс — маслом и сырами, а мисс Тагс — собственным образованием. Мистер Саймон Тагс пел торговые книги и хранил торговые тайны.

В один прекрасный весенний день, когда упомянутый молодой человек сидел на бочке присоленного масла за небольшой красной конторкой с деревянными перильцами, украшавшей собою угол прилавка, у дверей остановился кэб, из кэба вылез незнакомый джентльмен и быстрым шагом вошел в помещение магазина. Он был весь в черном, в одной руке у него был зеленый зонтик, а в другой — синий портфель.

— Могу я видеть мистера Тагса? — осведомился незнакомец.

— Мистер Тагс перед вами, — ответил мистер Саймон.

— Мне нужен другой мистер Тагс, — возразил незнакомец, устремив взгляд на дверь в глубине помещения, которая вела в жилую комнату и за стеклом которой, поверх занавески, явственно обозначалась круглая физиономия мистера Тагса.

Мистер Саймон грациозно помахал пером, которое держал в руке, как бы подавая знак отцу, что ему следует выйти; и мистер Джозеф Тагс с завидной быстротой отклеился от стекла и предстал перед незнакомцем.

— Я из Темпла[10], — сказал джентльмен с портфелем.

— Из Темпла! — воскликнула миссис Тагс, распахнув дверь, за которой в перспективе обнаружилась мисс Тагс.

— Из Темпла! — воскликнули разом мисс Тагс и мистер Саймон Тагс.

— Из Темпла! — воскликнул мистер Джозеф Тагс, становясь бледно-желтым, как голландский сыр.

— Из Темпла! — подтвердил джентльмен с портфелем. — От мистера Кауэра, вашего поверенного. Мистер Тагс, примите мои поздравления, сэр. Сударыни, желаю вам лак можно больше радостей от вашей удачи! Мы выиграли дело. — И джентльмен с портфелем, положив зонтик, стал неторопливо стягивать перчатку, готовясь приступить к обмену рукопожатиями с мистером Джозефом Тагсом.

Не успел, однако, джентльмен с портфелем произнести слова «мы выиграли дело», как мистер Саймон Тагс поднялся с бочки, выпучил глаза, раскрыл рот, словно задыхаясь, выписал пером несколько восьмерок в воздухе и, наконец, замертво упал в объятия своей перепуганной родительницы — без всякого видимого повода или причины.

— Воды! — взвизгнула миссис Тагс.

— Очнись, сынок! — вскричал мистер Тагс.

— Саймон! Милый Саймон! — воскликнула мисс Тагс.

— Мне уже лучше, — сказал мистер Саймон Тагс. — Боже мой! Выиграли! — И в качестве наглядного доказательства, что ему лучше, он снова лишился чувств, после чего соединенными усилиями прочих членов семьи и джентльмена с портфелем был перенесен в комнату за лавкой.

Случайному свидетелю, да и всякому лицу, не осведомленному в делах семейства Тагс, этот обморок показался бы непонятным. Но те, кому был ясен смысл известия, принесенного джентльменом с портфелем, не нашли бы тут ничего удивительного, особенно если принять во внимание слабые нервы мистера Саймона Тагса. Речь шла о затянувшейся тяжбе по поводу одного спорного завещания; сейчас эта тяжба неожиданно пришла к концу, и мистер Джозеф Тагс стал обладателем двадцати тысяч фунтов.

Вечером в комнате за лавкой состоялось длительное совещание, на котором должны были определиться дальнейшие судьбы семейства Тагс. Лавка в этот день закрылась много раньше обычного; и не раз в запертую дверь тщетно стучались покупатели, желавшие приобрести полфунта сахару, или фунт хлеба, или перцу на пенни — все покупки, которые обычно откладываются на последнюю минуту и которым теперь вовсе не суждено было состояться.

— Торговлю мы, разумеется, закроем, — сказала мисс Тагс.

— Ну, еще бы, — сказала миссис Тагс.

— Саймон пойдет в адвокаты, — сказал мистер Джозеф Тагс.

— И я теперь буду подписываться «Симон», — сказал его сын.

— А я — «Мари», — сказала мисс Тагс.

— И вы должны называть меня «маменька», а отца «папенька», — сказала миссис Тагс.

— Да, и папеньке придется отстать от всех своих вульгарных привычек, — вставила мисс Тагс.

— Ладно уж, насчет этого будьте покойны, — с готовностью откликнулся мистер Джозеф Тагс, перочинным ножом отправляя в рот кусок маринованной лососины.

— Мы должны сейчас же поехать на курорт, — сказал мистер Симон Тагс.

Все согласились с тем, что это первый и необходимый шаг к светской жизни. Но тут возник вопрос — куда именно ехать?

— Грейвзенд? — в простоте души предложил мистер Джозеф Тагс. Но это предложение было с презрением отвергнуто всеми. Чистая публика в Грейвзенд не ездит.

— Маргет? — заикнулась было миссис Тагс. Еще того не легче! Кого можно встретить в Маргете — одних лавочников!

— Брайтон? — Но тут у мистера Симона Тагса нашлись чрезвычайно веские возражения. За последние три недели не было случая, чтобы дилижанс, идущий и Брайтон, не опрокинулся; причем среди пассажиров каждый раз оказывалось не менее двух убитых и шести раненых; а газеты упорно твердили, что «кучер никакой ответственности не несет».

— Рэмсгет? — воскликнул вдруг мистер Симон. Ну, разумеется, — как это они сразу не додумались! Рэмсгет — самое подходящее место во всех отношениях.

Прошло месяца два после этой беседы; и вот однажды пароход линии Лондон — Рэмсгет отвалил от причала и весело побежал вниз по реке. Развевался флаг на мачте, играл оркестр, болтали между собой пассажиры; оживленное веселье царило всюду. Да и не удивительно — ведь на борту находилось семейство Тагс.

— Здорово, а? — сказал мистер Джозеф Тагс, облаченный в пальто бутылочно-зеленого цвета с зеленым же бархатным воротником и в синий дорожный картуз с золотым околышем.

— Восхитительно, — ответил мистер Симон Тагс, который уже начал свою юридическую карьеру. — Восхитительно!

— Прелестное утро, сэр, — обратился к нему солидной комплекции джентльмен — военный, судя по выправке, — в синей наглухо застегнутой венгерке и белых наглухо прикованных к башмакам панталонах.

Мистер Симон Тагс взял на себя обязанность ответить на это замечание.

— Божественно! — сказал он.

— Вы, видно, большой поклонник красот природы, сэр, — заметил джентльмен в венгерке.

— Вы не ошиблись, сэр, — ответил мистер Симон Тагс.

— Много путешествовали, сэр? — осведомился джентльмен в венгерке.

— Не так уж много, — ответил мистер Симон Тагс.

— Бывали, разумеется, на континенте? — осведомился джентльмен в венгерке.

— Не совсем, — ответил мистер Симон Тагс многозначительным тоном, словно намекая, что он однажды отправился в это путешествие, но с полдороги возвратился.

— Вероятно, вы, сэр, готовите вашему сыну европейское турне в качестве подарка к началу самостоятельной жизни? — спросил джентльмен в венгерке, обращаясь к мистеру Джозефу Тагсу.

Поскольку мистер Тагс не вполне ясно представлял себе, что такое европейское турне и как именно его готовят, он сказал: «Да, конечно». Не успел он это сказать, как со стороны кормы к ним легчайшей походкой приблизилась черноглазая и черноволосая молодая дама в мантилье пюсового шелка и ботинках под цвет, в длинных локонах и коротких юбках, открывавших бесподобную ножку.

— Милый Уолтер, — обратилась черноглазая дама к джентльмену в венгерке.

— Да, дорогая Белинда? — отозвался тот.

— Зачем ты так надолго оставляешь меня одну? — с упреком сказала черноглазая дама. — Эти молодые люди совсем смутили меня своими дерзкими взглядами.

— Что такое? Дерзкие взгляды? — вскричал джентльмен в венгерке таким грозным голосом, что мистер Симон Тагс тут же поспешил отвести глаза от черноглазой дамы.

— Кто эти молодые люди — где они? — И джентльмен в венгерке, сжав кулаки, метнул устрашающий взгляд на мирных курителей сигар, прохаживавшихся неподалеку.

— Успокойся, Уолтер, я тебя умоляю, — сказала черноглазая дама.

— Не успокоюсь, — отвечал джентльмен в венгерке.

— Успокойтесь, сэр, — вступился мистер Симон Тагс. — Право же, они не стоят вашего внимания.

— Да, да, конечно, не стоят, — подхватила черноглазая дама.

— Хорошо, я успокоюсь, — сказал джентльмен в венгерке. — Вы правы, сэр. Благодарю вас за своевременное вмешательство, которое, быть может, не дало мне впасть в грех человекоубийства. — И, укротив свой гнев, он крепко пожал руку мистеру Симоиу Тагсу.

— Моя сестра, сэр, — сказал мистер Симон Тагс, поймав восхищенный взгляд джентльмена в венгерке, направленный на мисс Мари.

— Моя жена, сударыня, — капитанша Уотерс, — представил джентльмен в венгерке черноглазую даму.

— Моя матушка, сударыня, — миссис Тагс, — сказал мистер Симон.

Капитан и его супруга рассыпались в изысканных любезностях, а Тагсы изо всех сил старались держаться непринужденно.

— Милый Уолтер, — сказала черноглазая дама, после тою как они провели полчаса в оживленной беседе с Тагсами.

— Да, дорогая? — отозвался капитан.

— Ты не находишь, что этот джентльмен (легкий наклон головы в сторону мистера Симона Тагса) удивительно похож на маркиза Карривини?

— Ах, черт возьми, в самом деле! — сказал капитан.

— Мне это сразу же бросилось в глаза, — сказала черноглазая дама, с томным видом вглядываясь в совершенно пунцовое лицо мистера Симона Тагса. Мистер Симон Тагс оглянулся на присутствующих и, обнаружив, что все присутствующие смотрят на него, потерял на некоторое время способность управлять своим органом зрения.

— Просто вылитый маркиз, — сказал капитан.

— Как странно! — вздохнула капитанша.

— Вы не знакомы с маркизом, сэр? — спросил капитан.

Мистер Симон Тагс выдавил из себя отрицательный ответ.

— Будь вы знакомы с ним, — продолжал капитан, — вы бы поняли, что можете гордиться таким сходством, — весьма элегантный мужчина этот маркиз, неотразимая внешность.

— О да, о да! — пылко воскликнула Белинда Уотерс и, встретившись взглядом с мистером Симоном Тагсом, тотчас же в смущении отвела глаза.

Все это было весьма приятно для Тагсов; а когда в дальнейшем ходе беседы оказалось, что мисс Мари Тагс настоящий двойник одной титулованной кузины миссис Белинды Уотерс, а миссис Тагс как две капли воды похожа на вдовствующую герцогиню Доблтон, семейным восторгам по поводу столь светского и обворожительного знакомства не было границ. Сам капитан Уолтер Уотерс простер свою благосклонность до того, что любезно разрешил мистеру Джозефу Тагсу угостить его на палубе хересом и холодным пирогом с голубятиной; дружеская беседа, сдобренная такими приправами, длилась до тех пор, пока пароход не ошвартовался у Рэмсгетского мола.

— До свидания, моя милочка, — сказала капитанша мисс Мари Тагс, когда вокруг уже начиналась суматоха высадки. — Увидимся завтра на взморье; не сомневаюсь, что к тому времени мы уже успеем устроиться и ничто не помешает нам много-много дней наслаждаться обществом друг друга.

— Да, да, непременно! — воскликнула мисс Мари Тагс.

— Леди и джентльмены, предъявляйте билеты! — повторял контролер, стоявший у сходней.

— Носильщика, сэр? — наперебой кричали какие-то люди в холщовых блузах.

— Ну, моя дорогая… — сказал капитан Уотерс.

— До свидания! — сказала капитанша. — До свидания, мистер Симон! — И после короткого рукопожатия, заметно нарушившего хрупкий покой этого чувствительного сердца, она исчезла в толпе. Мелькнули на сходнях ботинки пюсового цвета, взвился в воздухе платочек, блеснули еще раз черные глаза — и нет уже Уотерсов, и мистер Симон Тагс остался один в холодном и жестоком мире.

Безмолвно и рассеянно брел впечатлительный юноша вдоль мола вслед за своими почтенными родителями и целым поездом ручных тележек, подталкиваемых людьми в блузах, пока, наконец, шумная суета вокруг не вернула его к действительности. Солнце ярко светило; на море ходили волны, пританцовывая под собственную музыку; взад и вперед прогуливалась нарядная публика, барышни щебетали, пожилые дамы беседовали, няньки охорашивались, стараясь показать себя во всей красе, а их маленькие питомцы носились туда и сюда, взад и вперед, вверх и вниз, шныряя у взрослых под ногами и резвясь в полное свое удовольствие. Были тут пожилые джентльмены с подзорными трубами, наслаждавшиеся видами окрестностей, и молодые джентльмены в отложных воротничках, наслаждавшиеся собственным видом; здоровые леди со складными переносными стульчиками и больные леди в нескладных передвижных креслах; шумные компании, которые толпились на молу, встречая другие шумные компании, которые прибыли с пароходом; всюду слышались разговоры, смех, приветствия и веселый гомон.

— Экипаж, сэр? — закричали хором четырнадцать мужчин и шестеро подростков, как только мистер Джозеф Тагс, возглавлявший семейную процессию, ступил на плиты тротуара.

— Наконец-то пожаловали, сэр! — воскликнул один из них, с притворной вежливостью дотрагиваясь до шляпы. — Милости просим — полтора месяца вас ожидаю, Садитесь, сэр, не стесняйтесь.

— Отличный фаэтон, сэр, а лошадь — настоящий рысак, — зазывал другой. — Четырнадцать миль в час, небывалая скорость, не успеете разглядеть, что по сторонам!

— А вот экипаж как раз по вашей клади, сэр! — кричал третий. — Целый Ноев ковчег, можете разместиться с удобствами.

— Лучше моего не найдете, сэр! — надсаживался четвертый конкурент, забравшись на козлы и пытаясь пробудить в древней серой кобыле отдаленные воспоминания о галопе. — Посмотрите на эту лошадь, сэр, — нрав как у ягненка, а сила как у паровой машины.

Но мистер Джозеф Тагс, устояв против искушения воспользоваться услугами этого четвероногого феномена, сделал знак обладателю колымаги грязно-зеленого цвета с обивкой из линялого полосатого коленкора; и когда все семейство вместе с багажом втиснулось туда, животное, стоявшее в оглоблях, принялось описывать круги по мостовой и занималось этим примерно с четверть часа, после чего согласилось, наконец, тронуться на поиски квартиры для вновь прибывших.

— Сколько у вас есть кроватей? — не выходя из экипажа, спросила миссис Тагс у женщины, вышедшей им навстречу из первого же дома, в котором, судя по билетику в окне, отдавались внаем комнаты.

— А сколько вам требуется?

— Три.

— Прошу вас, сударыня, войдите, — был, разумеется, ответ.

Миссис Тагс не замедлила последовать этому приглашению. Все семейство было в восторге. Прекрасный вид на море — лучшего и желать трудно! Короткая пауза. Миссис Тагс вновь появилась на пороге: всего одна комната и тюфяк, набитый сеном.

— Какого ж черта она сразу не сказала? — ворчливо спросил мистер Джозеф Тагс.

— Не знаю, — ответила миссис Тагс.

— Негодяи! — воскликнул нервический Симон.

Еще билетик — еще остановка. Тот же вопрос — тот же ответ — тот же результат.

— Да что они, с ума все посходили? — спросил мистер Джозеф, уже не на шутку рассердясь.

— Не знаю, — кротко ответила миссис Тагс.

— Так уж тут водится, сэр, — вставил свое слово кучер в виде исчерпывающего объяснения: и они покатили дальше, на новые поиски и новые неудачи.

Уже стемнело, когда «фаэтон» — весьма отдаленно напоминавший колесницу небожителя, которому был обязан своим именем, — вскарабкавшись поочередно на три или четыре почти отвесных склона, остановился у дверей довольно грязного дома с выступом в виде башенки, откуда можно было созерцать кусочек живописнейшего мореного пейзажа — если до половины высунуться из окна с риском свалиться на мостовую. Миссис Тагс вышла из экипажа. Одна комната в нижнем этаже и три каморки с койками в верхнем — дом разделен на две половины — вторая занята обширным семейством: пятеро детей пьют чай с молоком в гостиной, а шестой, высланный оттуда за дурное поведение, с визгом катается по полу в коридоре.

— Сколько? — спросила миссис Тагс. Но хозяйка дома в это время усиленно соображала, накинуть или но накинуть еще гинею; поэтому она слегка закашлялась и сделала вид, что нс расслышала вопроса.

— Сколько? — топом выше повторила миссис Тагс.

— Пять гиней в неделю, сударыня, с услугами, — ответила, наконец, хозяйка. (Под услугами подразумевается право сколько угодно дергать за сопетку для собственного развлечения.)

— Дороговато, — сказала миссис Тагс.

— Ну что вы, сударыня, — возразила хозяйка, снисходительно улыбаясь на это замечание, свидетельствовавшее о полной неосведомленности в существующих порядках и обычаях. — Напротив, очень дешево.

С авторитетами не спорят. Миссис Тагс сняла помещение сроком на месяц и уплатила за неделю вперед. Час спустя семейство уже сидело за чаем в своем новом пристанище.

— Отличный пашкет! — сказал мистер Джозеф Тагс.

Мистер Симон, сердито нахмурясь, посмотрел на отца и внушительно произнес: — Паш-тет.

— Ну, пускай паштет, — согласился мистер Джозеф Тагс. — Пашкет или паштет — невелика разница.

Жалость, смешанная с негодованием, была во взгляде, которым мистер Симон сопроводил свой ответ:

— Невелика разница! Что сказал бы капитан Уотерс, если бы услышал такую вульгарную речь?

— И что сказала бы милая миссис Уотерс, — подхватила Мари, — если бы увидела, как мамаша — то есть маменька — ест креветок с головой и со всем прочим?

— Страшно даже подумать! — содрогнувшись, вскричал мистер Симон. «Какое сравнение с вдовствующей герцогиней Доблтон!» — добавил он про себя.

— Очаровательная женщина миссис Уотерс, верно, Симон? — спросила мисс Мари.

— Ангел красоты! — ответил мистер Симон, и легкий румянец волнения окрасил его бледные щеки.

— Э-э! — сказал мистер Джозеф Тагс. — Ты смотри, сынок, она ведь замужняя, — и он понимающе подмигнул одним глазом.

— Зачем, — воскликнул Симон, закипая гневом, столь же неожиданным, сколь бурным, — зачем мне напоминают о том, что мои надежды несбыточны, а счастье невозможно? Зачем растравляют раны моего сердца? Разве не довольно того, что… что… что… — Тут оратор умолк; слов ли не нашлось больше, дыхания ли не хватило так и осталось невыясненным.

Зловещий тон этой тирады, зловещее выраженье, с которым романтический Симон, закончив ее, позвонил и потребовал себе свечу, — все это исключало возможность ответа. С подсвечником в руке он мрачно удалился на покой, а спустя полчаса его примеру последовало все семейство, удрученное и озадаченное происшедшим.

Если суета и оживление на Рэмсгетском молу поразили Тагсов, едва они сошли с парохода, то еще более оживленная и красочная картина представилась их глазам на следующее утро на взморье. День выдался ясный и солнечный, с моря тянул легкий ветерок. Кругом были те же дамы и мужчины, те же дети, те же няньки, те же подзорные трубы, те же складные стульчики. Дамы читали романы или занимались рукоделием — вышивали, вязали, плели цепочки для часов; мужчины просматривали газеты и журналы; дети деревянными лопатками копали в песке ямы и напускали туда воду; няньки с младенцами на руках то догоняли убегающую волну, то спасались от новой; порой от берега отчаливала парусная лодка, увозя в море весело тараторящих пассажиров, а спустя некоторое время приставала снова, и те же пассажиры сидели в ней притихшие, со страдальческими лицами.

— Ах ты боже мой! — воскликнула миссис Тагс, когда все семейство уселось на четыре поставленных рядом плетеных кресла, вытянув вперед четыре пары ног, обутых в соответственное количество желтых ботинок, и упомянутые кресла тут же ушли в зыбкий песок на глубину не менее двух с половиной футов. — Ах ты боже мой!

Мистер Симон, понатужившись, сумел извлечь кресла и переставить их на более твердую почву.

— Будь я неладен, если вон те дамы не собрались купаться! — воскликнул мистер Джозеф Тагс в крайнем удивлении.

— Папенька! — вскричала мисс Мари.

— Так ведь правда же, дружочек, — сказал мистер Джозеф Тагс. И в самом деле, четыре молодые дамы, каждая с полотенцем на плече, грациозно вскочили в кабину на колесах; кучер занял свое место, лошадь вошла в воду, кабина сделала поворот, и через минуту четыре всплеска оповестили о том, что купальщицы бросились в волны.

— Ну и ну! — изрек мистер Джозеф Тагс после неловкой паузы. Мистер Симон негромко кашлянул.

— Смотрите, а вон там, кажется, собираются купаться мужчины! — с ужасом воскликнула миссис Тагс.

Три кабины — три лошади — три поворота — три всплеска — и три джентльмена уже резвятся в воде, точно три дельфина.

— Н-ну и ну! — повторил мистер Джозеф Тагс. На этот раз кашлянула мисс Мари, после чего снова наступила пауза. Прервала эту паузу приятная неожиданность.

— Здравствуйте, душечка! Мы вас целое утро ищем! — сказал чей-то голосок над ухом мисс Мари Тагс. Обладательницей голоска оказалась миссис Уотерс.

— Здравствуйте, здравствуйте, — подхватил капитал Уотерс — сама любезность. Последовал задушевнейший обмен приветствиями.

— Белинда, радость моя, — сказал капитан Уотерс, приложив к глазам лорнет и глядя в сторону моря.

— Да, милый? — отозвалась миссис Уотерс.

— Я вижу Гарри Томпсона.

— Где он? — спросила Белинда, также прикладывая лорнет к глазам.

— Вон, купается.

— Ах, верно! Но видит ли он нас?

— Нет, пожалуй, не видит, — сказал капитан. — Черт возьми, вот это забавно!

— Что? — заинтересовалась Белинда.

— И Мэри Голдинг тоже там.

— Не может быть! Где? — Снова лорнет взлетел к глазам.

— Вон она! — сказал капитан, указывая на одну из упомянутых выше молодых дам, чей купальный костюм напоминал своим видом небольших размеров макинтош.

— В самом деле, она и есть! — воскликнула миссис Уотерс. — Любопытно, что мы их обоих здесь встретили.

— Очень любопытно, — с полным хладнокровием подтвердил капитан.

— Вот видите — здесь это считается в порядке вещей, — шепотом сказал мистер Симон Тагс отцу.

— Да уж вижу, — шепотом же ответил мистер Джозеф Тагс. — Но все-таки это чудно.

Мистер Симон молча кивнул в знак согласия.

— Как вы думаете провести сегодня день? — осведомился капитан. — Не позавтракать ли нам в Пегуэлле?

— Я бы с большим удовольствием, — поторопилась ответить миссис Тагс. Что такое Пегуэлл, она понятия не имела, но слово «позавтракать» приятно поразило ее слух.

— А как будем добираться? — спросил капитан. — Идти пешком, пожалуй, жарко.

— Наймем тильбюрю, — предложил мистер Джозеф Тагс. — Тильбюри, — шепотом поправил его мистер Симон.

— Да мы бы и в одной уместились, — возразил вслух мистер Джозеф Тагс, не уразумев смысла поправки. — Но если угодно, можно взять две тильбюри.

— Мне бы так хотелось поехать на ослике, — сказала Белинда.

— Ах, и мне тоже! — подхватила Мари Тагс.

— Ну что ж, — сказал капитан, — мы отправимся в экипаже, а для вас возьмем двух осликов.

Но тут — возникло новое затруднение. Капитанша объявила, что неудобно дамам ехать верхом одним. Выход напрашивался сам собой. Может быть, мистер Тагс-младший будет так любезен и согласится сопровождать их?

Мистер Симон Тагс покраснел, растерянно улыбнулся и стал отнекиваться, уверяя, что он плохой наездник, но его доводов не пожелали слушать. В мгновение ока был подыскан экипаж и наняты три осла, которые по клятвенному заверению их владельца могли «дать сто очков вперед любому коню».

После долгих хлопот, стараний и усилий Белинда Уотерс и Мари Тагс оказались, наконец, в седле, и двое мальчишек стали сзади, приготовившись подгонять ослов.

— Ну, держись! — крикнул один из них.

— Го-го-го! — заорал другой, стоявший за ослом мистера Симона. Осел бросился вперед, унося на себе мистера Симона, ноги которого висели почти до земли, а рядом, позвякивая, болтались стремена.

— Эй-эй! Э-Э-Э-э! — добросовестно кричал мистер Симон Тагс, невзирая на тряску.

— Не надо галопом! — визжала миссис. Уотерс, ехавшая за ним.

— Мой осел хочет свернуть в пивную, — пищала в арьергарде мисс Тагс.

— Го-го-го! — вопили мальчишки; и ослы продолжали бежать без видимого намерения когда-либо остановиться.

Все на свете, однако, имеет конец; и даже ослиные скачки рано или поздно кончаются. Скакун мистера Тагса, обеспокоенный частыми натягиваниями мундштука, смысл которых был ему совершенно непонятен, вдруг круто осадил у кирпичной стены и выразил свое неудовольствие тем, что стал тереть ногу мистера Тагса о неровную поверхность кирпича. Четвероногое, на котором ехала миссис Уотерс, поддавшись вдруг игривому настроению, ткнулось головой в какую-то изгородь и решительно не пожелало с нею расстаться, а осел мисс Тагс так развеселился при виде этого, что уперся передними ногами в землю и стал брыкать задними, что выходило у него весьма грациозно, но вызывало некоторую тревогу у окружающих.

При столь внезапной остановке, разумеется, не обошлось без некоторой суматохи. Обе дамы принялись испускать душераздирающие вопли; что же касается мистера Симона Тагса, то помимо испытываемой им сильной боли он еще страдал душевно оттого, что должен был оставаться безучастным свидетелем бедственного положения дам, не имея возможности прийти к ним на помощь, поскольку его левая нога была плотно зажата между ослом и стеной. Однако соединенными усилиями обоих мальчишек, которым пришла в голову остроумная мысль накрутить хвост самому непослушному ослу, порядок был восстановлен значительно быстрее, чем можно было ожидать, и кавалькада двинулась дальше.

— Пусть теперь идут шагом, — сказал мистер Симон Тагс. — Не нужно так беспощадно гнать их.

— Как прикажете, сэр, — отвечал мальчишка и тут же подмигнул своему товарищу, как бы желая истолковать слова мистера Симона в том смысле, что в пощаде нуждаются не столько животные, сколько ездоки.

— Какая дивная погода, дорогая моя! — сказала Мари.

— Очаровательная! Восхитительная! — с жаром откликнулась капитанша. — А какой прекрасный здесь вид — не правда ли, мистер Тагс?

— Да, вид прекрасный, — подтвердил мистер Симон, глядя ей прямо в глаза. Белинда потупилась и слегка придержала своего осла. Симон Тагс бессознательно сделал то же самое.

Последовало короткое молчание, лишь однажды прерванное вздохом мистера Симона Тагса.

— Мистер Симон, — сказала вдруг Белинда, понизив голос, — мистгр Симон… я принадлежу другому.

Мистер Симон безмолвно признал неопровержимость истины, заключавшейся в этом заявлении.

— Если бы не это… — снова начала Белинда, но не договорила.

— Что, что? — в волнении подхватил мистер Симон. — Не мучьте меня. Что вы хотели сказать?

— Если бы не это, — продолжала капитанша, — если бы мне в былые годы суждено было встретить благородного юношу с любящим сердцем — с чуткой душой — способного понять и оценить чувства, которые…

— Боже! Что я слышу! — вскричал мистер Симон Тагс. — Возможно ли! Смею ли я поверить моим… Ну, ты! (Последнее прозаическое восклицание относилось к ослу, который, свесив голову между передних ног, разглядывал свои копыта с крайне обеспокоенным видом.)

«Го-го-го!» — завопили сзади мальчишки. «Ну, ты!» снова прикрикнул мистер Симон Тагс. «Го-го-го!» усердствовали мальчишки; и показался ли ослу обидным повелительный тон мистера Тагса, или его напугал топот сапог того, кто олицетворял сейчас хозяйскую власть, или, наконец, он воспылал благородным стремлением обогнать других ослов, — но достоверно одно: лишь только очередное «го-го-го!» достигло его слуха, он понесся вперед таким аллюром, что у мистера Симона тут же сорвало с головы шляпу, и в мгновение ока доставил своего всадника к гостинице Пегуэлл-Бэй, где тому даже не пришлось тратить усилий, чтобы спешиться, так как он с ходу вылетел из седла головой вперед прямо в дверь.

Велика была растерянность мистера Симона Тагса, когда с помощью двух служителей он снова обрел вертикальное положение; не на шутку испугалась за сына миссис Тагс, и мучительной тревогой терзалась капитанша Уотерс. Вскоре, однако, выяснилось, что все кончилось почти одинаково благополучно для него и для осла — он спасся, а осел пасся, — и больше ничто не омрачало праздника. Мистер и миссис Тагс вкупе с капитаном уже распорядились, чтобы стол был накрыт в садике за гостиницей; туда и подали завтрак — большие креветки на маленьких тарелочках, крошечные порции масла, хлеб с хрустящей корочкой и эль в бутылках. На небе не было ни облачка; садовую лужайку украшали цветы в горшках; книзу под обрывом плескалось море, раскинувшееся вдаль насколько хватал глаз, а в море там и сям белели паруса, похожие издали на аккуратно подрубленные батистовые платочки. Креветки были отменны, эль еще лучше, а любезность капитана просто обворожительны. Капитанше после завтрака пришла охота резвиться — она весело бегала по лужайке среди цветочных горшков, гоняясь сперва за капитаном, потом за мистером Симовом Тагсом, потом за мисс Тагс, и при этом громко смеялась. Но капитан сказал, что это ничего; ведь никому здесь не известно, кто они такие. Ну, примут их за обыкновенных горожан, только и всего. Мистер Джозеф Тагс охотно с этим согласился. Затем все общество спустилось по деревянной лестнице вниз, к морю, и там они забавлялись зрелищем крабов, угрей и разных водорослей до тех пор, пока не спохватились, что давно уже пора возвращаться в Рэмсгет; и когда поднимались по той же лестнице вверх, то мистер Симон Тагс шел последним, а миссис Уотерс предпоследней; и мистер Симон Тагс мог убедиться в том, что ножка и щиколотка у миссис Уотерс еще бесподобней, чем он думал.

Ехать на осле по направлению к его стойлу — совсем не то, что ехать по направлению от стойла. В одном случае требуются незаурядная находчивость и присутствие духа, чтобы вовремя предупреждать неожиданные взлеты изменчивой ослиной фантазии, в другом же — ваше дело только сидеть в седле, слепо доверившись животному. Именно такую систему избрал мистер Симон Тагс на обратном пути, и его нервы на этот раз совершенно не пострадали, так что когда уговаривались встретиться вечером всей компанией в курзале, это сразу же дошло до его понимания.

Курзал был полон пароду. Во всех залах играли, танцевали, любезничали. Тут были те же дамы и господа, что утром толпились на взморье, а вчера днем — на молу. Были барышни в палевых платьях, с черными бархатками на запястьях, продававшие безделушки в киосках и ведавшие лотереей. Были дочки на выданье и мамаши, торопившиеся пристроить дочек. Были красавцы в злодейских усах и красавцы в поэтических бакенбардах. Была миссис Тагс в желтом, мисс Тагс в небесно-голубом и миссис Уотерс в розовом. Был капитан Уотерс в венгерке со шнурами, мистер Симон Тагс в бальных туфлях и золотистом жилете, а также мистер Джозеф Тагс в синем сюртуке и плоеной манишке.

— Номер третий, восьмой и одиннадцатый! — выкрикнула одна из барышень в палевом.

— Номер третий, восьмой и одиннадцатый! — как эхо, повторила другая, облаченная в тот же мундир.

— Номер третий взят, — сказала первая барышня. — Номер восьмой и одиннадцатый.

— Номер восьмой и одиннадцатый, — повторила вторая.

— Номер восьмой взят, Мэгги, — сказала первая барышня.

— Номер одиннадцатый! — объявила вторая.

— Ну вот, теперь все номера разобраны, — сказала первая.

Обладательницы номера третьего, восьмого и одиннадцатого, а также всех прочих номеров столпились вокруг стола.

— Не угодно ли вам бросить, сударыня? — сказала председательница Олимпа, протягивая стаканчик с игральными костями старшей из четырех дочерей стоявшей тут же дородной дамы.

Зрители замерли в ожидании.

— Бросай же, Джейн, душенька, — сказала дородная дама.

Умилительная сцена замешательства — стыдливый румянец, прикрытый батистовым платочком, — быстрый лепет на ушко младшей сестре.

— Амелия, душенька, брось ты за сестру, — приказала дородная дама и тут же, оборотясь к своему соседу, живой рекламе Роулрндовской Помады для Волос, заметила: — Уж очень она робка и застенчива, моя Джейн, но я, право, не могу бранить ее за это. Скромность и невинность украшают девицу, и мне даже порой хотелось бы, чтобы Амелия больше походила на сестру.

Джентльмен с бакенбардами шепотом выразил свое одобрение.

— Ну что же ты, душенька! — сказала дородная дама.

Мисс Амелия взяла стаканчик и бросила — сначала за сестру, потом за себя. Выпало первый раз восемь, второй — десять.

— Не правда ли, она мила? — шепнула дородная дама своему соседу с другой стороны, довольно тощему юнцу.

— Прелестна!

— АЛ сколько в ней жизни! Признаться, тут я разделяю ваш вкус. Меня пленяет эта бойкость, эта жизнерадостность. Ах! (Вздох.) Как бы мне хотелось, чтобы бедняжка Джейн была хоть немного похожа на Амелию!

Молодой человек кивнул головой в знак того, что вполне понимает чувства дородной дамы; он, так же как и джентльмен с бакенбардами, был убежден, что нашел свой идеал.

