Австралийскую статью, по-моему, лучше назвать "Пропажа и находка на золотых приисках". Она тоже очень слаба.
      Что касается La Galite *, то она производит впечатление прескверного перевода с прескверного оригинала, и больше мне об этом сказать нечего. Но обратите внимание на ужасающую нелепость на 89 странице, где говорится о работорговце - и это после всего шума, который был поднят из-за чертова африканца, который мирно носил свои цепи, дьявол бы его побрал. "Издание газеты в Индии" - очень забавная статья, для нас с вами. Но в ней множество вещей, совершенно непонятных и неинтересных для читателей. Все эти боргес, петит, миньон, нонпарель, корпус, марашки, макеты, оттиски и зажимы очень далеки от них, и подобный профессиональный жаргон совершенно им неинтересен.
      Когда Вы получите всю сверку, пришлите ее мне, и если можете чем-нибудь улучшить номер - сделайте это. Я привожу все замечания, которые мне приходят в голову по мере чтения, не потому, что считаю возможным все исправить (за исключением статьи о тюрьмах), а для того лишь, что если возьму за правило делать так всегда, то во время моего "побега в Италию" Вы будете судить о материале с большей решимостью, одновременно и за себя и за меня, как "единый и неделимый".
      О Вас:
      Как Ваши глаза?
      Обо мне:
      Я трудился целый день.
      Всегда преданный Вам.
      286
      МИСС ЭМИЛИ ГОТШАЛК
      Лондон, Тэвисток-хаус,
      2 мая 1853 г.
      Дорогая мисс Готшалк! Я бы уже давно Вам написал, так как молчание мое объяснялось вовсе не тем, что я исчерпал весь свой запас советов для человека в Вашем положении и сказал все, что можно сказать, чтобы успокоить Вас и вселить в Вас бодрость. Случайности и превратности в этом мире всех нас лишают друзей, отнимают у всех нас много надежд и привязанностей, которые мы питали, создают зияющие провалы и пустоты, срывают листья и ветви с каждого дерева, под которым мы так любили сидеть.
      Но путь наш неизменно ведет вперед, и мы должны им следовать, иначе мы недостойны нашего места на земле. Будет ли путь Ваш счастливым или несчастливым - зависит, мне кажется, более всего от Вас самой.
      Я никогда Вас не забуду и всегда буду Вами интересоваться. Но мы живем в деятельном мире, и у каждого из нас есть свой долг, каждый наделен своей ролью. И, дорогая моя девочка, если Вы будете сидеть у дороги, предаваясь скорбным размышлениям, те, кто Вам дорог, пройдут мимо, следуя по своему, более счастливому пути, пока не скроются из виду и не исчезнут. И в старости для Вас будет плохим утешением мысль о том, что Вы могли бы составить им компанию и принести им пользу. Ведь из малых детей вырастают великаны, а из желудей - могучие дубы.
      Маленькая фигурка Гебы, которую Вы мне прислали и которая стоит у меня на столе, всегда будет мне напоминать о Вас, и я всегда буду интересоваться Вашей жизнью.
      Всегда преданный Вам.
      287
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      Булонь,
      26 июня 1853 г.
