Глава XII

Наконец кризис миновал, и старик начал выздоравливать. Медленно, постепенно к нему возвращалась и память, но разум его ослабел. Его ничто не раздражало, ничто не беспокоило. Он мог часами сидеть в задумчивости, отнюдь не тягостной, и легко отвлекался от нее, увидев зайчика на стене или потолке; не жаловался на длинные дни и томительные ночи и, судя по всему, не испытывал ни тревог, ни скуки, утеряв всякое представление о времени. Маленькая рука Нелл подолгу лежала в его руке, и он то перебирал ее пальцы, то вдруг гладил по голове или целовал в лоб, а заметив слезы у нее на глазах, озирался по сторонам, недоумевая, что же могло огорчить внучку, и тут же забывал об этом.

Нелл часто вывозила его на прогулки по городу; старик сидел в кэбе, обложенный подушками, девочка рядом с ним; и как всегда — они были рука об руку. На первых порах уличная сутолока и шум утомляли его, но он воспринимал все это равнодушно, ничем не интересуясь, ничему не радуясь, не удивляясь. Когда внучка показывала ему что-нибудь и спрашивала: «Помнишь ли ты это?», он отвечал: «Да, да! Как же! Конечно, помню», — а потом вдруг вытягивал шею и долго смотрел вслед какому-нибудь прохожему, но на вопрос, что его так заинтересовало, обычно не отвечал ни слова.

Как-то днем, когда они сидели у себя в комнате старик в кресле, Нелл на табуретке возле него, — за дверью послышался мужской голос: просили разрешения войти; — Войдите, — совершенно спокойно ответил старик. — Это Квилп. Теперь Квилп здесь хозяин. Пусть войдет. И Квилп вошел.

— Очень рад, любезнейший, видеть вас снова в добром здоровье, — начал карлик, усаживаясь напротив него. — Ну, как вы себя чувствуете, хорошо?

— Да, — чуть слышно ответил старик. — Да.

— Мне не хочется вас торопить, любезнейший. — Карлик повысил голос, опасаясь, что его не расслышат. — Но чем скорее вы устроитесь где-нибудь, тем лучше.

— Правильно, — сказал старик. — Это для всех лучше — и для вас и для нас.

— Дело в том, — продолжал Квилп после небольшой паузы, — что, когда отсюда все вывезут, какое же вам здесь будет житье, в пустом доме?

— Да, это верно, — согласился старик. — А Нелл! Ей-то, бедняжке, каково бы пришлось!

— Вот именно! — во весь голос рявкнул карлик и закивал головой. — Совершенно справедливое замечание. Так вы об этом подумаете, любезнейший?

— Да, непременно, — ответил старик. — Мы здесь не останемся.

— Я сам так предполагал, — сказал карлик. — Имущество ваше продано. Выручил я за него гораздо меньше, чем рассчитывал, но все же достаточно, вполне достаточно. Сегодня у нас вторник. Так когда же будем вывозить? Торопиться некуда… может, сегодня днем?

— Лучше в пятницу утром.

— Прекрасно, — сказал карлик. — Так и порешим, но только с одним условием, любезнейший, — больше не откладывать ни под каким видом.

— Хорошо. В пятницу. Я запомню.

Мистера Квилпа озадачил этот странный, как будто совершенно безучастный тон, но поскольку старик, кивнув, повторил еще раз: «Я запомню. В пятницу утром», у него не было никаких оснований задерживаться здесь, и он простился, не скупясь на сердечные излияния и комплименты по поводу прекрасного вида своего любезнейшего друга, после чего отправился вниз — сообщить мистеру Брассу о только что состоявшихся переговорах.

И этот день и весь следующий старик провел как во сне. Он бродил по дому, заглядывал то в одну, то в другую комнату, словно прощаясь с ними, но ни единым словом не касался ни своего утреннего разговора с карликом, ни того, что теперь им надо подыскивать себе какое-то новое пристанище. Смутная мысль все же маячила где-то в глубине его сознания: внучка несчастна, о ней надо позаботиться. И он нет-нет да прижимал ее к груди и утешал, говоря, что они всегда будут неразлучны. Но отдать себе ясный отчет в том, каково их положение, он, видимо, не мог и проявлял все ту же безучастность и апатию, которые оставил в нем недуг, поразивший не только его тело, но и разум.