— Кто это? — спросил мистер Симон Тагс у миссис Уотерс, указывая на приземистую особу в синем бархатном токе с перьями, которая появилась на подмостках сопровождаемая толстым мужчиной в узких черных панталонах.

— Миссис Типпин, артистка лондонских театров, — ответила Белинда, справившись с программой концерта.

Высокоталантливая Типпин удостоила поклоном публику, встретившую ее рукоплесканиями и криками «браво!», а затем, подойдя к фортепьяно, исполнила популярную песенку «Скажи хоть слово» под аккомпанемент мистера Типпина; после чего мистер Типпин исполнил комические куплеты под аккомпанемент миссис Типпин; и шумное одобрение слушателей перешло в настоящую бурю восторга после вариаций, которые исполнила на гитаре мисс Типпин под аккомпанемент мистера Типпина-младшего.

Так прошел этот вечер; и так проводили все свои дни и вечера Тагсы и Уотерсы в течение целых тести недель. Утром взморье — в полдень ослы — после полудня мол вечером курзал; и всюду одни и те же лица.

Ровно через шесть недель выдался прекрасный вечер; луна ярко светила над спокойным морем, которое тихо плескалось у подножия высоких, мрачных утесов — так тихо, что, должно быть, убаюкивало взрослых рыб, не потревожив уже спящих рыбенышей, — и в свете луны пытливый наблюдатель (если бы нашелся такой) мог бы разглядеть две фигуры, неподвижно сидевшие на одной из тех деревянных скамеек, что расставлены вдоль обрыва. Они сидели там уже два часа, и луна за это время успела пройти полнеба, а они так и не пошевелились ни разу. Поредела и рассеялась толпа гуляющих, замерла вдали песня бродячих музыкантов; один за другим загорались в окнах домов огни; один за другим прошли мимо солдаты пограничной охраны[11], направляясь на своп уединенные посты, — а они всє сидели, не двигаясь с места. Густая тень скрывала их почти целиком, но в лунном свете отчетливо виден был пюсовый башмачок и блестел атласный галстук. Мистер Симон Тагс и миссис Уотерс вот кто сидел на этой скамье. Они не разговаривали, только молча глядели на море.

— Завтра должен вернуться Уолтер, — прервав, наконец, тишину, грустно сказала капитанша.

Со вздохом, похожим на порыв ветра в разросшихся кустах крыжовника, мистер Симон Тагс отозвался:

— Увы, да.

— О Симон! — продолжала Белинда. — Эта неделя безмятежного счастья, целомудренных радостей нашей платонической любви — это слишком много для меня.

Симон чуть было не сказал, что для него это слишком мало, но вовремя удержался и лишь невнятно пробормотал что-то в ответ.

— И подумать только, — воскликнула Белинда, — подумать только, что даже от этого невинного проблеска счастья мы теперь должны отказаться навеки!

— О, не говорите так, Белинда, — воскликнул впечатлительный Симон, и две крупные слезы, догоняя одна другую, скатились по его бледному лицу, благо оно было такое длинное, что для гонки вполне хватило места. — Не говорите «навеки».

— Так нужно, — отвечала Белинда.

— Но почему? — взмолился Симон. — Почему? Ведь наши платонические отношения до того безгрешны, что даже ваш муж, я уверен, не усмотрит в них ничего дурного.

— Мой муж! — вскричала Белинда. — Вы его плохо знаете. Он ревнив и мстителен; в своей ревности он доходит до бешенства, а в жажде мщения не знает пощады! Вы хотите, чтобы он убил вас у меня на глазах?

Срывающимся от волнения голосом мистер Симон Тагс признался в своем нежелании подвергнуться упомянутой процедуре на глазах у кого бы то ни было.

— Тогда мы должны расстаться, — сказала капитанша Уотерс. — Пусть этот вечер будет последним. А теперь пора домой; уже поздно.

Мистер Симон Тагс уныло помог ей встать и проводил ее до дому. Он медлил с прощанием — его рука ощутила платоническое пожатие ее руки.

— Доброй ночи! — сказал он колеблясь.

— Доброй ночи, — всхлипнула Белинда. Мистер Тагс все медлил. — А вы разве не войдете, сэр? — спросила служанка, отворившая дверь. Мистер Тагс колебался. Ах, эти колебания! Но все же он вошел.

— Доброй ночи! — снова сказал мистер Симон Тагс, когда они очутились в гостиной.

— Доброй ночи! — ответила Белинда. — И если когда-нибудь в жизни мне… Тс! — Она смолкла и прислушалась, вперив остановившийся от ужаса взгляд в посеревшую физиономию мистера Симона Тагса. Кто-то стучал в парадную дверь.

— Мой муж! — прошептала Белинда: внизу послышался голос капитана.

— И мои родные! — прибавил Симон: голоса Тагсов уже разносились по лестнице.

— Прячьтесь! Прячьтесь! — сдавленным голосом воскликнула миссис Уотерс, указывая на окно, плотно задернутое кретоновыми занавесями.

— Но я ничего дурного не сделал! — снова заколебался мистер Симон.

— Прячьтесь! — вне себя настаивала Белинда. — Прячьтесь, или вы погибли. — Последний довод оказался неотразимым. Устрашенный Симон юркнул за занавеси с пантомимической поспешностью.

Те же, капитан, Джозеф Тагс, миссис Тагс и Мари.

— Познакомься, дорогая, — сказал капитан. — Лейтенант Гроб.

Мистер Симой услышал топанье подбитых железом сапог и хриплый голос, благодаривший за оказанную честь. Потом лейтенант уселся за стол, громыхнув по полу саблей. У мистера Симона от страха мутился рассудок.

— Где у нас бренди, дорогая? — спросил капитан.

Вот это положение! Они, чего доброго, вздумают пировать тут всю ночь, а мистер Симон Тагс должен сидеть за занавесью, боясь перенести дух.

— Сигару, Гроб! — предложил капитан.

Надо сказать, что мистер Симон Тагс совершенно на выносил табачного дыма; если он закуривал сам, это вынуждало его немедленно искать уединения; если при нем курили другие, это вызывало у него сильнейший кашель,. Что до капитана Уотерса, то он был завзятым курильщиком; таким же оказался и его друг лейтенант; а Джозеф. Тагс не отставал от них обоих. Гостиная была невелика, дверь заперта, сигары крепки; клубы дыма вскоре заполнили комнату и мало-помалу стали проникать сквозь кретон занавесей. Мистер Симон Тагс зажимал нос, рот, старался не дышать, но ничто не помогло: кашель все-таки вырвался.

— Ах, господи! — сказал капитан. — Прошу прощения, мисс Тагс. Вы не любите, когда курят?

— Напротив, очень люблю, — сказала Мари.

— Но дым раздражает вам горло?

— Вовсе нет.

— Однако вы только что закашлялись.

— Что вы, капитан Уотерс? И не думала даже.

— Но я слышал кашель, — настаивал капитан.

— И я тоже, — сказал Гроб. Но никто не признавался.

— Почудилось, — решил капитан.

— Должно быть, — поддакнул Гроб.

Еще сигары — еще больше дыма — снова кашель: сдавленный, но слышный.

— Что за чертовщина! — сказал капитан, озираясь.

— Чудеса! — воскликнул ничего не подозревающий мистер Джозеф Тагс.

Лейтенант Гроб посмотрел на всех по очереди с таинственным видом; затем отложил свою сигару; затем на цыпочках сделал несколько шагов к окну и, оглянувшись, большим пальцем через плечо указал на занавесь.

— Гроб! — крикнул капитан, вскочив из-за стола. — Что это значит?

Вместо ответа лейтенант отдернул занавесь — и перед присутствующими предстал мистер Симон Тагс, помертвевший от страха и посиневший от сдерживаемого кашля.

— Что я вижу! — в бешенстве закричал капитан. — Гроб! Вашу саблю!

— Симон! — завопили Тагсы.

— Пощады! — простонала Белинда.

— Платонически! — прохрипел Симон.

— Саблю мне! — взревел капитан. — Пустите, Гроб, — негодяй заплатит жизнью.

— Караул, убивают! — завизжали Тагсы.

— Держите его крепче, сэр! — еле слышно пролепетал Симон.

— Воды! — вскричал Джозеф Тагс, после чего мистер Симон Тагс и все дамы попадали в обморок, образуя живописную группу.

Мы бы охотно скрыли от читателя плачевный исход этого шестинедельного знакомства. Однако докучливое правило, подкрепленное обычаем, требует, чтобы рассказ имел не только начало, но и конец; так что тут уж ничего не поделаешь. Лейтенант Гроб явился с поручением от имени своего друга — капитан Уотерс требовал удовлетворения. Мистер Джозеф Тагс выразил желание уладить дело — лейтенант Гроб изъявил готовность вступить в переговоры. Когда мистер Симон Тагс оправился после нервного потрясения, явившегося следствием любовной неудачи и пережитых волнений, он узнал, что его семья лишилась весьма приятного знакомства и что состояние мистера Джозефа Тагса уменьшилось на полторы тысячи фунтов, а состояние капитана Уотерса увеличилось ровно на такую же сумму. Ценою этих денег должна была быть куплена тайна, но каким-то образом история все же вышла наружу; и досужие языки утверждают, что не часто компании мошенников попадается такая легкая добыча, какою для капитана Уотерса, его супруги и лейтенанта Гроба послужило семейство Тагс в Рэмсгете.

Глава V

Горацио Спаркинс

— В самом деле, мой друг, прошлый раз на бале он очень ухаживал за Терезой, — сказала миссис Молдертон, обращаясь к своему супругу, который после утомительного дня в Сити отдыхал перед камином, накинув на голову шелковый платок, и потягивал портвейн, положив ноги на каминную решетку, — очень ухаживал; и я опять-таки повторяю: следует ему оказывать всяческое поощрение. Решительно надо бы пригласить его к нам на обед.

— Кого это? — вопросил мистер Молдертон.

— Ну ты же знаешь, кого я имею в виду, мой друг, — того молодого человека с черными бачками и в белом галстуке, который недавно появился в собрании, и все девушки только о нем и говорят. Молодого… господи! Ну как же его зовут? Марианна, как его зовут? — продолжала миссис Молдертон, обращаясь к младшей дочери, которая вязала кошелек, стараясь при этом иметь томный вид.

— Мистер Горацио Спаркинс, мама, — со вздохом ответила мисс Марианна.

— Ах да, совершенно верно, Горацио Спаркинс, — подтвердила миссис Молдертон. — Решительно самый благовоспитанный молодой человек, какого я только видела. И, конечно, в том прекрасно сшитом фраке, который на нем тогда был надет, он походил на… на…

— На принца Леопольда, мама, — столько благородства, столько чувства! — восторженным тоном подсказала Марианна.

— Не забывай, мой друг, — продолжала миссис Молдертон, — что Терезе уже двадцать восемь лет и, право, давно следовало бы что-то предпринять.

Мисс Тереза Молдертон была девушка очень маленького роста, довольно пухленькая, с румяными щечками, добродушного нрава, однако до сих пор ни с кем не помолвленная, хотя, надо сказать по совести, отнюдь не потому, что она мало старалась. Напрасно она кокетничала десять лет подряд; напрасно супруги Молдертон прилежно заводили обширные знакомства среди молодых холостяков Кемберуэла и даже Уондсворта и Брикстона, не говоря уже о тех, которые заезжали к ним из Лондона. Мисс Молдертон была известна не меньше, чем лев на крыше Нортамберленд-Хауса, и шансов на замужество у нее было ровно столько же.

— Я уверена, что он тебе понравится, — продолжала миссис Молдертон, — он такой воспитанный!

— Такой умный! — сказала мисс Марианна.

— А как говорит! — прибавила мисс Тереза.

— Он очень тебя уважает, мой друг, — сообщила мужу миссис Молдертон. Мистер Молдертон кашлянул и поглядел на огонь.

— Да, он очень дорожит папиным обществом, — сказала мисс Марианна.

— Ну еще бы, — отозвалась мисс Тереза.

— Право, он сам мне в этом признался по секрету, — заметила миссис Молдертон.

— Ну что ж, — отвечал мистер Молдертон, до некоторой степени польщенный, — если я его увижу завтра в собрании, то, может, и приглашу к нам. Душа моя, надеюсь, ему известно, что мы живем в Кемберуэле?

— Разумеется, и что ты держишь лошадь и экипаж — тоже.

— Посмотрим, — сказал мистер Молдертон, собираясь задремать, — посмотрим.

Мистер Молдертон был из тех людей, чей умственный горизонт ограничен Ллойдом, Домом Ост-индской компании, биржей и Английским банком. Несколько удачных спекуляций вознесли его из ничтожества и сравнительной бедности до положения богача. Как часто бывает в таких случаях, и он сам и его семья вместе с благосостоянием приобрели чрезвычайно возвышенный образ мыслей: они стали перенимать моды, вкусы и прочие глупости у высших классов и возымели самое решительное и весьма подобающее отвращение ко всему, что могло почитаться низменным. Мистер Молдертон был гостеприимен из тщеславия, ограничен по невежеству и полон предрассудков из чванства. Самомнение и хвастовство заставляли его держать отличный стол: ради выгоды и любви к благам мира сего у него бывало много гостей. Он любил принимать у себя образованных людей или таких, которых сам считал образованными, потому что про это было лестно рассказывать; зато терпеть не мог таких, которых называл «умниками». Вероятно, он питал к ним неприязнь из сочувствия к своим сыновьям, ибо ни тот, ни другой не давали родителю ни малейшего повода опасаться за них в этом отношении. Все семейство стремилось заводить знакомства и связи не в своем кругу, а среди вышестоящих; и одним из неизбежных последствий этого стремления, соединенного с полным незнанием света за пределами своего узкого мирка, было то, что всякий, кто только претендовал на знакомство с высшим светом, мог запросто обедать у них в Оук-Лодж, Кемберуэл.

Появление мистера Горацио Спаркинса в собрании вызвало немало толков и расспросов среди завсегдатаев. Кто бы это был? Он, видимо, очень сдержан и, видимо, полон грусти. Может быть, это духовное лицо? Он слишком хорошо танцует. Адвокат? Он сам сказал, что нет. Слог у него самый изысканный, и говорит он очень много. Может быть, это знатный иностранец, приехавший в Англию для того, чтобы описывать страну, ее обычаи и нравы; а на публичных балах и обедах он бывает для того, чтобы ближе познакомиться с высшим обществом, тонкостями этикета и английской воспитанностью? Нет, он говорит без иностранного акцента. Может быть, он медик, сотрудник журналов, автор модных романов или художник? Нет, и эти предположения были опровергнуты вескими доводами. «В таком случае, — решили все, — он, должно быть, какое-нибудь важное лицо». — «Скорей всего, так и есть, — рассуждал про себя мистер Молдертон, — он заметил, что мы лучше других, оттого и оказывает нам столько внимания».

На следующий вечер после того разговора, который мы только что передали, были танцы в собрании. Экипаж было селено подать к подъезду Оук-Лодж ровно в девять. Сестры Молдертон были одеты в небесно-голубой атлас, с разбросанными по нему искусственными цветами, а миссис Молдертон (коротенькая, толстая женщина), одетая точно так же, была похожа на свою старшую дочь, помноженную на два. Мистер Фредерик Молдертон, старший сын, в черном фраке, являл собою идеал франтоватого официанта, а мистер Томас Молдертон, младший сын, в жестком белом галстуке, синем фраке с блестящими пуговицами и красной ленточкой для часов сильно смахивал на интересного, но неосторожного молодого человека по имени Джордж Барнуэл[12]. Все они твердо решили поближе познакомиться с мистером Горацио Спаркинсом. Мисс Тереза, понятно, намеревалась быть любезной и милой, как это и подобает девице двадцати восьми лет, ищущей жениха. Миссис Молдертон готовила улыбки и комплименты. Мисс Марианна хотела попросить, чтобы он написал ей стихи в альбом. Мистер Молдертон собирался осчастливить знатного незнакомца, пригласив его на обед. Том намерен был исследовать глубину его познаний касательно сигар и нюхательного табака. Даже сам мистер Фредерик Молдертон, семейный авторитет по части вкуса, туалета и всяких светских новшеств, который имел отдельные апартаменты в Лондоне и свободный доступ в театр Ковент-Гарден, был одет всегда по моде последнего месяца, два раза в неделю во время сезона греб на Темзе и имел друга, который когда-то знал одного джентльмена, жившего прежде в Олбени[13], — даже он решил, что мистер Горацио Спаркинс, должно быть, отличный малый, так что он, Фредерик, сделает ему честь и пригласит его сыграть партию на бильярде.

Первым, на кого обратились полные надежды взгляды встревоженного семейства, был интересный Горацио, сидевший на диване в задумчивой позе, со взором, устремленным на потолок, и волосами, зачесанными со лба кверху.

— Вот он, мой друг, — шепнула миссис Молдертон мистеру Молдертону.

— Как похож на лорда Байрона! — вполголоса воскликнула мисс Тереза.

— Или на Монтгомери[14]! — прошептала мисс Марианна.

— Или на портрет капитана Кука! — заметил Том.

— Том, не дури! — остановил его отец, который постоянно одергивал его, вероятно опасаясь, — впрочем, совершенно напрасно, — как бы он не попал в «умники».

Пока все семейство пересекало залу, элегантный Спаркинс с большим успехом принимал самые выигрышные позы. Затем он вскочил на ноги с очень естественным выражением восторга и удивления, приветствовал весьма сердечно миссис Молдертон, поклонился девицам с очаровательной учтивостью, пожал руку мистеру Молдертону почтительно, даже чуть ли не благоговейно, и ответил на поклон обоих братьев так любезно и так покровительственно, что они совершенно убедились в том, что это должно быть, очень важное лицо и в то же время очень обходительное.

— Мисс Молдертон, — сказал Горацио с низким поклоном после обычных приветствий, — могу ли я надеяться, что вы удостоите меня удовольствия и чести…

— Я, кажется, еще не на все танцы приглашена, — сказала мисс Тереза, неудачно прикидываясь равнодушной, — но, право, так много знакомых…

Горацио очень изящно изобразил разочарование.

— Буду очень рада, — жеманно пролепетала, наконец, интересная Тереза. Физиономия Горацио сразу засияла, словно старая шляпа под летним дождем.

— Очень вежливый молодой человек, без сомнения, — сказал польщенный мистер Молдертон, после того как раболепный Спаркинс со своей дамой стали в пару для объявленной кадрили.

— Он держится безупречно, — сказал Фредерик.

— Да, отличный малый, — вставил Том, который никогда не упускал случая попасть пальцем в небо, — говорит, как аукционист.

— Том, — сурово сказал ему отец, — я, кажется, уже просил тебя не дурить.

Том нахохлился, точно петух в дождливое утро.

— Как прелестно, — сказал интересный Горацио своей даме, прогуливаясь по зале в перерыве между фигурами кадрили, — как прелестно, как освежительно удалиться от грозовых туч, от превратностей и тревог жизни хотя бы на краткое, быстролетное мгновение и провести это мгновение, сколь оно ни хрупко и преходяще, в благословенном обществе той особы, чье неодобрение было бы смертью, холодность — безумием, измена — гибелью, чье постоянство было бы счастьем, чья любовь была бы высшей и лучшей наградой, какую бог может послать мужчине.

«Сколько чувства! сколько души!» — подумала мисс Тереза, повисая всей своей тяжестью на руке кавалера.

— Но довольно… довольно! — продолжал элегантный Спаркинс трагическим тоном. — Что я сказал? что мне до… до подобного рода чувств? Мисс Молдертон, — тут он остановился, — могу ли я надеяться, что вы примете…

— Право, мистер Спаркинс, — отвечала восхищенная Тереза, краснея от приятнейшего волнения, — вам следует обратиться к папаше. Без его позволения я никогда не решусь…

— Но он, верно, не будет против…

— Ах, нет! Право же, право, вы его совсем не знаете! — прервала Спаркинса мисс Тереза, отлично зная, что опасаться нечего, — ей только хотелось, чтобы их беседа как можно больше походила на сцену из романа.

— Не может же он быть против того, чтобы я предложил вам стакан глинтвейна, — с удивлением возразил обольстительный Спаркинс.

«И это все? — подумала разочарованная Тереза. — Сколько шума из пустяков!»

— Мне доставит величайшее удовольствие, сэр, если вы отобедаете у нас в Оук-Лодж, Кемберуэл, в пять часов в будущее воскресенье, при условии, что у вас нет в виду ничего лучшего, — сказал мистер Молдертон в конце вечера, когда он и оба его сына стояли, беседуя с Горацио Спаркинсом.

Горацио поклонился в знак признательности и принял это лестное приглашение.

— Должен сознаться, — заметил отец семейства, протягивая новому знакомому свою табакерку, — что я не такой уж охотник до этих собраний: гораздо лучше домашний уют, я бы даже сказал — роскошь Оук-Лодж. Для пожилого человека здесь мало привлекательного.

— А в конце концов, что такое человек? — вопросил философ Спаркинс. — Что такое человек, спрошу я вас?

— Да, совершенно, верно, — отвечал мистер Молдертон, — совершенно верно.

— Нам известно, что мы живем и дышим, — продолжал Горацио, — что у нас есть потребности и желания, страсти и склонности…

— Разумеется, — с глубокомысленным видом произнес Фредерик Молдертон.

— Я говорю, нам известно, что мы существуем, — повторил Горацио, возвышая голос, — но это и все; здесь предел нашего познания, вершина наших постижении; к этому мы приходим в конце концов. Что еще нам известно?

— Ничего, — отвечал Фредерик: он, как никто другой, мог ручаться за себя в этом отношении.

Том отважился было сказать что-то невпопад, но, к счастью для своей репутации, вовремя поймал грозный взгляд папаши и поджал хвост, словно щенок, уличенный в воровстве.

— Честное слово, — сказал мистер Молдертон-старший, когда они возвращались домой в экипаже, — этот мистер Спаркинс замечательный молодой человек. Такие удивительные познания! такие необыкновенные сведения! и такая красноречивая манера изъясняться!

— Я думаю, это, должно быть, какое-нибудь инкогнито, — заметила мисс Марианна. — Как очаровательно и романтично!

— Говорит он очень громко и складно, — несмело сказал Том, — только мне не совсем понятно, о чем речь.

— Том, я уже надежду потерял, что ты хоть когда-нибудь что-нибудь будешь понимать, — сказал его отец, который, без сомнения, очень много вынес из беседы с мистером Спаркинсом.

— Мне кажется, Том, — сказала мисс Тереза, — что ты нынче вечером вел себя просто глупо.

— Ну конечно! — воскликнули все разом, и несчастный Том сжался в комок и забился в угол. Этим же вечером мистер и миссис Молдертон имели долгую беседу относительно устройства судьбы своей дочери и ее видов на будущее. Мисс Тереза отошла ко сну, терзаясь сомнениями, следует ли ей поощрять визиты теперешних своих подруг, в случае ежели она выйдет за титулованную особу; и всю ночь напролет ей снились переодетые вельможи, многолюдные рауты, страусовые перья, свадебные банты и Горацио Спаркинс.

В воскресенье утром много было высказано предположений насчет того, каким образом доберется до них долгожданный Горацио Спаркинс. Держит ли он выезд? возможно ли, что он приедет верхом? или, быть может, снизойдет до дилижанса? Эти и другие соображения того же рода и не меньшей важности поглощали внимание миссис Молдертон и ее дочерей все утро после церкви.

— Честное слово, дута моя, такая досада, что этот твой вульгарный братец напросился нынче на обед, — сказал мистер Молдертон жене. — Я нарочно поостерегся и не пригласил никого, кроме Флемуэла, именно из-за того, что у нас будет нынче мистер Спаркинс. А тут, только представь себе: твой братец, какой-то торгаш — просто немыслимо! Я не потерплю, чтоб он толковал при новом госте о своей лавочке, — нет, ни за что на свете! Если б у него хватило здравого смысла скрывать, что он позорит всю семью, — это бы еще куда ни шло; так нет же, он до того любит свое гнусное дело, что непременно сообщает всем и каждому, кто он такой.

Мистер Джейкоб Бартон, о котором шла речь, был крупный бакалейщик, до такой степени вульгарный и до того нечувствительный ко всяким деликатностям, что он и вправду ничуть не стеснялся своего дела: он на нем деньги нажил, и пускай хоть все об этом знают, ему наплевать.

— А! Флемуэл, дорогой мой, как поживаете? — воскликнул мистер Молдертон, когда в комнату вошел маленький суетливый человечек в зеленых очках. — Вы получили мою записку?

— Да, получил, поэтому я и приехал.

— Не знаете ли вы этого мистера Спаркинса, хотя бы по фамилии? Вы ведь всех знаете.

Мистер Флемуэл был один из тех господ, обладающих самыми обширными сведениями, каких иногда можно встретить в обществе и которые кичатся тем, что всех знают, на самом же деле не знают ровно никого. В доме Молдертона, где любые анекдоты о великих мира сего выслушивались с жадностью, он был, что называется, любимчиком; и, отлично понимая, с кем имеет дело, он давал волю своей страстишке и, не зная удержу, хвастался знакомством со всеми значительными людьми. У него была довольно оригинальная манера врать как бы в скобках, с видом величайшей скромности, будто опасаясь, что его сочтут хвастуном.

— Да нет, под этой фамилией я его не знаю, — отвечал Флемуэл, понизив голос и с самым многозначительным выражением. — Не сомневаюсь, однако, что я его знаю. Он высокого роста?

— Нет, среднего, — сказала мисс Тереза.

— Волосы черные? — наудачу осведомился Флемуэл.

— Да, — с готовностью подтвердила мисс Тереза.

— Нос довольно короткий?

— Не-ет, — отвечала огорченная Тереза, — нос у него римский.

— Я и сказал, римский нос, не так ли? — вопросил Флемуэл. — Он хорошо одевается?

— О, конечно!

— И прекрасно держится в обществе?

— О да! — отвечало все семейство хором. — Вы его, должно быть, знаете.

— Да, я так и думал, что вы его должны знать, если он значительное лицо, — торжествующе воскликнул мистер Молдертон. — Как, по-вашему, кто он такой?

— Судя по описанию, — в раздумье произнес Флемуэл, понизив голос почти до шепота, — он очень похож на виконта Огастеса Фиц-Эдварда Фиц-Джона Фиц-Осборна. Высокоталантливый молодой человек и при этом большой оригинал. Весьма вероятно, что он временно переменил фамилию для какой-нибудь цели.

Сердце Терезы сильно забилось. Неужели это в самом деле виконт Огастес Фиц-Эдвард Фиц-Джон Фиц-Осборн? Какое имя, если его изящно отпечатать на двух глазированных карточках, соединенных белой атласной лентой! «Виконтесса Фиц-Эдвард Фиц-Джон Фиц-Осборн!» Головокружительная мысль!

— Без пяти минут пять, — сказал мистер Молдертон, взглянув на свои часы, — надеюсь, он нас не обманет.

— Вот он! — воскликнула мисс Тереза, когда послышался громкий стук в парадную дверь. Все постарались принять такой вид, — как это обычно делается, когда гостя ждут с особенным нетерпением, — будто они даже и не подозревали о его приходе.

Дверь в комнату отворилась. «Мистер Бартон!» объявил слуга.

— Черт бы его взял! — пробормотал Молдертон. — А! Дорогой мой, как поживаете? Что новенького?

— Да ничего нет, — отвечал бакалейщик привычно грубоватым тоном. — Ровно ничего особенного. Ничего такого не слыхал. Здравствуйте, мальчики и девочки! Мистер Флемуэл, очень рад вас видеть, сэр.

— А вот и мистер Спаркинс, — заметил Том, глядевший в окно, — да еще на какой лошади!

И действительно, Горацио Спаркинс на крупной вороной лошади выделывал такие курбеты и пируэты, словно работал наездником в цирке Астли. После долгого отпускания и натягивания поводьев под аккомпанемент храпенья, фырканья и стука копыт лошадь согласилась остановиться ярдах в ста от калитки, где Горацио спешился, доверив животное заботам молдертоновского конюха. Церемония представления была проделана по всей форме. Мистер Флемуэл глядел на Горацио сквозь зеленые очки с таинственным и значительным видом, а галантный Горацио глядел на Терезу так выразительно, что и сказать невозможно.

— Это и есть виконт Огастес, как его там? — шепотом спросила миссис Молдертон Флемуэла, который вел ее в столовую.

— Н-нет, то есть не совсем так, — отвечал этот великий авторитет, — не совсем так.

— Кто же он тогда?

— Тс-с! — произнес Флемуэл со значительным видом, говорившим, что он отлично знает, но никак не может открыть эту важную тайну по соображениям государственного порядка. А может, это кто-нибудь из министров знакомится таким образом с умонастроением народа?

— Мистер Спаркинс, — вне себя от радости сказала миссис Молдертон, — сядьте, пожалуйста, между дамами. Джон, поставьте стул для гостя между мисс Терезой и мисс Марианной. — Эти ее слова относились к слуге, который обыкновенно работал то за конюха, то за садовника; но так как надо было произвести на Спаркинса впечатление, то его заставили надеть белый галстук и башмаки, причесали и пригладили, чтобы он мог сойти за второго лакея.

Обед был превосходный, Горацио усиленно ухаживал за мисс Терезой, и все были настроены как нельзя лучше, кроме мистера Молдертона, который, зная наклонности своего шурина, терпел невыносимые мучения того рода, какие, если верить газетам, испытывают все живущие по соседству с кабаком, когда сиделец вешается на сеновале, что «гораздо легче вообразить себе, нежели описать».

— Флемуэл, давно ли вы виделись с вашим другом, сэром Томасом Нолендом? — спросил мистер Молдертон, искоса поглядывая на Горацио, чтобы проверить, какое впечатление произведет имя этого великого человека.

— Да нет, не так давно. А вот лорда Гоблтона я видел третьего дня.

— Вот как! Надеюсь, его милость в добром здоровье? — спросил Молдертон с живейшим участием. Едва ли нужно говорить, что до этой минуты он и не подозревал о существовании такой особы.

— О да, он здоров, вполне здоров. Отличный человек. Я его встретил в Сити и долго с ним разговаривал. Да, я с ним довольно близко знаком. Однако мне не удалось поговорить с ним как следует, потому что я торопился к одному банкиру — очень богатый человек и член парламента, с ним я тоже знаком довольно близко, можно даже сказать, очень близко.

— Знаю, о ком вы говорите, — с важностью изрек Молдертон, на самом деле зная на этот счет не больше самого Флемуэла. — Дело у него солидное.

Этим была затронута опасная тема.

— Кстати о деле, — вмешался мистер Бартон, сидевший наискосок от хозяина. — Один джентльмен, которого вы, Молдертон, очень хорошо знали еще до того, как вам удалось провести ту первую спекуляцию, на днях зашел к нам в лавку и…

— Бартон, положите мне, пожалуйста, одну картофелину, — прервал его несчастный хозяин дома, надеясь удушить рассказ в самом зародыше.

— Пожалуйста, — отвечал бакалейщик, нисколько не подозревая об умысле зятя, — и он мне сказал напрямик…

— Рассыпчатую, будьте добры, — опять прервал его Молдертон, дрожа за конец анекдота и опасаясь слова «лавка».

— Вот он и говорит, знаете ли, — продолжал преступник, передав картофелину, — и говорит: как идет ваше дело? А я ему говорю, так, шутя, вы же меня знаете, говорю ему: я своим делом не гнушаюсь, думаю, что и дело меня гнушаться не будет.

— Мистер Спаркинс, — начал хозяин, тщетно пытаясь скрыть тревогу, — стаканчик вина?

— С величайшим удовольствием, сэр.

— За ваше здоровье.

— Благодарю вас.

— Мы говорили в тот вечер, — продолжал хозяин, обращаясь к Горацио, отчасти с целью блеснуть ораторским дарованием нового знакомого, отчасти же в надежде заглушить анекдоты бакалейщика, — мы говорили тогда вечером о природе человека. Ваши доводы показались мне очень убедительными.

— И мне тоже, — сказал Фредерик. Горацио ответил любезным наклонением головы.

— Скажите, какого вы мнения о женщинах, мистер Спаркинс? — осведомилась миссис Молдертон. Девицы жеманно улыбались.

— Мужчина, — ответил Горацио, — мужчина, бродит ли он среди светлых, веселых, цветущих долин второго эдема или же в более унылых, бесплодных и, можно сказать, прозаических местах, с которыми мы волей-неволей должны мириться в наше время; мужчина в любых обстоятельствах, в любом месте — клонится ли он под бременем губительных вихрей арктической зоны, или иссыхает от зноя под лучами полуденного солнца, — мужчина без женщины одинок.

— Я очень рада слышать, что вы держитесь такого похвального образа мыслей, мистер Спаркинс, — сказала миссис Молдертон.

— И я тоже, — прибавила мисс Тереза. Горацио взглядом выразил, как он счастлив, а молодая особа покраснела.

— А я думаю так… — начал мистер Бартон.

— Я знаю, что вы хотите сказать, — прервал его Молдертон, решившись не давать больше хода своему родственнику, — и я с вами не согласен.

— Что такое? — спросил изумленно бакалейщик.

— Мне очень жаль, Бартон, что я расхожусь с вами во мнениях, — сказал хозяин таким решительным тоном, словно и в самом деле противоречил какому-то его утверждению, — но я не могу согласиться с тем, что считаю в высшей степени нелепым.

— Да ведь я хотел сказать…

— Вы меня не убедите, — сказал Молдертон с видом непреклонной решимости. — Никогда.

— А я не могу вполне согласиться с доводами мистера Спаркинса, — сказал Фредерик, вступая в бой вслед за папашей.

— Как! — воскликнул Горацио, который пустился рассуждать еще более отвлеченно и туманно, когда увидел, что дамы слушают его с восторженным изумлением. — Как! Разве следствие не есть результат причины? Разве причина не предшествует следствию?

— Вот в чем суть, — сказал Флемуэл.

— Разумеется, — сказал мистер Молдертон.

— Ибо, если следствие есть результат причины, а причина предшествует следствию, то вы ошибаетесь, насколько я понимаю, — прибавил Горацио.

— Положительно так, — сказал угодливый Флемуэл.

— По крайней мере таково будет верное и логическое заключение, насколько я понимаю? — вопросительным тоном прибавил Спаркинс.

— Без сомнения, — опять ввязался Флемуэл. — Это решает дело.

— Что ж, может быть, и решает, — сказал Фредерик. — Раньше я этого не понимал.

