- Почем вы знаете? Богатые родственники могли бы уплатить его долги целиком или хоть частично. Не мы провели его, а он - нас. Он задолжал нам кучу денег. Я скорей задушу его, чем прощу ему долг. Как вспомнишь про него... - рычит старик, растопырив бессильные пальцы, - так бы и задушил его сию же минуту.
      Во внезапном порыве ярости он запускает подушкой в безобидную миссис Смоллуид, но подушка, никого не задев, пролетает мимо, ее кресла.
      - Я и сам знаю, - отзывается кавалерист, на мгновение вынимая трубку изо рта и переводя глаза, следившие за полетом подушки, на головку трубки, которая едва курится, - я и сам знаю, что он сорил деньгами и промотался. Я долгое время был с ним, когда он во весь опор мчался к разорению. Болен он был или здоров, богат или беден, я всегда находился при нем. Вот этой самой рукой я удержал его однажды, когда он уже прошел через все, разбил все в своей жизни... и поднес пистолет к виску.
      - Жалко, что не выстрелил! - говорит благожелательный старец. - Жалко, что голова его не разлетелась на столько кусков, сколько фунтов он задолжал!
      - Случись так, от нее бы, конечно, только пыль осталась, - холодно отзывается кавалерист. - Так или иначе, когда-то у него было все молодость, надежды, красота; потом не осталось ничего, и хорошо, что я не смог его разыскать тогда и принести ему столь большую "пользу". Это причина номер один.
      - Надеюсь, причина номер два так же уважительна? - рычит старик.
      - Нет. Вторая причина более эгоистическая. Чтобы его разыскать, мне самому пришлось бы попасть на тот свет. Он теперь там.
      - Почем вы знаете, что он на том свете?
      - Потому что на этом его нет.
      - А почем вы знаете, что на этом его нет?
      - Не теряйте терпения, как потеряли деньги, - советует мистер Джордж, невозмутимо выбивая пепел из трубки. - Он давным-давно утонул. В этом я уверен. Он упал за борт корабля. Не знаю только - нарочно или случайно. Может, ваш приятель в Сити знает... А вы не помните этого мотива, мистер Смоллуид? - добавляет он и насвистывает мотив, отбивая такт пустой трубкой по столу.
      - Мотив! - повторяет старик. - Нет. Тут у нас никаких мотивов не поют.
      - Это похоронный марш из "Саула" *. Под этот марш хоронят военных, и лучше всего закончить наш разговор этой музыкой. А теперь, если ваша прелестная внучка, - простите, мисс, - соблаговолит прибрать эту трубку, вам не придется тратиться на новую, когда я опять приду сюда через два месяца. Добрый вечер, мистер Смоллуид!
      - Любезный друг!
      Старик протягивает ему обе руки.
      - Значит, вы думаете, что ваш приятель в Сити жестоко прижмет меня, если я не уплачу процентов в срок? - спрашивает кавалерист, глядя на него сверху вниз, словно великан на карлика.
      - Боюсь, что так, любезный друг, - отвечает старик, глядя на него снизу вверх, словно карлик на великана.
      Мистер Джордж смеется, бросает последний взгляд на мистера Смоллуида, делает прощальный поклон в сторону презирающей его Джуди и выходит из гостиной такой походкой, что чудится, будто он гремит саблей и прочими металлическими предметами кавалерийского обмундирования.
      - Проклятый плут! - рычит престарелый джентльмен, скорчив отвратительную рожу в сторону закрывшейся двери. - Но я скручу тебя, собаку! Я тебя скручу!
      Прорычав эти доброжелательные слова, мистер Смоллуид воспаряет духом в те увлекательные области мышления, которые для него открыты его воспитанием и деятельностью; и вот опять он и миссис Смоллуид недвижно проводят часы своего заката, словно два бессменных часовых, забытых, как уже было сказано, Черным Разводящим - Смертью.
