– Быть может, это и вправду лучшее, что ты можешь сделать, – наконец промолвил старик. Бенджамин стиснул зубы, чтобы сдержать проклятие. Хорошо, что старый Натан не оглянулся в тот миг и не видел взгляда, которым наградил его сын. – Да вот только нам с Хестер будет тяжеловато это вынести. Каков бы ты ни был, ты все же наша плоть и кровь, наше единственное дитя, а если ты и не таков, каким тебе следовало бы быть, то, возможно, повинна в том наша же гордыня. Если он уедет в Америку, это убьет мою старушку, да и Бесс тоже, ведь девочка только о нем и думает.

Речь, первоначально предназначенная сыну, постепенно перетекла в беседу с самим собой, но тем не менее, Бенджамин так навострил уши, словно все это ему и говорилось. Натан умолк и, чуть поразмыслив, снова обратился к сыну.

– Этот твой парень – язык не поворачивается назвать его твоим другом, тоже мне выдумал, столько с тебя запросить – он один может помочь тебе начать свое дело? Возможно, другие сдерут с тебя меньше?

– Да нет, куда там, – покачал головой Бенджамин, сочтя этот вопрос за верный признак того, что отец начинает смягчаться.

– Что ж, тогда можешь сказать ему, что ни он, ни ты не дождетесь от меня трехсот фунтов. Не отрицаю, я и впрямь отложил самую малость на черный день, но куда как меньше, тем более, что часть этих денег пойдет для Бесси, ведь она нам заместо дочери.

– Но она и в самом деле станет вам дочерью в тот день, когда я вернусь домой и женюсь на ней, – возразил Бенджамин, привыкший даже сам с собой легко играть мыслями о женитьбе на Бесси. Рядом с ней, да еще когда она бывала особенно хорошенькой, он вел себя так, точно они и впрямь были влюблены и помолвлены; вдали же почитал ее скорее удобным средством снискать родительскую благосклонность. Словом, он не то, чтобы лгал, когда утверждал, что намерен жениться на ней, но при этом имел еще и заднюю мысль повлиять на отца.

– Для нас это будет тяжкий удар, – продолжил старик. – Но Господь хранит своих детей и, быть может, позаботится о нас лучше, чем сумеет Бесси, бедняжка. Да и ее сердце отдано тебе. Но, мальчик, у меня нет трех сотен. Сам знаешь, я храню сбережения в старом чулке, покуда не дойдет до пятидесяти фунтов, а там уж отдаю их в Рипонский Банк. По последней бумажке, что они мне выдали, выходит ровно две сотни, а в чулке наскребется еще пятнадцать от силы. И ведь я предназначал сотню и теленка от рыжей коровы впридачу для Бесс, ей так нравится возиться с живностью.

Бенджамин кинул злобный взгляд на отца, проверяя, правду ли тот говорит, – и уже одно то, что сыну вздумалось подозревать в обмане почтенного старика, родного отца, достаточно говорит о собственном его характере.

– Нет, ничего не выйдет… столько денег мне не набрать… Хотя, не скрою, очень хотелось бы ускорить вашу свадьбу… Можно, конечно, еще продать черную телочку, она потянет фунтов на десять, но эти деньги понадобятся на покупку зерновой пшеницы, озимые-то у нас нынче не взошли. Ну да ладно, вот что я тебе скажу, мой мальчик! Давай сделаем, как будто бы ты одолжил у Бесс ее сотню, только непременно напиши ей расписку. Возьмем все разом из рипонского банка а там, авось, тот законник уступит тебе эту долю в деле не за триста фунтов, а за двести. Не хочу его хулить, но пусть уж он сполна тебе отдаст за эти денежки, они-то, поди, немалые. Никак я в толк не возьму, что с тобой – то мне кажется, ты и у младенца леденец обманом вытрясешь, то боюсь, как бы самого тебя не надули.