      ...О, этот дождь, который шел здесь вчера! С моря огромными клубами наплывал туман, дул сильный ветер, а дождь хлестал потоками с утра до вечера... Дом стоит на склоне большого холма, поросшего молодым лесом. Сразу перед ним Отвиль, крепостной вал и недостроенный собор - это самое внушительное строение возвышается прямо напротив наших окон. На противоположном склоне, круто спускаясь вправо, в живописном беспорядке раскинулась Булонь. Вид прелестный. На горизонте картину замыкают гряды вздымающихся холмов. От нашего порога десять минут ходьбы до почты и четверть часа до моря. Сад разбит террасами, поднимающимися к вершине холма на манер итальянских садов. Верхние его аллеи пролегли в упомянутом выше лесу. Самая красивая часть сада расположена на одном уровне с домом, а дальше сад футов на двести поднимается по склону. Сейчас вокруг дома цветут тысячи роз и бесконечное множество других цветов. В саду стоят пять больших летних дач и - по-моему - пятнадцать фонтанов, ни один из которых (согласно неизменному обычаю французов) не бьет. Мы живем в кукольном домике с множеством комнат. Высотой он не более одноэтажного, и к крыльцу его, как на трибуну, вверх и вниз ведут тридцать восемь ступенек - одно из самых красивых проявлений французского вкуса, какое мне когда-либо доводилось видеть. Дом делится на две половины, но оттого, что на его фасаде всего четыре окна, не считая крошечного окошка голубятни, можно подумать, что в нем только четыре комнаты. Дом построен на склоне холма, и поэтому верхний этаж на задней половине - там два этажа - выходит в другой сад. На нижнем этаже очень красивый холл, почти сплошь застекленный, маленькая столовая она выходит в прелестную оранжерею, которой можно любоваться и через прозрачное стекло, вставленное в раму от зеркала над камином, в точности как в комнате Пакстона в Чатсворте; там находится еще запасная спальня, две маленькие смежные гостиные, спальни для семьи, ванная комната, застекленный коридор, дворик, нечто вроде кухни с целой системой печей и котлов. Наверху восемь крошечных спаленок, и все выходят в огромную комнату под самой крышей, которая по первоначальному замыслу предназначалась для биллиардной. Внизу великолепная кухня со всевозможными приспособлениями и утварью, хороший подвал, отличная людская и кладовая, каретник, сарай для угля, дровяной сарай. В саду есть также павильон с чудесной запасной спальней на нижнем этаже. Отделку всех этих построек - все эти зеркала, часы, печурки, всяческие украшения - нужно видеть собственными глазами, чтобы оценить их по достоинству. Оранжерея утопает в редких цветах и совершенно прелестна...
      Что касается хозяина - мсье Бокура - то он изумителен! Здесь у всех по две фамилии (не могу уразуметь почему), и, стало быть, мсье Бокур, как его здесь обычно называют, полностью именуется - мсье Бокур-Мютюэль. Это почтенного вида жизнерадостный малый с хорошим, открытым лицом. Живет он на холме сзади нас, как раз за верхней аллеей нашего сада. Он был торговцем полотна, и в городе у него как будто еще есть магазин, но, по слухам, заложенный. По-видимому, мсье Бокур пребывает в стесненных обстоятельствах и все из-за этого владения, которое он своими руками засадил, которое день-деньской совершенствует и которое при каждой возможности величает только "имением". В городе он пользуется огромной популярностью (в лавках все неизменно расцветают, когда мы упоминаем его имя, и поздравляют с таким хозяином) и действительно ее заслуживает. Он до того щедр, что мне совестно с чем-нибудь к нему обращаться, он немедленно доставляет все, о чем бы вы ни заикнулись. Я просто краснею при мысли о том, что он предпринимал по части невероятных кроватей и умывальников. На днях я усмотрел в одном из боковых садиков - по обе стороны тоже имеются садики! - одно место, с которого Потешный Соотечественник непременно должен был свалиться и проделать спуск в какую-нибудь дюжину футов. "Мсье Бокур, - сказал я тогда, и он тут же сорвал с головы шляпу, - возле коровника лежат ненужные доски, если вы будете столь любезны и велите загородить это место одной из них, я думаю, будет безопасней". - "O mon dieu, сэр! - отвечал мсье Бокур, - здесь нужен только чугун! Это не та часть имения, где приятно видеть доски". - "Но ведь чугун это очень дорого, - возразил я, - и, право же, не стоит того..." Он сказал: "Сэр, тысячу извинений! Это будет чугун! Непременно, окончательно - только чугун". - "В таком случае, - сказал я, - я был бы рад оплатить половину расходов". - "Сэр, - сказал мсье Бокур, - никогда!" Затем, чтобы перейти на другую тему, он изменил свой непреклонно-торжественный тон на светски непринужденный и произнес: "Вчера, при лунном свете, казалось, что все цветы в имении - о всемогущий! - купаются в небе! Вам нравится имение?" - "Мсье Бокур, - сказал я, - я им очарован. Я всем здесь более чем доволен". - "И я, сэр, - ответил мсье Бокур, прижав к груди шляпу и поцеловав свою руку, - и я, сэр, равным образом!" Вчера явились два кузнеца и поставили внушительную чугунную ограду, вмуровав ее в каменный парапет... Если необычайное устройство внутри дома трудно даже описать, то уж чудеса в его садах не мог бы измыслить никто, кроме француза, одержимого своей идеей. Помимо картины, изображающей этот дом, которая висит в столовой, в холле красуется план имения. Величиной с Ирландию. И каждая из достопримечательностей помечена в указателе пышным названием. Там насчитывается пятьдесят два названия, включая "Домик мальчика с пальчик", "Аустерлицкий мост", "Иенский мост", "Эрмитаж", "Беседка старого гренадера", "Лабиринт" (не имею ни малейшего понятия, какое название к какому месту относится), и к каждой комнате указан путь, словно дом такой невероятной величины, что без подобного путеводителя вы непременно заблудитесь и, чего доброго, умрете с голоду, застряв между двумя спальнями...