Мы говорим про таких людей, что они впали в детство, но это все равно, что сравнивать смерть со сном. Какое неуместное уподобление! Кто видел в тусклых глазах слабоумных стариков светлый, жизнерадостный блеск, веселье, не знающее удержу, искренность, не боящуюся холодной острастки, неувядающую надежду, мимолетную улыбку счастья? Кто находил в застывших безобразных чертах смерти безмятежную красоту сна, который вознаграждает нас за прожитый день и сулит мечты и любовь дню грядущему? Сличите смерть со сном — и кто из вас сочтет их близнецами? Посмотрите на ребенка и слабоумного старика и постыдитесь порочить самую светлую пору нашей жизни сравнением с тем, в чем нет ни малейшей прелести, ни малейшей гармонии.

Наступил четверг; с утра старик был все такой же вялый, но вечером, когда они с Нелли молча сидели у себя, в нем произошла какая-то перемена.

В маленьком дворике, куда выходило их окошко, росло дерево — довольно зеленое и ветвистое для такого унылого места, — и листья его, трепеща на ветру, отбрасывали зыбкую тень на белые стены комнаты. Старик смотрел на ее кружевной узор до самого захода солнца. Наступил вечер, на небо медленно выплыла луна, а он все сидел и сидел у окошка.

Ему, протомившемуся столько дней в постели, приятно было видеть и эти зеленые листья и этот спокойный свет — правда, льющийся из-за крыш и дымовых труб. Они наводили на мысли о тихом местечке где-нибудь далеко-далеко отсюда, на мысли об отдыхе и покое.

Девочка чувствовала, что в душе старика что-то происходит, и боялась нарушить молчание. Но вот слезы полились у него из глаз — слезы, при виде которых ей сразу полегчало, — и он взмолился: — Прости меня!

— Простить? Зa что? — воскликнула Нелл, не давая ему упасть перед собой на колени. — Дедушка, за что я должна тебя простить?

— 3а все что было, за все, что ты выстрадала, Нелл! За все, что я сделал, когда мною владел этот дурной сон!

— Не надо! — сказала она. — Прошу тебя, не надо! Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— Да, лучше о другом… О том, о чем мы говорили давным-давно… несколько месяцев назад… месяцев, или недель, или дней?.. Когда это было, Нелл?

— Я не понимаю тебя, дедушка.

— Сегодня мне все вспомнилось, и я сидел тут с тобой и думал. Да благословит тебя за это господь, Нелл!

— Дедушка, милый, за что?

— За твои слова в тот день, когда на нас обрушилась нищета, Нелл. Только давай говорить тихо! Тес! Если Эти люди там, внизу, услышат нас, они скажут, что я лишился разума, и тебя отнимут у меня, Нелл! Мы больше не останемся здесь, ни одного дня. Мы уйдем далеко-далеко!

— Да, уйдем отсюда! — твердо сказала девочка. — Оставим этот дом и никогда больше не вернемся сюда, никогда больше не вспомним о нем. Лучше исходить босиком весь мир, чем жить здесь!

— Да, да! — воскликнул старик. — Мы будем странствовать по полям и лесам, по берегам рек — там, где незримо обитает господь, и положимся во всем на его волю! Лучше ночевать под открытым небом, — вон оно посмотри, какое чистое! — чем задыхаться в душных комнатах, в плену забот и тяжелых сновидений. Мы с тобой еще узнаем радость и счастье, Нелл, и забудем прошлое, словно его и не было.

— Мы еще узнаем счастье! — повторила девочка. — Но только не здесь!

— Да, только не здесь… только не здесь, это верно! — согласился старик. — Давай уйдем завтра утром, пораньше, так чтобы никто нас не увидел, никто не услышал… уйдем и никому не скажем куда, не оставим никаких следов. Бедняжка моя, Нелл! Какая ты бледная! Сколько слез пролили твои глаза, сколько ты провела бессонных ночей — и все из-за меня! Да, да! Из-за меня! Но подожди! Мы уйдем отсюда, и ты снова оживешь, снова повеселеешь. Завтра утром, родная, чуть свет, мы покинем эти печальные места и будем свободны и счастливы, как птицы.

