Глава тринадцатая

Если бы Джозеф Уиллет, объявленный Рыцарями-Подмастерьями вне закона, был дома в то время, когда знатный гость появился у дверей их гостиницы, то есть если бы, по иронии судьбы, этот день не оказался одним из тех шести дней в году, когда ему можно было на несколько часов отлучаться из дому без спросу и без риска получить нагоняй, – Джо, конечно, сумел бы всеми правдами или неправдами проникнуть в тайну мистера Честера и выяснить цель его приезда так досконально, как если бы был его поверенным. Он немедленно предупредил бы влюбленных о грозящей им опасности и помог бы им разумным и своевременным советом, ибо Джо всей душой сочувствовал молодой паре и готов был доказать это, пустив в ход всю свою находчивость и энергию. Объяснялась ли такая готовность Джо расположением его к молодой девушке, история которой почти с колыбели вызывала в нем необычайно живой интерес к ней, или его преданностью молодому Честеру, чье доверие он завоевал своей сметливостью и тем усердием, с каким оказывал Эдварду важные услуги в качестве разведчика и посредника? Были ли тут и другие побудительные причины – например, естественное для человека молодого сочувствие влюбленным, или постоянные нотации и несносные придирки со стороны почтенного родителя, или тайные сердечные дела самого Джо вызывали в нем товарищеское чувство к Эдзарду и Эмме Хардейл, – трудно сказать. Да и не стоит доискиваться истинных причин, поскольку Джо в тот день отсутствовал и не имел возможности делом доказать свою преданность.

Было двадцать пятое марта – этот день, как большинство из вас знает по собственному горькому опыту, с незапамятных времен является одним из тех тягостных дней, которые носят название «платежных». Старый Джон Уиллет считал долгом чести каждый год двадцать пятого марта расплачиваться звонкой монетой с одним лондонским винокуром и виноторговцем, своим поставщиком. И так же неизменно, как неизменно наступало каждый год это число, Джо отправлялся в Лондон, чтобы передать виноторговцу из рук в руки холщовый мешочек с точной суммой долга – ни пенни больше, ни пенни меньше.

Ездил Джо всегда на старой серой кобыле. В уме мистера Уиллета-старшего крепко засела смутная идея, будто эта кобыла, если отправить ее на скачки, несомненно может получить какой-нибудь призовой кубок. Но кобыла никогда не пробовала своих сил на таком поприще, и вряд ли это было возможно в будущем, ибо ей было уже лет четырнадцать, а то и пятнадцать, она страдала запалом и потому шла очень медленно. Более всего выдавали ее возраст облезлые хвост и грива. Несмотря на эти мелкие недостатки, хозяин чрезвычайно гордился своей лошадью, и, когда Хью в тот день подвел ее к крыльцу, Джон удалился за стойку и в уединении своей лимонной рощи даже несколько раз громко засмеялся от избытка восторга и гордости.

– Да, вот это лошадка, Хью! – сказал он, когда, снова обретя душевное равновесие, появился на пороге. Красота! До чего ретива! Какая кость!

Костей без всякого сомнения было достаточно – это самое, должно быть, подумал и Хью, сидя боком в седле в ленивой позе и согнувшись так, что подбородок его почти упирался в колени. Не пользуясь ни свободно болтавшимися стременами, ни уздечкой, он разъезжал взад и вперед по зеленой лужайке перед домом.

– Смотри же, береги ее, парень, – сказал Джон, обращаясь на сей раз не к безмолвному Хью, а к своему сыну и наследнику, который появился на крыльце, уже совсем одетый и готовый в путь. – Не пускай ее вскачь. – Да мне это вряд ли удалось бы, отец, – отозвался Джо, безнадежно глядя на кобылу. – Ну, ну, пожалуйста, без дерзостей, сэр! – осадил его мистер Уиллет. – А чего тебе еще нужно? Тебе, пожалуй, и дикий осел или зебра покажутся слишком смирными? Ты хотел бы скакать на рычащем льве, не так ли? Помалкивай уж лучше!

Когда мистер Уиллет в спорах с сыном, истощив все свое красноречие, переставал задавать вопросы, на которые Джо никогда не отвечал, он обычно кончал свой монолог приказом Джо замолчать.