      Пока чета неотлучно находится на своем посту, мистер Джордж тяжелой поступью шагает по улицам с молодецким видом, но очень серьезным выражением лица. Уже восемь часов вечера, и сумерки наступают быстро. Он останавливается у моста Ватерлоо *, читает афишу и решает пойти в цирк Астли *. Там он восторгается лошадьми и цирковым искусством, критическим оком разглядывает оружие; недоволен фехтовальными номерами, так как фехтующие не умеют обращаться с рапирой; зато растроган до глубины души чувствительными сценами. Когда же под конец император Татарии, поднявшись на колесницу, улетает, милостиво благословляя соединившихся влюбленных британским флагом, ресницы мистера Джорджа увлажняются от душевного волнения.
      Но вот представление окончилось, и мистер Джордж, снова перейдя по мосту через реку, направляется к тому расположенному между Хэймаркетом * и Лестер-сквером * прелюбопытному кварталу, где в изобилии встречаются невзрачные гостиницы и невзрачные иностранцы, помещения для игры в мяч, боксеры, учителя фехтования, телохранители, лавки старинного фарфора, игорные дома, выставки и всякий разношерстный люд, потрепанный жизнью и не желающий привлекать к себе внимания. Забравшись в самую глубь этого околотка, он входит во двор, потом в длинный, выбеленный крытый проход и приближается к большому кирпичному строению, которое состоит лишь из голых стен, пола, стропил и кровли с прорезанными в ней окнами верхнего света и на фасаде которого, - если только можно сказать, что у этого строения есть фасад, - написано: "Галерея-Тир Джорджа, стрельба в цель и прочее".
      Он входит в "Галерею-Тир Джорджа, стрельба в цель и прочее", а в ней горят газовые рожки (частью уже погашенные), стоят две выбеленные мишени для стрельбы из ружья, принадлежности для стрельбы из лука и для фехтования и все, что требуется для бокса, этого поистине британского искусства. Сегодня вечером здесь никто не занимается этими видами спорта, поэтому "Галерея-Тир Джорджа" безлюдна и вся целиком предоставлена уродливому коротышу с большой головой, который сейчас спит на полу.
      Коротыш смахивает на оружейного мастера - он в зеленом суконном фартуке и шапочке, а лицо и руки у него запачканы порохом и почернели от возни с ружьями, которые ему приходится заряжать. Он лежит на свету, перед ярко-белой мишенью, и на ее фоне кажется еще чернее, чем он на самом деле. Неподалеку стоит крепкий, грубо сколоченный стол с тисками, - за этим столом коротыш работал весь день. Лицо у него словно сдавленное; одна щека сизого цвета и вся в пятнах - очевидно, он как-то раз, а может быть и не раз, пострадал от взрыва во время работы.
      - Фил! - тихо окликает его кавалерист.
      - Здесь! - громко отзывается Фил, с трудом поднимаясь на ноги.
      - Как дела?
      - Дела - как сажа бела, - отвечает Фил. - Только пять дюжин ружейных выстрелов да дюжина пистолетных. И как нарочно - все в цель!
      Вспомнив об этом, Фил жалобно охает.
      - Закрывай лавочку, Фил!
      Фил идет выполнять приказ, и тогда становится ясно, что он хромает, хотя способен двигаться очень быстро. На испещренной пятнами стороне его лица нет брови, на другой стороне бровь черная, косматая, и это несоответствие придает ему чрезвычайно своеобразный и довольно зловещий вид. Руки его, как видно, испытали все, что только можно испытать, кроме потери пальцев, - они скрючены, изборождены рубцами и шрамами. Сила у него, должно быть, большая, - тяжелые скамьи он поднимает с таким видом, словно они легче перышка. У него есть занятная привычка: когда ему нужна какая-нибудь вещь, он не идет к ней прямо, а ковыляет вокруг всей галереи, задевая плечом за стену, так что по всем четырем стенам этого помещения тянется грязная полоса, которую принято называть "следом Фила".
      Сей страж, охраняющий "Галерею-Тир Джорджа" в отсутствие самого Джорджа, теперь запирает огромные двери, гасит все газовые рожки, кроме одного, - да и тот горит тускло, - и заканчивает свою работу тем, что вытаскивает из-за дощатой перегородки в углу два тюфяка и постельные принадлежности. Тюфяки раскладывают в противоположных концах галереи, причем кавалерист стелет постель себе, а Фил себе.
