В то время как мистер Снегсби сморкается, покашливая сочувственным кашлем, за стеной слышны шаги. Мистер Баккет направляет свет фонарика на дверь и говорит мистеру Снегсби:
      - Ну, что вы скажете насчет Тупицы? Тот самый?
      - Да, это Джо, - отвечает мистер Снегсби.
      Джо, ошеломленный, стоит в кругу света, напоминая оборванца на картинке в волшебном фонаре и трепеща при мысли о том, что он совершил преступление, слишком долго задержавшись на одном месте. Но мистер Снегсби успокаивает его заверением: "Ты просто нужен нам по делу, Джо, а за труды тебе заплатят", и мальчик приходит в себя; когда же мистер Баккет уводит его на улицу для небольшого частного собеседования, он хотя и дышит с трудом, но неплохо повторяет свой рассказ.
      - Ну вот, от мальчишки я толку добился, и все в порядке, - говорит мистер Баккет, вернувшись. - Мы вас ждем, мистер Снегсби.
      Но, во-первых, Джо должен завершить свое доброе дело - отдать больной лекарство, за которым ходил, - и он отдает ей склянку, кратко объясняя: "Все зараз выпить немедля". Во-вторых, мистер Снегсби должен положить на стол полукрону - свое привычное всеисцеляющее средство от самых разнообразных недугов. В-третьих, мистер Баккет должен взять Джо за руку повыше локтя, чтобы вести его перед собой, ибо только таким порядком Тупой малец, как и любой другой малец, может быть приведен полицией на Линкольновы поля. Сделав все это, посетители желают спокойной ночи женщинам и снова погружаются в мрак и зловоние Одинокого Тома.
      Но вот они постепенно выбираются из этой трущобы теми же отвратительными путями, какими забрались в нее, а вокруг них толпа мечется, свистит и крадется, пока они не выходят за пределы Одинокого Тома и не возвращают потайного фонарика мистеру Дарби. Здесь толпа, подобно скопищу пленных демонов, с воем и визгом поворачивает назад и скрывается из виду. Путники идут и едут по другим улицам, лучше освещенным и более благоустроенным - никогда еще они не казались мистеру Снегсби так ярко освещенными и такими благоустроенными, - и, наконец, входят в те ворота Линкольнс-Инна, за которыми обитает мистер Талкингхорн.
      Когда они поднимаются по темной лестнице (контора мистера Талкингхорна расположена на втором этаже), мистер Баккет объявляет, что ключ от входной двери у него в кармане, а значит, звонить не нужно. Но для человека столь сведущего в такого рода делах Баккет что-то уж очень долго и шумно отпирает дверь. Возможно, он подает кому-то сигнал подготовиться к при ходу посетителей. Как бы то ни было, они, наконец, входят в переднюю, где горит лампа, а потом - в комнату мистера Талкингхорна, ту самую, где он сегодня вечером пил свое старое вино. Самого хозяина здесь нет, но свечи в обоих его старинных подсвечниках зажжены, и комната довольно хорошо освещена.
      Мистеру Снегсби чудится, будто у мистера Баккета столько глаз, что им счету нет, а мистер Баккет, по-прежнему крепко, по-сыщицки, стискивая руку Джо, делает несколько шагов вперед; но Джо внезапно вздрагивает и останавливается.
      - Что с тобой? - спрашивает Баккет шепотом.
      - Она! - вскрикивает Джо,
      - Кто?
      - Леди!
      В середине комнаты, там, куда падает свет, стоит женщина под густой вуалью. Неподвижная, безмолвная. Она стоит, окаменев, как статуя, лицом к вошедшим, но как будто не замечает их.
      - Теперь скажи мне, - громко спрашивает Баккет, - откуда ты взял, что это та самая леди?
      - А вуаль-то, - отвечает Джо, пристально вглядываясь в нее, - а шляпа, а платье... узнал сразу.
      - Смотри, не ошибись, Тупица, - предостерегает Баккет, внимательно наблюдая за мальчиком. - Взгляни-ка еще разок!