      288
      МАРКУ ЛЕМОНУ *
      Булонь
      Дорогой Марк!
      ...У меня имеется для Вас кое-что новое, касающееся охоты, с чем я столкнулся во время моего путешествия по Италии, а именно:
      В течение всего путешествия, во время которого я бывал в самых разных местах и спал с самыми неожиданными компаньонами (преимущественно мулами и курами), я то и дело натыкался на компании, которые меня страшно интриговали, а встречал я их повсюду - от Неаполя до Рима. Это была группа охотников, обычно численностью до шести особ самой кровожадной и устрашающей внешности - чудовищные усы, страшные бороды, черные как смоль шевелюры, потрясающие сапоги, вгоняющие в трепет сомбреро и нечто вроде английских охотничьих курток с отворотами на манер рукавиц. У них были огромные патронташи, через одно плечо чудовищный ягдташ, через другое - огромная двустволка, и на каждого в среднем приходилось по пять фунтов пороха. Они всегда поглощали обильные обеды в маленьких сельских трактирах, звонко чокались стаканами, сидели, расставив ноги так широко, как только позволяла им природа, и услаждали себя беседой о прелестях la caccia(охоты).
      В этих-то сельских трактирах я неизменно встречал их и никак не мог понять, на какую дичь они охотятся. Я ни разу не видел ни одного крылатого существа (драконы уже перевелись до меня) достаточно подходящих размеров для такого охотничьего снаряжения. Львы, насколько я знаю, в Италии не водятся; никогда не слыхал я и о какой-нибудь особо вдохновляющей породе медведей. Эти) размышления уже начали угнетать меня, и как только я натыкался на этих охотников, как всегда рассуждающих о la caccia, я разглядывал двор, улочку и виноградник, чтобы обнаружить там хотя бы скелет убитой дичи, но так никогда и не мог его найти. С неделю тому назад прихожу я в грязную маленькую таверну, в десятке миль от Сонпера, и вновь застаю этих самых людей. На этот раз их было шестеро, амуниция была более чем внушительная, на лицах ни малейшего следа пощады, весь облик говорил о неизбежной гибели живого на их пути, и они опять звенели стаканами и рассуждали о la caccia. Но прежде чем я вошел в этот дом, я вдруг увидел неподалеку от него чрезвычайно сонного крестьянина под виноградной лозой, прислонившего к стене высокий шест. На верхушке этого шеста сидела привязанная к нему унылая сова, которую приткнули головой к стенке, совершенно не считаясь с тем, что она живая, причем один ее огромный глаз самым прискорбным и трагичным образом запороши до известкой; всем своим видом она напоминала английского судью в полном облачении, пьяного, кающегося, поникшего. Еще проходя мимо этого сонного крестьянина и его унылой совы, я подумал, какого черта им тут надо. Но, войдя и усевшись среди спортсменов, я вдруг по наитию сообразил, что между этими явлениями есть какая-то связь. Я вынес стакан вина, слишком слабого, чтобы о нем стоило упоминать, поднес его крестьянину и побеседовал с ним. И тут я узнал, что la caccia происходит так: вся компания торжественнейшим образом отправляется на охоту в сопровождении крестьянина и совы. Когда крестьянин доходит до того места, где водятся разные мелкие пичужки, он водружает шест с совой. Глупые пичужки немедленно слетаются отовсюду, чтобы дразнить сову. Тогда охотники по возможности быстрее поднимают пальбу, разнося в клочья крохотных глупцов, а при случае и самое сову. Если где-нибудь обнаруживаются крохотные останки птицы, пригодные для вертепа, их соответственно общипывают и съедают. Сова обычно простужается и, кажется, быстро подыхает.