«А я и теперь не очень-то понимаю, — подумал бакалейщик, — однако надо полагать, что это правильно».

— Какой у него глубокий ум! — шепнула миссис Молдертон дочерям, когда они выходили в гостиную.

— Ах, он просто прелесть! — отвечали обе девицы разом, — говорит, как оракул. Он, должно быть, много видел и знает жизнь.

Когда мужчин предоставили самим себе, воцарилось молчание и у всех был такой мрачный вид, словно их совсем доконала философская глубина состоявшейся перед этим беседы. Первым нарушил молчание Флемуэл, твердо решивший выведать, кто и что такое на самом деле Горацио Спаркинс.

— Извините меня, сэр, — начал этот всезнающий человек. — Если я не ошибаюсь, вы готовитесь к адвокатуре? Я и сам когда-то подумывал об этом, да, в самом деле, и довольно близко знаком с первыми светилами этой выдающейся профессии.

— Н-ну, не совсем, — ответил Горацио, слегка поколебавшись.

— Но вы давно вращаетесь среди шелковых мантий, если я не ошибаюсь? — почтительно спросил Флемуэл. — Почти всю свою жизнь, — отвечал Спаркинс.

Вопрос, таким образом, был благополучно разрешен для мистера Флемуэла. Горацио — это молодой джентльмен, который скоро станет адвокатом.

— Не хотел бы я быть юристом, — сказал Том, впервые раскрывая рот и оглядывая стол в надежде, что хоть кто-нибудь обратит внимание на его слова. Никто на это ничего не ответил.

— Не хотел бы я носить парик! — отважился Том сделать еще одно замечание.

— Том, очень прошу, не выставляй себя на посмешище, — сказал ему отец. — Слушай, пожалуйста, и поучайся из разговора старших, но не делай все время нелепых замечаний.

— Хорошо, папаша, — ответил несчастный Том, который не произнес ни слова с тех пор, как попросил в четверть шестого второй кусок говядины, а теперь было восемь.

— Ну ничего, Том! — заметил его добродушный дядюшка. — Я с тобой согласен. Мне бы тоже не хотелось носить парик. Уж лучше фартук.

Мистер Молдертон сильно закашлялся. Мистер Бартон продолжал:

— Потому что, ежели человек гнушается своим делом…

Кашель возобновился с удесятеренной силой и не прекращался до тех пор, пока незадачливый его виновник, встревожившись, не позабыл совершенно о том, что собирался сказать.

— Мистер Спаркинс, — сказал Флемуэл, возобновляя атаку, — не знаете ли вы мистера Делафонтена, с Бедфорд-сквера?

— Я обменялся с ним карточками; после чего я, правда, имел случай быть ему полезным, — отвечал Горацио, слегка краснея — без сомнения, оттого, что ему пришлось сделать такое признание.

— Это большая удача, если вам довелось оказать услугу такому важному лицу, — сказал Флемуэл, всем своим видом выражая глубокое уважение.

— Не знаю, кто он такой, — по секрету шепнул он Молдертону, когда они переходили в гостиную следом за Горацио. — Однако совершенно ясно, по профессии он юрист и лицо очень важное, с большими связями.

— Без сомнения, без сомнения, — поддакнул его спутник.

Остаток вечера прошел самым восхитительным образом. Мистер Молдертон, избавившись от своих опасений в силу того обстоятельства, что Бартон уснул крепким сном, был в высшей степени любезен и снисходителен. Мисс Тереза сыграла «Падение Парижа» — мастерски, как объявил Спаркинс, и оба они, с помощью Фредерика, пробовали спеться, разучивая без конца дуэты и трио, так как сделали приятное открытие, что их голоса прекрасно гармонируют. Конечно, все они пели первую партию, а Горацио, помимо того небольшого неудобства, что он был абсолютно лишен слуха, еще и не знал ни одной ноты. Все же они провели время очень приятно, и был уже первый час ночи, когда мистер Спаркинс попросил, чтобы подали его коня, похожего на траурный катафалк, причем просьба его была уважена только на том условии, что он опять приедет к ним в следующее воскресенье.

— Но, может быть, мистер Спаркинс присоединится к нам завтра вечером? — предложила миссис Молдертон. — Мистер Молдертон собирается повезти девочек на пантомиму.

Мистер Спаркинс поклонился и пообещал зайти к ним в ложу № 48 в течение вечера.

— На утро мы вас освобождаем, — с очаровательной игривостью сказала мисс Тереза, — мама везет нас в город за покупками. Я знаю, мужчины терпеть не могут этого занятия.

Мистер Спаркинс опять поклонился и заявил, что он был бы в восторге, но утром у него важное дело — он занят. Флемуэл выразительно посмотрел на Молдертона. «Судебная сессия!» — прошептал он.

К двенадцати часам на следующее утро экипаж был подан к крыльцу, чтобы миссис Молдертон с дочерями могла отправиться в задуманную на этот день экспедицию. Пообедать и переодеться для театра они собирались у знакомых. Сначала они завезли к ним все свои картонки, а затем отправились на Тоттенхем-Корт-роуд сделать кое-какие покупки у Джонса, Спраггинса и Смита, после чего им надо было заехать на Бонд-стрит к Редмейну, а уже оттуда в такие лавки, о которых никто никогда не слыхивал. Барышни старались разогнать дорожную скуку, превознося Горацио Спаркинса, браня свою мамашу за то, что она везет их в такую даль ради какого-то шиллинга экономии, и гадая, когда же они доберутся до места своего назначения. В конце концов экипаж остановился перед довольно грязной мануфактурной лавкой со всякого рода товарами и всех размеров ярлыками на витрине. Там были раздутые, словно от водянки, семерки с крохотными тремя фартингами в уголке, совершенно невидимыми простым глазом; триста пятьдесят тысяч дамских горжеток, ценою от одного шиллинга полутора пенсов; башмачки из настоящей французской лайки по два шиллинга девять пенсов за пару; зеленые дамские зонтики по такой же дешевке и «всевозможные товары на пятьдесят процентов дешевле себестоимости» по словам владельца лавки, — а кому же это лучше знать, как не ему.

— Господи, мамаша, куда это вы нас завезли? — сказала мисс Тереза. — Что подумал бы мистер Спаркинс, если б он нас увидел!

— Да, действительно! — сказала мисс Марианна, ужасаясь этой мысли.

— Садитесь, пожалуйста, сударыни! Что прикажете? — осведомился церемониймейстер заведения, в белом шейном платке и строгом галстуке, очень походивший на плохой «портрет мужчины» с академической выставки.

— Я хочу посмотреть шелка, — ответила миссис Молдертон.

— Сию минуту, сударыня. Мистер Смит! Где мистер Смит?

— Я здесь, сэр, — послышался голос в глубине лавки.

— Будьте любезны, поторопитесь, мистер Смит, — сказал церемониймейстер. — Вас никогда нельзя найти, когда вы нужны, сэр.

Мистер Смит, вынужденный таким образом проявить все проворство, на какое был способен, с большой ловкостью перепрыгнул через прилавок и оказался лицом к лицу с покупательницами. Миссис Молдертон издала слабый крик; мисс Тереза, которая нагнулась было, чтобы сказать что-то сестре, подняла голову и узрела… Горацио Спаркинса!

«Опустим занавес», как говорят романисты, над последовавшей за этим сценой. Загадочный, философический, романтический, таинственный Спаркинс, тот самый, который казался нашей интересной Терезе воплощением идеала, воплощением всех молодых герцогов и поэтических франтов в голубых шелковых халатах и таких же туфлях, о которых она столько читала и грезила, не надеясь даже когда-нибудь увидеть их, вдруг превратился в мистера Сэмюела Смита, приказчика в «дешевой лавке», младшего компаньона в ненадежной фирме, существующей всего каких-нибудь три недели. Полное достоинства исчезновение бывшего героя Оук-Лодж при этом неожиданном разоблачении можно сравнить только разве с бегством собаки, которой привязали к хвосту жестянку. Всем надеждам Молдертонов суждено было погибнуть разом, растаять, как тает лимонное мороженое на банкете акционеров; залы Олмэка по-прежнему были для них недостижимы, как Северный полюс; а у мисс Терезы теперь было так же мало шансов найти мужа, как у капитана Росса найти северо-западный проход.

Прошло несколько лет после событий этого ужасного утра. Маргаритки трижды зацветали на кемберуэлеком лугу; воробьи трижды начинали чирикать по-весеннему в кемберуэлекой роще, а обе мисс Молдертон все еще не замужем. У мисс Терезы не осталось уже никаких надежд; зато репутация Флемуэла все еще на высоте; а семейство Молдертонов питает все то же пристрастие к аристократам и еще более сильное отвращение ко всему низменному.

Глава VI

Черная вуаль

Однажды зимним вечером, в конце 1800 года — или, может быть, годом раньше или позже, — молодой врач, лишь недавно начавший практиковать, сидел в своей крохотной гостиной, грелся у огня, весело пылавшего в камине, и слушал, как дождь стучит в окно и ветер уныло гудит в трубе. Вечер был сырой, холодный; весь день в дождь и слякоть молодой врач ходил по городу — и теперь, в туфлях и халате, наслаждался отдыхом, и уже в полусне ему мерещились разные картины. Сперва он думал о том, как громко воет ветер и как больно хлестал бы ему в лицо дождь, если бы он не сидел сейчас дома, в тепле и уюте. Потом мысли его обратились к предстоящей поездке на рождество в родные края, к тем, кто близок и дорог его сердцу; как они будут рады ему и как счастлива была бы Роза, если бы он мог сказать ей, что у него появился, наконец, хоть один постоянный пациент и, надо надеяться, будут еще другие пациенты, и тогда через несколько месяцев он приедет снова, и они обвенчаются, и он увезет ее с собою, и она внесет свет и радость в его одинокий дом и вдохновит его на новые труды. Потом он стал спрашивать себя, когда же появится этот первый пациент и появится ли, или, быть может, такова уж воля провидения, что у него совсем никогда не будет пациентов; а потом опять подумал о Розе и нечаянно задремал и увидел ее во сне, и, наконец, ее веселый, ласковый голос явственно зазвучал у него в ушах, и маленькая нежная рука легла ему на плечо.

На плечо ему и в самом деле опустилась рука, но совсем не маленькая и не нежная: она принадлежала толстому мальчишке с круглой, как шар, головой, которого приход определил помогать доктору, бегать по его поручениям и разносить больным лекарства; за услуги мальчишке полагалось вознаграждение: шиллинг в неделю и стол. Но некому было носить лекарства и некуда бегать с поручениями, а потому мальчишка все свое свободное время — примерно четырнадцать часов в сутки — занимался тем, что потихоньку таскал мятные лепешки, наедался до отвала и спал.

— Леди… вас леди спрашивает, сэр! — шептал мальчик, тряся спящего хозяина за плечо.

— Какая леди? — вскакивая, крикнул наш друг; не вполне понимая, сон это или явь, он едва ли удивился бы, если бы увидел перед собой Розу. — Какая леди? Где?

— Там, сэр! — ответил мальчик, показывая на застекленную дверь кабинета; круглое лицо его выражало величайший страх перед столь необычайным событием, как появление пациента.

Доктор поглядел в сторону двери и вздрогнул, пораженный видом неожиданной посетительницы.

Это была женщина на редкость высокого роста, в глубоком трауре; она стояла так близко к двери, что лицо ее почти касалось стекла. Словно затем, чтобы ее нельзя было узнать, голову и плечи окутывал черный платок и лицо скрывала густая черная вуаль. Стояла она очень прямо, отчего казалась еще выше, и хотя врач чувствовал взгляд, в упор устремленный на него из-под черной вуали, она не шелохнулась, словно и не заметила, что он обернулся и смотрит на нее.

— Вы пришли за советом? — спросил он не без колебания, отворяя дверь. Дверь открывалась внутрь, и когда доктор потянул ее к себе, странная посетительница не двинулась с места.

В ответ она только слегка наклонила голову.

— Войдите, пожалуйста, — сказал врач.

Незнакомка шагнула вперед, потом, к неописуемому ужасу мальчика, обернулась в его сторону и остановилась в нерешительности.

— Выйди, Том, — сказал доктор мальчику, чьи круглые глаза во время этой короткой сценки готовы были выскочить из орбит. — Задерни шторку и закрой дверь.

Том задернул зеленую шторку на двери, вышел в кабинет, притворил за собою дверь и тотчас приник большим круглым глазом к замочной скважине.

Доктор пододвинул кресло поближе к огню и знаком предложил посетительнице сесть. Таинственная гостья медленно подошла к креслу. Яркий отблеск пламени упал на черное платье, и доктор увидел, что подол мокрый и забрызган грязью.

— Вы промокли, — сказал он.

— Да, — негромким низким голосом произнесла незнакомка.

— Я вижу, вы больны? — сочувственно спросил доктор, услышав в ее голосе страдание.

— Да, — был ответ, — я очень больна. Но не телом, а душою. Не для себя я пришла, не мне нужна ваша помощь, — продолжала незнакомка. — Если бы недуг терзал мое тело, я не вышла бы из дому одна в такой поздний час, в такую непогоду; будь я больна, бог свидетель, ровно через двадцать четыре часа я с радостью слегла бы и молилась только о том, чтобы умереть. Я пришла умолять вас о помощи ради другого человека, сэр. Быть может, я безумна, что прошу для него помощи… да, наверно, так; но в долгие бессонные ночи, полные тоски и слез, эта мысль неотступно преследовала меня; и хотя даже я понимаю, что надежды нет и никто не в силах спасти его, от одной мысли опустить его в могилу, даже не позвав на помощь, кровь стынет у меня в жилах!

Она вся задрожала, и врач видел, что эта дрожь непритворна.

Искреннее отчаяние странной посетительницы тронуло молодого врача до глубины души. Он был новичок в своем деле и еще не научился, насмотревшись на горе и муки, ежедневно открывающиеся взору каждого врача, не принимать слишком близко к сердцу людские страдания.

— Если тот, о ком вы говорите, находится в столь тяжелом состоянии, — сказал он, поспешно вставая, — нельзя терять ни минуты. Я сейчас же пойду с вами. Почему вы не обратились к врачу раньше?

— Потому что раньше это было бы бесполезно… потому что даже и теперь это бесполезно, — ответила женщина, горестно ломая руки.

С минуту врач пристально смотрел на черную вуаль, словно пытаясь разглядеть выражение лица под нею; но вуаль была слишком густая и совсем скрывала черты незнакомки.

— Но вы сами больны, хотя и не сознаете этого, — сказал он мягко. — У вас лихорадка, только она, видно, и придала вам силы прийти сюда. Вот, выпейте, — продолжал он, наливая ей стакан воды, — придите в себя, а потом как можно спокойнее расскажете мне, что с вашим больным и давно ли он страдает от своего недуга. Как только я узнаю все, что мне необходимо знать, чтобы помочь ему, я тотчас последую за вами.

Не поднимая вуали, незнакомка поднесла стакан к губам, но тут же, не отпив ни глотка, отставила стакан и разрыдалась.

— Я знаю, — промолвила она сквозь слезы, — мои слова должны вам казаться лихорадочным бредом. Мае и прежде это говорили, и не с такой добротой, как вы. Я уже немолода; говорят, когда жизнь подходит к концу, те немногие годы, что еще осталось прожить, становятся нам еще дороже; какими бы пустыми и жалкими ни казались они стороннему глазу, дорожишь ими куда больше, чем теми, что уже прожиты, хоть прошлое и связано с воспоминаниями о старых, давно умерших друзьях и о юных друзьях — быть может, о детях, — которые покинули тебя, и забыли, и ушли навсегда, как будто и они тоже умерли. Мне недолго осталось жить, и эти немногие годы должны бы быть мне вдвойне дороги; но я отказалась бы от них без малейшего сожаления… охотно… с радостью… лишь бы та страшная опасность рассеялась, как дурной сон. Но я знаю, хоть и счастлива была бы думать иначе, что завтра утром тот, о ком я вам говорю, будет недосягаем для человеческой помощи; и, однако, сегодня вечером, хотя ему грозит гибель, вы не должны его видеть и не можете ему помочь.

— Ваше горе и без того велико, — сказал врач после недолгого молчания, — и я не хотел бы спорить с вами или допытываться о том, что вы жаждете сохранить в тайне. Но есть в ваших словах противоречие, которое кажется мне непостижимым. Человеку грозит смерть, а мне нельзя его видеть, когда моя помощь еще может принести пользу; вы опасаетесь, что завтра она будет бесполезна, и, однако, хотите, чтобы я пришел завтра! Если этот человек и вправду так дорог вам, как можно заключить по вашим словам и всему вашему поведению, почему не попытаться спасти его теперь, пока промедление и роковое развитие болезни не сделали это невозможным?

— Милосердный боже! — рыдая, воскликнула женщина. — Как могут чужие люди поверить тому, что даже и мне кажется невероятным? Так вы не придете к нему завтра утром, сэр? — прибавила она и поднялась.

— Я не говорю, что отказываюсь навестить его, — возразил врач, — но предупреждаю вас, если больной умрет из-за того, что вы столь упорно настаиваете на этой непонятной отсрочке, тяжкая ответственность ляжет на вас.

— Не на мне лежит бремя ответственности, — горько сказала незнакомка. — А любую вину, которая лежит на мне, я готова нести и охотно за нее отвечу.

— Поскольку я не беру на себя никакой ответственности, соглашаясь на вашу просьбу, — продолжал врач, — я навещу больного утром, если вы оставите мне адрес. В какое время можно будет его видеть?

— Ровно в девять часов, — ответила незнакомка.

— Простите, что я докучаю вам расспросами, — сказал врач, — но сейчас больной находится на вашем попечении?

— Нет, — ответила она.

— Значит, если я дам вам советы относительно ухода за ним этой ночью, вы не сможете помочь ему?

— Нет, — повторила она срывающимся голосом.

Врач понял, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут и будут только мучительны для этой женщины: силы покинули ее, она больше уже не могла совладать со своим горем, и на ее страдания тяжело было смотреть: он ограничился тем, что еще раз пообещал прийти утром в назначенный час. Посетительница назвала ему дом в глухой части Уолворта и исчезла так же таинственно, как и появилась.

Легко понять, что столь необычайное посещение глубоко поразило молодого врача, и он долго раздумывал о том, что же за странный недуг мог постичь неведомого больного, но так ни к чему и не пришел. Как и многим из нас, ему доводилось слышать и читать о загадочных случаях, когда человек предчувствовал, что в такой-то день и час он умрет, и это предчувствие сбывалось. Сначала доктор склонен был думать, что, может быть, и ему сейчас пришлось встретиться с подобным случаем, но потом вспомнил, что во всех таких рассказах человек терзается предчувствием своей собственной смерти. А эта неизвестная женщина говорила не о себе, но о ком-то другом, о каком-то мужчине; и трудно представить себе, чтобы просто дурной сон или прихоть воображения побудили ее говорить о близкой смерти этого человека с такой страшной уверенностью. А вдруг его хотят утром убить, и эта женщина сначала согласилась стать соучастницей убийства и дала клятву молчать, но теперь раскаялась и, если не в ее власти отвести грозящую жертве опасность, решилась по крайней мере попытаться сохранить несчастному жизнь, в назначенный час послав на помощь врача? Но неужели нечто подобное может произойти на расстоянии всего двух миль от столицы? Самая мысль эта показалась доктору слишком нелепой и дикой, и он тут же ее отверг. Потом он вновь подумал, что, может быть, разум бедной женщины помутился; и, так как это было единственное сколько-нибудь удовлетворительное объяснение, он упорно цеплялся за мысль, что его странная посетительница безумна. Однако у него сразу же возникли некоторые сомнения, и после, всю ту долгую и томительную бессонную ночь, они снова и снова приходили ему на ум; как он ни старался, он не мог отогнать от себя образ женщины под черной вуалью.

Предместье Уолворт и особенно его окраина, наиболее удаленная от Лондона, даже и в наши дни представляет собою лишь горсточку разбросанных жалких домишек, а тридцать пять лет тому назад это безотрадное место было почти необитаемо; немногочисленные тамошние жители пользовались сомнительной репутацией; одни поселились там по бедности, другие — потому, что предпочитали скрывать свои занятия и образ жизни от людских взоров. Большая часть домов появилась позднее, спустя несколько лет, а те, что уже существовали тогда, рассеянные в беспорядке поодаль друг от друга, были бесконечно убоги и жалки.

Самая местность, по которой в то утро шагал молодой врач, отнюдь не способна была придать ему бодрости или рассеять гнетущую тревогу, вызванную предстоящим визитом. Свернув с шоссе, он должен был извилистыми тропками пробираться через болото; кое-где стояли развалившиеся, полусгнившие хибарки, они рассыпались в прах и никто не пытался их чинить. Порою тропинка вела мимо чахлого дерева или стоячего пруда, вздувшегося после вчерашнего ливня; изредка попадался жалкий огород или садик с подобием беседки, сколоченной из нескольких старых досок, обнесенный полуразвалившимся забором, кое-как подправленным при помощи кольев, выдернутых из соседских изгородей; и все это красноречиво свидетельствовало о бедности хозяина и о том, как мало угрызений совести испытывал он, пользуясь для своих нужд чужой собственностью. Изредка на пороге грязного домишки появится растрепанная женщина, выплеснет содержимое ведра или кастрюли в канаву или визгливо позовет крохотную оборванную девочку, которая ухитрилась отойти на несколько шагов от дома, шатаясь под тяжестью изжелта-бледного младенца немногим поменьше, чем она сама; кроме этого, почти незаметно признаков жизни; и то немногое, что можно разглядеть в сыром тумане, нависшем над всей округой, выглядит столь же уныло и безотрадно, как все описанное нами выше.

Молодой доктор долго брел по грязи и лужам, снова и снова спрашивал, как разыскать то место, которое ему назвали накануне, выслушал в ответ множество невразумительных и противоречивых объяснений и, наконец, очутился перед нужным ему домом. Это оказалась небольшая, приземистая постройка в два этажа, с виду еще более запущенная и мрачная, чем все те, какие он миновал на пути сюда. Верхнее окно плотно закрывала старая желтая занавеска, внизу ставни были затворены, но не заперты на засов. Дом этот стоял особняком, на повороте узкой тропинки, и нигде поблизости не видно было другого жилья.

Если мы скажем, что доктор в нерешимости прошел мимо, прежде чем заставил себя вернуться в этому дому и взяться за дверной молоток, это отнюдь не должно вызвать улыбку даже у самого храброго читателя. Лондонская полиция в те дни была совсем не та, что нынешняя; никто еще не увлекался застройкой, средства передвижения оставляли желать лучшего, а потому отдаленные пригороды совсем еще не были связаны с городом, и многие из них (а Уолворт в особенности) служили убежищем для преступников и темных личностей. Даже самые людные и оживленные улицы Лондона в ту пору освещались плохо, а такие места, как Уолворт, были всецело отданы на милость луны и звезд. Поэтому мало надежды было выследить грабителя или добраться до воровского притона; с каждым днем злоумышленники все больше убеждались в сравнительной своей безнаказанности и, естественно, действовали все более дерзко. Притом не следует забывать, что молодой врач работал некоторое время в городских больницах Лондона и, хотя имена Бэрка и Бишопа тогда еще не получили устрашающей известности, он уже видел достаточно, чтобы представить себе, как легко совершаются чудовищные злодейства, которыми впоследствии прославился Бэрк. Как бы то ни было, какие соображения ни заставили его колебаться, но он медлил; однако он был молод, тверд духом и мужественен и потому колебался не долее минуты; быстрым шагом он вернулся к двери и негромко постучал.

Тотчас за дверью послышался шепот, словно кто-то, стоя в прихожей, совещался с кем-то, находившимся выше, на площадке лестницы. Потом раздались тяжелые шаги, кто-то шел в грубых башмаках по голым половицам. Тихонько сняли дверную цепочку; дверь отворилась, за нею стоял высокий угрюмый человек с черными волосами и землисто-бледным изможденным лицом (доктор впоследствии не раз повторял, что видел прежде такие лица только у мертвецов).

— Войдите, сэр. — тихо сказал он.

Доктор вошел, угрюмый человек снова закрыл дверь, накинул цепочку и провел посетителя по коридору в маленькую комнату.

— Я не слишком поздно пришел?

— Слишком рано, — был ответ. Врач круто обернулся, не сумев скрыть удивление, а отчасти и тревогу.

— Сюда, сэр, — продолжал тот, очевидно заметив его движение, — пожалуйте сюда, и уж поверьте, вам придется ждать не больше пяти минут.

Врач вошел в комнату. Его спутник затворил за ним дверь и оставил его одного.

Это была маленькая холодная комната, без всякой мебели, если не считать соснового стола и двух сосновых стульев. Горсточка углей тлела в очаге, не загороженном решеткой, не сообщая комнате ни тепла, ни уюта, — только пошла сырость и по стенам струились длинные потеки, напоминающие след проползшей улитки. Окно, разбитое и в нескольких местах заклеенное, выходило на крохотный дворик, чуть не сплошь залитый водой. Все было тихо в доме, и снаружи не доносилось ни звука. Доктор сел у очага и стал ждать, чем кончится его первый визит к больному.

Он просидел так несколько минут и вдруг услышал приближающийся стук колес. Потом стук затих; открылась входная дверь; послышались негромкие приглушенные голоса, шаркающие шаги в коридоре и на лестнице, как будто двое или трое людей несли наверх что-то тяжелое. Вскоре опять заскрипели ступени, возвещая о том, что эти люди сделали свое дело, каково бы оно ни было, и покидают дом. Захлопнулась наружная дверь, и опять все стихло.

Прошло еще пять минут, и врач решил обойти дом и поискать кого-нибудь, кому он мог бы дать знать о себе, но тут дверь комнаты отворилась и вчерашняя посетительница, одетая точно так же, как накануне, и под той же черной вуалью, сделала ему знак приблизиться. Ее необычно высокий рост и безмолвие заставили доктора мельком подумать, не мужчина ли это, переодетый в женское платье. Но нелепое подозрение тотчас рассеялось, ибо вся эта закутанная в черное фигура была воплощением безмерной скорби, а из-под вуали слышались судорожные рыдания; и доктор поспешно последовал за незнакомкой.

Женщина поднялась по лестнице и остановилась на пороге комнаты, пропуская врача вперед. Скудную обстановку этой комнаты составляли старый деревянный сундук, несколько стульев и кровать без полога, покрытая лоскутным одеялом. При слабом свете, проникавшем в завешенное окно, которое доктор заметил еще с улицы, очертания всех предметов были смутны и неопределенны и все они казались одного цвета, поэтому он сперва ничего не заметил на постели, но женщина бросилась мимо него в комнату, упала на колени перед кроватью, и тогда он увидел то, что на ней лежало.

На кровати, плотно закутанный в холст и покрытый одеялом, вытянувшись, недвижимо лежал человек. Голова и лицо оставались открытыми, — только повязка, охватывая голову, проходила под подбородком. — и видно было, что это мужчина. Глаза были закрыты. Левая рука лежала поверх одеяла, и женщина крепко сжимала ее.

Врач осторожно отстранил женщину и взял руку мужчины в свои, но тотчас невольно выпустил ее и воскликнул:

— О боже! Он мертв!

Женщина вскочила, ломая руки.

— Нет, нет, сэр! — страстно, в каком-то неистовстве воскликнула она. — Не может быть! Я этого не вынесу! Бывали же случаи, когда людей возвращали к жизни, хотя невежды уже считали их погибшими. И бывало, что люди умирали, хотя их можно было спасти, если бы им оказали помощь. Неужели вы не попытаетесь спасти его, сэр! Быть может, вот сейчас, в эту минуту жизнь покидает его! Ради всего святого, сделайте для него хоть что-нибудь!

Говоря это, она торопливо растирала лоб, потом грудь неподвижно распростертого перед нею тела, потом стала бить по холодным рукам, но едва она выпускала их, они снова безжизненно падали на одеяло.

— Все это бесполезно, бедная вы моя, — мягко сказал врач, отнимая руку от холодной груди мертвеца. — Постойте… отдерните занавеску!

— Зачем? — спросила женщина и выпрямилась.

— Отдерните занавеску! — взволнованно повторил врач, вставая.

— Но я не хочу, чтобы здесь было светло, — сказала женщина, удерживая его. — Сжальтесь надо мною! Если все напрасно и он в самом деле мертв, пусть не увидят его ничьи глаза, кроме моих!

— Этот человек умер мучительной, не своей смертью, — сказал доктор. — Я должен видеть тело! — И так быстро, что женщина не успела опомниться, он шагнул мимо нее к окну, отдернул занавеску и вернулся к кровати, залитой теперь ярким дневным светом.

— Тут было совершено насилие, — сказал он, указывая на бездыханное тело и пристально глядя в лицо женщины, которое сейчас впервые увидел без вуали. Минуту назад в отчаянии она бросила платок и вуаль и теперь в упор смотрела на доктора. Ей было лет пятьдесят, и в прошлом она, несомненно, была хороша собою. Безутешное горе наложило на ее черты печать, какой не оставили бы одни только годы; в лице этом не было ни кровинки, губы судорожно подергивались, глаза горели, и очевидно было, что бремя ее скорби слишком велико и последние силы душевные и телесные готовы изменить ей.

— Тут было совершено насилие, — повторил доктор, все так же испытующе глядя на нее.

— Да! — сказала женщина.

— Этот человек — жертва убийства.

— Бог свидетель, это правда! — страстно вскричала женщина. — Безжалостное, бесчеловечное убийство!

— Кто же его убил? — спросил врач, схватив ее за руку.

— Зачем вы спрашиваете меня? Смотрите сами, вот след, оставленный убийцами!

Доктор обернулся к постели и наклонился над телом, которое он мог теперь разглядеть при свете дня. Шея распухла и вокруг нее шла сине-багровая полоса. Внезапно, как молния, у доктора мелькнула догадка.

— Это повешенный, один из тех, кого казнили сегодня утром! — воскликнул он и с содроганием отвернулся.

— Да, — сказала женщина, глядя на него пустыми, остановившимися глазами.

— Кто он? — спросил доктор.

— Мой сын, — ответила женщина и упала без чувств к его ногам.

Она сказала правду. Сообщник, не менее виновный, был оправдан за недостатком улик, а этого человека приговорили к смерти и казнили. Пересказывать подробно обстоятельства дела после стольких лет нет надобности, это могло бы только причинить боль людям, которые еще живы. История была очень обыкновенная. Мать, вдова без средств и без друзей, отказывала себе в самом необходимом и все отдавала единственному сыну. А юноша, не внемля ее мольбам, не помня о страданиях, которые она переносила ради него, о непрестанной тревоге, что снедала ее душу, и добровольных лишениях, иссушающих тело, погряз в пороках и преступлениях. И вот в чему это привело: к смерти сына от руки палача и к позору и неизлечимому безумию матери.

Долгие годы прошли с тех пор; молодой врач усердно трудился и преуспел в жизни; многие на его месте давно забыли бы о существовании несчастной женщины, но он ежедневно навещал бедную помешанную; ее не только утешали его вниманье и участье, — он щедро помогал ей, заботясь о том, чтобы она не лишена была ухода и ни в чем не нуждалась. Перед смертью сознание больной ненадолго прояснилось, к ней вернулась память, и никогда уста человеческие не шептали молитвы более жаркой, чем ее молитва о его счастье и душевном покое. Молитва одинокой бедной женщины была услышана. За добрые дела доктору воздалось сторицей; своим искусством он заслужил почет и высокое положение в обществе, но дороже всех наград было ему воспоминание о женщине под черной вуалью.

Глава VII

Прогулка на пароходе

Мистер Перси Ноукс, молодой человек, изучающий право, занимал квартиру в четвертом этаже одного из тех домов на Грейс-Инн-сквере, откуда открывался широкий вид на сады и на их неизменные атрибуты — кокетливых нянек и взращенных в городе детей с полукруглыми, как скобки, ногами. Мистер Перси Ноукс принадлежал к числу людей, которых обычно называют «душа-человек». У него был обширный круг знакомых, и он редко обедал за свой счет. С папашами он беседовал о политике, мамашам расхваливал их детей, с дочерьми любезничал, с сыновьями погуливал, а с младшими отпрысками семьи затевал шумные игры. Подобно тем образцам совершенства, о коих можно прочесть в столбцах объявлений, где перечисляют свои достоинства ищущие место лакеи, он готов был «оказывать любые услуги». Если старая леди давала бал, то мистер Перси Ноукс, заменяя ее сына, пребывающего в Индии, выполнял роль распорядителя; если молодая леди вступала в тайный брак, он был посаженым отцом; если юная мать дарила своему супругу цветущего младенца, мистер Перси Ноукс крестил новорожденного либо присутствуя на обряде, либо заочно; а в случае кончины одного из членов дружественной семьи мистер Перси Ноукс непременно следовал за гробом во второй карете, прижимая к глазам белый носовой платок, и точил слезы — по его собственному меткому выражению — «не моргнув глазом».

Разумеется, столь многосторонняя деятельность не могла не отразиться на занятиях наукой будущего юриста. Он и сам отлично понимал это и, основательно подумав, принял решение не заниматься вовсе — решение безусловно здравое, которое он к тому же выполнял с похвальным усердием. Гостиная его представляла собой нечто вроде склада, где в хаотическом беспорядке валялись белые лайковые перчатки, боксерские перчатки, альбомы карикатур, пригласительные билеты, рапиры, крикетные биты, какие-то рисунки, клейстер, гуммиарабикум и еще множество самых разнообразных предметов. Он постоянно что-то для кого-то мастерил или устраивал увеселительные прогулки — несомненно самая сильная сторона его таланта. Говорил он с необычайной быстротой, любил пофрантить, вечно суетился и от роду имел двадцать восемь лет.

— Блестящая мысль, лучше не придумать! — рассуждал сам с собой мистер Перси Ноукс, сидя за утренним кофе и вспоминая пожелание, высказанное накануне хозяйкой дома, где он провел вечер. — Гениальная мысль!.. Миссис Стабс!

— Да, сэр? — откликнулась старая неопрятная женщина, выходя из спальни с ведром, полным мусора и золы. Миссис Стабс была уборщица мистера Перси Ноукса. — Вы меня звали, сэр?