      - Да я и так во все глаза гляжу, - говорит Джо, уставившись на женщину, - и вуаль та же, и шляпа, и платье.
      - Ты мне говорил про кольца, а где же они? - спрашивает Баккет.
      - Они у ней прямо сверкали, вот тут, - отвечает Джо, потирая пальцами левой руки суставы правой и не отрывая глаз от женщины.
      Женщина снимает перчатку и показывает ему правую руку.
      - Ну, что ты на это скажешь? - спрашивает Баккет.
      Джо качает головой.
      - У этой кольца совсем не такие, как те. И рука не такая.
      - Что ты мелешь? - говорит Баккет, хотя он, как видно, доволен и даже очень доволен.
      - Та рука была куда белей, и куда мягче, и куда меньше, - объясняет Джо.
      - Толкуй там... ты еще, чего доброго, скажешь, что я сам себе родная мать, - говорит мистер Баккет. - А ты запомнил голос той леди?
      - Как не запомнить, - отвечает Джо.
      Тут в разговор вступает женщина:
      - Похож ее голос на мой? Я буду говорить сколько хочешь, если ты не сразу можешь сказать. Тот голос хоть сколько-нибудь похож на мой голос?
      Джо с ужасом смотрит на мистера Баккета.
      - Ни капельки!
      - Так почему же, - вопрошает этот достойный джентльмен, указывая на женщину, - ты сказал, что это та самая леди?
      - А вот почему, - отвечает Джо, в замешательстве тараща глаза, но ничуть не колеблясь, - потому что на ней та самая вуаль, и шляпа, и платье. Это она и не она. Рука не ее, и кольца не ее, и голос не ее. А вуаль, и шляпа, и платье ее, и так же на ней сидят, как на той, и росту она такого же, и она дала мне соверен, а сама улизнула.
      - Ну, - говорит мистер Баккет небрежным тоном, - от тебя нам проку немного. Но все равно, вот тебе пять шиллингов. Трать их поразумнее да смотри не влипни в какую-нибудь историю.
      Баккет незаметно перекладывает монеты из одной руки в другую, как фишки, - такая уж у него привычка, ибо деньгами он пользуется главным образом, когда играет в подобные "игры", требующие ловкости, - кучкой кладет их мальчику на ладонь и выводит его за дверь, покидая мистера Снегсби, которому очень не по себе в этой таинственной обстановке, наедине с женщиной под вуалью. Но вот мистер Талкингхорн входит в комнату, и вуаль приподнимается, а из-под нее выглядывает довольно красивое, но чересчур выразительное лицо горничной француженки.
      - Благодарю вас, мадемуазель Ортанз, - говорит мистер Талкингхорн, как всегда бесстрастно. - Я вызвал вас, чтобы решить один незначительный спор пари, - и больше не стану вас беспокоить.
      - Окажите мне милость, не забудьте, что я теперь без места, сэр, говорит мадемуазель.
      - Разумеется, разумеется!
      - И вы соизволите дать мне вашу ценную рекомендацию?
      - Всенепременно, мадемуазель Ортанз.
      - Одно словечко мистера Талкингхорна - это такая сила!
      - Словечко за вас замолвят, мадемуазель.
      - Примите уверение в моей преданной благодарности, уважаемый сэр.
      - До свидания.
      Мадемуазель, от природы одаренная безукоризненными манерами, направляется к выходу с видом светской дамы, а мистер Баккет, для которого при случае так же естественно исполнять обязанности церемониймейстера, как и всякие другие обязанности, не без галантности провожает ее вниз по лестнице.
      - Ну, как, Баккет? - спрашивает мистер Талкингхорн, когда тот возвращается.
      - Все ясно и все объяснилось так, как я сам объяснял, сэр. Нет сомнений, что в тот раз была другая женщина, но она надела платье этой. Мальчишка точно описал цвет платья и все прочее... Мистер Снегсби, я обещал вам, как честный человек, что его отпустят с миром. Так и сделали, не правда ли?
      - Вы сдержали свое слово, сэр, - отвечает торговец, - и, если я вам больше не нужен, мистер Талкингхорн, мне думается... поскольку моя женушка будет волноваться...