      - Фил! - говорит, подойдя к нему, хозяин, который уже снял сюртук и жилет и, оставшись в рубашке и штанах, выглядит еще более воинственно, чем раньше. - Тебя, кажется, нашли в чьем-то подъезде, а?
      - В сточной канаве, - отвечает Фил. - Ночной сторож споткнулся и шлепнулся прямо на меня.
      - Так, значит, для тебя бродячая жизнь дело привычное сызмальства?
      - Чего привычней! - отвечает Фил.
      - Спокойной ночи!
      - Спокойной ночи, командир.
      Фил даже к постели не может направиться прямо, а находит нужным пройти вдоль двух стен галереи, задевая их плечом, и только тогда поворачивает к своему тюфяку. Кавалерист, пройдясь раза два от места для прицельной стрельбы до мишени и посмотрев на луну, свет которой проникает сквозь окна в кровле, направляется более прямым путем к своему тюфяку и тоже укладывается спать.
      ГЛАВА XXII
      Мистер Банкет
      Вечер сегодня жаркий, но аллегорическому римлянину на Линкольновых полях, должно быть, прохладно, да и немудрено - ведь у мистера Талкингхорна оба окна открыты настежь, а кабинет у него высокий, сумрачный, и в нем всегда сквозняк. Все это не очень приятно, когда приходит ноябрь с туманом и слякотью или январь со льдом и снегом, но в душные знойные дни долгих каникул тут хорошо. Вот почему у аллегорического римлянина довольно свежий вид, хотя щеки у него как персики, колени как букеты цветов, а вместо икр на ногах и мускулов на руках - розовые припухлости.
      Тучи пыли летят в окна мистера Талкингхорна, но еще больше ее скопилось на его мебели и бумагах. Все здесь покрыто толстым слоем пыли. И когда полевой ветерок, заблудившись, попадает в эту комнату и в испуге мечется, как слепой, торопясь улететь вон отсюда, он пускает столько же пыли в глаза аллегорическому римлянину, сколько суд - или мистер Талкингхорн, как один из его самых преданных служителей, - временами пускает в глаза непосвященным.
      В этом своем унылом складе пыли, - вездесущего вещества, в которое превратятся и его бумаги, и он сам, и все его клиенты, и все одушевленные и неодушевленные предметы, какие есть на свете, - мистер Талкингхорн сидит за бутылкой у открытого окна и смакует старый портвейн. Человек жесткий, замкнутый, сухой и молчаливый, он, однако, не хуже других способен смаковать старое вино. Ларь с бесценным портвейном хранится у него в хитроумно устроенном погребе под Линкольновыми полями, и этот погреб - одна из его многочисленных тайн. Когда он обедает дома один, как обедал сегодня, он сначала съедает принесенные из ресторана рыбу и бифштекс или цыпленка, потом спускается со свечой в руке в гулкие подвалы, вырытые под опустелым домом, а затем неторопливо возвращается к себе, предшествуемый отдаленным отзвуком хлопающих дверей и овеянный запахом земли, приносит в свой кабинет бутылку и наливает из нее в рюмку сверкающий полувековой нектар, который краснеет за стеклом от сознания своей славы и наполняет всю комнату благоуханием виноградников Юга.
      Сидя в сумерках у открытого окна, мистер Талкингхорн смакует вино. Оно как будто шепчет ему о своем полувековом безмолвии и плене, а он от этого все крепче замыкается в себе. Еще более непроницаемый, чем всегда, он сидит, пьет и, пожалуй, немного размякает в одиночестве, вспоминая в этот час сумерек обо всех известных ему тайнах, которые связываются в его представлении с темнеющими лесами за городом и просторными, обезлюдевшими, запертыми особняками в городе; а быть может, даже уделяет несколько мыслей самому себе, своей семейной истории, своим деньгам, своему завещанию, - все это тайна для всех, - и тому единственному своему другу, холостяку, человеку того же склада и тоже юристу, который до семидесяти пяти лет жил так же, как мистер Талкингхорн, но внезапно почувствовал (как говорят), что жизнь эта слишком однообразна, и как-то раз, летним вечером, подарил свои золотые часы своему парикмахеру, не спеша вернулся домой в Тэмпл и повесился.