Чтобы объяснить это замечание, надобно сказать, что часть счетов, оставленных Бенджамином отцу, были хитроумно изменены таким образом, чтобы покрывать и некие иные издержки, мало достойные, которые, пожалуй, отец отказался бы оплачивать. Простодушный старик, сохранивший еще толику веры в единственное чадо, решил, что тот по неопытности изрядно переплатил за покупки.

Поломавшись для виду, Бенджамин наконец согласился принять хотя бы двести фунтов и пообещал извлечь из этой суммы все, что только можно, дабы преуспеть на избранном поприще. Но как ни странно, его неустанно глодало сожаление о тех пятнадцати фунтах, что остались в чулке «на развод». Они, считал он, по праву принадлежат ему, ведь он, в конце-то концов, единственный наследник отца. В тот вечер он даже порастерял обычную свою предупредительность по отношению к Бесси – вообразил по глупости, будто эти деньги отложены специально для нее и злился из-за одной только этой мысли. Об этих пятнадцати фунтах, что ему так и не достались, он думал куда как больше, нежели о тех двустах, что отец его заработал таким тяжким трудом, так тщательно сберегал, а потом так безоглядно отдал ему. Натан же тем вечером пребывал в необычайно приподнятом настроении. Его щедрое и любящее сердце находило какое-то неосознанное удовлетворение в мысли, что, пожертвовав почти все свои сбережения, он помог двум дорогим ему людям обрести счастье. Сам факт, что он оказал Бенджамину столь великое доверие, словно бы делал Бенджамина в глазах отца более достойным этого самого доверия. Единственное, о чем Натан пытался не думать, так это о том, что ежели все пройдет согласно его чаяниям, то Бесси с Бенджамином поселятся вдали от Наб-энда, но он чисто по-детски утешал себя, что «авось, Господь Бог сумеет позаботиться о нем и его хозяйке. Нечего загадывать так далеко вперед».

В тот вечер Бесси пришлось выслушать от дядюшки множество невразумительных шуточек – тот не сомневался, что Бенджамин пересказал ей их разговор, тогда как, правду сказать, его сын не обмолвился об этом кузине ни единым словом.

Когда пожилая чета удалилась на покой, Натан поведал жене о данном сыну обещании и о той жизни, которую должны были обеспечить ему эти двести фунтов. Такая внезапная перемена и утрата сбережений, которые Хестер про себя с тайной гордостью называла «банковскими капиталами», сперва несколько напугала добрую старушку. Но и она, разумеется, была готова расстаться с ними ради Бенджамина. Однако ее приводило в недоумение – на что же может потребоваться такая огромная сумма. Впрочем, даже эта загадка померкла перед ошеломляющей новостью, что теперь не только «наш Бен» поселится в Лондоне, но и Бесси поедет туда, ставши ему женой. Забыв о потере денег, Хестер провздыхала всю ночь напролет. Утром же, пока Бесси замешивала тесто, ее тетя, вопреки своему обыкновению праздно присевшая у очага, вдруг сказала:

– Видать, придется нам теперь покупать хлеб в лавке. Вот уж никогда не думала, что доживу до такого. Бесси в удивлении подняла голову:

– Уж я-то ихней пресной гадости в рот не возьму. С какой это стати нам покупать хлеб у булочника, тетя? Вот увидите, мое тесто поднимется, как воздушный змей при южном ветре.

– Но я-то уже не смогу месить тесто, как месила в былые года – слишком уж спина болит. А когда ты уедешь в Лондон, тогда-то нам впервые в жизни и придется покупать хлеб.

– Вовсе я не уезжаю ни в какой Лондон, – заявила Бесси, с новой решимостью принимаясь за тесто и покраснев как рак – то ли от этой мысли, то ли от усилия.

– Но наш Бен станет партнером знаменитого лондонского адвоката, а тогда, будь уверена, не мешкая, заберет тебя с собой.