      - Благодарю вас, Снегсби, вы нам больше не нужны, - говорит мистер Талкингхорн. - А я перед вами в долгу за беспокойство.
      - Что вы, сэр. Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
      - Вы знаете, мистер Снегсби, - говорит мистер Баккет, провожая его до двери и беспрестанно пожимая ему руку, - что именно мне в вас нравится: вы такой человек, из которого ничего не выудишь, - вот какой вы. Когда вы поняли, что поступили правильно, вы о своем поступке забываете, - что было, то прошло, и всему конец. Вот что делаете вы.
      - Я, конечно, стараюсь это делать, сэр, - отзывается мистер Снегсби.
      - Нет, вы не воздаете должного самому себе. Вы не только стараетесь, вы именно так делаете, - говорит мистер Баккет, пожимая ему руку и прощаясь с ним нежнейшим образом. - Вот это я уважаю в человеке вашей профессии.
      Мистер Снегсби произносит что-то приличествующее случаю и направляется домой, совсем сбитый с толку событиями этого вечера, - он сомневается в том, что сейчас бодрствует и шагает по улицам, сомневается в реальности улиц, по которым шагает, сомневается в реальности луны, которая сияет над его головой. Однако все эти сомнения скоро рассеиваются неоспоримой реальностью в лице миссис Снегсби, которая уже отправила Гусю в полицейский участок официально заявить о том, что ее супруга похитили, а сама в течение двух последних часов успела пройти все стадии обморока, ничуть не погрешив против самых строгих правил приличия, и теперь ждет не дождется пропавшего, увенчанная целым роем папильоток, торчащих из-под ночного чепца. Но за все это, как с горечью говорит "женушка", никто ей даже спасибо не скажет!
      ГЛАВА XXIII
      Повесть Эстер
      С удовольствием прогостив у мистера Бойторна шесть недель, мы вернулись домой. Живя у него, мы часто гуляли по парку и в лесу, а проходя мимо сторожки, где однажды укрывались от дождя, почти всегда заглядывали к леснику, чтобы поговорить с его женой; но леди Дедлок мы видели только в церкви, по воскресеньям. В Чесни-Уолде собралось большое общество, и хотя леди Дедлок всегда была окружена красивыми женщинами, ее лицо волновало меня так же, как и в тот день, когда я впервые ее увидела. Даже теперь мне не совсем ясно, было ли оно мне приятно, или неприятно, влекло ли оно меня, или отталкивало. Мне кажется, я восхищалась ею с каким-то страхом, и я хорошо помню, что в ее присутствии мысли мои, как и в первую нашу встречу, неизменно уносились назад, в мое прошлое.
      Не раз казалось мне в эти воскресенья, что я так же странно действую на леди Дедлок, как она на меня, то есть мне казалось, что если она приводит меня в смятение, то и я тревожу ее, но как-то по-другому. Однако всякий раз, как я, украдкой бросив на нее взгляд, видела ее по-прежнему такой спокойной, отчужденной и неприступной, я понимала, что подобные догадки - просто моя блажь. Больше того, понимала, что вообще мои переживания, связанные с нею, это какая-то блажь и нелепость, и строго бранила себя за них.
      Пожалуй, следует теперь же рассказать об одном случае, который произошел, пока мы еще гостили у мистера Бойторна.
      Однажды я гуляла в саду вместе с Адой, и вдруг мне доложили, что меня хочет видеть какая-то женщина. Войдя в утреннюю столовую, где эта женщина меня ожидала, я узнала в ней француженку-горничную, которая, сняв туфли, шагала по мокрой траве в тот день, когда разразилась гроза с громом и молнией.
      - Мадемуазель, - начала она, пристально глядя на меня слишком бойкими глазами, хотя вообще вид у нее был приятный, а говорила она и без излишней смелости и неподобострастно, - придя сюда, я позволила себе большую вольность, но вы извините меня, ведь вы так обходительны, мадемуазель.
      - Никаких извинений не нужно, если вы хотите поговорить со мной, отозвалась я.
