Как я уже напоминал, мы намерены играть ее в заключение. Почему я посылаю се Вам? Да потому, что в ней есть великолепная роль для Вашего брата, которую в моей труппе играл Джордж Крукшенк. Это Джеффри - с подбитым глазом, хромой. Он будет очарователен в ней, просто великолепен! Если он приехал домой, передайте ему привет и сообщите обо всем. Если его нет, окажите мне эту любезность, когда он приедет. И добавьте, что у меня есть для этой роли парик, который я намереваюсь послать на Выставку 51-го года в качестве образца, являющего триумф человеческой изобретательности.
      Я играю Доктора. Мисс Бойль - Диззет, Джорджина - вторую женскую роль. "Программа" для Рокингема нами уже почти составлена. Но нам нужен еще один приличный актер, помимо Вашего брата и мисс Бойль, на роль Маркиза. Не знаете ли Вы существа, наделенного природой необходимыми для этого качествами?
      229
      МИССИС УОТСОН
      Редакция "Домашнего чтения",
      среда, 26 октября 1850 г.
      Дорогая миссис Уотсон!
      Так как "Копперфилд", как Вы знаете, - Ваша книга *, я подумал, что Вы, возможно, захотите узнать конец раньше всех остальных читателей. Сегодня я в городе и посылаю Вам последние листы. Было бы лучше, если бы Вы и Уотсон (которому я шлю теплейший привет) никому их не давали, пока конец не будет напечатан.
      Они еще не прошли последнюю корректуру, и в них, наверное, есть опечатки.
      В понедельник вечером мы переезжаем в город. Сегодня по пути домой я должен встретить в Тэнбридж Уэлс Кэт и Джорджину.
      Остаюсь, дражайшая миссис Уотсон, искренне Ваш.
      230
      ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
      20 ноября 1850 г.
      "Копперфилд" закончен после двух дней поистине тяжкого труда: и, по-моему, получилось сногсшибательно... Его первый кутеж, надеюсь, заслужит одобрение читателей своей гротескной правдивостью.
      231
      УОЛТЕРУ ЛЭНДЕРУ
      Редакция "Домашнего чтения",
      среда, 4 декабря 1850 г.
      Дорогой Лэндер!
      Я (как это ни странно) так скверно чувствовал себя все эти дни после воскресенья, что буквально не мог поднять голову с подушки. Вот почему, дорогой друг, я до сих пор не написал Вам о Вашем благородном письме в "Экзаминере", за которое - таким восторгом оно меня переполняет - я не нахожу слов, чтобы Вас поблагодарить.
      Мы считали, что момент для помощи Кинкелю * благоприятен, и я уже твердо верил, что нам удастся добиться его освобождения (я заручился сильной и деятельной поддержкой симпатизирующих ему лиц), как вдруг пришло известие, что он бежал. С тех пор нам о нем ничего не известно. Захватили ли его или он (как я от души надеюсь) скоро появится в Лондоне? Я не начну действовать, не посоветовавшись предварительно с Вами, а если узнаю о нем что-нибудь новое, то немедленно Вам сообщу.
      Хорн написал свою статью. Я увижусь с ним здесь сегодня вечером и знаю, как он будет растроган Вашим сочувствием и поддержкой. Но я решил написать Вам, не дожидаясь его прихода, так как боялся, как бы Вы не подумали, что я остался нечувствительным к Вашему великодушию. Когда мы дома прочитали Ваше письмо, то все признали, что в нем открывается Ваше благородное и правдивое сердце.
      Остаюсь, дорогой Лэндер, любящий Вас.
      232
      УИЛСУ
      Девоншир-террас,
      четверг, 12 декабря 1850 г.
      Дорогой Уилс!
      Эти гранки статьи Морли после поправок нужно будет очень внимательно прочитать. Лучше я это сделаю сам. Я что-то не понимаю, считает ли он, что Бастер действительно профессиональный боксер или же он джентльмен, обладающий вкусом боксера. Я выбрал второй вариант, как более логичный и оправданный.