– Ну, тетя, – сказала Бесси, отряхивая с рук налипшее тесто, но все еще не поднимая глаз, – если дело в этом, можете не волноваться понапрасну. Бен еще двадцать раз передумает прежде, чем наконец-то остепенится или женится. Я сама иногда диву даюсь, – с неожиданным пылом добавила она, – и почему это до сих пор о нем думаю. Он-то ведь совсем обо мне и не вспоминает, едва я скроюсь из вида. Но ничего, я уже решила, что на этот раз постараюсь покрепче и сумею-таки выбросить его из головы.

– Стыдись, девочка! Он ведь все только о тебе и думает, только ради тебя и старается, не покладая рук. Да ведь не далее, как позавчера, он говорил с твоим дядей на эту самую тему и так ему прямо и сказал. Так что сама видишь, деточка, черный день настанет для нас, когда вы оба уедете.

И несчастная старая мать снова заплакала, горько и без слез, как плачут старухи. Бесси поспешила утешить ее, и долго еще они говорили, и горевали, и надеялись, и строили планы грядущих дней, пока наконец не завершили разговор – одна, смирившись, а вторая, пылая тайной радостью.

В тот вечер Натан и его сын вернулись из Хайминстера, уладив все формальности к полному удовольствию старика. Когда бы он счел необходимым потратить на то, чтобы удостовериться в подлинности правдоподобных деталей, которыми его сын уснастил историю о предлагаемом партнерстве, хотя бы половину тех хлопот и усилий, какие потратил на то, чтобы самым безопасным способом перевести деньги в Лондон, то подобная предусмотрительность пошла бы ему только на пользу. Но об этом он даже и не подумал, а вел дело так, как считал наилучшим. Вернулся домой он усталый, но довольный, и хотя не в столь радужном настроении, как накануне, но все же веселый, насколько вообще мог веселиться вечером перед отъездом сына. Бесси, счастливая и оживленная утренними заверениями тети, будто кузен на самом деле любит ее (мы ведь всегда верим тому, о чем давно мечтаем!) и планом, который должен был увенчаться их свадьбой – итак, Бесси казалась почти красавицей, так была она жизнерадостна и так прелестно заливалась румянцем, и не однажды за этот вечер, пока она сновала по кухне. Бенджамин притягивал ее к себе и целовал. Престарелая чета охотно закрывала глаза на эти шалости, и по мере того, как вечер подходил к концу, каждый становился все печальней и тише, думая о предстоящей поутру разлуке. И с каждым часом Бесси тоже все грустнела и все чаще пускалась на всевозможные невинные уловки, лишь бы заставить Бенджамина присесть рядом с матерью, чье сердце, как видела девушка, жаждало этого больше всего на свете. Когда ее ненаглядное чадушко в очередной раз оказалось рядом и ей удалось завладеть его рукой, старушка принялась поглаживать ладонь сына, бормоча давно забытые ласковые словечки, что нашептывала ему, когда он был еще совсем маленьким. Но все это лишь утомляло его.

Пока он мог развлекаться, то дразня и изводя Бесси, то нежничая с ней, ему было не до сна, но теперь громко зевнул. Девушка сердито дернула Бенджамина за ухо. Почему это, спрашивается, он не сдержал зевок – во всяком случае мог бы хоть не зевать так открыто – едва ли не вызывающе. Но мать проявила к нему больше сочувствия.

– Ты устал, мой малыш! – сказала она, ласково гладя Бенджамина по плечу. Но сын резко поднялся, сбросив материнскую руку.

– Да, чертовски устал! Пойду спать, – и с этим, небрежно чмокнув в щеку всех по очереди, даже Бесси, словно он «чертовски устал» разыгрывать из себя пылкого влюбленного, удалился наверх. Трое оставшихся медленно собрались с мыслями и последовали его примеру.

На следующее утро он нетерпеливо подгонял их поскорее встать и распрощаться с ним, а сам только и сказал напоследок, что:

– Ну ладно, старичье, надеюсь, в нашу следующую встречу лица у вас будут повеселее, чем нынче. Да вы что, на похороны собрались? Одного этого хватит, чтобы бежать отсюда со всех ног. А ты-то, Бесси, просто глядеть страшно, не то что вчера.