      - Да, хочу, мадемуазель. Тысячу раз благодарю вас за разрешение. Значит, вы позволяете мне поговорить с вами, не правда ли? - спросила она быстро и непринужденно.
      - Конечно, - ответила я.
      - Мадемуазель, вы такая обходительная! Так выслушайте меня, пожалуйста. Я ушла от миледи. Мы с ней не могли поладить... Миледи такая гордая... такая высокомерная. Простите! Вы правы, мадемуазель! - Быстрая сообразительность помогла ей предугадать то, что я собиралась сказать. - Мне не к лицу приходить сюда и жаловаться на миледи. Но, повторяю, она такая гордая, такая высокомерная! Больше я не скажу ничего. Весь свет это знает.
      - Продолжайте, пожалуйста, - сказала я.
      - Слушаю, и очень благодарна вам, мадемуазель, за ваше любезное обхождение. Мадемуазель, мне очень, очень хочется поступить в услужение к какой-нибудь молодой леди - доброй, образованной и прекрасной. Вы добры, образованны и прекрасны, как ангел. Ах, если бы мне выпала честь сделаться вашей горничной!
      - К сожалению... - начала я.
      - Не отсылайте меня так быстро, мадемуазель! - перебила она меня, невольно сдвинув тонкие черные брови. - Позвольте мне надеяться хоть минутку! Мадемуазель, я знаю, что это место будет более скромным, чем мое прежнее. Ну что ж! Такое мне и нужно! Я знаю, что это место будет менее почетным, чем мое прежнее. Ну что ж! Такого я и хочу. Я знаю, что буду получать меньше жалованья. Прекрасно. С меня хватит.
      - Уверяю вас, - сказала я, чувствуя себя очень неловко при одной лишь мысли о подобной служанке, - я не держу камеристки...
      - Ах, мадемуазель, но почему бы не держать? Почему, если вы можете нанять особу, которая к вам так привержена?.. была бы так счастлива вам служить... так верна вам, так усердна, так предана всегда? Мадемуазель, я всем сердцем желаю служить вам. Не говорите сейчас о деньгах. Возьмите меня так. Без жалованья!
      Она говорила с такой странной настойчивостью, что я чуть не испугалась и сделала шаг назад. А она в своем увлечении как будто даже не заметила этого и продолжала наступать на меня, говоря быстро, сдержанно, глухим голосом, однако выражаясь не без изящества и соблюдая все приличия.
      - Мадемуазель, я родилась на юге, а мы, южане, вспыльчивы и умеем любить и ненавидеть до самозабвения. Миледи была слишком горда, чтобы со мной ужиться, а я была слишком горда, чтоб ужиться с нею. Все это позади... прошло... кончено! Возьмите меня к себе, и я буду вам хорошо служить. Я сделаю для вас так много, что вы сейчас этого и представить себе не можете. Уверяю вас, мадемуазель, я сделаю... ну, не важно, что именно, - сделаю все возможное во всех отношениях. Воспользуйтесь моими услугами, и вы об этом не пожалеете. Вы не пожалеете об этом! мадемуазель, и я хорошо вам услужу. Вы не представляете себе, как хорошо! Я объяснила ей, почему не имею возможности ее нанять (не считая нужным добавить, как мало мне этого хотелось), а она смотрела на меня, и лицо ее дышало мрачной энергией, вызывая в моем уме образы женщин на парижских улицах во времена террора *. Она выслушала меня не перебивая и проговорила нежнейшим голосом и с очень приятным иностранным акцентом:
      - Ну что ж, мадемуазель, так тому и быть! Я очень огорчена. Значит, придется мне пойти в другое место и там искать то, чего не удалось найти здесь. Будьте так милостивы, позвольте мне поцеловать вашу ручку!
      Еще пристальнее взглянув на меня, она взяла мою руку и чуть коснулась ее губами, но за этот миг как будто успела разглядеть и запомнить каждую ее жилку.
      - Боюсь, что я удивила вас, мадемуазель, в тот день, когда разразилась гроза? - сказала она, делая прощальный реверанс.
      Я призналась, что она удивила всех нас.