      Посылаю рассказ миссис Гаскелл с двумя-тремя мелкими поправками. Название, которое я ему дал, раскрывает его содержание лучше, чем все другое, что приходило мне в голову. Кроме того, оно не избитое. Рассказ очень талантлив, - по-моему, это лучшее произведение писательницы из всех, какие я читал, не исключая и "Мэри Бартон", - и если бы у него был счастливый конец (а в этом весь его смысл), то он бы завоевал большой успех. А в таком виде пусть идет лучше в следующем номере, хотя вряд ли произведет на читателя впечатление, ибо невольно вызовет печальные ассоциации, напоминая о девочке, упавшей в колодец, и о мальчике, скатившемся с лестницы. Мне бы так хотелось, чтобы ее герои покрепче стояли на ногах!
      233
      ЛОРДУ ДЖОНУ РАССЕЛУ
      Девоншир-террас,
      среда, 18 декабря 1850 г.
      Милорд!
      Разрешите поблагодарить Вас за скорый и любезный ответ на мое письмо и сообщить Вам точные сведения, касающиеся мистера Джона Пуля.
      Ему шестьдесят четыре года, но для своих лет он слишком немощен и не в состоянии писать. Тем не менее он очень хотел бы заниматься литературным трудом, и, как мне точно известно, прилагал к этому все усилия. Однако даже построить самую обычную фразу в письме - для него неимоверный труд. Если бы он мог сколько-нибудь умело делать компиляции, я бы без всяческих хлопот и треволнений обеспечил его средствами к существованию, предоставив ему работу в "Домашнем чтении". Но он окончательно утратил способность к литературному труду. Не раз доказывал он это своими бесплодными попытками что-нибудь писать. Он автор многочисленных пьес, многие из которых, как, например, "Поль Прай" и "Верчение столов", заслужили популярность. Но он обычно писал для театров, где были скверные антрепренеры, и труд его всегда плохо оплачивался. Он много печатался и в журналах. Его "Маленький Педлингтон" снискал славу изображением быта и нравов англичан. Но его произведения появлялись редко на протяжении многих лет, создавались медленно и с трудом и никогда не обеспечивали его настолько, чтобы ему не приходилось перебиваться со дня на день. Последние годы он жил в Париже, на пятом этаже, по улице Люксембург, на средства, вырученные от любительских спектаклей в его пользу, устроителем и режиссером которых был я. Эти деньги я посылал ему каждые полгода. Я всегда поражался, посещая его и видя, как сильно трясутся у бедняги руки и как он ежится у своего крохотного очага, каким образом он умудряется раздеваться и одеваться без посторонней помощи: я знал, что живет он совершенно один. Насколько мне известно, у него нет никаких родственников. Он наверняка бы умер с голоду или попал в работный дом (убежден, что он предпочел бы первое), если бы не те средства, которые мне удавалось для него наскрести. Но я они иссякли до того, как Вы столь благородно добились для него пособия. У него нет никаких источников к существованию. В этом я абсолютно уверен.
      Днем, когда пригревает солнце, он нахлобучивает свою жалкую старенькую шляпу, берет под мышку палочку и, прихрамывая, бредет по Бульварам. Не имея сил заработать на пропитание, он должен был бы за это время скончаться. Вот уже три года я с тревогой ожидал письма от консьержки, сообщающего, что его прах найден рядом с пеплом в его очаге - крохотная горстка того и другого. И все же он продолжает жить. И вне дома ему удается несколько часов в день так искусно скрывать свое истинное положение, что многие французские писатели и актеры (среди которых он пользуется уважением как английский литератор) были бы ошеломлены, узнав то, о чем я Вам сообщаю. Я старался описать Вам его таким, каков он есть, не преувеличивая его нужду и не связывая ее ни с какими другими интересами, кроме тех, которые касаются только его. Он жил в Париже, чтобы как можно меньше обнаруживать свою нищету и как можно меньше тратить. Судья Тальфур, мистер Хардуик, председатель полицейского суда, мистер Форстер, редактор "Экзаминера" и я - его единственные друзья-соотечественники. Все мы знаем его таким, каким я его описал.