      Вот я и подумал, а почему бы Вам не ввести у себя в Сассексе новый вид охоты, для чего и посылаю это описание.
      289
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      Булонь,
      24 июля 1853 г.
      ...Могу еще сообщить Вам, что великий Бокур каждодневно изменяет наименование своего владения. Теперь он остановился на нижеследующем, написав над входом в сад: "Entree particuliere de la villa des Moulineaux" {Вход только для обитателей Виллы де Мулино.}. На второй калитке, повыше первой, он велел сделать надпись: "Entree des Ecuries de la Villa des Moulineaux" {Вход в конюшни Виллы де Мулино.}. На третьей чуть пониже первой (она ведет к одному из бесчисленных строений в саду) - "Entree du Tom Pouce" {Вход к мальчику с пальчик.}. На калитке, что выше всех остальных и ведет к его жилищу, - "Entree du Chateau Napoleonienne" {Вход в Наполеоновский замок,}. Все приведенные надписи, черным по белому, Вы прочитаете сами, когда приедете к нам. Я сейчас редко вижусь с мсье Бокуром, поскольку все уже "bien arrangees" {Хорошо устроены.}, и он из деликатности мне не докучает. Вот уже три недели как его супруга в отъезде, тогда как он (это он сам доложил мне, держа шляпe в руке) должен оставаться дома, чтобы всегда быть к услугам арендатора имения. Для наиболее успешного выполнения этого долга он каждый день дает шумные обеды на пятнадцать персон, и старушка коровница, взбираясь в гору, всякий раз кряхтит под тяжелой ношей с шампанским.
      Вчера мы отправились в театр посмотреть "Сон в летнюю ночь" в постановке "Опера Комик". Теперь это чудесный маленький театр с очень хорошей труппой. И надо сказать, весь этот забавный пустячок поставлен с поразительным вкусом. Вилли Эм Шейкес Пиир, Сиржон Фоль Стаф, Лор Латтимиир и эта знаменитая придворная дама королевы Елизаветы, Миис Олиивия - главные действующие лица.
      Сейчас за старым городом целая армия рабочих сооружает (вот уже целую неделю) огромное строение. Я было думал, что это форт, или монастырь, или казармы, или уж что-то такое, чему надлежит стоять века. Оказывается, это постройка для ежегодной ярмарки, которая начинается пятого августа и длится две недели. Почти каждое воскресенье устраивается fete {Празднество (франц.).} с танцами на открытом воздухе и с тем, что мы, островитяне, называем каруселью. Дюжие бородачи часами катаются на деревянных лошадках ..................Но их добродушие и веселый нрав просто восхитительны. Помимо прочих достопримечательностей, каждую субботу можно видеть свиной рынок, совершенно поражающий своей гротескностью. Взволнованный французский крестьянин или крестьянка вместе с упрямым поросенком - самое уморительное зрелище. На прошлой неделе мне довелось видеть небольшую пьеску, великолепную по своему комизму. Действующие лица:
      1. Хорошенькая молодая крестьянка в короткой юбочке и красивых голубых чулках верхом на осле, с двумя корзинками, в каждой из которых по поросенку.
      2. Старик крестьянин в блузе огромным хлыстом погоняет четверку свиней - это его упряжка, - и каждая из них заставляет его наезжать то на стену, то на табачную лавку.