– И что только в голове у этого мальчишки? – продолжал мистер Уиллет после того, как некоторое время в сильнейшем изумлении таращил глаза на сына. – Заломил шапку набекрень, как настоящий разбойник! Уж не собираетесь ли вы пристукнуть виноторговца, сэр?

– Нет, – сказал Джо отрывисто. – Не собираюсь. Так что можешь быть спокоен, отец.

– Что за воинственный вид у этого шалопая! – не унимался мистер Уиллет, осматривая сына с головы до ног. – Каковы заносчивость и спесь, какая сердитая мина! И зачем это ты нарвал столько крокусов и подснежников?

– Букетик совсем маленький, – оправдывался Джо, краснея. – И, надеюсь, ничего дурного нет в том, что я захвачу его с собой.

– Хорош делец! – презрительно отчеканил мистер Уиллет. – Воображает, что виноторговцев интересуют цветочки!

– Ничего подобного я не думаю, – возразил Джо. Пусть нюхают своими красными носами бутылки и кружки. Цветы я везу Варденам.

– А мистеру Вардену, по-твоему, очень нужны твои крокусы?

– Не знаю, и, по правде говоря, мне это безразлично, – отрезал Джо. – Давай деньги, отец, и отпусти меня поскорее.

– На, возьми и береги их, – сказал Джон. – Да смотри, не очень торопись ехать обратно, дай кобыле хорошенько отдохнуть. Слышишь?

– Слышу, – ответил Джо. – Отдохнуть ей, конечно, понадобится.

– И не слишком роскошествуй в «Черном Льве», продолжал Джон. – Это ты тоже заруби себе на носу.

– А почему я не могу иметь свои карманные деньги? – уныло сказал Джо. – Почему ты против этого, отец? Всякий раз, когда ты посылаешь меня в Лондон, мне разрешается только пообедать в «Черном Льве», с тем, что ты сам заплатишь за этот обед, когда будешь в Лондоне. Неужели мне нельзя доверить несколько шиллингов? Зачем ты меня обижаешь? Не могу я спокойно терпеть такую несправедливость!

– Скажите пожалуйста! Он желает иметь свои деньги! – воскликнул Джон, словно не веря ушам. А что ты называешь деньгами – гинеи? Разве у тебя нет карманных денег? Разве, кроме денег на уплату дорожного сбора, я не отсчитал тебе еще шиллинг и шесть пенсов?

– Шиллинг и шесть пенсов! – сказал Джо с презрением.

– Да, сэр, шиллинг и шесть пенсов! В твои годы я и в руках никогда не держал и не видывал даже такой кучи денег! Шиллинг даю тебе на всякий случай – кобыла может потерять подкову и мало ли что еще. А шесть пенсов – это на развлечения в Лондоне. И советую тебе – поднимись на Монумент[35] и посиди – это самое лучшее развлечение. Там не будет никаких соблазнов – ни вина, ни женщин, ни беспутной компании. Сиди себе и думай. Так я развлекался в твоем возрасте.

Джо, ничего не ответив, велел Хью подвести лошадь, вскочил в седло и поехал со двора. Такой ловкий и смелый наездник заслуживал лучшего коня. Джон, стоя на крыльце, провожал их глазами (вернее – свою серую кобылу, на Джо он и не глядел) и только минут через двадцать после того, как ездок и лошадь скрылись из виду, он сообразил, что они уехали, медленно вошел в дом, и скоро уже сладко дремал за стойкой.

Горемычная кобыла, источник постоянных мучении Джо, плелась, сама выбирая дорогу, пока гостиница не осталась позади. Тут она, согнув ноги, как марионетка, неуклюже и топорно подражающая галопу, сразу прибавила шагу – опять-таки по собственному почину. Видимо, обычный маршрут всадника был ей хорошо знаком, и это-то побудило ее перейти на рысь и свернуть на 6оковую тропу меж изгородей, которая шла вовсе не к Лондону, а параллельно проезжей дороге и, пролегая в нескольких стах ярдов от «Майского Древа», в конце своем упиралась в ограду парка. В парке стоял большой старый кирпичный дом, тот самый Уоррен, о котором уже упоминалось в первой главе. Круто остановившись в рощице около дома, лошадь была явно очень довольна, когда всадник, соскочив, привязал ее к дереву.