      Не думаю, что он долго будет пользоваться своей пенсией. Нет нужды добавлять, как остро он в ней нуждается. Не сомневаюсь, что читателям хорошо известны его имя и произведения.
      Принося всевозможные извинения за беспокойство, причиненное столь пространным письмом, пребываю Вашим преданным и благодарным слугой...
      234
      МИССИС ГАСКЕЛЛ
      Девоншир-террас,
      пятница, 20 декабря 1850 г.
      Дорогая миссис Гаскелл!
      Получив вчера утром Ваше письмо, я немедленно принялся выяснять, можно ли еще изменить конец рассказа. Но как я и опасался, оказалось, что он в типографии - двадцать тысяч экземпляров уже отпечатано. Стало быть - поздно. Но не огорчайтесь. Рассказ очень хорош и отлично написан - а более жизнерадостный конец Вы сделаете в следующем.
      235
      ДЖОНУ ПУЛЮ
      Девоншир-террас,
      вторник вечером, сочельник, 1850 г.
      Дорогой Пуль!
      В то воскресенье, когда мы последний раз виделись, я сразу же отправился к лорду Джону с письмом, которое я Вам показывал. Его не оказалось в городе, и я оставил письмо вместе с визитной карточкой.
      В среду я получил от него записку, в которой он сообщал, что уже запамятовал, что именно я рассказывал о Вас, и просил сделать это еще раз. Я, разумеется, немедленно ответил, подробно описав Ваше положение, Вашу жизнь в Париже и все прочее; получилась настоящая диорама в миниатюре, с Вашей фигурой на переднем плане. Сегодня я получил от него письмо с уведомлением о том, что Вам назначается пенсия, - _сто фунтов в год_! - с которой я Вас сердечно поздравляю.
      Лорд Рассел пишет: "Я рад сообщить Вам, что королева одобрила предоставление мистеру Пулю пенсии в сто фунтов в год.
      Королева в своем благосклонном ответе уведомляет меня о том, что она была намерена сказать мне о мистере Нуле и что она желала определить его в Чартерхаус, но сочла общество его обитателей неподходящим для мистера Пуля.
      Будьте добры сообщить мистеру Пулю, что распоряжение о выплате ему пенсии уже отдано и она будет выплачиваться с июня сего года".
      Я незамедлительно ответил лорду Джону, но и Вы должны напрячь все свои силы и отправить ему два коротких письма - одно лично ему, другое королеве.
      Если Вы остаетесь в Париже, то выяснять ли мне, какого рода полномочия я должен иметь от Вас, чтобы получать Вашу пенсию, которая, должно быть, скоро уже поступит? Я могу получать деньги, как обычно.
      С самыми лучшими пожеланиями и поздравлениями, соответствующими и не соответствующими торжественному дню...
      236
      Э. БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ
      Девоншир-террас,
      воскресенье вечером, 5 января 1851 г.
      Дорогой Бульвер!
      Как жаль, что я уже не застал Вас! Ведь к Форстеру я прибыл с комедией в руках *.