— Послушайте, миссис Стабс, я ухожу. Если опять явится портной, скажите ему, что меня нет в городе и вернусь я не раньше, чем через две недели. А если придет сапожник, передайте ему, что я потерял его адрес, иначе давно отослал бы ему должок. Пусть оставит адрес. Если же заглянет мистер Харди — вы знаете мистера Харди?

— Это такой смешной господин?

— Вот-вот, он самый. Если он придет, скажите ему, что я пошел к миссис Тоунтон поговорить о поездке по Темзе.

— Хорошо, сэр.

— И если кто-нибудь придет и скажет, что он насчет парохода, попросите его быть здесь к пяти часам. Понятно, миссис Стабс?

— Да, сэр.

Мистер Перси Ноукс почистил шляпу, шелковым носовым платком смахнул крошки с невыразимых, подкрутил волосы на висках, наматывая их на указательный палец, и отправился на Грейт-Мальборо-стрит, где в верхнем этаже одного из домов проживала миссис Тоунтон с дочерьми. Миссис Тоунтон, весьма представительная вдова лет пятидесяти, формы имела монументальные, а ум младенческий. Весь смысл жизни для нее заключался в поисках развлечений и способов убить время. Она нежно любила своих дочерей, таких же ветрениц, как она сама.

Мистер Перси Ноукс, встреченный хором радостных восклицаний, приветствовал, как полагается, хозяек, после чего бросился в кресло возле рабочего столика с развязностью признанного друга дома. Миссис Тоунтон усердно пришивала огромные яркие банты к нарядному чепцу сажая их всюду, где только можно было; мисс Эмили Тоунтон сплетала шнурочек для часов; мисс Софи сидела за фортепьяно и разучивала новый романс на слова, сочиненные молодым офицером, или канцеляристом, идя таможенным чиновником, или еще каким-нибудь доморощенным поэтом.

— Какой вы славный, — сказала миссис Тоунтон, улыбаясь услужливому гостю. — Вот уж точно добрая душа. Я знаю, вы пришли поговорить о прогулке.

— А о чем же еще? — торжествующе ответил мистер Перси Ноукс. — Идите сюда, барышни, я вам сейчас изложу свой план.

Мисс Эмили и мисс Софи подошли к столику.

— Так вот, — продолжал мистер Перси Ноукс, — по моему мнению, самое разумное — образовать комитет из десяти человек и поручить им хлопоты по устройству прогулки. А расходы я предлагаю возложить на весь комитет в целом.

— Превосходно! — сказала миссис Тоунтон, которой особенно понравился второй пункт.

— Затем я предлагаю, чтобы каждый член комитета имел право пригласить пять человек. У меня на квартире состоится заседание, мы обсудим все подробности и назовем имена приглашенных. Любой член комитета может забаллотировать любого из названных лиц. Для этого достаточно будет одного черного шара. Таким образом, знаете, нам обеспечена приятная компания.

— Как хорошо вы все придумали! — опять прервала оратора миссис Тоунтон.

— Восхитительно! — промолвила прелестная Эмили.

— Я просто поражена! — воскликнула Софи.

— Да, — сказал мистер Перси Ноукс, чувствуя себя как рыба в воде, — я думаю, что мой план недурен. Знаете, мы доедем до самого устья и обратно; в каюте будет заранее, еще до отплытия, сервирован обед, чтобы все приготовить без суматохи, а завтрак нам подадут на палубе, возле гребных колес, в этих… ну, вроде как в загородном саду, — не помню, как они называются. И мы наймем целый пароход, и оркестр, а палубу велим натереть мелом, будем весь день танцевать. И потом, знаете, среди гостей найдутся музыканты, они, конечно, не откажутся спеть и сыграть нам, и потом, потом… в общем, я, знаете, надеюсь, что мы повеселимся на славу!

Эта заманчивая перспектива была встречена бурными изъявлениями восторга. Миссис Тоунтон, Эмили и Софи не скупились на похвалы.

— А скажите. Перси, — спросила миссис Тоунтон, — из кого будет состоять комитет?

— О, я знаю уйму людей, которые так и ухватятся за мой план, — ответил мистер Перси Ноукс. — Во-первых, конечно…

— Мистер Харди! — прервала его служанка, возвещая о приходе нового гостя. Мисс Софи и мисс Эмили поспешно приняли самые выигрышные позы, какие только можно было принять в столь короткое время.

— Здравствуйте! — возгласил плотный мужчина лет сорока, останавливаясь на пороге в классической позе клоуна, — тот самый мистер Харди, о котором уже шла речь и которого миссис Стабс окрестила «смешной господин». Этот присяжный шутник, сыпавший плоскими остротами и кстати и некстати рассказывавший анекдоты столетней давности, был баловнем замужних дам и кумиром молодых людей. Он постоянно затевал всяческие увеселения и не упускал случая подстроить кому-нибудь каверзу. Кроме того, он пел комические куплеты, кричал петухом, понукал лошадь, подражая извозчикам, исполнял популярные арии на своем подбородке, играл на губной гармонике. Ел и пил он за троих и был закадычным другом мистера Перси Ноукса. Лицо имел красное, голос хриплый, смех оглушительный.

— Здравствуйте. Вот и я! — сказал сей достойный джентльмен, хохоча во все горло, словно его ранний визит был уморительной шуткой, и с такой силой тряся руки хозяек, как будто качал воду из колодца.

— Вас-то мне и нужно, — отозвался мистер Перси Ноукс и тут же начал объяснять, для чего ему понадобился Харди.

— Ха-ха-ха! — загрохотал мистер Харди, выслушав подробный отчет о предполагаемой прогулке. — Замечательно! Великолепно! Вот уж проведем денек, вот повеселимся! И когда вы думаете приступить к делу?

— Да зачем откладывать — хоть сейчас, если угодно.

— Ах, чудно! — вскрикнули дамы. — Пожалуйста!

Перед мистером Перси Ноуксом разложили письменные принадлежности, и началось обсуждение состава комитета, причем между приятелями происходили такие длительные дебаты, словно от их решения зависела судьба народов. Затем они условились, что заседание комитета состоится в ближайшую среду, в восемь часов вечера, на квартире мистера Перси Ноукса, и посетители откланялись.

Наступил вечер среды; пробило восемь часов, и восемь членов комитета явились минута в минуту. Мистер Логгинс, поверенный из Босуэ. ч-Корт, прислал свои извинения, а мистер Сэмюел Бригс, тоже поверенный, только из Фарнивалс-Пин, вместо себя прислал брата к величайшему его (брата) удовольствию, но к немалой досаде мистера Перси Ноукса. Дело в том, что Бригсы и Тоунтоны питали друг к другу лютую, небывалую ненависть. Вражда Монтекки и Капулетти казалась детской игрой по сравнению с ожесточенной распрей, раздиравшей эти два именитых семейства. Миссис Бригс была вдова, мать трех дочек и двух сыновей; старший из них, Сэмюел, был адвокат, а младший, Александер, еще только готовился к юридической карьере под началом брата. Бригсы жили на Портленд-стрит, неподалеку от Оксфорд-стрит, и вращались в том же замкнутом кругу, что и Тоунтоны, — отсюда и взаимная неприязнь. Если девицы Бригс появлялись в умопомрачительных шляпках, то девицы Тоунтон обзаводились еще более умопомрачительными. Если миссис Тоунтон надевала чепец, отливающий всеми цветами радуги, то миссис Бригс немедленно нацепляла ток, пестротой не уступающий калейдоскопу. Если мисс Софи Тоунтон пела новый романс, две из сестер Бригс исполняли новый дуэт. Однажды Тоунтоны одержали недолговечную победу, пустив в ход арфу, но Бригсы ввели в бой три гитары и разгромили неприятеля. Конца этому соперничеству не предвиделось.

Итак, поскольку мистер Сэмюел Бригс представлял собой всего-навсего некий юридический механизм, что-то вроде самодвижущейся трости, а идея прогулки, как стало известно, принадлежала Отчасти миссис Тоунтон, то женская половина семьи Бригсов направила на заседание вместо старшего брата — младшего; мистер Александер Бригс недаром славился тем, что был не более уступчив, чем адвокат кредиторов в делах о банкротствах, а вдобавок — упрям, как то полезное домашнее животное, которое охотно питается репейником; поэтому в подробных наставлениях он не нуждался. Ему было предписано по возможности ни с чем не соглашаться и — превыше всего — при каждом удобном случае оттеснять Тоунтонов.

Заседание открыл мистер Перси Ноукс. Начал он с того, что призвал всех присутствующих подкрепиться грогом, потом кратко объяснил цель, ради которой они собрались, и кончил тем, что предложил в первую очередь избрать председателя и предоставить ему — он надеется, что это не будет сочтено нарушением конституции, — некоторые дополнительные полномочия, необходимые для личного руководства всеми мероприятиями (кои, разумеется, подлежат одобрению комитета). Бледный молодой человек в зеленом галстуке и таких же очках, член досточтимой корпорации Иннер-Темпл, тотчас встал с места и предложил на этот пост мистера Перси Ноукса. Он знает его давно и может только сказать, что второго такого честного, отличного и душевного малого нет и не бывало. («Правильно!») Воспользовавшись случаем — молодой человек состоял членом общества ораторского искусства, — он сделал исторический обзор английского права от дней Вильгельма Завоевателя и до настоящего времени, бегло коснулся кодекса, введенного древними друидами, бросил взгляд на основные принципы, коими руководствовались афинские законодатели, и кончил пламенным панегириком загородным прогулкам и гарантированным конституцией свободам.

Мистер Александер Бригс высказался против внесенного предложения. Он высоко ценит личные качества мистера Перси Ноукса, но сомневается, разумно ли облекать его столь неограниченной властью («ого!»). Он не уверен, что на посту председателя мистер Перси Ноукс проявит должное благородство, беспристрастие и честность; однако он убедительно просит не усматривать в его словах хотя бы малейшего намека на неуважение к особе мистера Перси Ноукса. Мистер Харди выступил в защиту своего благородного друга, но — толи от волнения, то ли от грога — речь его прозвучала довольно невнятно. Вопрос был поставлен на голосование, и так как против был подан только один голос, мистер Перси Ноукс оказался избранным и по праву занял место председателя.

После этого дело пошло быстрее. Председатель доложил о смете расходов, потребных для прогулки, и каждый член комитета подписался на соответствующую сумму. Когда встал вопрос о пароходе, кто-то предложил нанять «Усердие»; мистер Александер Бригс внес поправку, настаивая на том, чтобы слово «Усердие» было заменено словом «Муха», но после непродолжительных прений согласился снять свое предложение. Наконец, приступили к самому главному — к баллотировке. На столик в темном углу комнаты доставили чайницу и каждого из присутствующих снабдили двумя шашками — белой и черной.

Затем председатель торжественно огласил список намеченных им гостей: миссис Тоунтон с двумя дочерьми, мистер Уизл, мистер Симеон. Голосовали всех кандидатов по очереди — и миссис Тоунтон с дочерьми оказались забаллотированными! Мистер Перси Ноукс и мистер Харди переглянулись.

— Ваш список готов, мистер Бригс? — спросил председатель.

— Готов, — отвечал Александер и прочел: — Миссис Бригс с тремя дочерьми, мистер Сэмюел Бригс.

Опять состоялось голосование — и миссис Бригс с Тремя дочерьми были забаллотированы! Лицо мистера Адександера выражало крайнюю растерянность, остальные казались даже испуганными таинственным ходом событий.

Баллотировка продолжалась; но одно мелкое обстоятельство, которого мистер Перси Ноукс не мог предвидеть, существенно тормозило дело, и система, изобретенная им, не вполне оправдала себя. Забаллотированы были все. Мистер Александер в отместку за обиду, нанесенную его семейству, широко пользовался данной ему властью и проваливал одну кандидатуру за другой; ввиду этого по прошествии трех часов непрерывного труда единогласно избранными оказались лишь трое мужчин. Где же выход? Оставалось только либо бросить всю затею, либо найти путь к компромиссу. Предпочтительней, разумеется, было второе, и потому мистер Перси Ноукс предложил отменить процедуру баллотировки — пусть каждый член комитета просто назовет тех лиц, коих он намерен привести с собой. Предложение было принято; Тоунтонов и Бригсов восстановили в правах, и список гостей утвердили.

Знаменательное событие было назначено на будущую среду, и члены комитета единодушно приняли решение явиться с нарукавными повязками из голубой тафты. Мистер Перси Ноукс сообщил, что вышеозначенное судно принадлежит компании «Главное речное пароходство» и в настоящее время пришвартовано у таможни. Всю снедь и вина должен был поставить первоклассный лондонский ресторатор, и мистер Перси Ноукс обязался быть на месте к семи часам утра, дабы обо всем распорядиться и за всем присмотреть; остальные же члены комитета вкупе с приглашенными взойдут на борт в девять часов. Затем комитет снова занялся грогом; каждый из присутствующих юристов произнес речь; председателю выразили благодарность, и заседание было закрыто.

В последние дни погода стояла чудесная и оставалась таковой вплоть до конца недели. Миновало воскресенье, и мистера Перси Ноукса охватила лихорадка; день-деньской он сновал между пристанью и домом, чем очень удивлял конторщиков пароходства и существенно увеличил заработки холборнских извозчиков. Наступил вторник, и волнение мистера Перси Ноукса перешло все границы. Он ежеминутно кидался к окну и с тревогой осматривал небо; а мистер Харди, готовя к среде новый номер на квартире председателя, оглашал всю площадь звуками модных куплетов.

Беспокоен был сон мистера Перси Ноукса в ту ночь: он ворочался с боку на бок, метался на постели, и снились ему отчаливающие пароходы, гигантские часы, показывающие четверть десятого, и мерзкая физиономия мистера Александера Бригса, скалившая зубы из-за борта, словно глумясь над его потугами сдвинуться с места. Он сделал отчаянное усилие прыгнуть на борт — и проснулся. Спальню заливало яркое веселое солнце, и мистер Перси Ноукс в ужасе схватился за свои часики, почти уверенный, что кошмар его сбылся наяву.

Стрелки показывали ровно пять. Он мысленно подсчитал — около получаса уйдет на одеванье; и так как утро выдалось ясное и было время отлива, он решил пройтись пешком до Стрэнд-лейн, а там взять лодку.

Он оделся, наскоро проглотил кофе и тронулся в путь. Улицы были пустынны и безлюдны, словно накануне вечером в последний раз по ним двигались толпы людей. Кое-где заспанные подростки снимали ставни с окон лавок; изредка медленным шагом проходил полицейский или молочница; но служанки еще не подметали крылечек и не разводили огонь на кухне, и Лондон казался вымершим. Недалеко от Темпл-Бара[15], у поворота в один из переулков, под открытым небом расположилась закусочная. На жаровне кипел кофе; большие ломти хлеба с маслом были сложены штабелями, как тес в лесном дворе. На скамейке, ради удобства и безопасности припертой к стене ближайшего дома. сидела веселая компания. Двое молодых людей, которые, судя по измятой одежде и шумному поведению, отлично провели вечер накануне, угощали трех «дам» и рабочего-ирландца. Тут же стоял маленький трубочист и с тоской смотрел на соблазнительные яства, а с противоположного тротуара за пирующими следил полисмен. Испитые лица и слишком легкий наряд трех женщин были особенно заметны на ярком утреннем солнце, и их вымученный смех звучал тем фальшивее, чем беспечнее хохотали молодые люди, время от времени, развлечения ради, принимаясь тормошить хозяина этой странствующей кофейни.

Мистер Перси Ноукс быстро прошагал мимо, и когда он свернул на Стрэнд-лейн и увидел впереди поблескивающие воды Темзы, он подумал, что никогда еще не чувствовал себя таким бодрым и незаменимым.

— Лодку, сэр? — крикнул один из троих мужчин, которые, посвистывая, протирали свои лодки. — Подать, что ли?

— Нет! — отрезал мистер Перси Ноукс, ибо тон, которым был задан вопрос, отнюдь не свидетельствовал о почтении к его особе.

— Не прикажете ли подать яхту, сэр? — осведомился другой к величайшему удовольствию всех прочих.

Мистер Перси Ноукс ответил на это только презрительным взглядом.

— Вам на пароход, сэр? — доверительно спросил старый лодочник, одетый в красную полинялую куртку точь-в-точь такого цвета, как обложка на очень захватанном адрес-календаре придворной знати.

— Да, да, и поживее! На борт «Усердия», у таможни.

— «Усердие»? — переспросил лодочник, предложивший яхту. — Да он с полчаса как ушел. Своими глазами видел.

— И я видел, — подхватил второй, — давно ушел, а теперь небось уже ко дну пошел, потому франтов и дамочек в него набилось — просто страсть!

Мистер Перси Ноукс притворился, что не слышит насмешек, и ступил в лодку, которую старик, согнувшись в три погибели, с превеликим трудом подтолкнул к мосткам. «Отчаливай!» — крикнул мистер Перси Ноукс, усевшись на только что вытертую банку, и лодка заскользила вниз по реке. Но один из лодочников, стоявших у лестницы, еще успел предложить мистеру Перси Ноуксу дари, что тот «ни в жисть не доберется до таможни».

— Ну вот и он! — радостно воскликнул мистер Перси Ноукс, когда лодка подошла к «Усердию».

— Стой! — крикнул с палубы стюард, и мистер Перси Ноукс прыгнул на борт.

— Надеюсь, вы останетесь довольны, сэр. Смотрите, какой он нынче красавец.

— И верно красавец! — воскликнул мистер Перси Ноукс вне себя от восхищения.

Палуба была вымыта, и скамейки были вымыты, и была отдельная скамья для оркестра, и площадка для танцев, и целая груда складных стульев, и парусиновый навес; потом мистер Перси Ноукс спустился вниз и там суетились повара и кондитеры, а жена стюарда готовила к обеду два стола, расставленных во всю длину каюты; потом мистер Перси Ноукс, скинув сюртук, энергично взялся за работу в полной уверенности, что всем помогает, а на самом деле без всякой пользы путаясь под ногами; наконец, он совсем упарился, и жена стюарда хохотала над ним до слез. Потом зазвонил колокол на пристани у Лондонского моста; отходил пароход на Маргет, и отходил пароход на Грейвзенд, и люди что-то кричали, носильщики сбегали вниз по лестнице с ношей, которую могут выдержать только носильщики; между пароходом, стоявшим у причала, и вторым пароходом, стоявшим за первым, перекинули мостки, и пассажиры бегали по ним, словно взъерошенные куры, выпущенные из курятника; а потом, среди невообразимой суеты и путаницы, колокол умолк, мостки убрали и пароходы отвалили.

Между тем время шло. В половине девятого кондитеры и повара съехали на берег; приготовления к обеду были закончены; мистер Перси Ноукс запер дверь каюты, а ключ положил в карман, дабы накрытые столы могли внезапно предстать перед очами изумленных гостей во всем своем великолепии. Вскоре на борт явился оркестр, а также и вино.

Без десяти девять прибыл комитет в полном составе. Мистер Харди щеголял в подобающем случаю наряде — голубой кургузый жакетик, голубой жилет, белые штаны, шелковые чулки и легкие туфли; на голове — соломенная шляпа, под мышкой — огромная подзорная труба; молодой человек в зеленых очках надел нанковые невыразимые и нанковый жилет с блестящими пуговицами, точь-вточь как рисуют Павла — только не апостола, а возлюбленного юной Виргинии[16]. Остальные члены комитета, облаченные в белые цилиндры, светлые сюртуки, жилетки и панталоны, смахивали не то на официантов, не то на вест-индских плантаторов.

Пробило девять часов, и гости повалили косяками. Мистер Сэмюел Бригс и миссис Бригс с дочерьми прибыли отдельно в кокетливом ялике. Три гитары в темно-зеленых футлярах и две увесистые папки с нотами, рассчитанные, видимо, на целую неделю непрерывных занятий музыкой, были бережно убраны в трюм. Семейство Тоунтон явилось в ту же минуту, вооруженное своими инструментами и прихватив с собой молодого джентльмена, обладающего густым голосом и реденькими рыжими усами. Тоунтоны избрали для себя розовую масть, Бригсы — небесно-голубую. Тоунтоны разукрасили свои шляпки цветами: тут Бригсы несомненно добились преимущества на их шляпках развевались перья.

— Как поживаете, дорогая? — приветствовали девицы Бригс девиц Тоунтон. (Обращение «дорогая» между девицами нередко равнозначно слову «дрянь».)

— Спасибо, дорогая, превосходно, — отвечали девицы Тоунтон девицам Бригс; засим последовали рукопожатия, излияния чувств и поцелуи, словно оба семейства связывала нежнейшая дружба и вовсе одно не сгорало желанием выкинуть за борт другое — хотя дело обстояло именно так.

Гостей принимал мистер Перси Ноукс; он церемонно поклонился незнакомому гостю, всем своим видом показывая, что желал бы знать, с кем имеет честь. Миссис Тоунтон только этого и ждала: вот удобный случай посрамить Бригсов.

— Ах, простите! — самым небрежным тоном заговорила предводительница отряда Тоунтонов. — Капитан Хелвс — мистер Перси Ноукс, миссис Бригс — капитан Хелвс.

Мистер Перси Ноукс поклонился очень низко; капитан ответил тем же с подобающей воинственностью. Бригсы явно приуныли.

— Так как наш друг, мистер Уизл, к сожалению, не мог сопровождать нас, — продолжала миссис Тоунтон, — я пригласила вместо него капитана, чей музыкальный талант, несомненно, доставит нам всем величайшее удовольствие.

— От имени комитета, — сказал Перси, — я выражаю вам благодарность, а вас. сэр, приветствую (тут оба опять поклонились и шаркнули ножкой). Но что же мы стоим? Прошу вас, пройдемте на корму. Капитан, вы, конечно, не откажетесь повести мисс Тоунтон. Мисс Бригс, разрешите?

— Где они выкопали этого солдафона? — шепнула миссис Бригс своей дочери, следуя за остальными на корму.

— Понятия не имею, — со злобой ответила мисс Кэт: свирепый взор, коим храбрый воин окинул гостей, яснее слов говорил о том, какая это важная особа.

Лодка за лодкой подходила к пароходу, гость за гостем поднимался на борт. Список приглашенных был тщательно сбалансирован: мистер Перси Ноукс считал, что равное число дам и кавалеров столь же обязательно, как и равное число ножей и вилок на обеденных столах.

— Больше некого ждать? — спросил мистер Перси Ноукс. Члены комитета (у которых руки повыше локтя были туго перевязаны голубой лентой, словно перед кровопусканием), порыскав кругом, доложили, что все в сборе и можно отправляться.

— Поднять якорь! — крикнул шкипер с кожуха гребного колеса.

— Поднять якорь! — повторил юнга, поставленный над люком для передачи распоряжений механику; и «Усердие» двинулся в путь, издавая все свойственные пароходам приятнейшие звуки, как-то: скрип, плеск, звон и храп.

— Эй-эй-эй-э-э-эй! — раздался вопль за кормой: кричали с лодки, шедшей в четверти мили от парохода.

— Сбавить ход! — крикнул шкипер. — Это ваши гости, сэр?

— Вот тебе на! — воскликнул Харди, который не отрываясь разглядывал в подзорную трубу все дальние и ближние предметы. — Ноукс, это Флитвуды и Уэкфилды… и, о господи!.. с ними двое детей!

— Как не стыдно людям! Привозить с собой детей! послышалось со всех сторон. — Просто нахальство!

— Знаете что? Давайте притворимся, что не слышим их? Вот будет потеха! — предложил Харди под шумное одобрение всех присутствующих. Срочно был созван военный совет и вынесено решение: новых гостей принять на борт, ввиду того что мистер Харди торжественно поклялся дразнить детей до самого конца прогулки.

— Стоп! — крикнул шкипер.

— Стоп! — повторил юнга; пар вырвался с оглушительным свистом, и все девицы, словно по команде, хором завизжали. Успокоились они лишь после того, как отважный капитан Хелвс заверил их, что выхлоп пара, коим сопровождается остановка судна, редко приводят к значительным потерям человеческих жизней.

Двое матросов подбежали к перилам; они долго кричали, бранились, цепляли багром за борт лодки и, наконец, мистера Флитвуда с супругой и сыном и мистера Уэкфилда с супругой и дочерью благополучно водворили на палубу. Девочке было лет шесть, мальчику — года четыре; ее нарядили в белое платье с розовым поясом и плохо выглаженную кофточку; соломенную шляпку покрывала зеленая вуаль — шесть дюймов на три с половиной; мальчик был в нанковом платьице, и между подолом и краем клетчатых носков виднелись голые, не очень чистые икры; на голове торчал голубой картузик с золотым галуном и кисточкой, а в руке он держал обсосанный имбирный пряник, оставивший лепные украшения на его щеках.

Пароход снова двинулся, оркестр заиграл «В путь, друзья», гости, разбившись на группы, весело болтали между собой. Почтенные старики парами шагали по палубе с таким сосредоточенным упорством, словно состязаясь на приз в стойкости и выносливости. Пароход быстро шел вниз по реке. Мужчины показывали дамам доки, портовый полицейский участок и другие изящные общественные здания, а девицы, как полагается, вскрикивали от ужаса при виде лебедок и кранов, поднимавших уголь и прочие грузы. Мистер Харди рассказывал замужним дамам анекдоты, а те хохотали до упаду, закрываясь платочками, хлопали его веером по руке, называли «шалуном, бесстыдником» и так далее; а капитан Хелвс походя описывал битвы и дуэли с такой кровожадностью, что снискал восхищение всех женщин и возбудил черную зависть мужчин. Начались танцы; капитан Хелвс пригласил сперва мисс Эмили Тоуятон, затем мисс Софи Тоунтон. Миссис Тоунтон была на седьмом небе. Победа казалась окончательной, но увы! — о мужское непостоянство! Отдав дань вежливости, капитан занялся одной мисс Джулией Бригс и, протанцевав с ней три раза подряд, уже не отходил от нее весь день.

После того как мистер Харди с блеском исполнил две-. три фантазии на губной гармонике и насколько раз повторил остроумную шутку — незаметно подкравшись к кому-нибудь из членов комитета, мелом начертить на его спине огромный крест, — мистер Перси Ноукс выразил надежду, что присутствующие среди гостей любители музыки порадуют общество своими талантами.

— Может быть, — сказал он вкрадчиво, — капитан Хелвс не откажет нам в удовольствии?.. — Миссис Тоунтон просияла, ибо капитан умел петь только дуэты и, следовательно, поневоле должен был петь с одной из ее дочерей.

— Поверьте, — начал храбрый воин, — я почел бы за счастье, но…

— Ах, пожалуйста! — запищали девицы.

— Мисс Эмили, не угодно ли вам исполнить дуэт с капитаном?

— О, с удовольствием, — ответила сия девица, хотя тон, которым это было сказано, свидетельствовал о прямо. противоположных чувствах.

— Хотите, я буду аккомпанировать вам, дорогая? предложила одна из барышень Бригс с явным намерением испортить все дело.

— Премного благодарны, мисс Бригс, — резко оборвала ее миссис Тоунтон, разгадавшая маневр неприятеля. — Мои дочери всегда поют без аккомпанемента.

— И без голоса, — негромко хихикнула миссис Бригс.

— Пожалуй, — сказала миссис Тоунтон, побагровев от злости, ибо она, хоть и не расслышала язвительного замечания, но верно поняла его смысл, — пожалуй, было бы лучше, если бы кой у кого голос звучал не так внятно для других.

— Пожалуй, — парировала миссис Бригс, — если бы молодые люди, похищенные для того, чтобы оказывать знаки внимания дочерям некиих особ, не обнаруживали довольно вкуса и не оказывали знаков внимания дочерям других особ, то некии особы не проявляли бы столь неудержимо свой скверный характер, — чем они, хвала господу, заметно отличаются от других особ.

— Особы! — воскликнула миссис Тоунтон.

— Особы, — подтвердила миссис Бригс.

— Нахалка!

— Выскочка!

— Тише! тише! — зашикал на них мистер Перси Ноукс, оказавшийся в числе тех немногих, кто слышал этот обмен любезностями. — Тише, прошу вас, давайте слушать дуэт.

Капитан долго гудел и подвывал, пробуя голос, и, наконец, запел арию из оперы «Павел и Виргиния», беря все более и более низкие ноты, так что казалось, он дойдет до бог весть какой глубины, откуда ему ни за что не выбраться. Такое мычание в любительских музыкальных кругах зачастую называют «петь басом».

Но тут певец оборвал свою арию, ибо не над волнами, а у правого борта за гребным колесом вдруг послышались душераздирающие вопли.

— Мое дитя! — взвизгнула миссис Флитвуд. — Мое дитя! Это его голос!

Мистер Флитвуд и другие мужчины бросились туда, откуда неслись вопли, а остальное общество испустило дружный крик ужаса: все были уверены, что несчастный ребенок угодил либо головой в воду, либо ногами в колесо.

— Что с тобой? — спрашивал встревоженный отец, возвращаясь с ребенком на руках.

— Ой, ой, ой! — стонал маленький страдалец.

— Что с тобой, милый? — допытывался отец, лихорадочно стаскивая нанковое платьице, в надежде, что хоть одна косточка его малолетнего сына осталась целой.

— Ой, ой, боюсь!

— Чего, дорогой мой, чего ты боишься? — спросила мать, стараясь успокоить прелестного малютку.

— Ай! Он такие страшные рожи корчил! — закричал мальчик, судорожно всхлипывая, и снова, при одном воспоминании, поднял отчаянный рев.

— Кто же это, кто? — спрашивали все, теснясь вокруг него.

— Он! — ответил мальчик, показывая пальцем на Харди, который делал вид, что взволнован больше всех.

Тут истина молнией озарила умы всех присутствующих, за исключением Флитвудов и Уэкфилдов. Затейник Харди, верный данному слову, выследил ребенка в отдаленной части судна и, появившись внезапно перед ним, насмерть испугал его своими ужасающими гримасами. Мистер Харди, разумеется, заявил, что даже не считает нужным опровергать столь явную напраслину, и злополучную маленькую жертву увели вниз, причем папенька и маменька предварительно наградили сына щелчками за то, что он, негодник, осмелился морочить взрослых.

После того как эта небольшая помеха была устранена, капитан и мисс Эмили исполнили прерванный было дуэт; им шумно аплодировали, и надо сказать, что полная независимость партнеров друг от друга заслуживала вся. ческой похвалы. Мисс Эмили спела свою партию, нимало не считаясь с капитаном; а капитан пел так громко, что не имел ни малейшего понятия о том, что делает его партнерша. Поэтому последние восемнадцать — девятнадцать тактов он исполнил соло, после чего поблагодарил публику с той нарочитой скромностью, какую люди обыкновенно напускают на себя, когда им кажется, что они сумели поразить своих ближних.

— А теперь, — сказал мистер Перси Ноукс, который только что возвратился из носовой каюты, где переливал вино в графины, — если мисс Бригс чем-нибудь порадуют нас в ожидании обеда, мы будем им весьма признательны.

Слова его были встречены восторженным гулом, как это часто бывает в обществе, когда никто толком не знает, что, собственно, должно вызвать всеобщее одобрение. Три девицы Бригс смиренно посмотрели на свою маменьку, маменька горделиво посмотрела на дочерей, а миссис Тоунтон с презрением посмотрела на всех четверых. По просьбе девиц несколько джентльменов кинулись за гитарами и так усердствовали, что зеленые футляры серьезно пострадали. Засим появилось три умилительно маленьких ключика к вышеозначенным футлярам, и — о ужас! оказалось, что одна струна лопнула; тут началось завинчивание, натягивание, закручивание и настраивание, а в это время миссис Бригс разъясняла всем и каждому, как страшно трудно играть на гитаре, и тонко намекала на блестящие успехи, достигнутые ее дочерьми в этом волшебном искусстве. Миссис Тоунтон шепнула соседке, что «просто слушать тошно!» — а девицы Тоунтон всем своим видом показывали, будто сами отлично умеют играть на гитаре, но считают это ниже своего достоинства.

Наконец, девицы Бригс приступили к делу. Они исполнили новый испанский опус для трех голосов и трех гитар. Публика слушала точно наэлектризованная. Все взоры устремились на капитана, ибо он, как стало известно, побывал однажды со своим полком в Испании и, следовательно, обязан был хорошо знать музыку этой страны. Капитан пришел в неописуемый восторг. Это послужило сигналом: по требованию публики трио бисировали; сестрам Бригс устроили овацию, и Тоунтоны были окончательно посрамлены.

— Браво! браво! — кричал капитан. — Браво!

— Мило, не правда ли, сэр? — обратился к нему мистер Сэмюел Бригс небрежным тоном антрепренера, знающего себе цену. Кстати, это были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он накануне вечером покинул Фарнивалс-Инн.

— О-ча-ровательно! — с чувством сказал капитан, крякнув по-военному. — О-ча-ровательно!

— Прелестный инструмент! — сказал лысый старичок, который все утро тщетно пытался рассмотреть что-нибудь в подзорную трубу, куда мистер Харди засунул большую черную облатку.

— А португальский бубен вы когда-нибудь слышали? — спросил сей неугомонный шутник.

— А вы, сэр, вы слышали там-там? — сурово осведомился капитан Хелвс, никогда не упускавший случая похвастать своими странствиями — подлинными или вымышленными.

— Что-о? — растерянно переспросил Харди.

— Там-там.

— Никогда!

— А гам-гам?

— Никогда!

— А что такое — гам-гам? — хором запищали девицы.

— Когда я был в Ост-Индии, — начал капитан (какое открытие — он побывал даже в Ост-Индии!), — я однажды заехал на несколько тысяч миль в глубь страны, чтобы погостить у своего закадычного друга. Расчудесный был малый; звали его Ба Ран Чаудар Дос Мазут Бульвар. Вот сидим мы как-то вечерком на прохладной веранде, курим кальяны; и вдруг появляются тридцать четыре кит-магара (у него был целый штат прислуги) и столько же умба-заров, с грозным видом подступают прямо к дому и бьют в там-там. Ба Ран вскакивает…

— Кто-кто? — переспросил лысый старичок, вытягивая шею.

— Ба Ран… Ба Ран Чаудар…

— Ах, простите! — сказал старичок. — Продолжайте, пожалуйста.

