Но я надеюсь, что Вы настолько доверяете мне, что в этом нет необходимости. Не могу не сказать несколько слов о вчерашнем вечере. Мне кажется, мой милый друг, я как-то говорил Вам, что еще в ту пору, когда я мальчуганом следил за Вами из партера, я был искренним и преданным Вашим поклонником: и что, по-моему, в блестящем сонме Ваших верных приверженцев не было ни одного вернее меня. По мере того как я обогащался духовно - а благоприятные обстоятельства обогащали мой разум и мое состояние, - я все ревностней старался (если только это возможно) постичь Вас. Я забыл обо всем суетном, что было в моей жизни, когда вчера вечером тот скромный облик, которому я столь многим и так давно уже обязан - кому дано измерить это? - так величественно скрылся от моего телесного взора. И если бы я попытался описать Вам то, что я чувствовал тогда - печаль свою о невозвратимой потере или радость при мысли, что мы прощаемся с Вами не потому, что Господь призвал Вас к себе, - лишь несколько капель, расплывшихся на этом листке (капель отнюдь не чернильных) смогли бы дать какое-то представление о том волнении, которым я охвачен.
      Но зачем писать об этом? Я лишь как-то облегчил свою переполненную душу и дал Вам весьма слабое представление о том, что сейчас творится в ней; впрочем и это уже немало, и я отсылаю письмо.
      Всегда, дорогой мой Макриди, Ваш нежно любящий Друг.
      241
      СЭРУ ЭДВАРДУ БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ
      Кнутфорд Лодж, Грейт-Молверн,
      воскресенье, 23 марта 1851 г.
      Дорогой Бульвер, я решил отказаться от мысли написать новый фарс и сыграть старый! Ради бога, поймите меня правильно, ведь я горю желанием объяснить Вам все по порядку и не сомневаюсь в том, что Вы со мной согласитесь.
      У меня масса работы, а переписки в связи с этой пьесой, должно быть, не меньше, чем в министерстве внутренних дел. Со временем и того и другого будет еще больше, так как герцог свалил на нас выбор и приглашение зрителей *, чтобы не нанести оскорбления (насколько я понимаю, избежать этого никак нельзя) двум-трем сотням очень близких ему и очень обидчивых друзей. Плотники, художники-декораторы, портные, сапожники, музыканты - самые разнообразные люди нуждаются в моем постоянном внимании. Стоун - это жернов на шее: мне придется раз пятьдесят пройти с ним его роль, не считая репетиций. В довершение всего, если вычесть дни репетиций и разъездов, у меня остается лишь три свободных дня в неделю, но за это же время я должен обдумывать и писать для "Домашнего чтения". И сверх всего прочего, сам фарс внушает мне сомнение. Я написал первую сцену, короткую и смешную, но не считаю, что стиль фарса мне подходит. Пытаюсь внести в него смысл, но это противно духу фарса. Меня удручает то, что я обману надежды зрителей, так как не смогу дать им в этом жанре то, чего они от меня ждут. Они, наверное, будут разочарованы самим содержанием вещи, и я так остро чувствую несоответствие жанра моим возможностям, что не могу увлечься собственным фарсом, как увлекался пьесами других авторов. А ведь мы с Лемоном до такой степени прославились постановкой фарсов, и это обстоятельство побуждает зрителей решить заранее, что они поднимут рев. Все это заставляет меня отказаться от фарса. Я глубоко убежден, что пьесы заменят его, и не сомневаюсь, что Вы со мной согласитесь.
      Мисс Кутс предложила мне внести в программу темы лекций, находящихся под контролем Комитета. Не поместить ли нам об этом статью в газете? И кому ее писать - Вам или мне? Такая статья придаст этим лекциям более серьезный и воспитательный характер. Если ответите мне до четверга, пишите на городской адрес.
      Полагаю, в последние дни Вы поняли, что Лемон великолепно сыграет сэра Джеффри? Думаю, Топхем будет восхитителен в роди Иси. Завтра вечером и во вторник мы репетируем в Ковент-гардене. Тогда будет ясно, что у нас получается. Преданный Вам, дорогой мой Бульвер.