Он ушел, а они вернулись в дом и принялись за тяжелую ежедневную работу, стараясь даже меж собой на говорить об постигшей их утрате. Да и то сказать, им было некогда и словом перемолвиться, поскольку за время мимолетного визита Бенджамина многие дела по хозяйству были отложены на потом, а теперь приходилось работать вдвое, чтобы наверстать упущенное. Тяжелый труд служил осиротевшей семье единственным утешением в течение многих дней.

Сперва письма Бенджамина, пусть и нечастые, изобиловали подробными описаниями его успеха. Правда, детали этого процветания оставались какими-то смутными, но сам факт декламировался широко и недвусмысленно. Затем наступила долгая пауза. Письма сделались короче, тон их изменился. Примерно через год после отъезда сына Натан получил от него письмо, крайне озадачившее и даже рассердившее старика. Что-то было неладно – Бенджамин не писал, что именно, но кончалось письмо просьбой, точнее даже не просьбой, а требованием, выслать ему все оставшиеся сбережения, будь то из банка или из чулка. Как назло, год выдался для Натана неудачным, среди скота разразилась эпидемия и Хантройды вместе с соседями потерпели немалые убытки, а вдобавок цены на коров, которых пришлось покупать, чтобы возместить потерю, взлетели так, как Натану на его веку помнить не приходилось. От былых пятнадцати фунтов осталось не более трех – и надо же было требовать их столь бесстыдно! Не рассказав об этом письме ни единой живой душе (Бесси с тетей уехали на ярмарку на соседской телеге), Натан вооружился пером, чернилами и бумагой и отписал в ответ неграмотный, зато весьма суровый и категоричный отказ. Бенджамин уже получил свою долю, и коли не сумел толком распорядиться ею – тем хуже для него, а от отца он больше ничего не получит. Таково было это письмо.

Оно было написано, подписано, запечатано и вручено деревенскому почтальону, возвращавшемуся в Хайминстер после дневной разноски и сбора писем, задолго до возвращения с ярмарки Хестер и Бесси. Они же провели день на редкость приятно, в веселой и дружеской болтовне с соседями. Выручка оказалась недурна, и женщины вернулись в самом хорошем настроении и, хотя слегка подустали, зато привезли кучу новостей. Не сразу заметили они, как безответно внимает их пересудам остававшийся на ферме домосед. Но поняв наконец, что уныние старика вызвано не какими-либо мелкими домашними неприятностями, а чем-то посерьезнее, Хестер и Бесси заставили его поведать им, в чем дело. Гнев Натана не угас со временем, а напротив, лишь разгорелся сильнее, засим фермер не стал ничего таить и задолго до того, как рассказ его подошел к концу, обе женщины были столь же огорчены, если и не разгневаны, как и он сам. Много дней обитатели маленькой фермы не могли оправиться от этого потрясения. Первой успокоилась Бесси, ибо нашла выход своей скорби в действии – действии, которое отчасти было возмещением за все те колкости, что она наговорила своему кузену в прошлый его визит, когда была недовольна его поведением, а отчасти объяснялось твердой верой Бесси, что Бенджамин ни за что не написал бы отцу подобного письма, если бы деньги и вправду не требовались ему позарез. Хотя на что ему могли снова потребоваться деньги, когда так недавно ему дали такую уйму, она даже вообразить не могла. С самого детства Бесси откладывала всю перепадавшую ей мелочь, все подаренные шестипенсовики и шиллинги, все деньги, вырученные за продажу яиц от двух несушек, считавшимися ее собственными. Теперь капиталы ее составляли около двух фунтов – если быть совсем точным, то два фунта, пять шиллингов и семь пенсов – и вот, отложив один пенни как залог будущих накоплений, она упаковала остаток в маленькую посылочку и отправила ее по адресу Бенджамина в Лондон, сопроводив запиской:

Едва посылка была благополучно отправлена, как Бесси снова повеселела и принялась распевать за работой. Она не ждала никакого уведомления о доставке и питала такое без/раничное доверие к честности почтальона (носившего посылки в Йорк, откуда их пересылали в Лондон дилижансом), что не сомневалась, что он отвозил бы в Лондон доверенные ему ценности каждый раз самолично, когда бы не полагался на полнейшую надежность всех до единого людей, лошадей и экипажей, коим эти ценности передоверял. Засим она нимало не тревожилась, что не заверена в получении. «Всякий знает», – сказала она себе, – «одно дело давать что-нибудь кому-нибудь из рук в руки, а другое – совать в щелку на каком-то ящике, куда и заглянуть-то не заглянешь. Но письма-то как-то да доходят». (Этой вере в непогрешимость почты было суждено в самом скором времени перенести ужасное потрясение). Однако в глубине души девушка мечтала дождаться от Бенджамина благодарности и прежних слов любви, по которым она уже так истосковалась. Нет, по мере того, как проходили день за днем, неделя за неделей без единой весточки, она даже начинала подумывать, что он, в общем-то, мог бы бросить все свои дела в этом несносном, противном Лондоне и приехать поблагодарить ее лично.

Однажды – тетя была на чердаке, проверяя, много ли сыров заготовлено за лето, а дядя трудился в поле – почтальон принес Бесси в кухню письмо. Даже и в наши дни деревенские почтальоны не страдают нехваткой свободного времени, а тогда писем было и вовсе мало, так что почту возили из Хайминстера всего раз в неделю, и при подобных обстоятельствах визит почтальона к получателям растягивался едва ли не на целое утро. И вот, присев на краешек буфета, он начал неторопливо рыться в сумке.

– Скверное письмецо принес я Натану на этот раз. Боюсь, там дурные вести, ведь на коверте-то штамп «Не востребовано».

– Сохрани Господь! – ахнула Бесси, побледнев, как полотно, и опускаясь на первый попавшийся стул. Однако в следующий же миг она вскочила и, вырвав зловещее письмо из рук почтальона, поспешно вытолкала его из кухни, приговаривая:

– Уходите, уходите, покуда тетя не спустилась. И, промчавшись мимо него, она что было силы побежала на поле, где надеялась найти дядю.

– Дядя, – задыхаясь, выпалила она. – Что это? О дядя, скажите! Он умер?

Руки Натана тряслись, в глазах мутилось.

– Прочти-ка, – велел он племяннице, – и скажи, что там написано.

– Это письмо… от вас Бенджамину… и тут напечатано «Адресат неизвестен. Отправлено обратно отправителю!» – то есть вам, дядя. Ох, как я сперва испугалась, ведь на конверте написаны такие страшные вещи.

Натан взял у нее письмо и начал вертеть в руках, силясь подслеповатыми глазами разобрать то, что востроглазая Бесси углядела в один миг. Однако сделал из письма другой вывод.

– Он мертв? – пробормотал старик. – Мальчик умер и так никогда и не узнает, как я раскаиваюсь, что написал ему так резко. Мой мальчик! Мой мальчик!

Ноги его подкосились, Натан где стоял, там и осел на землю и закрыл лицо старыми морщинистыми руками. Вернувшееся к нему письмо было написано с безграничной болью, сочинял он его долго и урывками, чтобы куда пространнее, чем в первом письме, и куда как ласковее объяснить своему чаду, отчего не может выслать ему требуемые деньги. А теперь Бенджамин был мертв – более того, старик тут же решил, что его дитя умерло с голоду, без помощи и без денег в этом ужасном, диком и странном месте.

– Ох, сердце, Бесс… сердце мое разбито! – только и смог выговорить старик, прижимая руку к груди и закрывая второй рукой глаза, словно не желал больше никогда видеть света дня. В тот же миг Бесси бросилась возле него на колени, обнимая, поглаживая и целуя старого дядю.