      3. Тележка, из которой выглядывает старая свинья (пребывающая в узах), устрашающая своим оглушительным хрюканьем шестьсот пятьдесят поросят рынка.
      4. Сборщик налогов в высоченной треуголке посреди потока поросят, денно и нощно снующих между его солдатских сапог и начисто лишающих его возможности вести расчеты.
      5. Неподражаемый, наткнувшийся на целый круг престарелых свиней, привязанных за одну ногу к колышку, находящемуся в самом центре его.
      6. Джон Эдмунд Рид, поэт, выражающий вечную преданность Лэндеру и свое восхищение им и не замечающий приближения удравшей из тележки свиньи.
      7. Святые отцы, крестьяне, солдаты и пр. и пр.
      Лич говорит, что, когда он сошел с корабля после бурного плаванья, собравшиеся зрители наградили его довольно громкими рукоплесканьями за его непередаваемо жалкий вид, выразительностью которого он сумел значительно превзойти всех, кто появлялся ранее. Взрыв смеха был оглушительным, и Лич желает уведомить своих друзей, что в общем пользовался потрясающим успехом...
      290
      У. МАКРИДИ
      Булонь, Шато де Мулино,
      воскресенье, 24 июля 1853 г.
      Дорогой мой Макриди!
      Из-за какой-то непредвиденной задержки посылка с приложенным к ней Вашим письмом была получена мною только через неделю. Я немедленно сообщил мисс Кутс, которая писала Вам, и надеюсь, это принесет свою пользу. Если же нет, то уже не по ее вине. Я с большим огорчением прочитал то, что Вы сообщаете о миссис Уорнер, и то, что она с такой простотой и скромностью пишет о себе. Прошу заверить ее в моем глубоком сочувствии и желании сделать все, что в моих силах, чтобы как-то утешить ее.
      Мы живем в прелестном загородном доме, где я все время усердно трудился и теперь, после недельного отдыха, вновь собираюсь приняться за работу, чтобы закончить "Холодный дом". Кэт и Джорджина, право же, с нетерпением предвкушают свой визит в Шерборн, в то время как я, одинокий скиталец, отправлюсь через Альпы в Италию. Вчера вечером я видел "Сон в летнюю ночь" в постановке "Опера Комик" (очень хорошей). То, как поэт Вилли Эм Шейкес Пиир напивается в обществе сэра Джон Фоль Стафа, затем сражается с благородным рыцарем Лор Латимииром (который влюблен в уже известную Вам из истории придворную даму по имени Миис Олиивия) и как только замечает признаки любви к нему у английской королевы, дает обещание впредь так не делать, - чем производит чрезвычайно сильное впечатление. Или взять хотя бы королеву Елизавету, которая в непроницаемой маске из черного бархата - два дюйма в ширину и три в длину - ходит за ним по кабачкам, а то и еще худшим местам, и осведомляется у лиц сомнительной репутации о "дивном Вильяме" - все это невыразимо смешно. И все же вся эта чепуха поставлена с поразительным вкусом.
      Мне очень понравилась присланная Вами книга. Это одна из самых мудрых, мужественных и крайне полезных книг, какие я читал. Я перечитываю ее вновь с огромным удовольствием и восхищением.
      Всегда любящий Вас, дорогой Макриди,
      Ваш...
      291
      МИССИС РИЧАРД УОТСОН
      Тэвисток-хаус,
      пятница, 13 января 1854 г.
      Дорогая миссис Уотсон,
      Я узнал, что Вы в Брайтоне, в тот самый день, когда послал Вам рождественский номер в Рокингем. Я послал бы Вам еще один экземпляр в Брайтон, но меня остановило опасение, что я создаю вокруг этого дела слишком много шума. И когда я подумал о том, что рокингемский экземпляр могут отослать в Брайтон, и представил себе, как два объемистых конверта одновременно появляются за завтраком в Джанкшен-хаус, мною овладела какая-то комичная застенчивость. Я в восторге от бирмингемской аудитории, которая оказалась исключительно чуткой. Мне - да думаю, что и никому - в жизни не приходилось видеть ничего интереснее, чем этот вечер для рабочих. Их было две с половиной тысячи, и более тонких и внимательных слушателей невозможно себе представить. Они ловили каждое мое слово, все поняли так как нужно, смеялись и плакали с самой восхитительной искренностью и так воодушевили меня, что мне показалось, будто я живым возношусь на небо вместе со всеми своими слушателями.