      По-моему, она замечательна. Полна ярких характеров, захватывающе интересна, изобилует отличными ситуациями и наверняка завоюет успех. Вы знаете, какого высокого мнения я был о "Деньгах", но я искренне уверен, что эти три акта гораздо лучше. Я еще не думал о небольших изменениях, которые Вы предлагаете, но en passant {Мимоходом (франц.).} заметил, что, пожалуй, сцена с пьяными неизмеримо выиграет, если ее несколько ужать, а может быть, этого и не потребуется, если ввести то, что Вы предлагаете. Сколько бы я ни говорил о пьесе, все равно я не смогу выразить все мои мысли и чувства. Ведь я, не забудьте, смотрю на нее ревнивым глазом актера! А впрочем, при любых условиях (надо ли говорить об этом!) я отнесся бы к ней com amore {С любовью (итал.).}. Ведь я так же глубоко тревожился бы за Вашу славу, как ценю Ваше благородство и великодушие. Если бы у меня вызвали сомнение хотя бы десять строк, я бы не преминул указать на них. В роли Герцога Стоун будет выглядеть отменно. Ручаюсь за то, что он и сыграет ее отлично. Нам предстоит провести с ним несколько зимних вечеров, и я за него вполне спокоен. Форстер будет хорош и естествен. Лемон же на сцене до того поразительно разумен и надежен, что, пожалуй, ни один актер не справится с этой ролью лучше него. И я надеюсь, что вскоре Вам представится возможность проверить точность моих предсказаний. Эгг * превосходно сыграет Автора. Что касается Джеролда, то он просто живет в пьесе. Я бы предложил Лича (в хорошем гриме) на роль Легкого. Его любит публика, и я не вижу для него другой роли в пьесе.
      Теперь обо мне. Если бы мы имели или если бы мы смогли подыскать подходящего актера на роль Уилмота, я, думается мне, сумел бы создать в роли сэра Гилберта нечто отвечающее Вашему замыслу, а так мне приходится отказаться от нее с болью душевной. Характерные роли (в силу уж и не знаю каких диковинных причин) доставляют мне наслаждение до того пленительное, что я остро, не могу даже выразить как остро, переживаю чувство утраты, возникающее во мне от потери возможности так чудесно позабавиться всякий раз, когда я теряю шанс стать кем-то другим, иметь другой голос и т. д., словом, стать человеком совсем непохожим на меня самого. Но я говорю совершенно откровенно, ибо знаю, что Вы меня верно поймете, я знаю по опыту, что если я эту роль не возьму сам, то мы не найдем никого, кто бы в роли Уилмота сумел держать все нити пьесы. Думаю, что я смогу передать отвагу, благородство, беспечность, с какими он носит свою маску, скрывающую его истинную натуру, так чтобы с первой же сцены захватить зрителей. Я вполне уверен, что понимаю Ваш замысел. Я убежден также, что при появлении Джеролда, Форстера и Стоуна, я смог бы в этой роли, действуя как некий крохотный механизм, представлять их в наиболее выгодном свете, одновременно уделяя столько же внимания отдельным характерным особенностям их ролей, сколько и своей, лучше, чем какой-либо другой актер-любитель. А посему я снимаю шляпу перед Уилмотом и с этой минуты отдаю ему свой ум и сердце.
      Надо Вам сказать, что в одной пьесе, которую мы однажды репетировали, но так и не поставили, хотя репетировали долго и весьма усердно, Лемону удалось создать характер с такой непосредственностью и силой, что я, играя с ним эту сцену, все время им восхищался. В драматических местах роли сэра Гилберта он Вас поразит. К тому же он обладает инстинктивным чувством меры, благодаря чему сумеет вначале не быть чересчур нелепым и комичным, а всего лишь покажет искорку того, что скрыто в глубине.
      Как только я вернусь в город (даст бог, не позднее, чем через две недели), я узнаю у Форстера, где Вы пребываете. Затем я предлагаю собрать всю нашу труппу, договориться об общем плане действий, после чего нам с Вами немедленно нужно будет повидаться с нашими вице-президентами и т. д. Далее, я полагаю, нам нужно подумать о королеве. Я бы предложил дать спектакль недели за три до открытия Выставки, чтобы вызвать сенсацию перед приездом публики из сельских местностей и иностранцев. Макриди так же, как и я, думает, что в Лондоне можно сделать очень большой сбор.
      Предлагаю (экономии ради и по разным другим соображениям) специально для этих спектаклей сделать разборную сцену, которую можно было бы собирать и разбирать, скажем, в Ганновер-Сквэр-румс и возить с собой в турне. Уотсон захотел сделать нечто подобное в Рокинтеме и по моему проекту ее сделали в виде некоего образца, пригодность которого я смогу проверить в деле, до того как с Вами встречусь. Многое, от чего приходилось отказываться в театре мистера Хьюита из-за трудности перевозки, я заменил менее дорогими и более портативными сооружениями.