— Он вскакивает, выхватывает пистолет и говорит мне: «Хелвс, дружок мой, — он всегда так называл меня, — слышишь ли ты там-там?» — «Слышу», — отвечаю я. Лицо его, бледное как полотно, вдруг страшно исказилось, дрожь потрясла все его тело. «Ты видишь этот гам-гам?» — спросил он. «Нет, не вижу», — отвечаю я, озираясь вокруг. «Не видишь?» — говорит. «Нет, говорю, провалиться мне на этом месте, не вижу. Мало того — я даже не знаю, что такое гам-гам». Ба Ран зашатался, я думал — он вот-вот упадет. Потом отвел меня в сторону и с невыразимой мукой прошептал…

— Кушать подано, — провозгласила жена стюарда.

— Вы позволите? — сказал капитан, подставив руку калачиком мисс Джулии Бригс, и повел ее в каюту, нимало не смущаясь тем, что оборвал свой рассказ на полуслове.

— Какое необыкновенное происшествие! — воскликнул лысый старичок, все еще вытягивая шею.

— Какой отважный путешественник! — прощебетали девицы.

— Какое странное имя! — сказали мужчины; несколько сбитые с толку столь откровенным враньем.

— Все-таки жаль, что он не успел докончить, — заметила одна старая леди. — Хотелось бы услышать, что же такое этот гам-гам.

— Вздор! — вскричал, приходя в себя, онемевший было от изумления Харди. — Уж не знаю, что такое гам-гам в Индии, но у нас, сдается мне, это очень похоже на об-ман.

— Бот злюка! Вот завистник! — раздалось со всех сторон, и гости пошли к столу, потрясенные рассказом, нимало не сомневаясь в истинности сверхъестественных приключений капитана Хелвса. До самого конца прогулки он оставался признанным героем дня: бесстыдство и таинственность — наивернейшие средства снискать славу в любом обществе.

Между тем пароход достиг намеченной цели и пустился в обратный путь. Ветер, весь день дувший в спину, теперь хлестал прямо в лицо; погода испортилась; небо, вода, берега реки — все приобрело тот мрачный свинцово-серый цвет, в какой маляры красят входные двери, прежде чем покрыть их более веселым колером. Дождь, моросивший уже с полчаса, теперь превратился в настоящий ливень. Ветер быстро крепчал, и рулевой выразил уверенность, что скоро разразится шторм. Время от времени пароход слегка сотрясался, как бы предостерегая, что, ежели ветер усилится, качка может стать весьма неприятной; уже громко скрипело дерево, словно то был не пароход, а полная до верху бельевая корзина. Но морская болезнь — нечто вроде боязни привидений: каждый в душе побаивается их, но лишь немногие сознаются в своем суеверии. Поэтому общество усиленно притворялось, что чувствует себя превосходно, хотя на самом деле всех изрядно мутило.

— Кажется, дождик идет? — вопросил любознательный лысый старичок, когда после долгой толкотни и давки все уселись за стол.

— Как будто накрапывает, — ответил мистер Перси Ноукс, едва слыша свой голос сквозь стук дождевых капель по палубе.

— Кажется, ветер поднялся? — осведомился кто-то.

— Да нет, пустяки, — возразил Харди, страстно желая внушить самому себе эту уверенность, ибо он сидел возле двери и его чуть не сдувало со стула.

— Сейчас прояснится, — беспечным тоном посулил мистер Перси Ноукс.

— Разумеется! — воскликнули в один голос члены комитета.

— Никаких сомнений! — подхватили остальные и, обратив все свое внимание на обед, усердно принялись резать, жевать, пить вино и так далее.

Вибрация паровой машины весьма ощутимо давала себя знать. Баранья нога на большом блюде в конце стола дрожала как бланманже; увесистый кусок сочного ростбифа судорожно дергался, словно его разбил паралич, а телячьи языки, помещенные в слишком просторные тарелки, вели себя чрезвычайно странно: они сновали взад и вперед, кидались во все стороны, точно муха в перевернутом стакане. Фаршированные голуби явно пытались втянуть в себя торчащие наружу лапки; а что касается кремов и желе, то их так трясло и мотало, что все отказались от мысли помочь им. Стол трепетал и подскакивал, как пульс у тяжелобольного, даже ножки стола била лихорадка, — словом, все ходило ходуном. Балки на потолке каюты, казалось, имели одно назначение — доводить людей до головной боли, что не преминуло отразиться на расположении духа некоторых старых джентльменов. И сколько бы раз стюард ни поднимал кочергу и каминные щипцы, они неуклонно падали на пол; и чем больше леди и джентльмены силились поудобнее расположиться на стульях, тем упорнее стулья уползали из-под леди и джентльменов. То там, то сям раздавался зловещий голос, требующий рюмку бренди; физиономии гостей все больше вытягивались; один джентльмен вдруг без всякой видимой причины выскочил из-за стола и с непостижимой резвостью бросился наверх, что привело к тяжелым последствиям и для него самого и для стюарда, который как раз спускался вниз.

Скатерть убрали, подали десерт, наполнили бокалы. Качка постепенно усиливалась; у многих глаза помутнели, словно они только что проснулись и еще не пришли в себя. Молодой человек в зеленых очках, который вот уже с полчаса — как огонь на вращающемся маяке — то разгорался, то угасал, имел неосторожность заявить о своем желании провозгласить тост. После нескольких безуспешных попыток сохранить вертикальное положение, ему, наконец, удалось как-то зацепиться левой рукой за среднюю ножку стола. Речь свою он начал так:

— Леди и джентльмены! Среди нас находится один гость, я позволю себе сказать — один незнакомец (тут, видимо, какая-то мучительная мысль поразила оратора, ибо он умолк и состроил весьма кислую мину), чьи таланты и странствия, чья общительность и…

— Минуточку, Эдкинс, — торопливо прервал его мистер Перси Ноукс. — Харди, что с вами?

— Ничего, — коротко ответил тот, явно не имея сил произнести больше трех слогов подряд.

— Хотите выпить бренди?

— Нет! — с негодованием сказал Харди; вид у него при этом был столь же жизнерадостный, как у Темпл-Бара в густой туман под моросящим дождем. — С какой стати мне пить бренди?

— Хотите подняться на палубу?

— Нет, не хочу.

Лицо Харди выражало твердую решимость, а голос мог сойти за подражание чему угодно: он одинаково походил на писк морской свинки и на звуки фагота.

— Прошу прощения, Эдкинс, — учтиво извинился мистер Перси Ноукс. — Мне показалось, что нашему другу нехорошо. Пожалуйста, продолжайте.

Молчание.

— Пожалуйста, говорите дальше.

— Дальше, некуда! — крикнул кто-то.

— Виноват, сэр, — сказал стюард, подбегая к мистеру — Перси Ноуксу, — но сейчас на палубу выскочил молодой человек — это который в зеленых очках — прямо на себя не похож; и там еще другой, что на скрипке играл, так он говорит, чтобы ему дали бренди, иначе он ни за что не ручается. Говорит, несчастные его жена и дети, останутся они без пропитания, ежели у него лопнет жила, а она того и гляди лопнет. Флажолету было очень плохо, но теперь полегчало, только пот с него льется — глядеть страшно.

Дольше скрывать правду было бесполезно: все общество поплелось на палубу; мужчины старались не видеть ничего, кроме неба, а женщины, натянув на себя все имевшиеся при них плащи и шали, лежали на скамейках или под ними в самом жалком состоянии. Такого шторма и ливня, такой тряски и качки еще не знавали участники ни одной увеселительной прогулки. Несколько протестов было направлено вниз по поводу малолетнего сына Флитвудов, но они не возымели решительно никакого действия ввиду недомогания его естественных покровителей. Этот очаровательный ребенок орал благим матом до тех пор, пока не остался без голоса, после чего заревела малолетняя дочь Уэкфилдов и уже не умолкала до самого приезда.

Что касается мистера Харди, то часа через два после обеда его нашли на палубе погруженным — судя по принятой им позе — в созерцание быстротекущих вод; но одно обстоятельство слегка встревожило друзей «смешного господина»: неумеренная любовь к красотам природы, видимо, заставляла его слишком долго стоять с опущенной головой, что вообще очень вредно, а тем паче для человека апоплексического сложения.

До таможни общество добралось только к двум часам ночи; все были измучены и удручены. Тоунтоны чувствовали себя так скверно, что не имели сил ссориться с Бригсами, а Бригсы так устали, что были не в состоянии досаждать Тоунтонам. Один из зеленых футляров пропал при посадке в наемную карету, и миссис Бригс без обиняков заявила, что подкупленный миссис Тоунтон носильщик зашвырнул его в какой-нибудь подвал. Мистер Александер Бригс стал ярым противником баллотировки, он говорит, что на собственном опыте убедился в несостоятельности такой процедуры; а мистер Сэмюел Бригс, когда его просят высказать свою точку зрения на сей предмет, отвечает, что таковой у него не имеется ни относительно баллотировки, ни чего-либо другого.

Мистер Эдкинс — молодой человек в зеленых очках нс упуская ни единого мало-мальски удобного случая, произносит спичи, равно блещущие красноречием и длиной. Если только его раньте не возведут в сан судьи, он, вероятно, будет выступать на процессах в Новом центральном уголовном суде.

Капитан Хелвс продолжал ухаживать за мисс Джулией Бригс и, быть может, даже женился бы на ней, но, к несчастью, мистер Сэмюел, по распоряжению своих клиентов, господ Скроггинс и Пейн, вынужден был отстранить его от дел, ибо доблестный воин хоть и милостиво согласился взимать суммы, причитающиеся этой фирме, однако по легкомыслию и беспечности, свойственным некоторым воинственным натурам, не удосужился вести счета с той педантичной точностью, которой требует общепринятый обычай. Миссис Тоунтон жалуется, что горько разочаровалась в нем. Он познакомился с ее семейством на пакетботе, идущем в Грейвзенд, и уж в силу этого должен бы оказаться человеком добропорядочным.

Мистер Перси Ноукс по-прежнему безмятежен и весел.

Глава VIII

Дуэль в Грейт-Уимлбери

Городок Грейт-Уинглбери отстоит ровно на сорок две и три четверти мили от восточного угла Гайд-парка. В нем есть длинная, кривая, мирная Главная улица с громадными черно-белыми часами на маленькой красной ратуше, что стоит примерно на полпути от одного ее конца до другого, есть Рыночная площадь, тюрьма, городской дом публичных собраний, церковь, мост, часовня, театр, библиотека, гостиница, колодец с насосом и почта. Предание гласит, что где-то, примерно в даух милях в сторону, некогда существовал Литл-Уинглбери и, судя по тому, что в залитом солнцем окне уинглберийской почты долго был выставлен до востребования, пока, наконец, не рассыпался в прах от ветхости, грязный сложенный вчетверо листок бумаги, первоначально, по-видимому, имевший назначение письма с надписанными сверху бледными каракулями, в которых пылкое воображение могло уловить отдаленное сходство со словом «Литл», — предание сие не лишено некоторых оснований. Общественное мнение склонно приписывать это название некоему тупичку в самом конце грязного переулка длиной примерно в две мили, в каковом тупичке прочно обосновались колесных дел мастер, четверо нищих и пивная; но даже и этот не вполне убедительный довод требует серьезной проверки, несколько обитатели вышеупомянутого тупичка единогласно утверждают, что он никогда, спокон веков и до наших дней, не имел никакого названия.

«Герб Уинглбери» в середине Главной улицы, напротив маленького здания с большими часами, — лучшая гостиница в городе. Это — гостиный двор, почтовая станция и акцизная контора, зала заседаний Синих при каждых выборах и судебная камера во время выездных сессий. Это — постоянное место встречи Синих джентльменов, членов карточного клуба Вист, называемых так в отличие от Желтых джентльменов, членов другого карточного клуба, собирающихся в другой гостинице, несколько подальше. А когда в Грейт-Уинглбери заезжает какой-нибудь совершающий турне фокусник, или содержатель паноптикума, или музыкант, — сейчас же по всему городу расклеиваются афиши, объявляющие, что мистер такой-то, «полагаясь на великодушную поддержку жителей Грейт-Уинглбери, оказываемую ими всегда с такой щедростью, снял, не считаясь с расходами, прекрасную вместительную залу собраний в „Гербе Уинглбери“. Гостиница занимает большое здание с каменным фасадом, отделанным красным кирпичом; в глубине красивого просторного вестибюля, украшенного вечнозелеными растениями, виднеется стойка и прилавок под стеклом, где самые отменные деликатесы, уже приготовленные для закуски, пленяют взор посетителя, едва только он переступит порог, и разжигают до крайности его аппетит. Двери справа и слева ведут в кофейню и в комнату для разъездных торговых агентов, а широкая пологая лестница, — три ступеньки — площадка, четыре ступеньки — площадка, одна ступенька — площадка, полдюжины ступенек и опять площадка и так далее, — ведет в коридоры спальных номеров и в лабиринты гостиных, именуемых „отдельными“, где вам предоставляется чувствовать себя столь отдельно, сколь это возможно в таком заведении, где через каждые пять минут какая-нибудь личность, ошибившись дверью, вваливается в вашу комнату и, оторопело выскочив обратно в коридор, открывает на ходу по очереди все двери, пока, наконец, не попадет в собственную.

Таков «Герб Уинглбери» по сие время, и таков он был и в ту пору, когда… неважно когда — ну, скажем, за две-три минуты до прибытия лондонской почтовой кареты. Четыре лошади, покрытые попонами — готовая смена почтовых — стояли в углу двора, вокруг них столпилась кучка праздных форейторов в блестящих шляпах и длинных балахонах, деловито обсуждая достоинства сих четвероногих; с десяток маленьких оборвышей топтались чуть-чуть поодаль, слушая с явным интересом разговоры этих почтенных личностей, а несколько зевак собралось вокруг лошадиной кормушки, дожидаясь прибытия почтовой кареты.

День был жаркий, солнечный; городок пребывал в зените своей спячки, и, за исключением этих немногих праздношатающихся, не видно было ни одной живой души. Внезапно громкие звуки рожка нарушили сонную тишину улицы, и почтовая карета, подскакивая на неровной мостовой, подкатила с оглушительным грохотом, от которого, казалось, должны были бы остановиться даже громадные городские часы. Верхние пассажиры спрыгнули с империала, все окошки поднялись, из гостиницы выскочили лакеи, а конюхи, зеваки, форейторы, уличные мальчишки забегали взад и вперед, словно наэлектризованные, и, поднимая самую невообразимую сутолоку, судорожно принялись отстегивать, распутывать, развязывать, выпрягать лошадей, которые только того и ждали, и впрягать других, которые всячески упирались.

— В карете, внутри, дама, — сказал кондуктор.

— Прошу вас, мэм, — сказал слуга.

— Номер с отдельной гостиной? — спросила дама.

— Разумеется, мэм, — ответила горничная.

— Ничего, кроме этих сундуков, мэм? — осведомился кондуктор.

— Да, больше ничего, — подтвердила дама.

И вот пассажиры уже снова сидят на империале, кучер и кондуктор на своих местах, с лошадей сдергивают попоны. «Готово!» — раздается крик, и карета трогается. Зеваки стоят несколько минут посреди дороги, глядя вслед удаляющейся карете, потом один за другим расходятся. И на улице снова ни души, и городок после всей этой суматохи погружается в еще более непробудную тишину.

— Проводите даму в двадцать пятый номер, — кричит хозяйка. — Томас!

— Да, мэм!

— Вот письмо джентльмену из девятнадцатого номера. Посыльный принес, из «Льва». Ответа не требуется.

— Вам письмо, сэр, — сказал Томас, кладя письмо на стол приезжего в девятнадцатом номере.

— Мне? — переспросил номер девятнадцатый, обернувшись от окна, из которого он наблюдал только что описанную нами сцену.

— Да, сэр. (Слуги в гостиницах всегда говорят полунамеками и обрывают фразу на полуслове.) Да, сэр. Посыльный из «Льва», сэр. В буфете, сэр. Хозяйка сказала, номер девятнадцать. Александер Тротт, эсквайр, сэр? Ваша карточка… заказ в буфете… не так ли, сэр?

— Да, моя фамилия Тротт, — сказал номер девятнадцатый, распечатывая письмо. — Можете идти.

Слуга опустил штору на окне, потом поднял ее, — порядочный слуга всегда считает своим долгом сделать что-нибудь, прежде чем выйти из номера, — подвигал стаканы на столе, смахнул пыль там, где ее не было, потом очень сильно потер руки, крадучись подошел к двери и исчез.

Письмо, по-видимому, заключало в себе нечто если и не совсем неожиданное, то во всяком случае крайне неприятное. Мистер Александер Тротт положил его на стол, потом снова взял в руки и зашагал по комнате, стараясь наступать на цветные квадраты половика; при этом он даже сделал попытку — правда, неудачную — насвистать какой-то мотивчик. Но и это не помогло. Он бросился в кресло и прочитал вслух следующее послание:

— Вот бешеная скотина! Я так и знал, что этим кончится! — в ужасе вскричал Тротт. — Я ведь говорил отцу, если только он заставит меня пуститься в эту эскападу, Хантер сейчас же сорвется с места и будет преследовать меня, как Вечный Жид. Уж само по себе худо жениться по приказу стариков, без согласия девушки, а что же теперь подумает обо мне Эмили, если я прибегу к ней сломя голову, спасаясь от этого исчадия ада? Что же мне теперь делать? И что я могу предпринять? Если я вернусь в Лондон, я буду опозорен навеки, лишусь девушки и еще того хуже — лишусь и ее денег. А если я даже возьму место в дилижансе и поеду к Браунам, Хантер погонится за мной на перекладных. Если же я явлюсь на это место, в эту проклятую Гиблую яму (его опять передернуло), я могу себя считать все равно что мертвым. Я видел, как он стрелял в тире на Пэлл-Мэлл и пять раз из шести попадал прямо во вторую пуговицу жилета этого человечка, а когда ему случалось попасть не туда, так он попадал ему в голову! — И при этом утешительном воспоминании мистер Тротт снова воскликнул: — Что же мне делать?

Долго он сидел, обхватив голову руками, погруженный в мрачные размышления о том, как ему лучше поступить. Разум указывал ему перстом на Лондон, но он представил себе, как разгневается его родитель и как он лишится состояния, которое папаша Браун обещал папаше Тротту дать в приданое за своей дочерью, дабы оно перешло в сундуки сына Тротта. Тогда перст разума ясно указал «к Браунам», но в ушах Тротта раздались угрозы Хорэса Хантера и, наконец, указующий перст начертал ему кровавыми буквами «Гиблая яма», — и тут в голове мистера Тротта зародился план, который он и решил немедленно привести в исполнение.

Прежде всего он послал младшего коридорного в трактир «Голубого Льва и Горячителя Утробы» с учтивой запиской мистеру Хорэсу Хантеру, в которой давалось понять, что он жаждет разделаться с ним и не преминет доставить себе завтра удовольствие отправить его на тот свет. Затем он написал еще одно письмо и послал за вторым коридорным — их тут держали пару. В дверь тихо постучали. «Войдите!» — сказал мистер Тротт. В дверь просунулась огненно-рыжая голова с одним-единственным глазом, а после повторного «сойдите» появилось туловище с ногами, коему принадлежала голова, а засим меховая шапка, принадлежащая голове.

— Вы, кажется, старший коридорный? — спросил мистер Тротт.

— Так точно, старший коридорный, — прохрипел голос из плисового жилета с перламутровыми пуговицами, — то есть я, значит, здешний коридорный, а тот малый у меня на побегушках. Главный коридорный и подкоридорный — вот оно как у нас называется.

— А вы сами из Лондона? — поинтересовался мистер Тротт.

— Извозчиком был, — последовал лаконический ответ.

— А теперь почему бросили ездить? — спросил мистер Тротт.

— Разогнал лошадь да задавил какую-то старуху, — коротко ответил главный коридорный.

— Вы знаете дом здешнего мэра? — осведомился мистер Тротт.

— Еще бы не знать! — многозначительно ответил коридорный, как если бы у него были веские основания помнить этот дом.

— А вы думаете, вы смогли бы доставить туда письмо?

— А что ж тут такого? — сказал коридорный.

— Но только это письмо, — продолжал Тротт, судорожно тиская в одной руке смятую записку с надписанным каракулями адресом, а в другой пять шиллингов, — это анонимное письмо.

— Оно… чего? — переспросил коридорный.

— Анонимное. Он не должен знать, от кого оно.

— Ага!.. понимаю, — выразительно подмигнув, ответил слуга, не обнаруживая, впрочем, ни малейшего намерения отказаться от поручения. — Так чтобы, значит, втемную. — И его единственный глаз обежал комнату, словно в поисках потайного фонаря и фосфорных спичек. — Только ведь дело то в том, — продолжал он, отрываясь от поисков и устремляя свой единственный глаз на мистера Тротта, — он ведь у нас из судейских, наш мэр, и застрахован как надо. Ежели у вас против него зуб, не стоит вам поджигать его дом. Провались я на этом месте, коли вы не окажете ему этим превеликую услугу! — И он подавил смешок.

Будь мистер Александер Тротт в другом положении, он немедленно обратился бы к властям предержащим и спустил бы с лестницы этого субъекта, то есть, иными словами, он позвонил бы и потребовал, чтобы хозяин убрал своего коридорного. Но сейчас он ограничился тем, что удвоил чаевые и объяснил, что письмо касается всего-навсего нарушения общественного порядка. Коридорный удалился, торжественно поклявшись не разглашать разговора, а мистер Тротт уселся за стол: и принялся поглощать жареную рыбу, бараньи котлетки, мадеру и прочее в значительно более спокойном состоянии духа, нежели то, в коем он пребывал до сих пор с момента получения вызова от Хорэса Хантера.

Дама, приехавшая в лондонской почтовой карете, едва успев водвориться в свой двадцать пятый номер и скинуть с себя дорожную мантилью, тотчас же написала записку Джозефу Овертону, эсквайру, стряпчему и мэру Грейт-Уинглбери, прося его безотлагательно явиться к ней по чрезвычайно важному делу, каковая просьба и была удовлетворена немедленно, ибо когда сей почтенный представитель власти читал письмо, глаза у него полезли на лоб и он то и дело прерывал чтение возгласами «черт возьми!» и тому подобными, явно свидетельствующими о его крайнем изумлении, а потом, схватив свою широкополую шляпу, висевшую на положенном ей месте на вешалке в маленькой прихожей, поспешно вышел из дому и зашагал по Главной улице к «Гербу Уинглбери»; в вестибюле этого заведения его встретили хозяйка и толпа почтительных слуг, которые все вместе проводили его наверх по лестнице до самой двери номера двадцать пять.

— Просите! — сказала приезжая дама, когда слуга, постучавшись, доложил ей о приходе джентльмена. И слуга, посторонившись, пропустил гостя.

Леди поднялась с кушетки; мэр шагнул ей навстречу, и оба остановились и с минуту, словно по взаимному уговору, стояли не двигаясь, глядя друг на друга. Мэр видел перед собою пышную, богато одетую даму лет под сорок, а приезжая смотрела на представительного джентльмена, лет на десять постарше ее, в сиреневых штанах, черном сюртуке, галстуке и перчатках.

— Мисс Джулия Мэннерс! — воскликнул, наконец, мэр. — Вы меня просто изумляете!

— Очень нехорошо с вашей стороны, Овертон, — возразила мисс Джулия. — Я вас достаточно давно знаю и не удивилась бы ничему, что бы вы ни сделали, и вы могли бы проявить по отношению ко мне не меньшую учтивость.

— Но убежать, нет, в самом деле, убежать с молодым человеком! — негодующе продолжал мэр.

— Не хотите же вы, в самом деле, чтобы я убежала со стариком! — невозмутимо ответила леди.

— И, наконец, обратиться ко мне, не к кому-нибудь, а именно ко мне, к почтенному человеку, занимающему видное положение, — к мэру города! — чтобы я помогал вам в этой затее, — с раздражением воскликнул Джозеф Овертон и, опустившись в кресло, выхватил из кармана письмо мисс Джулии как бы в подтверждение того, что к нему действительно обратились.

— Ну и что же, Овертон, — возразила леди. — Мне в самом деле нужна ваша помощь, и вы должны мне помочь. При жизни бедного милого мистера Корнберри, который… который…

— Который собирался жениться на вас и не женился, потому что умер, и оставил вам все свое состояние, не обременив его собственной особой, — закончил за нее мэр.

— Да, — слегка покраснев, подхватила мисс Джулия, — но при жизни бедного старичка его состояние было сильно обременено вашим управлением, и я могу сказать только одно — что надо удивляться, как оно не истаяло от чахотки прежде своего владельца. Тогда вы заботились о себе, так вот теперь позаботьтесь обо мне.

Мистер Джозеф Овертон был человек светский и при том же юрист, и поэтому, когда в памяти его вдруг всплыли какие-то смутные воспоминания о тысчонке-другой фунтов стерлингов, нечаянно попавших в его карман, он предупредительно покашлял, любезно осклабился, помолчал и, наконец, спросил:

— Что же вы от меня хотите?

— Я вам скажу, — ответила мисс Джулия. — Я вам сейчас все скажу в двух словах: милейший лорд Питер…

— Это, как я полагаю, и есть тот самый молодой человек, — перебил мэр.

— Это тот самый молодой джентльмен, — поправила леди с многозначительным ударением на последнем слове. — Милейший лорд Питер сильно опасается вызвать неудовольствие своих родных, и поэтому мы сочли за лучшее обвенчаться тайно. Чтобы избежать подозрений, он поехал за город к своему приятелю, достопочтенному Огастесу Флэру в его усадьбу а тридцати милях отсюда и взял с собой только своего любимого грума. Мы условились, что я приеду сюда одна, лондонским дилижансом, а он оставит свой экипаж с грумом и тоже приедет сюда сегодня, к вечеру.

— Прекрасно, — заметил Джозеф Овертон, — здесь он закажет лошадей, и вы можете отправиться с ним в Гретна-Грин, не нуждаясь ни в присутствии, ни в каком бы то ни было содействии третьего лица.

— Нет, — возразила мисс Джулия. — У нас есть все основания опасаться, — так как лорд Питер пользуется у своих друзей репутацией не очень осмотрительного и благоразумного человека и они знают о его чувствах ко мне, — что они, обнаружив его отсутствие, тут же бросятся в погоню, и как раз в сторону Гретна-Грин, а чтобы избежать погони и не дать им напасть на наш след, я хочу, чтобы здесь в гостинице были предупреждены, что лорд Питер немножко поврежден рассудком, хотя и совершенно безобиден, и что я тайком от него дожидаюсь его приезда сюда, чтобы препроводить его в лечебницу для душевнобольных, скажем, — в Бервик. Мне кажется, если я постараюсь держаться в тени, я, может быть, смогу сойти за его мать.

Мэр подумал, что для нее вовсе не обязательно держаться в тени и нет нужды опасаться, что ее примут за кого-нибудь другого, поскольку она чуть не вдвое старше своего жениха. Но он ничего не сказал, и леди продолжала:

— Обо всем этом мы с лордом Питером уже условились. Но для того, чтобы это выглядело более правдоподобно, я прошу вас оказать нам поддержку, поскольку вы здесь пользуетесь влиянием, и дать понять хозяевам и прислуге гостиницы, почему я увожу этого молодого человека. И так как по нашему замыслу мне нельзя будет увидеться с лордом Питером до того, как он сядет в карету, я хочу, чтобы вы снеслись с ним и сказали ему, что все идет хорошо.

— А он уже приехал? — спросил Овертон.

— Не знаю, — ответила леди.

— А как же я это узнаю? Ведь он, конечно, не запишется в книге для приезжающих под своим настоящим именем?

— Я просила его, чтобы он тотчас же по прибытии уведомил вас письмом, — сказала мисс Мэннерс, — а для большей предосторожности, чтобы никто не мог раскрыть наши планы, посоветовала ему написать анонимно и как-нибудь так позагадочней, только чтобы дать вам знать, в каком номере он остановился.

— Ах, черт возьми! — вскричал мэр и, вскочив с места, принялся шарить в карманах. — Вот удивительная история! Он уже приехал! И это его загадочное письмо было доставлено мне на дом самым загадочным образом, как раз перед вашим! Я ровно ничего из него не понял, и мне, разумеется, и в голову не пришло бы придавать ему какое-то значение. А! Вот оно! — И Джозеф Овертон вытащил из внутреннего кармана сюртука собственноручное послание Александера Тротта. — Это почерк его светлости?

— О да! — вскричала Джулия. — Какой милый, исполнительный человек! Я, правда, вижу его почерк первый или второй раз, но я знаю, что он пишет очень плохо и размашисто. Ох, уж эти юные аристократы! Ну, вы же знаете, Овертон…

— Да, да, знаю, — перебил мэр. — Лошади, собаки, карты, вино, жокеи, актрисы, кулисы, сигары, конюшни, увеселительные заведения и под конец парламент, палата лордов!.. Так вот что он здесь пишет: «Сэр, некий молодой человек, остановившийся в номере девятнадцатом в „Гербе Уинглбери“, намерен совершить завтра рано утром опрометчивый поступок (так, так! это намек на женитьбу). Если вы хоть сколько-нибудь дорожите спокойствием города и сохранением одной, а может быть, и двух человеческих жизней…» Что за дичь! Как это надо понимать?

— Что ему так не терпится вступить в брак, что он не переживет, если это не состоится, как, вероятно, не переживу и я, — с готовностью пояснила леди.

— А, вот что! Ну, этого можно не опасаться. Так вот, значит, «… двух человеческих жизней, вы позаботитесь, чтобы его убрали отсюда сегодня же вечером. (Он хочет уехать немедленно.) Не бойтесь взять это на свою ответственность, ибо завтра настоятельная необходимость вашего вмешательства будет слишком для всех очевидна. Запомните: номер девятнадцать. Фамилия — Тротт. Не медлите, ибо от быстроты ваших действий зависит жизнь или смерть». Да, поистине, выражается он весьма пылко. Так мне, что же, повидаться с ним?

— Да, — ответила мисс Джулия, — и убедите его, чтобы он притворялся получше. Он меня просто пугает. Поговорите с ним, чтобы он был поосторожнее.

— Поговорю, — сказал мэр.

— И поговорите с кем нужно, чтобы все было улажено.

— Поговорю, — повторил мэр.

— Скажите ему, что, по-моему, лошадей лучше заказать на час ночи.

— Хорошо, — сказал мэр, и, досадуя на нелепое положение, в которое поставила его судьба и давнее знакомство, он кликнул слугу, чтобы тот доложил о нем временному обитателю номера девятнадцатого.

Когда слуга, постучавшись, доложил: «Вас желает видеть джентльмен, сэр», — Тротт опустил стакан с портвейном, который он не спеша попивал, и, вскочив с места, быстро шагнул к окну, словно желая обеспечить себе отступление на случай, если посетитель явится к нему в образе и подобии Хорэса Хантера. Но когда взор его упал на Джозефа Овертона, все его страхи рассеялись. Он вежливо предложил незнакомцу стул. Слуга, погремев некоторое время графином и стаканами, соизволил удалиться, а Джозеф Овертон, положив рядом с собой на соседний стул свою широкополую шляпу и слегка наклонившись вперед, Приступил к деловому разговору, начав очень тихо и осторожно:

— Милорд…

— Как! Что? — воскликнул Александер Тротт, уставившись на него тупым, остолбенелым взглядом разбуженного лунатика.

— Ш-ш… Ш-ш… — мягко остановил его осторожный стряпчий. — Ну, разумеется… ясно… никаких титулов. Моя фамилия Овертон, сэр.

— Овертон?

— Да, я здешний мэр. Вы мне прислали сегодня письмо, анонимную записку.

— Я, сэр? — спросил Тротт с плохо разыгранным удивлением, потому что, как ни труслив он был, он сейчас с радостью отрекся бы от этого письма. — Я, сэр?

— Да, вы, сэр. А разве нет? — возразил Овертон, раздраженный этой чрезмерной и, как ему казалось, совершенно излишней подозрительностью. — Либо это писали вы, либо кто-то еще. Если это письмо от вас, мы можем сейчас спокойно поговорить о деле. А если нет, тогда, конечно, мне с вами не о чем разговаривать.

— Постойте, постойте, — сказал Тротт, — это мое письмо, я написал его. Что же мне оставалось делать, сэр? Друзей у меня здесь нет.

— Ну, разумеется, разумеется, — ободряюще сказал мэр. — Вы поступили как нельзя более правильно, лучше и придумать нельзя. Так вот что, сэр: вам необходимо выехать отсюда сегодня же вечером. Для вас заказана карета и четверка лошадей. И позаботьтесь, чтобы кучер гнал вовсю. Нельзя быть уверенным, что за вами не будет погони.

— Боже мой! — с отчаянием в голосе воскликнул перепуганный Тротт. — И подумать, что такие вещи происходят в нашей стране! И как это только допускается! Такое злостное, ожесточенное преследование!

Он смахнул со лба, покрывшегося испариной страха. крупные капли холодного пота и с ужасом уставился на Джозефа Овертона.

— Да, конечно, это прискорбный факт, — усмехнувшись, сказал мэр, — что у нас, в свободной стране, люди не могут жениться на ком хотят, не опасаясь, что их будут преследовать, как злоумышленников. А впрочем, в вашем случае невеста согласна, а это в конце концов, знаете, самое главное.

— Невеста согласна, — тупо повторил Тротт. — А откуда вы знаете, что невеста согласна?

— Полноте, что там скрываться, — сказал мэр, покровительственно похлопывая Тротта по плечу своей широкополой шляпой. — Ведь я ее с каких пор знаю, и уж если у кого-нибудь могут быть сомнения на сей счет, так только не у меня. И вам, поверьте мне, тоже нечего сомневаться!

— Вот как! — в раздумье промолвил Тротт. — Знаете, это просто непостижимо!

— Итак, лорд Питер… — сказал мэр, поднимаясь со стула.

— Лорд Питер? — переспросил Тротт.

— Ах да, простите, мистер Тротт! Тротт — очень хорошо. Ха-ха-ха! Так вот, сэр, карета будет подана в половине первого.

— А как же мне быть до тех пор? — с испугом спросил мистер Тротт. — Не лучше ли будет для соблюдения приличий взять меня вроде как бы под охрану?

— А, прекрасная мысль! — отозвался Овертон. — В самом деле, превосходная мысль! Я сейчас пришлю кого-нибудь. И неплохо было бы, когда мы поведем вас садиться в карету, чтобы вы немножко поупирались, ну, понимаете, так, чтобы создать впечатление, будто вас увозят силком.

— Верно, — сказал Тротт. — Совершенно верно.