– Стой тут, старуха, – сказал Джо, – а я пойду – узнаю, не будет ли каких поручений.

Предоставив лошади щипать чахлую травку, насколько ей это позволяла привязь, он вошел в парк.

Через две-три минуты дорожка привела его к самому дому, и он, прохаживаясь мимо него, беспрестанно поглядывал украдкой на окна, в особенности – на одно из них. Дом был мрачный, безмолвный, с гулкими дворами, давно необитаемыми башнями и анфиладой запертых комнат, где все обветшало и постепенно разрушалось.

Расположенный террасами парк, темный от густой тени, навевал гнетущую печаль. Высокие чугунные ворота, много лет не открывавшиеся и побуревшие от ржавчины, повисли на ослабевших петлях и заросли высокой буйной травой, – казалось, они пытались уйти в землю и скрыть в благодетельной гуще зелени следы своей унылой старости и ветхости. Украшавшие стены барельефы фантастических чудовищ, позеленевшие от времени и сырости и кое-где замшелые, имели вид зловещий.

Даже жилая часть дома, которая содержалась в порядке, наводила тоску той же мрачностью и запустением – казалось, радость изгнана отсюда навсегда.

Труднобыло вообразить себе в этих печальных, темных покоях ярко пылающий огонь в камине, трудно было поверить, что в этих неприветных стенах чье-то сердце может узнать счастье или беспечное веселье. Все это было, но давно миновало, и казалось, что видишь перед собой лишь призрак дома, вернувшийся в своем былом обличье на место, где он стоял когда-то.

Мрачный вид и запущенность дома объяснялись, вероятно, смертью прежнего владельца и характером нынешнего, но при воспоминании о том, что здесь произошло, людям невольно приходило на мысль, что дом этот – самое подходящее место для такого злодеяния и, быть может, ему даже предопределено было стать ареной ужасной драмы. Под влиянием таких мыслей пруд, где найдено было тело управляющего, казался людям каким-то особенно черным и угрюмым, колокол на крыше, возвестивший в тот вечер полночному ветру об убийстве, представлялся страшным призраком, и зазвони он сейчас, у всех волосы встали бы дыбом, а когда голые ветви наклонялись друг к другу, то чудилось, будто они тихонько шепчутся о преступлении.

Джо ходил взад и вперед по дорожке, время от времени останавливался, делая вид, что рассматривает дом и любуется пейзажем, или прислонялся к дереву в беспечно-равнодушной позе праздного зеваки, но при этом все время следил за тем окном, на котором с самого начала было сосредоточено его внимание. Так прошло с четверть часа – и, наконец, в этом окне мелькнула белая ручка. Увидев сделанный ему знак, Джо с почтительным поклоном отошел от дома и, когда уже садился на лошадь, пробормотал про себя: «Значит, сегодня поручений нет».

Однако его франтоватый вид, лихой залом его шляпы, вызвавший негодующий протест мистера Джона Уиллета, и букет весенних цветов – все свидетельствовало, что, если у Джо нет чужих поручений, зато есть у него в Лондоне собственное дельце, связанное с особой, интересующей его больше, чем какой-то виноторговец или даже слесарь. Так оно и было. Рассчитавшись с виноторговцем (этот почтенный старец торговал в погребке около набережной Темзы, и лицо у него было такое багровое, как будто он всю жизнь собственной головой поддерживал массивные своды своего погреба) и получив от нею расписку, Джо ушел, отказавшись от четвертого стакана старого хереса, чем несказанно удивил краснолицего джентльмена, который, вооружившись буравом, собирался сделать набег по меньшей мере еще на два десятка покрытых пылью бочонков и после ухода гостя долго еще стоял как истукан, словно пригвожденный к стене своего погреба. А Джо дошел до Уайтчепла и, управившись со скромным обедом в «Черном Льве», презрев совет отца насчет Монумента, направился прямо к дому слесаря, куда его влекли прекрасные глаза Долли Варден.