      Но сегодня вечером мистер Талкингхорн не один и потому не может размышлять так долго, как привык. Из скромности отодвинув стул, так что сидеть не очень удобно, за тем же столом сидит лысый, кроткий, с лоснящимся лицом человек, который почтительно кашляет в руку, когда юрист приглашает его налить себе вина.
      - Ну, Снегсби, - говорит мистер Талкингхорн, - давайте опять поговорим об этой странной истории.
      - Пожалуйста, сэр.
      - Вы сказали мне, когда были так добры зайти сюда вчера вечером...
      - За что я должен попросить у вас извинения, сэр, если это была смелость с моей стороны; но вы, помнится, проявили некоторый интерес к этому лицу, и я подумал, что вы, может быть... пожелаете...
      Мистер Талкингхорн не такой человек, чтобы помочь собеседнику сделать вывод или подтвердить какое-нибудь предположение, если они касаются его самого. Поэтому мистер Снегсби, робко покашливая, нерешительно повторяет:
      - Я, конечно, должен просить у вас извинения, сэр, за эту смелость.
      - Не беспокойтесь, - ободряет его мистер Талкингхорн. - Так вы говорили мне, Снегсби, что надели шляпу и отправились сюда, не сказав об этом жене. Мне кажется, вы поступили осмотрительно, ибо все это не так важно, чтобы об этом стоило говорить кому-нибудь.
      - Изволите видеть, сэр, - объясняет мистер Снегсби, - моя женушка, говоря напрямик, любознательна. Да, любознательна. Она, бедняжка, страдает спазмами, и ей полезно, когда ум у нее чем-нибудь занят. Вот она и старается его занять... я бы сказал, чем попало, все равно касается это ее или не касается... особенно, если не касается. У моей женушки очень деятельный ум, сэр.
      Мистер Снегсби делает глоток и, восторженно кашляя в руку, бормочет:
      - Боже мой, какое прекрасное вино!
      - Значит, вы скрыли от нее свой вчерашний визит? - спрашивает мистер Талкингхорн. - И сегодняшний тоже?
      - Да, сэр, сегодняшний тоже. Сейчас моя женушка, говоря напрямик, в набожном настроении - так по крайней мере она считает сама - и присутствует на так называемых "Вечерних бдениях" одного духовного лица, некоего Чедбенда. Он, бесспорно, очень красноречив, но мне лично не особенно нравится его стиль. Однако не в этом дело. Но поскольку моя женушка сегодня занята, мне легко удалось заглянуть к вам без ее ведома.
      Мистер Талкингхорн кивает.
      - Налейте себе еще, Снегсби.
      - Очень вам благодарен, сэр, - отзывается торговец, почтительно покашливая. - Замечательное вино, сэр!
      - Теперь это вино считается редким, - говорит мистер Талкингхорн. - Ему пятьдесят лет.
      - Да неужели, сэр? Впрочем, я ничуть этому не удивляюсь, разумеется. Ему можно дать... сколько угодно лет.
      Воздав эту дань портвейну, мистер Снегсби скромно покашливает в руку, как бы извиняясь за то, что пьет такую драгоценность.
      - Вы можете повторить еще раз все то, что говорил мальчик? - спрашивает мистер Талкингхорн, засовывая руки в карманы своих поношенных брюк и спокойно откидываясь назад в кресле.
      - С удовольствием, сэр.
      И владелец писчебумажной лавки очень точно, хотя и несколько многословно, пересказывает все, что говорил Джо у него в доме при гостях. Подойдя к концу рассказа, он вдруг вздрагивает всем телом и обрывает свою речь восклицанием:
      - Боже мой, я и не знал, сэр, что здесь присутствует еще один джентльмен!