И старик сомкнул руки над ее головой и проговорил срывающимся голосом, что отныне они всегда будут вместе и не разлучатся до тех пор, пока смерть не у несет одного из них.

Сердце девочки загорелось надеждой и верой. Мысли о холоде, голоде, жажде и страданиях не тревожили ее.

Она видела впереди только тихие радости, конец тягостному одиночеству, избавление от бессердечных людей, омрачавших своим присутствием и без того тяжелую для нее пору, надеялась на то, что к старику снова вернется здоровье и душевный покой и жизнь их снова будет полна безмятежного счастья. Солнце, ручейки, луга, летние дни — вот что рисовалось ее воображению, и ни одного темного пятна не было на этой радужной картине!

Старик уснул крепким сном, а она занялась приготовлениями к побегу: уложила в корзинку одежду для себя и для деда, взяв на дорогу что похуже — как им, бездомным странникам, и подобало теперь. Не забыла и палку — подспорье для старческих ног. Но это было не все, — оставалось еще в последний раз обойти дом.

Как непохоже оказалось это прощание на то, которое она ждала и так часто рисовала себе мысленно! Да и можно ли было думать, что эта минута принесет ей чувство торжества! Разве воспоминание о прошлых днях пусть печальных и одиноких — не переполнило теперь до краев ее сердце, укоряя его в черствости! Она села к окну, где провела столько вечеров, гораздо более мрачных, чем сегодняшний, — и все былые надежды, все мимолетные радости, посещавшие ее здесь, ожили сами собой, мгновенно стерев и былую тоску и былую печаль.

А маленькая каморка, где она так часто молилась по ночам, призывая в своих молитвах то счастье, которое, кажется, забрезжило сейчас! Ее маленькая каморка, где она так мирно спала и видела такие светлые сны! Как тяжело, что туда нельзя даже зайти, нельзя окинуть ее признательным взглядом и поплакать на прощанье. Там остались кое-какие вещи — жалкие безделушки, но ей так хотелось бы взять их с собой! Увы! Теперь это невозможно!

И тут она вспомнила свою птичку и залилась горькими слезами; но вдруг, сама не зная почему, решила, что ее бедная любимица обязательно попадет к Киту, а он сбережет ее ради своей бывшей хозяйки и, может, будет думать, что она нарочно оставила ему такой подарок в знак благодарности. Эта мысль успокоила, утешила ее, и она пошла спать, не чувствуя прежней тяжести на сердце.

Ей снилось, как они с дедом бродят по прекрасным, залитым солнцем полям, но все эти сновидения пронизывала смутная тоска по чему-то недостижимому, и она проснулась среди ночи когда звезды еще поблескивали в небе. Наконец занялось утро, звезды потускнели и угасли одна за другой. Убедившись, что день близок, девочка поднялась и оделась в дорогу.

Она решила не беспокоить старика раньше времени и разбудила его в последнюю минуту, но он собрался быстро — так ему хотелось поскорее уйти из этого дома.

Рука об руку они осторожно спускались по лестнице, замирая от страха, когда ступеньки скрипели у них под ногами, останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь. Но вдруг старик хватился забытой котомки, куда была сложена его легкая поклажа, за ней пришлось вернуться, и эти две-три минуты задержки показались им нескончаемыми.

Наконец они ступили в коридор в нижнем этаже, где уже слышалось страшное, как львиный рык, храпенье мистера Квилпа и его ученого друга. Ржавые засовы заскрежетали, несмотря на все предосторожности, но когда Нелл отодвинула их, дверь оказалась запертой и, что всего хуже, ключа в замке не было. И тут она вспомнила, как одна из сиделок говорила ей, что Квилп сам запирает на ночь и переднюю и заднюю дверь, а ключи кладет на стол в спальне.

Немало волнений и страха пришлось испытать девочке, когда она, скинув туфли и тенью проскользнув через комнату, загроможденную антикварными вещами, среди которых самым чудовищным экземпляром был спящий на тюфяке мистер Брасс, вошла в свою маленькую спальню.

Увидев мистера Квилпа, она в ужасе замерла на пороге. Карлик спал, так низко свесившись с кровати, что казалось, будто он стоит на голове. Зубы у него были оскалены — то ли по свойственной ему милой привычке, то ли от неестественного положения, — в горле что-то клокотало и булькало, из-под приоткрытых век виднелись белки (вернее, мутные желтки) глаз, заведенных под самый лоб. Но у Нелли не было времени справляться о его самочувствии, и, окинув комнату беглым взглядом, она схватила со стола ключ, миновала распростертого на полу мистера Брасса и благополучно вернулась к деду.