      Зал, где проходили чтения, чрезмерно велик для этой цели; но я тщательно все обдумал и, по-моему, добился того, что даже сидевшие в самых дальних рядах слышали все так же ясно, как если бы я читал для них в своей собственной комнате. Накануне первого вечера я несколько опасался, что мне не удастся сделать незаметными необходимые для этого усилия, но я очень скоро с удовольствием обнаружил, что это мне удалось и что, судя по всему, мы уже на первой странице так славно спелись, как будто сидели все вместе у камина.
      Немногое из того, что я видел за границей, так поразило мое воображение, как электрический телеграф, подобно солнечному лучу насквозь пронзивший жестокое, древнее сердце римского Колизея. Даже на вершинах Альп, среди вечных снегов и льдов, я увидел столбы, защищенные несколькими подпорками от ярости горного ветра. Я уж не говорю о том, что он проходит и по морскому дну, о чем я вспомнил, переезжая через Ла-Манш.
      Всегда преданный Вам, моя дорогая
      миссис Уотсон.
      292
      РОБЕРТУ РОУЛИНСОНУ
      Тэвисток-хаус,
      25 января 1854 г.
      Дорогой сэр.
      Поверьте, все мы в высшей степени тронуты тем, что Вы столь любезно вспомнили о нас, и очень обязаны Вам за приглашение; но, будучи лояльными в разумных пределах, мы мало интересуемся подобными зрелищами и потому считаем, что Вам следовало бы передать места, столь любезно нам предложенные, каким-нибудь более достойным лицам. Последней церемонией такого рода, на которой мне довелось присутствовать, была коронация королевы, и она показалась мне гораздо более скучной, чем моя обычная загородная прогулка. Что касается парламента, то там так много говорят и так мало делают, что из всех связанных с ним церемоний, самой интересной показалась мне та, которую (безо всякой помпы) выполнил один-единственный человек и которая заключалась в том, что он прибрал помещение, запер дверь и положил в карман ключи...
      293
      МИССИС МАРИАННЕ ЯНГ
      Тэвисток-хаус,
      16 февраля 1854 г.
      ...Вопрос о нерадивом отправлении правосудия в Индии и о жестоких вымогательствах, которым подвергается местное население, затрагивался уже в "Домашнем чтении", в сенсационном отчете из зала суда и еще в одной статье, которая называлась "Бал у индийской смоковницы"...
      294
      ПИТЕРУ КАННИНГЕМУ *
      Тэвисток-хаус,
      суббота, 11 марта 1854 г.
      Мой дорогой Каннингем,
      Вчера, будучи в Дувре, я случайно увидел на столе "Иллюстрированные лондонские новости", где обнаружил упоминание о моей новой книге, если не ошибаюсь, принадлежащее Вашему перу.
      Не знаю, откуда Вы почерпнули Ваши сведения, но уверяю Вас, что они совершенно не соответствуют истине. Название книги было придумано уже несколько месяцев тому назад, и все эти главы написаны до того, как я ездил в Престон, и до того, как я что-либо узнал о происходящей стачке.
      Заявления, подобные Вашему, приносят двойной вред. Во-первых, они вбивают в голову нашей публике нелепое представление о том, будто все книги создаются с этакой невероятной скоропалительностью и бойкостью (вспомните выдумку бедняги Ньютона о том, что сложнейшие чертежи он делал, задремав за своим письменным столом, в невменяемом состоянии); а во-вторых (я говорю о данном случае), Ваши слова влекут за собой еще одно последствие: они ограничивают (для читателей Вашей статьи) место действия романа, повествующего, по замыслу автора, о рабочих всей Англии; и, как я знаю по своему предыдущему опыту, приведут к тому, что персонажи романа будут отождествляться с какими-то лицами, которых я никогда в жизни не видел и о которых не имею ни малейшего представления.