      Дамы кланяются.
      Я написал королеве и отправил письмо через Фипса.
      242
      У. УИЛСУ
      Грейт-Молверн,
      пятница, 28 марта 1851 1.
      Дорогой Уилс!
      Прочту статью Дюма-младшего о смертной казни сегодня вечером. Не успею сделать это до последней почты (здесь ее отправляют слишком рано), так как у меня накопилось много писем, которые требуют ответа, но я отправлю ее утренней почтой, на случай, если Вам нужно будет знать мое мнение о ней днем в редакции. Вообще говоря, я не люблю, когда ради подобной цели описывают казни, - а этот француз вряд ли скажет что-нибудь утешительное. Впрочем, посмотрим.
      В Вашем письме, которое мне переслали сюда, было прошение о воспомоществовании (и, пожалуй, уже двадцатое по счету, написанное тем же почерком) и подписанное: "Томас Льюис". Не могу понять, то ли он сумасшедший, то ли необыкновенно наглый бездельник. Пишу о нем только для того, чтобы предупредить Вас: ничего ему не давайте.
      Все, что могу сделать для кебов, сделаю завтра *.
      Искренне Ваш.
      243
      У. Г. УИЛСУ
      Грейт-Молверн,
      пятница вечером, 28 марта 1851 г
      Дорогой Уилс, мне совсем не нравится статья молодогб Дюма. Опубликование такой статьи может быть оправдано лишь ее литературными достоинствами, но она крайне поверхностна и неудовлетворительна. Еще больше возражений вызывает то обстоятельство, что это перевод с французского. Я категорически против ее помещения.
      Посылаю статью Честертона. В ней нет ничего особенного, называется она: "Хладнокровие воров". Если несколько смягчить самые грубые слова, а также слишком выспренние выражения, будет неплохо.
      Преданный Вам.
      244
      У. Г. УИЛСУ
      Девоншир-террас,
      четверг утром, 3 апреля 1851 г.
      Дорогой Уилс!
      Во время вчерашней вечерней прогулки все прояснилось лишь в общих чертах.
      Однако сегодня вечером я придумал, как раздобыть блестящий материал для номера. Имея в виду связь со статьей о газовом освещении (газ - это великое дело для успешной работы полиции), я задумал статью: "Ночь в полицейском участке". Если бы Вы посетили нашего друга в Скотленд-Ярде и взяли у него письмо или предписание главному начальнику полицейского участка на Боу-стрит, для того чтобы мы могли присутствовать при допросах арестованных, изучать жизнь полицейского участка всю ночь напролет, обойти камеры вместе с полицейскими и т. д., я бы мог пробыть там, скажем, с 12 ночи до 4-5 утра. В соседнем заведении можно выпить, закусить и обогреться. Мы пошли бы вдвоем, если бы Вам удалось урвать у ночи час-другой. Если нет - я пойду один. Статья будет просто великолепная и появится как раз вовремя, когда всякого рода иностранцы толпами устремляются в лондонские трущобы.
      Не говорите, что я вхожу в подробности, хотя в этом нет еще пока необходимости, и не подымайте, конечно, что я предлагаю осуществить свой план сегодня ночью: я так утомлен моими печальными делами и предшествовавшими им обстоятельствами *, что даже не в состоянии отдохнуть как полагается. Но завтра вечером мы отправимся под газовые фонари. Вероятно, нескоро я буду так расположен посетить полицейский участок, как сегодня ночью, кроме того, я боюсь упустить этот единственный в своем роде восхитительный с литературной точки зрения материал.
      Таким образом, если Вы устроите все до 4-х часов дня, когда я приеду, думаю, что никто в Скотленд-Ярде не откажет Вам. Если же нашего друга, волею судеб, не будет на месте, я займусь этим сам.
      Возможно, они посоветуют нам посетить другой полицейский участок для той же цели или сочтут, что нам следует заглянуть в несколько участков под руководством надежных людей. Мы, разумеется, заплатим кому полагается и поступим так, как нам рекомендуют. Но я думаю, что лучше всего побывать в одном из главных полицейских участков.