      Мистер Снегсби испугался, заметив, что между ним и поверенным, неподалеку от стола, стоит внимательно всматривающийся в них человек со шляпой и палкой в руках - человек, которого не было здесь, когда сам мистер Снегсби вошел, и который при нем не входил ни в дверь, ни в окно. В комнате стоит шкаф, но петли его дверцы не заскрипели ни разу; не слышно было и шума шагов по полу. Однако этот третий человек стоит здесь со шляпой и палкой в руках, заложенных за спину, - внимательный, сосредоточенный и спокойный слушатель. Это крепко сложенный, немолодой, степенный на вид мужчина с острыми глазами, одетый в черный костюм. Он смотрит на мистера Снегсби с таким видом, словно хочет написать с него портрет, но, кроме этого, в нем на первый взгляд нет ничего особенно замечательного, - разве что появился он на манер привидения.
      - Не обращайте внимания на этого джентльмена, - говорит мистер Талкингхорн как всегда спокойно. - Это просто мистер Баккет.
      - Ах, вот как, сэр! - отзывается торговец, и его покашливание означает, что он понятия не имеет, кто такой мистер Баккет.
      - Я устроил так, чтобы он услышал вашу историю, - говорит поверенный, потому что мне хочется (по некоторым причинам) узнать все это поподробнее, а он хорошо разбирается в подобных делах. Что скажете, Баккет?
      - Все очень просто, сэр. Наши люди приказали мальчишке не задерживаться на одном месте и убраться подальше, так что на прежнем перекрестке его не найдешь, но если мистер Снегсби не против отправиться со мной в Одинокий Том и там опознать этого малого, мы приведем его сюда часа через два, даже раньше. Конечно, я могу сделать это и без мистера Снегсби, но так выйдет скорее.
      - Мистер Баккет - агент сыскной полиции, Снегсби, - объясняет поверенный.
      - Да неужели, сэр? - ужасается мистер Снегсби, и волосы, окаймляющие его плешь, готовы стать дыбом.
      - Так если вы действительно согласитесь пойти туда с мистером Баккетом, - продолжает мистер Талкингхорн, - я буду вам очень признателен.
      Мистер Снегсби колеблется лишь одно мгновение, но Баккет сразу же проникает в самую глубину его души.
      - Да вы не бойтесь повредить мальчишке, - говорит он. - Ни капельки вы ему не повредите. С мальчишкой все в порядке. Мы только доставим его сюда, я ему задам два-три вопроса, а потом ему заплатят за беспокойство и отпустят его на все четыре стороны. Он на этом хорошо заработает. Обещаю вам, как честный человек, что мальчишку отпустят с миром. Не бойтесь ему повредить, бояться нечего.
      - Прекрасно, мистер Талкингхорн, - бодро восклицает мистер Снегсби, немного успокоившись, - если так...
      - Конечно! И вот еще что, мистер Снегсби, - конфиденциальным тоном говорит Баккет, подхватив торговца под руку, отводя его в сторону и дружески похлопывая по груди. - Вы, видать по всему, человек опытный, деловой, благоразумный. Вот какой вы.
      - Я, конечно, очень благодарен вам за ваше доброе мнение обо мне, отзывается мистер Снегсби, скромно покашливая, - но...
      - Вот вы какой, заметьте, - продолжает Баккет. - Значит, незачем говорить такому человеку, как вы, человеку, который занимается таким делом, как ваше, а дело это основано на доверии и требует, чтобы его вели люди с головой на плечах, какие умеют глядеть в оба и держать язык за зубами (один мой дядя тоже когда-то имел писчебумажную лавку), - значит, незачем говорить такому человеку, как вы, что лучше всего и умней всего о такого рода делишках помалкивать. Ясно вам это? Помалкивать!
      - Конечно, конечно, - соглашается мистер Снегсби.
      - Не считаю нужным скрывать от вас следующее, - добавляет мистер Баккет с обаятельной, но притворной искренностью. - Есть сведения, что покойник оставил небольшое имущество, и вот тут возникает вопрос - уж не задумала ли эта бабенка как-нибудь изловчиться и присвоить себе наследство. Ясно вам это?
      - Вот оно что! - восклицает мистер Снегсби, которому это, видимо, не совсем ясно.