— Итак, милорд, — Овертон понизил голос, — а до тех пор разрешите откланяться. Счастливо оставаться, ваша светлость!

— Милорд!.. Ваша светлость!.. — снова воскликнул Тротт, пятясь назад и с неописанным изумлением глядя на мэра.

— Ха-ха-ха! Все ясно! Милорд старается войти в роль сумасшедшего! Очень хорошо! Блуждающий взгляд! Превосходно, милорд! В самом деле превосходно! До свидания, мистер Тротт! Ха-ха-ха!

«По-видимому, мэр здорово насосался!» — решил про себя Тротт и с задумчивым видом снова уселся в кресло.

«А он, оказывается, куда умнее, чем я думал, этот юный аристократ. Какая удивительная выдержка! Так вести свою роль!» — рассуждал Овертон, направляясь в буфет, чтобы переговорить с хозяйкой и сделать соответствующие распоряжения. Все это он уладил мгновенно. Рассказ его не вызвал ни малейших сомнений, и одноглазого коридорного тотчас же снарядили и отправили сторожем в девятнадцатый номер, дабы присмотреть до половины первого за умалишенным постояльцем. Подчиняясь приказанию, этот придурковатый малый вооружился громадной дубинкой и со своей обычной невозмутимостью ввалился безо всяких церемоний в номер к мистеру Тротту и, спокойно усевшись возле двери, приступил к своим обязанностям сторожа, а чтобы скоротать время, принялся с видимым удовольствием громко насвистывать какую-то песенку.

— Что тебе здесь надо, бездельник? — вскричал мистер Александер Тротт, прикидываясь возмущенным тем, что к нему приставили сторожа.

Коридорный, который не переставая мотал головой в такт песенке, слегка обернулся и, поглядев на мистера Тротта с жалостливой улыбкой, засвистал адажио.

— Вас что, прислали сюда по распоряжению мистера Овертона? — спросил Тротт, несколько удивленный странным поведением сторожа.

— А ты сиди, помалкивай, нечего тебе людей разговорами смущать, — спокойно ответил коридорный и засвистал снова.

— Послушайте, вы! — закричал мистер Тротт, продолжая разыгрывать комедию, будто ему не терпится драться на дуэли. — Я протестую против того, что меня здесь держат! Я вовсе не собираюсь ни с кем драться. Но раз вы все тут сговорились против меня, то спорить, по-видимому, бесполезно, мне остается только сидеть спокойно и ждать!

— Вот так-то оно лучше, — невозмутимо заметил страж, красноречиво помахивая дубинкой.

— Но только потому, что меня к этому вынуждают, — добавил мистер Александер Тротт и с негодующим видом, но втайне ликуя, уселся в кресло. — Да. Вынуждают.

— Ну, разумеется. Как вам будет угодно. Ежели вам так нравится, рад стараться. Только вы поменьше разговаривайте, а то вам опять хуже станет.

— Хуже? — с искренним изумлением вскричал Тротт. — Да что это, он пьян?

— Потише, потише, паренек! — сказал коридорный и выразительно повертел дубинкой.

— Или с ума сошел? — Мистеру Тротту стало не по себе. — Убирайтесь вон отсюда, — закричал он, — и скажите там, чтобы прислали кого-нибудь другого!

— Не выйдет! — отвечал коридорный.

— Вон сейчас же! — закричал Тротт, яростно звоня в колокольчик, потому что его не на шутку разбирал страх — и теперь уже совсем по другому поводу.

— А ну, оставь сейчас же звонок, убогая твоя душа! — сказал коридорный, хватая несчастного Тротта, и, занеся дубинку над его годовой, толкнул его обратно к креслу. — Говорят тебе, не шуми, несчастный! Что будет, коли все в доме узнают, что мы здесь сумасшедшего держим?

— Он сошел с ума! Сошел с ума! — завопил мистер Тротт, уставившись в паническом страхе на. единственный глаз рыжеволосого стража.

— Сошел с ума! — фыркнул коридорный. — Черт меня возьми, да он, видать, совсем свихнутый! Слушай меня ты, юродивый! А, ты опять за свое! — И он слегка стукнул Тротта по голове своей дубинкой, дабы пресечь его попытки схватить звонок. — Ну, как, будешь еще безобразничать?

— Пощадите! Не отнимайте у меня жизнь! — подняв руки вверх, взмолился Тротт.

— Нужна мне твоя жизнь! — презрительно ответил сторож. — Хоть я и думаю, что для тебя было бы сущее благодеяние, ежели бы тебя кто прикончил.

— Нет, нет! — поспешно возразил бедный Тротт. — Нет, вовсе не благодеяние! Я… я хочу жить!

— Вот и распрекрасно. Кому что нравится, у всякого свой вкус. Но слушай, что я тебе скажу: ты сядь вот сюда, в свое кресло, а я сяду напротив, и, ежели ты будешь сидеть смирно, я тебя пальцем не трону, но ежели ты до половины первого посмеешь только дрыгнуть ногой либо рукой, я тебе так твою личность разделаю, что в следующий раз, как увидишь себя в зеркале, задумаешься, не в отъезде ли ты и вернешься ли когда-нибудь обратно.

— Я сяду, сяду, — ответила несчастная жертва недоразумения, и мистер Тротт послушно уселся в кресло, а коридорный расположился напротив, держа на всякий случай дубинку наготове.

Время тянулось томительно долго. Часы на уинглберийской церкви только что пробили десять, и до избавления надо было терпеть по крайней мере два часа с половиной. Первые полчаса снизу еще доносился шум запирающихся лавок, и этот знакомый отголосок уличной жизни несколько облегчал мистеру Тротту его невыносимое положение. Но когда и это все стихло и уже не слышно было ничего, кроме стука лошадиных копыт в конюшне позади дома или внезапного грохота подъезжающей кареты, которая останавливалась на почтовом дворе, чтобы сменить лошадей, и потом снова громыхала по мостовой, — вот тогда ему стало совсем невмоготу. Коридорный время от времени вставал, чтобы снять нагар с оплывающей свечи, которая едва горела, но тотчас же возвращался в исходное положение, а так как ему припомнилось, что он где-то слышал, будто человеческий взгляд обладает необыкновенной силой усмирять сумасшедших, он не сводил с мистера Александера Тротта своего единственного глаза. А этот несчастный в свою очередь сидел не шелохнувшись, уставившись на своего стража, и мало-помалу черты коридорного стали расплываться, волосы постепенно утратили свой огненно-рыжий цвет и, наконец, вся комната погрузилась в серую мглу. Мистер Александер Тротт заснул крепким сном; его разбудило громыханье колес и громкий возглас: «Четверик для номера двадцать пятого!» Поднялась суета, дверь в комнату мистера Тротта распахнулась, и вошел мистер Джозеф Овертон в сопровождении четырех дюжих слуг и миссис Уильямсон — дородной хозяйки «Герба Уинглбери».

— Мистер Овертон! — вскричал в исступлении мистер Александер Тротт, срываясь с места. — Вы только посмотрите на этого человека, сэр! Подумайте, в каком положении я вынужден был провести три часа, ведь этот субъект, сэр, которого вы прислали стеречь меня, — это же сумасшедший, совершенно невменяемый, буйный, опасный сумасшедший!

— Браво, браво, — прошептал Овертон.

— Бедняжка! — промолвила жалостливая миссис Уильямсон, — вот сумасшедшие-то, они всегда так, всех других принимают за сумасшедших!

— Бедняжка! — подхватил мистер Александер Тротт. — Что вы хотите этим сказать, черт возьми! Кто это бедняжка? Вы хозяйка этой гостиницы?

— Да, — ответила дородная особа, — да вы успокойтесь, голубчик, стоит ли так волноваться, поберегите свое здоровье.

— Успокоиться! Слава богу, что меня тут не успокоили навеки! Это одноглазое чудовище с мочалой на голове вполне могло укокошить меня за эти три часа. Как смеете вы, сударыня, держать сумасшедшего в доме, буйного сумасшедшего, который нападает на ваших постояльцев и пугает их до смерти?

— Никогда больше не пущу к себе ни одного, — с укором взглянув на мэра, сказала миссис Уильямсон.

— Великолепно, великолепно, — шепнул мистер Овертон, накидывая на плечи мистера Тротта теплый дорожный плащ.

— Великолепно? — вскричал мистер Тротт. — Нет, это просто ужас что такое! Меня и сейчас бросает в дрожь от одного воспоминания. Лучше бы я за эти три часа четыре раза дрался на дуэли, коли бы остался в живых после первых трех, чем сидеть с глазу на глаз с буйным сумасшедшим!

— Продолжайте в том же духе, милорд, когда будете сходить с лестницы, — шепнул Овертон, — счет ваш оплачен и саквояж уже в карете! Джентльмен готов! — громко сказал он, обращаясь к слугам.

Те мигом окружили мистера Александера Тротта; один подхватил его под одну руку, второй под другую, третий пошел впереди со свечой в руке, четвертый, тоже со свечой, по пятам мистера Тротта, коридорный с миссис Уильямсон замыкали шествие. И так его повели вниз по лестнице, и мистер Александер Тротт всю дорогу орал благим матом, то притворяясь возмущенным, что его куда-то тащат силком, то непритворно возмущаясь, что его заперли с глазу на глаз с сумасшедшим.

Овертон уже стоял у дверцы кареты, форейторы сидели на своих местах, а кучка конюхов и еще каких-то неопределенных личностей, околачивающихся при конюшне, столпились кругом, чтобы поглазеть, как будут усаживать сумасшедшего джентльмена. Мистер Александер Тротт уже стал ногой на подножку, как вдруг увидел сидящую в глубине кареты фигуру (которую он сперва не заметил в темноте), плотно закутанную в такой же точно плащ, как и у него.

— Кто это? — спросил он шепотом у Овертона.

— Ш-ш! ш-ш! — ответил мэр. — Ну кто же, как не вторая договаривающаяся сторона!

— Вторая договаривающаяся сторона! — отпрянув, вскричал Тротт.

— Ну, разумеется, да вы сами увидите, как только тронется карета. Пошумите еще, а то может показаться подозрительным, что мы с вами так долго шепчемся.

— Я ни за что не сяду в эту карету! — закричал мистер Тротт, внезапно охваченный прежними страхами, которые сейчас усилились во сто крат. — Меня убьют!.. Меня…

— Браво, браво! — шепнул Овертон. — Ну, я вас сейчас подтолкну.

— Да я не хочу!.. Не поеду! — вопил мистер Тротт. — Помогите, помогите! Меня увозят насильно! Это заговор! Меня хотят убить!

— Бедняжка! — повторила миссис Уильямсон.

— А ну, трогайте, живо! — гаркнул мэр, втолкнув Тротта и захлопывая за ним дверцу. — Да гоните во весь дух и не останавливайтесь нигде, пока не доедете до станции! С богом!

— За лошадей получено, Том! — закричала вдогонку миссис Уильямсон, и карета понеслась со скоростью четырнадцати миль в час, увозя сидящих внутри за крепко захлопнутой дверцей мистера Александера Тротта и мисс Джулию. Мэннерс.

Первые две-три мили мистер Александер Тротт сидел, забившись в угол кареты, а его таинственный спутник жался в другом углу; тщетно пытаясь разглядеть в темноте злобную физиономию предполагаемого Хорэса Хантера, мистер Тротт все глубже залезал в свой угол, Чувствуя, как его сосед потихоньку вылезает из своего.

— Мы можем теперь разговаривать, — промолвила, наконец, его спутница, — форейторы нас не услышат, им и не видно нас!

«Да это не Хантера голос!» — с изумлением подумал Александер.

— Дорогой лорд Питер, — нежно сказала мисс Джулия, положив ручку на плечо мистера Тротта. — Дорогой лорд Питер! Разве у вас не найдется для меня и словечка?

— Как, это женщина! — все больше и больше удивляясь, воскликнул мистер Тротт сдавленным голосом.

— Ах! Чей же это голос? — вырвалось у Джулии. — Это голос не лорда Питера!

— Нет, это мой, — ответил мистер Тротт.

— Ваш! — воскликнула мисс Джулия Мэннерс, — да это кто-то чужой! Боже милостивый, как вы сюда попали?

— Кто бы вы ни были, надеюсь, вы не могли не заметить, что я попал сюда против своей воли, — отвечал Александер. — Я кричал изо всех сил, когда меня сюда вталкивали.

— Вы от лорда Питера? — спросила мисс Мэннерс.

— Черт бы взял этого вашего лорда Питера, — огрызнулся Тротт. — Я знать не знаю никакого лорда Питера И никогда не слыхал про него до сегодняшнего вечера, когда меня ни с того ни с сего со всех сторон стали величать лордом Питером, так что я и впрямь начал думать, не сошел ли я с ума, или, может быть, мне все это снится…

— Куда же мы едем? — с ужасом спросила леди.

— А откуда я могу знать, сударыня? — с необыкновенным хладнокровием отвечал Тротт, которого все перипетии этого дня сделали совершенно бесчувственным.

— Стойте! Стойте! Остановитесь! — закричала леди, судорожно дергая оконце кареты.

— Погодите, сударыня, прошу вас! — сказал мистер Тротт и одной рукой снова задвинул стекло, а другой нежно обнял мисс Джулию. — Тут, по-видимому, вышло какое-то недоразумение. Разрешите мне, пока мы едем, рассказать вам, в какой мере я могу винить в этом себя. Нам все равно придется ехать до станции. Не могу же я допустить, чтобы вы сошли здесь одна, поздно ночью.

Леди согласилась, и общими силами недоразумение вскоре было выяснено. Мистер Тротт был человек молодой, с многообещающими бачками, одет он был безукоризненно и держался с подкупающей вкрадчивостью ему недоставало только храбрости — а кому нужна храбрость, когда есть три тысячи фунтов стерлингов в год! Леди располагала этой суммой, и даже большей. Ей нужен был молодой муж, а единственное, что могло спасти Тротта от родительской опалы, — это богатая жена. И так они пришли к заключению, что было бы просто обидно — подумать, столько волнений, хлопот и расходов, и все это окажется зря! А раз они все равно так далеко заехали, то не лучше ли доехать прямо до Гретна-Грин и там сочетаться браком? И так они и сделали. А только что перед ними в книге у кузнеца[17] расписались Эмили Браун и Хорэс Хантер. Мистер Хантер привез свою жену домой и бросился к родителям просить прощения, и его простили; и мистер Тротт привез свою жену домой и тоже бросился к отцу просить прощения, и его тоже простили. А лорд Питер, который опоздал приехать в условленный час, потому что выпил слишком много шампанского, а потом участвовал в скачках с препятствиями, вернулся к достопочтенному Огастссу Флэру и опять стал пить шампанское, после чего ему снова вздумалось принять участие в скачках, где он и сломал себе шею. А Хорэс Хантер сильно возомнил о себе, оттого что ему удалось так ловко воспользоваться трусостью Александера Тротта, и все это было со временем открыто и описано со всеми подробностями; и если вы когда-нибудь остановитесь на недельку в «Гербе», вы услышите вот этот самый рассказ о дуэли в Грейт-Уинглбери.

Глава IX

Миссис Джозеф Портер

С необычайным размахом велись приготовления к любительскому спектаклю на «Вилле Роз», Клэпем-Райз, находящейся во владении мистера Гэтлтона, преуспевающего биржевого маклера, и велико было волнение почтенного семейства этого джентльмена, когда стал приближаться торжественный день, «к которому готовились не один месяц». Манией театральных представлений были охвачены все члены этого семейства без исключения, и в доме, где обычно царил отменный порядок и чистота, «словно ураган пронесся», по меткому определению самого мистера Гэтлтона. Большую столовую, убрав оттуда всю мебель, загромоздили кулисами, колосниками, задниками, фонарями, мостами, тучами, молниями, букетами, гирляндами, кинжалами, рапирами и прочими разнообразными предметами, которые на театральном языке объединяются под одним всеобъемлющим названием — «реквизит». В спальнях водворились декорации, а в кухне столяры. Репетиции проводились чуть ли не каждый вечер в гостиной, и все имеющиеся в доме кушетки были в большей или меньшей степени повреждены вследствие того упорства и воодушевления, с каким мистер Семпрониус Гэтлтон и мисс Люсина репетировали сцену удушения из «Отелло»: трагедия эта должна была идти в вечер спектакля первым номером.

— Ну, поработаем еще самую малость, и все, думается мне, сойдет превосходно, — заявил мистер Семпрониус своей труппе по окончании стопятидесятой репетиции. Так как мистер Семпрониус не убоялся принять на себя все расходы по спектаклю, ему оказали любезность и единодушно избрали его постановщиком.

— Эванс, — продолжал мистер Гэтлтон-младший, адресуясь на этот раз к долговязому, бледному молодому человеку с пышными бакенбардами. — Эванс, вы бесподобно играете Родриго!

— Бесподобно! — словно эхо отозвались три мисс Гэтлтон.

Мистер Эванс, по мнению всех молодых девиц, был «настоящий душка». Такая интересная наружность и такие чудесные бакенбарды, не говоря уже о его Талантах ведь он писал стихи в альбомы и играл на флейте! Душка Родриго жеманно улыбнулся и отвесил поклон.

— Все же, мне кажется, — продолжал постановщик, — вы еще не вполне достигли совершенства в этом… ну… в падении… в сцене поединка, когда вы… ну, вы меня понимаете.

— Это очень трудно, — задумчиво произнес мистер Эванс. — Последние дни я все падал у нас в конторе, чтобы наловчиться, но оказывается — это больно. Нужно ведь падать навзничь и набиваешь на затылке шишки.

— Только смотрите, чтобы не повалилась кулиса, — заметил мистер Гэтлтон-старший, который, после того как на него возложили обязанности суфлера, проявлял не меньше интереса к спектаклю, чем самый молодой его участник. — Сцена у нас маленькая, сами знаете.

— О, не извольте беспокоиться, — самодовольно возразил мистер Эванс. — Я упаду так, чтобы голова пришлась промеж кулис, и ручаюсь вам, что ничего не разрушу.

— Ей-же-ей, — воскликнул постановщик, потирая руки, — «Мазаньелло»[18] будет иметь успех! Харлей поет свою партию восхитительно.

Все хором выразили свой восторг. Мистер Харлей улыбнулся с преглупым видом, впрочем для него довольно обычным, проворковал: «Взгляни, как восток заалел…» и покраснел так, что щеки у него стали того же цвета, что рыбацкий колпак, который он в это время примерял.

— Значит так, — заключил постановщик и стал пересчитывать по пальцам: — У нас есть три танцующих поселянки, не считая Фенеллы[19], и четыре рыбака. Затем еще наш слуга Том. Он наденет мои парусиновые штаны, клетчатую рубашку Боба и красный ночной колпак и тоже сойдет за рыбака, — значит, всего будет пять. Припев мы все, конечно, можем подхватывать из-за кулис, а в сцене на рыночной площади будем расхаживать взад и вперед, накинув плащи и еще что-нибудь. Когда вспыхнет восстание, Том будет с мотыгой врываться на сцену вон оттуда и убегать вон туда. Он должен проделать это как можно быстрее несколько раз подряд, и тогда эффект получится ошеломляющий — будто их там несметное множество. А в сцене извержения вулкана мы будем жечь фейерверк, бросать на пол подносы и вообще производить разный шум — и выйдет наверняка очень похоже.

— Наверняка, наверняка! — закричали все исполнители в один голос, и мистер Семпрониус Гэтлтон удалился, чтобы смыть с лица жженую пробку и посмотреть, как идет «сборка» декораций, созданных кистью любителей и превзошедших все самые смелые ожидания.

Миссис Гэтлтон — добрая душа — была простовата, покладиста, боготворила мужа и детей, и только три предмета возбуждали в ней глубокую неприязнь. Во-первых, она питала неодолимую антипатию ко всем чужим незамужним дочкам; во-вторых, панически боялась показаться смешной, и, наконец, — что, кстати, естественно вытекало из предыдущего, — один вид некоей миссис Джозеф Портер, проживавшей в доме напротив, повергал ее в ужас. Надо сказать, что мирные обитатели Клэпема и его окрестностей, как огня, боялись всякого рода сплетен и насмешек, и посему все были крайне любезны с миссис Джозеф Портер, все обхаживали ее, и льстили ей, и посылали приглашения, подобно тому, как бедный сочинитель, без гроша в кармане, проявляет преувеличенную учтивость по отношению к почтальону, которому следует дать два пенса за доставку письма.

— Пустое, маменька, — сказала мисс Эмма Портер своей почтенной родительнице, старательно напуская на себя равнодушный вид. — Если 6 даже они и пригласили меня — все равно ведь ни вы, ни папенька никогда не разрешили бы мне участвовать в этом выставлении себя напоказ.

— Ничего другого я и не ожидала от девушки с таким тонким чувством приличия, как у тебя, — ответствовала мамаша. — Я очень рада, Эмма, что ты сумела правильно оценить эту их затею.

Мисс Эмма Портер, к слову сказать, всего неделю назад целых четыре дня простояла в палатке на благотворительном базаре, «выставляя себя напоказ» всем верноподданным ее величества, которые не поскупились выложить шиллинг за удовольствие поглазеть на молодых леди, играющих в продавщиц и строящих глазки незнакомым мужчинам.

— Взгляни-ка! — воскликнула миссис Портер, высовываясь из окна. — К ним тащат окорок и два говяжьих оковалка — ясно для сандвичей. А Томас кондитер сказал, что они заказали двенадцать дюжин сладких пирожков, не считая бланманже и кремов. Нет, ты вообрази себе девиц Гэтлтон в театральных костюмах!

— Умора, да и только! — истерически вскричала мисс Эмма.

— Но я еще пособью с них спеси, вот увидишь! — заявила миссис Портер и, не теряя времени даром, отправилась осуществлять свое человеколюбивое намерение.

— Ну что ж, моя дорогая, — сказала миссис Джозеф Портер хозяйке, после того как они пробыли некоторое время с глазу на глаз и неутомимой гостье удалось выведать у миссис Гэтлтон все, что требовалось, о предстоящем спектакле, — что ж, голубушка, людям рот ведь не заткнешь. Что поделаешь, все равно будут плести, есть ведь такие Зловредные… А, мисс Люсина, моя дорогая, как вы поживаете? Я вот только что говорила вашей маменьке, что до меня дошли слухи, будто…

— Да? Что же именно?

— Миссис Портер имеет в виду наш спектакль, детка, — сказала миссис Гэтлтон. — Она как раз начала рассказывать о том…

— О, прошу вас, оставим это, — перебила хозяйку миссис Портер. — Это же так нелепо! Совершенно также нелепо, как то, что заявил этот… ну, как его… этот молодой человек, который сказал, что его поражает, как это у мисс Каролины, с ее ступнями и икрами, хватает духу представлять Фенеллу.

— Какая неслыханная наглость, кто бы там это ни говорил! — вспыхнула миссис Гэтлтон.

— Разумеется, моя дорогая! — в тон ей пропела торжествующая гостья. — Вне всякого сомнения! Потому что, — как я тут же ему сказала, — если мисс Каролина берется играть Фенеллу, из этого еще не следует, что она воображает, будто у нее красивые ноги. И тут он — подумать только, что позволяют себе эти щенки! — тут у него хватило нахальства утверждать, будто…

Трудно предугадать, насколько преуспела бы милейшая миссис Портер в достижении своей высокой цели, если бы появление мистера Томаса Болдерстона, родного брата миссис Гэтлтон, которого в этом семействе звали запросто «дядюшка Том», не направило беседу в другое русло и не подсказало миссис Портер блестящий план действий в день предстоящего спектакля.

Дядюшка Том был очень богат и обожал своих племянников и племянниц, что, естественно, делало его важной персоной в глазах родственников. Это был самый добросердечный человек на свете, всегда веселый и бодрый и необычайно говорливый. Он любил похвалиться тем, что никогда, ни при каких обстоятельствах не повяжет черного шелкового галстука и не снимет своих высоких ботфорт, но особенным предметом его гордости было то, что он знал на зубок все наиболее известные произведения Шекспира от первой до последней строчки. И это не было пустой похвальбой! По причине этого свойства, роднящего его с ученым попугаем, дядюшка Том не только беспрестанно сыпал цитатами, но не мог спокойно усидеть на месте, если кто-нибудь при нем перевирал слова «Эвонского лебедя», — он должен был тут же поправить нечестивца. Ко всему этому дядюшка Том был большой шутник, никогда не упускал случая вставить острое, как ему казалось, словцо и всякий раз хохотал до слез, если что-нибудь вдруг покажется ему забавным.

— Ну, девочки, как дела? — спросил дядюшка Том, когда с поцелуями и приветствиями было покончено. — Вызубрили свои роли? Люсина, милочка, акт второй, сцена первая, твое место слева, даю реплику: «… Счастливее я никогда не буду». Как дальше? Продолжай: «… Что ты? Избави бог…». — Да, да, — воскликнула мисс Люсина, — помню:

— Делай время от времени паузу, — сказал старый джентльмен, считавший себя весьма строгим критиком. «Что ты? Избави бог! Наоборот» — здесь ударение на последнем слоге «наоборот»; затем громко: «Жизнь» и пауза — раз, два, три, четыре; затем снова громко: «будет нас дарить все большим счастьем» — с ударением на «большим». Вот так-то, моя дорогая. По части ударений можешь положиться на своего дядюшку. А, Сем, как поживаешь, мой мальчик?

— Очень хорошо, спасибо, дядюшка, — ответствовал мистер Семпрониус, который только что вошел в гостиную. Черные круги вокруг глаз от въевшейся в кожу жженой пробки придавали его лицу что-то птичье. — Вы, конечно, посетите нас в четверг, дядюшка?

— Конечно, конечно, дружок.

— Какая жалость, мистер Болдерстон, что ваш племянник не догадался попросить вас посуфлировать на спектакле! — шепнула дядюшке Тому миссис Джозеф Портер. — Вы были бы для них неоценимы.

— Да, смею думать, что я как-нибудь справился бы с этой задачей, — отвечал дядюшка Том.

— Я хочу сидеть рядом с вами на спектакле, — продолжала миссис Портер. — Тогда, если кто-нибудь из наших молодых друзей что-нибудь напутает, вы растолкуете мне, что там на самом-то деле. Мне это страшно интересно.

— Почт за счастье быть вам полезным чем только могу.

— Значит, уговорились?

— Безусловно.

— Сама не знаю, чего это я, — сказала миссис Гэтлтон дочерям, когда они, собравшись вечером у камелька, повторяли свои роли, — но мне ужасно неприятно, что миссис Джозеф Портер будет у нас в четверг. Я уверена, что она что-то замышляет.

— Ну, нас-то ей не удастся выставить в смешном свете, — высокомерно заявил мистер Семпрониус Гэтлтон.

Долгожданный четверг настал в положенное время, и, как глубокомысленно заметил мистер Гэтлтон-старший, «не принес с собой сколько-нибудь серьезных разочарований». Правда, еще не было полной уверенности в том, что Кассио удастся когда-нибудь натянуть на себя костюм, который ему прислали из костюмерной. Оставалось также неясным, достаточно ли оправилась после инфлюэнцы примадонна, чтобы выйти на сцену. Мистер Харлей, он же Мазаньелло, слегка занемог и охрип после того, как проглотил несметное количество лимонов и леденцов, чтобы голос лучше звучал, а обе флейты и виолончель не явились вовсе, отговорившись жестокой простудой. Ну и что за беда? Зрители приняли приглашение все до единого. Актеры знали свои роли, костюмы сверкали, расшитые блестками и мишурой, а белые плюмажи были чудо как хороши; мистер Эванс падал до тех пор, пока не достиг совершенства, покрывшись синяками с головы до пят; Яго заверял всех, что в сцене убийства он произведет «потрясающий эффект». Глухой джентльмен, игравший самоучкой на флейте, любезно предложил прихватить свой инструмент, что не могло не послужить весьма ценным дополнением к оркестру. Игра мисс Дженкинс на фортепьяно, как известно, всегда вызывала бурю восторга, значит, тут опасаться было нечего, а мистеру Кейну не впервой было разыгрывать с ней дуэты на скрипке. Что до мистера Брауна, который великодушно согласился привести свою виолончель, когда его об этом попросили за час до спектакля, то никто не сомневался, что он отлично справится с делом.

Пробило семь, и прибыли зрители. Избранное общество Клэпема и его окрестностей быстро заполняло театральную залу. Здесь были Смиты и Габбинсы, Никсоны, Диксоны и Хиксоны, и еще другие люди с самыми различными фамилиями; были два олдермена и один будущий шериф; был сэр Томас Глампер, в прошлое царствование получивший титул за то, что преподнес его величеству адрес по случаю спасения кого-то от чего-то, и, наконец, хотя, быть может, с них-то и следовало начать, — в третьем ряду посредине восседали миссис Джозеф Портер и дядюшка Том, причем миссис Портер развлекала дядюшку Тома, рассказывая ему разные забавные истории, а дядюшка Том развлекал всех остальных, хохоча во все горло.

В восемь часов, минута в минуту, прозвенел колокольчик суфлера «динь-динь-динь!» — и в оркестре загремела увертюра из «Людей Прометея»[20]. Пианистка с похвальным упорством барабанила по клавишам, а по временам вступала и виолончель и «звучала вполне сносно, принимая во внимание…» Однако незадачливый флейтист, взявшийся играть свою партию с листа, вынужден был на горьком опыте убедиться, что старую пословицу можно перекроить на новый лад: «с глаз долой — пиши пропало». Его посадили так далеко от пюпитра с нотами, что, будучи крайне близорук, он ничего не видел и потому делал что мог, то есть изредка подыгрывал на флейте — и всегда невпопад, чем изрядно метал остальным музыкантам. Впрочем, надо отдать ему справедливость — он проделывал это с большим блеском. В общем, увертюра в исполнении этих музыкантов чем-то очень напоминала скачки. Фортепьяно обогнало всех на несколько тактов, второй пришла виолончель, оставив далеко позади бедняжку-флейту, которая никак не могла угомониться, так как глухой джентльмен дудел себе и дудел, совершенно не подозревая, что делает что-то не то, и был крайне поражен, увидав, что зрители аплодируют и увертюра, стало быть, окончена. Затем со сцены отчетливо донеслась какая-то возня, шарканье ног и громкий шепот: «Вот так так! Что же теперь делать?» — и еще что-то в том же духе. Зрители снова захлопали — на этот раз, чтобы подбодрить актеров, — после чего довольно явственно прозвучал голос мистера Семпрониуса, который требовал, чтобы суфлер «очистил сцену и дал звонок».

Снова раздалось «динь-динь-динь», зрители опустились на свои места, занавес дрогнул, пополз вверх, открыв взорам несколько пар желтых башмаков, двигающихся в различных направлениях, и замер.

«Динь-динь-динь!» Занавес судорожно задергался, но вверх не пошел. Зрители захихикали; миссис Портер покосилась на дядюшку Тома; дядюшка Том глянул на всех вообще и покатился со смеху, потирая руки от удовольствия. Колокольчик продолжал звенеть — так упорно, словно торговец пышками обходил со своим товаром длинную-предлинную улицу. В то же время со сцены доносилось перешептывание, стук молотка, и чей-то голос громко требовал веревку и гвоздей. Наконец, занавес поднялся: мистер Семпрониус Гэтлтон стоял на сцене совершенно один в костюме Отелло. Его встретили троекратным взрывом рукоплесканий; мистер Семпрониус, приложив правую руку к левому боку, раскланивался на самый изысканный манер, а затем шагнул вперед и сказал:

— Леди и джентльмены! Позвольте заверить вас, что я глубоко скорблю о том, что должен с глубоким прискорбием сообщить вам, что мистер Яго, который должен был играть Уилсона… Прошу прощенья, леди и джентльмены, я, естественно, несколько взволнован… (Аплодисменты.) Я хотел сказать мистер Уилсон, который должен был… то есть предполагал играть Яго… Одним словом, леди и джентльмены, дело в том, что я только что получил записку, из которой явствует, что Яго сегодня вечером никоим. образом не может отлучиться из почтовой конторы. В виду вышеизложенного я возлагаю надежду… поскольку… э… спектакль у нас, так сказать, любительский… и другой… э… другой джентльмен взялся исполнить эту роль… обстоятельство, требующее… э… некоторого снисхождения… я, повторяю, возлагаю надежду на доброту и любезность английского зрителя. (Оглушительные аплодисменты.)

Мистер Семпрониус Гэтлтон удаляется, занавес падает.

Зрители, разумеется, были настроены чрезвычайно добродушно, ведь они пришли позабавиться, и с величайшим терпением просидели до начала спектакля еще час, подкрепляя силы пирожными и лимонадом. Как объяснял впоследствии мистер Семпрониус, задержка не была бы столь продолжительной, если бы в ту минуту, когда подставной Яго был уже почти одет и спектакль должен был вот-вот начаться, не появился вдруг подлинный Яго, после чего первый вынужден был раздеться, а второй — одеться, а так как подлинный Яго никак не мог влезть в костюм, то это заняло бог знает сколько времени. Наконец, спектакль все-таки начался и шел довольно гладко, вплоть до третьей сцены первого акта, где Отелло обращается к сенату. (Правда, Яго, у которого от жары и волнения страшно отекли ноги, не мог втиснуть их ни в одну пару театральных ботфорт и вынужден был выйти на сцену в обыкновенных сапогах, что выглядело несколько странно при его пышно расшитых панталонах.) Но вот, когда Отелло начал свою речь перед сенатом, — почтенное это собрание, кроме дожа, было представлено еще двумя парнями, приглашенными по рекомендации садовника, плотником и каким-то мальчишкой, — коварной миссис Портер представился случай, которого она с таким нетерпением ждала.

Мистер Семпрониус провозглашал:

— Правильно он читает? — шепнула миссис Портер дядюшке Тому.

— Нет, неправильно.

— Так поправьте же его!

— Сейчас. — Дядюшка Том возвысил голос: — Сем! Не так, мой мальчик.

— Что не так, дядюшка? — спросил Отелло, совершенно забыв о своей ответственнейшей роли.

— Ты тут пропустил: «Не буду спорить, дочь его со мною…»

— Ах… Да, да… — пробормотал мистер Семпрониус, безуспешно силясь скрыть свое замешательство, в то время как зрители столь же безуспешно пытались замаскировать душивший их смех внезапным и неудержимым приступом кашля.

(В сторону.) Почему вы не суфлируете, папаша?