      Преданный Вам.
      245
      Э. БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ
      Девоншир-террас,
      понедельник, 28 апреля 1851 г.
      Дорогой Бульвер!
      Чувствую Ваше беспокойство и постараюсь отослать это письмо с посыльным. Надеюсь, оно успокоит Вас окончательно.
      Герцог пьесу _прочитал_. Неделю тому назад он попросил ее, и она была ему доставлена. После чего он прибыл в Брайтон. В субботу утром он посетил нас, но меня не застал: ибо я уходил по делам, связанным с пьесой. Вчера я был у него в Девоншир-хаусе. Он знает пьесу почти наизусть, в полном восторге от нее, но воспринимает ее не без критики. В подтверждение последней фразы могу сообщить, что он сделал два или три критических замечания по поводу второстепенных, но сомнительных мест, ни одно из которых не ускользнуло от нашего внимания во время репетиций.
      Он глубоко понимает роль Герцога и отдает ей должное. Откинувшись в кресло, он так смеялся над его первой Герцогиней, урожденной Перси, что, как я говорю о Уолполе, я "опасался, что его хватит удар". Он предлагает изменить слова: "Вы знаете, как тронуть сердце высокородного вельможи", на том основании, что он не стал бы себя так называть. Он считает также, что мы могли бы еще подсократить Портера и Софтхэда (что уже сделано). О пьесе он вспоминает с таким удовольствием, что когда я повторил несколько отрывков из своей роли, он радовался, как ребенок. Сегодня герцог придет на репетицию (мы теперь репетируем в Девоншир-хаусе - три раза в неделю с утра до вечера). Прочитав пьесу, он весьма щедро и благородно предложил еще несколько расширить зрительный зал, благодаря чему, я надеюсь, мы получим еще тысячу или полторы тысячи фунтов. В его отношении ко всем нашим планам нет и тени недоверия или сомнений. Я уверен, что он и впредь будет делиться со мной всеми своими соображениями на этот счет. Ваша супруга совершенно не права, если только со времен Евы они когда-либо бывали не правы.
      Скажу больше. Герцог получается в пьесе лучше всех. Я счастлив сообщить Вам, что Стоун передает благородную мужественную сторону его гордого характера несравненно сильнее, превзойдя все мои ожидания. Сцена с оклеветанной женщиной наверняка будет очень эффектной. Это не только не пародия на аристократов, а скорей их возвеличение. Я следил за ходом всей пьесы, как Вы можете себе представить, достаточно часто, тщательно взвешивая каждое слово, и нахожу, что Герцог - самый благородный характер в пьесе. Я так же твердо уверен в том, что воспринимаю пьесу с точки зрения публики, как верю своим ушам, слушающим чужую речь. С первой же репетиции сцена с Хардмэном получилась очень выразительной. И я был поражен и удивлен тем впечатлением, которое она произвела на всех актеров. Где бы мы ни повторяли ее (главным образом в Девоншир-хаусе) - всегда с неизменным успехом.
      Все актеры стали играть гораздо лучше. На днях я послал Форстеру записку весьма строгого свойства, вызванную тем, что он чересчур кричит и мечется. После этого он с поистине поразительным старанием обуздывает себя и играет во сто крат лучше. Все наиболее трудные места мы отрабатываем и шлифуем самым тщательным образом. Актеры стараются изо всех сил и при малейшей шероховатости готовы репетировать одно и то же по двадцать раз. Работа над декорациями и прочим быстро подходит к концу, все будет очень красиво. Костюмы - великолепная гамма красок. Каждый карман, каждое кружевце выполнены в точном соответствии с эскизами Эгга. Каждый парик сделан по старым гравюрам или портретам той эпохи. Начиная от табакерки Герцога и кончая обстановкой кофейни Уилля - все правдиво и достоверно. Я решил всемерно добиваться того, чтобы каждое слабое место в исполнении превратилось в самое сильное. Уже и теперь ряд мест, которые мне внушали наибольшие опасения, стали самыми эффектными.