      Я не думаю, что сейчас, когда Ваше ошибочное заявление уже сделано, Вы можете как-нибудь его исправить; да я и не хочу этого. Однако, если когда-нибудь в будущем перед тем, как о чем-нибудь сообщить, Вы спросите меня, так ли это было, я отвечу Вам так искренне и охотно, как только может друг ответить на вопрос друга.
      Всегда преданный Вам.
      295
      ЧАРЛЬЗУ НАЙТУ
      Тэвисток-хаус,
      17 марта 1854 г.
      Мой дорогой Найт,
      С большим интересом прочел Вашу статью. Она написана очень добросовестно и содержит множество любопытных сведений, обилие которых просто поразительно для такой маленькой статьи.
      Кое-где я сделал небольшие пометки мягким карандашом, и Вы легко можете стереть их резинкой.
      Настоятельно прошу Вас обратить внимание на мысль, высказанную мною в шутливой форме на предпоследней странице (когда я писал "Тяжелые времена", я неделями раздумывал над нею). Мне кажется, что ни одному из живущих на земле народов не досталось на долю такого тяжкого труда, как англичанам. Будьте же довольны, если в редкие минуты своего досуга они забавляются чтением, а не чем-нибудь похуже. Они рождаются прикованными цепью, как на плавучей каторге, живут и умирают с этой цепью. Боже милостивый, чего же мы требуем от них?
      Всегда любящий Вас.
      296
      Ф. СТОУНУ
      30 мая 1854 г.
      ..."Гэмфри Клинкер" - несомненно лучшее из того, что написано Смоллеттом. Я не совсем уверен, отдать ли предпочтение "Перегрину Пиклю" или "Родерику Рэндому", - оба необыкновенно хороши в своей лишенной сентиментальности манере; Вам, однако, придется прочесть и того и другого, причем первым я посылаю "Перегрина", который более ярок.
      297
      ТОМАСУ КАРЛЕЙЛЮ
      Булонь, Вилла дю Кан де Друат,
      четверг вечером, 13 июля 1854 г.
      Мой дорогой Карлейль,
      В будущем месяце я хочу опубликовать отдельным изданием роман, который печатается сейчас в "Домашнем чтении". Он называется "Тяжелые времена". Я работал над ним весьма тщательно, имея в виду выпустить его в свет целиком в одном дешевом компактном томе. Всей душой надеюсь, что книга эта заставит кое-кого призадуматься над одной ужасной ошибкой наших дней. Я знаю, что в моей книге нет ничего, в чем бы Вы не были согласны со мной, ибо никто не знаком с Вашими книгами лучше, чем я. Я хочу, чтобы на первой странице стояло посвящение Томасу Карлейлю. Вы разрешаете?
      Еще одно. Мы живем сейчас в причудливом, изящном и уединенном французском домике, стоящем на вершине открытого ветрам холма, далеко в стороне от всех охотников за знаменитостями любого сорта; добавьте к этому, что в семи часах езды от Лондонского моста Вам не найти второго столь же цветущего и безыскусственного уголка.
      Можете ли Вы чем-нибудь подкрепить свое скупое обещание (вдохнувшее в меня столь огромную надежду) погостить у нас недельку в сентябре, вместе с миссис Карлейль? Если да, то миссис Карлейль и миссис Диккенс образуют совет, дабы договориться об остальном. На этом примите мой сердечный привет вам обоим.
      Любящий Вас.
      P. S. Я не стал бы так распространяться, но такова уж моя натура.
      298
      МИСС ДЖОРДЖИНЕ ХОГАРТ
      Редакция "Домашнего чтения",
      суббота, 22 июли 1854 г.
      Моя дорогая Джорджина,
      Я ожидал Вас, да и сейчас все еще надеюсь, что Вы приедете с завтрашним вечерним пароходом. Право же, я считаю, что если Ваша мать не восстает самым решительным образом против этой поездки (а насколько я понимаю, она этого не делает), Вам в любом случае лучше всего приехать и покончить с этим делом. Если Вы приедете, я откажусь от своего намерения ехать в Фолкстон в понедельник вечером и побываю там тогда, когда буду провожать Вас. Единственное, что от Вас требуется (как я полагаю), это Ваша подпись. Как только документ будет оформлен, Вас там больше не задержат.