      IN RE TAKER
      {По делу Такера}
      Я внимательно прочитал счет. Он кажется очень большим, но сумма расходов, которую я прикинул в уме, примерно такова и есть. Ведь с каждой важной для нас лампой приходилось столько возиться! Причем все было сделано в кратчайший срок и с большим мастерством. Освещение же никуда не годилось, и мистер Пейн воспользовался представившейся возможностью, которой и нельзя было не воспользоваться. Имейте в виду, я видел, как люди работали. И то, что тридцать два ламповых стекла пришлось заменить, - чистейшая правда. Часть стекол пошла на Ваши лампы, часть - для театра. Что касается первых, то я сам видел (приглядывая за рабочими), как они вставляли стекла в Ваши лампы. Что касается театральных, то мне было известно, что многие из них разбиты - для театра это весьма обычное явление, даже при газовом освещении, куда более удобном. Ведь в жару, когда двигают декорации, бьется много стекла. Не думаю также, чтобы Такер * преувеличил расход масла - это же можно легко и точно проверить. И очищали его по моему распоряжению - чтобы не было запаха. Я бы на Вашем месте, помня, что работали они, безусловно, хорошо и не унывали ни при каких трудностях и постепенно привели в порядок все помещение, не стал бы подвергать счет сомнению, имея в виду, что все это делалось для особого случая.
      Но в связи с этим я бы хотел, чтобы Вы уяснили два обстоятельства. Первое то, что я не проявлял обычной своей склонности "к широкому размаху", как Вы однажды выразились, наоборот, даже от своей половины я требую проявлений величайшей сдержанности в этих вопросах, по поводу чего мы устраиваем еженедельные торжественные советы, на коих я, доказывая свою бережливость, почитаю своим долгом сломать стул-другой. Второе, если Вы намерены опротестовать данный счет, у меня не будет и тени неприятного осадка из-за Такера.
      И вот, дорогой Бульвер, я засиделся до глубокой ночи и строчу тут в одиночестве, так, словно собираюсь написать нечто, чему суждено иметь такой же успех, как и Вашей комедии. В такую минуту я испытываю соблазн сказать Вам гораздо больше, но ограничусь лишь одним (из сострадания к Вам). Я полон несокрушимой веры в то, что осуществление нашей идеи коренным образом изменит отношение к литераторам в нашей стране и совершит революцию в их общественном положении, какую ни одно правительство, ни одна сила, кроме их собственной силы, никогда не были бы в состоянии совершить. Я непоколебимо уверен в нашем плане, столь блистательно начатом, и в том, что если мы будем проводить его в жизнь с неослабевающей энергией, то нам удастся отстоять покой и честь писателей в грядущих веках и что Вам суждено быть их лучшим и самым стойким благодетелем.
      О, какая блистательная процессия Новых времен может возникнуть из всего этого, когда мы уже обратимся в прах!
      Всегда преданный Вам.
      P. S. Кое-что все же забыл. Предлагаю такое название: "Знание света" или "Не так плохи, как кажемся с виду".
      237
      БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ
      Девоншир-террас,
      30 января 1851 г.
      Дорогой Бульвер!
      Я получил письмо от мистера Саттона (насколько я могу судить, это нечто среднее между упырем и гарпией), в котором он утверждает, что наш план, "по несчастью, совершенно подобен его плану". Он просил меня назначить ему свидание. Я ответил (с изысканнейшей любезностью), что не считаю себя вправе обсуждать наши планы, пока все участники не согласятся сделать их достоянием публики, и что я с большим сожалением должен уклониться от встречи с ним.
      Мнение Лемона о нем совпадает с Вашим. Он просит, чтобы я передал Вам это. Мне кажется, он в свое время присылал мне рекомендательное письмо от актера Бакстона, в котором говорилось, что он собирается основать свое страховое общество и просит меня стать его директором. Во всяком случае, я уверен, что вежливо отказался тогда встретиться с ним.