      Не сможете ли Вы приехать на репетицию в костюмах во вторник вечером, накануне спектакля, на котором будет королева? Присутствовать будет только герцог.
      Пишу Вам второпях, потому что скоро начнется репетиция, а до этого я еще должен повидаться со старшим плотником и осветителем.
      Мисс Кутс - одна из самых разумных женщин; и если бы я вчера не встретился с герцогом, я бы непременно показал ей пьесу. Но теперь, право же, нет никаких оснований для тревоги и сомнений по поводу беспокоившего Вас вопроса. Можете забыть об этом так же спокойно, как о Пороховом заговоре.
      В великой спешке, Ваш.
      246
      МАКРИДИ
      Суббота, 24 мая 1851 г,
      Дорогой Макриди!
      Мы собираем кучи денег для "Гильдии" *. Пьеса во многих отношениях стала значительно лучше с того времени, как Вы ее читали. Сцена, о которой Вы упоминаете, действительно одна из самых впечатляющих. Помимо комедии, во вторник будет представлен еще и фарс, в коем некий выдающийся актер-любитель выведет целую галерею характерных ролей *, в частности - роль Сэмюэла Уэллера и миссис Гэмп, - засим я умолкаю. Томлюсь по Бродстэрсу, где сейчас живут мои дети. Лучшую часть дня я укрываюсь от солнца в мерзком зловредном хаосе тьмы, паутины, пыли от опилок, пыли обыкновенной, перегоревшего газа (слегка отдающего перцем) и расколдованной бутафории. И все же я питаю надежду попасть в Брайтсл в среду или в четверг.
      "О обитатели полей, забудьте ваши вздохи! Когда б вы знали, как грызут нас лондонские блохи!" Прошел слух, что Вы явитесь сюда в качестве представителя Дорсетшира. В таком случае, прибыв в столицу для исполнения своих обязанностей в парламенте, помните, что Вам следует остерегаться спрашивать дорогу у прохожих. Они направят Вас в противоположную сторону, просто, как выражается простой народ, "розыгрыша ради", то бить сыграют с Вами злую шутку. Лучше справиться в солидном магазине иди обратиться к полисмену. Последнего Вы распознаете по синему одеянию и очень тусклым серебряным пуговицам, а также по шляпе, тулья которой сделана из липкого пластыря. Весьма возможно, что в каком-нибудь подозрительном закоулке Вам встретится субъект с чрезвычайно интеллектуальной внешностью возле необычного столика с тремя наперстками. Он предложит Вам биться об заклад, но Вы не поддавайтесь, ибо он хочет Вас надуть. И не вздумайте покупать за бесценок с аукциона столовое серебро. Это тоже надувательство. А если Вам захочется посмотреть в театре по-настоящему хорошую игру (хотя и несколько сдержанную для истинной трагедии), то я осмелюсь рекомендовать Вам Королевский театр, Друри-Лейн. Дорогу туда укажет любой. Это недалеко от Стрэнда, и Вы узнаете сей храм искусства по полному отсутствию публики у любого входа. Кеб стоит восемнадцать пенсов за милю. А лондонская миля в два раза короче дорсетширской! Портер - два пенса пинта. А то, что покрепче, четыре. Зоологический сад находится в Риджент-парке, входной билет шиллинг. Что касается улиц, то советую посмотреть Риджент-стрит и Квадрант, Бонд-стрит, Пикадилли, Оксфорд-стрит и Чипсайд. По-моему, они со временем Вам понравятся, хотя поначалу ошеломят Вас шумом и суетой. Если смогу быть чем-нибудь полезен, я в Вашем распоряжении. С лучшими пожеланиями Вашему семейству, столь далекому от нашего Вавилона, примите мои уверения, дражайший друг, в преданности Вам.
      P. S. Совсем забыл добавить, что всадник на Чаринг-кросс по пути к парламенту - статуя Карла I.
      247
      ДЖОРДЖУ КРУКШЕНКУ
      Девоншир-террас,
      25 мая 1851 г.
      Дорогой Джордж!