      - Ну, а вы, - продолжает Баккет, ласково и успокоительно похлопывая мистера Снегсби по груди, - вы стремитесь к тому, чтобы каждый пользовался своими правами согласно закону. Вот к чему стремитесь вы.
      - Конечно, - соглашается мистер Снегсби, кивая.
      - По этой причине и в то же время желая услужить... как это вы, мастера переписки, говорите - "заказчику" или "клиенту"? Я забыл, как выражался мой дядя.
      - Я обычно говорю "заказчику", - отвечает мистер Снегсби.
      - Правильно! - подтверждает мистер Банкет, совсем по-дружески пожимая ему руку. - По этой-то самой причине и в то же время желая услужить своему очень крупному заказчику, вы собираетесь вместе со мною, секретно, отправиться в Одинокий Том и впредь держать в тайне все это дело - никому никогда о нем не говорить. Ведь вы именно этого хотите, насколько я понимаю?
      - Совершенно верно, сэр. Совершенно верно, - отвечает мистер Снегсби.
      - Так вот ваша шляпа, - продолжает его новый друг, так бесцеремонно обращаясь со шляпой, как будто он ее сам сделал, - и, если вы готовы, я тоже готов.
      Они прощаются с мистером Талкингхорном, - который попивает свое старое вино, по-прежнему совершенно невозмутимый, так что на поверхности его неизмеримых глубин не видно ни малейшего следа ряби, - затем направляются к выходу.
      - Вам не случалось знавать одного очень славного малого по фамилии Гридли, нет? - спрашивает Баккет, когда они, дружески разговаривая, спускаются по лестнице.
      - Нет, - отвечает мистер Снегсби, подумав, - я не pнаю никого с такой фамилией. А что?
      - Да ничего особенного, - отвечает Баккет, - просто мне вспомнилось, как он немножко дал себе волю и принялся угрожать некоторым уважаемым лицам, так что я получил приказ арестовать его, но он скрылся... а жаль благоразумному человеку скрываться не следует.
      По дороге мистер Снегсби наблюдает нечто для него новое: каким бы скорым шагом они ни шли, у спутника его, как ни странно, все время такое выражение лица, как будто они не спеша прогуливаются от нечего делать; и еще - собираясь повернуть направо или налево, Баккет всякий раз притворяется, будто твердо решил идти прямо, но в самый последний момент делает крутой поворот. Время от времени навстречу им попадается квартальный полицейский, который обходит свой участок, и тут мистер Снегсби подмечает, что оба они и его проводник и квартальный, - встречаясь, становятся чрезвычайно рассеянными и смотрят куда-то в пространство, как бы совсем не замечая друг друга. Изредка мистер Баккет нагоняет какого-то невысокого молодого человека в блестящем цилиндре с прилизанными волосами, закрученными на висках в два плоских завитка, и, почти не глядя на него, прикасается к нему своей палкой, а молодой человек, оглянувшись, мгновенно улетучивается. Мистер Баккет замечает почти все, что происходит вокруг, но лицо его так же не меняется, как не меняется огромный траурный перстень на его мизинце или булавка с крохотным брильянтиком в массивной оправе, воткнутая в его рубашку.
      Когда они, наконец, подходят к Одинокому Тому, мистер Баккет ненадолго останавливается на углу и берет зажженный потайной фонарик у здешнего квартального надзирателя, а тот отправляется провожать их с другим фонариком у пояса. Мистер Снегсби шагает между своими проводниками по отвратительной улице, где нет стоков для воды, нет выхода для затхлого воздуха, где в черной глубокой грязи застаиваются смрадные лужи, - хотя в других кварталах сейчас мостовые сухи, - улице, издающей такое зловоние и представляющей такое зрелище, что он, проживший в Лондоне всю жизнь, едва верит своим органам чувств. От этой улицы, загроможденной грудами развалин, ответвляются другие улицы и переулки, столь омерзительные, что мистер Снегсби чувствует тошноту телесную и душевную, и ему чудится, будто он с каждым шагом все глубже погружается в преисподнюю.
      - Отойдите-ка в сторону, мистер Снегсби, - говорит Баккет, когда навстречу им несут что-то вроде потрепанного паланкина, окруженного шумной толпой. - Тут по улицам горячка гуляет!