— Я куда-то засунул очки, — отвечал несчастный мистер Гэтлтон, еле живой от духоты и треволнений.

— Ну, вот, а теперь идет: «Я не говорун», — не унимался дядюшка Том.

— Да, да, знаю, — отозвался незадачливый постановщик и продолжал дальше по роли.

Утомительно и бесполезно было бы пересказывать здесь все случаи, когда дядюшка Том, попавший, наконец, в свою стихию и подстрекаемый зловредной миссис Портер, исправлял ошибки актеров. Достаточно будет сказать, что раз дядюшка Том оседлал своего конька, никакая сила на свете не могла уже вышибить его из седла, и на протяжении всего спектакля он, словно неумолчное эхо, бормотал вполголоса все, что актеры произносили на сцене. Зрители потешались от души, миссис Портер была на седьмом небе, актеры совсем запутались, дядюшка Том был в полном восторге, а племянники и племянницы дядюшки Тома, невзирая на то, что являлись законными наследниками его большого состояния, никогда еще так горячо не желали ему провалиться в тартарары, как в тот достопамятный вечер.

Были и другие, хотя и не столь основательные причины к тому, чтобы актеры совсем пали духом. Все театральные костюмы оказались слишком узки, все сапоги слишком велики, а мечи самых невероятных форм и размеров, и актеры, с трудом натянув панталоны, еле двигались по сцене и боялись шевельнуть рукой, чтобы не лопнуло под мышкой. Мистер Эванс, и без того казавшийся высоченным на маленькой сцене, украсил голову черной бархатной шляпой с колоссальным белым пером, все великолепие которого пропадало даром за колосниками (шляпа эта, кстати сказать, имела еще одно неудобство: ее почти невозможно было утвердить на голове, а утвердив — невозможно было снять). И, невзирая на весь свой огромный опыт, мистер Эванс, упав, проткнул головой одну из боковых кулис, да так ловко, что впору разве только клоуну из святочной пантомимы. Пианистка не выдержала жары и духоты и лишилась чувств в самом начале спектакля, предоставив исполнение «Мазаньелло» флейте и виолончели. Оркестр жаловался, что мистер Харлей все время его сбивал, а мистер Харлей уверял, что оркестр не дал ему рта раскрыть. Рыбаки, нанятые для участия в спектакле, взбунтовались не по ходу пьесы, а за кулисами и наотрез отказались играть, если их вознаграждение не будет повышено на несколько бутылок, а когда это требование было удовлетворено, они в сцене извержения вулкана захмелели как нельзя более натурально. От фейерверка, зажженного на сцене в конце второго акта, зрители едва не задохнулись, а дом едва не загорелся, и спектакль был доигран в густом дыму.

Короче — как, ликуя, оповещала всех и каждого миссис Портер — вся затея окончилась «полным провалом». Зрители, от которых несло порохом и серой, разошлись по домам в четыре часа утра, надорвав от смеха животы и изнемогая от головной боли, а мистер Гэтлтон-старший и мистер Гэтлтон-младший легли спать с полуосознанным решением эмигрировать в Австралию в начале следующей недели.

«Вилла Роз» снова приняла свой обычный вид. В столовой мебель водворилась на место; столы опять отполированы до блеска; стулья с мягкими сиденьями чинно, как всегда, выстроились вдоль стен. А на окнах появились жалюзи, дабы помешать всевидящему оку миссис Джозеф Портер заглядывать в дом. О любительских спектаклях в семействе Гэтлтонов больше не заикаются. Разве что дядюшка Том нет-нет да выразит удивление и досаду по поводу того, что его племянники и племянницы совсем, как видно, потеряли вкус к прекрасным творениям Шекспира и никогда больше не цитируют стихов бессмертного барда.

Глава Х

Эпизод из жизни мистера Уотмипса Тотла

Глава XI

Крестины в Блумсбери

Мистер Никодемус Сплин — «Долгий Сплин», как называли его знакомые, — был холостяк шести футов ростом и пятидесяти лет от роду, сухопарый, сердитый, желчный и чудаковатый. Доволен он бывал только тогда, когда чувствовал себя несчастным; и особенно несчастным чувствовал себя тогда, когда имел все основания быть довольным. Единственной его утехой было доставлять людям неприятности — вот тут он и впрямь наслаждался жизнью! Он был обременен службой в Английском банке, получал пятьсот фунтов в год и снимал в Пентонвилле меблированную комнату на втором этаже, прельстившую его тем, что из окон ее открывался унылый вид на соседнее кладбище. Все надгробные памятники он знал наперечет и к обряду погребения относился весьма сочувственно. Знакомые считали его угрюмым, а он считал себя нервным; они говорили, что ему здорово везет, он же уверял, что он — «самый несчастный человек на свете». Но хоть сердце у него было холодное, хоть он и воображал себя обиженным судьбой, все же имелись и у него кое-какие привязанности. Он чтил память Хойла[24], потому что сам виртуозно играл в вист, сохраняя непроницаемую мину и только посмеиваясь, когда нетерпеливый партнер начинал горячиться. Он обожал царя Ирода за избиение младенцев; и если питал к кому-нибудь особенную ненависть, так это к детям. Впрочем, едва ли можно сказать, что он кого-нибудь ненавидел — он просто никого и ничего не любил; но, пожалуй, больше всего раздражали его кэбы, старухи, неплотно закрывающиеся двери и кондукторы омнибусов. Он состоял членом «Общества борьбы с пороком» ради удовольствия пресекать любое безобидное развлечение и жертвовал немалые деньги на содержание двух странствующих методистских священников, теша себя надеждой, что если есть люди, которые, волею обстоятельств, вполне счастливы в этой жизни, то счастье это можно отравить, внушив им страх перед жизнью загробной.

У мистера Сплина был племянник — молодой человек, с год тому назад женившийся, и в некотором роде его любимец, потому что на нем дядюшке особенно удобно было упражнять свою способность причинять людям огорчения. Мистер Чарльз Киттербелл был худенький, щупленький человек с большущей головой и пухлой, добродушной физиономией. Он походил на съежившегося великана, у которого только лицо и голова еще сохранили прежние размеры, и косил так, что, разговаривая с ним, невозможно было понять, куда он смотрит. Кажется, что глаза его устремлены на стену, а он в это время так и сверлит вас взглядом. В общем, встретиться с ним глазами не было никакой возможности, и оставалось только благодарить небо, что такие глаза встречаются не часто. К этим особенностям можно добавить, что мистер Чарльз Киттербелл был существом в высшей степени бесхитростным и прозаическим и проживал со своею супругой в собственном доме на Грейт-Рассел-стрит, Бедфорд-сквер. (Аристократическое «Бедфорд-сквер» дядя Сплин всегда заменяя вульгарным «Тоттенхем-Корт-роуд».)

— Нет, право же, дядя, вы должны, просто должны пообещать, что будете у нас крестить, — сказал мистер Киттербелл однажды утром, в беседе со своим почтенным родичем.

— Не могу, никак не могу, — отвечал Сплин.

— Но почему? Джемайма будет страшно огорчена. Ведь это не доставит вам почти никаких хлопот.

— Хлопот я не боюсь, — ответствовал самый несчастный человек на свете, — но нервы мои в таком состоянии… я не выдержу всей этой канители. Ты же знаешь, я не терплю выезжать из дому. Ради бога, Чарльз, перестань вертеться, ты меня с ума сведешь!

Мистер Киттербелл, нисколько не щадя нервов своего дядюшки, уже минут десять занят был тем, что, держась рукой за конторку и приподняв три ножки табурета, на котором сидел, описывал круг за кругом на четвертой.

— Виноват, дядя, — сконфуженно пробормотал Киттербелл и, отпустив конторку, брякнул табурет всеми четырьмя ножками об пол с такой силой, что чуть не пробил половицы. — Нет, прошу вас, не отказывайтесь. Вы же знаете, если родится мальчик, нужны два крестных отца.

— Если! — воскликнул Сплин. — Почему не сказать прямо, мальчик это или нет?

— Я бы с радостью вам сказал, но это невозможно. Не могу я сказать, мальчик это или девочка, когда ребенок еще не родился.

— Не родился? — переспросил Сплин, и проблеск надежды озарил его мрачные черты. — Ага, так, значит, может родиться девочка, и тогда я вам не понадоблюсь, а если будет мальчик, он еще может умереть до крестин.

— Не дай бог, — сказал будущий отец, и на лице его изобразился испуг.

— Не дай бог, — согласился Сплин, явно довольный направлением, какое принял разговор. На душе у него стало веселее. — Я-то надеюсь на лучшее, но в первые два-три дня жизни с детьми нередко случаются такие несчастья. — Мне говорили, что родимчик — самое обычное дело, а судороги — вещь почти неизбежная.

— Помилосердствуйте, дядя! — пролепетал Киттербелл, задыхаясь.

— Да. Моя квартирная хозяйка… сейчас вспомню точно, когда… в прошлый вторник… разрешилась от бремени прекрасным мальчиком. В четверг вечером нянька сидела с ним у камина, он был здоровехонек. Вдруг он весь посинел и стал корчиться. Тут же послали за доктором, перепробовали все средства, но…

— Какой ужас! — перебил ошеломленный Киттербелл.

— Ребенок, конечно, умер. Правда, твой ребенок может и не умереть; и если он окажется мальчиком и к тому же доживет до дня крестин, — что ж, придется мне, видно, быть одним из восприемников. — В предвкушении катастрофы Сплин заметно смягчился.

— Благодарю вас, дядя, — молвил взволнованный племянник, горячо пожимая Сплину руку, словно тот оказал ему неоценимую услугу. — Я, пожалуй, не стану передавать жене того, что вы мне рассказали.

— Да, если состояние духа у нее неважное, лучше, пожалуй, не рассказывать ей про столь печальный случай, — согласился Сплин, который, разумеется, сочинил эту историю от первого до последнего слова, — хотя, с другой стороны, тебе как мужу надлежало бы подготовить ее к самому худшему.

Дня через два после этого Сплин, читая утреннюю газету в кухмистерской, которой он был постоянным посетителем, увидел такую заметку:

— Значит, все-таки мальчик! — вскричал он, хлопнув газетой об стол к великому удивлению официантов. — Все-таки мальчик! — Однако он быстро успокоился, прочитав цифры смертности среди детей грудного возраста.

Прошло шесть недель, и Сплин, не получая от Киттербеллов никаких известий, уже льстил себя надеждой, что младенец умер, как вдруг нижеследующее письмо, к великому его огорчению, убедило его в противном:

Едва ли нужно говорить о том, что интересное послание, приведенное нами, не доставило большой радости ипохондрику Сплину. Однако отступать было поздно; решив, что надо по крайней мере не ударить в грязь лицом (более чем когда-либо кислым), он купил для младенца Киттербелла красивый серебряный стаканчик и велел незамедлительно выгравировать на нем инициалы Ф. Ч. У. К., а также обычные завитушки в виде усиков дикого винограда и огромную точку.

В понедельник погода была хорошая, во вторник прямо-таки прекрасная, в среду не хуже, а в четверг чуть ли не еще лучше — четыре погожих дня подряд в Лондоне! Кучера наемных карет готовы были взбунтоваться, а метельщики улиц уже начинали сомневаться в существовании промысла божия. «Морнинг Геральд» сообщила своим читателям, что, по слухам, одна старушка в Кемден-Тауне сказала, будто такой прекрасной погоды «и старики не запомнят»; а излингтонские клерки с большими семьями и маленьким жалованьем скинули черные гетры, презрели свои некогда зеленые ластиковые зонты и шагали в Сити, гордо выставляя напоказ белые чулки и начищенные штиблеты. Сплин созерцал все происходящее презрительным взором — его триумф был не за горами. Он знал, что, продержись хорошая погода не четыре дня, а хоть четыре недели, все равно, как только ему потребуется ехать в гости, польет дождь. Он черпал мрачное удовлетворение в своей уверенности, что к пятнице погода испортится, — и он не ошибся.

— Так я и знал, — сказал Сплин в пятницу, в половине двенадцатого утра, заворачивая за угол напротив дома лорд-мэра. — Так я и знал; раз уж мне понадобилось куда-то ехать — кончено.

И в самом деле, от такой погоды впору было приуныть и куда более жизнерадостному человеку. Дождь лил без передышки с восьми утра; люди шли по Чипсайду мокрые. продрогшие, забрызганные грязью. Самые разнообразные давно забытые хозяевами зонты были извлечены на свет божий. В проезжавших кэбах седока скрывали наглухо задернутые жесткие коленкоровые занавески — точь-вточь как таинственные картины в замках у миссис Рэдклиф; от лошадей, тащивших омнибусы, валил пар, как от паровой машины; никто и не думал о том, чтобы переждать дождь под аркой или в подъезде, — всем было ясно, что это дело безнадежное; и все спешили вперед, толкаясь, чертыхаясь, скользя и потея, как новички-конькобежцы, цепляющиеся за спинку деревянных кресел на Серпантайне в морозное воскресное утро.

Сплин остановился в нерешительности; идти пешком нечего было и думать — по случаю крестин он оделся в парадный костюм. Взять кэб — непременно вывалит на мостовую; карета же, как он считал, была ему не по средствам. На углу напротив стоял готовый к отправлению омнибус — медлить было нельзя, — Сплин ни разу не слышал, чтобы омнибус опрокинулся или лошади понесли, ну, а если кондуктор вздумает его столкнуть, он сумеет поставить его на место.

— Пожалуйте, сэр! — крикнул юнец, разъезжавший в должности кондуктора на «Деревенских ребятах» — так назывался омнибус, привлекший внимание Сплина. Сплин стал переходить улицу.

— Сюда, сэр! — заорал кучер омнибуса «Эй вы, залетные!», осаживая лошадей так, чтобы загородить доступ к дверцам конкурента. — Сюда, сэр, у него полно.

Сплин заколебался. Увидев это, «Деревенские ребята» стали обливать «Залетных» потоками брани; уладить спор к общему удовлетворению взялся кондуктор подоспевшего «Адмирала Нэпира»: схватив Сплина поперек туловища, он втолкнул его в свой омнибус, где как раз оставалось незанятым шестнадцатое место.

— Так-то лучше! — сказал «Адмирал», и вот уже колымага мчится галопом, как пожарная машина, а похищенный пассажир, согнувшись в три погибели и едва держась на ногах, при каждом толчке валится то вправо, то влево, как «Джек-в-Зелени» на майском гулянье, увивающийся около «миледи» с медным половником.

— Ради всего святого, куда же мне сесть? — обратился бедняга к какому-то пожилому джентльмену. после того как в четвертый раз плюхнулся ему на колени.

— Куда угодно, только не на меня верхом, сэр, — сердито отвечал тот.

— Может быть, джентльмен предпочтет сесть верхом на лошадь, — с усмешкой предложил отсыревший адвокатский клерк в розовой рубашке.

Упав еще несколько раз, Сплин втиснулся, наконец, на свободное место, имевшее, правда, то неудобство, что оно приходилось между окном, которое не закрывалось, и дверью, которую то и дело нужно было открывать; к тому же он оказался в тесном соприкосновении с пассажиром, который все утро ходил по улицам без зонта и выглядел так, словно просидел целый день в бочке с водой, — только еще мокрее.

— Не хлопайте дверью, — сказал Сплин кондуктору, когда тот закрыл ее снаружи, выпустив четырех пассажиров. — Я очень нервный, мне это вредно.

— Кто-то что-то сказал? — отозвался кондуктор, просовывая голову в омнибус и делая вид, что не расслышал.

— Я вам говорю — не хлопайте дверью, — повторил Сплин, и все лицо у него перекосилось, как у пикового валета, страдающего тиком.

— Просто беда с этой дверью, сэр, — сказал кондуктор, — как ее ни закрывай, обязательно хлопнет. — И в подтверждение своих слов он широко распахнул дверь и снова захлопнул ее с оглушительным стуком.

— Прошу прощенья, сэр, — заговорил аккуратный старичок, сидевший напротив Сплина. — Не замечали ли вы, что, когда едешь в дождливый день в омнибусе, у четырех пассажиров из пяти всегда оказываются огромные зонты без ручки или без медного наконечника внизу?

— Да знаете, сэр, — отвечал Сплин, и тут услышал, что часы на улице бьют двенадцать, — я об этом как-то не задумывался. Но сейчас, когда вы это сказали… Эй, эй! — закричал наш незадачливый герой, заметив, что омнибус пронесся мимо Друри-лейн, где ему нужно было слезать. — Где кондуктор?

— Он, кажется, на козлах, сэр, — сказал уже упомянутый выше адвокатский клерк в розовой рубашке, напоминавшей белую страницу, разлинованную красными чернилами.

— Что же он меня не ссадил, — слабым голосом произнес Сплин, утомленный пережитыми волнениями.

— Давно пора, чтобы этих кондукторов кто-нибудь осадил, — ввернул клерк и засмеялся собственной шутке.

— Эй, эй! — снова крикнул Сплин.

— Эй, эй! — подхватили пассажиры. Омнибус проехал церковь св. Джайлза.

— Стой! — сказал кондуктор. — Вот грех-то какой, ну просто из головы вон, джентльмена-то надо было высадить у Дури-лейн!.. Пожалуйте, сэр, прошу побыстрее, — добавил он, открывая дверь и помогая Сплину встать, да так спокойно, будто ничего не случилось.

Тут мрачное отчаяние Сплина уступило место гневу.

— Друри-лейн! — выдохнул он, как ребенок, которого в первый раз посадили в холодную ванну.

— Дури-лейн, сэр?.. так точно, сэр. Третий поворот направо, сэр.

Сплин окончательно вышел из себя. Он стиснул в руке зонт и уже готов был удалиться, твердо решив не платить за проезд. Но кондуктор, как ни странно, держался на этот счет другого мнения, и одному богу известно, чем кончилась бы их перепалка, если бы ее весьма искусно и убедительно не пресек кучер.

— Эй, — заговорил сей почтенный муж, встав на козлах и опираясь рукой о крышу омнибуса. — Эй, Том! Скажи джентльмену, если, мол, он чем недоволен, мы так и быть довезем его до Эджвер-роуд задаром, а на обратном пути ссадим у Дури-лейн. Уж на это-то он должен согласиться.

Против такого довода возразить было нечего; Сплин заплатил причитавшиеся с него шесть пенсов и через четверть часа уже поднимался по лестнице дома № 14 на Грейт-Рассел-стрит.

По всему было видно, что приготовления к вечернему приему «нескольких близких друзей» идут полным ходом. В сенях на откидном столе выстроились две дюжины только что доставленных новых стаканов и четыре дюжины рюмок, еще не отмытых от пыли и соломы. На лестнице пахло мускатным орехом, портвейном и миндалем; половик, закрывавший лестничную дорожку, был убран; а статуя Венеры на первой площадке словно конфузилась, что ей дали в правую руку стеариновую свечу, эффектно озарявшую закопченные покровы прекрасной богини любви. Служанка (уже окончательно затормошенная) ввела Сплина в очень мило обставленную парадную гостиную, где на столах и столиках было разбросано в живописном беспорядке множество корзиночек, бумажных салфеточек, фарфоровых фигурок, розовых с золотом альбомов и книжечек в переплетах всех цветов радуги.

— Добро пожаловать, дядюшка! — встретил его мистер Киттербелл. — Как поживаете? Разрешите мне… Джемайма, душенька… мой дядя. Вы, кажется, уже встречались с Джемаймой, сэр?

— Имел удовольствие, — отвечал Долгий Сплин таким тоном и с таким видом, что позволительно было усомниться, испытал ли он это чувство хоть раз в жизни.

— Любой друг Чарльза, — сказала миссис Киттербелл с томной улыбкой и легким покашливанием, — любой друг Чарльза… кхе… и тем более родственник…

— Я так и знал, что ты это скажешь, милочка, — произнес Киттербелл, ласково глядевший на жену, хоть и казалось, что он рассматривает дома на той стороне улицы. — Да благословит тебя бог! — И он с умильной улыбкой сжал ей руку, от чего у дядюшки Сплина немедленно взыграла желчь.

— Джейн, попросите няню принести сюда малютку, — обратилась миссис Киттербелл к служанке. Миссис Киттербелл была высокая, тощая молодая женщина с очень светлыми волосами и необычайно белым лицом, — одна из тех молодых женщин, которые, неизвестно почему, всегда вызывают представление о холодной телятине. Служанка исчезла, и вскоре появилась няня с крошечным свертком на руках, поверх которого накинута была длинная голубая пелерина, отороченная белым мехом. Это и был малютка.

— Ну вот, дядя, — сказал мистер Киттербелл, с победным видом приподнимая капюшон, закрывавший младенцу лицо, — на кого он, по-вашему, похож?

— Да, на кого?.. Хи-хи-хи, — сказала и миссис Киттербелл, взяв мужа под руку и устремив на Сплина взгляд, выражавший всю меру любопытства, на какую она была способна.

— Боже мой, какой он маленький! — воскликнул добряк-дядюшка, в притворном изумлении отшатываясь от младенца. — Он просто неестественно маленький.

— Разве? — тревожно вопросил бедняжка Киттербелл. — По сравнению с тем, что было, сейчас он просто великан, не правда ли, няня?

— Он у нас ангельчик, — сказала няня, нежно прижимая к себе ребенка и увиливая от прямого ответа, не потому, что совесть мешала ей опровергнуть мнение хозяина, а из благоразумного опасения, как бы не упустить полкроны, которые Сплин мог дать ей на чай.

— Так на кого же он похож? — снова спросил Киттербелл.

Сплин глядел на розовый комочек и думал только о том, как бы побольнее уязвить молодых родителей.

— Право, не могу сказать, на кого он похож, — отвечал он, отлично зная, какого от него ждут ответа.

— Вам не кажется, что он похож на меня? — спросил племянник и хитро подмигнул.

— О нет, ни в коем случае, — ответствовал Сплин веско и многозначительно. — Ни в коем случае. Только не на тебя.

— Значит, на Джемайму? — упавшим голосом спросил Киттербелл.

— О нет, ни малейшего сходства. Я, конечно, плохой судья в таких вопросах, но, по-моему, он скорее напоминает те куклы, играющие на трубе, которыми иногда украшают могилы.

Няня низко пригнулась над ребенком, с трудом удерживаясь от смеха. У папы и мамы лица стали почти такие же страдальческие, как у их доброго дядюшки.

— Ну хорошо, — сказал в заключение огорченный молодой отец, — через час вам легче будет решить, на кого он похож. Вы увидите его голеньким.

— Благодарю, — сказал Сплин, исполненный признательности.

— А теперь, душенька, — обратился Киттербелл к жене, — нам пора ехать. Со вторым крестным отцом и крестной матерью мы встретимся в церкви, дядя, — это мистер и миссис Уилсон из дома напротив — очень, очень приятные люди. Ты, душенька, тепло ли одета?

— Да, милый.

— А может, ты все-таки накинешь еще одну шаль? настаивал заботливый супруг.

— Нет, дорогой, — отвечала прелестная мать и оперлась на руку, галантно подставленную ей Сплином; затем все уселись в наемную карету и поехали в церковь, причем Сплин по дороге развлекал миссис Киттербелл пространными рассуждениями о том, как опасна корь, молочница, прорезывание зубов и другие замысловатые болезни, коим подвержены дети.

Обряд крещенья (занявший всего пять минут) не ознаменовался никакими происшествиями. Священник был приглашен к обеду куда-то за город, а до этого, в какой-нибудь один час, должен был еще благословить двух родильниц, окрестить двух младенцев и предать земле одного покойника. Поэтому крестные отцы и крестная мать «в два счета», как выразился Киттербелл, пообещали отречься от сатаны и всех дел его «и прочее тому подобное»; в общем, все прошло гладко и без задержек, если не считать того, что Сплин, передавая малютку священнику, чуть не уронил его в купель; и в два часа Сплин уже опять входил в ворота банка с тяжелым сердцем и с печальным сознанием, что вечером ему не миновать идти в гости.

Настал вечер, и из Пентонвилла, согласно распоряжению Сплина, прибыли с мальчишкой-посыльным его бальные туфли, черные шелковые чулки и белый галстук. Крестный папаша, уныло переоделся в конторе у своего знакомого, откуда пошел на Грейт-Рассел-стрит пешком — поскольку дождь перестал и к вечеру погода прояснилась — и в состоянии духа на пятьдесят градусов ниже положенной крепости. Он медленно шествовал по Чипсайду, Ньюгет-стрит, вверх по Сноу-Хиллу и вниз по Холборн-Хиллу, мрачный, как деревянная фигура на бушприте военного корабля, на каждом шагу выискивая новые причины для душевной скорби. Когда он пересекал Хэттон-Гарден, на него налетел какой-то прохожий, видимо под хмельком, и сшиб бы его с ног, если бы, по счастью, его не поймал в объятия очень изящный молодой человек, случившийся рядом. От этого столкновения нервы Сплина, а также его костюм пришли в такое расстройство, что он еле устоял на ногах. Молодой человек взял его под руку и самым любезным образом проводил до Фарнивалс-Инн. Сплин едва ли не впервые в жизни ощутил прилив благодарности и вежливости и на прощанье обменялся с этим изящным и воспитанным молодым джентльменом изъявлением сердечнейших чувств.

«Есть же все-таки на свете доброжелательные люди», — размышлял наш мизантроп, следуя дальше к месту своего назначения.

Рат-тат-тарарарат! — Это кучер наемной кареты, подражая выездному лакею, стучал в дверь дома Киттербелла, к которой приближался Сплин; из кареты вылезла пожилая леди в большом токе, пожилой джентльмен в синем сюртуке и три копии пожилой леди — в розовых платьях и таких же башмачках.

«Гостей-то будет много!» — горестно вздохнул крестный, прислонившись к ограде дворика и вытирая пот со лба. Несчастный не сразу решился постучать в дверь; а когда он, наконец, постучал и дверь отворилась, разряженная фигура соседа-зеленщика (нанятого для услуг за семь с половиной шиллингов, хотя одни его икры стоили вдвое дороже), зажженная лампа в сенях и Венера на лестнице, а также гул множества голосов и звуки арфы и двух скрипок убедили его в том, что не зря его томили тяжелые предчувствия.

— Добро пожаловать! — приветствовал его вконец запарившийся Киттербелл, выскакивая из буфетной со штопором в руке и весь в опилках, которые образовали как бы некий узор из кавычек на его невыразимых.

— Боже мой! — сказал Сплин, пройдя в буфетную, чтобы надеть парадные туфли, которые он принес в кармане сюртука, и совсем подавленный видом семи пробок, только что извлеченных из бутылок, и такого же количества графинов. — Сколько же у вас собралось гостей?

— О, человек тридцать пять, не больше! Во второй гостиной мы убрали ковер, а в первой поставили фортепьяно и карточные столы. Джемайма решила устроить настоящий ужин, потому что ведь будут тосты и все такое… Но что с вами, дядя? — продолжал хозяин, заметив, что Сплин стоит в одном башмаке и, делая страшные гримасы, роется в карманах. — Что вы потеряли? Бумажник?

— Нет, — отвечал Сплин голосом Дездемоны, которую душит Отелло, в то время как руки его продолжали нырять то в один, то в другой карман.

— Визитные карточки? Табакерку? Ключ от квартиры? — сыпал Киттербелл вопрос за вопросом.

— Нет, нет! — воскликнул Сплин, все еще роясь в пустом кармане.

— Неужели… неужели стаканчик, о котором вы говорили утром?

— Да, стаканчик! — отвечал Сплин, бессильно опускаясь на стул.

— Как же это могло случиться? Вы хорошо помните, что взяли его с собой?

— Да, да! Теперь все понятно. — Сплин даже вскочил, осененный внезапной догадкой. — Ах я несчастный! Мне на роду было написано страдать. Все понятно это тот молодой человек с такими прекрасными манерами!..

— Мистер Сплин! — громогласно возвестил зеленщик через полчаса после вышеописанного открытия, вводя несколько оправившегося крестного отца в гостиную. — Мистер Сплин!

Все оглянулись на дверь, и Сплин вошел, чувствуя себя столь же не у места, как, вероятно, почувствовал бы себя лосось на садовой дорожке.

— Очень рада, еще раз здравствуйте, — сказала миссис Киттербелл, не замечая, как смущен и расстроен ее гость. — Позвольте вас кое с кем познакомить. Моя мама… мистер Сплин… мой папа, мои сестры.

Сплин потряс мамаше руку с таким жаром, словно она была его родной матерью, отвесил низкий поклон девицам (при этом сильно потеснив какого-то франта, оказавшегося у него за спиной), и не обратил ни малейшего внимания на папашу, который кланялся ему не переставая уже три с половиной минуты.

— Дядя, — сказал Киттербелл, после того как Сплину было представлено десятка два самых близких друзей, — пройдемте в тот конец комнаты, я хочу вас познакомить с моим другом Дэнтоном. Это замечательный человек, я уверен, что он вам понравится, — идемте!

Сплин последовал за ним с покорностью ученого медведя.

Мистер Дэнтон оказался молодым человеком лет двадцати пяти, с изрядным запасом нахальства и весьма скудным запасом ума. Он пользовался большим успехом, особенно среди молодых девиц в возрасте от шестнадцати до двадцати шести лет включительно. Он премило изображал голосом валторну, неподражаемо пел куплеты и умел в разговоре со своими поклонницами незаметно ввернуть дерзость. Почему-то за ним утвердилась слава великого остроумца, и стоило ему открыть рот, как все, кто его знал, начинали весело смеяться.

Киттербелл по всем правилам представил его Сплину. Мистер Дэнтон поклонился и стал очень смешно теребить дамский платочек, который держал в руке. Все заулыбались.

— Тепло сегодня на дворе, — начал Сплин, чувствуя, что нужно что-то сказать.

— Да. Вчера было еще теплее, — отпарировал несравненный мистер Дэнтон.

Раздался дружный смех.

— Очень рад возможности поздравить вас, сэр, — продолжал Дэнтон, — по случаю вашего первого выступления в роли отца… я имею в виду — крестного отца.

Девицы давились от смеха, мужчины шумно выражали свое одобрение.

Разговор этот был прерван восхищенным жужжанием, возвестившим появление няни с малюткой. Девицы все как одна устремились ей навстречу. (На людях молодые девицы всегда обожают детей.)

— Ах, какая прелесть! — воскликнула одна.

— Какой дуся! — вскричала другая, и от восторга у нее даже перехватило голос.

— Он очарователен! — добавила третья.

— А ручки какие миленькие! — ахнула четвертая, выпростав из одеяла нечто, размером и формой напоминающее аккуратно ощипанную куриную лапку.

— Видали вы что-нибудь подобное? — обратилась к джентльмену в трех жилетах маленькая кокетка с большим турнюром, точно сошедшая с французской литографии.

— Никогда в жизни, — отвечал ее поклонник, поправляя воротнички.

— Ах, няня, дайте мне его подержать! — молила между тем еще одна девица. — Такой прелестный крошка!

— А он открывает глазки, няня? — пищала ее подруга, изображая святую невинность.

Словом, девицы единодушно решили, что это ангел, а замужние дамы сошлись на том, что это самый чудесный ребенок на свете… если не считать их собственных детей.

Потом молодежь с новым увлечением предалась танцам. Все в один голос уверяли, что мистер Дэнтон превзошел самого себя; несколько юных девиц восхитили общество и завоевали новых поклонников, пропев «Мы встретились с вами», «Ее заметив на лугу» и другие, не менее чувствительные и осмысленные романсы; молодые люди, по выражению миссис Киттербелл, старались «показать себя с самой лучшей стороны»; девицы не упускали интересных возможностей; и вечер обещал пройти на редкость удачно. Сплина это не смущало: он обдумывал некий план, решив поразвлечься на свой лад, — и был почти счастлив. Он сыграл роббер в вист и не взял ни одной взятки. Мистер Дэнтон заявил, что раз у него нет ни одной взятки, значит с него взятки гладки; все расхохотались. Сплин в ответ пошутил более остроумно, но никто даже не улыбнулся, кроме хозяина дома, который словно вменил себе в обязанность смеяться до упаду всему, что услышит. Одно только было не совсем хорошо — музыканты играли без должного подъема. Впрочем, для этого нашлась уважительная причина: один из гостей, прибывший в тот день из Грейвзенда, рассказал, что этих музыкантов с утра ангажировали на пароход, и они играли почти без отдыха всю дорогу до Грейвзенда и всю дорогу обратно.

«Настоящий ужин» был превосходен. На столе красовались четыре храма из ячменного сахара, которые выглядели бы очень величественно, если бы еще в начале ужина наполовину не растаяли, и водяная мельница с одним только небольшим изъяном: вместо того чтобы вертеться, она растекалась по скатерти. Подавались также цыплята, язык, сбитые сливки, пирожное, салат из омаров, мясное рагу, да мало ли что еще. И Киттербелл все покрикивал, чтобы сменили тарелки, а их все не сменяли; и тогда джентльмены, которым требовались чистые тарелки, просили не трудиться — они возьмут тарелки у дам; и миссис Киттербелл хвалила их за галантность, а зеленщик совсем сбился с ног и пришел к убеждению, что семь с половиной шиллингов достались ему не даром; и девицы старались есть поменьше, опасаясь показаться неромантичными, а замужние дамы старались есть побольше, опасаясь не наесться досыта; и уже было выпито немало вина, и разговоры и смех не умолкали ни на минуту.

— Внимание! — торжественно произнес мистер Киттербелл, вставая с места. — Душенька! (Это относилось к миссис Киттербелл, сидевшей на другом конце стола.) Налей вина миссис Максуэл, и твоей маме, и остальным дамам; а джентльмены, я уверен, поухаживают за девицами.

— Леди и джентльмены! — сказал Долгий Сплин скорбным, замогильным голосом, поднимаясь во весь рост, подобно статуе командора, — попрошу вас наполнить бокалы. Я бы хотел предложить тост.

Наступила мертвая тишина — бокалы наполнили лица у всех стали серьезные.

— Леди и джентльмены, — не спеша продолжал зловещий Сплин, — я… (Тут мистер Дэнтон изобразил две высокие ноты на валторне, отчего нервного оратора передернуло, а его слушателей разобрал смех.)

— Тише, тише, — сказал Киттербелл, стараясь не рассмеяться вслух.

— Тише! — подхватили мужчины.

— Дэнтон, уймись, — предостерег остряка через стол его закадычный приятель.