      - Я тогда дала один обет, мадемуазель, - объяснила она с улыбкой, - и тут же решила запечатлеть его в своей памяти, так чтобы выполнить его свято. И я его выполню! Прощайте, мадемуазель!
      Так завершился наш разговор, и я очень обрадовалась, когда он пришел к концу. Я решила, что француженка уехала из деревни, так как я ее больше не видела; а в дальнейшем ничто другое не нарушало наших тихих летних радостей, и спустя шесть недель мы, как я уже говорила, вернулись домой.
      И в то время и позже, в течение многих недель после нашего возвращения, Ричард постоянно навещал нас. Не говоря уж о том, что он являлся каждую субботу или воскресенье и гостил у нас до утра понедельника, он иногда неожиданно приезжал верхом среди недели, проводил с нами вечер и уезжал рано утром на другой день. Он был весел, как всегда, и говорил нам, что занимается очень прилежно, но в душе я не была спокойна за него!
      Прилежание его, казалось мне, было дурно направлено. Я видела, что оно только потворствует обманчивым надеждам, связанным с губительной тяжбой, которая и так уже послужила причиной стольких горестей и бедствий. По словам Ричарда выходило, будто он разгадал все ее тайны и у него не осталось сомнений, что завещание, по которому он и Ада должны получить не знаю сколько тысяч фунтов, будет, наконец, утверждено, если у Канцлерского суда есть хоть капля разума и чувства справедливости, - но, боже! каким сомнительным казалось мне это "если"! - больше того, решение уже не может откладываться надолго, и дело близится к счастливому концу. Ричард доказывал это самому себе при помощи всяких избитых доводов, которые вычитал в документах, и каждый из них все глубже погружал его в трясину заблуждения. Он даже начал то и дело наведываться в суд. Он говорил нам, что всякий раз видит там мисс Флайт, болтает с нею, оказывает ей мелкие услуги и, втайне подсмеиваясь над старушкой, жалеет ее всем сердцем. Но он и не подозревал, мой бедный, милый, жизнерадостный Ричард, которому в то время было даровано столько счастья и уготовано такое светлое будущее! - какая роковая связь возникает между его свежей юностью и ее блеклой старостью, между его вольными надеждами и ее запертыми в клетку птичками, убогим чердаком и не вполне здравым рассудком.
      Ада слишком горячо любила его, чтобы усомниться в нем, что бы он ни говорил и ни делал, а опекун, тот, правда, частенько жаловался на восточный ветер и больше прежнего сидел за книгами в Брюзжальне, но ровно ничего не говорил о Ричарде. И вот как-то раз, собираясь в Лондон, чтобы повидаться с Кедди Джеллиби по ее приглашению, я заранее попросила Ричарда встретить меня в этот день у конечной почтовой станции, - мне хотелось немного поговорить с ним. Приехав, я сразу увидела его, он взял меня под руку, и мы пошли пешком.
      - Ну, как, Ричард, - начала я, как только мне удалось настроиться на серьезный лад, - чувствуете вы теперь, что окончательно решили, в чем ваше призвание?
      - Ну да, дорогая, - ответил Ричард, - в общем, все у меня обстоит благополучно.
      - Значит, решили? - спросила я.
      - То есть что именно решил? - осведомился Ричард с веселым смехом.
      - Окончательно решили сделаться юристом?
      - Ну да, - ответил Ричард, - в общем, со мной все обстоит благополучно.
      - Вы уже говорили это, милый Ричард.
      - Но вы считаете, что это не ответ. Что ж! Пожалуй, вы правы. Решил? Вы спрашиваете, чувствую ли я, что окончательно решил, в чем мое призвание?
      - Да.
      - Нет, я, пожалуй, не могу сказать, что уже решил, в чем мое призвание, - сказал Ричард, делая сильное ударение на слове "уже", как будто в нем-то и заключалась вся трудность, - потому что этого нельзя решить, пока дело все еще не решено. Под "делом" я подразумеваю... запретную тему.
      - А вы думаете, оно когда-нибудь будет решено?
      - Ничуть в этом не сомневаюсь, - ответил Ричард.