Они бесшумно отперли дверь, вышли на улицу и остановились.

— Куда? — спросила девочка.

Старик бросил нерешительный, беспомощный взгляд сначала на нее, потом по сторонам, потом снова на нее и покачал головой. Было ясно, что наступила минута, когда его вожатым и его советчицей должна стать она. И, сразу почувствовав это, девочка не испугалась, не усомнилась в себе, а протянула ему руку и бережно повела прочь от дома.

Было раннее июньское утро. Синева неба не омрачалась ни единым облачком, и оно сияло ослепительным светом. Прохожие на улицах встречались редко, дома и лавки были еще закрыты, и благотворный утренний ветерок веял над спящим городом словно дыхание ангелов.

Старик и девочка шли сквозь эту блаженную тишину, полные радости и надежд. Одни, снова одни! Все вокруг — такое чистое, свежее — только по контрасту напоминало им гнетущее однообразие жизни, оставшейся позади. Колокольни и шпили, такие темные и хмурые в другое время дня, сейчас искрились и светились на солнце; невзрачные улицы и закоулки ликовали в его лучах, а небосвод, таявший в немыслимой высоте, слал свою безмятежную улыбку всему, что расстилалось под ним.

Все дальше и дальше, стремясь скорее выбраться из погруженного в дремоту города, уходили двое бедных странников — уходили, сами не зная, куда лежит их путь.

Глава XIII

Дэниел Квилп с Тауэр-Хилла и Самсон Брасс с улицы Бевис-Маркс в Лондоне (джентльмен, поверенный ее величества при Суде Королевской Скамьи и Суде Общих Тяжб в Вестминстере, он же адвокат при Канцлер ском суде[24]) как ни в чем не бывало мирно почивали каждый на своем месте до тех пор, пока стук во входную дверь (вначале скромный и осторожный, но постепенно превратившийся в настоящую канонаду, залпы которой следовали один за другим почти без всякого перерыва) не заставил Квилпа принять горизонтальное положение и устремить в потолок бессмысленный, сонный взор, ясно свидетельствовавший о том, что вышеупомянутый Дэниел Квилп услышал грохот и даже несколько удивился ему, но не счел это обстоятельство достойным своего внимания. Однако грохот не только не пощадил его дремоты, но даже усилился и стал еще назойливее, будто задавшись целью во что бы то ни стало помешать ему снова погрузиться в сон, поскольку он кое-как открыл глаза. И тогда мысль о том, что это стучат в дверь, медленно забрезжила в сознании Дэниела Квилпа, и он мало-помалу вспомнил, что сегодня пятница и что миссис Квилп было приказано явиться к супругу с самого утра.

Мистера Брасса несколько раз скрючило весьма странным образом, лицо у него перекосилось, веки сморщились, точно от вкушения неспелого крыжовника, после чего он тоже проснулся и, увидев, что мистер Квилп уже успел облачиться в свой каждодневный наряд, поспешил сделать то же самое, причем напялил сначала башмаки, а потом чулки, сунул ноги в рукава вместо брюк и совершил еще кое-какие промахи подобного же рода, как это часто случается с теми, кто бывает вынужден одеваться второпях и не может сразу очухаться после неожиданного пробуждения.

Увидев, что карлик усиленно шарит под столом, проклиная на чем свет стоит и самого себя и весь род людской, а заодно и всю неодушевленную природу, Брасс решился, наконец, спросить: — Что случилось?

— Ключ, — сказал карлик, бросив на него злобный взгляд. — Ключ пропал, вот что случилось! Вы не знаете, где он?

— Откуда же мне это знать, сэр? — огрызнулся мистер Брасс.

— Откуда вам знать? — язвительным тоном повторил Квилп. — А еще стряпчим называетесь! У-у, болван!

Не собираясь разъяснять карлику, бывшему явно не в духе, что, если кто-то другой потерял ключ, это никак не может способствовать умалению его (Брасса) познаний в области юридических наук, мистер Брасс скромно спросил: а не оставлен ли ключ с вечера в его родной стихии — то есть в замке? Несмотря на твердое убеждение в противном, основанное на личных воспоминаниях, мистер Квилп был вынужден признать, что это вполне возможно, и, ворча, пошел к двери, где и обнаружил пропавшую вещь.