      Уверяю Вас, в моем отношении к Вам никогда не было ни малейшего холодка, и я неизменно питал и питаю к Вам самую нежную дружбу. Бесконечные мелкие заботы, которые как будто неотъемлемы от деятельной жизни, часто мешают нам встречаться, но я никогда не испытывал к Вам отчуждения или хотя бы тени обиды. Их нет в моем сердце, иначе Ваше письмо не только растрогало бы меня своей теплотой, но и огорчило бы. Но их нет и никогда не было.
      Должен с огорчением сказать, что моя жена очень нездорова. Ей нужен покой, и мы в ближайшее время уезжаем в Бродстэрс, чтобы пробыть там до конца октября. Она, так же как и Джорджина, нежно кланяется миссис Крукшенк.
      Надеюсь навестить Вас в самое ближайшее время, чтобы одним рукопожатием рассеять остатки Ваших сомнений - если они все-таки не исчезнут. Я охотно признаю, что мое поведение на первый взгляд их оправдывает (хотя не понимаю, в чем именно) и что во всем виноват я (хотя, право, нечаянно), однако поверьте, что я пишу со всей искренностью и ничего не утаиваю.
      Как всегда, Ваш верный друг.
      248
      ЧАРЛЬЗУ НАЙТУ
      Бродстэрс, Кент,
      воскресенье, 27 июня 1851 г.
      Дорогой Нант!
      Эта "Тень" поистине превосходна! Я отослал ее в типографию, и Уилс перешлет Вам корректуру. Быть может, Вы подправите начало, где употребление прошедшего времени вместо настоящего несколько портит общий эффект.
      Насколько я понял, каждая фраза в этой статье - это всегда описание того, что встает перед мысленным взором: тень, скользящая перед ним. То, что произошло, должно показываться в процессе действия. Не так ли? Например, если бы я писал "Тень Робинзона Крузо", я не сказал бы: "_Был_ такой мальчик в Гулле, и отец предостерегал его о том, что значит стать моряком" и т. д., а сказал бы: "_Есть_ в Гулле мальчик". Ведь в этой "Тени" он навеки остается мальчиком в Гулле; его жизнь для меня - смена теней, но в ней нет ни одного "был". Если я захочу перейти к его взрослым годам, я могу сделать это беспрепятственно. Эти тени не меняются по законам реального мира. Ни одна страница его жизни не становится прошлым; стоит мне только вновь вызвать ее к чарующему и эфемерному существованию, и единственная смерть, которая может его постигнуть, - это моя смерть. Вот почему он бессмертен для бесчисленных тысяч своих почитателей. Если Вы согласны со мной, то, может быть, Вы проглядите корректуру половины или хотя бы первой трети статьи, чтобы проверить, такое ли она создает впечатление. В противном случае достаточно будет кое-где изменить время глагола, и все.
      Не могу сказать, что у меня создалось приятное впечатление о N, судя по его письму, и мне кажется, он не из тех, кому легко помочь; впрочем, мне становится неловко, что я делаю вывод из столь легковесной предпосылки. Он пишет о своих книгах так, словно предназначает это письмо для своей будушей биографии. Так ли это? Или я чудище, которого всяческие просители сотворили из прекрасного принца?
      Вы пишете, что приедете на следующей неделе подыскать себе что-нибудь подходящее. Джеролд предупредил, что приедет в четверг на дешевом поезде в половине четвертого, чтобы вернуться вместе со мной для спектакля утром в понедельник. Так, может быть, Вы тоже сумеете выбраться на эти дни? Нашу единственную свободную постель я обещал ему, но мы найдем для Вас ночлег поблизости и будем рады "объедать и обпивать Вас", как мне написал один американец. Устроим экскурсию в Хэрн-Бей, в Кентербери - да куда угодно. И будем пить большими глотками свежий воздух. Приезжайте. Уже начинается жатва. Потом эти края уже не будут такими красивыми. А если Вы проведете эти дни в Лондоне, все равно Вы ничего не сделаете. Так приезжайте же!
      Любящий Вас.
      249
      БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ
      Бродстэрс, Кент,
      4 июля 1851 г.