      Некоторое время мы шли молча, но вдруг Ричард заговорил со мной самым искренним, самым проникновенным тоном:
      - Милая Эстер, я понимаю вас, и, клянусь небом, я хотел бы сделаться более постоянным человеком. Не только постоянным по отношению к Аде, - ее-то я люблю нежно, все больше и больше, - но постоянным по отношению к самому себе. (Мне почему-то трудно выразить это яснее, но вы поймете.) Будь я более постоянным человеком, я окончательно остался бы либо у Беджера, либо у Кенджа и Карбоя и теперь уже начал бы учиться упорно и систематически, и не залез бы в долги, и...
      - А у вас есть долги, Ричард?
      - Да, - ответил Ричард, - я немного задолжал, дорогая. А еще, пожалуй, слишком пристрастился к бильярду и все такое. Ну, теперь преступление раскрыто; вы презираете меня, Эстер, да?
      - Вы знаете, что нет, - сказала я.
      - Вы ко мне снисходительней, чем я сам, - продолжал он. - Милая Эстер, это мое большое несчастье, что я ничего не умею решать; но как могу я что-то решить? Когда живешь в недостроенном доме, нельзя решать окончательно, как в нем лучше устроиться; когда ты обречен оставлять все свои начинания незавершенными, очень трудно браться за дело с усердием - в том-то все и горе; вот как мне не повезло. Я родился под знаком нашей неоконченной тяжбы, в которой то и дело что-нибудь случается или меняется, и она развила во мне нерешительность раньше, чем я вполне понял, чем отличается судебный процесс, скажем, от процесса переодевания; и это из-за нее я становился все более и более нерешительным, и сам я ничего с этим поделать не могу, хоть и сознаю по временам, что недостоин любить свою доверчивую кузину Аду.
      Мы шли по безлюдной улице, и Ричард, не удержавшись от слез, прикрыл рукой глаза.
      - Ричард, не надо так расстраиваться! - проговорила я. - Натура у вас благородная, а любовь Ады с каждым днем делает вас все лучше и достойнее.
      - Я знаю, милая, знаю, - отозвался он, сжимая мою руку. - Не обращайте внимания на то, что я сейчас немного разволновался, ведь я долго думал обо всем этом и не раз собирался поговорить с вами, но то случая не представлялось, то мужества у меня не хватало. Знаю, как должны бы влиять на меня мысли об Аде; но и они теперь больше не действуют. Слишком я нерешителен. Я люблю ее всей душой и все-таки каждый день и каждый час причиняю ей вред тем, что врежу самому себе. Но это не может продолжаться вечно. В конце концов дело будет слушаться в последний раз, и решение вынесут в нашу пользу, а тогда вы с Адой увидите, каким я могу быть!
      Минуту назад, когда я услышала его всхлипыванья, когда увидела, как слезы потекли у него между пальцев, у меня сжалось сердце; но гораздо больше огорчило меня то самообольщение, с каким он возбужденно произнес последние слова.
      - Я досконально изучил все документы, Эстер... я несколько месяцев рылся в них, - продолжал он, мгновенно развеселившись, - и, можете на меня положиться, мы восторжествуем. А что касается многолетних проволочек, так чего-чего, а уж этого, видит небо, хватало; зато тем более вероятно, что теперь мы быстро закончим тяжбу... она уже внесена в список дел, назначенных к слушанию. Все наконец-то окончится благополучно, и тогда вы увидите!
      Вспомнив о том, как он только что поставил Кенджа и Карбоя на одну доску с мистером Беджером, я спросила, когда он думает вступить в Линкольнс-Инн для продолжения своего образования.
      - Опять! Да я об этом и не думаю, Эстер, - ответил он с видимым усилием. - Хватит с меня. Я работал, как каторжник, над делом Джарндисов, утолил свою жажду знаний в области юридических наук и убедился, что они мне не по душе. К тому же я чувствую, как становлюсь все более и более нерешительным потому только, что вечно торчу на поле боя. Итак, - продолжал Ричард, снова приободрившись, - о чем же я подумываю теперь?
      - Понятия не имею, - ответила я.