      Я не думал о Королевском литературном обществе. Правда, я знаю о существовании медной дощечки с такой надписью на одной из дверей в Сент-Мартин-Лейн, но что за этим кроется, - право, не имею ни малейшего представления.
      Поздравляю с окончанием пьесы! Мы все тут ждем се с нетерпением, делая стойку, как охотничьи собаки (особенно Лемон, который смахивает с виду на сеттера).
      Кэт и Джорджина кланяются Вам.
      Искренне Ваш.
      238
      ДОКТОРУ СТОУНУ
      Девоншир-террас,
      2 февраля 1851 г.
      Дорогой сэр!
      Беру на себя смелость послать Вам несколько соображений, касающихся Вашей статьи о снах.
      Если я позволю себе сказать, что ее, на мой взгляд, можно было сделать чуть более оригинальной и менее похожей на пересказ обычных книжных историй, то лишь потому, что я кое-что читал по этому предмету и давно уже слежу за такими статьями с величайшим вниманием и интересом.
      Во-первых, разрешите мне заметить, что влияние этого и предыдущих дней перед сновидением не так велико (в общем, разумеется), как это принято считать. Мне даже кажется, что именно это обстоятельство породило весьма распространенные представления и верования. Мои собственные сны обычно касаются историй двадцатилетней давности. К ним иногда примешиваются и недавние впечатления, но всегда смутные и запутанные, в то время как давнее прошлое является мне ясным и отчетливым. Я женат уже четырнадцать лет, имею девять детей, но, насколько помню, ни в одном из своих снов я не был обременен семейными заботами и не видел в них ни жены, ни детей.
      Это могло бы показаться на первый взгляд примечательным исключением, но я спрашивал у многих очень умных и наблюдательных людей, носят ли их сны столь же ретроспективный характер. Многие сперва отрицали это, но, подумав, полностью со мной соглашались.
      Когда я упоминал об этом в разговорах, дамы, любящие своих мужей и счастливые в браке, нередко вспоминали, что в дни помолвки, когда их мысли были, естественно, заняты ею, им все же никогда не спились их избранники. Я готов даже утверждать, что лишь в одном случае на тысячу человек может увидеть во сне то, что занимает его бодрствующее сознание, только - и на это я хотел бы особо обратить Ваше внимание - в какой-нибудь аллегорической форме. Например, если днем у меня не ладился роман, который я пишу, то ночью в моих сновидениях не будет ничего с ним связанного, но зато я буду закрывать дверь, а она - упорно отворяться; или завинчивать немедленно развинчивающийся предмет; или, торопясь по важному делу, изо всех сил гнать лошадь, которая вдруг неизвестно как превращается в собаку и отказывается сделать хоть шаг дальше; или же, наконец, бродить по бесконечному лабиринту комнат! Мне порой кажется, что первоначальным источником всех басен и аллегорий в некоторой степени послужили именно такого рода сны.
      Приходилось ли Вам слышать, чтобы человек, сосредоточившись на каком-либо занимающем его предмете, заставил бы себя увидеть его во сне, а не увидел бы нечто совсем противоположное? Когда же все-таки удается связать сон с каким-либо недавним происшествием, всегда оказывается, насколько я могу судить, что последнее было совершенно незначительным и не произвело на нас в ту минуту ни малейшего впечатления; а потом оно возникает перед нами с самой невероятной эксцентричностью, как приятель Макниша с его камнем, деревянной ногой и домиком. Очень удобный и эффектный прием, когда герои и героини литературных произведений видят сны, тесно связанные с сюжетом и их дальнейшей судьбой, заставил, на мой взгляд, писателей грешить против истины и способствовать появлению широко распространенного заблуждения, которое я не разделяю.
      Особое внимание следует уделить повторяющимся снам, которые снятся каждую ночь, - болезненным и трагическим их разновидностям. Видящий их человек обычно старается не говорить о них, тем самым в значительной степени способствуя их повторению.