– Дядя, милый, все не так плохо. Он не умер. В письме ничего такого нет, даже не думайте. Он просто взял и переехал, а эти ленивые разгильдяи не знали, где его искать, вот и послали письмо обратно, вместо того, чтобы походить по домам и поспрашивать, как поступил бы на их месте Марк Бенсон. Да я сама слышала столько рассказов про то, как ленив народ на юге, все и не упомнишь. Он не умер, дядя. Он просто переехал и очень скоро сообщит нам, куда. Может, на более дешевую квартиру, ведь тот стряпчий надул его, а вы денег не выслали, вот ему и приходится потуже подтянуть пояс. Вот и все, дядя. Не убивайтесь так, тут ведь не сказано, что он умер.

Бесси уже сама от волнения не могла сдержать слез, хотя твердо верила в правильность своего толкования дела и надпись на письме ее скорее обрадовала, чем огорчила. Поэтому она на все лады уговаривала дядю не сидеть больше на сырой траве и изо все сил тянула его вставать, тогда как он весь закоченел и, по его собственному выражению, «трясся, как осиновый листок». Бесси с трудом удалось поднять его и увести, беспрестанно повторяя одни и те же слова, одно и тоже объяснение: «Он не умер, он просто переехал» и так далее, по кругу. Натан качал головой и старался убедить себя в ее правоте, но в глубине сердца твердо верил в совсем иное. Когда они с Бесси вернулись домой (ибо девушка не позволила ему сегодня работать), старик выглядел так плохо, что жена его решила, будто он простудился и уложила в кровать, куда он, утомленный и равнодушный к жизни, охотно отправился, потому что и в самом деле заболел, но не от простуды, а от нервного потрясения. С тех пор ни он, ни Бесси не заговаривали о злополучном письме, даже между собой, и Бесси нашла способ придержать болтливый язык Марка Бенсона и внушить ему свой, радужный, взгляд на это происшествие.

Проведя в постели неделю, Натан наконец поднялся на ноги, постарев на добрый десяток лет. Жена постоянно отчитывала его за то, что он так неосмотрительно сидел на мокрой траве, пусть даже и очень устал. Но и она начала уже тревожиться из-за затянувшегося молчания Бенджамина. Сама она не умела писать, но много раз уговаривала мужа послать письмо и узнать, как там дела у ее сыночка, и наконец он пообещал ей, что напишет в следующее же воскресенье. Он всегда писал письма по воскресеньям, а в то воскресенье собирался в первый раз после болезни отправиться в церковь. В субботу же он, вопреки настояниям жены (равно как и Бесси), вознамерился сам съездить на рынок в Хайминстер. Это развлечение, пояснил он, пойдет ему на пользу. Однако вернулся он с рынка очень усталый и какой-то загадочный, а вечером попросил Бесси пойти с ним в коровник, чтобы подержать фонарь, пока он будет осматривать заболевшую корову. Когда же они отошли настолько, что из дома их уже слышно не было, Натан вытащил маленький сверточек и сказал:

– Ты ведь обвяжешь этим мою воскресную шляпу, девочка? Так мне будет чуток полегче. Я-то знаю, что мой сынок умер, хотя и молчу об этом, чтобы не расстраивать мою старушку и тебя.

– Конечно, обвяжу, дядя… Но он не умер.

(Бесси всхлипывала.)

– Знаю, знаю, малышка. Я вовсе не хочу, чтобы все со мной соглашались. Но мне хотелось бы надеть немножко крепа, почтить память мальчика. Я бы заказал черный сюртук, но она, бедная моя старушечка, даром что помаленьку слепнет, а все ж заметит, если в воскресенье я не одену парадный свадебный пиджак. Но полоску крепа она не углядит. Ты просто прицепи ее куда нужно, потихонечку.

Засим Натан отправился в церковь с такой узенькой полоской крепа вокруг шляпы, как только удалось выкроить Бесси. И таковы странности человеческой натуры, что, хотя старик фермер превыше всего беспокоился, как бы жена не заподозрила, что он считает, будто их сын умер, но в то же время едва ли не обиделся, что никто из соседей не заметил его траура и не спросил, по кому он его носит.