Но только он дотронулся до ключа и, к немалому своему удивлению, увидел отодвинутые засовы, как стук возобновился с новой, поистине возмутительной силой, а дневной свет, проникавший в замочную скважину, исчез, загороженный снаружи человеческим глазом. Карлик окончательно вышел из себя и решил выскочить на улицу, чтобы сорвать злобу на миссис Квилп и достойным образом вознаградить ее за такое усердие. Осторожно, без малейшего шума, повернув ручку двери, он рывком распахнул ее и, головой вперед, растопырив руки и ноги, лязгая зубами от ярости, ринулся на того, кто стоял с молотком, занесенным для очередной серии ударов.

Однако ни отступления, ни мольбы о пощаде не последовало. Мистер Квилп очутился в объятиях человека, принятого им за жену, и тот угостил его для начала двумя оглушительными тумаками по голове и двумя столь же крепкими — в грудь, а когда удары посыпались уже без счета, карлику стало ясно, что он находится в искусных и опытных руках. Нисколько не обескураженный такой неожиданностью, мистер Квилп самозабвенно рвал зубами, лупил кулаками своего противника, и тому удалось взять верх минуты через две, не раньше. Тогда, и только тогда, Дэниел Квилп, всклокоченный и разгоряченный борьбой, увидел, что сам он валяется посреди улицы, а мистер Ричард Свивеллер исполняет вокруг него нечто вроде танца, справляясь время от времени: «Не угодно ли еще?» — У нас этого товару хоть отбавляй, — приговаривал мистер Свивеллер, то наскакивая на карлика, то отступая, но держа кулаки наготове. — Богатый выбора, на все вкусы! Иногородние заказы выполняются по первому требованию. Мы служить всегда готовы, — просим не стесняться, сэр!

— Я обознался, — проговорил Квилп, потирая плечо. — Почему вы не сказали, кто вы такой?

— Вы бы лучше сами сказали, кто вы такой, — отрезал Дик, — вместо того чтобы вылетать из дому этаким буйнопомешанным!

— А кто… кто стучал? — спросил карлик и, охнув, приподнялся с земли. — Вы, что ли?

— Я стучал, — ответил Дик. — Собственно говоря, начала вот эта леди, но у нее получалось так деликатно, что я решил прийти ей на помощь. — И он показал на миссис Квилп, которая, дрожа всем телом, стояла в нескольких шагах от них.

— Мм! — замычал карлик, метнув злобный взгляд на жену. — Так я и думал, что это все она. А вы, сэр, тоже хороши! Снимаете дверь с петель, будто вам неизвестно, что в доме больные!

— Черт вас побери! — крикнул Дик. — А я решил, что в доме все мертвые, потому и ломился!

— Вы, надо полагать, пришли по делу? — спросил Квилп. — Что вам угодно?

— Мне угодно знать, как здоровье старичка, — ответил мистер Свивеллер, — и побеседовать с Нелли. Я друг семьи, сэр… во всяком случае, друг одного из членов этой семьи, что, собственно, одно и то же.

— Тогда войдите, — сказал карлик. — Прошу вас, сэр, прошу. Пожалуйте и вы, миссис Квилп… а я за вами, сударыня.

Миссис Квилп колебалась, но мистер Квилп настаивал. Однако дело тут было не в соблюдении приличий и не в каких-нибудь галантностях — отнюдь нет! Она, бедняжка, прекрасно знала, почему супруг хочет проследовать в дом именно в таком порядке: чтобы иметь возможность щипать ее за руки, с которых и без того не сходили синие и лиловые отпечатки его пальцев. Мистер Свивеллер, ничего такого не подозревавший, был немало удивлен, когда услышал у себя за спиной приглушенный крик и, оглянувшись, увидел, что миссис Квилп одним прыжком догнала его. Впрочем, он не высказал вслух своего удивления и скоро забыл об этом происшествии.

— А теперь, миссис Квилп, — распорядился карлик, как только они вошли в лавку, — будьте любезны подняться наверх и сказать Нелли, что к ней пришли.