      Некогда я перенес тяжкую потерю дорогой моему сердцу юной девушки. В течение года она снилась мне каждую ночь - иногда живая, а иногда мертвая, но ни разу в этих видениях не было ничего страшного или отталкивающего. Так как она была сестрой моей жены и скончалась внезапно у нас в доме, я избегал говорить об этих снах и скрывал их ото всех. Примерно через год мне случилось заночевать в придорожной гостинице посреди дикой йоркширской пустоши, занесенной снегом. Стоя у окна перед тем, как лечь спать, и глядя на унылую зимнюю равнину, я спросил себя, неужели и здесь мне приснится этот сон? Так и случилось. На следующее утро я в письме упомянул об этом обстоятельстве - в веселом тоне, просто удивляясь его странности и необычности. И с тех пор очень долго не видел этого сна. Он повторился лишь много лет спустя: я жил тогда в Италии, была ночь поминовения умерших, и по улицам расхаживали люди с колокольчиками, призывая всех живущих молиться за души усопших, - все это, несомненно, я как-то замечал и во сне и поэтому вновь увидел умершую.
      Известный анекдот об открытиях и изобретениях, сделанных во сне, когда наяву они представлялись невозможными, я объясняю внезапным усилием освеженного разума в момент пробуждения. Однако в сновидениях язык играет большую роль. Мне кажется, что при пробуждении голова обычно полна _слов_.
      То, что утопающий внезапно обозревает всю свою жизнь, мне кажется, приходится считать неоспоримым фактом. Об этом очень подробно и убедительно пишет капитан Бофор *, рассказывая то, что случилось с ним самим. Если не ошибаюсь, подобное же описание можно найти в автобиографии комика Мэтьюса. Я сам слышал то же из уст многих спасенных. То, что многие утопающие, которых затем вытаскивали, ничего подобного не испытывали, нельзя считать опровержением вышеупомянутых историй. Не задаваясь вопросом, не были ли эти люди спасены слишком рано или слишком поздно, чтобы испытать подобное ощущение, я полагаю, что у нас есть достаточно доказательств для следующего вывода: это замечательное психологическое явление имеет место, только когда человек тонет, и ни при каких иных несчастных случаях.
      Еще одно: так ли уж разнообразны сны, как Вы считаете? Быть может принимая во внимание разнообразие телесного и духовного склада людей, - они, напротив, удивительно схожи? Право, редко приходится слышать рассказ о сне, который противоречил бы нашему собственному опыту или казался бы невероятным. Зато сколько одних и тех же снов видели мы все - начиная с королевы и кончая рыбной торговкой! Мы все падаем с башни, мы все с необыкновенной быстротой летаем по воздуху, мы все говорили: "Это мне снится, ведь я уже прежде был в этой странной бревенчатой комнате с низким потолком, а потом оказалось, что это сон", - и мы все затрачивали много усилий, чтобы попасть в театр, куда так и не попадали; или сесть за стол, уставленный яствами, которые нельзя есть; или чтобы прочесть неудобочитаемые письма, объявления и книги; или чтобы вырваться из плена, хотя это и невозможно; мы все путаем живых и мертвых, часто отдавая себе в этом отчет; мы все изумляем самих себя, рассказывая самим себе невероятные и устрашающие тайны; мы все являемся в гости в ночных рубашках и испытываем отчаянный страх, что наш костюм могут заметить остальные.