Джо был парень далеко не робкого десятка, однако, добравшись до угла улицы, на которой жили Вардены, он долго не решался подойти прямо к дому. Сначала доходил минут пять по соседней улице, потом пять минут – по другой… Потеряв таким образом целых полчаса, он, наконец, очертя голову, устремился вперед и с пылающим лицом и громко стучавшим сердцем вошел в полную дыма мастерскую.

– Эге! Это Джо Уиллет или его тень? – сказал Варден, выходя из-за конторки, на которой он производил какие-то подсчеты, и глядя на гостя через очки. Кажется, живой Джо. Вот это здорово! Ну, что поделывает славная чигуэлская братия, Джо? Как там у вас, а?

– Да как всегда, сэр, воюем понемножку.

– Ну, ну, побольше терпения, Джо, – сказал слесарь. – У всех старых людей есть слабости, и с ними надо мириться. А как твоя кобыла? Все так же легко делает четыре мили в час? Ха-ха-ха!.. Что это у тебя, Джо? Ого, букет!

– Ну, какой там букет! Только несколько цветочков. Я хотел… для мисс Долли…

– Нет, нет, – сказал Гейбриэл вполголоса, качая головой. – Зачем Долли? Поднеси их ее матери, Джо. Так будет гораздо лучше. Ты не против того, чтобы отдать их миссис Варден, а, Джо?

– Конечно, нет, сэр, – ответил Джо, не очень успешно пытаясь скрыть свое разочарование. – С большим удовольствием, сэр…

– Ну, вот и хорошо, – слесарь похлопал его по плечу. – Ведь тебе безразлично, кому их отдать, не так ли?

– Совершенно безразлично, сэр. – Боже, какого труда ему стоило выжать из себя эти слова! Они просто застревали у него в глотке.

– Ну, так пойдем, – сказал слесарь. – Меня как раз звали чай пить. Она в столовой.

«Она»? Кто же – мать или дочка?» – подумал Джо. Но слесарь, как будто подслушав этот мысленный вопрос, рассеял все сомнения гостя. Подойдя к двери, он сказал:

– Милая Марта, у нас гость, молодой Уиллет.

Миссис Варден считала «Майское Древо» чем то вроде западни для мужской половины рода человеческого, ловушки, расставленной для мужей, а хозяина этого трактира и всех его пособников и покровителей – ловцами христианских душ. Более того – она была убеждена, что под мытарями и грешниками, о которых говорится в священном писании, следует разуметь именно трактирщиков, имеющих патент на торговлю спиртными напитками. Все это никак не могло расположить ее к неожиданному гостю, и миссис Варден немедленно пришла в крайне расслабленное состояние, а когда ей почтительно преподнесли крокусы и подснежники, она, по зрелому размышлении, решила, что это они – виновники охватившей ее слабости.

– Боюсь, что я ни минуты больше не смогу оставаться здесь из-за этого запаха, – сказала почтенная дама. – Вы не обидитесь, если я их выставлю за окно?

Джо попросил ее не стесняться и даже пытался улыбнуться, глядя, как его букет отправляют на наружный подоконник. Если бы кто-нибудь знал, какого труда ему стоило собрать эти цветы, с которыми поступили так бесцеремонно!

– Ох, слава богу, избавилась от них! – сказала миссис Варден. – Мне сразу легче стало. – И действительно, она заметно оживилась.

Джо вслух выразил удовольствие по этому поводу. Он все время старался показать, что его ничуть не интересует вопрос, где Долли.

– Все вы там, в Чигуэлле, – ужасные люди, мистер Джозеф, – начала миссис Варден.

– Напрасно вы так думаете, мэм, – возразил Джо.

– Да, да, вы самые жестокие и отчаянные люди на всем свете – продолжала миссис Варден, закусив удила. – Не понимаю, как ваш отец может так поступать! Ведь он сам бы1 женат. То, что это – его хлеб, ничуть его не оправдывает. Я готова была бы уплатить в двадцать раз больше чем тратит Варден, только бы он приезжал домов в таком виде, как подобает порядочному и трезвому мужу. По-моему, нет ничего противнее и возмутительнее вина.