Но время шло, от Бенджамина не было ни словечка, и тревога его родных достигла такой степени, что Натан не смог больше таить свой секрет. Однако несчастная Хестер отвергла его домыслы – отвергла всей душой, всем сердцем, всей волей. Она не верит, она никогда не поверит – ничто не заставит ее поверить – будто ее единственный сыночек, ее Бенджамин, умер, не послав ей прощального знака любви. Никакие уговоры не могли ее убедить. Она верила, что даже если бы все естественные способы сообщения между ней и ее сыном были бы невозможны в этот последний, трагический момент – скажем, если бы смерть подкралась к нему внезапно, быстро и неожиданно – то все равно ее глубочайшая любовь каким-то непостижимым образом помогла бы ей узнать о потере; Порою Натан пытался радоваться тому, что у жены еще остается надежда увидеть сына живым; но в иные минуты ему хотелось, чтобы она посочувствовала его горю, его терзаниям и угрызениям совести, его долгим и мучительным раздумьям, какую ошибку до* пустили они в воспитании сына, что он принес родителям столько огорчений и тревог. Бесси же принимала то сторону дяди, то сторону тети. Бедняжка каждый раз самым честным образом проникалась их доводами – и посему могла посочувствовать обоим. Но она в считанные месяцы утратила всю свою молодость и стала выглядеть женщиной средних лет задолго до того, как этих лет достигла. Улыбалась она редко и больше не пела.

Этот удар так подкосил всю семью, что на ферме произошли немалые перемены. Натан больше не мог, как бывало, и сам упорно трудиться, и руководить своими двумя помощниками. Хестер потеряла всякий интерес к сыродельне и маслобойне – тем более, что видела с каждым днем все хуже и хуже и уже не справлялась со всем этим хозяйством. Бесси приходилось в одиночку управляться и на поле, и в коровнике, и в маслобойне и сыродельне. Она успевала повсюду – без прежней веселости, зато с какой-то упорной одержимостью, но, сказать правду, ничуть не опечалилась, когда однажды вечером дядя сообщил ей и ее тете, что соседский фермер, Джоб Киркби, предложил Хантройдам продать все земли Наб-энда, кроме только одного пастбища, достаточного, чтобы прокормить двух коров. При этом фермер Киркби отнюдь не собирался вмешиваться в домашние дела и домашнее хозяйство Хантройдов, но был бы рад воспользоваться кое-какими сараями для того, чтобы держать там часть скота.

– Право, с нас вполне хватит Маргаритки и Пеструшки – они будут давать нам по восемь-десять фунтов масла, чтобы летом продавать на рынке. И забот у нас будет куда меньше, чем я боялся, когда представлял себе старость.

– Ага, – согласилась его жена. – А ежели тебе только и останется присматривать, что за пастбищем Астер-Тофт, то тебе не надо будет уходить так далеко в поле. А Бесс будет изготовлять свой знаменитый сыр на продажу, и еще мы попробуем делать сливочное масло. Давно об этом мечтала. Там, откуда я родом, на сывороточное масло никто даже и не глядел.

Оставшись же наедине с Бесси, Хестер высказалась по поводу этой перемены так:

– До чего же я благодарна Создателю, что все оно так обернулось. Я-то, грешным делом, всегда боялась, что Натан продаст землю вместе с домом, и тогда наш сыночек, воротившись из Американии, не будет знать, где нас искать. Уверена, он отправился туда, чтобы сколотить состояние. Крепись девочка, в один прекрасный день он еще вернется и остепенится. Эх, до чего же славно сказано в Писании про блудного сына, который сперва ел со свиньями, а потом зажил припеваючи в отцовском доме. Кто-кто, а уж я-то знаю, что наш Натан охотно простит его, и снова полюбит, и будет души в нем не чаять, быть может, даже сильнее меня, хотя я ни на минуту не верила, будто Бенджамин умер. То-то Натан убедится, кто из нас был прав.