      Несчастного невидимку уносят, а толпа, забыв об этом увлекательном зрелище, проносится мимо, как вереница страшных образин в бредовых видениях, рассеявшись, исчезает в переулках, развалинах, за стенами, но вдруг снова начинает метаться вокруг троих путников, что-то выкрикивая с пронзительным предостерегающим свистом, пока все трое не удаляются прочь.
      - В этих домах повальная горячка, Дарби? - хладнокровно спрашивает квартального мистер Баккет, направляя свой фонарик на какие-то зловонные лачуги.
      Дарби отвечает, что "во всех", и даже, что много месяцев подряд люди здесь "валились десятками" и их уносили мертвых или умирающих, "как шелудивых овец". Они идут дальше, и Баккет говорит, что вид у мистера Снегсби довольно скверный, а мистер Снегсби отвечает, что тут ужасный воздух - просто дышать нечем.
      Они справляются в нескольких домах о мальчике, которого зовут Джо. В Одиноком Томе лишь немногих знают по имени, данном при крещении, поэтому мистера Снегсби спрашивают, кто ему, собственно, нужен - Рыжий или Полковник, Виселица, Малец-Резец или Песий нос, Долговязый или Кирпич. Мистер Снегсби то и дело сызнова описывает наружность Джо. Мнения расходятся насчет того, кто же оригинал этого портрета. Одни думают, что это, наверное, Рыжий; другие - что не кто иной, как Кирпич. Приводят Полковника, но он ничуть не похож на того, кого ищут. Всякий раз, как мистер Снегсби и его проводники останавливаются, толпа окружает их со всех сторон, и из ее темных недр на мистера Баккета сыплются вкрадчивые советы. Всякий раз, как путники трогаются дальше, в толпу яростно врывается резкий свет их фонариков, и она исчезает, потом снова мечется вокруг них в проходах, развалинах и за стенами.
      Наконец отыскивают какую-то лачугу, в которой обычно ночует подросток по прозвищу Тупица, или Тупой малец, и тогда возникает надежда, что Тупица и Джо - одно лицо. К этому выводу приходят, сопоставив приметы, указанные мистером Снегсби, и сведения, полученные от хозяйки дома - бабы с головой, обмотанной черными тряпками, и с лицом пропойцы, которая выскочила из вороха лохмотьев, сваленных на полу какой-то собачьей конуры, служащей ей спальней. Тупица ушел к доктору за склянкой лекарства для больной женщины, но скоро вернется.
      - А здесь нынче кто ночует? - спрашивает мистер Баккет, открыв другую дверь и освещая соседнюю каморку своим фонариком. - Двое пьяных мужчин, а? И две женщины? Мужчины в хорошем виде! - говорит он, подойдя к спящим, и у каждого отводит руку от лица, чтобы получше рассмотреть его. - Это ваши хозяева, сестрицы?
      - Да, сэр, - отвечает одна из женщин. - Наши мужья.
      - Кирпичники?
      - Да, сэр.
      - Что вы тут делаете? Вы не лондонские жители.
      - Нет, сэр. Мы из Хэртфордшира.
      - Из какой именно местности в Хэртфордшире?
      - Из Сент-Олбенса.
      - Пешком приплелись?
      - Пришли вчера. Там без работы сидели, а здесь тоже ничего путного не выходит, да, должно быть, и не выйдет.
      - А таким способом ничего путного и не добьешься, - говорит мистер Баккет, поворачиваясь в сторону бесчувственных фигур на полу.
      - Вот именно ничего, - со вздохом отвечает женщина. - Нам с Дженни это куда как хорошо известно.
      Каморка фута на два, на три выше двери, и все-таки она так низка, что если бы самый высокий из посетителей выпрямился во весь рост, он уперся бы головой в закопченный потолок. Все здесь оскорбляет органы чувств; в затхлом воздухе даже толстая свеча горит каким-то бледным, болезненным пламенем. В каморке стоят две скамьи, и еще одна, повыше, заменяет стол. Мужчины спят там, где повалились на пол, а женщины сели поближе к свече. Женщина, отвечавшая на вопросы, держит на руках грудного ребенка.