— Леди и джентльмены, — снова начал Сплин, успокоившись и отнюдь не давая сбить себя с толку, ибо по части застольных речей он был мастак, — в соответствии с тем, что, насколько мне известно, является в таких случаях установленным обычаем, я, как один из восприемников Фредерика Чарльза Уильяма Киттербелла (тут голос оратора дрогнул — он вспомнил злосчастный стаканчик), беру на себя смелость провозгласить тост. Нет нужды говорить, что я предлагаю выпить за здоровье и процветание юного джентльмена, в честь которого мы и собрались здесь для того, чтобы отпраздновать первое важное событие на его жизненном пути. (Аплодисменты.) Леди и джентльмены, безрассудно было бы ожидать, что наши друзья и хозяева, которым мы от души желаем счастья, проживут всю жизнь без суровых испытаний, безутешного горя, тяжких невзгод и невозвратимых утрат! — Тут вероломный изменник сделал паузу и медленно извлек из кармана огромных размеров белый носовой платок. Несколько дам последовали его примеру. — Чтобы эти испытания миновали их возможно дольше вот чего я искренне желаю, вот о чем молю бога. (Бабушка новорожденного громко всхлипнула.) Я верю и надеюсь, леди и джентльмены, что младенец, на чьих крестинах мы сегодня пируем, не будет вырван из родительских объятий безвременной смертью (несколько батистовых платочков пошло в ход); что его юное и сейчас по всей видимости здоровое тельце не подточит коварный недуг. (Здесь Сплин, уловив признаки волнения среди замужних дам, окинул стол злобно-торжествующим взглядом.) Я не сомневаюсь в том, что вы, как и я, желаете ему вырасти и стать опорой и утешением родителей. («Браво, браво!» — пролепетал мистер Киттербелл и громко всхлипнул.) Но, ежели пожелание наше не исполнится, ежели он, выросши, забудет о своем сыновнем долге, ежели отцу и матери его суждено на опыте познать горчайшую из истин, что «острей змеиного укуса детей неблагодарность»… — Тут миссис Киттербелл, прижав к глазам платок, выбежала из комнаты в сопровождении нескольких дам и забилась в нервическом припадке. Ее супруг и повелитель пребывал почти в столь же плачевном состоянии; общее же впечатление сложилось скорее в пользу Сплина, — как-никак, люди ценят сильные чувства.

Происшествие это, само собой разумеется, вконец испортило так мирно протекавшее торжество. Те, кто только что с аппетитом насыщался тартинками, конфетами и глинтвейном, теперь требовали уксуса, холодной воды и нюхательных солей. Миссис Киттербелл тотчас увели в ее покои, музыкантам велели замолчать, девицы перестали кокетничать, и гости мало-помалу разъехались. Сплин ушел, едва началась вся эта кутерьма, и отправился домой пешком, легким шагом и (насколько это было для него возможно) с легким сердцем. Его квартирная хозяйка выражала готовность присягнуть, что слышала в тот вечер через стену, как он, заперев за собою дверь, смеялся зловещим смехом. Однако утверждение это столь невероятно и столь явно отдает неприкрытой ложью, что ему по сей день никто не верит.

С того времени, к которому относится наш рассказ, семейство мистера Киттербелла изрядно увеличилось. Теперь у него уже два сына и дочь; и поскольку есть основания полагать, что в недалеком будущем число его цветущих отпрысков еще возрастет, он усердно подыскивает достойного кандидата в крестные отцы. Этому кандидату мистер Киттербелл намерен предъявить два требования; он должен дать торжественное обещание, что не будет произносить застольных речей; и он не должен иметь никакого отношения к «самому несчастному человеку на свете».

Глава XII

Смерть пьяницы

Мы берем на себя смелость утверждать, что в памяти у каждого наблюдательного человека, имеющего обыкновение изо дня в день прогуливаться по одной и той же людной улице и кому, таким образом, многие там уже примелькались, непременно запечатлелась одна какая-нибудь личность, убогая и жалкая до последней степени, которая запомнилась ему, собственно, еще и оттого, что нынешний вид ее был свойственен ей не всегда, что опускалась она тут же, у него на глазах, шаг за шагом, постепенно и как-то неприметно, покуда откровенная нищета и лохмотья не поразили его вдруг и с болезненной какой-то силой. В самом деле, всякому, кто вращался сколько-нибудь в обществе или кто по роду своей деятельность соприкасался с большим кругом людей и кому доводилось в случайно повстречавшемся на улице человеке — грязном, нищем и больном — узнавать старого знакомца, припомнится и то время, когда это же существо было клерком или вполне почтенным ремесленником, — словом, когда оно подвизалось на том или ином поприще, сулившем процветание в будущем и дававшем достаток в настоящем. А наши читатели — разве среди их бывших знакомых не сыщется такая погибшая душа, такой вконец опустившийся человек? В голодном унынии бродит он по улицам, встречая повсюду суровое равнодушие, и богу одному известно, чем он только жив. Явление, увы, слишком распространенное, чтобы быть кому-либо в диковину! И слишком часто возникает оно от одной и той же причины — от пьянства, от этого безудержного влечения к медленной и верной отраве, этой страсти, которая не считается ни с чем на свете, заставляет забывать о жене, детях, счастье, положении в обществе и бешено увлекает свои жертвы вниз, в бездну, в смерть.

Несчастья и житейские невзгоды привели иного к губительному пороку. Обманутые надежды, смерть кого-нибудь из близких или та затаенная печаль, что не убивает человека сразу, а медленно, исподволь точит сердце, довели его до исступления, до того отвратительного умопомешательства, когда человек сам, своею рукой, навлекает на себя медленную, неминучую гибель. Насколько больше, однако, таких, что сознательно, с открытыми глазами бросаются в этот омут, из которого нет возврата, который, напротив, затягивает свою жертву все глубже и глубже, не оставляя ей в конце концов и проблеска надежды.

Именно такой человек стоял однажды у постели умирающей жены. Его глухие стоны мешались с простодушной молитвой коленопреклоненных детей. Комната была убого и скудно обставлена. В бледных чертах женщины, которую жизнь уже заметно торопилась покинуть, нетрудно было прочесть всю повесть горя, нужды и мучительной заботы, год за годом неустанно терзавших ее сердце. Старая женщина, вся в слезах, поддерживала голову умирающей. Но не к ней, не к матери, обращено было изможденное лицо; не материнскую руку судорожно сжимали дрожащие, холодеющие пальцы — они сжимали руку мужа; глаза, которым суждено было вот-вот угаснуть, были устремлены на его лицо, и он трепетал под этим взглядом. Одежда на нем была измята и неопрятна, лицо опухшее, глаза воспалены и мутны. Верно, среди какой-нибудь дикой оргии его вызвали к печальному одру смерти.

Лампа, защищенная козырьком, тускло освещала собравшихся вокруг постели; глубокая, непроницаемая тень обволакивала остальную часть комнаты. За окном все было погружено в ночное безмолвие; в комнате царил покой смерти. Лишь мерное тиканье карманных часов, висевших над камином, нарушало глубокую тишину, но тем, кто был в комнате, слышалось что-то роковое в этом звуке, ибо все знали, что идет счет последним минутам пребывания души человеческой в бренном ее жилище.

Страшное это дело — сидеть возле умирающего и ждать приближения смерти; знать, что надежды нет, что выздоровление невозможно; считать нескончаемые часы, ночь за ночью, долгие ночи подряд… такие ночи знает лишь тот, кому доводилось просиживать их у постели больного! Мороз подирает по коже, когда лежащее перед вами беспомощное существо в забытьи и беспамятстве начинает открывать заветные тайны своего сердца, годами доселе лежавшие под спудом. Подумать только человек хитрит и таится всю жизнь затем лишь, чтобы к концу ее, в бреду и горячке, сорвать с себя маску! Чего только не услышишь у постели умирающего! Тут открываются такие грехи, такие преступления, что слушатель подчас, опасаясь за собственный рассудок, в ужасе и омерзении бежит вон. И сколько несчастных так и умирает в одиночестве — ибо злодеяния, о которых они бредят в свои предсмертные часы, отпугивают от них самых, казалось бы, бестрепетных людей.

Никаких предсмертных признаний, впрочем, не раздавалось с постели, вкруг которой стояли на коленях дети. Сдавленные их всхлипывания и стоны одни нарушали тягостную тишину каморки. Но вот судорожно сжатые пальцы разжались в последний раз, умирающая перевела взор с детей на отца и, силясь что-то выговорить, откинулась на подушки, и столько безмятежного спокойствия было в этом движении, что, казалось, она всего лишь погрузилась в сон. Все склонились над нею, стали звать ее, сперва вполголоса, а потом громким, пронзительным воплем отчаяния. Ответа не было. Стали прислушиваться к дыханию — ни вздоха. Пытались нащупать сердце — оно не билось. Сердце это было разбито, а та, кому оно принадлежало, — мертва!

Муж опустился на стул подле постели и прижал ладони к пылающему лбу. Он обвел взглядом всех своих детей, но, встречая всякий раз глаза, полные слез, невольно отворачивался. Никто не шепнул ему сочувственного слова, ни один ласковый взгляд не скользнул по его лицу! Все сторонились его, все отводили глаза. Пошатываясь, вышел он из комнаты, и никто не поспешил за ним вдогонку, никто не кинулся утешать вдовца.

А было время, когда толпа друзей окружила бы его в беде, когда непритворное участие их смягчило бы его горе. Куда же они делись теперь? Друзья, родные, просто знакомые — все они бросили его, все отступились от пьяницы. Одна жена оставалась ему преданной — в радости и в горе, несмотря на недуги и нищету. А он? Как вознаградил он ее? Приплелся из кабака к ее смертному одру, еле поспел принять ее последний вздох.

Он выбежал из дому и быстро зашагал по улице. Раскаяние, ужас, стыд завладели им всецело. Еще хмельной от выпитого вина, потрясенный только что пережитой сценой, он вошел в тот самый кабак, который так недавно покинул. Стакан следовал за стаканом. Кровь разыгралась, голова пошла кругом. Что смерть? Все помрем. Вот и она померла. Он был недостоин ее — слава богу, ее родня не упускала случая напомнить ему об этом. Черт бы побрал этих родственников! Разве они не бросили ее сами, предоставив ей изнывать в одиночестве? Ну что ж, — она умерла, и, кто знает, может быть счастлива. Все к лучшему. Еще стаканчик — и еще один! Ура! Жизнь в конце концов не такая уж плохая штука, и надо жить, пока живется!

Шли годы; дети — их было четверо — выросли и уже не были детьми. Только отец их оставался тем же, что и прежде. Еще беднее, еще ободранное, еще бесшабашнее на вид, это был все тот же отчаянный и неисправимый пьяница. Сыновья давно одичали, ими завладела улица, и они покинули отца; оставалась при нем одна дочь; она работала не покладая рук, и ему всегда — если не уговорами, то побоями — удавалось выжать из нее деньги на кабак. А он продолжал идти своей дорогой и жил в свое удовольствие.

Однажды вечером — было никак не больше десяти часов (дело в том, что вот уже несколько дней как его дочь хворала, и, следовательно, засиживаться в распивочной ему было не на что) — он направлялся домой и сам с собой рассуждал о том, что, собственно, не мешало бы ему обратиться к приходскому врачу; нужно ведь, чтобы она поскорее начала снова зарабатывать деньги. До сих пор он даже не удосужился порасспросить ее, что же у нее болит? Стояла промозглая декабрьская погода; дул пронзительный ветер, дождь лил как из ведра. Выпросив несколько медяков у прохожего и купив на них немного хлеба (он был как-никак заинтересован в том, чтобы дочь его не умерла с голода), он торопливо, сквозь дождь и ветер, пробирался домой.

Где-то за Флит-стрит, между этой улицей и набережной, расположено несколько убогих, узких переулочков, которые в совокупности своей составляют часть бывших монастырских владений Уайтфрайерс[25]; в один из этих переулочков он и направил свои стопы.

Убожеством и грязью двор, в который он завернул, мог бы потягаться с самым мрачным закоулком этой древней обители в самую грязную и разнузданную пору ее существования. Стены домов — в два, три и четыре этажа высотой — переливали теми неописуемыми оттенками, в какие время, сырость и плесень обыкновенно расцвечивают строения, сколоченные из грубых, нетесаных досок. Разбитые стекла были заделаны бумагой и грязными тряпками. Двери едва держались на петлях. По сторонам каждого окна торчали палки, между которыми была протянута веревка для белья. Отовсюду доносились брань или шум попойки.

Одинокий фонарь, стоящий посреди двора, не горел то ли особенно буйный порыв ветра его погасил, то ли это распорядился кто-то из жильцов, имеющий веские причины для того, чтобы его резиденция не слишком бросалась в глаза. Неровная, выщербленная мостовая тускло освещалась чахлыми свечами, там и сям мерцавшими в окнах счастливцев, которые могли позволить себе такую роскошь. Проходящая вдоль двора, в самой середине его, сточная канава издавала зловонье, как бы разбуженное дождем; ветер со свистом врывался в ветхие лачуги, двери и ставни скрипели, и оконные стекла дребезжали с такой силой, что, казалось, еще немного и рухнет все подворье.

А тот, за кем мы последовали в эту трущобу, продолжал шагать в темноте, поминутно оступаясь то в канаву, то в ее притоки, образованные дождем. Он прошел в глубь двора и остановился у последнего дома. Дверь, вернее то, что от нее осталось, была наполовину открыта — для удобства многочисленных обитателей дома; он стал карабкаться по темной ветхой лестнице на чердак.

Две-три ступеньки отделяли его от двери, как вдруг она сама распахнулась; девушка, такая же тощая и хилая, как свечка, которую она бережно заслоняла рукой, робко выглянула на лестницу.

— Это ты, отец? — спросила она.

— А то кто же? — хмуро отозвался он. — Чего ты дрожишь? Или ты думаешь, я много выпил сегодня? Без денежек не больно разгуляешься, а чтоб денежки были, работать надо, вот что! Да что это, в самом деле, стряслось с девчонкой?

— Мне худо, отец, мне очень худо, — сказала девушка и тут же разрыдалась.

— А-а, — протянул он тоном человека, вынужденного, наконец, против воли признать неприятный для него факт. — Ну, что ж, надо поправляться, а то так и будем сидеть без денег. Ты бы сходила к приходскому врачу да попросила бы у него какого-нибудь лекарства. Зря, что ли, они деньги получают, черт бы их подрал! Да что это ты в дверях стала? Пусти — ну?

— Отец, — прошептала девушка, прикрыв дверь и заслонив ее собой. — Уильям вернулся.

— Кто? — переспросил он. вздрогнув.

— Тише, — сказала девушка, — Уильям. Наш Уильям.

— Что ему нужно? — спросил он, сдерживая гнев. — Денег? Пить-есть? Ну, так он ошибся адресом. Дай-ка мне свечу — да дай же сюда, дурєха, я его не съем! — И, вырвав свечу из ее рук, он шагнул в комнату.

На старом сундучишке, подперев руками голову и устремив глаза на едва тлеющие угольки в очаге, сидел молодой человек лет двадцати двух на вид, очень худо одетый — в плохонькой куртке из грубой материи и таких же штанах. При виде отца он вскочил.

— Запри дверь, Мэри, — торопливо проговорил молодой человек. — Запри дверь! Да ты, никак, меня не узнаешь, отец? Ну, да с тех пор, как ты меня выгнал из дому, прошло немало времени — не диво, что ты меня забыл.

— Так что же тебе тут нужно? — спросил отец, садясь на табурет по другую сторону очага. — Что тебе нужно?

— Убежище, — отвечал сын. — Я попал в беду. Ну вот. Если меня схватят — петля на шею. Это — как пить дать. Если вы меня тут не укроете, меня непременно схватят. Это тоже как пить дать. Вот и все.

— Так, стало быть, ты грабежами да убийствами занимаешься, да? — спросил отец.

— Стало быть, так, — отвечал сын. — Тебя это удивляет, отец?

Он в упор посмотрел на отца, тот отвел глаза и потупился.

— Где твои братья? — спросил он после продолжительного молчания.

— Там, где они уже не станут тебя беспокоить. Джон уехал в Америку, а Генри умер.

— Умер! — воскликнул отец — тут даже он невольно содрогнулся.

— Умер, — повторил молодой человек. — Он умер у меня на руках, лесник подстрелил его, как собаку. Он повалился навзничь, я его подхватил, и кровь его текла по моим пальцам. Она лилась из груди, как вода. От потери крови он ослаб и почти ничего уже не различал, но он нашел в себе силы броситься на колени, тут же, в траве, и начать молиться. Он просил бога внять мольбам его матери, если она взята на небо, мольбам о своем младшем сыне. «Я ведь был ее любимцем, Уилл, — сказал он, — и мне сладко вспоминать, что как ни мал я был, когда она умирала, и как ни разрывалось мое сердечко от горя, а все же я мог, стоя на коленях в ногах се постели, возблагодарить бога за ту любовь, какую он внушил мне к матери, за то, что я не исторгнул ни единой слезы из ее очей… Ах, Уилл, зачем ее у вас отняли, — зачем ее, а не отца?» Это были его последние слова, отец, — продолжал молодой человек, — как хочешь, так и понимай. В пьяном угаре ты ударил его по лицу в то утро — помнишь, — когда мы убежали из дому? Вот и все.

Девушка громко рыдала. Отец, уткнув голову в колени, мерно раскачивался из стороны в сторону.

— Если меня схватят, — продолжал между тем молодой человек, — меня увезут обратно — туда, где я убил лесника, и там, на месте, повесят. Без твоей помощи отец, меня здесь не разыщут. Дело твое, конечно, — может, ты сам захочешь выдать меня. А нет — тем лучше: я бы тут переждал немного, а там махнул бы за границу.

Целых два дня все трое сидели безвыходно в убогой комнатушке. К концу третьего девушке стало совсем невмоготу — так худо ей за все время не бывало. Тут еще и последние крохи съестного подобрались. Кому-нибудь непременно нужно было выйти из дому. Девушка была слишком слаба и больна, и вот — совсем уже к вечеру пошел отец.

Он получил лекарство для дочери и небольшое денежное пособие и, кроме того, на обратном пути, подержав кому-то лошадь, заработал еще шесть пенсов. Денег, которые он таким образом достал, могло хватит на удовлетворение самых насущных нужд дня на два, на три. Поровнявшись с пивнушкой, он слегка убавил шаг, однако совсем уже было прошел мимо, но — снова убавил шаг и, наконец, юркнул в дверь. Какие-то два человека стояли возле пивной и что-то высматривали, но он их не заметил. Его нерешительная походка привлекла их внимание в ту самую минуту, как они, отчаявшись, уже хотели махнуть рукой на дальнейшие поиски. И когда он, наконец, завернул все же в пивную, они последовали туда за ним.

— Как хочешь, а стаканчик тебе со мной распить придется, дружище, — сказал один из них, ставя перед ним стакан, полный вина.

— И со мной, — сказал его товарищ, снова наполняя стакан, как только он был осушен.

Мысль об ожидающих его голодных детях, об опасности, которой он подвергает сына, мелькнула в его сознании. Но пьянице было уже не до них. Он выпил, и в голове у него все смешалось.

— Ночка-то дождливая, Уорден, а? — шепнул пьянице один из его собутыльников, когда он, истратив на вино половину денег, от которых, быть может, зависела жизнь его дочери, наконец поднялся, чтобы идти домой.

— Самая подходящая для нашего приятеля, мистер Уорден, — сказал второй, тоже шепотом, — в такую ночь только и прятаться.

— Садись сюда, поговорим, — сказал первый и потащил его куда-то в угол. — Мы тут, понимаешь, взялись помогать твоему молодцу. Мы приехали сказать ему, что дела идут отлично, только вот никак не найдем его — точного-то адреса своего он нам не дал. Да и не мудрено он, поди, и сам хорошенько не знал, куда ткнется, когда ехал в Лондон. Верно, старина?

— Верно, — отвечал отец.

Его собутыльники переглянулись.

— В порту стоит судно, оно отчаливает сегодня в полночь, как только прибудет вода, — сообщил первый. — Так вот, мы его и посадим на это судно. Билет уже взят, на чужое имя, конечно, и, главное, даже оплачен. Какое счастье, что мы повстречали тебя!

— Удивительное, — подтвердил второй.

— Редкая удача, — сказал первый, подмигивая второму.

— Чудо, — ответил тот, лукаво кивнув головой.

— А ну-ка, еще стаканчик — поживей! — крикнул первый. Не прошло и пяти минут, как отец, сам того не подозревая, предал родного сына в руки палача.

Медленно, тягостно тянулись часы для брата с сестрой, которые, сидя в убогом своем убежище, тревожно прислушивались к малейшему шороху. Наконец, на лестнице послышались тяжелые шаги — ближе, ближе, вот они уже на площадке — и в комнату ввалился отец.

Заметив, что он пьян, девушка шагнула ему навстречу со свечой в руке, но вдруг отпрянула и, испустив громкий вопль, без чувств упала на пол: она увидела тень одного из тех, кто следовал за ее отцом. Сыщики тотчас ринулись в комнату, схватили молодого человека и надели на него наручники.

— Чистая работа, — сказал один из них, обращаясь к товарищу. — Спасибо старику. Подними девушку, Том! Да полно плакать, дорогая, что сделано, то сделано, слезами горю не поможешь.

Молодой человек склонился над сестрой, затем выпрямился и в ярости поворотился к отцу, который, пошатываясь, отошел к стене и смотрел на всех бессмысленным пьяным взглядом.

— Слушай меня, отец, — произнес арестованный тоном, от которого пьяницу бросило в дрожь. — Кровь моего брата и моя да падут на твою голову. Видел ли я от тебя хоть один ласковый взгляд? Слышал ли когда слово доброе, чувствовал ли хоть раз твою заботу? И вот, живой ли, мертвый ли, я никогда тебя не прощу. Когда бы ты ни умер, как бы ни умер, знай: я буду с тобой в твой смертный час. Это я, мертвый, говорю тебе, живому: рано или поздно наступит день, когда тебе придется держать ответ перед Творцом. Слушай же: в тот день, рука в руке, придем и мы, твои дети, придем и потребуем возмездия. — Он с угрозой поднял свои скованные руки, поглядел долгим взглядом на отца — тот так и съежился весь — и медленно покинул комнату. Так кончилась его последняя встреча с сестрой и отцом по сю сторону могилы.

Когда тусклый и туманный свет зимнего утра заглянул в узенький двор и пробился сквозь грязное окошко убогой каморки, Уорден очнулся от тяжелого сна. Он бил один. Он встал, обвел глазами комнату: тощий тюфячок из оческов лежал нетронутый на полу; в комнате ничего с вечера не изменилось; по всей вероятности, он был ее единственным обитателем этой ночью. Он стал расспрашивать жильцов и соседей. Никто не видел его дочери никто ничего о ней не слыхал. Он побрел по улицам, с тоской вглядываясь в каждое изможденное женское лицо в густой толпе прохожих. Поиски его были бесплодны, и к ночи, еле волоча ноги от усталости, он уныло поплелся на свой чердак.

Много дней посвятил он этому занятию, но ни разу не удавалось ему напасть на ее след, ни разу не довелось получить какую-нибудь весточку о ней. Наконец, он махнул рукой и бросил ее разыскивать. Мысль, что в один прекрасный день дочь может покинуть его и гденибудь, без него, зарабатывать свой кусок хлеба, не раз уже и прежде приходила ему в голову. И вот, наконец, она в самом деле его бросила и обрекла на голодное одиночество. Он заскрежетал зубами — и проклял ее!

Он стал ходить по домам, собирая подаяние. Каждый грош, какой ему удавалось вымолить у доверчивых и жалостливых людей, уходил на то же дело, что и прежде. Прошел год. Уже много месяцев как он не имел над головой крова, если не считать тюрьмы, в которую он нет-нет да попадал. Спал он где-нибудь в подворотне или в недостроенном доме — где угодно, лишь бы согреться или хотя бы укрыться от ветра и дождя. Но и теперь, совсем уже нищий, бездомный и больной, он по-прежнему оставался горьким пьяницей.

Наконец, в одну из студеных ночей, обессиленный и разбитый, он опустился на ступеньку какого-то крыльца. Пьянство и беспутная жизнь преждевременно состарили его. Щеки впали и пожелтели; глаза ввалились, зрение помутилось. Ноги подкашивались, и весь он дрожал мелкой дрожью.

Давно забытые картины его загубленной жизни вдруг нахлынули на него. Припомнилось то время, когда у него был дом, счастливая и радостная семья, припомнились и те, кто составлял эту семью, кто некогда окружал его тесным кругом, — и, думая обо всем этом, он вдруг представил себе своих двух сыновей: они восстали из гроба и стояли тут же, рядом v ним, он видел их так явственно, так отчетливо, что, казалось, мог бы дотронуться до них рукой. Взоры, давно забытые, вновь были обращены к нему; голоса, которые смерть давно уже заглушила, звенели в его ушах, словно колокольный звон, разливающийся по селу. Но это длилось всего какой-то миг. Дождь хлестал беспощадно, и снова несчастный всецело отдался ощущению голода и холода.

Он встал и слабеющими ногами прошел еще несколько шагов. На улице было тихо и пустынно. Редкие прохожие, какие попадались ему в этот поздний час, торопливо шагали мимо, буря заглушала его слабый голос. И снова сильный озноб потряс все его тело, и казалось, кровь застывает в жилах. Он заполз в какой-то подъезд, сжался в клубок и попытался уснуть.

Но не было сна в его осоловелых, мутных глазах. Мысли его то и дело путались, тем не менее он не спал и сознание не покидало его. Вот раздаются в ушах знакомые клики хмельного веселья, вот к самым устам его приблизился стакан — стол ломится от яств, лакомых и сытных — стоит только руку протянуть к ним; и все же, хоть мираж этот был убедительней всякой реальности, несчастный ни на миг не забывал, что сидит один, на безлюдной улице, прислушиваясь к дробному стуку дождя о панель, что смерть подкрадывается к нему все ближе и ближе и что некому о нем позаботиться в этот час, некому помочь.

Но вот, пронзенный внезапным ужасом, он встрепенулся. В ночной тишине раздался крик — кричал он сам, кричал неизвестно о чем, неизвестно зачем. Чу — стон! Еще! Сознание покидало его: невнятные, бессвязные какие-то слова срывались с его уст, пальцы впивались в тело, как бы силясь разодрать его. Он сходил с ума, он звал на помощь, звал долго, изо всех сил, пока не сорвал голос.

Приподняв голову, он поглядел вдоль унылой длинной улицы. Он слыхал, что такие, как он, отверженные от общества и осужденные бродить день и ночь по этим ужасным улицам, зачастую теряют рассудок от невыносимого одиночества. Он припомнил рассказ, слышанный когда-то давно, много лет назад, об одном несчастном, бездомном бродяге: его застали в каком-то глухом закоулке — он точил ржавый нож, намереваясь вонзить его себе в сердце, ибо сама смерть представлялась ему милее этого бесконечного, постылого шатания с места на место. Вмиг у него созрело решение. Он ожил. Ринувшись из своего укрытия, он бежал не переводя дыхания, пока не достиг набережной.

Он бесшумно спустился по крутым каменным ступеням, ведущим с моста Ватерлоо вниз, к реке. Забился в угол и затаил дыхание — мимо прошел дозор. Надежда обрести свободу и жизнь не заставила бы сердце узника биться радостнее, чем билось оно в эту минуту у несчастного при мысли о близкой смерти. Караульные прошли почти вплотную к нему, но не заметили его; когда звук их шагов замер вдали, он осторожно спустился к самой реке; на нижней площадке, под мрачным сводом моста, он остановился.

Был прилив, и вода плескалась у самых его ног. Дождь перестал, ветер улегся, на миг стало тихо и покойно — так тихо, что малейший звук с того берега, даже легкий плеск воды о баржи, стоявшие у причала, доносился до его ушей. Лениво и вяло катила свои воды река. Невиданные, диковинные какие-то призраки то и дело возникали на ее поверхности, как бы приглашая его приблизиться; темные мерцающие глаза смотрели на него из воды и, казалось, насмехались над его нерешительностью, а за спиной кто-то приглушенно бормотал, словно подзадоривая его. Он отступил на два-три шага, разбежался, сделал отчаянный прыжок и погрузился в воду.

Пяти секунд не прошло, как он вынырнул на поверхность, но за эти пять секунд как переменились все его мысли и чувства! Жить — жить во что бы то ни стало! Пусть голод, нищета, невзгоды — только не смерть! Вода уже смыкалась над его головой, ужас охватил его, он кричал и отчаянно бился. Сыновнее проклятье звенело в его ушах. Берег… клочок суши… вот он сейчас протянет руку и ухватится за нижнюю ступеньку!… Еще бы немного ближе подойти… чуть-чуть… и он спасен. Но течение несет его все дальше, под темные своды моста, и он идет ко дну.

Он снова всплыл и еще раз вступил в единоборство со смертью. На мгновение — на какой-то короткий миг — он различил дома на берегу реки, огни на мосту, из-под которого его вынесло течением, черную воду вокруг и стремительные облака над головой. И опять он тонет, опять всплывает. Огненные языки вспыхивают на земле, взвиваются под самое небо, кружатся перед глазами, в ушах стоит грохот, воды, и грозный этот рев оглушает его.

Неделю спустя в нескольких милях от моста, вниз по течению, река выбросила на берег его труп — распухший и обезображенный. Неопознанное, никем не оплаканное тело предали земле, и теперь оно давно уже превратилось в прах.

1

…письма лорда Честерфилда… — известный литературный памятник («Письма лорда Честерфилда своему сыну»), является сводом житейских и моральных правил английской аристократии XVIII века.

2

«Легкая гитара» — популярная песенка, музыка Бернетта.

3

Орсон — герой старинного французского романа о Валентине и его брате Орсоне, жителе лесов, вскормленном медведицей.

4

«Di piacer» (итал.) — известная ария из оперы Россиян «Сорока-воровка».

5

…подобно Навуходоносору, принося за кресс-салат. — По библейскому преданию, вавилонский царь Навуходоносор (604—561 гг. до н. э.) за грехи «отлучен был от людей, ел траву, как вол…»

6

Линдли Меррей (1745—1826) — автор многочисленных учебников английской грамматики, американец по происхождению, поселившийся в Англии.

7

Капитан Росс — известный арктический мореплаватель, вернувшийся в Англию в 1833 году после четырехлетних поисков северо-западного прохода (вокруг Канады); вслед за этим в некоторых театрах были поставлены на сцене пьесы, где он был главным героем.

8

Мистер Робинс — Джордж Робинс, известный аукционист. Аукционный зал Робинса находился на площади Ковент-Гарден и привлекал много состоятельных покупателей.

9

Мошелес Игнац (1794—1870) — пианист и композитор. Уроженец Праги.

10

…из Темпла — то есть из района юридических контор. Название «Темпл» стало нарицательным для обозначения профессии лиц, которые там проживают.

11

Пограничная охрана — корпус по борьбе с контрабандой, организованный в 1815 году.

12

Джордж Барнуэл — герой известной драмы Джорджа Лилло («Лондонский купец, или История Джорджа Барнуэла», 1731). Подмастерье Джордж Барнуэл под влиянием своей возлюбленной совершает преступление — обкрадывает хозяина и с целью грабежа убивает дядю.

13

Олбени — фешенебельные меблированные комнаты на Пикадилли (одна из центральных улиц Лондона); проживание в этих комнатах являлось своего рода доказательством принадлежности к «светскому» обществу.

14

Монтгомери Джек — популярный в начале XIX века поэт, автор поэмы «Вселенная до потопа» и др.

15

Темпл-Бар — каменные ворота с надстройкой, воздвигнутые в 1672 году в том месте, где кончается Стрэнд и начинается Флит-стрит, то есть на границе между Вестминстером и Сити — центральной торговой частью Лондона, еще сохранявший во времена Диккенса некоторую административную автономию. Ворота были увенчаны железными пиками, на которых в прошлом выставляли головы казненных. Снесены в 1878 году.

16

Павел… Виргиния — персонажи одноименного романа французского писателя Бернардена де Сен-Пьера (1737—1814).

17

…в книге у кузнеца… — По английским законам времен Диккенса гражданская регистрация брака была обязательна, но ей должно было предшествовать двухкратное оглашение в приходской церкви имен жениха и невесты; если по каким-либо обстоятельствам последние хотели избежать этого, то надлежало купить лицензию (разрешение на брак) в канцелярии генерального викария англиканской церкви в Лондоне или в канцелярии епископа на местах; но бывало и так, что вступающие в брак по каким-либо причинам не желали обращаться в эти канцелярии; тогда они прибегали к так называемому «шотландскому» браку, то есть пересекали границу Шотландии и в ближайшем селе «регистрировали» свой брак без всякого оглашения, без лицензии и без свидетелей. Для таких браков была облюбована деревня Гретна-Грин неподалеку от границы в шотландском графстве Дамфрис; в этой деревне книга записи бракосочетаний хранилась у местного кузнеца.

18

«Мазаньелло» — опера Карафы по драме Моро. Мазаньелло — вождь восставших в 1647 году неаполитанских рыбаков, убитый подосланными герцогом агентами. На эту же тему французским композитором Обером написана была опера «Немая из Портичи».

19

Фенелла — героиня вышеупомянутых опер Карафы и Обера.

20

«Люди Прометея» — единственный балет Бетховена, поставлен в 1801 году, позднее переименован в «Прометей».

21

Сэр Чарльз Грандисон — «идеальный» герой сентиментально-нравоучительного романа Сэмюела Ричардсона (1689—1761) «История сэра Чарльза Грандисона». Это о нем писал Пушкин: «Бесподобный Грандисон, который нам наводит сон».

22

Стрифон — персонаж из поэмы Сиднея «Аркадия» (1581), возлюбленный Хлои; имя, ставшее нарицательным.

23

…на тот берег Темзы… — то есть в долговую тюрьму; заведение Соломона Джейкобса — дом бейлифа, где за высокую плату арестованным предоставлялись комнаты. Если долг не погашался в течение нескольких дней, арестованного переводили в тюрьму.

24

Он чтил память Хойла. — Эдмунд Хойл (1672—1769) — англичанин, автор трактата о висте и сочинений об азартных играх.

25

Уайтфрайерс — бывший монастырь «белых монахов» — район Лондона, пользовавшийся во времена Диккенса дурной славой; в его лачугах и мансардах скрывалось немало преступников.