      Дорогой Бульвер!
      Я очень огорчен, что на собрании по поводу авторского права Вы нашли столь малую поддержку. Я еще не встречал человека, который не воздавал бы должного Вашим намерениям и трудам, хотя многим не нравится (и мне кажется, с полным основанием) заметная роль Бона в подобном деле. Я убежден, что Ваш брат способен сделать больше других пятидесяти посланцев, вместе взятых, но весьма сомневаюсь в честности американцев - во всяком случае, на ближайшие десятилетия, - главным образом потому, что ближе всего это касается не интересов писателей или издателей, а интересов газет, а земля не знает ничего подлее их и ничего, перед чем бы столь позорно пресмыкались люди свободные и независимые.
      Мне очень и очень жаль - как и всем нам, - что Вас не было с нами в среду. Ни разу еще пьесу не играли так прекрасно, а публика была удивительно хороша. Каждая шутка, каждый намек был понят, после каждого действия раздавались аплодисменты, а в конце началась настоящая буря, занавес снова пришлось поднять под гром рукоплесканий. Право, это было великолепно, а благодаря перестройке сцены каждый видел все, и все казалось чудесным. Я просто расстроен, что Вас не было.
      Прилагаемое письмо я только что получил.
      Кэт и Джорджина шлют Вам горячий привет.
      Сердечно преданный Вам.
      У нас гостит доктор Уилсон и просит Вам кланяться.
      250
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      Бродстэрс
      ...Да, кстати, в пятисотый раз перечитывая замечательнейшую "Историю французской революции", я заметил, что Карлейль, который знает все, не знает, что такое Мумбо-Юмбо *. Это вовсе не идол. Это тайна, свято хранимая мужчинами некоторых африканских племен и касающаяся наказания их жен. Мумбо-Юмбо выходит в ужасном облике из леса, или болота, или реки и бьет палкой женщину, которая была строптива, бранилась или домашней сварой нарушила общественное спокойствие. Карлейль, видимо, считает его обычным фетишем, но это совсем другое. Он - переодетый мужчина, и все, что с ним связано, является своего рода франкмасонской тайной, известной только мужчинам... Вчера я дочитал "Алую букву" *. После первой великолепной сцены она все больше разочаровывает. Психологическая сторона, по-моему, чересчур раздута и фальшива. То, как герои после стольких лет встречаются и решают бежать вместе, - очень плохо сделано. Как и мистер Чиллингуорс. Девочка ни с чем не сообразна. И мистер Димсдейл никак уж не мог быть ее отцом...
      Одна трудная просьба: вот если бы Вы приехали сюда прочесть лекцию о воздержании уже иного рода! Представьте себе, позавчера таможенники обнаружили на здешних рифах множество бочонков с коньяком. Разумеется, никто о них ничего не знает. Их собирались вытащить во время следующего отлива, когда вода только чуть прикрывала бы их, но так как отлив был особенно низок, верх бочонков обнажился, таможенники разглядели их в свои подзорные трубы и конфисковали коньяк. Не сомневаюсь, что тут всегда занимаются подобными делами. И разумеется, Б. пальцем бы до этого коньяка не дотронулся. О, еще бы! Разумеется, нет...
      251
      УИЛСУ
      Бродстэрс,
      пятница утром, 11 июля 1851 г.
      Дорогой Уилс!
      Я слег из-за жестокой простуды и ломоты во всем теле. Вместо всех гранок я получил только эту часть, которую и посылаю. Утренняя почта еще не приходила. Очевидно, она доставит остальное.
      Желательно, чтобы Ханней * не подражал Карлейлю. Пожалуйста, выкиньте из его статьи бесконечные тире и, бога ради, не оставляйте тех мест, где говорится о вере этого человека в себя - на что он не имеет никакого основания и что по аналогии дало бы возможность оправдать все, что угодно. Янки, мне думается, вовсе не означает "американский", а относится к уроженцам Новой Англии.
      "Во имя пророка Смита" * будет лучшим заглавием.
      252
      МИССИС РИЧАРД УОТСОН
      Бродстэрс, Кент,
      11 июля 1851 г
      Дорогая миссис Уотсон!