      - Сколько ему времени, этому крошке? - спрашивает Баккет. - На вид кажется, будто родился он только вчера.
      Он говорит с женщиной довольно мягким тоном и осторожно направляет на ребенка свет своего фонарика, а мистеру Снегсби почему-то вспоминается другое дитя, окруженное сиянием, - дитя, которое он видел только на картинах.
      - Ему еще трех недель нету, сэр, - отвечает женщина.
      - Это ваш ребенок?
      - Мой.
      Другая женщина стояла, наклонившись над спящим младенцем, когда путники входили; теперь она нагибается снова и целует его.
      - А вы, должно быть, любите его, как родная мать, - говорит ей мистер Банкет.
      - Я сама была матерью, хозяин; был и у меня такой же ребеночек, да помер.
      - Эх, Дженни, Дженни! - говорит ей другая женщина, - оно и лучше так. Лучше вспоминать о мертвом, чем думать о живом, Дженни! Куда лучше!
      - Надеюсь, вы не настолько бессердечная женщина, - строго внушает мистер Баккет, - чтобы желать смерти своему собственному ребенку!
      - Бог свидетель, конечно нет, хозяин, - отвечает она. - Я не бессердечная. Я не хуже любой нарядной леди отдала бы за него жизнь, кабы это было возможно.
      - Ну, значит, и не говорите таких глупостей, - поучает ее мистер Баккет, снова смягчаясь. - Зачем это?
      - Мне эти мысли в голову лезут, хозяин, когда ребенок вот так лежит у меня на коленях, а я на него смотрю, - говорит женщина, и глаза ее наполняются слезами. - Случись ему не проснуться больше, вы скажете, что я с ума сошла, так я буду по нем убиваться. Это я хорошо знаю. Я была при Дженни, когда у нее ребенок помер, - ведь правда, Дженни? - и помню, как она горевала. Но оглянитесь кругом, посмотрите на эту лачугу. Поглядите на них! - Она взглянула в сторону спящих на полу мужчин. - Поглядите на мальчишку, которого вы дожидаетесь, - того, что пошел за лекарством для меня! Вспомните, каких ребят вы то и дело встречаете по своей работе и какими они вырастают у вас на глазах!
      - Ладно, ладно, - говорит мистер Баккет, - воспитайте его порядочным человеком, - увидите, что он будет вас утешать и покоить в старости; так-то.
      - Я всячески буду стараться его воспитывать, - отвечает она, вытирая глаза. - Но нынче вечером я прямо из сил выбилась, да и лихорадка меня трясет, вот я и стала раздумывать, что трудно ему будет вырасти хорошим человеком. Хозяин мой будет против этого, мальчонка и сам хлебнет колотушек и увидит, как меня колотят, и дома ему станет страшно - убежит, а там, глядишь, и вовсе с пути собьется. Как я ни старайся, как ни работай на него изо всех сил, одной не справиться, а помощи ждать неоткуда; так что, несмотря на все мои старания, он все-таки может вырасти плохим человеком, и придет час, когда я буду глядеть на него сонного, - вот как теперь, - а он уже огрубеет, будет не такой, как прежде, ну, значит, и немудрено, что сейчас, когда он лежит у меня на коленях, я все о нем думаю и хочу, чтоб он помер, как ребенок Дженни.
      - Ну, будет, будет! - говорит Дженни. - Ты устала, Лиз, да и больна. Дай-ка мне его подержать.
      Она берет на руки ребенка и при этом нечаянно распахивает платье матери, но сейчас же оправляет его на истерзанной, исцарапанной груди, у которой лежал младенец.
      - Это я из-за своего покойничка души не чаю в этом малыше, - говорит Дженни, шагая взад и вперед с ребенком на руках, - а она из-за моего покойничка души не чает в своем мальчике, так что даже думает: уж не лучше ли схоронить его, пока он еще мал? А я в это время думаю: чего только я не отдала бы, чтобы вернуть свое дитятко! Ведь обе мы - матери и чувствуем одинаково, только, бедные, не умеем сказать, что у нас на сердце лежит!