      Мне никогда не случалось видеть ничего глупее письма Вашей матушки. Ума не приложу, что, по ее мнению, может случиться - или должно случиться, если она застрахует свою жизнь. Любопытно, как она думает осуществить на практике свое намерение, к какому страховому обществу предполагает обратиться и во сколько, по ее мнению, ей это обойдется в ее возрасте и при ее состоянии здоровья.
      В понедельник я пробуду в Тэвисток-хаусе все утро, так как условился с Уордом *, что буду позировать ему в этот день в своей комнате.
      Но поскольку мне хотелось бы заранее предупредить Коллинза в случае, если наша поездка в Фолкстон не состоится, я полагаю, Вам следовало бы сообщить мне с обратной почтой, приедете Вы или нет. Хорошо? Ваше письмо в любом случае опередит Вас часом или двумя. И если окажется, что по Вашей милости я должен буду переночевать в понедельник в Тэвисток-хаусе, я смог бы тогда отправить Купера в Ганновер-террас.
      Ни Вы, ни Кэтрин не оценили по заслугам книгу Коллинза. На мой взгляд, это, несомненно, самая умная из всех книг, когда-либо написанных молодым автором. Она гораздо лучше романов миссис Гаскелл и в некоторых отношениях просто превосходна. Валентайн Блит совершенно как живой и сделан мастерски. Сцена, где он показывает свои картины, полна восхитительного юмора. Не замечаю я и чрезмерного подражания моей манере. Старый Мэт - вот персонаж, в котором я больше всего узнаю свое влияние, но он написан блестяще. Короче говоря, я нахожу эту книгу замечательной и совершенно потрясен ее огромными достоинствами.
      Передайте Кэт привет от меня и скажите, что завтра она получит пакет со всей корректурой "Тяжелых времен". Корректура еще не выправлена, но там все довольно понятно. Сейчас я ее заканчиваю и отправлю Кэт. Скажите ей также (она любит такие новости), что Альберт совершенно конфиденциально сообщил мне в Гаррик-клубе о помолвке Марион Эли с неким молодым адвокатом. Свадьба на время откладывается из-за денежных затруднений.
      Позавчера вечером я смотрел Гризи в "Лукреции Борджиа", она была хороша, как никогда. Вчера ночью я до рассвета пил джин-слинг, и не с кем иным, как с Бакстоном, который, увидев меня в то время, когда я смотрел испанские танцы, навязался мне в товарищи. Мы устроили лихой кутеж, и я, кажется, добился того, что вышиб из головы всякое воспоминание о работе.
      Сердечный привет всем дорогим крошкам, начиная с Плорниша * и выше. Лондон гораздо жарче Неаполя.
      Всегда любящий Вас.
      Да! Вот что еще для Кэтрин! Она описана в книге миссис Стоу: на что Форстер "счел своим долгом", как он уведомил меня вчера с этаким расслабленным видом ревматическо-подагрическо-несварительно-слабительно икающе-врачебной таинственности, "обрушиться самым беспощадным образом". Миссис Стоу полагает, что она показала себя "женщиной широких взглядов". Воображаю!
      299
      ПРЕПОДОБНОМУ УИЛЬЯМУ ГАРНЕССУ"
      Булонь, Вилла дю Кан де Друат,
      суббота, 19 августа 1854 г.
      Мой дорогой Гарнесс,
      Вы не ошиблись. Книга от меня. Я не смог написать это на титульном листе, так как нахожусь сейчас здесь.
      От души рад, что она понравилась Вам. Я знаю, какое место Вы имеете в виду, но мне самому оно кажется отнюдь не убедительным. Меня гнетет опасение, что во многих случаях (и среди прочих именно в этом) мы слишком многих приносим в жертву нашему спокойствию и нашему удовольствию, и я думаю, что мы должны отказать себе кое в чем ради этих несчастных.