      Я так отчаянно зол на Вас за Вашу коротенькую извинительную записку и за то, что Вы делаете вид, будто верите, что я при каких бы то ни было обстоятельствах могу без интереса отнестись к чему-либо написанному Вами, что почти решил обрушить на Вас по-настоящему пространное письмо. Не будь я самым мягкосердечным человеком на свете, я бы так и сделал.
      Бедный наш Ходдимэнд! Я так часто о нем думаю. Старческий недуг такого рода столь ужасен и жалок, что у меня нет сил выразить мое сочувствие и скорбь. В Абботсфорде я видел одежду, которую незадолго до смерти носил Скотт. Она хранится под препротивным стеклянным колпаком. Была там и старая белая шляпа, погнутая, покоробленная; так и видишь, как она помялась от судорожного подергивания трясущейся тяжелой головы ее владельца. Шляпа эта показалась мне такой яркой иллюстрацией к трогательному рассказу Локхарта о том, как Скотт пытался писать, опускал перо и плакал, - что с той поры в моем сознании она запечатлелась как символ иссякших сил и слабости ума. И мне представляется, как Холдимэнд в такой же вот шляпе растерянно бродит по этим прекрасным местам, и, вспоминая чудесное время, которое мы провели с ним там, вспоминая его доброту и чистосердечие, я думаю о том сне, в котором мы живем, пока мне на миг не начинает казаться, что это самый печальный сон, который когда-либо мог присниться. Прошу Вас, сообщите нам о Холдимриде, если Вы что-нибудь узнаете о нем. Мы его очень любили.
      Перехожу к другой стороне жизни и хочу рассказать Вам о том, как неделю назад я взял Чарли и трех его соучеников покататься по реке на лодке. Я заручился помощью крестного отца Чарли, моего старого друга, который отлично ладит с такими юнцами, и мы поехали в Слоу в сопровождении двух колоссальных корзин от Фортнэма и Мэзона, самым дождливым утром, когда-либо виденным за пределами тропиков.
      Когда мы прибыли в Слоу, небо прояснилось. Однако мальчиков, вскочивших в четыре утра (было у словлено, что мы приедем в одиннадцать), мучили страшные опасения, что мы не приедем, а посему мы увидели, что они заглядывают в окна всех передних вагонов, превратившись в сплошные лица. Только лица, словно тел у них вовсе не было, - до того вытянулись их физиономии. Как только они нас узрели, лица тут же стянулись, словно на упругих пружинах, и жилеты объявились на положенном месте. Когда же из багажного вагона появилась первая корзина, они пустились в пляс вокруг носильщиков, а уж когда за ней последовала вторая, с бутылками, они в диких позах стояли на одной ноге. Потом мы наняли две пролетки, я усадил мальчиков в первую, но усидеть на месте хотя бы секунду было свыше их сил - они то и дело подскакивали, будто чертики из коробочек. Таким образом мы добрались до "Тома Брауна, портного", где все они облачились в костюмы, подходящие для водного спорта, и пошли на пристань. Там они пронзительно завопили: "Махогани!" {Махогани - красное дерево (англ).} - сей джентльмен, лодочник по профессии, заслужил прозвище благодаря загорелому лицу. (В течение дня его величали то "Хог", то "Хогани", и он, но всей видимости, совсем позабыл о существовании своего имени.) При ярком солнце мы сели в нашу ладью под полосатым тентом, который я велел натянуть, и, усердно налегая на весла, пошли вниз по течению. Обедали мы в поле. Как я намучился от страха, что они опьянеют, какую душевную борьбу я претерпел, подчиняя гостеприимство разуму, - останется навеки скрытым. Даже теперь я чувствую себя постаревшим от переживаний. Однако все оказались молодцами. Правда, у одного юнца стал заплетаться язык и глаза полезли на лоб, как у рака, но это явление было кратковременным. Он все-таки пришел в себя и, как я полагаю, пережил поглощенный им салат. Во всяком случае, сведений, опровергающих мое предположение, не поступало, иначе меня привлекли бы к следствию, если бы таковое уже велось. В трактире мы ели грудинку и пили, а на обратном пути, в пяти или шести милях от дома, нас настигла сильная гроза. Таковы были выдающиеся события этого дня, который доставил мальчикам огромное удовольствие. Обед у нас был великолепный, и "Махогани", распив бутылку легкого шампанского, заявил, что впредь не станет связываться с компанией, которая пьет пиво или квас. Но промокнуть до костей - вот апогей всех радостей. Вам никогда в жизни не видеть подобного зрелища. Уже одно то, что им в голову не приходила мысль пойти домой переодеться или мысль о том, что какая-то сила может помешать им битых два часа торчать на вокзале, дабы проводить меня, - было поистине поразительным. Что до попыток вернуть их под присмотр особ женского пола на том основании, что мальчики вымокли до нитки, то таковые пришлось отбросить. Я счел великим достижением уже то, что они вполне цивилизованно шествовали по улице, словно были облачены в новенькие костюмы, хотя в действительности казалось, что только дотронься - и вся их одежда расползется в клочья, как намокшая папильотка.