      - Не смотрите на меня такими серьезными глазами, - сказал Ричард, ведь то, о чем я думаю теперь, для меня лучше всего, дорогая Эстер, - я в этом уверен. Профессия на всю жизнь мне не нужна. Тяжба кончится, и я буду обеспеченным человеком. Но тут совсем другое дело. Эта будущая моя профессия по самой своей природе довольно изменчива и потому прекрасно подходит к моему теперешнему переходному периоду, могу даже сказать - подходит как нельзя лучше. Так вот, о чем же я теперь, естественно, подумываю?
      Я посмотрела на него и покачала головой.
      - О чем же, как не об армии? - проговорил Ричард тоном глубочайшего убеждения.
      - Вы хотите служить в армии? - переспросила я.
      - Конечно, в армии. Все, что нужно сделать - это получить патент*, и вот я уже военный - пожалуйста! - сказал Ричард.
      И тут он принялся доказывать мне при помощи сложных подсчетов, занесенных в его записную книжку, что если он, не будучи в армии, за полгода задолжал, скажем, двести фунтов, а служа в армии, полгода не будет делать долгов, - что он решил твердо и бесповоротно, - то это даст ему четыреста фунтов в год экономии, а за пять лет две тысячи фунтов - сумму не малую. Затем он так чистосердечно, так искренне начал говорить о том, какую жертву приносит, временно расставаясь с Адой, как жаждет он любовью вознаградить ее за любовь и дать ей счастье (а он действительно этого жаждал всегда, что мне было хорошо известно), как стремится побороть свои недостатки и развить в себе настоящую решимость; а я слушала, и сердце мое горестно сжималось. И я думала: чем все это кончится, чем все это может кончиться, если и мужество его и стойкость были так рано и так неисцелимо подорваны роковым недугом, который губит всех, кто им заражен?
      Я стала говорить с Ричардом со всей страстностью, на какую была способна, со всей надеждой, которой у меня почти не было; стала умолять его хоть ради Ады не возлагать упований на Канцлерский суд. А Ричард, охотно соглашаясь со мной, продолжал витать со свойственной ему легкостью вокруг Канцлерского суда и всего прочего, расписывая мне самыми радужными красками, каким он станет решительным человеком... увы, лишь тогда, когда губительная тяжба выпустит его на волю! Говорили мы долго, но, в сущности, все об одном и том же.
      Наконец мы подошли к площади Сохо *, где Кедди Джеллиби обещала ждать меня, считая, что это наиболее подходящее место, так как здесь было не людно, да и от Ньюмен-стрит близко. Кедди сидела в садике, разбитом посреди площади, и, завидев меня, поспешила выйти. Весело поболтав с нею, Ричард ушел, оставив нас вдвоем.
      - У Принца тут, через дорогу, живет ученица, Эстер, - сказала Кедди, и он добыл для нас ключ от садика. Хотите погуляем здесь вместе - мы запремся, и я без помехи расскажу вам, почему мне хотелось увидеть ваше милое, доброе личико.
      - Отлично, дорогая, лучше не придумать, - сказала я.
      И вот, Кедди, ласково поцеловав мое "милое, доброе личико", как она сказала, заперла калитку, взяла меня под руку, и мы стали с удовольствием прогуливаться по саду.
      - Видите ли, Эстер, - начала Кедди, глубоко наслаждаясь возможностью поговорить по душам, - вы находите, что мне не следует выходить замуж без ведома мамы и даже скрывать от нее нашу помолвку, и хоть я не верю, что мама интересуется моей жизнью, но, раз вы так находите, я решила передать Принцу ваши слова. Во-первых, потому, что мне всегда хочется поступать, как вы советуете, и, во-вторых, потому, что у меня нет тайн от Принца.
      - Надеюсь, он согласился со мной, Кедди?
      - Милая моя! Да он согласится со всем, что вы скажете. Вы и представить себе не можете, какого он о вас мнения!
      - Ну, что вы!
      - Эстер, другая на моем месте воспылала бы ревностью, - проговорила Кедди, смеясь и качая головой, - а я только радуюсь - ведь вы моя первая подруга, и лучшей подруги у меня не будет, так что чем больше вас любят, тем приятнее мне.