– Полно тебе, Марта, милая, – весело заметил слесарь. Давайте-ка пить чай и не поминать о пьяных. Их нет, и Джо такой разговор, наверное, неприятен.

В этот критический момент появилась мисс Миггс с гренками.

– Не сомневаюсь, что он неприятен мистеру Джозефу, да и тебе тоже, Варден, – не унималась миссис Варден. – Однако я ни на кого не намекаю, – тут Миггс кашлянула, – что бы я ни думала про себя. – Миггс выразительно фыркнула. – Тебе никогда не понять, Варден, а мистер Уиллет по молодости лет – уж вы меня извините, сэр, – тем более не может понять, как страдает женщина, ожидая дома пьянствующего мужа. Если вы мне не верите – а я знаю, что не верите! – спросите у Миггс, она часто, слишком часто, видит это… Спросите у нее.

– Ах, как ей было худо той ночью! Как худо, сэр! воскликнула Миггс. – Если бы не ваша ангельская кротость, мэм, вы, наверное, не перенесли бы этого. Уверена, что не перенесли бы.

– Ты кощунствуешь, Миггс, – сказала миссис Варден.

– Прошу прощения, мэм, – визгливо возразила Миггс, – я этого не хотела, и, смею сказать, это не в моем характере, хоть я и простая служанка.

– Напрасно ты возражаешь, – продолжала ее госпожа, с достоинством поглядывая вокруг. – Как смеешь ты сравнивать с ангелами грешных людей? Меня, бедную грешницу? Что такое все мы, смертные? – Тут миссис Варден украдкой погляделась в зеркало и поправила ленту на чепчике. – Черви, ползающие во прахе.

– У меня и в мыслях не было обидеть вас, – сказала Миггс с тайной уверенностью, что ее комплимент возымел свое действие. И, по обыкновению все повышая голос, продолжала: – Не думала я, что вы так истолкуете мои слова. Уж поверьте, я знаю свое ничтожество и презираю и ненавижу себя и всех ближних, как следует истинной христианке.

– Будь любезна, поднимись наверх, – с величественным видом приказала миссис Варден, – посмотри, оделась ли, наконец, Долли, и скажи ей, что заказанный для нее портшез будет здесь через минуту. Если она заставит себя ждать, я его тотчас же отошлю… Я вижу, ты не пьешь чаю, Варден, и вы тоже, мистер Джозеф. Это меня очень огорчает, но, разумеется, глупо было ожидать, что вам приятна семейная обстановка и общество женщин.

Местоимение, употребленное во множественном числе, показывало, что это язвительное замечание относится к обоим мужчинам, а между тем оба его вовсе не заслуживали, ибо слесарь уписывал завтрак весьма добросовестно, пока жена не испортила ему аппетит, а Джо общество обитательниц этого дома (во всяком случае некоторых из них) доставляло радость, с какой ничто не могло сравниться.

Но Джо не успел ничего сказать в свою защиту, так как в эту минуту в комнату влетела Долли, и он онемел от восторга. Никогда еще Долли не была так хороша, как сейчас, когда появилась во всем блеске и очаровании своей юности. Очарование еще во сто раз увеличивал ее наряд, который чрезвычайно шел к ней, и тысяча уловок невинного кокетства, которые ни одна женщина не умела с большей грацией пускать в ход. Долли вся сияла в радостном ожидании предстоящего бала.

Проклятый бал! Невозможно передать, как Джо ненавидел этот бал и всех, кто будет там окружать Долли!

И она почти не смотрела на него – да, едва удостоила взглядом! А когда увидела в открытую дверь, что в мастерскую внесли портшез, захлопала в ладоши – видно, очень уж торопилась уйти. Джо подставил ей плечо – это было все-таки некоторым утешением! – и помог усесться. Каково было видеть Долли в портшезе, ее глаза, сиявшие ярче алмазов, ее ручку – несомненно самую красивую ручку на свете, – свесившуюся через опущенное окно, и мизинец, приподнятый так задорно, словно он удивлялся, почему Джо не схватит и не поцелует его!