      Жаль, что Вы не смогли посмотреть нашу пьесу, и теперь, надо полагать, уже не увидите ее, потому что в понедельник 21 мая Вас, очевидно, не будет, а это наш последний спектакль в городе. Ее стоит посмотреть не ради всего стиля постановки (хвалить который мне не позволяет скромность), по, право же, это прелестное bijou {Безделушка (франц.).} по декорациям, костюмам и составу актеров. Больше такой группы уже не собрать, ведь таких людей, как Стэнфилд, Робертc, Грив, Эйдж, Эгг и другие, уже не объединить в одном спектакле. Всемерная помощь была оказана со стороны всех влиятельных особ, и спектакль действительно радует глаз.
      Я обессилен выставкой *. Не скажу, что "ничего в ней нет", наоборот, там всего слишком много. Я посетил ее только два раза. Такое обилие зрелищ меня ошеломило. У меня врожденное отвращение к зрелищам, а такое скопище зрелищ в одном месте ничуть его не ослабило. Пожалуй, я смотрел только на фонтан и на Амазонку. Вынуждать себя притворяться - ужасно, но когда меня спрашивают: "А вы видели?.." - я отвечаю: "Да", - иначе мне начнут пересказывать виденное, а я этого не переношу. X. потащил туда целую школу. В ней насчитывается сотня "малюток", которые в толкучке у главного входа с Кенсингтон-гейт вполне безмятежно сновали под ногами ло-ыадей и пролезали между колесами экипажей. Мне рассказывали, что они так и липли к лошадям по всему парку.
      Когда обезумевшие от страха наставники собрали их и пересчитали, все оказались живы-здоровы. Затем их усладили пирожными и прочим, и они принялись глазеть на чудеса, рассеявшись по всей территории. Большинство из них мусолили пальцы и украшали волнистым узором все доступные им предметы. Один "малютка" заблудился, но никто этого не заметил. Девяносто девять отправили домой, полагая, что коллекция полная, но оставшийся "малютка" забрел в Хаммерсмит. Ночью его там обнаружила полиция, - он кружил вокруг заставы, считая, что это тоже экспонат выставки. Того же мнения он придерживался о полицейском отделении и о Хаммерсмитском работном доме, куда его на ночь поместили. Когда утром за ним явилась мать, он спросил ее, где же наконец кончается эта Выставка. Он сказал, что Выставка замечательная, только больно уж длинная.
      Поскольку у меня возникает опасение, что у Вас сложится подобное же мнение об акте мести, каким является данное письмо, то я его заканчиваю, посылая самые сердечные приветствия мистеру Уотсону. Передайте ему, что я глубоко сожалею, что его не было с нами в итонской экспедиции и что он (совсем забыл об этом написать) не слышал нашей песни во время грозы. Запевалой был Чарли, а друзья хором подхватили. Это песня про одного балбеса, которому крепко доставалось в колледже. Каждый куплет кончался припевом:
      А мне наплевать, что могут сказать,