      - Слушайте, Кедди, - сказала я, - все вокруг как будто сговорились баловать меня, и вы, должно быть, участвуете в этом заговоре. Ну, что же дальше, милая?
      - Сейчас расскажу, - ответила Кедди, доверчиво взяв меня за руку. - Мы много говорили обо всем этом, и я сказала Принцу: "Принц, если мисс Саммерсон..."
      - Надеюсь, вы не назвали меня "мисс Саммерсон"?
      - Нет... Конечно, нет! - воскликнула Кедди, очень довольная и сияющая. - Я назвала вас "Эстер". Я сказала Принцу: "Если Эстер решительно настаивает, Принц, и постоянно напоминает об этом в своих милых письмах, - а ты ведь с большим удовольствием слушаешь, когда я читаю их тебе, - то я готова открыть маме всю правду, как только ты найдешь нужным. И мне кажется, Принц, - добавила я, - Эстер полагает, что мое положение будет лучше, определеннее и достойнее, если ты тоже скажешь обо всем своему папе".
      - Да, милая, - проговорила я, - Эстер действительно так полагает.
      - Значит, я была права! - воскликнула Кедди. - Однако это сильно встревожило Принца, - конечно, не потому, что он хоть капельку усомнился в том, что о нашей помолвке нужно сказать его папе, но потому, что он очень считается с мистером Тарвидропом-старшим и боится, как бы мистер Тарвидроп-старший не пришел в отчаяние, не лишился чувств или вообще как-нибудь не пострадал, услышав такую новость. Принц опасается, как бы мистер Тарвидроп-старший не подумал, что он нарушил сыновний долг, а это было бы для него жестоким ударом. Ведь вы знаете, Эстер, у мистера Тарвидропа-старшего исключительно хороший тон, - добавила Кедди, - и он необычайно чувствительный человек.
      - Разве так, милая моя?
      - Необычайно чувствительный. Так говорит Принц. Поэтому мой милый мальчуган... у меня это нечаянно вырвалось, Эстер, - извинилась Кедди и густо покраснела, - но я привыкла называть Принца своим милым мальчуганом.
      Я рассмеялась, а Кедди, тоже смеясь и краснея, продолжала:
      - Поэтому он...
      - Кто он, милая?
      - Насмешница какая! - сказала Кедди, и ее хорошенькое личико запылало. - Мой милый мальчуган, раз уж вам так хочется! Он мучился из-за этого несколько недель и так волновался, что со дня на день откладывал разговор. В конце концов он сказал мне: "Кедди, папенька очень ценит мисс Саммерсон, и если ты упросишь ее присутствовать при моей беседе с ним, тогда я, пожалуй, решусь". И вот я обещала попросить вас. А если вы согласитесь, - Кедди посмотрела на меня с робкой надеждой, - то, может быть, после пойдете со мной и к маме? Это я и хотела сказать, когда написала, что хочу попросить вас о большом одолжении и большой услуге. И если вы так сделаете, Эстер, мы оба будем вам очень благодарны.
      - Дайте мне подумать, Кедди, - сказала я, притворяясь, что обдумываю ее слова. - Право же, я могла бы сделать и больше, если бы потребовалось. Я когда угодно готова помочь вам и вашему милому мальчугану, дорогая.
      Мой ответ привел Кедди в полный восторг, да и немудрено, - ведь у нее было такое нежное сердце, каких мало найдется на свете, и оно так чутко отзывалось на малейшее проявление доброты и одобрения, - и вот мы еще два-три раза обошли садик, пока Кедди надевала свои новенькие перчатки и прихорашивалась, как умела, чтобы не ударить лицом в грязь перед "Образцом хорошего тона", а потом отправились прямо на Ньюмен-стрит.
      Как и следовало ожидать, Принц давал урок. На этот раз он обучал не очень успевающую ученицу - упрямую и хмурую девочку с низким голосом, при которой застыла в неподвижности недовольная мамаша - а смущение, в которое мы повергли учителя, отнюдь не способствовало успехам ученицы.