И вот фермер Киркби забрал большую часть земли Наб-энда, а три пары умелых рук без особого труда справлялись с работой на оставшемся пастбище и уходом за двумя коровами. Изредка кто-нибудь из соседей подсоблял им. Все члены семьи Киркби были приятными людьми и с ними было легко иметь дело. Был там сын, Джон Киркби, сухой, степенный холостяк, усердный и методичный в работе и немногословный. Однако Натан почему-то вбил себе в голову, будто бы он заглядывается на Бесси. Эта мысль крайне встревожила старика. В первый раз за все время его вере в смерть сына пришлось пройти испытание – и она его не прошла. К его собственному несказанному удивлению, оказалось, что вера эта не настолько крепка, чтобы он со спокойной душой увидел Бесси женой кого-либо, кроме того единственного, кому она была предназначена с детства. Но поскольку Джон Киркби отнюдь не спешил открывать свои намерения (если у него вообще таковые имелись) Бесси, то эта ревность за покойного сына охватывала Натана лишь изредка, время от времени.

Однако порою на склоне лет люди (особенно когда их снедает глубочайшее и безнадежное горе) становятся вздорными и раздражительными, пусть даже сами сознают это и пытаются с этим бороться. В иные дни Бесси куда как крепко влетало от дяди, но она так горячо его любила и столь сильно уважала, что ни разу не молвила ему резкого или нетерпеливого слова в ответ, хотя и могла иногда сорваться на ком-то постороннем. И она была вознаграждена тем, что свято верила в его искреннюю и сильную привязанность к ней и безграничную и нежнейшую любовь тети.

Тем не менее однажды – близился уже конец ноября – Бесси пришлось вынести от дяди гораздо больше обычного, причем без всякой видимой причины. Причина же настоящая заключалась в том, что одна из коров Киркби заболела и Джон Киркби весь день провозился на дворе фермы, а Бесси чем могла помогала ему, сварила на кухне специальное питье и потом часто грела его, чтобы давать больному животному в теплом виде. Когда бы в дело не был замешан Джон, никто не выразил бы большей заботы о больной скотинке, чем Натан – и потому, что у него от природы было доброе сердце, и потому, что он донельзя гордился репутацией знатока коровьих хворей. Но поскольку Джон весь день торчал на виду, а Бесси крутилась вокруг, Натан и пальцем о палец не ударил, утверждая, что «хворь-то пустячная, говорить не о чем, просто парни и девчата всегда легко теряют голову по пустякам», Надо сказать, что Джону было уж под сорок, а Бесси – почти двадцать восемь, так что выражение «парни и девчата» не очень-то подходило к ним.

Когда Бесси около половины шестого принесла вечерний надой, Натан строго-настрого велел ей сидеть дома и не соваться в темь и на мороз ради каких-то чужих глупостей. Хотя слова эти слегка удивили и крайне раздосадовали девушку, но тем не менее она безропотно села ужинать. Натан издавна завел привычку выходить перед сном глянуть «какая погодка будет назавтра» – и когда в полдевятого он взял палку, вышел во двор и отошел на два-три шага от двери, ведшей на кухню, где они сидели, Хестер положила руку на плечо племяннице и шепнула украдкой:

– Его нынче опять ревматизм одолел, вот он и бурчит на всех почем зря. Не хотелось спрашивать при нем – но как там бедная животинка?

– Ох, совсем худо. Джон Киркби как раз отправился за коровьим доктором. Боюсь, придется им сидеть с ней всю ночь.

Со времени постигшей маленькую семью утраты дядя Натан завел привычку читать вслух на сон грядущий какую-нибудь главу из Библии. Чтение давалось ему нелегко, и частенько, мучительно застряв на каком-нибудь особенно заковыристом словце, он под конец произносил его совсем не так. Но сам процесс открывания священной книги, казалось, лил бальзам на души старых измученных родителей, ибо тогда они ощущали тишину и благодать близости Господа и хоть на время уносились из этого полного тревог и забот мира в мир грядущего, хоть и неясного, но сулившего им блаженный покой.