      Это, по-моему, подсказывает одну очень любопытную мысль: очевидно, наш мозг сохраняет какую-то способность мыслить трезво и пытается сделать наши сны более правдоподобными - мы ведь и в самом деле одеты тогда в ночную рубашку. Я полагаю, что человек, улегшийся спать в одежде под изгородью или на корабельной палубе, не может увидеть этот столь распространенный сон. Последний не связан с ощущением холода, так как часто снится людям, лежащим в теплых постелях. Я могу только предположить, что это бодрствующий критический уголок мозга намекает вам: "Мой милый, как же ты можешь находиться в обществе, если на тебе ночная рубашка?" Он не настолько силен, чтобы рассеять иллюзию, но достаточно силен, чтобы указать на подобную нелогичность. Если Вы сочтете некоторые из этих бессвязных замечаний интересными для Вас, я буду рад встретиться с Вами, чтобы подробнее обсудить эту тему. Я охотно напечатаю статью в ее теперешнем виде, если Вы того пожелаете, но в таком случае должен буду сопроводить ее изложением моего мнения и наблюдений, а если наши взгляды совпадают, это можно будет сделать в пределах одной статьи *.
      239
      МЭРИ БОЙЛЬ
      Девоншир-террас,
      пятница, поздно вечером,
      21 февраля 1851 г.
      Дорогая мисс Бойль!
      Я посвятил часть вечера усердной работе над Вашей рукописью, читанной уже мною ранее, и попытался сделать ее более доходчивой, легкой, придать ей ту компактность, стремлению к которой меня постепенно научили постоянные занятия писательским трудом, привычка подчинять суровой дисциплине, точно полк солдат, все свои мысли, а также овладение искусством ставить каждого солдата на предназначенное ему место. Надеюсь, когда Вы увидите ее в напечатанном виде, то не огорчитесь тем, как я орудовал ножом садовника. Я старался действовать им с предельной осторожностью и вниманием, чтобы показать Вам, в особенности ближе к концу, _как_ такого рода материал (учитывая объем издания, в котором он появится) должно отжимать и как это идет ему на пользу.
      Все вышесказанное звучит весьма наставительно, но лишь потому, что я хочу, чтобы Вы это читали (я имею в виду Вашу рукопись) столь же любящими глазами, сколь любящей и нежной была моя рука, которой я старался к ней прикасаться. Предлагаю назвать ее "Мой друг Махогани". Другое название чересчур длинное и не такое интересное. Пока я не зайду завтра в редакцию и не узнаю, что именно готово для будущих номеров, я не смогу сказать, в каком номере она появится. Но в понедельник Джорджи известит Вас письмом. Мы всегда подготавливаем номер за две недели, иначе нельзя успеть с технической работой.
      По-моему, в рукописи есть много очень удачных мест. Особенно хорошо то, что касается Кэти. Если я не распространяюсь по этому поводу, то потому лишь, что всегда бываю удручен тяжелым чувством ответственности, поощряя кого-нибудь стать на сей тернистый путь, где так мало наград и столько провалов, где...
      Но я не стану читать Вам проповедь. Хотя, при гаснущем огне, когда первые тени нового романа уже призрачно витают надо мною (как это обычно бывает, стоит мне закончить очередную книгу), мне и в самом деле грозит опасность приступить к столь тяжкому занятию и превратиться в докучливого наставника, вместо того чтобы оставаться веселым и беспечным Джо.
      А посему - спокойной ночи. И знайте, что Вы всегда можете мне довериться и никогда не увидите мрачной гримасы на моем лице, каким бы мрачным оно ни было!
      240
      У. МАКРИДИ
      Девоншир-террас,
      27 февраля 1851 г.
      Мой дорогой Макриди,
      Сегодня Форстер сказал мне, что Вы хотите, чтобы в субботу, после того как будут пить за Ваше здоровье, был прочитан сонет Теннисона. Я твердо убежден в том, что Вы выбрали для этого очень неподходящее время. У меня нет никаких сомнений, что при столь волнующих обстоятельствах слушатели не примут его так, как должно. Если бы читать его предстояло мне, я ни в коем случае не стал бы этого делать в такое время, в огромном помещении, битком набитом народом. У меня есть какое-то необъяснимое предчувствие, что эта затея обречена на провал.
      Встретившись сегодня утром с Бульвером, я рассказал ему о Вашем желании, и он тут же согласился со мной. Я мог бы назвать Вам несколько причин, заставляющих меня придерживаться такого мнения.